Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2003
* * * Преследователь высшей цели, Добытчик смысла в море бед, Ты от докучной канители Спасен, упрятан... Разве нет? Не спрашиваю, просто лучше Не знаю, как сказать, что ты - Ты вынесен в особый случай Боготворимой суеты. Ты здесь, но лишь наполовину, Существование твое - Не просто бытие, а ино-, Как бы двойное бытие. Но сочинительство - занятье Тщеславное, а потому И светское, когда по платью Встречают, а не по уму. Поэзия не подпускает Детишек слишком близко, но Им кое-что перепадает, Когда жужжит веретено Стиха, и в нем, внимая песне, Сидит, скупа на похвалу, Поэта-автора телесней Читательская тень в углу. * * * А на вопрос в беседе с журналистом: "Вы чувствуете ли себя евреем?" - Он отвечал: "Беспримесным и чистым" - Вместо того, чтобы прогнать взашеи. Что за вопрос? Он русским был поэтом, Этнически - конечно, да, - чертами Подвижного лица, по всем приметам, Обласканным осенними лучами. Венеция плескалась и дразнила, Пульсировала, в кадр попав, как в сети, И боль внезапно сердце укусила - Семь лет уже, как нет его на свете. Прерывистое слышалось дыханье И этот звук: он мысль искал на ощупь, Вверяясь голосу, его звучанье Напоминало прихотливый росчерк, Но, речевой сорняк, он что-то значил, Какое-то имел он отношенье К стиху, к его специфике, к задаче, Что требовала от меня решенья. Заминка, хезитация (лингвисты Так говорят), он этим звуком дерзким Переносился в высшие регистры, Доступные лишь стиховым отрезкам. Как мысль туда завистливо стремится, Как сквознячок в распахнутые двери! Умрем, чтобы туда переселиться, Печален тот, кто этому не верит! * * * Памяти А. М. Панченко Возложили венок от его Института И портрет в оболочке такой поместили, Чтобы он не промок: было мрачно, минута - И польет, застучит по кладбищенской пыли. И покуда священник в переднике узком Нас обкуривал ладана дымкой горелой (Православный обряд, восстановленный в русском Обиходе, прижился), - я долго смотрела, Как лицо оживало с колеблемой пленкой, Оживлялось и гасло под северным ветром, Мне казалось оно за поверхностью тонкой Иллюстрацией к жизни иной, ее недрам. И казалось, умерший над свежей могилой Говорил, обращаясь к деревьям и свету, Словно счеты с судьбой удивленно сводил он, Провинившуюся призывая к ответу. Словно вызов бросал, отметая усталость, Правоты добивался со знанием дела, Но замучен был, радость ему не давалась, Жизнь томила, листва шелестеть не хотела... ПЕРЕВОД Я журнал получила французский С переводами давних стихов. Столбик строк, то широкий, то узкий, И ряды зашифрованных слов. Я не знаю французского, даже Имя собственное не узнать, Запаковано, как на продажу, И обертку не снять, не сорвать. Как узнать в чужеземном обличье Свою мысль, свою жизнь? Это вы? Не напрасно ли слушали птичьи Голоса и шуршанье листвы? За черту узнаванья, в туманы Эмигрировал смысл. Это сон. Ему снятся волшебные страны, Его собственный дом разорен. Сборы, проводы, мокрые веки, Оголенные стены, полы, Как я помню и слез этих реки, И несбыточных грез кандалы! И журнал закрываю в смущенье, И не могут стихи хороши Быть: не верю ни в переселенье, Ни в загробные будни души. * * * О, друзья! нет друзей! - этот вздох Аристотеля Повторил Деррида в знаменитом трактате. Знали б, как мы все вместе и в стужу, и в оттепель Каждой радовались разрешенной цитате! По дороге на Вырицу нить разговоров Тонкорунную в поезде перебираю, Словно кофту вяжу и запутанный ворох Разнимаю, к окошку пристроившись, с краю. И обрывки летят по вечерним полянам И откосам, несущимся вскачь параллельно. Даже с теми мы связаны, за океаном, Кто покинул и шелесты наши и ели. И мне нравится, видишь ли, нравится этот - Так драчливое солнце щекочет ресницы - И не нравится тот, вызывающий трепет Неприязни, когда с ним столкнуться случится. Ах, нетрудно держаться со всеми приветливо, Если можно ко всем относиться с прохладцей. Придорожные ели нигде надоедливы Не бывают, и с ними легко расставаться. Равнодушные, сумрачные... Равнодушие - Привилегия сильных и дарит победу. Тем нужней и дороже, чем тверже и суше я. Хорошо бы запомнить мне максиму эту. * * * Мите Душа ведь - женщина, ей нравятся безделки... Мандельштам И если хочешь ты внушить кому-то опыт Предупреждающий, - вполоборота встань, Пусть твой горячечный, твой приглушенный шепот Гардину тонкую щекочет и герань. Пусть он как реплика, что в сторону на сцене Сквозь зубы брошена в притихший темный зал, И вовсе не партнер, а дух, незримый гений Услышать должен то, что ты сейчас сказал. Увы, чуждается не только низких истин Душа - неверная, загадочная взвесь! Не обращайся к ней - уж лучше к тучам, к листьям, К кому-то третьему, кто оказался здесь. Пусть с ветром братствуют и с тополиным пухом Слова случайные, оброненные вдруг, Тогда и ловят их настороженным слухом, Как ловят выпавшее блюдечко из рук. Душа - не женщина, скорей, она - ребенок, Увы, до старости, загадки ей нужней Безделок, баночек с духами и гребенок... И что же докучать своим советом ей? * * * Рви сердце, жаль, несносная соната! Плачь, Позднышев! Тебе не повезло: Ты не умел любить любовью брата, Еще нежней - и в этом было зло. Но как же те неискренни - Самарин, И Стороженко, и Лопатин - те, Кто говорил, что каторжник-татарин Понятней им, чем Позднышев в беде. Все мелким, бледным кажется в сравненье С горячим текстом этим, он как хлеб; И восклицал же Чехов в восхищенье: "Как он правдив!" И тут же: "Как нелеп!" * * * Старости, видимо, нет, потому что волна В бухте, вспухая чуть-чуть, И обнимает, и знает: любая вина Счастлива в ней утонуть. Старости, видимо, нет, потому что балкон С видом на море и вид, Блеск его синий волнует, как Ираклион Или чужой алфавит. Старости, видимо, нет, ее, видимо, нет! Вечно душа молода. Как на качелях качался в стихах своих Фет Старый, не зная стыда! То-то и плохо, что нет ее, старости, нет. Жалость людей молодых, Как бы напрасная, вытолкнет вон - и привет: Хочешь не хочешь - затих.