Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2003
КАК ЖИЛИ В ПЕТРОВСКОМ ПЕТЕРБУРГЕ
Первое поколение петербуржцев: сподвижники и невольники
Какой же была первая городская толпа на улицах петровского Петербурга? А она, несомненно, уже была — город рос быстро, население непрерывно увеличивалось. В 1717 г. в Петербурге насчитывалось 2,5 тыс., а в 1722 г. — около 5 тыс. дворов. Если считать, что в каждом дворе жило в среднем 5–6 человек, то число жителей увеличилось за семь лет с 12,5–15 тыс. до 25–30 тыс.
К 1725 г. общая численность населения достигала 40 тыс. человек. Эти данные считаются общепризнанными, они попали во все справочные издания и вроде бы не могут быть изменены кардинально. Однако есть все-таки некоторые сомнения в их относительной точности.
Первое поколение петербуржцев — вольных и невольных сподвижников Петра Великого — состояло из самых разных групп, основной из которых были служилые люди. Под этим термином в то время понимали всех, состоявших на государевой службе, начиная с фельдмаршала и боярина и кончая казаками и татарами. Больше всего в Петербурге было солдат, офицеров гарнизонных и гвардейских полков. Гарнизонные полки квартировались на Городской стороне, в солдатских слободах. По данным И. К. Кирилова, в петровское время в Петербурге было размещено четыре пехотных полка общей численностью 5,5 тыс. чел. Гвардейские полки — Преображенский и Семеновский (6,6 тыс.) — в конце 1710-х гг. было решено разместить на Московской стороне. В октябре 1719 г. Петр лично осматривал “места на Московской стороне под селидьбу гвардии”.
Считается, что солдат и офицеров в Петербурге было не менее 14,5 тыс., т.е. они составляли около трети жителей 40-тысячного города. Но думаю, что на самом деле военнослужащих в городе было гораздо больше. Произведем подсчеты по данным И. К. Кирилова на середину 1720-х гг. Кроме солдат гарнизонных (5,5 тыс.) и гвардейских полков (6,6 тыс.) в Петербурге квартировалось еще немало других воинских соединений, в том числе: сенатская рота (50 чел.), батальон Канцелярии от строений (250 чел.), артиллерийская рота (167 чел.), итого — 467 человек. Кроме того, при Адмиралтействе находился адмиралтейский батальон (748 чел. при полном комплекте 881 чел.), а также 516 матросов и офицеров. Матросов и офицеров при корабельном флоте было 672, три роты солдат (315 чел.) при галерах, 614 солдат на галерной верфи. Итого уже 3332 чел. Всего сухопутных и морских военнослужащих получается 15 432 чел. Но и на этом мы остановиться не можем, ведь Кронштадт — часть Петербурга, тесно с ним связанная. В Кронштадте же при 56 кораблях “морских служителей налицо” было 9986 чел., в том числе 5291 матрос и 2504 солдата. В галерном флоте числилось 903 чел. (в том числе 735 матросов). Среди адмиралтейских служащих при Кронштадте (их общее число 1140 чел.) был 121 матрос, при госпитале было 85 матросов и сержантов. Наконец, в Кронштадтской крепости числилось два пехотных гарнизонных полка общим числом 2735 чел. Вместе с теми, военными, кто размещался в Петербурге, налицо более 29 тыс. чел., т. е. в два раза больше указанных в литературе цифр. Если признать, что в Петербурге жило 40 тыс. человек, то военных в нем было три четверти! Но это представляется маловероятным. Очевидно, при подсчете общего количества жителей города размещенных в нем военнослужащих не учитывали.
Подьячие, канцеляристы, приказные — разве без них может жить государство, столица? Они сразу же завелись в Петербурге, городе, который первые 80 лет не имел выборного управления. Подьячие ехали в Петербург со своими приказами, канцеляриями, бумагами тоже без радости. Брали они с собой в Петербург и свои семьи. Обычно чиновники удобнее других устраиваются на новом месте — ведь любому начальнику всегда достанется лучший сухой шалаш, первый дом. А всякая канцелярская работа — это “серебряные копи”, только умей их разрабатывать, да не жадничай — делись с вышестоящими, и будешь сам молодец! Словом, “крапивное семя” бюрократов быстро прорастало в скудной петербургской почве. Всего к концу петровского царствования, когда завершилась реформа государственных учреждений, в коллегиях и канцеляриях было не меньше 2 тыс. чел. Крючкотворы обживали Мокрушу — там, где ныне стоит Князь-Владимирский собор и где было в те времена городское управление, а потом и Васильевский остров.
Отступление: Космополитизм Петербурга, или Новый Вавилон
Как ни в каком другом русском городе, на улицах Петербурга было много иноземцев. Дорогу им в Россию открыла политика Петра, приглашавшего иностранцев разных профессий в Россию, обещавшего им высокое жалованье, почет, уважение, религиозную терпимость. Все это было провозглашено в указе 1702 г., сохранявшем свою силу все царствование Петра Великого. Нет сомнений, разные люди приезжали в Россию и по-разному к ней относились. Одни ехали сюда “на ловлю счастья и чинов” и, заработав длинный рубль или разорившись дотла, с проклятьем покидали “дикую русскую столицу”. Другие, окончив работу по контракту, продлевали его еще на несколько лет, потом еще и еще. Они женились на русских, некоторые крестились в православную веру (а могли этого и не делать — петровские указы, вопреки традициям, разрешали иностранцам браки с русскими без перехода в православие), у них рождались дети — полунемцы, полурусские. Здесь был простор для дела, огромные возможности обогатиться, сделать карьеру, испытать приключения.
Выходцы из Лондона и Гааги, Парижа и Митавы привыкали к этому городу, который, по их общему мнению, необыкновенно отличался от прочих городов России, был похож на западноевропейские города. Более того, многие иностранцы, поселившись в Петербурге, “заболевали Россией”, на них как-то незаметно распространялось необъяснимое обаяние России, совсем неласковой даже для своих кровных детей. Непонятно, в чем заключается секрет этой “русской болезни” чужестранцев: в преодоленном ли страхе перед этим чудовищем, в сладкой ли остроте жизни “у бездны на краю”, а может быть, в звуках русской речи, церковном пении (а позже — в гениальной русской литературе), в прекрасных русских женщинах, в живой, непредсказуемой русской истории… А может — в русских песнях, русском застолье? Камер-юнкер герцога Голштинского Берхгольц писал в дневнике, что они с приятелями-немцами часто собирались за шнапсом и вчетвером пели… русские песни. Эту живописную картину можно дополнить: Берхгольц далее латинскими буквами написал первые строчки одной из их песен: “Стопочкой по столику, стук-стук-стук!” Приезжие иностранцы вместе с “инородцами”, пленными шведами и жителями Эстляндии и Лифляндии придавали городу, построенному на границе расселения великорусской народности, интернациональный колорит. На улицах слышна была немецкая, голландская, греческая, французская, финская, шведская речь, и поэтому город, как заметил один из иностранцев, похож был на Вавилон. Действительно, с самого начала Петербург становился городом космополитичным, каким и бывали все столицы всех империй…
Татарская слобода и Финские шхеры
Почти сразу же в Петербург хлынули “сыны Азии”. Орды татар, калмыков и башкир — вспомогательные войска русской армии — вставали на постой на Городской стороне (Татарская слобода). Потом там поселились работные из татар, черемис, мордвы. В Татарской слободе селились также купцы из персов, индусов, татар, армян, китайцев.
Особо следует сказать о шведских военнопленных и их роли в строительстве нашего города. Их стало особенно много после Полтавского сражения и Переволочны 1709 г., когда на милость победителей сдались 16 тыс. солдат и офицеров! Все они были вывезены в Россию и распределены по разным городам. Судьба многих из них была печальна. Опасаясь побегов, власти держали их взаперти, в кандалах. Конца войне видно не было, и поэтому часть пленников откликнулась на приглашения русских властей поработать в невоенной сфере, некоторые переходили при желании в православие, женились (“естество свое берет”) и оказывались подданными России. Но большинство шведов-военнопленных все же предпочитало быть верными данной когда-то присяге и вере отцов. Они работали кузнецами, плотниками, строили вместе с русскими купол Петропавловского собора, мосты и набережные, копали землю в Петербурге, Стрельне, Кронштадте, потом их в нее и закапывали — из партии пленных, пригнанной в Петербург в 1712 г., к концу Северной войны выжила половина (по данным на 1720 г., шведов было налицо 645 чел.). В 1721 г. был заключен Ништадтский мир, согласно которому производился обмен военнопленными. Однако русские власти затягивали эту процедуру. Сенат втайне постановил, что в первую очередь следует отвести в Ништадт для передачи шведским представителям 112 человек из “больных, которых не вылечить” (потом их стало 120), поскольку “за дряхлостию и за старостию оным служить не можно”. Остальных, работоспособных, решили до времени придержать.
Те же, кто перешел в православие, право на отъезд потеряли навсегда. Оно осталось только за пленными, веру не менявшими. Поэтому не случайно в их челобитных об освобождении мы читаем: “А я, нижайший, в бытность здесь не крестился, а родина моя в Стекгольме”. Таких со скрипом, но все же отпускали. Об этом вышло особое постановление Сената 13 сентября 1721 г. Режим строгого караула для них был отменен, шведов разрешили содержать “уже под свободным караулом” (одна из типичных “формул русской свободы”, как и две другие: “вольный с паспортом” или “свободный без выезда”).
Несколько слов о местном населении. Представлять себе дело так, что Ингерманландия в результате русского завоевания обезлюдела, нельзя. Окрестности города, в том числе Купчино, Волково, Ижорская возвышенность, были местом обитания ижоры, финского населения, хотя смена населения из-за постоянного притока русских переселенцев шла быстро. В 1724 г. власти считали, что в Копорском, Ямбургском и Шлиссельбургском уездах местных жителей (не учитывая переселенных русских крестьян) было примерно 16–20 тыс. чел. Да и в Петербурге финнов было много — они селились на Адмиралтейском острове, и это место стали называть Финскими шхерами.
Петербуржцы “вечного и невечного житья”
Особый слой первой петербургской толпы составляли строительные рабочие. Среди них явно выделялись группы пригнанных по разнарядке на временные работы и те, кого в документах называли “мастеровые люди вечного житья” (документы того времени сохранили такую забавную “классификацию”: “мастеровые люди вечного и невечного житья”). “Мастеровыми вечного житья” называли переселенных насильно плотников, кузнецов, столяров, слесарей, каменщиков, а также оружейников и прочих ремесленников, которых из Петербурга уже не отпускали. В указе 1710 г., которым было впервые предписано переселить в Петербург 2500 мастеровых “вечного житья”, сказано, что они посылаются “с женами и детьми”, не “с переменою”, то есть не на время, а пожизненно. На каждую профессию по губерниям была “спущена разнарядка”, в Петербург полагалось отправляться в указанное время, без опозданий. Местные власти отчитывались за каждого высланного переселенца.
Такие переселения Россия знала уже со времен Ивана III, когда репрессии под видом “перебора людишек” приводили к насильственному вывозу жителей Новгорода и Пскова. А опричнина Ивана Грозного стала вообще одним огромным переселением жителей страны, предпринятым с политическими целями. Кажется, что самодержавная власть регулярно и равномерно перемешивала человеческую “массу”, чтобы не дать подданным царя почувствовать себя людьми на родине своих предков, а потом не дать им навечно “прирасти” к новому месту. Петр, ставя другие цели, шел проторенным путем своих царственных предков. Недаром на триумфальной арке в Петербурге в 1721 г. был изображен справа Иван Грозный с девизом “Incepit” (Начал), а слева Петр Великий с девизом “Perfecit” (Усовершенствовал).
В Петербург мастеровых переселяли постоянно — в них остро нуждались как на стройках, так и особенно на работах в Адмиралтействе. Сразу заметим, что партии переселенцев, как писали чиновники, “зело тупо… приходят” — кому же хотелось сниматься с насиженного места и ехать в петровский “парадиз”? Из 1136 человек, которые должны были прибыть к 1 сентября 1711 г. в Петербург, бежали 130 человек. Всех беглецов следовало немедленно разыскать или же срочно заменить другими мастеровыми и “тож число послать из тех губерней немедленно ж”.
Тогда же началась борьба центральных властей с попытками посадских общин отправлять в Петербург больных, старых, “увечных” мастеровых — словом, всех, кто был “к делу негоден” и кого местные власти под шумок хотели спровадить. Согласно сенатским указам, перед отправкой губернаторам предписывалось мастеровых “пересматривать самим, чтоб негодных и не умеющих мастерств и дряхлых, и увечных отнюдь не высылать”. Если таких выявляли в Петербурге, то их освидетельствовали врачи, и в тех случаях, когда оказывалось, что “у дел им не быть и вылечить их невозможно”, отправляли домой с повелением “вместо их тож число каменщиков потом ж из тех губерний выслать без мотчания”. Более того, по указу А. М. Черкасского в 1714 г. было предписано “проведывыя тайно о лучших мастеровых людях из всяких чинов людей не обходя никого, чей бы кто ни был, набрать мастеровых людей к высылке в Санкт-Петербурх”. Сколько еще привезли мастеровых потом, мы не знаем, но в 1723 г. из 2,5 тыс. мастеровых “вечного житья” первого “призыва” оставалось 1028, т. е. меньше половины.
Слово “переведенец”, близкое к “высланному” советского времени, стало одним из самых распространенных в Петербурге при Петре (близость этих понятий очевидна из текстов тех времен: “Мастеровых людей, высланных на вечное житье…”). Власти заранее определяли места поселения мастеров.
С 1712 г. в Московской части, а с 1721 г. на Охте образовались густонаселенные переведенческие слободы, где можно было услышать говор самых разных уездов обширной России (недаром в быт Петербурга вошло понятие “охтенские переведенцы”). Селили их и в окрестностях города — там, где были каменоломни (на Путиловщине, на Лаве), кожевенное и пильное дело (на р. Назе) и в других местах. Переведенцам на месте выдавали муку и деньги. Из документов мы узнаем, что это жалованье не было постоянным и в зимнее время (“для нынешних зимних малых дней… с ноября по апрель”, когда короткий световой день не позволял работать так долго, как летом) мастеровые получали жалованье “вполы” и даже еще меньше.
Из просмотренного мною именного списка почти тысячи “мастеровых людей вечного житья” за 1723 г. следует, что среди них были люди самых различных профессий. Больше всего было каменщиков и кирпичников (455 человек), меньше “штукатуров”, “каменоломщиков”, кузнецов, столяров, “рещиков на дереве” и “рещиков на камне”, плотников, пиловщиков, гончаров, токарей. По два-три человека было “оконничников”, “живописцев” (маляров), портных, литейщиков “медного дела”, прядильщиков, мастеров “замшевого лосиного дела”. Плотинных и пильных мастеров было вообще по одному человеку. Всех мастеровых делили на “умеющих” и “малоумеющих”, женатых и холостых. Лучше всего (в смысле жалованья) жилось умеющим и женатым, хотя умеющим и неженатым тоже было неплохо. Самыми высокооплачиваемыми были каменщики, кирпичники, столяры, резчики — по 30–40 алтын (90 коп. — 1,2 руб.) “на день за вычетом воскресных дней”, меньше всего получали “малоумеющие” разных профессий — от 20 алтын (60 коп.) до 8 денег (4 коп.). Жизнь мастеровых “вечного житья” в Петербурге была трудна. Это отразилось в фольклоре, в знаменитом лубке “Мыши кота погребают”. Среди мышей, покалеченных котом (который своими замечательными усами весьма напоминает Петра Великого), идет “мышь, охтенская переведёнка, несет раненного котом своего ребенка”.
Мастеровые жили в Петербурге как в ссылке, они не могли съездить домой к родственникам даже на время, не говоря уже о возвращении к родному очагу. За побег мастерового сурово наказывали: били плетью или кнутом с назидательным приговором “при других ево братье мастеровых людех, чтоб и другим оного чинить было неповадно”. В 1722 г. несколько каменщиков писали в своей челобитной, что с 1711 г. “в своих домех не бывали и с свойственники не виделись”. Они просили отпустить их на время “для свидания с свойственники и для забрания пожитков”. На этот раз челобитчиков отпустили, но лишь тогда, когда оставшиеся в Петербурге их товарищи дали поручные записи, т. е. гарантировали, что челобитчики вернутся назад. На этом бюрократическая процедура не кончилась: сами просители тоже подписали обязательства “по отпуску стать по-прежнему в Санктпитербурхе к тем своим срокам, до которых отпущены будут”. Приметим, что речь идет не о солдатах, ссыльных крепостных или даже дворцовых крестьянах, а о лично свободных посадских. Впрочем, они, как и все от “князя-кесаря” Федора Ромодановского до последнего дворового, были “холопы государевы”. В 1721 г. власти решили все-таки не задерживать насильно вдов мастеров “вечного житья”. Им разрешили съезжать с детьми не старше трех лет “на прежние свои места… отколь они высланы”. Разрешение, как видим, ограниченное — дети старше трех лет признавались уже “вечного житья”.
С 1718 г. партии работных из губерний уже не приходили в Петербург, развивалась подрядная система. Она стала возможной только благодаря притоку вольнонаемных рабочих. А их становилось все больше — люди хотели заработать деньги на уплату государевых податей, помещичьих оброков. Контингент вольных образовывался за счет двух источников. С одной стороны, в городе оставались те, кого по разнарядке приводили из губерний. На это обратил внимание заезжий иностранец, писавший в 1717—1718 гг., что “очень большое число работных людей из татар, русских, калмыков, после того как отработали положенное время на Е.ц.в., не захотели отправляться в дальний путь домой, а получили достаточно работы за деньги у многих господ, которые все время строили все больше и больше домов и, следовательно, имели свою выгоду; несколько тысяч из них тут же обосновались и построили себе дома, тем более, что им разрешалось занять для этого любое место”. С другой стороны, город начал притягивать к себе свободные рабочие руки — ведь сельскохозяйственные работы были сезонными, а острая потребность в деньгах — постоянной. Введение в 1724 г. паспортов, выдаваемых отходникам, снимало с таких крестьян подозрение в том, что они беглые. Уже в петров-ское время были заложены основы специализации пришлых работных: ярославцы и костромичи становились в Питере каменщиками, новгородцы плотничали и занимались извозом.
Да и крепостных в Петербурге становилось все больше. Когда стало ясно, что Петербург — это не временная прихоть царя, многие дворяне начали перевозить своих “крестьянишек” поближе к столице — в Ингерманландию, в Псковский и Новгородский уезды. В эти годы заметно уменьшился на северо-западе России клин черносошных и дворцовых земель, поскольку их стали жаловать помещикам-переселенцам. Это резко здесь изменило демографическую ситуацию. Если в губерниях центра за 1719–1762 гг. численность населения выросла на 5,1%, то на Северо-Западе прирост составил 41%, т. е. в 8 раз больше, чем в наиболее населенной части страны. Все это стало следствием насильственных переселений. Поэтому кроме солдата, чиновника, переведенца характерной фигурой на улицах Петербурга стал холоп, дворовый. Число их росло постоянно. По выборочным подсчетам Л. Н. Семеновой, из 8778 горожан мужского пола, учтенных в 1737 г. по нескольким частям Адмиралтейского острова и Московской стороны, крепостных было 2634 чел., т. е. почти треть! Постепенно условия жизни в молодой столице улучшались — появилась городская инфраструктура, наладился подвоз провианта, развивалась торговля, вообще люди как-то приспособились. Если бы к 1720-м гг. Петербург оставался адом на земле, то вряд ли бы десятки тысяч подрядных рабочих добровольно отправлялись на его стройки и так ломились в канцелярии, чтобы заполучить подряд, что приходилось устраивать торги. То же можно сказать о завербованных переселенцах. В 1724 г. специально построенные для “вольных плотников” с семьями 500 изб были полностью заселены добровольцами. А плотников в городе и на верфях требовалось много. Адмиралтейство все время нуждалось в них и требовало их высылки из разных губерний, охотно принимало и вольных плотников. По данным Кирилова, в 1727 г. в Адмиралтействе трудилось 4672 человека разных профессий, в том числе 1573 плотника, а в Кроштадте при адмиралтейских делах числилось 1140 мастеровых и служащих, из которых было 573 плотника.
“Обжорка”, или Сытный рынок
В 1711 г. на пустыре “против Кронверка” возникла “Обжорка”, “Новый”, или “Обжорный рынок” (позже — Сытный рынок). А. Богданов объясняет названия “Обжорного (Сытного)” рынка тем, что сюда во времена строительства города “посоха” (присланные со всей страны крестьяне — сезонные рабочие) “всегда приходила есть в харчевни в вечеру, и поутру, и в полдни”, а уже потом “Обжорку” из-за неблагозвучия переименовали в Сытный рынок.
“Обжорка” была не привычным для нас продуктовым рынком, где покупают припасы для кухни, а местом торговли готовой едой в харчевнях, лавочках, с лотков и вразнос. По Владимиру Далю, “Обжорка”, “Обжорный ряд” — места, где “для народа продается готовая пища”. Такой торговлей пирогами с зайчатиной, требухой и прочим занимались лоточники, харчевники.
А. Богданов, повествуя о харчевнях, пишет, что в них “варят щи с мясом… уху с рыбой… пироги пекут… блины… грешневики… колачи простые и здобные… хлебы ржаные и ситные… квасы… збитень вместо чаю. И тако сим весь подлой и работной народ довольствуется”.
Такие места открытой торговли горячей и холодной дешевой едой характерны для Востока — не случайно рядом с “Обжоркой” жили татары и башкиры. На Сытном был и Хлебный ряд, где можно было купить калачи и хлеб в дополнение к миске с варевом. Без горячительного и здесь обойтись было невозможно. Кроме харчевен на “Обжорке” было и питейное заведение “Австерия на Сытном рынке”, или “Австерия, что против Кронверка”.
“Мокруши” — место низкое
Бакалейные товары, муку, сырые продукты жители покупали не на “Обжорке”, а на Мытном дворе, построенном в 1715 г. Не позже 1716 г. “в Мокруше, подле Мытного двора”, стоявшего почти на самом мысу между Большой и Малой Невой (отсюда современное название Мытнинской набережной) были построены Рыбный и Мясной ряды. Расположение Мясного ряда на берегу, у проточной воды, объясняется тем, что обычно в Мясном ряду забивали скот, сбрасывая все отходы в воду. Рядом были расположены и рыбные садки, где продавали живую рыбу.
Мытный двор и торговые ряды находились в так называемых Мокрушах — оживленном районе в юго-западной части Городового острова. Название этого места связано с особенностью берега Малой Невы, который подтапливался при каждом наводнении. Центр этого района располагался ниже по течению Малой Невы. Здесь стояла Успенская церковь (Успенья Богородицы, позже — Князь-Владимирский собор), освященная в 1719 г. Здесь же находилось управление городом и губернией: губернская канцелярия, с острогом (тюрьмой) при ней, городовой магистрат. В 1721 г. острог был расширен пристройками новых казарм для колодников. Ниже по берегу Малой Невы селились подьячие из канцелярии и разночинцы. Эта часть города называлась Разночинной слободой (ныне Разночинные улицы). На берегу были и общественные (“торговые”) бани.
Петербургские каторжане
Звон кандалов на улицах нового города был привычен, как и лязг лопат. Это шли на работы прикованные к “связке” — длинной цепи — каторжники. Подневольный труд их был, как уже сказано, очень важен в городе. “Каторжный двор” построили на Городовом острове сразу же после основания Петербурга. Он находился, по свидетельству иностранного путешественника 1711 г., за кронверком. Это были “несколько длинных строений, в которых на зиму поселяют галерных арестантов”. Длинное здание с характерным названием “Baraquer” видно и на шведском плане 1706 г. На Адмиралтейском острове возвели другой, огромный Каторжный двор. Возможно, о нем сказано дьяком И. С. Топильским в его донесении И. Я. Яковлеву: “Острог каторжным колодникам заложили и делают”. Теперь на этом месте площадь Труда — символичное название! Естественно, что безносые и безухие каторжники стали тоже первыми петербуржцами — невольными сподвижниками государя-основателя. Число их не уменьшалось — известно, что с началом строительства города по всей стране прекратились смертные казни: всех преступников было велено ссылать на новое место каторги — в Петербург. Место это считалось гиблым. Летом каторжники, прикованные к веслам, гребли на галерах, зимой били сваи для фундамента домов. На ночь каторжников вели в острог и приковывали к стенкам или клали в “лису” — длинное, разрезанное вдоль надвое бревно с прорезями для ног, которое запирали замками. Жизнь этих изгоев обычно в Петербурге была короткой. Впрочем, бывали и исключения. В 1722 г. в Канцелярию полицмейстерских дел подал челобитную “каторжный невольник” Моисей Тихонов, “у которого ноздри выняты”. Оказалось, что он старожил Петербурга со стажем, не меньшим, чем у Петра I или Меншикова. Его прислали “за дело воровских (т. е. изготовление фальшивых. — Е. А.) денег” в 1703 г. с приговором: “В каторжную работу вечно”. Однако он “в той работе не был (профессия фальшивомонетчика спасла! — Е. А.), а при присылке определен в Городовую канцелярию к кузнечному делу, и жалованье получал от той канцелярии по 714 год, а с 714-го году жалованья за старостью не получает и обретаетца при той Канцелярии без аресту”. Словом, ветеран труда просил у начальства если не пенсии, то пособия. Чем кончилась история старожила-каторжника — неизвестно. Возможно, он питался подаянием. Вид колодников, которые, распевая жалобные песни и обнажая свои уродства и раны, попрошайничали на улицах города, возмущал власти. В указах 1722 и 1723 гг. таких колодников предписывалось “для прошения милости на свяски не отпускать”, а отсылать в казенные работы.
Датский посланник Ю. Юль писал в 1710 г., что в Петербурге находится приговоренных к галерам преступников от 1500 до 2000 чел. В июле 1712 г. на Адмиралтейском острове был основан Галерный двор, где заложили сразу 50 скамповей — малых галер, а в сентябре 1713 г. еще 30. Если считать, что на скамповее было в среднем 16 весел (по 6 человек на весло), то общее число каторжников в эти годы составляет около 8 тыс. чел. После 1714 г. строительство галер продолжалось — ведь на Галерном дворе постоянно работали 62 стапеля! Кроме того, галеры строили в Лодейном Поле и в Выборге. Весной 1723 г. заложили 30 галер нового поколения. На них гребли 6070 человек. Если предположим, что из галер первого поколения осталась в строю хотя бы половина с соответствующим числом гребцов (т.е. около 4 тыс.), то общее число каторжников в Петербурге должно составлять не менее 10 тыс. — для тогдашнего города масса огромная. К концу петровского царствования в строю числилось 46 больших и 39 малых галер. Если считать, что на большие полагалось по 200 гребцов, а на малые в среднем по 100 гребцов, то общая численность каторжников в середине 1720-х гг. составляла 13,1 тыс.
Кому в Петербурге жить хорошо?
Переселенцев привозили обычно на пустое место, ссаживали в болото. Строились они на свои деньги, материалы же в Петербурге поначалу были дороги, цены — высокие. Климат здесь был непривычный, холодный. Безусловно хорошо жилось только Первому петербуржцу! У него был удобный, почти бюргерский Зимний дом, заботливая хозяйка Катеринушка, поджидая супруга, сидела у камина и штопала государевы чулки, вокруг бегали детки — надежда престола, России, а за окном — Парадиз! Проснувшись поутру, царь переплывал на буере Неву и молился в Троицкой церкви, потом шел на стройку или в учреждения. Вернувшись домой и пообедав, спал в своем буере, плавно качавшемся на невской волне. Потом царя снова ждали дела. Петр знал город как свои пять пальцев. Он бывал везде и всюду. Никто не мог присесть или расслабиться, пока царь Питер в Питере: миг — и уже из-за поворота выскочит знакомая всему городу обшарпанная одноколка с сердитым, глазастым царем, а в руке у него знаменитая дубинка, словом, как в известной поэме
А. К. Толстого: “У меня есть палка, и я вам всем отец”.
Но само жилище Петра было скромно, царь роскоши не любил, хотя и не ограничивал себя ни в чем. Поэтому не нужно преувеличивать невзыскательность Петра. Как уже сказано выше, он обожал голландские продукты, в Петергофе у него был погреб с отличными винами. Всем известны легенды, как Петр тачал себе башмаки. Может быть, государь что-то и тачал, но ходить предпочитал во фламандской обуви. В 1722 г. посол в Гааге Б. И. Куракин сообщал о том, что “по указу Е.и.в. зделаны две пары сапогов и десять пар башмаков льежских”. Да и позднейшие дворцы (Летний и Зимний) Петра были достаточно богаты. В 1720 г. обойщики Оружейной канцелярии занимались перевеской обоев в Летнем дворце. Из описания работ видно, что обои эти были дорогие, китайские, на стенах вешали (“ставили на весы”) картины и зеркала, а также ковры; над кроватями завесы были бархатные и парчовые. Кресла во дворце “убивали” красным бархатом, “да шесть нужников оклеивали сафьяном красным”, а два бархатом. Речь идет о креслах с ночным судном под сиденьем. Впрочем, в сравнении с Меншиковым царь выглядит бедняком. Именно генерал-губернатор Александр Данилович Меншиков жил в Петербурге лучше самого Первого петербуржца. Меншиков, выходец из низов, человек без связей в среде московского боярства, нашел, как и Петр, на этой глухой окраине России свой родной уголок. Впрочем, уголок этот был роскошно обставлен. Во дворце на Васильевском были изящная мебель, статуи, картины и гравюры, ореховый кабинет, паркет, ковры, шпалеры, голландские изразцы, китайские диковинки, редкие и дорогие заморские вещи, книги. По вечерам дворец сиял на берегу темной Невы всеми своими окнами. Среди этой роскоши устраивались празднества, знаменитые петровские ассамблеи, на которых каждый, под угрозой питья водки из огромного кубка “Большой Орел”, должен был вести себя “вольно” и не “церемониться чинами”. Как и в московских дворцах, здесь было огромное хозяйство, сотни челядинцев, конюшни с десятками лошадей, каретные сараи с роскошными экипажами, вызолоченные буера и другие суда со штатом нарядно одетых гребцов и матросов.
Богато и красиво жили и другие сподвижники Петра — генерал-прокурор Павел Ягужинский, канцлер Гаврила Головкин, вице-канцлер Петр Шафиров и особенно генерал-адмирал Федор Апраксин, чей дворец позже стал основой Зимнего дворца Анны Иоанновны. Все они ехали сюда не по доброй воле, но царь повелел — и будешь жить там, где ему угодно, хоть на Шпицбергене! А мнение свое о “Парадизе” они держали при себе, тоскуя по подмосковным “нагретым”” вотчинам.
Домик унтер-лейтенанта
Люди среднего достатка жили в одноэтажных деревянных домах. В 1723 г. при возведении Итальянского дворца был сломан двор морского унтер-лейтенанта Никиты Желябужского, который стоял “на Литейной улице”. В деревянном доме, обшитом снаружи досками, были три “светлицы” и сени. Печи в светлицах были облицованы зелеными изразцами, на усадьбе стояли баня, амбар, конюшня, крытые гонтом. Перед домом был сделан тротуар — “мост каменный”, длиной в десять саженей. Все остальное — скромно, но жить было удобно, конечно, пока государь не переселит в другое место — в городе почти сто лет не было собственности на землю, в любой момент участок у владельца могли отобрать. Когда это произошло, Желябужскому выдали из казны 60 руб. Богаче был другой снесенный дом, на Малой Неве. Его владелец поручик Прокофий Мурзин в 1720 г. получил за него 3 тыс. руб. Это был каменный дом длиной 10,5 и шириной 6 саженей, в два этажа. Наверху было шесть жилых комнат и одни сени, “да сало”, на первом этаже семь комнат и сени. Под первым этажом шесть подвалов, в том числе два со сводами, четыре подвала — “накатных”, т.е. с бревенчатым потолком. Дом был покрыт черепицей. Каменным, под черепичной крышей, был и дом архитектора Микетти на Московской стороне, который в 1725 г. перешел к его коллеге Михаилу Земцову. Но он был поскромнее дома Мурзина: длиной 9 саженей (ок. 20 м) в два покоя (“палатки”) с сенями между ними, внизу два погреба, каменное крыльцо. На участке (площадью 70х30 м) были деревянные строения: покрытые дранью сарай и конюшня (длина 10 саж.), погреб (5 саж.), “изба люцкая” (2 саж.) и сарайчик “о трех стенах”, вероятно, для дров или нужник. Дворянам, как и всем другим, жить в Петербурге было тяжело. Указы о переселении (первый относится к январю 1712 г. и предусматривал переселение 1212 семей царедворцев) были суровы к ослушникам. Дворяне были обязаны не просто переселиться в новую столицу, но и построить постоянный дом. Чем богаче был помещик, тем обширнее полагалось иметь жилище. Когда центр столицы Петр решил разместить на острове Котлин, там и было приказано дворянам строиться. Впрочем, те, кто медлил с исполнением царского указа, не прогадали — вскоре Петр передумал и приказал начать все заново уже на Васильевском острове. Серией именных и сенатских указов 1716—1724 гг. дворяне, внесенные в списки, были обязаны селиться на Васильевском острове в “указном месте”, строить по утвержденному архитектором проекту. При этом власти “следили за каждым из нескольких сот шляхтичей, определенных в петербургское житье”. О тщательности этой работы свидетельствует сам заголовок одного из списков 1723 г.: “О высылке дворян на жительство в Санкт-Петербург, осмотре их доктором и описи имущества ослушавшихся указа”. Думаю, что при всей неясности статистики в Петербурге конца петровского времени жило не менее тысячи дворянских семей, считая как переселенцев, так и тех, кто по долгу службы жил в Петербурге.
Одни в каменных домах, а другие — “как в ловушках для синиц”
Меньше мы знаем о том, как жили простые петербуржцы. Перечислив наиболее заметные и богатые дома Петербурга, современник пишет: “Все остальное состоит из маленьких домишек, которые пристроены друг к другу как ловушки для синиц, как кто сумел”. Дома простолюдинов ничем не отличались от традиционного жилья русских крестьян: низкая курная изба с одной комнатой (часто без потолка), большая печь. Низенькое, узкое окно закрывали либо доской, либо рамой с кусками слюды или промасленной бумаги. Освещался такой дом лучиной, воткнутой в щель в печи или в стене. Как вспоминает непривычный к такому жилью немецкий путешественник, войти в дом простолюдина было нелегко — для этого маневра нужна особая поза, ибо “высота порога по меньшей мере два фута (60 см. — Е. А.), а дверь бывает редко выше трех футов, и приходится, при необходимости, высоко поднимать ногу и продвигаться с сильно наклоненной головой, отчего получается не только странная фигура, но иные даже летят кувырком”. С трудом проникнув внутрь, гость задыхался от печного дыма и смрада нечистого жилья и с ужасом смотрел на щелястые стены с полчищами клопов: они с нетерпением ждали, когда гость уляжется. Да и лечь-то ему было негде: и лавка вдоль стены, и огромная, разогретая к вечеру печь, и зыбкие подвешенные к балкам полати уже были заняты многочисленной семьей хозяина и постояльцами, которых насильно подселяли — постойная повинность! Тут же рядом с людьми жила скотина, куры, кошки и собаки, подчас весьма недруж- ные. Думаю, что, разглядывая рисунки художника екатерининских времен Ж. Б. Лепренса, запечатлевшего сцены крестьянского быта (в особенности “Внутренность русской избы ночью”), мы не погрешим против истины, если скажем, что так было и в петровский период: такой же дом без потолка, полные народа полати, дети, спящие на куче тряпья на полу, полуголая хозяйка, слезающая с лавки… “Храп при этом, — продолжает наш автор, избалованный своей уединенной немецкой спальней с пуховиками, — стоит такой, что можно думать, что находишься в шлифовальной мельнице”.
Нужно иметь в виду, что многие тысячи военных годами стояли в домах городских обывателей. Постойная повинность, от которой освобождались только избранные, была сущим наказанием для петербуржцев. В каждом доме селили по 15–20, а кое-где и по 25 солдат, которые, судя по жалобам жителей, причиняли им большое беспокойство. Речь не идет об убийствах, насилии, воровстве, такие случаи были редки, и преступников сурово наказывали. Речь идет о тяготах общежития с солдатами, делавших для хозяев невыносимой жизнь в собственном доме. Жалобы жителей на солдат, которые стоят (точнее, по терминологии тех времен, “лежат на квартирах”), были такого рода: “Для печения хлебов непрестанно топят избы и каши варят… их собственными дровами и бани топят непрестанно”; “…чреватую жену велел бить толчками”; “лошадь в огороды пускают, из избы выбил и не велит в ызбу ходить, також и погреб запер своим ключом, дрова берет без спросу, и на дворе огонь кладет безвременно”; “кур из избы бьют, ежели в ызбу войдут и ногами пинают”; “непрестанно горшков требуют”; “козу за рога на кол повесили и кнутом били”; “по избе ребятам ходить не велят и бранятся непрестанно”; “ограду и городьбу жгут и ломают” и т.п. Жалоб на то, что в избе на ночь укладывается спать два-три десятка человек, не встречается — это было делом обычным по тем временам.
Отступление: Без короны он зябнет иа балтийском ветру
Mocквa при Петре l, как и всегда, была истинным сердцем России. За ней стояли традиция, бытовые, экономические, геополитические преимущества и удобства, инерция памяти. Петр перенес столицу на берега Невы волевым усилием, не считаясь с мнениями и желаниями своих подданных. И тут выяснилась одна важнейшая черта Петербурга, его “родимое пятно”, по которому он узнаваем и до сих пор, 300 лет спустя после его возникновения. Так уж получилось, что, основывая Петербург, государь-романтик, если можно так сказать, поспешил. Он открыл “окно в Европу” несколько раньше, чем его преимущества были Россией осознаны, а результаты затеи построить большой город на Неве востребованы. Долгое время Петербург был неудобен для торговли и предпринимательства, труден для житья, к нему вели плохие дороги, словом, петербургская торговля не приносила дохода. Поэтому, заботясь о развитии Петербурга, Петр создал ему, в сущности, тепличную обстановку за счет ограничения внешней торговли в городах Прибалтики и особенно в традиционном русском порту Архангельске. Но и это не помогало. В 1724 г. Петр с гневом писал, что русские купцы, приехав в Стокгольм, торгуют перед королевским дворцом только деревянными ложками и орехами! И ради этого было пролито море крови на войне? К концу петровского царствования иностранным судам уже стало тесно в порту у Троицкой площади, пришлось перенести его при Анне Иоанновне на Стрелку Васильевского острова. Но русских торговых кораблей в Европе не видели фактически до екатерининских времен, то есть еще лет пятьдесят…
Но суть не в том, ведь с годами Петербург рос, его преимущества как балтийского порта становились все очевиднее. К середине XVIII в. ему уже не нужны были “экономические костыли”. Петербург мощно развивался, и, как магнит железную крошку, начал притягивать к себе людей из ближних губерний и уездов. Под его мощным экономическим и социальным влиянием стала меняться вся традиционная структура северо-запада. Изменились транспортные потоки, занятия людей, вообще жизнь в этой части России. Но все это еще не могло сделать город на Неве таким, каким мы его знаем: “блистательным Петербургом”, соперником старой столицы. Как известно, Петр ll, преемник Екатерины I, в начале 1728 г. переехал в Москву. И тут всем стало видно “родимое пятно” Петербурга, то, что он может жить полнокровной жизнью, блистать только как СТОЛИЦА, как основная императорская резиденция. Иначе он гаснет, теряет блеск, становится провинциальным, пустынным и как будто покрывается пылью. Кстати, это и теперь бросается в глаза после возвращения из Москвы.
В 1728—1732 гг. жизнь города продолжалась по инерции и ее, этой инерции, вполне хватило на четыре года безвременья… Потом к власти пришла Анна Иоанновна и вернула столицу в Петербург. Но все же, все же… одна мысль не покидает меня. Император Петр II умер в 14 лет, а ведь он мог жить и жить, править, как его современник, Людовик XV, лет шестьдесят. Он женился бы, устроился в Москве навсегда. А что было бы тогда с Петербургом? Нет, Петербург не умер бы, не исчез бы в болотах, как был занесен африканскими песками Ахетатон — столица фараона-реформатора Эхнатона. Мы знаем, что церковное здание живет теплом маленьких свечек и верой прихожан, а без этого гибнет и разрушается. Так и город существует и живет людьми, их любовью и суетой. И Петербург продолжал бы жить жизнью своих горожан. И это могло длиться очень долго.
После отъезда двора Петербург не покинули иностранные специалисты, они, нанятые еще Петром I, честно отрабатывали свои контракты. Как всегда пунктуально являлись на стройки Доменико Трезини, отец и сын Растрелли, возводил Ладожский канал Б. Х. Миних. Английские корабельные мастера Козинц, Броун и Рамз на стапелях Адмиралтейства продолжали строить корабли и без своего “камрада Питера”. Да разве только иностранцы знали и любили свое дело! В Петербурге жили во множестве новые русские люди (не будем воспринимать это словосочетание иронично!), талантливые и работящие, честные и верные своему предназначению. Это были “птенцы” опустевшего гнезда Петрова. Он их уже “поставил на крыло”, дал им, как написали бы в советское время, “путевку в жизнь”. Это было совершенно новое поколение русских моряков, инженеров, мастеров и художников, родившихся в самом начале петровских реформ и уже вдохнувших воздух западной цивилизации. Многие из них учились в Амстердаме, Лондоне, Флоренции, Риме. Они вернулись в Россию, и Петербург стал их домом. Они хорошо понимали значение Петра Великого в своей жизни и жизни страны. Они искренне, не “послюня глаза”, скорбели о кончине великого государя, свято чтили его память. Один из них, русский резидент в Стамбуле, Иван Неплюев нашел самые точные слова для выражения чувств “птенцов” о Петре: “Он научил узнавать, что И МЫ ЛЮДИ, одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и, что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут”.
Длинен ряд этих “птенцов”: архитекторы Михаил Земцов, Петр Еропкин и Иван Коробов, корабельные мастера Филипп Пальчиков и Гаврила Меншиков, художники Андрей Матвеев, Иван Никитин, Григорий Мусикийский и многие-многие другие. Для них уже не было другой жизни, кроме жизни в Петербурге — городе их славы. Впрочем, город жил теплом и других людей. Их, как и всегда, было большинство. Одни невольные петербуржцы рады бы уехать из этого гнилого места, да не могли, другим некуда было возвращаться. С тех пор как их согнали с родного гнезда и переселили в Питер, прошла целая вечность, и на родине остались только руины да могилы. Наконец, третьи не могли сдвинуться из-за присущей многим лени, из-за боязни испытаний, неизбежных трудностей и расходов, да и какой смысл в переездах? Хорошо там, где нас нет!
Все так. Город жил теплом и делами людей. Но мы-то знаем, что люди, их мнения, мысли и чувства — это совсем не то, чем определяется судьба России. У нас власть почти всегда важнее человека. Так что же было бы с Петербургом, если бы Петр II правил долго? Я думаю, что, лишенный императорской короны, Петербург жил и развивался бы как крупный промышленный и портовый, но все-таки провинциальный центр. И сейчас бы мы перечисляли его в одном ряду с достойными провинциальными городами России, основанными Петром I и его преемниками: Таганрог, Екатеринбург, Санкт-Петербург, Петрозаводск, Оренбург, Омск, Пермь, Владивосток, а также с городами Новороссии (ныне Украины) — Симферополь, Одесса, Екатеринослав, Севастополь, Николаев. И мы бы сейчас гордились, что у нас есть областная филармония, драмтеатр, “недурной городской сад с аттракционами”, что скоро построят метро, что к 300-летию города на главной площади, вместо памятника Ленину, уже поставили (вместо снесенной в 1918 г.) конную статую Петра работы З. Церетели и что, наконец, реставраторы по эскизам восстановили в заброшенном Петергофе уже второй фонтан! А о “блистательном Петербурге”, о его необыкновенной судьбе мы бы даже не подозревали…
И только возвращение в Петербург императрицы Анны Иоанновны в 1732 г. дало мощный импульс для его развития. Блеск императорской короны стал для города светом солнца, несущим жизнь…
Окончание следует