Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2003
ПОРТРЕТ ПЕТРОВСКОГО ГОРОДА
Главная площадь столицы
Ту часть нашего города, которая теперь называется Петроградской, а ранее называлась Петербургской стороной, иностранцы, приехавшие уже после того, как центр города сложился на Адмиралтейском острове, именовали “Старым Петербургом”. В русских источниках петровского времени нашу Петроградскую сторону называли Городовым, или Петербургским островом. Здесь, на Городовом острове, сразу же после основания крепости на соседнем Заячьем острове и стал строиться Петербург как город, торговый и административный центр.
Вполне возможно, что первоначально на обширном пространстве перед крепостью был лагерь войск, переведенных к месту строительства новой крепости из-под взятого в начале мая 1703 г. Ниеншанца. Известно, что часть войск была сразу же оставлена в лагере после ухода основной армии Б. П. Ше-реметева к Копорью и Яму как будущий гарнизон новой крепости. Солдаты и строители ее первое время жили неподалеку в палатках и шалашах. Тут же, неподалеку от Петровского моста, на Петербургском острове образовалась первая в городе площадь, названная Троицкой. Она возникла не стихийно — по правилам фортификации перед крепостью должно быть открытое для обстрела с бастионов пространство — эспланада. На этой площади стояло несколько зданий, вокруг которых всегда было много народа. Здесь возник один из первых в городе “пятачков” — мест, где можно было узнать новости. У особого “Столпа на площади, которой близ церкви Живоначальной Троицы” бирючи под грохот барабанов оглашали царские указы и “билеты” о торгах и подрядах. На обширном пространстве площади отмечались официальные праздники, устраивались салюты и фейерверки. Ю. Юль описывает празднование первой годовщины Полтавского сражения в 1710 г. Гвардейские Преображенский и Семеновский полки были заранее построены в каре “кругом на площади”. После литургии в Троицкой церкви Петр со свитой вышел на площадь, где был возведен амвон. Оттуда архиепископ Феофилакт Лопатинский произнес проповедь. После этого был молебен, и затем по сигналу пушки начался салют. Стреляли орудия с Петропавловской и Адмиралтейской крепостей и со стоящих на невском рейде военных кораблей. Сам Петр выпил за здоровье солдат чарку водки и “лично дал сигнал к заключавшему салют троекратному залпу Преображенского полка”.
Первый порт: Теперь уж “все флаги в гости будут к нам!”
На набережной возле Троицкой площади был главный торговый порт города. Глубины у берега Невы позволяли морским судам причаливать к длинному пирсу. Кроме того, на известной гравюре А. И. Ростовцева “Гостин двор” видно, что корабли стояли и у деревянного, расположенного вдоль берега, причала. Первый Петербургский порт просуществовал до 1732 г., пока его не перевели на Стрелку Васильевского острова. Думаю, что на Троицкой площади были построены и портовые сооружения — пакгаузы, амбары, важни (весовые), таможня. По примеру Амстердама и других портовых городов поблизости от пристани находился Кофейный дом, где желающие могли попробовать “кофий” — входивший в быт петербуржцев заморский напиток. Иностранец упоминает, что Кофейный дом стоял на самом берегу Невы. По-видимому, место это было поприличнее, чем “Аустерия четырех фрегатов”, и тут бывали петербургские дамы. После того как помещение кофейни было занято под портовую таможню, в 1722 г. на Троицкой пристани возвели новое здание Кофейного дома с винным погребом.
Очевидно, именно к Троицкой пристани причалил в ноябре 1703 г. первый иностранный корабль, о чем сообщили “Ведомости”: “В ноябре месяце пришел к Санктпитербурху карабль галанской (это был корабль фрисланд-ского шкипера Выбеса. — Е. А.) с товары, с питьями и с солью, на котором был шипер (шкипер. — Е. А.) и неколико матросов, и тот карабль по велению господина губернатора принят по обыкновению, и за приход подарено вышепомянутому шиперу за столом в доме его губернаторском пять сот золотых… и при том сказано ему в обнадеживание других, есть ли потом другой карабль туда придет, и тому, кто на том карабле, дано будет триста золотых…”
Приход корабля Выбеса был настоящим чудом потому, что шведы надежно блокировали подходы к Петербургу с моря и поворачивали все корабли, шедшие, как обычно в прежние годы, за лесом к Ниеншанцу. Еще долгое время плаванье в Петербург было опасным, и даже в 1716 г., уже после Гангутской победы, англичане и голландцы посылали с караванами торговых кораблей военный конвой — шведское каперство (разрешенное государством пиратство) расцвело в эти годы на Балтике, и его жертвами становились не русские суда, которых попросту не было еще на Балтике, а купеческие корабли нейтральных стран. Лишь в самом конце Северной войны, когда преимущество России стало подавляющим, русский десант жег пригороды Стокгольма, а шведы предпочитали не высовываться из своей военно-морской базы в Карлскруне, иностранные корабли стали свободно входить в Неву и во множестве швартоваться у Троицкой пристани. Они приходили сюда регулярно. Это видно по тому, что шкиперы даже называли суда в честь нового города “Санкт-Питербург”, а также “Петергов”. Позже, во второй половине XVIII в., так же поступали американские капитаны, которые десятки раз (!) пересекали Атлантику на своих судах и приходили в Петербург за русскими товарами.
Отступление: “Летающий ангел”
“Летающий aнгел” над Петропавловским шпилем зa последние месяцы вдруг стал всем таким близким и родным. Собственно, он всегда был с нами, петербуржцами, как и кораблик Адмиралтейства, но, живя в поднебесье, казался столь отрешенным от наших земных, суетных дел… И вдруг выяснилось, что у него, как и у нас, смертных, есть свои проблемы: время неумолимо и к золотым ангелам в поднебесье, у них тоже бывают болезни, усталость металла, коррозия, а денег на лечение, как и у нас, нет — да и откуда у Ангела деньги? …А вообще-то, летит он над нашим городом уже третье столетие. Напомню, что это уже четвертый Ангел в петербургском небе. Прадедушку нынешнего Ангела на шnuлe Петропавловскогo собора видел в конце 1724 г. сам Петр Великий.
Царь торопил Д. Трезини и Г. ван Болеса с завершением прежде всего башни-колокольни. Не собор Петропавловский, а колокольня нужна была ему в первую очередь! Ведь ей надлежало возноситься над городом и еще издали каждому плывущему по Неве ясно говорить: здесь не плоская болотистая равнина с мазанками и хижинами убогого чухонца, здесь — Город, Столица Империи! Петр строил свой город, как корабль, а что же за корабль без грот-мачты? Идея башни-колокольни, конечно, не была оригинальна: коронованный строитель Петербурга, задумывая его вертикали, постоянно поглядывал на абрисы Риги, Ревеля, Лондона, Амстердама. Но было в Петропавловской колокольне и свое, действительно оригинальное, российское: если уж башня, то непременно — самая высокая, если уж шпиль — то непременно золотой. Идея ангела на шпиле тоже была и традиционной, и оригинальной одновременно. Разнообразные фигуры на верхушках башен и колоколен — явление обычное для европейских городов. И чего только мы не видим, задирая голову в городах Северной Европы: флажки с датами, кораблики, петушки, фигурки “Ван-Томасов”… Но ангел, да еще такой огромный, да еще золотой — подобное мог вознести над своей столицей только истинный Могол Севера!
Проект Ангела предложил царю Трезини, который в 1722 г. писал в Канцелярию городовых дел, что “надлежит ныне делать из листовой меди Ангела летающего, который будет поставлен на кугель шпица… который будет держать в руках крест”. Строго говоря, у нашего Ангела был в России предшественник — в l707 г. архитектор И. Зарудный закончил в Москве церковь Архангела Гавриила, прозванную в народе “Меншиковой башней”. Над шпилем ее многоярусной колокольни простирал свои грозные крыла хищный орел не орел, архангел не архангел. Трезини сделал Ангела Петропавловской башни иным: у него это золотое дитя барокко, легкомысленное и шаловливое. Ангел Трезини летел параллельно земле, и казалось, что он только прикасается к прямому, суровому (кстати, совсем не привычно православному) кресту. Сверкали его пятки, трепетали “воскрылия”, развевались концы его шарфов. Ангел Трезини — подросший брат непременных героев светской живописи того времени: проказливых амуров с розовыми попками и надутыми щечками, которые, залетая в барочный храм, становятся смиренными ангелочками со сложенными ладошками. Не будем забывать, что в праздничные дни рядом с Ангелом на Петропавловском шпиле, как и на мачтах стоявших на Неве кораблей, и на башнях других зданий Петербурга, реяли на ветру огромные, разноцветные флаги-штандарты. Это хорошо видно на старинных гравюрах Махаева и других мастеров. В такой шумной, хлопающей на ветру компании Ангелу Трезини было самое место.
…Первый Ангел парил над городом 22 года — до 30 апреля 1756 г., когда во время страшной ночной грозы в колокольню ударила молния, деревянный шпиль загорелся и, к ужасу петербуржцев, пылающим столбом рухнул на собор. В эmoм хаосе падающих горящих конструкций, плавящихся в пламени колоколов погиб и Ангел… Собор восстанавливали долго. Готовили и обсуждали проекты переделки колокольни, но Екатерина II, выслушав всех, постановила — и это кажется нам очень мудрым — строить колокольню “точно так, какова прежде была, понеже все прочие планы не столь красивы”.
В 1774 г. заново сделанный мастером Форшманом Ангел взлетел над городом. Но ненадолго. 10 сентября 1777 г. началось знаменитое наводнение, и бешеные удары шторма невиданной силы оторвали у Ангела крылья, погнули его фигуру. Вот тогда было решено переделать Ангела, теснее привязать его к основанию креста — так, чтобы центр тяжести его фигуры сблизился с вертикальной осью шпиля. Тем самым снижалась опасная нагрузка на всю высотную конструкцию. За эскиз флюгера взялся великий Антонио Ринальди, и уже в 1778 г. новый — третий — Ангел, сделанный руками того же Форшмана, занял свое законное место. Он был меньше Ангела Трезини, ближе льнул к кресту, у него освободилась одна рука, и ею отныне он благословлял великий город. На позолоту шпиля ушло 2519 червонцев, да 90 — на Ангела. В 1779 г. по проекту академиков Эйлера, Румовского и Крафта мастер Вебер поставил необходимый для такой высокой башни громоотвод. Ангел Ринальди продержался довольно долго для наших холодных небес — больше 70 лет, сколько отпущено и человеку. Он видел открытие Медного всадника и грандиозные парады на Марсовом поле, позорные казни на Обжорке — грязной площади Сытного рынка, страшное наводнение 1824 г., бунт на Сенатской площади… Он пережил многих на земле — вся жизнь Пушкина промелькнула перед ним.
Но уже в 1834 г. зоркий государь Николай Павлович с укоризной заметил окружающим, что крест-то на шпице сильно покривился. Да что там крест! Сам деревянный шпиц начал подгнивать. Однако за дело взялись только при Александре II. В 1857 г. инженер Д. И. Журавский предложил заменить деревянный шпиль металлической конструкцией, прочной и легкой. Государь одобрил проект, и сооружение нашей позлащенной “Эйфелевой башни” началось. Тогда-то и был сделан четвертый, всем нам знакомый Ангел, который скорее всего является точной копией Ангела Ринальди. Aжурная конструкция шпиля в ноябре 1858 г. была смонтирована, и Ангел вновь взлетел над городом. Сам шпиль был покрыт позолоченными листами лучшей меди, переплавленной из старинных медных монет. Вероятно, из старых пятаков был сделан и четвертый Ангел…
Он реет над нами уже второе столетие. Он видел на грешной земле Петербурга дела пострашнее, чем те, что совершались при его предшественнике: и убийство Александра II, и три революции, и третье великое наводнение 1924 г., и пикирующие на город бомбардировщики, и ледяную пустыню блокады, и нашествие невежд. После того как в 1938 г. большевики вынудили великолепные часы колокольни играть “Интернационал”, трудящиеся обратились к “дорогому Андрею Александровичу” Жданову с предложением “снять со шпиля Петропавловской крепости ангела с крестом и увенчать шпиль пламенной звездой по типу звезд, венчающих башни Кремля в Москве”. Модель была быстро сделана, но по каким-то техническим причинам кощунство не совершилось, как не был сброшен и ангел с Александрийского столпа, на чье место претендовала статуя вождя мирового пролетариата.
Линии, “першпективы”, адреса
Как известно, вместо типичных для Москвы и других русских городов улиц, переулков, проулков, закоулков, тупиков и тупичков, в Петербурге были, в основном, “линии” и “першпективы”. Первый историк города А. И. Богданов так объясняет суть понятия “линия”: “Линиями называются потому, что каждая линия пересекается каналами, по которым как пеши ходят и конные ездят не по середке, но по сторонам, и в каждой улице одна сторона называется первая линия, а другая сторона называется вторая линия”. Линии были символом регулярного строительства, судя по проектам и наброскам, Петр мечтал видеть весь город в линиях. Первая линия была проложена на Адмиралтейском острове и называлась Миллионной, что, по мнению Богданова, отражало богатство стоявших здесь домов знати. Появление термина “линия” О. Г. Агеева относит к 1712 г., а появление понятия “прешпективной улицы”, как сугубо сухопутной, столь же прямой (как и линия), широкой, уходящей вдаль улицы или дороги, относит к 1721 г., когда оно упоминается в указах. Думаю, что понятие и термин эти появились наверняка ранее 1721 г. По крайней мере, понятие “прешпективная” мне попадалось в документах за 1720 г. (указ об отпуске Фонармусу кирпича “на дело слюзов на прешпективную”). Известно также, что художник Иван Никитин с братом Романом в 1720 г. получили место под двор “на Адмиралтейском острову по берегу речки Мыи на перспективной дороге близ Синяго мосту…”
Точно сказать, когда появились названия улиц, линий, прешпектив, мы не можем. Первыми названиями, возможно, были универсальные, типа “Наличная линия” и “Задняя линия”, а также “номерные” (“1-я линия”, “2-я линия” и др.), хотя настаивать на этом не буду. По крайней мере, не позже 1718 г. петербуржцы знали, где искать “1-ю линию” Васильевского острова. Не позже середины 1720-х гг. известно название “Францужеской улицы” на Ва-сильевском острове. Там жил архитектор Леблон и другие французы. Часто упоминается “Посадская улица” на Петербургской стороне, “Татарская улица” за кронверком, “Литейная линия (улица)” на Московской стороне. Впрочем, сила московских традиций, принципы земляческого и профессионального расселения привели к тому, что в Петербурге долго сохранялось понятие “слобода”. На Городовом острове были Оружейная, Татарская, Русская, Дворянская, Казачья слободы. Упомянутая “Францужеская улица” (на месте современных 1—4-й линий Васильевского острова) известна также как “Францужеская слобода”. На Адмиралтейском острове были Немецкая слобода, Греческая, две Морские, Кузнечная, Астраханская, одна или две Пушкар-ские, Прядильная, три Шневенские слободы, на Московской стороне — две или три Ямские, Литейная, Аничкова, Смоленская слободы. При этом термины “слобода” и “улица” бывали синонимами. Более четко понимался термин “сторона” как определение части, большого района города.
В документах петровских времен встречаются и первые названия мостов: “…от Морскова мосту по берегу Мыи-речки до Краснова мосту”. Последнее название, как и название Зеленого моста, объяснялось первоначальной окраской сооружения. Безымянный ерик не сразу превратился в Фонтанку, а долго был Фонтанной речкой и даже Фантальной рекой, как и Мойка долго называлась Мыей или Маленькой речкой, что, кстати, распространялось и на другие малые реки города.
Одни адреса сразу были просты и понятны (“На Московской стороне по Литейной улице”), нo многие линии и улицы оставались безымянными, и ориентироваться в городе было непросто, — называя адрес, обычно указывали наиболее приметное строение поблизости. Когда вновь прибывшему говорили, что дом, который он ищет, расположен за Шневенским рынком, то ему объясняли, что нужно идти по Миллионной линии, выйти на Луг — незастроенное пространство рядом с Адмиралтейством, пройти мимо кабака, вдоль длинного канатного сарая, где вили корабельные канаты, затем мимо “Исакия” — деревянной церкви Исаакия Далматского — и выйти к Шневенской слободе и рынку, названному по имени командира поселенных тут морских пехотинцев Шневенца.
Город поразительно мало (учитывая численность его населения) имел церквей и всего лишь один монастырь — Александро-Невский. Поэтому в толпе первых петербуржцев мы почти не увидели бы людей в рясах — не то что в Москве с ее “сорока сороками”.
Почти сразу в городе возникло несколько “пятачков”, “минуток” — мест чем-то приметных и оживленных. На них встречались люди, здесь оглашали царские указы и “ставили листы” об объявленных подрядах на работы. На известной всем гравюре М. И. Махаева “Проспект Государственных коллегий” видна толпа народа, окружившая столб с балдахином, под которым глашатай читает указ. Рядом стоит барабанщик, который сзывал народ дробью своего барабана. По документам петровского времени можно определить, где были эти “пятачки”. Это площадки у государственных учреждений: “у Акцизной камеры”, “у Полицмейстерской канцелярии”, “у врат Строительной канцелярии”, “у Ратуши”. Указы оглашались у церквей, но более всего на рынках и у кабаков: “на Сытном рынке”, “у кабака на Сытном рынке”, “у австерии, что в Татарской улице”, “у австерии, что против кронверха”, “у кабака в Посадской улице” (все это Петербургская сторона). На Адмиралтейской стороне указы читали “у Мытного двора”, “у Летнего двора”, “у Почтового двора”, “у церкви Богородицы Казанской”, “у церкви Исаакия Долмацкого”, “у кирхи немецкой, что близ Зимнего дому”. Тут можно было поговорить, обменяться новостями, выкурить одну-другую белоглиняную голланд-скую трубку, множество которых (как и красноглиняных и сероглиняных) в разных частях города находят до сих пор археологи.
Первое явление корюшки
В пepвыe годы хлеб и другие продукты в Петербург привозили издалека, по страшно разбитым дорогам из Новгорода, Твери или по воде, через опасную для мореплавания Ладогу, а овощи на открытом петербургском грунте росли плохо. Поэтому поначалу цены на продукты и товары были выше, чем в России, по крайней мере в два раза (по данным 1720 г., колодникам в Петербурге была установлена норма пропитания в 2 коп. на день, а в Москве — 1 коп., но в Петербурге им жилось хуже). В июне 1721 г. Сенявин писал в полицию, что работающие в Летнем саду “сегодня превеликим криком кричали, что помирают голодною смертию”. Однако это был случай исключительный, прочие жители Петербурга от голода в это время уже не умирали. Возможностей заработать отходнику, пришедшему в Петербург, было немало — всюду требовались рабочие руки. Несмотря на трудности столичной жизни и ее дороговизну, найти пропитание в городе было всегда можно. Как сообщал обер-полицмейстер Петербурга А. М. Девьер, с 7 по 20 января 1723 г., т. е. за две недели января, через заставы в город проехало 4003 возов с хлебом и припасами, что для города с населением в 40 тыс. человек много. Кроме того, вокруг Петербурга простирались бескрайние, богатые дичью леса. Глухари, рябчики, зайцы повсюду в городе продавались очень дешево. Много было и рыбы, и не только отвратительно пахнувшей (по мнению иностранцев) ладожской селедки — деликатеса простолюдинов. Иностранец замечал: “Рыбой полны все воды. Она разных сортов и отличного вкуса. Особенно следует назвать один вид речных рыб, который они (русские. — Е. А.) называют хариусом”. Уже в петровское время (апрель 1719 г.) встречаются упоминания о “рыбных садках”, что является верным свидетельством присутствия в рационе петербуржцев свежей рыбы.
Английская гувернантка Э. Джастис, жившая в Петербурге в середине 1730-х гг., не могла скрыть восторга, описывая рыбные блюда, которыми лакомились петербуржцы: “У русских в большом изобилии рыба… Самой ценной мне показалась рыба, которую русские называют стерлядью… Эта рыба чрезвычайно сочна, и вода, в которой она варится, становится желтой, как золото. Стерлядь едят с уксусом, перцем и солью. У русских чрезвычайно хороши судаки и икра, которую добывают из осетра. Большую часть икры они кладут под груз и отправляют в Англию. Но такая не идет в сравнение с местной. Икру едят на хлебе с перцем и солью, и вкус у нее, как у превосходной устрицы… Я обедала с русскими в великий пост и видела, как они с аппетитом ели сырую спинку лосося. Сняв кожу, они режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поливают этим лосося. У них есть маленькая рыбка…, ее жарят и подают на стол в одной и той же посуде. Все дело в том, чтобы есть эту рыбку горячей и хрустящей”. Совершенно ясно, что речь идет о знаменитой петербургской корюшке.
Грязь, лед и иногда очень “большая вода”
Жить в городе первым петербуржцам было трудно, как вообще трудно жить на всякой северной стройке. Тучи комаров залепляли лицо и руки летним днем, мороз не давал покоя в потемках зимнего дня. Пробираться по городу большую часть года было непросто: “Если только день идет дождь, то пешком уже нигде не пройдешь, повсюду застреваешь в грязи”. Но потом положение изменилось. Устройство мостовых стало одним из обязательных дел в городе. Петербургские улицы укрывали как деревом, так и камнем. Как известно, несколько десятилетий в городе царил закон, по которому путник не мог войти и въехать в город, если не прихватил с собой несколько камней. С 1717 г. появилась серия указов об обязательном мощении улиц перед домами их владельцами, непременно “глатким мастерством”. Жители воспринимали предписания о мощении без энтузиазма и всячески от этой работы увиливали. Но Петр был непреклонен, дело, хотя и медленно, но шло, и когда, уже после смерти первого императора, в Петербург приезжали путешественники, то многие отмечали его широкие и непривычно для России ровные и гладко вымощенные улицы.
Проблемой для города становилась пора ледостава и ледохода, когда ни плавать по воде, ни ходить по льду было невозможно. Власти, как могли, боролись с теми, кому не терпелось перебраться через Неву. Юль писал в 1710 г., что при ледоходе стража стремится не дать людям сойти на неверный лед, но “русские с замечательным бесстрашием и безрассудной смелостью переходят Неву в то время, как лед уже взламывается, они видят это, знают, что лед уносится в одно мгновенье, и все же идут, пока только он держится”. Царь также проявлял ненужный героизм: “еще река не очистилась ото льда, как он, лавируя меж льдин, первым пересек Неву и вернулся назад на своем голландском буере”. Буер — легкое одномачтовое плоскодонное судно, с бортов которого выпускались шверцы — кили (они препятствовали дрейфу). Зимой Петр пересаживался на другой голландский буер — легкую, поставленную на коньки и снабженную большим парусом лодку.
С самого своего рождения город страдал от наводнений (“большой воды” или “большой погоды”). Хотя в петровское время и не случалось катастрофических наводнений, но зато даже малые приходили в город внезапно, беспощадно губили весь товар в погребах, уносили лес и дрова со складов. Неожиданный приход воды сразу же превращал город в Венецию, люди плавали по улицам на лодках. Очевидец сентябрьского наводнения 1710 г. Юль писал, что “вода прибыла настолько, что на значительную высоту затопила дома, большие суда свободно проходили между зданиями и уплывали далеко в поле”. Причина наводнений уже тогда не была секретом: “Подобный подъем воды бывает здесь всегда при сильных и продолжительных западных ветрах, которые приостанавливают течение реки, вследствие чего она выходит из берегов”. В такие часы, просыпаясь от вливавшейся в дом воды, жители в отчаянии спасали подмокшие вещи и провиант и, наверное, материли Петра и всю его затею с “Парадизом” на берегу коварной реки. Весело было только царю, который писал жене: “Зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели, не точию мужики, но и бабы”.
Особенно сильным было наводнение 5 ноября 1721 г. Вода пришла ночью, затопила большую часть города, ею были повреждены правительственные здания на Троицкой площади, снесены многие пристани и деревянные настилы на улицах, а стоявшие на Неве “суды большой водой взбило на берег”, строевой лес и дрова разбросало по всей акватории Невы и Финского залива. Это наводнение вызвало в городе панику, которую описывает придворный герцога Голштинского Берхгольц. Поначалу он, как и другие жители, не придал особого значения повышению воды в Неве, вышел на берег реки, однако “пройдя еще несколько далее, я был поражен опасностью, какую увидел по ту сторону реки — там вода доходила уже до окон Кофейного дома, стоящего близко к берегу. С ужасом смотрел я на разные суда, оторванные ветром и уносимые бурными волнами. Однакож мне нельзя было долго оставаться: вода как скоро выступила из каналов, начала преследовать меня со всех сторон и принудила сойти с улицы, откуда я поспешил опять в дом герцога, чтобы взглянуть, что там делается… При входе на герцогский двор я нашел всех людей за работой: вытаскивали из погребов все, что было можно, потому, что вода уже лилась туда со всею силою, но скоро она поднялась до того, что никто, из боязни утонуть, не решался более спускаться в погреба. В подземных комнатах (подвалах. — Е. А.) в то же время начало поднимать к верху полы (типичное для петербургских наводнений явление; в 1722 г., после очередного наводнения, было велено всем жителям поднять уровень полов с прежних 9 футов 7 дюймов до 12 футов 7 дюймов, чтобы напором наступающей воды полы не поднимало. — Е. А.)… всюду раздавались вопли и жалобы”. Затем Берхгольц рассказывает, как вода проникла в конюшню и, обеспокоенные судьбой находившихся там лошадей, люди “не без труда поспешили провести их наверх, сделав из двух комнат конюшню”, из окон было видно, как по Неве носятся оторвавшиеся или потерявшие управление суда, некоторые с людьми, “со всех сторон плыло такое огромное количество дров, что можно было бы в один этот день наловить их на целую зиму”, “ветер был так силен, что срывал черепицы с крыш”. Но к вечеру вода спала, и по улицам уже можно было ходить.
Осенью 1729 г. “штурм” впервые причинил значительные разрушения Летнему саду. Как записано в донесении Канцелярии от строений, большое судно, “взбитое” водой, разрушило часть посадок деревьев, снесло крыльца, “в Еловой роще… белясы и мосты все переломало много и разнесло, и крыльцо у галерее розбило…” Но самое страшное для любимого царем “Огорода” было еще впереди — в 1777 г. петровский Летний сад был фактически разрушен дотла.
“Невский флот”
Особый приморский вид городу придавали корабли, стоявшие на Неве, множество мелких речных судов, покрывавших все ее пространство. Как известно, Петр не строил мостов через Неву, стремясь приучить жителей к плаванью на судах. Мосты голландского типа ставили через речки и каналы только в самых необходимых местах и делали их обязательно разводными, с цепями и противовесами. Кроме мостов у Заячьего острова, мосты были на Адмиралтейской стороне — иначе проехать там было бы невозможно. Из документов лета 1720 г. видно, что в это время строился “подъемный мост… чрез Мью-речку возле Мытного каменного двора”. Впоследствии он известен как Полицейский (Зеленый) мост. Невский (Аничков) возвели в 1715 г. для переправы за Фонтанку. Тут был въезд в Петербург. В 1721 г. ван Болес его перестроил, сделал подъемным. Как само собой разумеющееся, надо понимать, что на месте большинства подъемных мостов сначала строили наплавные мосты.
Но мосты эти для Петра были второстепенны и ничего не решали. Перед глазами царя, вероятно, стояло потрясшее его некогда зрелище амстердам-ских водных празднеств, когда в воскресные дни сотни яхт и буеров выходили на простор залива Эй и совершали там, под музыку оркестров, сложные маневры. Петр хотел все это воспроизвести в России. С 1710 г. его указы категорически предписали плавать в Петербурге на судах и только под парусом. Царь жестоко штрафовал тех, кто шел по ветру на веслах. Он и сам всем показывал пример, не вылезая ни зимой, ни летом из-под паруса своего буера, нередко и спал там. Позже, в 1718 г. Петр, в подражание виденному в Голландии, создал так называемый Невский флот. Для этого он раздал по-строенные казной мелкие суда жителям города и потребовал от них еженедельных маневров на Неве (“водяных ассамблей”), естественно — под угрозой большого штрафа в случае неявки. Впрочем, каналы были в городе удобными коммуникациями, и, как писал в 1720 г. иностранец, “каналы уже в таком состоянии, что можно плыть от дома в Неву и дальше в открытое море”.
Отсутствие мостов через Неву и большинство других рек и каналов сильно затрудняло жизнь первых петербуржцев. На основе данных, приводимых Ю. Юлем, начало службы перевоза через Неву и между островами относят к 1710 г. Во время ледостава и ледохода части города оказывались оторванными друг от друга, что со временем привело к образованию почти при каждой слободе собственных кладбищ.
Чума переселений и ужас регламентации
Регламентация строительства и жизни в новом городе носила глобальный характер. Ни один дом, ни одно строение не могло возводиться по воле хозяина, так как ему нравилось. На все существовали четкие инструкции и регламенты, над всем царил дух регулярности. Он виден уже в планах застройки Васильевского острова, разбитого на равные кварталы, рассеченные каналами. На берегах этих каналов, ни на дюйм не отступая от утвержденной линии (в один горизонт), должны были стоять, тесно прижавшись друг к другу, дома петербуржцев. Впрочем, это не означало, что жилища граждан предполагалось строить одинаковыми, как близнецы. В 1714 г. в канцелярии главного архитектора города Д. Трезини были утверждены типовые проекты (точнее — образцовые рисунки) жилых домов трех типов: для “именитых”, для “зажиточных” и для “подлых”. Так же предполагалось строить и загородные дома, причем хозяева заранее знали, какого размера у них должны быть конюшни, сараи, амбары и людские избы.
Эти принципы застройки были глубоко чужды традициям русской национальной архитектуры, привычкам и менталитету народа. В старинных русских городах на линию улицы выходил не дом, а огород или сад (точнее — его высокий, “обигленный”, глухой забор). Просторный дом со множеством клетей и пристроек возвышался в центре усадьбы, привольно окруженный сараями и конюшнями. Такой дом стоял в отдалении от усадьбы соседа. Поэтому требование Петра селиться в домах, выдвинутых на красную линию улицы и стоящих “сплошной фасадой”, казалось людям дикостью, издевательством. Однако возражать самодержцу никто не смел.
Царь же хотел, чтобы Петербург стал “второй Амстердам”, где вдоль тихих каналов высятся сплошные фасады прижатых друг к другу домов и их чистые, высокие окна приветливо смотрят на мир. Так будет и в Петербурге! — мечтал романтик Петр и предписывал при строительстве зданий смыкание соседних домов “в одну стену” (т. е. между домами должна быть общая стена) и для этого из стен к соседям “выставливать кирпичи впредь для смычки”, иначе ослушникам было обещано разломать углы построенных жилищ. Строить надлежало также из предписанного указом материала и по указной технологии. Как уже сказано выше, в 1711 г. Петр собственноручно построил на Городском острове у Петровского моста “образцовую мазанку” для типо-графии. Устройство и метод сооружения мазанки было велено брать за образец при постройке жилья и публичных зданий. Мазанки казались удобными, простыми, красивыми и менее пожароопасными, чем обычные деревянные избы. Поэтому указом 4 апреля 1714 г. деревянное строительство в городе было запрещено. Однако власти вскоре одумались — мечты опережали реальность, и от изб при всем желании царя отказаться было невозможно: камня, кирпича, каменщиков в городе не хватало.
Кроме того, деревянное строительство имело в России огромный исторический опыт. Возведение такого дома напоминало работу с деталями современного детского конструктора — сборка привезенного в разобранном виде сруба занимала у плотников два-три дня. Петру, спешившему поскорее возвести целый город, без деревянных построек было не обойтись. Поэтому деревянными домами застраивались Московская сторона, Охта и даже Ва-сильевский остров, где поначалу строить из дерева было категорически за-прещено. Чтобы ввести деревянное строительство в законное русло, в 1719 г. Петр предписал изготовить деревянный образцовый дом. Особо решительную борьбу с нерегулярным строительством царь повел с 1715 г., когда был издан грозный указ, “дабы нихто нигде против указу и бес чертежа архитекторского (включая солдацкие и нисших мастеровых людей) отнюдь не строился, под лишением всего того, что построил и, сверх того, за каждое жилье — десять рублев” штрафа. С 1718 г. следить за постройками частников взялась Главная полицмейстерская канцелярия, в штат которой вошел архитектор. Только он мог дать разрешение на строительство дома, выдать заявителю особую гравюру-чертеж (“рисунок печатный”) дома, который ему полагалось строить по статусу. Принципиальных отклонений от утвержденного проекта не допускалось, можно было только (да и то лишь по специальным отметкам на чертеже) “переменить порталы и чердачки”, не срубать на участке хороший лес, а “также и фонтану делать, смотря по месту”.
Но даже если петербуржец построил свой дом, как тогда говорили, “по архитектуре”, т. е. по плану, утвержденному, вероятно не без проволочек и проторей, у Трезини и в полиции, у него не было никакой гарантии, что здесь он поселится насовсем. Его всегда подстерегала “чума переселений”. По мнению И. Э. Грабаря, “многое из того, что строилось по его [Петра] указаниям, вскоре, по его же настоянию, перестраивалось. Нередко постройка прекращалась после того, как были выведены фундаменты, и затем продолжалась по новому плану. Часто здание начинал один архитектор, продолжал другой, а кончал третий”. Огромный труд, кучи денег исчезали из-за расхлябанности, непродуманности в организации градостроительного дела, да и просто из-за капризов царя.
Власти метались из одной крайности в другую. Как известно, вначале было предписано строить город на Котлине, а так как котлинский проект был “подморожен”, приехавшие в Петербург стали строиться на Городовой, Московской и других сторонах. На основании устных распоряжений царя Трезини в 1712 г. сделал чертеж Московской стороны, где “царедворцы взяли места” и начали строиться. Однако вдруг в октябре 1714 г. части переселенцев было приказано срочно переезжать с Московской стороны на Выборгскую. Но и это оказалось временным решением — вскоре появился новый указ: чтобы все “хоромное строение с мест своих сносили и строили на Васильевском острову”.
Естественно, что люди, только что построившие на новом месте дома и начавшие к ним кое-как привыкать (заметим, что это было непросто, — Берх-гольц писал в 1721 г., что жить в петербургских домах — мучение: “под моею спальнею — болото, отчего полы, несмотря на лето, никогда не были сухими”, половицы покрыты каемкой плесени и дамы на каблуках непременно проваливались бы в щели), отчаянно не хотели переезжать на новое место. Упрямцев штрафовали. Указ 14 января 1721 г. о переселении с Московской стороны на Васильевский остров был почти людоедским: у “прослушников” было приказано “в апреле месяце у всех изб кровли и потолки сломать и крыть не давать” или выселить упрямых “неволею в черные избы”. Как писал прусский посланник Мардефельд, “этот приказ отзывается на всех богатых купцах всех наций, которые ведут оптовую торговлю, ремесленниках всех родов, мясниках, пивных и винных торговцах, одним словом, на всех, которые заботятся о необходимости и приятности в жизни. Жители находятся в отчаянии: их лишают домов, садов, теплиц, а потом по произволу заставляют на новых местах опять селиться, а все, живущие по реке, должны строить каменные дома” Действительно, избежать переселения и остаться на Адмиралтейском острове можно было только построив каменный дом. Таких жителей уже не трогали, но для большинства петербуржцев каменное строительство было не по карману. В целом, в немалой степени благодаря головотяпству Петра и его окружения, сразу не определившего места застройки города, переселения стали мукой для жителей, вели к бесчисленным расходам, трате сил и средств. Угрозы репрессий становились единственным языком перестройки “Парадиза”, а переезды растягивались на годы.
Эти переезды почти не касались тех жителей Адмиралтейской, Литейной и других слобод, которые работали на верфи, в Литейном дворе и на других производствах. Но зато их угнетали запретами на достройку, перестройку и даже ремонт их домов — считалось, что так можно сэкономить нужный для Васильевского острова строительный материал. Указ об этом вышел в 1716 г. Часть жителей получили разрешения на достройку и, полагая, что власть контролировать их не будет, что-то выстроили заново. Тут-то и разразилась гроза. Чиновники пошли с проверкой по домам и выяснили, что, например, ландрихтер Иван Нахолов вместо того, чтобы “старое строение перемшить да вновь построить баню”, посмел не только перемшить (то есть заново проконопатить) три избы, но и прирубил к ним новые сени, да еще им были заново поставлены “две светлицы, да людская изба”. Нет, такую дерзость обнаглевшему частнику государь простить никак не мог — дом Нахолова был конфискован!
С 1715 г. власти взялись “прямить” улицы. План “регулярной” перепланировки составил Маттарнови, позже, в 1719 г., его исправил архитектор Гербель, и после этого “поход” начался. Взяв в руки план Гербеля, архитектурные ученики и солдаты принялись лазать по участкам и ставить вехи — колья. По ним и должны были строго пройти “в линее по архитектуре” новые улицы, а “неправильно, не по линии” стоящие дома и постройки надлежало (естественно, за счет владельцев) перенести к “линее” или уничтожить. Думаю, что намерения властей вызвали панику и тоску у жителей кривоватых улиц слобод. Нормой был и своз домов поближе друг к другу, чтобы “в купности быть… а не так как ныне в расстоянии живут”. С тем обстоятельством, что перевезенный дом из-за этого приходилось порой ставить в болото, не считались.
“Нюхальщик” Струков, или “От чего, Боже, сохрани!”
Особо заботились власти о пожарной безопасности города. Пожары вызывали суеверную панику — так они были страшны. Даже само упоминание слова “пожар” или “пожарный случай” в официальном документе сопровождалось “оберёговой фразой”: “…от чего, Боже, сохрани!..” Обычно о пожарах оповещали ударами колокола и пушечной стрельбой. Гарнизонные солдаты и добровольцы крючьями и баграми дружно раскатывали по бревнышку соседние с пожарищем дома, чтобы не дать огню перекинуться на них. Хозяевам домов приходилось в это время смотреть в оба за своим добром — в толпе было немало воришек, да и пожаротушители были не прочь прихватить что-нибудь на память, хотя за это полагалась виселица. Первым на “насосе медном с вертлюгами железными” к месту происшествия прибывал сам царь — известно, что он любил тушить пожары, распоряжался на них, как заправ-ский брандмейстер, и собственным примером отучал жителей от привычной им роли зевак-фаталистов.
С 1710 г. в Петербурге начали организовывать противопожарную службу, все горожане были расписаны по пожарным командам. Как только раздавался сигнал, они должны были, бросив все дела, мчаться на пожар. Среди штатных пожарных “снастей” упоминаются: “крюки пожарные большие”, “вилы малые”, багры, топоры, лестницы, ведра, щиты, лопаты, “кошели с веревками”, а также “парусы” — по-видимому, куски парусины, которыми накрывали локальные очаги возгорания.
Во избежание пожаров простолюдинам было запрещено летом топить бани, все должны были ходить в общественные (торговые) бани. Знаменит был в городе прапорщик Д. Струков. Вместе со своей командой он ходил летними ночами по городу и нюхал воздух, вылавливая тех, кто пытался тайком истопить баню или испечь хлеб. Делать это разрешалось только по воскресеньям и четвергам, если, конечно, не было ветра и жары. С 1719 г. полицейские даже стали опечатывать печи в домах горожан — Струков и его “нюхательная” команда не справлялись с ночными нарушителями указов. При Петре страшных пожаров не было, они произошли позже — в 1736 и 1737 гг., когда сгорели слободы почти всего Адмиралтейского острова.
Отступление: Голубая мечта брандмейстера
Пожарные “заливательные машины”, которые появились в Петербурге, по тем временам были еще необыкновенной новинкой. Дело в том, что в 1699 г. Ян ван Хайден совершил переворот в пожарном деле — он изобрел пожарную машину с насосами и брандспойтом. Если разложить созданное Яном и его братом Николасом на составные части, то от изобретения вроде бы ничего не останется. В самом деле, насосы всегда были в ходу у жителей низкой, подтопляемой водой Голландии, а также у моряков; а гибкие кожаные шланги являлись непременным атрибутом работы виноделов во многих странах. Да и пожарный насос к этому времени уже существовал. Но ван Хайдены непрерывно совершенствовали свое детище и в 1699 г. запатентовали изобретение, значение которого можно сравнить с изобретением пенициллина — столько человеческих жизней оно спасло!
Как тушили до Хайдена, всем известно — заливали огонь водой, которую подавали ведрами люди, встававшие цепочкой от водоема до места пожара. Потом был придуман упомянутый выше насос, в который лили воду теми же ведрами, а насос выбрасывал водяную струю в огонь. В 1671 г. братья Хайдены усовершенствовали устройство, через которое выбрасывалась из насоса вода: создали специальный металлический мундштук. Затем этoт мундштук они посадили на длинный кожаный пожарный шланг, который позволял подавать воду уже на значительном расстоянии от насоса. Это был первый шаг. Не менее важным оказалось изобретение Яном ван Хайденом устройства, сочетавшего в пожарной машине всасывающий (из водоема или емкости) насос с уже изобретенным ранее передающим или выбрасывающим воду насосом. Это резко изменило всю тактику и стратегию пожаротушения, действие машины стало значительно эффективнее: ее подгоняли к месту пожара, одни шланги тянули к воде, другие — к огню, и нужно было только сильнее качать ручки насоса. Это был гигантский шаг в деле пожаротушения. Но и это не все! Ян ван Хайден был и создателем противопожарной службы. У него был организаторский талант, который он еще ранее проявил при создании в Амстердаме системы первого в Европе уличного освещения. Хайден добился, чтобы Амстердам был разбит на 60 районов и в каждом были районные службы пожаротушения с командами из числа горожан и приписанными к ним пожарными машинами. Брандмейстеры со специальными жезлами и их ассистенты умело организовывали борьбу с огнем, а также с обычными для таких событий паникой и бестолковостью, и при необходимости привлекали наиболее здоровых из толпы к делу. Пострадавший при тушении пожарный лечился за счет города. Словом, ван Хайден был большим умницей, и Петр, будучи в Голландии, несомненно, познакомился с ним и его изобретениями. Эти изобретения, как и всю организацию пожарной службы, царь внедрил в своем Петербурге.
Полиция — “душа гражданства”
Регламентация вида и типа домов, застройки улиц, частей города была элементом тотального полицейского контроля над жизнью петербуржцев, который установился при Петре — истовом проповеднике концепции “регулярного государства”. Петербург стал настоящим полигоном для осуществления популярных в то время идей насильственного перевоспитания подданных на началах разума, рациональности, законопослушания и дисциплины. Здесь, на берегах Невы, создавался не просто город для жизни людей, а город-образец, и жители его, по мысли Петра, должны были стать тоже образцовыми для всей страны. Важно иметь в виду, что Петербург был основан единым волевым решением верховной власти. Он не имел типичной для средневековых городов организации и самоуправления. Поэтому роль чиновника, особенно полицейского, была здесь поистине огромна. В мае 1718 г. именно в Петербурге была впервые образована Главная Полицмейстерская канцелярия во главе с генерал-полицмейстером графом А. М. Девьером. В 1725 г. в канцелярии числилось 76 служащих. Полномочия нового учреждения были весьма обширны. Инструкция, данная царем Девьеру, предписывала полиции не только наблюдать за строительством, но и заботиться о чистоте, пожарной безопасности, паспортном режиме, торговле, бороться с преступностью, печься о нравственности горожан, следить за их поведением, словом “раждать добрые порядки”, а “непотребное житье отгонять”. Поэтому неудивительно то огромное количество указов, которые непрерывным потоком обрушивались на головы горожан. “Под жестоким штрафом” им предписывали, где копать пруды и канавы, как возводить и чем красить заборы, сараи, конюшни, какие делать балясины на крыльце. Жители были обязаны мостить, посыпать песком улицу перед своим домом, копать и поддерживать в рабочем состоянии водоотводные канавы, укреплять откосы каналов, делать набережные и причалы, сажать деревья, убирать мусор и т.д., и т.п.
В городе было налажено уличное освещение. В 1720 г. английский мастер И. Петлинг представил Петру “абрис фонарю”, и потом был “сделан один такой образцовой фонарь” с литыми, полированными стеклами. Его поставили у Зимнего дома царя. Петр приказал изготовить 595 подобных масляных фонарей, спаянных из “двойного белого железа”. Они стояли на Петербургской стороне возле государственных учреждений, а также на Адмиралтей-ском и Васильевском островах. В 1723 г. царь распорядился положить особый налог на горожан “на содержание в Санкт-Петербурге… фонарей”. Как это бывало и с другими начинаниями Петра, за которые жители должны были расплачиваться из своего кармана, “фонарное дело” двигалось медленно, и в 1723 г. поставлен был всего 141 фонарь.
Чистота и караулы — залог здоровья и тишины
Как известно, Петру принадлежит знаменитая фраза: “Париж воняет!” Его “Парадиз” вонять не имел права. Полиция следила за чистотой улиц, порядком на рынках, опрятностью торговых мест и даже требовала, чтобы продавцы съестного надевали специальные фартуки. Наблюдение за правилами торговли тоже входило в обязанности полиции — меры и весы должны быть “заорлеными, прямыми”, а цены невысокими, в праздники сидеть в лавках запрещалось. Крыши на палатках и шалашах надлежало делать из холстины, а не из рогож, запрещалось также продавать “нездорового какого съестного харчу и мертвечины”. Полицейские работали и “дегустаторами”: проверяли, нет ли в вине примесей воды или кваса. Рублем и плетью они выбивали из петербургских жителей скверную привычку выливать помои перед домами, в реки или каналы. Дело это было для полиции непростое. В регламенте Адмиралтейств-коллегии самой короткой, но, наверное, самой трудноисполнимой должностной инструкцией был регламент профоса, которому предписывалось смотреть, “чтобы не испражнялись мимо отхожих мест”, ловить таких любителей вольного воздуха, заставлять их чистить место преступления и пороть морскими кошками — многохвостной плеткой. Петров-ские указы с грустью и меланхолией констатировали как непреложный факт: “Многое скаредство и мертвечина валяется по улицам”.
С 1719 г. городские власти реализовывали царский указ, чтобы “для лутчаго прекращения воров и протчих непотребных людей зделат шлахболы (шлагбаумы. — Е. А.) и при них быть во всех дворов ночному караулу”. Девьер успокаивал жителей: “Иному достанетца такой караул в месяц одна ночь”. Из горожан, организованных в десятки, полусотни и сотни, были созданы ночные дозоры, которые следили, чтобы “в ночи, в неуказные часы никто не ходили, кроме знатных персон, и огни в домах тушили, и никакого питья и товаров не продавали”. Сторожа должны были хватать всех “гуляющих и слоняющихся людей, особливо <…> которые будут по улицам пьяные кричать, и песни петь, и в неуказные часы шататься”. Всего в пикетах еженощно должны были караулить ночную тишину 1200 сторожей. Если все же исходить из того, что в городе было 40 тыс. жителей, то Девьер не обманывал — каждый житель выходил на пост раз в месяц, точнее — раз в 33 дня. Но реально в начале 1720-х гг. жители охранное дело саботировали и выставляли в год 171 караул — 342 человека; остальные караулы восполнялись военными.
В городе фактически действовал постоянный комендантский час, обусловленный законами военного времени. Регламент строго соблюдался. В 1720 г. полиции и стражникам предписывалось “в неуказные часы никого без фонарей не пропускать, кроме знатных персон и при них служителей, також бабок повивальных, но и у тех бы были фонари, которых пропускать без задержания, но и междо теми присматривать же, не будет ли кто другие под тем видом приходить, паче же ис подлых”. Из “подлых” (простолюдинов) разрешалось с фонарем пропускать “за крайней нуждой” только по одному человеку, при этом “осматривать, кто что понесет явно или тайно под полою <…> и не имеетса у них какова к воровству оружия, и к зажиганию серы, пороху или иного тому подобного”. Солдатам и матросам полагалось иметь при себе особые “билеты” от своих командиров — тогдашняя разновидность увольнительной. Естественно, наведение ночного порядка и тишины не обходилось без шума, драк и скандалов.
В целом порядок в Петербурге, по-видимому, был. Как говорил в 1731 г. академик Бильфингер, “я в течение 5-ти с половиной лет ни разу не слыхал, чтобы кого-нибудь ночью на улицах ограбили. И это я считаю за верх искусства русской полиции… Если кто-нибудь на улице или в доме вздумает на меня напасть, то я кричу “Караул!”, ближний сторож, услышав мой крик, ударяет в трещотку, которая у него в руке, и приближается к месту шума. То же делают все соседственные сторожа, которые, услыша трещотки, производят тот же звук и отправляются в направлении сигнала. Так смысл доходит в одно мгновение, подобно беглому огню, до ближайшей казармы или гауптвахты, во второе мгновение все выходы улиц заперты, в третье мгновение виновник шума сидит на гауптвахте и ожидает наступления дня с твердой уверенностью в справедливом награждении. Теперь вы верите, что город безопасен!”
И все же лучше было не быть таким оптимистом, как академик Бильфингер, и ночью не выходить из дома. Зимой одинокого ночного путника поджидали не столько убийцы и грабители, с которыми полиция боролась, сколько волки, целыми стаями — в 30–40 особей — вторгавшиеся в город и дерзко нападавшие на людей и скотину прямо на улицах и набережных. Как пишет иностранный путешественник, зимой голод толкает хищников на дерзкие нападения в черте города. Собаки — первые, кто подвергается нападению волков, их “уволакивают от дверей домов и со дворов. В 1714 г… волки, напав на часового перед Литейным двором, свалили его на землю. Другой солдат прибежал на помощь, но его тут же разорвали и сожрали”.
Хозяева домов обязывались сразу же сообщать в полицию о каждом приезжем, будь то отходник или постоялец, которому негде было переночевать, а также о всех, кто уезжал. Нарушителя указа ждали кнут, каторга и конфискация имущества. Петр сам строго следил за состоянием улиц и порядка на них. Многие городские чиновники, от губернатора Меншикова и генерал-полицмейстера Девьера до последнего сторожа, заснувшего на посту, отведали его знаменитой дубинки. Конечно, это не избавляло город от грабежей, краж и безобразий. Беглые прятались в городе и в его окрестностях. Солдат Филипп Коровин в феврале 1723 г. снял с чердака сушившееся там белье лавочных сидельцев. Любопытен список украденных им вещей: “рубаха, двое портки, платок пестрой, четыре полотенца, три платка шапочных, пять галстухов, две повяски, две наволочки”. А так как дело было в феврале, то, видно, бельевой вор так гремел заледенелыми портками и галстухами, что был замечен и снят с чердака разбуженными жильцами. В 1724 г. произошло событие уникальное — обворовали самого царя. Из мыльни государя в Петергофе караульный солдат Василий Истомин и его 14-летний сообщник украли три занавески. Истомин был пойман и приговорен к смертной казни, замененной кнутом и каторгой. Видно, этого опасались и раньше — в 1719 г. у кузнеца был заказан “большой железный замок в Летний дом Ее величества” к особой кладовке. Впрочем, и днем, как и теперь, со своих вещей в городе глаз спускать было нельзя — украдут в один миг!
Отступление: Тут жили не только праведники и праведницы
Всякую армию в походе сопровождали толпы “прилипал”: маркитанты, мелкие торговцы, прачки, проститутки и прочая подозрительная публика. Все попытки полководцев избавиться от маркитантских повозок были обречены на провал — армия без них обойтись не могла: где еще можно было продать трофеи, купить вино или нужные солдату мелочи, прогулять в увольнительную жалованье? Так, с самого начала в Петербурге поселились люди, “помогавшие” солдатам и жителям легко избавиться от денег или вкусить запретных плодов. В городе, славившемся своим строгим полицейским режимом, все же укрывались места злачные, “вольные”, полиции недоступные. Здесь устраивали картежную игру и зернь, как записано в указах, владельцы их “сами шинкуют и шинкарей держат и торгуют всяким заповедным питьем”. Кабаки были самыми оживленными местами развлечений простолюдинов. В одном из указов говорится о том, что можно было наблюдать не только в Петербурге, но и по всей стране: “А больше живут в кабаках и в торговых банях, на рынках и в харчевнях, и в вольных домах”. Речь идет о спившихся субъектах, которые пропили все и жили безвылазно в кабаках и банях, так как выйти на улицу им было не в чем.
Празднество, или Свалка у фонтана
С самого начала в жизни города сложился целый набор празднеств, как старых, традиционных (церковных), так и новых, светских, которыми отмечали прежде всего победы русского оружия, памятные даты из жизни царя и его семьи. Кроме того, при Петре впервые люди увидели “потешные зрелища” вроде маскарада, любителем которого был сам царь. При дворе и в домах знатных вельмож с 1718 г. регулярно устраивали ассамблеи, “заседания” Всепьянейшего собора, семантика которого остается в значительной степени непонятной. Шутовство, как и в ХVII в., процветало при петербургском дворе Петра. Особенно заботился царь об организации празднеств в честь побед русского оружия, памятных дат. Каждый год торжественно отмечали годовщины побед русской армии при Лесной, Полтаве, Гангуте, Гренгаме и т.д. Необычайно торжественно и долго праздновали Ништадтский мир 1721 г., литургии, парады, шествия, застолья и фейерверки шли вереницей несколько недель. С 10 сентября 1721 г. начался многодневный водно-сухопутный маскарад по случаю свадьбы престарелого “князь-папы” Никиты Зотова. Петр тщательно составлял программу мероприятий, сам занимался подготовкой фейерверков. Он участвовал и в карнавальных шествиях, был у всех на виду в маске голландского матроса с барабаном среди тысяч других, самых разных масок. Никто из участников маскарада не имел права снимать маски и переодеваться целую неделю. Вообще, все эти празднества для их участников были обязательно-принудительными.
В мае 1723 г. устроили торжественную встречу “Дедушки русского флота” — ботика, на котором некогда юный Петр постигал азы кораблевождения. В августе того же года “дедушка” повидался с “детками” — кораблями Балтийского флота. Это “свидание” также сопровождалось пышным празднеством. Петр решил поместить ботик на вечное хранение в кронверке (так писал И. И. Голиков), однако потом передумал, и ботик поставили в Государевом бастионе Петропавловской крепости. Церковно-государственным праздником огромного масштаба стала встреча мощей Александра Невского, которые перенесли из Владимира в Александро-Невский монастырь в 1724 г. Эти праздники очень оживляли однообразную и трудную жизнь петербуржцев.
Обычно жителей заранее извещали о начале торжеств, они приглашались вдоволь “поработать зеваками”, но главное, ради чего они собирались в несметные толпы, бывало припасено под занавес: их бесплатно поили и кормили. Для этого устраивали фонтаны, вино и водка в которые подавались из поднятых на высоту бочек. “Закуской” служили выставленные посредине площади, на особом подиуме зажаренные быки, набитые жареной дичью. По сигналу из дворца полиция снимала оцепление, и толпа алчно устремлялась к даровому угощению. По данным позднейших времен (вплоть до описания трагедии на Ходынке в 1896 г.) мы знаем, что эти публичные угощения народа выглядели довольно мерзко — неизъяснимая жадность, грубое желание урвать дармовое внезапно охватывали толпу, и люди, озверев, рвались к фонтанам и быкам, давили и топтали упавших, вырывали друг у друга окровавленные куски мяса (прожарить на огромном вертеле быка все равно не удавалось), вычерпывали досуха шапками и лаптями винные фонтаны…
Обычно все празднества завершались “огненными потехами”, которые при Петре состояли из иллюминации и фейерверка. Иллюминация была двух видов. Часто на окнах и крышах домов расставляли свечи и плошки с жиром, их поджигали, и они обрисовывали контуры здания. Особенно эффектно выглядели сияющие в темноте контуры Адмиралтейской и Петропавловской крепостей. Археологи нашли при раскопках в Иоанновском равелине и Невской куртине множество таких глиняных плошек-светильников. Была и другая разновидность иллюминаций. Плошки ставили на уступы и поверхности специально построенных, украшенных плоскостной или объемной скульптурой и воинской арматурой сооружений — чаще всего храмов, гротов, павильонов, беседок.
Исследователи справедливо отмечают особую назойливую идеологизированность празднеств петровского времени, их сложные для простого зрителя аллегории и символы. Триумфальные арки, украшенные живописными и скульптурными изображениями, прославляли победы русского оружия, успехи преобразований. Их проектированием и строительством занимались многие архитекторы Петербурга.
Особенно красочны были фейерверки. Петр сам любил жечь их, проявляя при этом изобретательность и смелость — он не раз рисковал жизнью вблизи горючих, взрывающихся веществ. Как известно, фейерверки устраивали на особом пространстве — “театруме”. Это могло быть отгороженное и удаленное от зрителей и жилья пространство, могли быть и стоявшие на якорях плоты. На “театруме” воздвигали как щиты с иллюминацией, так и “планы” — рамы огромных размеров. На них, с помощью пропитанных особыми составами шнуров, пиротехники создавали (по проектам художников) сложные изображения фигур, храмов, надписей. “Планы” ставили рядом или друг за другом и вместе либо поочередно поджигали, создавая иллюзию пространства, “огненной перспективы”. Сожжение фейерверка было делом необыкновенно сложным: плошки на щитах иллюминаций, “планы” и другие составные части фейерверка поджигали в строго определенном порядке. Все это должно было происходить быстро, подчас одновременно. Сотни вышколенных солдат бегали по невидимым для зрителей трапам и поджигали плошки и шнуры. Одновременно с неподвижными элементами фейерверка поджигали вращающиеся силой реактивной тяги огненные колеса, специальные снаряды, которые “прыгали”, “скакали”, а на воде — плавали, ныряли, подпрыгивали. В петровском Петербурге фейерверки устраивали на Царицыном лугу, на плотах или барках, стоявших на Неве перед Летним садом, дворцом Меншикова, перед Зимним дворцом. Постепенно было осознано особо эффектное значение водной площади между Зимним дворцом, Петропавлов-ской крепостью и Стрелкой Васильевского острова. На этом огромном водном (а зимой — ледяном) пространстве можно было организовывать самые разнообразные празднества: рождественские и новогодние гуляния, праздник Иордани (6 января), когда на льду выстраивались войска. Как говорил Петр, “зрелище приятное — видеть строй десяти полков на льду Невы, кругом Иордани стоящих”. Летом водная площадь давала возможность устраивать безопасные для городской застройки огненные потехи. Уже после смерти Петра здесь был создан специальный “театрум фейерверков”. Он стоял на самой оконечности Стрелки Васильевского острова и представлял собой огромное поставленное на тысячи свай сооружение — помост с надстройкой. Непременной частью празднеств были салюты, расцветавшие дивными огненными фигурами в петербургском небе.