Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2003
С. Витицкий. Бессильные мира сего. Роман. — “Полдень, XXI век. Литературно-художественный и критико-публицистический журнал Бориса Стругацкого”, 2003, № 1.
Да, есть в Петербурге такой журнал. Вот уже полгода как существует. И публикует вполне порядочные (в смысле — талантливые) тексты. Чем, конечно, в корне подрывает свою экономическую базу, какова бы она ни была. Потому что это прежде, при царе Горохе и ВЛКСМ, фантастика существовала как предмет литературного интереса и были на нее любители. Нынче любителей нет — все вышли. А профессиональные потребители фантастических сюжетных схем — публика, скажем так, не без странностей. Вместе с производителями образуют вроде как секту, разделяются на касты, а главное — узок их круг и страшно далеки они от литературы. Вообразим сообщество составителей кроссвордов или, ближе, наркоманов компьютерных игр. Очень даже способны оценить новую модификацию шаблона. Литература же… Ну, при чем тут литература?
И вот Б. Н. Стругацкий — писатель, ставший культовым (а когда-то это называлось: властитель дум) и больше других поспособствовавший искусственному разведению всех этих “фэнов” и обслуживающего их (сочиняющего для них) персонала, — вдруг решился образумить свою же паству: не то что перевоспитать, но потихоньку опять приучить к чтению художественных произведений. Авось, дескать, поймут преимущества индпошива и предпочтут его — фабричному ширпотребу. Тут, мол, и литераторы настоящие встрепенутся — и мало-помалу фантастика снова сделается жанром, а не индустрией. Надежда, по-моему, тщетная, — однако журнал пока еще живет.
Пока еще живет — и, как видим, способен произвести фурор: мало какое издание в силах блеснуть большой вещью большого мастера. (Не знаю, кем надо быть, чтобы не угадать, чей псевдоним — С. Витицкий; по почерку же видно: действующий чемпион и совладелец мирового рекорда.)
Это и в самом деле — литература: в слоге запечатлен — пропущен через разных персонажей — привлекательный голос, а в голосе — обширный ум. Верней, целый тип ума, в наши дни почти не встречающийся: скептический без цинизма. О человеке с таким умом четверть века назад говорили (другие такие же) с уважением и жалостью: всё понимает; это, в сущности, означало: не лоботомирован. Советская власть выработала в некоторых людях особенный, больше нигде в мире не известный образ мыслей — несоветский; эти люди не умели наслаждаться своей горькой свободой в одиночку, втайне; угощали ею встречного-поперечного, а вообще-то мечтали разделить буквально со всеми; но что-то у них получилось не так… Роман С. Витицкого подбивает итог: ресурс такого ума исчерпан; результаты незначительны и ненадежны; срочно требуется интеллект с другой программой, желательно — альтруистической; значит, необходимы программисты; где их взять? — времени-то нет.
“— Времени совершенно нет, — сказал сэнсэй с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. — Совершенно, — повторил он. — Совершенно нет времени”.
Это как раз финал романа, в аккурат самые последние слова.
Только не спрашивайте, кто таков этот персонаж: это загадка, или задача, и каждый читатель должен решить ее сам и по-своему. Есть в романе существо покруче этого сэнсэя, — так тот, по-моему, даже не человек, но приходится и с его существованием примириться, как с математическим каким-нибудь допущением; а что вы хотите? — фантастика все-таки.
Фабула устроена тоже как полагается: то есть так, чтобы казалось, будто шесть седьмых ее объема скрыты под поверхностью. Нам то и дело намекают, что рассказанные события — только отблески некоей предыстории, тщательно засекреченной. Вроде бы все началось — или впервые на памяти наших современников проявилось — после войны, в каком-то суперзакрытом медучреждении, работавшем над эликсиром бессмертия для Сталина. Туда свозили подопытных пациентов со всей страны — людей с необычными способностями; на них испытывали разные экзотические вещества и процедуры; а главврачом там был… (Тут главная фигура умолчания.) Этот главврач и двое из пациентов участвуют в сюжете — в наши дни! через полвека! — почти не постарев. Понимайте как хотите, но более всего похоже на то, что мнимый главврач, он же Ангел Смерти, — существо в некотором роде неземное, а двое других — все-таки люди, но специально отобранные и с переделанной физиологией — как бы агенты. Один из них — вышеупомянутый сэнсэй (ФИО — Стэн Аркадьевич Агре). Миссия его состоит в том, чтобы, обследуя детей человеческих, открывать избранным их предназначение, или главный талант. Проходят десятилетия, и вот к началу романа этот человек окружен доброй сотней пробужденных таким способом вундеркиндов. Это целая школа, или, если угодно, масонская ложа — один за всех, все за одного (благодаря чему и вращается ведущая ось сюжета), и каждый в своей сфере силач невообразимый. Как в сказке (не про храброго ли портняжку?) — один не знает (совсем не знает) страха, другой безошибочно различает правду и ложь, третий всё (абсолютно всё) запоминает, четвертый предугадывает (а по ходу текста выясняется, что способен отчасти изменить) будущее — ни больше ни меньше! Пятый, к большому сожалению, может убить человека взглядом (что и сводит на нет работу четвертого; но в семье не без урода)… И так далее. Это — не считая великих физиков, математиков и кардиологов.
Остается неизвестным, с какой целью был сформирован этот передовой отряд трудящихся. Зато совершенно ясно, что никакой выдающейся исторической роли он не сыграл. И лейтмотив романа — ярость и отчаяние стареющего (все-таки) Учителя, этого самого сэнсэя: собственный его дар истрачен впустую, без пользы для человечества! зачем он выбирал лучших из лучших, если страна и мир изменяются помимо них, даже как бы назло им? О, да, все живы, кое-кто и процветает, все пристроились в услужение к менее даровитым; но разве ради этого стоило терпеть судьбу, какая ему досталась? (Тут — насчет судьбы — опять пробел; так сказать, еще раз прошелся загадки таинственный ноготь; нет смысла и гадать, о чем речь.)
“…Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? “Бороться со злом, видите ли, все равно что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно”. И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов… Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный… Андрей Страхоборец — старик. В пятьдесят лет он — старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все — драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они знай себе галдят: “Дай, дай!..” О проклятая свинья жизни!”
Берет соблазн — усмотреть в этой инвективе параллель с лермонтовской какой-нибудь “Думой”. Печально, дескать, гляжу на поколение физиков-лириков, точней — на всю эту вашу субкультуру вечных младших научных: политические анекдоты, самурайские романы, алкогольный сантимент под Окуджаву хором; и каждый остряк норовит блеснуть цитатой из братьев Стругацких… Всё зря, ничего не вышло у вас, голубчики: так и не обзавелся общественный строй человеческим лицом; и как бы потомок… того… не обошелся с вашим прахом непочтительно.
Положительные лица в романе — сплошь, вот именно, драбанты и деды; сплошь “святые шестидесятые” прошедшего столетия, хотя по паспорту вроде бы почти никому не больше полтинника. Переодеты, загримированы — или накачаны эликсиром, — это все равно, а только мировоззрение у всех тогдашнее, пубертатное. И шутят все на один и тот же незабываемый манер: “садись на попу”, “пир духа”, “в малых дозах водка безвредна в произвольных количествах”, “я тебе не бухгалтер, я главный бухгалтер”, “нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли”, “что за птичка такая в виде рыбки?”, “да вы же все меня терпеть ненавидите!”, “что ни личность, то фигура”, “полный и окончательный п..дец внакладку”…
Другое дело — отрицательные, те выхвачены прямо из окружающей жизни: элегантно прикинуты, вооружены, угрожающе любезны.
И они явно сильней.
Про то и роман. Что вроде бы еще один исторический раунд проигран по очкам — Злу. Что “…ничего не изменится, пока мы не научимся как-то поступать с этой волосатой, мрачной, наглой, ленивой, хитрой обезьяной, которая сидит внутри каждого из нас. Пока не научимся как-то воспитывать ее. Или усмирять. Или хотя бы дрессировать. Или обманывать… Ведь только ее передаем мы своим детям и внукам вместе с генами. Только ее — и ничего кроме”.
Но это не вся мысль С. Витицкого (да и не совсем — С. Витицкого: нечто дословно близкое обронил Б. Н. Стругацкий в одной газетной статье, не то в интервью). На радость “фэнам” — чтобы не заскучали — роман постулирует (правда, очень осторожно) вероятность вмешательства каких-то высших, неопознанных инстанций. “Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен…”
Выходит так, что в противном случае нас ожидает даже не поражение, а нечто худшее — ничья. Постыдная, бесконечная. Потому как нипочем не одолеть наглой обезьяне проклятую свинью.
Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин. — СПб.: Невский диалект, 2002.
Как и у некоторых других планет Солнечной системы, у Анны Ахматовой — несколько лун. За каждой в свое время велось наблюдение. Зафиксированы восход и закат каждого спутника, изучены орбиты. Музей Анны Ахматовой на Фонтанке — Фонтанный Дом — издает накопившийся материал; получаются как бы научные портреты этих небесных тел. Это уже третий подобный сборник. Воспоминания, сплетни, слухи, справки; письма, дневники, статьи, стихотворения, фотографии; каталог соответствующих экспонатов. Работа добросовестная (составитель — Т. С. Позднякова), историкам литературы понадобится, любителей заинтересует весьма.
Так уж получилось, что сегодня про Анну Ахматову читатель знает больше, чем про собственных прабабок: с кем дружила, кого воспела. Был у нее шанс предотвратить такое обобществление биографии: могла и собиралась сделаться гражданкой Гаршиной, супругой прозектора, или даже главного прозектора. Но 31 мая 1944 года на Московском вокзале в Ленинграде этот сюжет внезапно прекратился: Владимир Георгиевич недолго поговорил с Анной Андреевной, вернувшейся из эвакуации, поцеловал ей руку и ушел. А предполагалось (причем предполагали оба!) — поедут с вещами к нему и заживут вместе. Что случилось? Считается, и принято говорить, что это тайна. “Тайна двоих”. Но тайну одного из двоих данный сборник приоткрывает.
По-видимому, В. Г. Гаршин сильно и необратимо изменился за время разлуки, за два блокадных года.
Да и кто не изменился бы на его месте?
Он похоронил жену. (Рассказы знакомых: “Она умерла на улице, ее мертвую объели крысы”. “Ее крысы изуродовали, но это для него не было страшно, он это не раз видел”.)
Заболел: дистрофия привела к гипертонии. (Он сам поставил себе этот диагноз, вывел и прогноз: “Я много думал об отношениях этой болезни и голода. Не знаю, влияет ли он на возникновение болезни, но на течение, безусловно, влияет. Этот вопрос решило взвешивание сердец. Истощенные голодом сердца при возникновении гипертонической болезни быстрее “сдают”, быстрее устают работать, ведь они слабы…”)
Все это время он вскрывал трупы, тысячи трупов: “В памяти остались не трупы, а родственники покойных, те, кто пережили и свое спасение и смерть близких от одной и той же бомбы. Я привык в какой-то мере принимать на себя тяжесть горя и ужас родственников умерших. Но здесь все меры превзойдены…”
Короче сказать: Ахматову (пополневшую, помолодевшую) встретил на вокзале не тот красавец, барственный, женственный, каким был Гаршин до войны, — а худенький очкастый старичок в угрюмой, нетерпеливой тревоге, одержимый мыслями о смерти, в частности — о своей. В новобрачные он явно не годился (а предложение сделал — письменно — примерно год назад). У названой невесты настроение было, судя по всему, совсем другое.
Удивительно ли, что в мире новом друг друга они не узнали?
Да и какое все это имеет значение: отчего доктор Старцев не женился на Екатерине Туркиной? отчего Муравей не прописал Стрекозу на своей жилплощади? Друзья В. Г. Гаршина полагали, что в нем сработал инстинкт самосохранения, выражаясь иначе — Бог спас: “И когда он заболел, я всегда говорила (и сейчас так думаю): Бог уберег его от Ахматовой, Бог ему подарил Капитолину Григорьевну Волкову…” В 1949 году случился инсульт, потом обнаружился рак; благодаря Капитолине Григорьевне Гаршин болел и умер в приличных условиях. Как видно из всех документов, напечатанных в этой книге, — симпатичный был человек и, наверное, очень несчастный.
К. И. Чуковский. Стихотворения. Сост., вступ. статья и примеч. М. С. Петровского. — СПб.: Академический проект (Новая Библиотека поэта), 2002.
Академический мундир, понятное дело, на Корнее Чуковском странен; к тому же опечатками изъеден, как молью. Впервые вижу в этой серии столь неряшливый том (редактор — Г. М. Цурикова). Но вступительный очерк хорош, комментарий обстоятелен, а расположение стихотворений в порядке хронологии дает пониманию новый ракурс. Радость от текстов бледней, зато проступает над ними тень автора.
И становится ясно, что вдохновенным поэтом он был в 1917 году, а потом — в первой половине 1920-х, а потом устал. Что вдохновение питалось ужасом и проявлялось в судорогах словесной мускулатуры, наподобие какой-то священной пляски. Что “Мойдодыр” и “Муха-цокотуха” — вещи бессмертные; “Телефон”, “Бармалей”, “Путаница”, “Федорино горе” — превосходны. А “Приключения Бибигона” — неудача. А “Одолеем Бармалея!” — катастрофа. Прочие стихотворения, оригинальные и переводные, представляют интерес: некоторые — для очень маленьких детей, иные — для литературоведов.
Бесконечно печальна и поучительна история с “Одолеем Бармалея!”. Чуковский искренне желал (впервые в жизни) написать произведение советское, попасть стихами в такт политическому моменту. Цель была в высшей степени гуманная — одухотворить военную пропаганду понятными для детей символами справедливости (он опирался на опыт своего “Крокодила” и, возможно, надеялся повторить тот успех). Он ввел “термины Информбюро” в сказочную игру — и, вопреки воле сочинителя, из них поползла их роковая, родовая фальшь:
И примчалися на танке
Три орлицы-партизанки
И суровым промолвили голосом:
“Ты предатель и убийца,
Мародер и живодер!
Ты послушай, кровопийца,
Всенародный приговор:
Ненавистного пирата
Расстрелять из автомата
Немедленно!”
И сразу же в тихое утро осеннее
В восемь часов в воскресение,
Был приговор приведен в исполнение.
Нетрудно понять, отчего товарищ Сталин так разозлился. (Самое дорогое — социалистическую законность — доверить обитателям живого уголка!) И с каким наслаждением травили старого мастера всевозможные начальники, обучая его патриотизму на примере достижений какого-нибудь Михалкова…
Но ничего не добились. Корней Чуковский был и остается самым известным русским поэтом.