Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2003
НОВЫЕ ЛЮДИ
Раньше институтскую зарплату выдавали в здании бухгалтерии, в подвале. Народищу набивалось столько, что последние стояли “по стеночке”, на лестнице, ведущей на первый этаж. И все время кто-нибудь лез без очереди. Люди нервничают: кассирша еле шевелится, а через час бухгалтерия закроется. Стоящие в хвосте злобно, но негромко выкрикивают: “Вторую кассу откройте, бездельники!” Сквозь толпу протискивается профессор, из тех, кто не будет стоять в очереди ни при каком общественном строе. Наукой он давно не интересуется, зато хочет быть вечно молодым. Весь институт обсуждает его белоснежные зубы (вставлены в Германии) и юношеское лицо (подтяжка сделана в Индокитае).
— Лидочка, ты предупредила, что я занимал перед тобой?
Лаборантке Лидочке за шестьдесят, живет она одна и последние тридцать лет ради профессора готова взойти на костер и там остаться. Через пять минут он уже пробирается назад, в кулачке — зарплата, а на лице усмешка фавна. Этот персонаж мне неинтересен: ведь он — рудимент советской системы, только что почившей в Бозе. А я исследую “нового человека свободной России”, собираю материал на эту тему для иностранного журнала.
Я стою в середине очереди. За моей спиной тихо беседуют две пожилые преподавательницы. Одна смиренно ждет пенсии, чтобы сразу уйти отсюда и жить на воле. Другая на днях защищает докторскую по нидерландской литературе, и сидеть дома ей совершенно не хочется.
— Анна Николаевна, у меня к вам необычный вопрос. У вас нет знакомых бандитов?
— Есть, конечно. А в чем дело?
— Соседи сверху замучили. Всю ночь топот, музыка, а папа второй инфаркт недавно перенес. Я пожаловалась в милицию, так мне нагадили под дверью, грозят поджечь.
— Записывайте телефон. Скажете, что рекомендовала вас дама из Амстердама, так они меня называют. Ребята страшноватые, но свое дело делают.
Молодец Анна Николаевна, думаю я, уже живет по законам свободной России. Поставлю ее на лист ожидания, в резерв. Может понадобиться.
Прошли те времена, когда никак нельзя было спрятаться от коллектива, — “звеном читаем книжку мы, звеном идем на пруд”. Теперь зарплату выдают через сберкассу — в удобное для вас время. Социальные связи оборвались, чувство локтя потеряно. Встретиться со знакомыми можно разве что у банкомата, как в жаркий полдень у библейского колодца. Молодые самарянки часто ходят сюда с кувшинами-водоносами, но Христа тут пока никто не видел.
Новый генотип — это прежде всего студенты. Красивые, бесцеремонные, ленивые, незлопамятные. За две минуты они находят в компьютере любую контрольную, написанную на “отлично” Всемирным Разумом, и с честными глазами предъявляют ее педагогу. Рожденные свободными, они думают, что так было всегда. Как и в девятнадцатом веке, они разделились на западников и славянофилов. Западники больше прогуливают, но лучше учатся, а славянофилы — тугодумы и не понимают шуток. И те, и другие списывают на экзаменах и все время хотят есть. Глядя на студентов, подкатывающих на машинах к факультету, где я тоже училась и где всегда была полутьма и никогда не рассветало, спрашиваю себя: а что там было хорошего-то, в шестидесятые годы? Харон уже давно перевез главного душегуба вместе с его трубкой на другой берег, где его, надо полагать, вечно поджаривают на тефлоновой сковороде — ни масла не надо, ни маргарина, а вечно ровный жар обеспечен. Мои ровесники вспоминают хрущевские годы с улыбкой: как крутили романы, а приткнуться было некуда, одни подвалы да крыши, и как много пили.
Мне то время запомнилось тем, что еще живы были “бывшие”, которые давно потеряли все, что им было дорого, и тихо угасали в коммуналках Петроградской стороны. Я их узнавала сразу. Вот старуха с бидоном (получила приз за красоту в 1912 году) подслеповато нащупывает ногой ступеньку в молочный магазин — помощи не просит и милосердия от власти не ждет. Другая — в пальто модели 1905 года — тихо идет по солнечной стороне реки Карповки, рядом внучка в кудряшках. Бабушка учит девочку французскому языку, как ее когда-то учили в Смольном институте. Не могу объяснить, почему меня так тянуло к этим теням. Да и кому объяснять? Теперь и слушать никто не станет. Аминь.
Первокурсница Марина появилась на занятиях в конце сентября в шортах, за спиной кожаный рюкзачок. Две недели отдыхала на Кипре с мамой (мама тоже забыла, что занятия начинаются 1 сентября). Марина вошла в аудиторию, опоздав на полчаса, села за последний стол, хлопок — открыла банку джин-тоника, попила. Потом достала косметическую сумочку и стала смотреться в зеркальце. Я решила не обращать на нее внимания. Студентка не дождалась моих филиппик, встала, не спеша собрала рюкзачок и вышла, нога за ногу, из аудитории. Она остановилась за дверью и постояла там некоторое время, ждала, что я буду обсуждать ее со студентами. А мы до самого перерыва мирно читали и переводили текст про историю камеи Гонзага, причем студенты, как всегда, думали, что преподаватель давно и глубоко знает предмет, а преподаватель узнал историю этой камеи накануне, впервые прочитав текст. И так прошел месяц — она входила на середине урока, пила из баночки, красила ногти и терпеливо ждала скандала. Потом тихо перевелась на другой факультет, откуда, по слухам, вылетела с треском. Сейчас работает вторым помощником режиссера, надеясь, что режиссер, как честный человек, в конце концов на ней женится.
Другой студент, хорошенький Миша, любил звонить мне после полуночи.
— Я вас не разбудил?
— Разбудил!
— Извините, я просто хотел вам сказать, что в вашем учебнике я нашел опечатку. Записывайте.
После лекции спрашиваю, как обычно: вопросы есть? Миша на радость товарищам задает вопрос:
— Можете посоветовать, как остаться за границей? Политическое убежище? Или лучше жениться?
В ноябрьских сумерках бреду к троллейбусной остановке. Проклятый ветер с Невы обещает скорый гайморит, а сумка с продуктами, купленными еще по дороге в институт и замаскированными под словари, тянет к земле. Меня догоняет Миша на роликовых коньках и пристраивается рядом, стуча колесами:
— Я давно хотел расспросить вас о вашей личной жизни. Вы замужем? Брак бездетный? Мы ведь живем по соседству, я вас часто из окна вижу.
Ну что с ним делать, думаю я, убыстряя шаги. Из института его не вы-гнать — учится хорошо. Придется терпеть.
Впрыгиваю в троллейбус, но мучитель не исчезает. Зацепившись зонтиком за какой-то крюк, он едет за троллейбусом на своей колесной тяге, махая мне свободной рукой. На следующее утро хочется вместо института пойти к районному психотерапевту. Но я знаю, что психотерапевт один, а психов полрайона. Поэтому лучше справляться со стрессом домашними средствами.
Нового человека, даже двух я встретила там, где не ожидала: они сами пришли ко мне домой. Получив гонорар за перевод брошюры “Нас объединяет Балтийское море”, я купила шведский унитаз, белый, прочный, дорогой, и через неделю заметила, что сбоку появляется капля воды, которая набухает и иногда даже стекает на пол. По-видимому, где-то образовалась микроскопическая трещина. Ни на что не надеясь, я позвонила в представительство фирмы “Густавберг” и склочным голосом заявила, что мне продали брак и я буду жаловаться. Представившись, любезный женский голос сказал, что я не только покупатель, но и друг компании “Густавберг”, и завтра же ко мне придет их сотрудник.
В десять часов утра передо мной стояли два очаровательных молодых человека в итальянских приталенных пальто. Сняв обувь, они в белых носках прошли в туалет и опустились перед унитазом на колени. Стоя в дверном проеме, я наблюдала, как они достали из плоского чемоданчика сверкающие стальные пинцеты — для них в чемоданчике были сделаны особые углубления, подбитые красным бархатом. Молодые люди простукали мой унитаз, а потом один из них, приложив ухо к белому боку, долго слушал шум воды. От юношей пахло чистым телом и шампунем “Гарнье”. Не вставая с коленей, они посовещались, а потом тонкой кисточкой нанесли белую мазь на невидимую дырочку.
— Течь устранена.
Юноши улыбнулись и, заплатив мне пятьдесят долларов за моральный ущерб, исчезли в своих приталенных пальто.
Не прошло и месяца, как я сделала ремонт в своей маленькой однокомнатной квартире, и теперь ничто не омрачало мою жизнь, кроме статьи, которая не подвигалась. Я сидела на кухне и смотрела в окно. Материала о новом человеке не набиралось, а времени было в обрез. Напишу в журнал, что новый человек (слава Богу) еще не сформировался — и гора с плеч. Все равно много бы не заплатили.
И сразу расступились тучи, мир стал добрым, а искуситель с рогами перестал манить долларом, оскалил зубы и исчез. Но насладиться тихим утром не удалось: мне почудилось, что из-под табуретки выбежал темный комок и скрылся в коридоре. Я замерла. Вскоре что-то зашуршало за газовой плитой, и теперь я ясно увидела тварь с хвостом, которая пробежала по тому же маршруту — из кухни в коридор — и исчезла.
На ватных ногах я подошла к телефону и замогильным голосом попросила председателя нашего жилищного кооператива Лидию Васильевну подняться ко мне. Через десять минут в дверях появилась миловидная блондинка в спортивном костюме.
— Что стряслось? Крысы? Никто не жаловался.
— Я сама их видела.
— Может, это мыши?
— Может, и мыши. Две штуки за полчаса, я чуть не умерла от страха.
— Я бы сама умерла. Вот что: ищите гнезда, гнезда должны быть.
Когда Лидия Васильевна ушла, я перевернула все вверх дном. Нашла брошюру “О вампиризме”, которую забыла малярша, и коробок спичек. Все было чисто, даже пыль не успела накопиться. Вечером я положила на кухонный пол лист бумаги, густо намазав его клеем “Момент”, а посреди листа воткнула кусок сыра. Ночью я услышала возню, потом все стихло. С колотящимся сердцем я приоткрыла дверь в кухню. Две крысы, спина к спине, прилипли к бумаге.
На следующее утро я решила проверить, не забегают ли мои крыски в соседние квартиры. В квартире слева жила молодая пара, интеллектуалы: завели сенбернара, придя с работы, слушают классическую музыку, ни с кем в подъезде не здороваются. Они выслушали меня через дверь, сказали, что никого не видели, и попросили их не беспокоить.
Моим соседом справа был сталинист Федор Захарович. Я его побаивалась. Однажды в лифте я на свою беду завела с ним разговор о политике, и отставной полковник с таблеткой нитроглицерина во рту превратился в вепря. Мы вышли из лифта врагами. Но на этот раз я пришла к нему за помощью. Замечено, что старые сталинисты отзывчивы и бескорыстны в быту, у многих золотые руки. Надо только не задевать дорогое для них прошлое.
Федор Захарович обошел мою квартиру, открыл стенной шкаф в передней, нагнулся, пошарил рукой и позвал меня. Там в глубине зияла дыра в два его кулака.
— Вот куда они убегают, уважаемая.
Через час сталинист вернулся с тазиком цемента, кульком песка и, кряхтя, заделал лаз.
— Надо друг другу помогать, правильно я говорю? А икону снимите, — он кивнул на святого Спиридона, висящего на стене. — Бога нет.
Через месяц, уже забыв о пережитом, я бежала на работу. В метро я услышала, как по громкоговорителю назвали мою фамилию и попросили подойти к будке контролера. Изумившись, я протиснулась сквозь толпу к тетке за стеклом и, не веря своим ушам, услышала:
— Ну как, избавились от мышек?
В будке сидела улыбающаяся Лидия Васильевна, наша председательница. Форма работника метрополитена была ей к лицу.
2003
ЗМЕЯ И ЧАША
Михаилу Гершановичу
То ли от личных переживаний, то ли в связи с общемировым кризисом мои руки, ноги и спина покрылись язвами. Мама и сестры укрепляли мой дух, давая советы, в которых слышалось: “Эка невидаль”.
— У соседки-пианистки та же картина: все ладони в волдырях. Говорит, что от кота заразилась.
— Значит, так. У тебя парша Шуллершнура. Был такой немецкий еврей в семнадцатом веке, он первый эту паршу описал. Парша излечима: берешь одну часть протертого имбиря, две части табачного пепла и делаешь спиртовой компресс на местах скопления волдырей. Можно еще попить натощак авиационного бензина.
— Читай Библию, книгу Иова, и не ропщи.
Знакомая педикюрша обещала узнать про меня у экстрасенса. Я принесла в педикюрный кабинет свою свадебную фотографию и деньги, но оказалось, что пока ничего не требуется. Экстрасенс Суламифь будет думать про меня в ближайшее полнолуние и даст ответ. И ответ пришел: волдыри посланы за дедушкины грехи. К врачам не ходить, телевизор не смотреть. Показано: отправиться паломницей в Непал, можно в составе тургруппы.
С советских времен в голове застряло: “При малейшем недомогании обратитесь к врачу, не занимайтесь самолечением”. Когда зуд стал невыносим, я поплелась в поликлинику, благо она за углом. В последний раз я входила в кабинет врача тридцать лет назад, перед родами. Но впечатления от женской консультации и от роддома я храню в памяти под кодовым названием “Это не должно повториться”.
В районной поликлинике гардероб не работал. Отныне и во веки веков. В холле было пустынно. Я просунула голову в окно регистратуры.
— Можно мне номерок к терапевту?
— С восьми.
— Что вы сказали?
— Номерки выдаем с восьми утра в порядке живой очереди! Как маленькие, честное слово.
Тут до меня дошло: вот что значила темная толпа в предрассветной мгле, — толпа, которую я видела из окна автобуса и думала, что народ ждет цистерну с молоком, а это, оказывается, пенсионеры каждое утро готовятся к штурму окошка регистратуры, где выдают бесплатные номерки.
— А платные услуги у вас есть?
— Платите сто рублей, поднимайтесь на четвертый этаж и проходите без очереди. Паспорт не нужен.
Слава тебе, рыночная экономика. За сто рублей все двери открыты в этой убогой поликлинике с лампочками в двадцать пять ватт и непреклонными лицами медперсонала. На доске объявлений висело последнее распоряжение комитета здравоохранения: с 2002 года сдача мочи на анализ переходит в перечень платных услуг. Да, если покусились на святое, то к прошлому действительно возврата нет.
Мой районный терапевт оказался старой толстой женщиной, отчего-то доброй и участливой. Осматривать меня не стала, спросила, дали ли в наш дом горячую воду, и охотно написала направление к платному дерматологу. Немотивированная доброта всегда озадачивает. Со злобой все проще: как она вспыхивает, почему не уходит — об этом написаны специальные работы. Но и без ученых записок понимаем, отчего хочется взять палку подлиннее, изловчиться и сбить телевизионную тарелку, которую сосед только что повесил перед своим окном. Тарелка, понятно, никому не мешает, но и добрых чувств вызвать не может: смотри, сукин сын, четыре программы, как все смотрят.
Когда идешь мимо очереди с квитанцией “Платная”, люди замолкают. Потом разговор возобновляется.
— Ей положено.
— Я всю войну на торфоразработках, документы потеряла — ни льгот, ничего.
Дерматолог, томная восточная красавица, велела мне раздеться, но к ней не приближаться.
— Соскоб на чесоточный клещ делали?
— Нет…
— Ангел мой, с этого надо начинать. Завтра же бегите в кожвендиспансер.
Когда я по морозцу бежала в районный диспансер (никакой транспорт туда не ходит — окраина), я представляла себе очередь в регистратуру: впереди прокаженная, позади мужчина с проваленным носом, а чесоточных столько, что записывают на конец мая. В девять утра в особняке с коринф-скими колоннами, окруженном кустами рябины, не было ни одного посетителя. Приветливая гардеробщица взяла мое пальто и вернулась к чаепитию — сбоку на тумбочке лежал бублик, намазанный вареньем, из кружки с надписью “Наш дом — Россия” шел пар.
В цокольном этаже я быстро нашла комнату номер один, “Забор соскоба на грибы”, и постучала.
— Заходите, не стесняйтесь.
Горбатая старушка быстро сделала свое дело (сорок лет непрерывного стажа на одном месте) и велела прийти за ответом через три дня.
— А сразу нельзя? Я вам заплачу.
— Ждите.
Пока я ждала ответа, размышляя о том, почему горбунья не уходит на пенсию, мимо меня прошел косматый пес с одышкой и тоской в глазах. Он, по-видимому, шел знакомой дорогой, толкнул лапой дверь в кабинет номер два и скрылся.
— Ой, кто к нам пожаловал, — послышалось из-за двери. — Опять блохи заели? Сейчас мы тебя вычешем, будешь жених хоть куда.
Через пятнадцать минут пес вышел в коридор. Голос из кабинета номер два сказал ему вслед:
— Иди в гардероб. Тетя Валя тебя накормит.
Дверь кабинета номер один приоткрылась, и рука в резиновой перчатке протянула мне бумажку величиной со спичечный коробок. На бумажке стоял штамп: “Чесоточный клещ не обнаружен”. Дверь захлопнулась. Я постучала в нее, чтобы отблагодарить добрую женщину, но из-за двери крикнули:
— Кабинет проветривается, не входить! Идите с Богом домой!
Кожвендиспансер был первым медицинским учреждением, где быстро и бесплатно мне выдали нужную справку. Первым и единственным. Тут было что-то похожее на земскую медицину, знакомую мне только из художественной литературы.
В девятом классе к нам пришла новенькая, Тамара, и села за одну парту со мной. Дружить мы не дружили, но и школу окончили, ни разу не поругавшись. Тамара была аккуратной замкнутой девочкой. Ее мама и бабушка души в ней не чаяли, берегли, одну никуда не отпускали. Папы не было. Жили небогато, но неработающая бабушка весь световой день простаивала в очередях, чтобы у Тамары было все, без чего выпускнице жить невозможно: бюстгальтер без лямок (ГДР), капроновые чулки со швом (Польша) и мохеровый шарфик (якобы Шотландия).
Молодость Тамары уложилась в унылую схему: дом — институт — дом. Сокурсники были или веселыми шалопаями, или бессердечными эгоистами, а выходить за иногороднего отсоветовала мама.
Случайно я узнала, что Тамара заведует отделом большого медицинского центра и живет вместе со старенькой мамой на той же улице Плуталова, где и жила.
— Алло, Тамара, ты меня помнишь? Извини, я твоего отчества не знаю. Мы с тобой на одной парте сидели.
— Помню, как же. Приходи в часы приема, посмотрю тебя, но сперва проверь щитовидку, сделай ЭКГ, УЗИ малого таза и сдай кровь на сахарную кривую.
— Так это мне целый месяц по врачам бегать?
— А ты как думала? Без полного обследования я тебя смотреть не буду.
Теперь каждое утро, голодная, я бежала в поликлинику. Большинство анализов надо было делать натощак, да при этом еще с полным мочевым пузырем.
Мой крестный путь был усыпан квитанциями об оплате медицинских услуг. Я пришла к выводу, что главное в современной медицине — не квалификация врачей, не внимание к пациенту и тем более не сочувствие, а строгость и еще раз строгость.
— Женщина! Не прислоняйтесь к стене! Только что покрасили — для вас же делают — а вы спиной елозите.
— Не задавайте лишних вопросов. Все, что вам надо знать, написано в справке.
Как лечиться и чем лечиться, узнаешь у больных. Мне советовали ставить пиявку на копчик (не бойтесь, вы ее и не увидите. Как почувствуете, что она бьет хвостом по ягодицам, — значит, насосалась. Хорошо). Некоторым помогал массаж пяток, баня по-черному, слюна ребенка, водка с чесноком. Врачам не верил никто.
Я пришла на прием к Тамаре с кучей справок. Она мало изменилась: то же невыразительное лицо и горькая складка у рта. Халат и шапочка сияли чистотой.
— Как жизнь, Тамара? — начала я светский разговор.
— Обо мне вспоминают, когда прихватит. Не ты первая. Недавно Киселева приходила, спортсменкой была, а сейчас — страшнейший артроз, еле ходит. Потапчук, дочке нашей исторички, ногу отрезали, диабет.
Я затрепетала, а Тамара как будто повеселела. Она долго изучала мои бумаги, долго писала что-то в две амбарные книги. Из кабинета я вышла, держа в руках направление в Военно-медицинскую академию на биопсию.
— Заплатишь пятьсот рублей, тебе отрежут кусочек кожи. С результатом приходи ко мне, будем думать.
В академии мне понравилось. В гигантские дореволюционные окна било солнце. Высокие потолки, сверкающий паркет, вежливые военные врачи — все внушало доверие. Два раза меня спросили о моем воинском звании, но, хотя его у меня не было, быстро и ловко отрезали, что полагалось. В справке, гордясь, я прочла:
“Из кожи пациентки:
изготовлено препаратов — 4 шт.
передано в архив — 3 шт.
оставлено в музее — 1 шт.”.
Вот вам, завистники! Еще при жизни я попала в музей. Навеки.
Наконец диагноз был поставлен, и, пригнувшись, я вошла в тесные врата обители, где меня наконец начали лечить. Ничего страшного, кроме мест общего пользования, в моей загородной больнице не было. По пятницам давали яйцо, по средам кусок сыра, а кисель, без цвета и запаха, прозрачный, как слеза больного, стоял в кастрюле на холодильнике круглосуточно. В холле с восьми утра работал телевизор, и больные, сдав кровь на анализ, усаживались смотреть детские передачи. После процедур можно было пойти в парк и посидеть на солнышке или прогуляться до источника, где из железной трубы била целебная вода.
Главный врач делал обход раз в неделю. Он появлялся с толпой учеников — быстрый, загорелый, от него веяло озоном ума. Он помнил всех, всем давал надежду, и волна обожания катилась вслед ему по белому больничному коридору. Он давно уже был немолод, но молодость была ему ни к чему. Входя в палату, он сиял неземным светом, как Спаситель на горе Фавор, а из облака в это время звучал голос: “Его слушайте”.
Больные все время менялись, в палате оставались только я и баба Вера из совхоза “Бугры”. Она была младше меня, но за собой не следила: зубные протезы оставила дома (все равно в больнице одной кашей кормят), стриженую голову ничем не прикрывала (мне замуж не выходить). Ночью у нее, как и у меня, была бессонница. Я читала “Тайный дневник” Льва Толстого, а баба Вера время от времени ко мне приставала:
— Доча, что читаешь?
— Льва Толстого. Слыхали?
— Не слыхала, врать не буду. А вот ты мне скажи, когда доллар один к пяти был?
— А что?
— Вот в том году я в первый раз в больницу попала. Мне врач сказал: Вера Ивановна, вы за одну неделю “Жигули” проглотили.
Вера Ивановна спустила ноги с кровати и, рассмотрев их, снова улеглась. Она не раз рассказывала этот эпизод и привычно наслаждалась произведенным эффектом.
Баба Вера говорила правду. Ее действительно лечили дорогими американскими лекарствами, а за это Америка просила немного: пациентка должна была время от времени отвечать на несколько вопросов о своем самочувствии. Баба Вера к заполнению вопросника относилась снисходительно:
— Уж пусть лекарства нам шлют, чем оружием бряцать.
Сама она писала с трудом и просила помощи у соседок по палате. На этот раз, кроме меня, помочь ей было некому.
— Ну, баба Вера, начнем. Читаю вопрос, вы отвечаете, а я пишу набело. “Изменились ли отношения в Вашей семье после начала заболевания?”
— Семья у меня — один муж. Блядун проклятый. Как пил, так и пьет, пьянь болотная.
— Так и напишем в Америку — “пьянь болотная”?
— Что ты, доча! Пиши: отношения не изменились.
— “Больше или меньше общаетесь с друзьями?”
— Нет у меня никого, с соседкой чаю попьем, вот и все друзья.
—“Реже или чаще посещаете концерты?”
— Какие концерты в Буграх? Напиши: бабка всю жизнь полеводом отработала, органы застудила. Может, написать, чтобы телефон мне помогли поставить? Ни в поликлинику не позвонить, ни “скорую” вызвать. И припиши: если телефон поставите, самочувствие бабки улучшится.
Баба Вера засмеялась своей шутке, взяла кружку с бесплотным киселем и пошла в коридор смотреть телевизор — начинался концерт, посвященный Дню милиции.
На выходные дни ходячих отпускают по домам, до города ходит автобус. Многие работники больницы возвращаются домой тем же рейсом. Вечером в пятницу, в автобусе, врачиха из отдела интенсивной терапии вдруг встрепенулась, вскочила с места и дернула за рукав дядьку в форме железнодорожника, загородившего выход:
— Больной, вы выходите?
— Сама ты больная, — ответил ей дядька без злобы, и оба вышли в темноту.
2003