Публикация, вступительная заметка и примечания Галины Глушанок
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2003
Мстислав Валерианович Добужинский (1875, Новгород — 1957, Нью-Йорк) 1 декабря 1924 года навсегда уехал из России, приняв незадолго до этого литовское гражданство.
Публикуемая статья “Облик Петербурга”, не попавшая ранее в поле зрения исследователей, была напечатана в нью-йоркском журнале “Новоселье”. Журнал выходил с 1942 г. в Нью-Йорке, а с 1948-го по 1950-й — в Париже, куда вернулась его издательница Софья Юльевна Прегель (1897—1972). В библиотеках Петербурга он отсутствует.
Текст печатается по экземпляру журнала (1943, № 2, с. 31—37) с кардинальной авторской правкой, находящемуся в личном фонде Добужинского в Архиве русской и восточно-европейской истории и культуры (Бахметевском) Колумбийского университета в Нью-Йорке, США. (Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York, USA (в дальнейшем — BAR), Fond Dobuzhinskii, box 4.) Цитируемые фрагменты писем находятся в этом же фонде.
В мае 1938 г. — это был тринадцатый год его эмиграции — М. В. Добужинский писал А. Н. Бенуа: “Кстати, я хочу тебе сообщить одну мою биографическую подробность: я ведь коренной Петербуржец! Хотя я и родился в Новгороде (случайность: просто мать моя гостила у своих родителей — вот причина). А через месяц я уже был перевезен в Петербург и жил там до 11-летнего возраста. (Забавно, что я тебе об этом не рассказывал, а может быть, ты и забыл?) Потом был действительно перерыв до университета, но связь с Пб. все время оставалась <…> так что я не отвыкал от Питера, разлука с ним только подогревала мою любовь <…> С Литвой же — связь романтическая, по “культу предков”, который в семье нашей существовал всегда, хотя 3 поколения жили в России, а дед мой был самый настоящий Петербуржец. <…> Петербург — мой родной город, и этим объясняется многое. Как-нибудь, при случае, ты воспользуйся моими объяснениями. Говорил ли я тебе, что пишу воспоминания? Ты мне говорил, что тебя побудили отчасти мои советы (чему я так рад и чем я так горд!), а я стал писать, следуя твоему примеру. У меня довольно много написано о детстве, т.е. мои детские и юношеские воспоминания о Петербурге <…> Мне очень хотелось бы тебе прочесть, и может быть, можно было бы что-нибудь и напечатать? О Петербурге моего детства или о Новгороде. Как ты смотришь? О Пб. вообще у меня накопились заметки и мысли, но вспоминаю я наш старый Питер, а о Пб. последних лет думаю меньше. Уж очень больно…” 1
Желание Добужинского включить Петербург в свою биографическую родословную очень значимо. Кровное родство с любимым городом, чьим выразителем он и был, теперь навсе-гда закрепляло нерасторжимый союз их судеб. Предлагаемый Бенуа для прочтения очерк “Петербург моего детства” — один из ключевых текстов его “Воспоминаний”. Только 11 лет спустя Добужинский опубликует его в нью-йоркском “Новом журнале” и получит отклики, о которых напишет Бенуа: “…Посылаю тебе новую главу моих воспоминаний о Петербурге моего детства — о чем писал тебе. Я больше всего хочу услышать от тебя твое мнение. Здесь оказались среди моих знакомых люди тоже моего поколения (младше!), которые все же узнали наш Петербург…” (письмо от 25 мая 1949 г., box 1, BAR).
Эта глава наполнена звуками и красками: говорливой толпой в разноцветных одеждах, вывесками, городскими пейзажами, праздниками, интерьерами — “удивительный симбиоз └барского и простонародного”” — город глазами ребенка из дворянской семьи, обожаемого своим отцом. Тема утраченного рая — идиллического детства, протекавшего на фоне Петербурга, олицетворявшего Родину, — станет неким мемуарным каноном для целого поколения петербуржцев-эмигрантов.
“…“активно” я воспринял Петербург гораздо позже, уже зрелым. Этому помогла новая и длительная разлука. После двухлетней безвыездной жизни и учения за границей — по возвращении в Петербург он вдруг мне показался в ином свете. Я его немного “забыл”, и тут, по сравнению со всем виденным в Европе, я стал смотреть на него как бы новыми глазами и только тогда впервые понял все величие и гармонию его замечательной архитектуры.
Это мое “прозрение” совпало с возникшим тогда на моих глазах культом Старого Петербурга, и я с великим увлечением вместе с моими новыми друзьями — художниками по “Миру искусства” и многими архитекторами — принял с самого начала в этом движении очень большое участие.
Но не только эта единственная красота Петербурга стала открываться моим глазам — может быть, еще более меня уколола изнанка города, его “недра” — своей совсем особенной безысходной печалью, скупой, но крайне своеобразной живописной гаммой и суровой четкостью линий. Эти спящие каналы, бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауэры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов — все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами. Все казалось небывало оригинальным и только тут и существующим, полным горькой поэзии и тайны <…>
Я пережил в Петербурге все революционные годы. С революцией 1917 года Петербург кончился. На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты, и я постарался посильно запечатлеть его страшный, безлюдный и израненный облик. Это был эпилог всей его жизни — он превращался в другой город — Ленинград, уже с совершенно другими людьми и совсем иной жизнью…” 2
Обитатели Дома Искусств — поэты, писатели, художники, наблюдавшие эту, как будто театральную гибель города 20-х годов, — оставили многочисленные воспоминания. Добужинский, вместе с Горьким возглавлявший ДИСК, дополнил их, запечатлев город в двух акварелях и автолитографиях, изданных в альбоме “Петербург в 1921 году”.
240-летие города пришлось на 1943 год. Несмотря на бомбежки и обстрелы, ставшие обыденностью, измученный, осажденный, носящий чужое и чуждое имя, он был все еще жив.
Метафизический образ смерти начала века и даже некая декоративность смерти 20-х годов обернулись чудовищной реальностью. Ленинград стал Некрополем. Ленинградские художники, архитекторы, реставраторы фиксировали центр города, превратившийся в стратегический объект. Консервацию архитектурных деталей, укрытие знаменитых монументов и “переезд” скульптурных памятников рисовали, фотографировали и снимали на кинохронику. Спешно, с огромными трудностями и риском, велись работы по маскировке специфической петербургской архитектуры с ее мощными вертикалями, могущими служить ориентиром для противника.
И как когда-то, 23 года назад, Добужинский зарисовывал картины распада и агонии города, так и сейчас, находясь в Нью-Йорке, он создавал воображаемый блокадный Ленинград, отторгая боль и горечь: противотанковые рвы, зенитные орудия и силуэты Петропавловской крепости, Адмиралтейства и Исаакия с незакрашенными и незачехленными шпилями и куполом. Деталей военного времени художник знать не мог. Это была новая тайна несломленного города. Услышав Седьмую (Ленинградскую) симфонию Д. Д. Шостаковича, он решает воплотить ее музыкальные образы в балетный спектакль. Вместе с хореографом Л. Ф. Мясиным он пишет либретто балета и делает эскизы декораций с изображением тех же золотых символических шпилей.
Уже после окончания войны, в 1946 г., А. Бенуа писал М. Добужинскому из Парижа: “…Получил недавно (через посольство) письмо от Грабаря и Жени <Лансере>. Зовут нас на родину, суля торжественную встречу. Но pas si bete! 3 Действует не только страх (как ему не быть?), но и то, что слишком многого и самого любимого там не найдешь! Погибли вещи — не мои личные — они как будто разошлись по музеям и друзьям, а я имею в виду такие “вещи”, как Петергоф, Царское Село, Ораниенбаум и т.д. Но еще гораздо хуже — нет более лучших из друзей, там оставшихся <…> да и вас, дорогих, там нет <…> — и в Москву я не хочу, и уж если куда поехать кончать свой век, то только в мой родной Санкт-Петербург…” (письмо от 4 авг. 1946 г., box 1, BAR).
Вряд ли знали они, что Петр Петрович Вейнер, искусствовед, издатель журнала “Старые годы”, где сотрудничал Бенуа, в 1931 г. был расстрелян…
Что в 1935 г. директор Эрмитажа Сергей Николаевич Тройницкий “как социально опасный элемент и контрреволюционер, имевший связь с эмигрантом Бенуа и другими <…> под видом научных командировок” был арестован и сослан…
Что главный хранитель “души Петербурга” Николай Павлович Анциферов, чью книгу “Петербург Достоевского” иллюстрировал Добужинский, в течение десяти лет был трижды арестован и с 1929 по 1939 гг. прошел Соловецкий лагерь особого назначения, Беломорско-Балтийский канал, Лубянку, Таганку, Бутырки и лагерь в Уссурийском крае…
“…ничего не знаю о Курбатове, ни об Адарюкове, ни о множестве других, близких нам, оставшихся там…” — писал Добужинский художнику и историку Г. К. Лукомскому (письмо начала 1945 г., box 2, BAR).
4 апреля 1943 года Добужинский сообщал в письме своему ученику, которому давал в Петербурге уроки рисования, Владимиру Набокову: “…Написал маслом вдруг большой натюрморт с зимним видом! Больше же строчу пером, воспоминания толстеют. Написал по просьбе не очень мне симпатичного “Новоселья” о Петербурге…” 4
В редакционной статье первого номера “Новоселья” было заявлено: “Мысль о России, обращенность к России, — будет руководящим началом всей нашей деятельности…” Обращенность к сталинской России была ощутима, и журнал, как характеризовал его Г. Струве, был “с советофильским душком”. Но один номер 1943 г. был особый. Он был посвящен Петербургу — Ленинграду, находящемуся в блокаде. В этом номере кроме Добужинского были напечатаны воспоминания Б. Романова “На Масляной в Петербурге”, “Литературные силуэты” Л. Камышникова, статья В. Лебедева “Одна из особенностей пушкинской эпохи”, статья друга Добужинского — петербургского театрала С. Бертенсона “Образы прошлого”; он вспоминал Б. Л. Модзалевского, А. Ф. Кони и М. Г. Савину. Остальные материалы были о Ленинграде: статья И. Куниной о наводнении 1924 г., очерк М. Слонима “Защитники Ленинграда” и рассказ Н. Тихонова “Яблоня”, перепечатанный из советского журнала, “чтобы дать живой облик современного города” — как поясняла редакция.
Опубликованная в “Новоселье” статья Добужинского “Облик Петербурга” — краткий очерк петербургского градостроения, написанный очевидцем и участником определенного этапа развития петербургской культуры. Именно художники “Мира искусства” обратились к архитектурным сюжетам и сделали город героем своих произведений. Это своеобразный путеводитель по меняющейся во времени Северной Пальмире. В отличие от “Петербурга моего детства”, в нем нет стаффажа, нет бытописания, но еще нет и тех глубоко личных и волнующих воспоминаний, которые появятся позже. Лишь в одном месте меняется тон повествования и “мертвый, призрачный”, заросший травой город первых лет революции описан лирично и вдохновенно, перекликаясь текстуально с очерком В. Ходасевича “О Доме Искусств”.
Но Добужинский не свободен и от субъективных оценок явлений, еще не отстоявшихся во времени. Его строгий классический вкус “мирискусника” не мог примириться с экспансией модерна, характеризуемого им как “новый претенциозный стиль”, домами которого “обезображен был Невский проспект”. Навестивший Добужинского в тот же год его друг, известный художник-карикатурист Николай Владимирович Ремизов, более известный под псевдонимом Ре-Ми, писал ему по приезде из Нью-Йорка в Голливуд: “…Мне еще и еще хочется выразить Вам, Мстислав Валерианович, как я был рад повидаться с Вами, Вы всегда были для меня не только лично близким мне по духу человеком, но и представителем всего того, что связано с хорошим дорогим Петербургом, и, сидя у Вас, я чувствовал около себя воздух Петербурга, я должен признаться, что за все эти годы мне не приходилось это так сильно ощущать, как в беседе с Вами…” (письмо от 28 окт. 1943 г., box 3, BAR).
Петербург Добужинский всегда возил с собой: в памяти, в сердце, на холстах, в эскизах. Он много дарил его, в основном — петербуржцам. “Спасибо душевное Вам, Мстислав Валерианович, за чудесный Ваш подарок, — писал Сергей Бертенсон. — Он мне бесконечно нравится и будит во мне самые чудесные воспоминания о нашем незабвенном Петербурге. Под этой самой Академической башней я много раз работал в Академии, роясь в материалах по истории литературы и театра…” (открытка от 1 сент. 1946 г., box 1, BAR).
“…Да, Керенский и другие мои гости — все очень хвалят Ваши гравюры Петербурга, которые у меня висят на самом видном месте. Очень благодарен Вам!..” — сообщал друг Добужинского, петербуржец, профессор русской истории и литературы в Дортмундском колледже Дмитрий Сергеевич Мореншильд, устроивший выставку Добужинского в октябре 1951 г. (письмо от 30 мая 1951 г., box 2, BAR).
Набокову посылались открытки — знаменитая серия “Петербургские типы”. Одну из них Набоков описал в ответном письме: “…На буфете у нас стоят кучера, у толстого фиолетовые рукавицы за поясом, а у другого на руке с кнутом клетчатая варежка (знаменитый “центр” Добужинского), “повторенная” клетчатыми окнами в стене дома…” (письмо от 8 мая 1944 г.). 5
Война еще раз продемонстрировала эфемерность человеческой жизни. В военные годы художник не знал, что сталось с его библиотекой, с семейным и художественным архивом, оставленными в Литве; и с другой частью архива — рисунками, оставленными в Лондоне. Он беспокоился о сыновьях: Ростислав находился в Париже, Всеволод — в Литве.
Главы будущей книги воспоминаний Добужинского появлялись почти регулярно в нью-йоркском “Новом журнале” с момента его возникновения в 1942 г. Именно эти отрывки, написанные непринужденно, сочно, изящно, вызвали волну откликов и побудили многих взяться за перо. Воспоминания М. Чехова, С. Бертенсона, А. Бенуа, С. Маковского и даже Набокова появились не без влияния Добужинского. Формировалась “коллективная память”. Они писали, читали и корректировали друг друга: “…Мне страшно нравится то, что Вы мимоходом говорите о Петербурге, о бесконечности Невского, о путаной загадке Пяти углов и другое… Мне это особенно дорого и близко…” (письмо М. В. Добужинского — М. А. Чехову от 10 дек. 1944 г.). 6
“…Я заметил у тебя только одну ошибку: ампирный дом на Невском между Литейной и Надеждинской, где устраивали выставки, — дом не Родоканаки, как ты пишешь, а Бернардакки (или Бернардацци) — я уверен. Да, и еще — у военных врачей эполеты были не золотые, а серебряные (у меня был дядя военный доктор, так что хорошо помню)” (письмо М. В. Добужинского — А. М. Бенуа от 10 янв. 1957 г.). 7
“…А между тем, вероятно, ни с кем из моих “современников” (хотя бы и помоложе) так говорить не хочется, как с Вами, ни с кем не связано столько воспоминаний из мира литературы и искусства… Вступив, как и Вы, в полосу жизни, когда всех ближе становится муза Мнемозина, на фоне “нашего” далекого Петербурга — все незабвенней становятся воссозданные Вами образы его. Перед моими глазами — прелестный рисунок Ваш: зимний “Медный всадник” перед Исаакием (из бывшего собрания А. М. Элькан — один уцелел!)… Вспоминаю конец 90-х годов, наше знакомство у Дягилева, на Фонтанке, выставки “Мира Искусства”, “Аполлон” (в Вашей удивительно удавшейся обложке) и все, что так или иначе связано с Вашим, таким петербургским обликом и талантом… Как и Вы, сейчас я все больше люблю вспоминать прошлое, кое-что из записанного печатаю…” (письмо С. К. Маков-ского — М. В. Добужинскому от 10 апр. 1950 г., box 2, BAR).
В 1949 г. было 50-летие основания журнала “Мир искусства”, в 1952 г. — 50-летие знакомства с А. Н. Бенуа и вступления в объединение “Мир искусства”, сакральные даты. Добужинский отмечал их. В январе 1949 г. в газете “Новое русское слово” он опубликовал статью “Мир искусства”. 6 ноября читал в русском обществе “Надежда” отрывки из воспоминаний и показывал литографии Старого Петербурга.
Им было за семьдесят. Добужинский писал Бенуа, что не понимает, “как это случилось…”. В своих мемуарах “Память, говори”, изданных по-английски, В. Набоков сказал об этом поколении: “…отстраненный наблюдатель немало потешился бы, разглядывая этих почти бесплотных людей, имитировавших посреди чужих городов погибшую цивилизацию, — далекие, почти легендарные, почти шумерские миражи Москвы и Петербурга 1900–1916…” А в русской версии он вспомнит “вертикально падающий крупный снег “Мира Искусства”…”.
Еще в 1926 г. в Берлине, побывав на выставке своего учителя, Набоков посвятил ему стихи — “Ut pictura poesis” 8:
Воспоминанье, острый луч,
преобрази мое изгнанье,
пронзи меня, воспоминанье
о баржах петербургских туч
в небесных ветреных просторах,
о закоулочных заборах,
о добрых лицах фонарей…
Я помню, над Невой моей
бывали сумерки, как шорох
тушующих карандашей.
Все это живописец плавный
передо мною развернул,
и, кажется, совсем недавно
в лицо мне этот ветер дул,
1 М. В. Добужинский. Письма. СПб.: Изд-во “Дмитрий Буланин”, 2001, с. 270.
2 М. В. Добужинский. Воспоминания. М.: Наука, 1987, с. 22—23.
3 Мы не столь глупы (фр.); здесь: Не будем простаками!
4 Переписка Владимира Набокова с М. В. Добужинским / “Звезда”, 1996, № 11, с. 100.
5 Там же, с. 102.
6 М. В. Добужинский. Письма, с. 275.
7 Там же, с. 321.
8 “Поэзия подобна живописи” (Гораций) (лат.).
Петербург был создан волей одного человека (беспримерный случай в истории) и возникал не стихийно, как большинство русских и европейских городов, а по определенному плану.
Петровский план был сделан французом Леблоном: 1 в нем была великолепно использована природа местности — обилие воды и плоская равнина, и в дальнейшем строительстве план этот лишь совершенствовался.
Петровское строительство имело целью и архитектурное единство, и все дома частных лиц строились лишь по определенному типу — особому для “знатных персон”, купечества и мещанства. Таким образом с самого начала Петербург создавался как цельное художественное произведение. Дух единства стал его традицией, и он мог сделаться по своей гармоничности единственным в мире городом. Нева с ее островами, далекие перспективы, ровные пространства — все предрешало грандиозные черты Петербурга и рождало идею больших архитектурных ансамблей и панорам.
Петербургу — 240 лет, и каждая эпоха вносила в его историю свои черты. При смене стилей и вкусов и при расширявшемся строительстве приносились в жертву и неизбежно уничтожались многие здания, на их месте вырастали новые, даже величественнее разрушаемых, но всегда, вплоть до 20-х годов XIX века, в облике Петербурга его стройность и строгость все совершенствовались. Наибольшего величия и гармонии облик Петербурга достиг в первой четверти прошлого столетия. Этот расцвет петербургской красоты совпал с веком Пушкина, который ее и увековечил.
В то время Петербург уже давно потерял первоначальный петровский вид голландского города “Санкт-Питербурха” с черепичными крышами, регулярными стрижеными садами, низенькими барочными домами, подъемными мостами на каналах и многочисленными золотыми шпилями церквей. Но многие петровские постройки еще сохранялись и тогда придавали особое своеобразие Петербургу — Петропавловская крепость с ее золотой иглой, Двенадцать коллегий (где при Александре I поместился университет), Меншиковский дворец и другие, которые красуются и поныне. Так же и то, что создано было после Петра, при Елизавете и Екатерине, все соединялось в общей гармонии — гранитные набережные Невы, чудесные решетки Летнего сада и каналов, грандиозный Зимний дворец, Смольный монастырь, великолепное здание Академии художеств и — настоящее сокровище искусства — памятник Петра работы Фальконета. Все это строительство XVIII века гармонично слилось с вновь возникшим, хотя и иным по духу, суровым, классическим стилем. Оно слилось потому, что даже хрупкое и нарядное “рококо” приобретало на берегах Невы особую монументальность и серьезность.
Волна классического стиля, созданного Французской революцией, расцветшего в форме так называемого ампира при Наполеоне, пронеслась по всей Европе. Этот стиль империи нигде не привился так, как в России, приняв своеобразные русские формы, и именно он придал в то время столь грандиозный облик “парадной” стороне столицы.
Время Александра I отличалось необыкновенным обилием талантливых и даже гениальных архитекторов, русских и иностранцев, которые создали настоящие шедевры: Биржу с ее ростральными колоннами постройки Тома де Томона; его же Большой Театр (сломанный при Александре III); Адмиралтейство Захарова, воздвигнутое на месте Петровского Адмиралтейства Коробова, — одно из самых грандиозных зданий в мире; Казанский собор Воронихина и ряд зданий и ансамблей гениального Росси (Сенат, Арка Главного Штаба, Александринский Театр с Театральной улицей и Михайловский дворец с его площадью); Александровскую колонну Монферрана и, начатый им в 1818 году и оконченный через сорок один год, Исаакиевский собор.
Наряду с величественными картинами города можно ясно представить себе и тихие окраины Петербурга того времени — линии Васильевского острова, Петербургскую сторону, Коломну с “Козьим Болотом”, Пески; эти места должны были напоминать тогдашний провинциальный город — с садами, длинными заборами, полосатыми будками будочников, пожарными каланчами и домиками, уютными, как Пушкинский “Домик в Коломне”.
К середине XIX века очень многое коренным образом меняется в петербургском облике. Продолжается по-прежнему усиленное строительство, но классический стиль уже теряет недавнюю силу и суровость, делается “нарядным” и дробным. К 60-м годам чувство стиля вообще начинает утрачиваться (как и всюду в Европе) и наступает период эклектизма, смешения всех стилей, и по сравнению с блестящим периодом начала века наступает настоящий упадок.
К классической архитектуре Петербурга отношение постепенно меняется, ее презрительно называют “казенной”, “казарменной”, “аракчеевской”, наступает как бы слепота в отношении дивных петербургских ансамблей, их перестают ценить и беречь, видя в них лишь монотонность и скуку. Настает долгий период равнодушия к петербургской старине, и погибают и искажаются перестройкой многие здания. В то же время возникает новый поверхностный
вкус — к “истинно русскому”. Ампир начинает трактоваться как нечто ино-странное, не национальное, строятся многочисленные церкви компилятивной квазивизантийской архитектуры, подделки под московский церковный стиль с “луковицами” — стиль, совершенно чуждый всему облику Петербурга, нарушающий строгие его линии и ансамбли, но всегда поощряемый свыше.
Город в своем росте естественно теряет и прежний уют, и патриархальность. Предместья расширяются, появляется фабричный рабочий класс, меняется и быт улицы. Возникает рядом с “парадным”, “барским” Петербургом (все еще не теряющим своей элегантности) другое лицо города, не менее значительное, — его “недра” с мрачными кварталами, с беднотой, ютящейся в страшных домах с темными дворами, “петербургских трущобах”. “Питер” — опять новый облик города.
Между тем город непрерывно растет. Появляются новые “доходные дома”, или с отголосками прошлой архитектуры, или с всяким смешением стилей, или же вовсе без всякой архитектуры. Лишь одно регулирует строительство: закон запрещает строить дома выше Зимнего дворца (не допускает престиж!). Но, несмотря на разностилье, вырабатывается как бы сам собой некий общий характер, если не стиль, суровых и замкнутых петербургских домов — с плоским фасадом, с широко расставленными большими окнами в глубоких амбразурах.
Мое поколение застало расцвет пренебрежения к петербургской старине, что выразилось не только в сносе и модернизации многих старинных зданий, но и в новом строительстве, оскорбляющем строгий стиль Петербурга. Уже давно были застроены верфи Адмиралтейства целым блоком огромных бесстильных домов с чудовищным Панаевским театром, был сломан Большой Театр Томона, видевший начало нашей оперы и балета, на месте которого выросло безвкуснейшее здание Консерватории. С появлением нового претенциозного стиля “модерн” многими частными домами обезображен был Нев-ский проспект. В том же стиле построен был новый Царскосельский вокзал, безвкусно разукрашен Троицкий мост. Еще около 1903 года, когда готовились к 200-летнему юбилею Петербурга, была переделана Сенатская площадь — был разбит сад и цветники. Место это приобрело нарядный, но банально-европейский вид, и тут уничтожен был исторический, суровый петербургский “пейзаж”, когда памятник Петру стоял как единый остров на огражденной, пустой, замощенной булыжником площади.
Вся эта порча Петербурга давно возмущала ценителей петербургской старины, которые долгое время были беспомощны что-либо сделать в ее защиту. Власти были совершенно равнодушны. Академия тоже. Лишь постепенно, с начала 1900 годов, благодаря пропаганде “Мира Искусства”, стал созревать настоящий культ старого Петербурга. Этому немало помогли выставки старинных гравюр и рисунков, касающиеся истории города, и деятельность Общества Архитекторов-Художников, которое учредило в 1908 году Музей Старого Петербурга 2 и вело неустанную кампанию против вандализмов.
Те же цели преследовало и вскоре возникшее, уже во всероссийском масштабе, Общество Охраны Памятников Старины. Хотя многое было уже уничтожено и безнадежно испорчено, общими усилиями добились контроля нового строительства, реставрации исторических зданий и перекраски их в первоначальный цвет. В то же время Петербург стал украшаться и новыми, наконец достойными и гармонирующими с характером Петербурга зданиями — постройками молодых архитекторов Фомина, Щуко, Таманова и др. Особенно замечателен был новый квартал в Галерной гавани с грандиозными пропорциями домов чистого классического стиля — постройка Фомина. Другие же архитекторы вносили и иные черты в облик города. Красивые новые здания, особенно на Каменноостровском проспекте, с балконами и газонами, хотя и не были в духе настоящего Петербургского стиля, имели “столичный” вид и придавали европейский характер улице.
В облике Петербурга, ставшего во время войны Петроградом, опять многое менялось в худшую сторону. Город был переполнен беженцами, как-то опровинциаливался, опошлился и терял свою прежнюю осанку.
Первые годы после революции Петербург был в полном запущении и умирал. На безлюдных улицах росла трава, точно после урагана, покосились все уличные фонари, дома зияли пустыми окнами. Зимой, в снежные вьюги, Петербург был настоящий “город Блока” и его “Двенадцати”. А в белые ночи, тогда небывалой, недвижной стеклянности, мертвый город казался совершенно призрачным. Несмотря на раны и нищету, Петербург в своем трагическом виде стал необыкновенно величавым и даже был по-новому прекрасен. Возник на недолгое время новый и необычайный его облик.
Настоящая стихийная опасность разрушений возникла в разгар Октябрь-ской революции, и нужно считать чудом, что сохранился Зимний дворец, хотя он и мог быть сожжен, подобно Тюильри при Коммуне, как был сожжен Окружной Суд, 3 Литовский замок 4 и разные другие здания Петербурга. Не удивительно, что были тогда уничтожены символы прежнего режима — старинные орлы, украшавшие фронтоны, и прочие царские эмблемы. В годы, когда еще царила идея уничтожения старого мира и создания нового на пустом месте, в это самое острое время надо было нам, людям искусства, сделать много усилий (тут особенно почтенна была роль М. Горького), чтобы убедить местные власти отнестись с уважением к старине, хотя она и была “наследьем старого режима”. Приходилось отстаивать самые азбучные истины.
Как это ни неожиданно, культ старого Петербурга, который создан был поколением “Мира Искусства”, в настоящее время не замер. У нас он имел, кроме исторической, чисто эстетическую и романтическую основу, но весьма сомнительно, что в современной психологии есть место нашему эстетизму и романтике. Однако в советском журнале “Искусство” за 1938 год пришлось прочесть буквально: “Мы любим петербургскую старину, красоту Петербурга и его ансамбли не меньше, чем “мирискусники”, но только любовь наша иная”. Выводов я делать не буду, но, по-видимому, то, что было сделано нами в давно прошедшие годы, не пропало даром. Наше поколение после равнодушия наших отцов самостоятельно узнало и осознало любовь к Петербургу.
В моем детстве я застал Петербург еще с живыми (но, увы, обреченными) отголосками его прежней жизни, и как мне, так и вам, коренным петербуржцам моего поколения, его тогдашний облик навсегда запал в память.
1 Проект Ж. Б. Леблона (1716) — вариант города-крепости, подразумевающий центр Петербурга на Васильевском острове, принят не был. В основу развития города был положен план Д. Трезини.
2 Музей старого Петербурга был учрежден в декабре 1907 г., а открыт в 1908 г. В его работе принимали участие: П. Ю. Сюзор, Н. Е. Лансере, А. Н. Бенуа, И. А. Фомин, П. П. Вейнер, В. Я. Курбатов, В. Н. Аргутинский.
3 Петербургский Окружной суд и Судебная палата с 1865 г. до февраля 1917 г. находились на углу Литейного пр. и Шпалерной ул. на месте “Старого арсенала”. Здесь проходили известные политические процессы, в т. ч. были приговорены к смертной казни члены организации “Народная воля”. Сейчас на этом месте — т. н. Большой дом, сооруженный в 1931–1932 гг.
4 Литовский замок (арх. И. Е. Старов, 1787 г.) занимал территорию между Крюковым каналом, Мойкой и Офицерской ул. Имел форму пятиугольника в псевдоготическом стиле, углы его были отмечены башнями. В здании размещалась полиция, позже — казармы Литовского полка (1807), которые и дали название сооружению. В 1824 г. было перестроено арх.
И. И. Шарлеманем под пересыльную тюрьму, а в феврале 1917 г. сожжено и разрушено.
Публикация, вступительная заметка и примечания Галины Глушанок