Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2003
1
Тревожная трель телефонного звонка ворвалась в мой сон и разорвала его. Сразу же исчезли и навсегда стерлись из памяти неясные образы, посетившие меня этой ночью. Кто же там был? Кажется, Ева. Или Пат. Скорее Ева. Я давно не видел свою жену, и уже соскучился по ней, в то время как Пат начала меня утомлять. Почему же звонок так громко звучит? Да, я же сам вчера оставил телефон на подушке, хотел позвонить жене, но обнаружил, что уже слишком поздно, а там, в далеком Петербурге, и вовсе глухая ночь. Решил позвонить назавтра, а телефон так и не убрал. И сейчас он орет мне в ухо, надрывается протяжной, жалобной, какой-то заунывной трелью, сообщая, что кто-то очень хочет пообщаться со мной ранним зимним утром моего долгожданного выходного дня, когда еще толком и не рассвело.
Я, еле-еле приоткрыв один глаз ровно настолько, чтобы не шарить долго рукой по подушке, взял изошедшуюся плачем трубку, поднес к уху и нажал кнопку связи.
— Алло, — сказал я и, как часто бывало спросонья, сам не узнал свой голос. Если это опять Мюллер, с очередным «гениальным планом», то я его обматерю и вообще отключу телефон до обеда, потому что раньше я просыпаться не собираюсь, если это Пат, то материться, пожалуй, не буду, но телефон все равно отключу, только надо потом не забыть позвонить Еве. А может, это Ева?..
Все это пронеслось у меня в голове буквально за пару секунд, пока я включал телефон и говорил «алло», а в следующий миг я напряженно прислушивался к срывающемуся голосу, доносившемуся из трубки и кричавшему почему-то по-русски: «Эрих?! Это ты?!»
(Конечно, я, кто же еще может отвечать на звонки моего сотового телефона?)
— Эрих!.. (непонятный звук, напоминающий всхлип) Пожалуйста, приезжай… (еще один всхлип) Ева… (два всхлипа) Ева, она…(сплошные всхлипы, и ничего не разобрать).
Я открыл глаза и приподнялся на локтях. Сердце тревожно застучало, почему-то в животе. Ева?! Что случилось с Евой? Кто это звонит? Похоже на Асю. Да и кто еще может мне звонить из России? Что там случилось, черт возьми?
— Алло! — заорал я в трубку. — Ася?! Это ты? Что произошло?
Трубка в ответ разразилась новыми всхлипами, и из слов, пробивающихся сквозь них, я понял: произошло что-то страшное, чего она, Ася, не может сказать. Она так и сказала:
— Не могу, не могу больше! — и зарыдала в голос.
Я лежал совершенно растерянный, ничего не понимающий, кроме того, что случилось нечто ужасное, чувствуя, что и сам готов зарыдать. В одну секунду я понял, что значила в моей жизни Ева. И если с ней что-то случится, я вообще не смогу жить. Какой я дурак, что позволил себе втянуться в эту связь с Пат! Если Ева… Нет! Я отогнал от себя жуткие мысли, наверное, я что-то недопонял. А паникерша Ася все преувеличивает. Но в трубке раздался другой голос. Мужской и тоже какой-то странный, слишком сдержанный.
— Эрих? Здравствуй. Это Дмитрий.
Митя. Асин муж. Господи, да что ж они там тянут?!
— Эрих, ты должен срочно приехать. Дело в том, что Женя, то есть Ева…
— Да что случилось?! — заорал я. Нервы не выдержали.
— Она умерла, — спокойным голосом ответил Митя. Наверное, у него был скорбный голос, но предатель-телефон все исказил.
Я молчал, ничего не понимая. Умерла? Еще позавчера я с ней говорил. Она была веселая. Она не могла умереть ни с того ни с сего!
Митя тоже молчал, видимо из сочувствия к моему горю. Хотя я горя никакого не чувствовал. Я не верил в него.
— Митя, но как? Я не понимаю…
— Вчера вечером она ушла из дома и не вернулась, — ответил Митя тем же тоном. — А сегодня утром ее нашли. Она лежала в мусорном баке с перерезанным горлом. Приходила милиция, спрашивали все, смотрели. Только что ушли. Сказали, сделают вскрытие, потом еще придут. Просили вызвать тебя. Приезжай как можно скорее. Эрих? Ты слышишь?
— Да. Я приеду. Сейчас.
Я отключил телефон и лежал, не двигаясь. Я ничего не понимал. Нашли в мусорном баке с перерезанным горлом. Кого? Еву? Мою жену? Бред какой-то. Кому понадобилось убивать ее там, в Питере? Она не была там уже лет пять. Да, я знаю, там сейчас расцвет преступности. Но кому могла помешать она, милая женщина, примерная жена, мать троих детей, немецкая гражданка, решившая навестить свою историческую родину? Она никогда не интересовалась ни бизнесом, ни политикой, не влезала ни в какие интриги, кроме сугубо личных, касающихся близких ей людей. Если у нее и были недоброжелатели, то скорее уж здесь, в Мюнхене, а там она и прожила-то всего два месяца. Черт возьми! Это мне, должно быть, просто снится. Я слишком устал за последние дни, и теперь меня мучают кошмары. Или моя неспокойная совесть дает о себе знать. Не надо было связываться с Пат. Надо было вчера пораньше прийти домой и позвонить Еве. А теперь буду лежать и мучиться, пока не проснусь.
Я крепко зажмурился и резко открыл глаза. В комнате стало немного светлее. Занимался рассвет. Я сжимал в руке телефон. Маленькая черная штуковина с вызывающе торчащей антенкой, казалось, он посмеивался надо мной. «Видишь, какую власть я имею, — говорил он, — один звонок — и ты уже не ты, а существо на грани безумия. Еще вчера ты пользовался мной, чтобы назначить свидание своей любовнице, а сегодня по моей воле помчишься в далекую и дикую Россию, чтобы увидеть труп своей жены, воя как раненое животное!»
Руки так дрожали, что одевание заняло у меня в два раза больше времени, чем обычно. Бриться я не стал, чтобы не порезаться, наскоро пригладил волосы расческой, лишь мельком взглянув в зеркало. Оттуда на меня посмотрел какой-то незнакомый человек с полубезумными глазами (вот уж действительно раненое животное!). Не задумываясь над этим — у снов свои законы — я быстро побежал вниз.
Лишь в машине, выезжая из города к аэропорту, я подумал, что надо было оставить записку тетушке и детям, чтобы не волновались. Ну, да это ведь сон. Во сне кроме меня ничего не существует. Спустя еще пару минут я подумал, что неплохо бы позвонить, узнать, когда будет самолет в Петербург. А то придется сидеть, ждать…
Еще одно доказательство, что это сон, — я приехал в аэропорт за десять минут до вылета. И эти десять минут у меня как раз ушли на все формальности.
В самолете я наконец смог немного расслабиться и подумать. Вообще-то, по правилам сна, перелет в несколько часов должен занять пару минут, и я сейчас уже должен быть в Пулково, а то и в Асиной квартире. Но мой сон, видимо, какой-то особенный: в режиме реального времени. Что ж, зато успею поразмыслить надо всем случившимся в последнее время.
Итак. Месяца два назад моя обожаемая жена, с которой мы прожили в любви и согласии больше пятнадцати лет, заявила, что намеревается посетить свою историческую родину, и я не воспротивился. В конце концов, отдохнуть друг от друга нам не помешает, после таких долгих разлук притупившиеся чувства обостряются. Это нам только на пользу. Ева уехала в Питер, поселилась там у старой школьной подруги Аси. А я, разумеется, не удержался и завел любовницу, Пат. Возможно, у Евы тоже был любовник там, в России, но об этом думать не хотелось. Я уверен, что поехала туда она вовсе не из-за любовника. Просто тоска по родным местам замучила. Я, например, вообще не представляю себе, как бы смог прожить сколько-нибудь лет вдали от родного Мюнхена. А она с тех пор, как в семнадцать лет приехала ко мне, бывала на родине лишь изредка, наездами. Еще бы не соскучиться. Все правильно, так и должно быть.
Я закрыл глаза. Что же это за сон дурацкий? Или не сон? Зачем я в самолете? Ах, да. Лечу в Питер, потому что мне позвонила Ася и сказала, что Ева умерла. Лучше об этом не думать.
Память услужливо подбросила мне старые приятные воспоминания. Как я встретил Еву, когда мы были еще детьми. Наши первые прогулки вместе, первый поцелуй, признание в любви. Сколько времени прошло с тех пор, а чувства не изменились. Я по-прежнему люблю ее, по-прежнему меня охватывает легкая дрожь, когда она ласково и осторожно обнимает меня. Обнимала… Нет… Надо по порядку.
Мне было пять лет, когда погибли родители, и меня взяли на воспитание дядя с тетей. Они были бездетные и обрадовались возможности воспитать ребенка. Правда, ребенок я был плохой. Я сильно переживал смерть родителей и не хотел смириться с новыми обстоятельствами моей жизни. Вел себя нахально и неуважительно. Кончилось это тем, что я разругался с дядей, и если бы не вмешалась тетя, которая меня обожала, меня отправили бы в какой-нибудь детский дом или даже в исправительную колонию. Тетя за меня заступилась, я был благодарен ей за это, но поведения своего не изменил, и, возможно, все бы и окончилось колонией, если бы не Ева.
Мне было тогда пятнадцать лет. Дядя с тетей отправили меня на лето в лагерь, а сами решили поездить по свету. И под конец их занесло в Россию. Там они и встретили симпатичную веселую девочку, которая им чем-то помогла, и они пригласили ее на недельку в гости. Так мы с ней познакомились.
Я влюбился с первого взгляда и долго мучился, прежде чем признался ей в этом. Как потом выяснилось, напрасно. Она тоже меня полюбила. В результате мы решили пожениться и назначили срок: как только она закончит школу. Надо было ждать три года, но это казалось пустяком в сравнении с вечностью, что ожидала нас.
Она снова уехала в далекий Ленинград, заканчивать школу, я остался в Мюнхене. Не могу сказать, что сразу же исправился: пока ее не было со мной долгими месяцами, я иногда срывался и опять ходил на грани дозволенного, и дядя опять грозился отдать меня в колонию, а то и тюрьму для малолетних. Однако стоило ей приехать ко мне насовсем, и я стал другим. Меня было не узнать. Я стал тем, кто я есть сейчас.
Мы поженились, у нас родилась дочка, и мы зажили счастливо. Я окончил университет и стал работать в фирме своего дяди, который изменил свое отношение ко мне и сделал своим единственным наследником. Вот уже семь лет, как дяди не стало, а я возглавляю, и очень успешно, его компанию. У нас с Евой родилось еще двое сыновей. Вряд ли можно найти более счастливую семью, чем мы…
«Пристегните ремни. Подлетаем к Санкт-Петербургу…»
В Пулково тоже все прошло как по-писаному, никогда еще у меня не было так мало проблем на таможне. В такси я снова предался своим мыслям и не заметил, как докатил до дома Аси. Поднялся на седьмой этаж, позвонил.
Ася открыла дверь, она была одета не по-домашнему строго: черные брюки, темно-синий джемпер, волосы забраны черной резинкой, лицо заплаканное. Увидев меня, она издала какой-то стон, в котором с трудом можно было угадать мое имя, и прижалась к моей груди. Я машинально обнял ее и дотронулся губами до волос. Я чувствовал себя неловко. Стоять в дверях в куртке, мокрой от снега, обнимать чужую рыдающую женщину и не находить, что сказать или сделать… К тому же всё это подтверждало мои худшие опасения. Сила самовнушения велика. Пока я летел в самолете и ехал в такси, я успел поверить в нереальность всего происшедшего и как-то даже забыл причину, выдернувшую меня этим утром из постели, вид же Асиных слез ясно доказывал, что кошмар продолжается, и, похоже, он реальнее, чем мне бы того хотелось. Сразу же возникло желание вот так же зарыдать, забиться в истерике, прижаться к кому-нибудь большому и сильному, кто бы смог успокоить. Нет, нельзя, ты сам большой и сильный, так и будь им, сказал я себе. Усилием воли я заставил себя снова посмотреть на происходящее как на сон, это был единственный способ не терять контроля над собой. А может, это и вправду сон? Господи, я так редко к Тебе обращаюсь, яви же сейчас чудо, клянусь, никогда и ни о чем я больше не попрошу!!!
Вместо чуда явился Митя. Выглянул в коридор из комнаты, тут же приосанился, подобрался, постарался выдавить улыбку, впрочем, совершенно неуместную.
— Здравствуй, Эрих, — сказал мне. Потом жене: — Ася, это неприлично, человек с дороги, у него горе, а ты виснешь на нем! Ты уж извини ее, сам понимаешь — нервы. — Это снова мне. — Раздевайся, проходи сюда, — пригласил Митя.
Я снял куртку, не нагибаясь стянул ботинки. Вошел в комнату. Ася сидела на диване, Митя поил ее очередной (судя по запаху, преобладавшему в комнате) порцией валерьянки. Мне самому не мешало бы выпить чего-нибудь успокаивающего. Или наоборот, чего-нибудь покрепче…
— Садись, Эрих, — сказал Митя. — Хочешь выпить?
К запаху валерьянки прибавился тонкий аромат хорошего коньяка. Я опрокинул в рот рюмку и, когда коньяк обжег горло, вспомнил, что сегодня ничего не ел, а это значит, что у меня сейчас закружится голова, я немного расслаблюсь и мне будет труднее контролировать свои эмоции.
Митя выпил со мной и начал рассказывать:
— Вчера вечером все было спокойно. Женя, то есть Ева, днем гуляла где-то. Я не знаю где, Ася тоже не знает. Она нам не рассказала. В смысле, мы не спросили. Мы с Асей вчера были очень уставшие, не знаю даже, почему. Пришли с работы, Женя нас накормила обедом, старалась нас развлечь, шутила и все такое… А потом я телевизор смотрел, Ася прилегла поспать. Алешка убежал с приятелями на каток. Женя всё что-то на кухне крутилась. Я слышал, как она напевала. В общем, настроение у нее было отличное. Около девяти Ася встала, пошла к Жене на кухню, они о чем-то поболтали. Я услышал, что Женя возмущается тем, что у нас опять засорился мусоропровод. Ася сказала, что скоро вернется Алешка и вынесет мусор. Но Женя привыкла там, у вас, к чистоте и порядку… В общем, она решила сама отнести мусор на помойку. Оделась, взяла ведро и ушла… Больше мы ее не видели. Живой…
Тут Митя не удержался, всхлипнул и глотнул коньяк прямо из горлышка.
— Мы заволновались где-то через час, не понимали, куда она могла пойти, без денег, с ведром. Ну, ведро, положим, она могла оставить там, у помойки, сходить прогуляться по свежему воздуху, но ведь не так долго. Ася выгнала меня на улицу искать ее, я обошел весь квартал, ничего не нашел. Вернулся, Ася выгнала меня снова. Я пришел домой в два часа, продрогший и злой. Мы решили подождать до утра, и если она не вернется, сообщить в милицию. В семь часов Ася поднялась, полчаса ходила по квартире, не находила себе места, потом подняла меня, мы вместе обошли еще раз весь квартал, потом стали ждать дома. Когда Ася уже решила позвонить в милицию, они сами пришли к нам и сказали, что нашли женщину с перерезанным горлом, и она похожа на Женю. Нам предложили спуститься вниз и опознать тело… Около помойки стояло несколько милицейских машин, «скорая помощь». На носилках лежала Женя…
Тут Ася не выдержала и зарыдала. Митя кинулся к ней.
Я сидел и ничего не чувствовал. Ни о чем даже не думал. Просто сидел и смотрел, как Митя успокаивает жену, обнимает ее, целует, потом хватается за пузырек и дрожащей рукой отсчитывает десять… двадцать… тридцать… тут он сбивается, капает еще несколько капель просто так, разбавляет водой, дает Асе. Она выпивает и прячет лицо на его груди. Он осторожно ставит стакан на место и крепко обнимает ее. На меня они внимания не обращают. Я обвожу взглядом комнату. Глаза выхватывают каждую мелочь. Ворох мятых газет на журнальном столике, пульт от телевизора, почему-то лежащий вверх ногами; на экране телевизора слой пыли, а сверху — белая вязаная салфеточка, на которой стоит ваза с подзавядшими гвоздиками; еще один пульт на видеомагнитофоне, рядом со стопкой кассет в затертых обложках; далее окно, немытое, с занавесками, в двух местах сорванными с петель. Обои старые, выцветшие, кое-где разрисованные маленьким Алешкой. Старый сервант со старой, но красивой посудой, я вспомнил, как из этих бокалов мы пили шампанское на свадьбе Мити и Аси, я даже вспомнил его вкус, вспомнил, как мы веселились тогда, а разошедшаяся Ева выкрикивала тосты один смешнее другого… Ева. Стоп. Дальше. Книжные полки, много книг, какие-то маленькие игрушки, фарфоровые статуэтки, искусственные букетики, поздравительные открытки, одна, самая красивая, с надписью: «Alles Gute!», от нас с Евой… Опять… Дальше. Дальше панно старое, полувыцветшее, но еще красивое. Стол с газетами (сколько в этом доме газет!), бутылка коньяку. Мой взгляд задержался на коньяке. Не спрашивая разрешения, я взял и налил себе еще, выпил. Прикрыв глаза, я так же внимательно, как только что осматривал комнату, прислушался к своему организму: как он ведет себя после очередной порции коньяку. Организм вел себя сносно. Бунтовать не собирался. Я чувствовал, как по жилам разливается тепло и вместе с ним тяжесть. Я подумал, что хватит пить. Меня сюда вызвали не для того, чтобы я напился, наверное, от меня хотят получить какие-то сведения (не представляю какие — с Евой я не виделся два месяца, только по телефону говорил), и в этом случае напиваться мне вообще не стоит. Подумав так, я снова взял бутылку и хлебнул уже из горла. Прекрасно, значит, уже напился. Но, впрочем, мне было все равно.
Не знаю, может быть, я бы допил эту бутылку и Мите с Асей пришлось бы меня откачивать, или укладывать спать, но в дверь позвонили, и это привело в чувство всех нас. Митя пошел открывать. Я из-под опущенных ресниц наблюдал, как Ася достала откуда-то зеркальце и пудрится. Зря, подумал я, все равно видно, что лицо опухшее, а глаза красные.
В прихожей послышались голоса. Трое мужчин, один из которых Митя. Они вошли в комнату. Ася сказала:
— Здравствуйте.
Они тоже поздоровались.
Воспитание оказалось сильнее охватившей меня апатии, и я встал им навстречу. Митя нас представил:
— Эрих Риманн, муж Жени, то есть Евы. Только что прилетел из Мюнхена, я ему вкратце рассказал, что произошло. Эрих, это капитан Саврасов и майор Левченко из уголовного розыска. Они уже приходили сегодня утром.
Майор крепко пожал мою ладонь и поинтересовался:
— Вы говорите по-русски?
— Да, моя жена русская. Я раньше часто бывал здесь с ней.
С капитаном мы тоже обменялись рукопожатием, и все вместе сели.
— Господин Риманн, — сказал майор, — примите наши соболезнования. Мы постараемся сделать все возможное, чтобы раскрыть это преступление. Только вы, пожалуйста, погодите немного подавать в международный суд…
— Что за бред вы несете?! — возмутился я. — Какой международный суд? Скажите мне, что произошло, черт вас возьми!
Майор замер с открытым ртом:
— Э-э… Извините, господин Риманн. Дмитрий Михайлович сказал, что рассказал вам все… Я подумал…
— Да, Митя рассказал мне, как Ева пропала и как вы нашли ее. Но это было около восьми утра. Меня интересует, что вы успели сделать с тех пор.
— Господин Риманн, мы провели опрос свидетелей…
— Есть свидетели?
— Мы опросили всех бомжей в округе, — заговорил капитан, — в том числе тех, кто обнаружил тело. Опросили собачников. К сожалению, вчера вечером никто ничего не видел. Наши оперативники сейчас ходят по квартирам, опрашивают всех подряд… К тому же сделали вскрытие. Буквально пять минут назад мне позвонили из морга и сообщили, что убийство было совершено между девятью и десятью вечера и орудие — скорее всего, кухонный нож для разделки мяса. Больше ничего не знаю. Но если вы поедете с нами в морг, там, возможно, нам скажут побольше.
— В морг?! — я удивился, как будто впервые услышал об этом заведении. — Зачем в морг?
— Я понимаю, вам очень тяжело, — опять заговорил скорбным голосом майор, — но вам придется туда проехать с нами. По всей форме опознать труп, оформить необходимые бумаги… Вы же, наверное, захотите похоронить ее там, в Германии?
Ни черта он не понимает, подумал я. Он, видимо, считает, что я вне себя от горя, а я даже горя не чувствую, просто потому, что все еще не могу в него поверить. Оно слишком неожиданно, слишком иррационально, чтобы можно было понять его рассудком. Я не понимал. Я слышал, что все с утра говорят мне, что моя жена умерла, но представить себе это я так и не смог. Для меня по-прежнему это осталось лишь кошмаром, который почему-то слишком долго не кончается. Я не поверю, что Ева умерла, пока не увижу ее своими глазами. Они говорят, что она в морге. Ей, конечно, там не место, но ладно, пусть будет по-вашему.
— Хорошо, едем в морг.
Я встал, они за мной. Мы попрощались с Асей и Митей и вышли на мороз. В милицейской машине было не теплее, я поплотнее запахнул куртку и прикрыл глаза.
— В морг, — сказал капитан водителю.
Мы поехали. В морг, в морг, в морг, стучало в голове. Постепенно у меня в мозгу сложилась картинка, будто там я встречу живую Еву, и она, заливисто смеясь, станет рассказывать, как ей пришло в голову так разыграть меня и как она этот розыгрыш осуществила.
Меня провели в небольшую комнату, где посредине стоял стол. На столе лежало тело, полностью закрытое грязно-белой простыней. Я узнал Еву по очертаниям. Человек в белом халате взялся за край простыни и приподнял его. Я увидел ее лицо. А потом я увидел ее горло…
— Это ваша жена? Ist das ihre Frau? Господин Риманн, это она? Ева Риманн, урожденная Евгения Павловна Тихонова, родившаяся в 1965 году в Ленинграде, в 1982 году принявшая немецкое гражданство, с тех пор проживающая в городе Мюнхене по адресу…, с мужем Эрихом Риманном, имеющая троих детей: Катрин, тринадцати лет, Александр, десяти лет, и Герхард, семи лет. Образование среднее, нигде не работает. Домохозяйка. Блондинка, голубые глаза, загорелая кожа (ходит в солярий), рост 165 сантиметров, часто меняет духи и модельеров, услугами парикмахеров и косметологов пользуется редко. Домоседка. Занимается аэробикой и верховой ездой, хорошо играет на гитаре, поет. Свободное время посвящает воспитанию детей…
— Да!!!
Я смутно помню, как подписывал какие-то бумаги, договаривался с какими-то людьми о доставке тела в Мюнхен, отвечал на какие-то вопросы майора Левченко; как потом вышел из морга и пошел, забыв застегнуть куртку, куда глаза глядят. Я пообещал позвонить майору, когда устроюсь в гостинице (к Асе с Митей возвращаться не хотел), но бумажку с номером телефона у меня вырвал ветер, и я не стал догонять. Я прошел мимо остановки и в открытой витрине увидел большой выбор винно-водочных изделий. Купил бутылку водки. Потом поймал машину, попросил отвезти в гостиницу. В какую? Сказал первое, что пришло в голову, — «Астория». Мне все равно. И номер мне тоже все равно какой — это уже в гостинице. Хотя нет, постойте. Одноместный. А то тут у вас… И никого ко мне не пускать.
Я закрыл дверь и привалился на нее спиной. Надо что-то сделать… Что? Не помню. У меня было ощущение, будто из меня вынули все нервы. Я ничего не чувствовал. В голове было пусто. Я пошевелился, вспомнил про бутылку. Достал, открыл и тут же, не сходя с места, выпил на одном дыхании, как минералку.
Потом я лежал в одежде на застланной кровати и рыдал. А в глазах было только одно: горло Евы, пересеченное страшной рваной раной. Я пытался избавиться от этого видения, и иногда мне удавалось это. Я проваливался в полудрему, и мне виделось, как мы с Евой вдвоем. Она лежит на своей кровати, закрытая легким покрывалом до подбородка, я наклоняюсь над ней, целую, и она меня обнимает и целует. Я схожу с ума от страсти, а она смеется, тогда я целую ее шею (я всегда любил целовать ее шею), ее смех перерастает в хохот, и это уже не ее хохот. Я поднимаю голову и вижу, там, где только что были мои губы, зияет кровавая рана. Хохот грохочет у меня в ушах, я кричу, зову ее, трясу ее тело, просыпаюсь… Только это ничуть не лучше — я снова вижу ее в морге.
Истерика. Почему от нее не умирают?!
2
Я сидел на полу и пил вино. Вокруг был беспорядок, я со вчерашнего дня не выходил из номера и не впускал сюда горничную, только официанта, который приносил мне еду и вино.
Я вспомнил, какой переполох поднялся тогда, месяц назад, когда, вернувшись из морга, я напился и продрых до полудня. Ася с Митей и милиция с ног сбились, разыскивая меня по всему городу. Подозревали, что я напьюсь, облазили все вытрезвители, все больницы, потом узнали, что я взял номер в «Астории», но дверь не открываю, на звонки не отвечаю. Они решили, что я покончил с собой. Признаюсь честно, такая мысль была, но у меня не было сил, чтобы встать и что-то сделать. В конце концов я просто отрубился.
К сожалению, я не умер. Меня нашли и привели в чувство. Учитывая, что уже лет десять я ни разу не выпивал больше двух-трех бокалов хорошего вина, я совершенно забыл, что такое похмелье. Бедные Ася с Митей, здорово им пришлось со мной помучиться! Но я им благодарен. Без них я вообще не знаю, что бы со мной было. А они помогли мне и здесь все выдержать, и в Мюнхене. Они смогли удержать меня от запоя, по крайней мере до похорон Евы.
После похорон, проводив Асю и Митю, я попробовал заняться делами, но не мог. Мысли возвращались в Петербург, хранивший страшную тайну. Тайну смерти моей жены. Я не находил себе места, и друзья посоветовали мне вернуться в Россию и лично следить за следствием, которое, кстати, продвигалось слабо. Я, радуясь возможности сбежать из Мюнхена, от воспоминаний и от себя, тут же собрал вещи и вылетел в Петербург. Приехал, снял номер в той же «Астории» и запил. Нет, не сразу. Предварительно заглянул к майору Левченко, но тот ничего нового мне не сказал. Тогда я попросил держать меня в курсе событий и после этого начал пить. От безысходности. Я понимал, что у милиции нет времени и сил, чтобы заниматься убийством какой-то иностранки. Я бы сам занялся расследованием, но я слишком плохо представлял себе Россию, ту среду, куда мне придется окунуться, реши я действительно взяться за это. Я вспоминал рассказы о разгуле мафии, о полнейшей безнаказанности бандитов, и у меня опускались руки. Что я против них, этих дикарей? Что я мог бы сделать? И кому могла помешать моя жена?!
Я обнаружил, что вино в бутылке кончилось. Разгоняя рукой клубы сигаретного дыма, я отправился на поиски новой. По пути краем глаза зацепил свое отражение в зеркале. Ничего общего с господином Эрихом Риманном, которого знал и уважал весь Мюнхен, а деловые люди Европы и Америки почитали за честь заключать с ним сделки! Я увидел немолодого (это в три-дцать-то пять лет!), обросшего человека с мутным взглядом, но дальше рассматривать не стал, чтобы не расстраиваться.
Я открыл новую бутылку и сделал два хороших глотка. Так, дохожу помаленьку до кондиции, скоро свалюсь с ног. Не захлебнуться бы во сне собственной блевотиной. Хороша смерть будет!
Я ухмыльнулся, но развить эту мысль не успел. Позвонили. Я снял трубку. Голос портье.
— Господин Риманн, к вам пришла женщина, настаивает на встрече. Я сказал, что вы просили не беспокоить вас, но она говорит — это очень важно.
Я сдержал икоту и спросил:
— Что за женщина? Я ее знаю?
— Людмила Сергеевна Мартынова.
— В жизни не слышал такого имени.
— Она настаивает. Говорит, что обязательно должна поговорить с вами.
— Ладно, пусть поднимается.
Я решил, что надо хотя бы причесаться и немного проветрить номер. Все-таки женщина. Незнакомая. Таинственная. Нет, донжуан во мне никогда полностью не умрет.
Постучали. Я открыл дверь. Передо мной стояла невысокая женщина, моего возраста, стройная, в хорошем строгом костюме, через руку перекинута темная шубка, на плече аккуратная дамская сумка. Короткие, светлые, крашеные волосы и серые близорукие глаза за легкой красивой оправой. Минимум косметики, запах парфюма почти не чувствуется, украшений нет. В общем, обычная деловая дама.
— Guten Abend, Herr Rimann, — сказала она, голос у нее оказался низкий и очень приятный, не такой сухой, как внешность. И произношение идеальное.
— Добрый вечер, — ответил я по-русски. — Проходите. Извините за беспорядок, я не ждал гостей.
— Ничего страшного, — сказала она, — это вы должны меня извинить. Я явилась без приглашения. Вам сейчас, наверное, тяжело…
Я с интересом смотрел на нее. Она прошла в номер, остановилась около столика у окна, огляделась с любопытством, но без наглости. Когда увидела начатую бутылку и несколько пустых, которые я забыл убрать, губы ее тронула едва заметная сочувствующая улыбка. В ней не было чувства превосходства или злорадства, только сострадание. Я наблюдал за ней от двери, и у меня кольнуло сердце. Я вспомнил Еву.
— Людмила Сергеевна Мартынова, — представилась гостья.
— Эрих Риманн, — я коротко пожал ей руку и предложил сесть.
Она села, еще раз огляделась и приступила к делу.
— Я еще раз прошу прощения, господин Риманн, за беспокойство, понимаю, вам сейчас совершенно не до меня. Вы приехали сюда в связи с гибелью вашей жены. А у меня к вам чисто деловой разговор. О вашем бизнесе.
Признаться, я почувствовал разочарование. О чем я меньше всего хотел думать, так это о моем деле. Возможно, это слишком легкомысленное заявление со стороны директора такой крупной компании, как моя, но с другой стороны, у меня стабильный бизнес, отлаженный механизм работы, проверенный временем, надежный персонал. И я могу оставить компанию на некоторое время в полной уверенности, что ничего страшного не случится. Сейчас же меня интересовало только одно: кто и зачем убил мою жену? Я надеялся, что таинственная визитерша прольет хоть немного света на эту загадку. Но я, видимо, начитался детективов — только там в нужное время приходят нужные люди с нужными сведениями, и все кусочки головоломки тут же встают на место.
Людмила Сергеевна представилась как старший референт фирмы «Арина» (небольшое предприятие средней руки, по профилю сходное с моей компанией). Директор фирмы, некто Виктор Иванович Крупов, очень заинтересован в сотрудничестве с иностранными партнерами. (Заинтересован — и бог с ним, мне-то что?)
— Мой босс, — сказала Людмила Сергеевна, — хочет выйти на мировой уровень. И он хочет, чтобы вы помогли ему в этом.
— Я?!
— Да, Herr Rimann, вы. Он хочет заключить с вами договор.
— А не пошел бы он к черту?! — я разозлился. Слишком много чести для какого-то русского заключать со мной договор. У меня слишком солидная компания, мировая известность. А эти русские только-только на ноги встают, а все туда же! Я много слышал об этих русских самородках, которые резко расцветают, а потом так же резко исчезают. Пусть господин Крупов сначала докажет, что он не пустоцвет, пусть сам сделает себе имя в России, тогда я и подумаю о договоре. Ко мне уже обращались несколько русских бизнесменов, делали выгодные с виду предложения, только меня на кривой козе не объедешь, я всегда чую, когда дело не чисто, поэтому и сумел добиться всего, что у меня есть. Конечно, сделать ставку в России было бы неплохо, при условии, что ставка через несколько лет окупится. Но ставить наугад нельзя. Может быть, в другое время меня бы и заинтересовало это предложение. Но только не сейчас.
Все это я изложил Людмиле Сергеевне. Быть может, даже в более грубых выражениях, но она и бровью не повела. Всё приняла как должное. Потом улыбнулась краем губ:
— Вы не угостите меня сигаретой?
— Да, конечно.
Мы закурили, в молчании сделали по нескольку затяжек: я — коротких и нервных, она — глубоких, наслаждаясь качеством табака. Пепельница стояла перед ней на столике, и когда я подошел и наклонился стряхнуть пепел, Людмила Сергеевна произнесла:
— Виктор Иванович знал, что вы именно так отреагируете, если предложение будет исходить от него. Поэтому он решил воздействовать на вас через других лиц.
— Не могу сказать, что вы хорошо справились с задачей.
— А я и не пыталась. Я тоже прекрасно знала, что вы не согласитесь.
— Что же вы подводите своего шефа, если он возлагал на вас такие надежды?
— Не на меня. Я просто подвернулась, по случаю, так сказать. Он решил использовать последний шанс, думая, что я смогу очаровать вас…
— Как вам не стыдно говорить мне такое?! — Я бросил незатушенную сигарету и отошел к окну. Мой взгляд упал на бутылку, и я ее взял.
— Но я и не собиралась вас очаровывать. Я сочувствую вашему горю…
— В таком случае вы могли бы вообще сюда не приходить. Соврали бы шефу, что я отказался с вами говорить. В конце концов, это было бы правдой.
Я выпил полбутылки. Мне уже было все равно, что обо мне подумает эта женщина. Я был нетрезв, а наш разговор еще больше выбил меня из равновесия. Я чувствовал, что мои нервы уже на пределе, могу сорваться в любой момент. Надо выпроводить ее отсюда, и, по возможности, вежливо.
— Я пришла сюда не только за этим, — сказала она тихим голосом.
— Что вам еще угодно? — я обернулся.
— Я хочу вам помочь.
Она встала и подошла ко мне.
— Вы слишком много пьете, — сказала она, и это не было упреком. — И от этого вы невнимательны. Я сказала, что надежды шефа были связаны не со мной.
— Мне следует еще кого-то опасаться?
— Нет, не пугайтесь. Больше никто вас не побеспокоит. Но я узнала, что Виктор Иванович сначала хотел воздействовать на вас через вашу жену.
— Через Еву?! — я сильно удивился и уставился на гостью, боюсь, что очень невежливо. — Но она же умерла…
— Да, — со вздохом сказала она. — Но до своей смерти она успела несколько раз встретиться с Круповым. Я не знаю, о чем они говорили. Но после последней встречи с ней он был очень взбешен. А утром ее нашли убитой…
У меня перехватило дыхание. Все-таки интуиция не подвела меня. Эта женщина способна пролить свет на смерть моей жены.
— Что вы знаете еще? — закричал я. — Говорите же!
— К сожалению, больше ничего. Только то, что сказала вам. Я подумала, что вам это может показаться интересным. Вот и все.
— О, Господи! — воскликнул я и ударил кулаком по раме. Опять ничего. Она просто равнодушным голосом сказала мне несколько слов и предоставила делать выводы самому. И это помощь? Сейчас будет тут стоять с соболезнующим видом, умело скрывая свое любопытство. А мне опять страдать.
— Herr Rimann, мне очень жаль, что я пока ничем больше не могу помочь. Я понимаю, как вам должно быть тяжело…
— Тяжело?! — заорал я, окончательно теряя над собой контроль. — Вы понимаете?! Вы все ни черта не понимаете!!! Вот уже целый месяц я выслушиваю слова соболезнования, за которыми нет ни малейшего понимания. Даже мои друзья, хоть и приходят ко мне с грустными лицами, в своей компании, я уверен, говорят, мол, теперь Эрих стал холостяком, интересно, кто будет новая фрау Риманн? Они уверены, что за этим дело не станет. И это мои друзья. Люди, с которыми я провел всю свою жизнь. Даже они не понимают, что значит для меня потерять Еву. А куда уж вам. Вы впервые меня видите, вы только недавно узнали о моем существовании, и вы приходите ко мне, руководствуясь интересами своей фирмы, и попутно выражаете соболезнование, просто потому, что так полагается. А на самом деле вам нет никакого дела до меня и моего горя! Вы только подливаете масла в огонь, сообщая мне о странных махинациях вашего шефа и его встречах с моей женой. Почему вы не расскажете все это в милиции? Они ведут расследование. Они, не я! Им надо это знать, а потом уже они сообщат мне о том, чего добились. Может быть, с вашей помощью. Тогда вас похвалят. Может, даже наградят. А что вы хотите от меня?!
— Herr Rimann, я хотела вам предложить…
— Убирайтесь к черту со своими предложениями! И со своими соболезнованиями тоже! Я не хочу, не хочу, слышите! Не хочу больше слышать о том, что вы меня понимаете! Вам не понять, что это такое, когда умирает любимый человек! Да что такое «любимый»? Вы же не знаете, вы даже не представляете себе, чем была для меня Ева! — Я упал на диван, задыхаясь, схватил бутылку, допил, отшвырнул, машинально стал искать глазами следующую. Я был окончательно пьян, и мне даже не было стыдно, что на меня сейчас смотрит посторонняя женщина. Я ее не видел. В мутной пелене перед глазами отчетливо проступало только одно лицо — Евы, моей жены, моей возлюбленной, моей подруги. Лицо, еще не обезображенное смертью. Я почувствовал, как к горлу подступает комок, и стал говорить, уже тихо, но все равно быстро: — Ева была для меня всем. Всем, чем только может быть один человек для другого. Можете ли вы это понять? Если такого никогда не чувствовал, то понять это нельзя. Я жил ею, я ею дышал. Вам может показаться, что это все надуманные фразы. Но я давно заметил, что все чувства, настоящие, глубокие чувства невозможно выразить иначе, чем только такими куцыми фразами. Просто потому, что наш язык слишком беден и не приспособлен для великих чувств. Мы обозначаем словом «любовь» и короткую интрижку, и то неповторимое и необъяснимое, что выпадает раз в жизни и то не всем людям. Нам с Евой оно выпало. Мы были еще детьми, когда познакомились, и сразу же поняли, что не сможем друг без друга. С тех пор мы всегда были вместе. Я никогда и представить себе не мог, как бы жил без нее. И в то же время я относился к ней как к чему-то совершенно обычному. Я позволял себе заглядываться на других женщин, и не только заглядываться. Я изменял Еве. Но это не было настоящей изменой. Я никогда ни об одной из этих женщин не думал так, как о Еве. Я любил их лишь телом. Но душа принадлежала только Ей. Она была моей и владела мной. Мы с ней были одним целым. Помните, у Платона, существо, разделенное надвое? Мы были двумя половинками. Слишком сошлись наши шероховатости — сомнений быть не могло. Мы с ней даже думали одинаково. Порой нам не надо было слов, чтобы понять друг друга. Вы называете это любовью, привязанностью, чем угодно. Но мы просто были одно. Одно существо. Может, поэтому я и не замечал иногда ее. Мы же именно так относимся к себе, к частям своего тела. Пока рука или нога не заболит, мы воспринимаем их как должное и не придаем никакого значения. А Ева была для меня больше чем часть тела. Это была моя душа. То, без чего человек вообще жить не может. Она умерла. А от меня словно отрезали огромный кусок. Половину меня, лучшую половину оторвали с мясом и уничтожили. Теперь в том месте — огромная кровавая рана, которая не хочет заживать. Не может зажить. Потому что там осталась пустота, и ее нечем заполнить. Никто и никогда не сможет заполнить ее. Мне так и остается всю жизнь прожить с этой раной.
Тут я встал и, ничего не объясняя, вышел и вернулся уже с бутылкой, которую по дороге открыл и пригубил. Просто, когда я сказал, что мне нечем заполнить эту рану, в мою голову забралась совершенно неподходящая, но все же здравая мысль: всё можно заполнить вином. Я понял, что мне действительно надо выпить, иначе я сейчас ударюсь в истерику. Впрочем, это и так случится, но в данном случае я буду настолько пьян, что мне не придется краснеть, а наутро я уже все забуду. Поэтому я влил в себя еще полбутылки крепкого вина, рухнул на диван, так как комната уже начала качаться, и уставился на гостью. Я успел отметить, что она сидит в кресле в «позе кучера», очки сняла, глаза закрыла, не проявляет никаких признаков возмущения моим поведением и не рвется уходить. Неужели она и вправду прониклась моим горем, и ее слова соболезнования — не пустой звук? Точнее, тогда они были пустым звуком, а сейчас она все поняла и поэтому молчит. А может, просто играет и хочет услышать продолжение этой душещипательной истории?
— Что вы молчите? — спросил я, из последних сил подчиняя себе заплетающийся язык. — Что вы сидите здесь? Что вам еще от меня надо? Я и так выложил вам все, чего не говорил даже близким друзьям! Что вы еще хотите услышать? Как мне плохо? Неужели вам мало? Имейте совесть, уйдите! Оставьте меня одного! Ну что вы сидите? Что вы смотрите на меня? Не смотрите на меня так! Мне ваша жалость не нужна. Мне от вас ничего не нужно. Только оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!
Я почувствовал, что плачу.
— Убирайтесь! — заорал я.
Она встала, но пошла не к двери, а ко мне.
— Эрих, — тихо позвала она и осторожно дотронулась рукой до моих волос. Я дернулся и снова крикнул, чтобы она уходила. Тогда она опустилась рядом со мной на диван и крепко взяла за плечи. — Эрих, не надо…
— Оставьте меня в покое!
— Перестань!
— Уходи!
— Успокойся!
— Проваливай к черту!!!
— Эрих!
Она крепко обняла меня, я ткнулся лицом в ее мягкую грудь и зарыдал как ребенок. И больше ничего не помню.
Когда я очнулся, ясное мартовское солнце уже старалось вовсю. Мимо окна пролетали капли с таявших сосулек под веселое чириканье одинокой ранней птахи. Если смотреть только на небо, высокое, голубое, то можно легко представить себе, что уже лето, но стоило опустить глаза, и вид голых деревьев и сырых домов напоминал, что надо потерпеть еще два месяца.
Я лежал на спине, чуть приоткрыв глаза, мне не хотелось даже шевелиться. За последний месяц я настолько привык пьянствовать, что сейчас даже не чувствовал дурноты, вполне естественной, если принять во внимание, сколько я вчера выпил. Я ощущал только тяжесть в голове, сильную жажду и полнейшую апатию. Я даже не мог думать. Словно в зависшем компьютере, мысли крутились вокруг одного и того же: у меня болит голова — я вчера много выпил — почему? — программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта, если ошибка будет повторяться, обратитесь к разработчику — «Enter» — повторное нажатие клавиш «Ctrl», «Alt» и «Del» приведет к перезагрузке… И опять по новой: я вчера напился — зачем???
Меня спас телефонный звонок. Я машинально снял трубку:
— Эрих, с добрым утром! Это Люся. Ты живой?
— Живой, — ответил я, пытаясь сообразить, что это за Люся обеспокоена моим существованием. Я не знал никого с таким именем. Она, видимо, почувствовала мое затруднение и сказала с легким укором:
— Бог мой, неужели ты совершенно все забыл? Мы же вчера весь вечер были вместе. Ты еще умолял меня остаться и помочь тебе.
Вчера? Что же было вчера? Память упорно не желала выдавать мне ответ. Не рассказывать же этой Люсе про зависший компьютер!
— Не помню, — покаялся я.
— Ах, Эрих, — вздохнула она, — тебе надо завязывать с пьянством. Иначе ты никогда не отомстишь за свою жену.
Ева. Отомстить за Еву. Вдруг все стало на свои места. Я вспомнил. У меня убили жену. Я вернулся в Петербург, чтобы найти убийцу и отомстить за нее. А вчера ко мне пришла женщина, которая что-то знала. Кажется, она хотела мне помочь. Только как — не помню. Помню, и то смутно, что я был очень пьян и кричал на нее, но она не уходила. А чем все кончилось — забыл. Интересно, когда мы перешли на «ты»? Точно, надо бросать пить.
— Люся… Извините меня… — пробормотал я, не находя, что еще можно сказать.
— Эрих, ты сейчас должен как следует проспаться и вообще привести себя в порядок. Только умоляю, не с помощью новой бутылки. А вечером я приду к тебе, и мы обо всем поговорим. Мне кажется, то, о чем мы говорили вчера, ты несколько подзабыл. Я освежу тебе память. До вечера.
Продолжая прижимать к уху трубку, издающую короткие гудки, я лежал и думал. Думал о том, что же вчера было. Точнее, строил догадки, потому что вспомнить это я не смогу никогда. А догадки выходили самые поганые. Я при посторонней женщине напился в стельку и нес какую-то ахинею. До этого она мне что-то успела рассказать про Еву. Но я не помнил — что именно. Звали ее, кажется, Людмилой Сергеевной. Но когда она стала просто Люсей? И когда она ушла? И, самое интересное, каким образом я оказался в кровати? В разобранной постели, совершенно голый. Обычно, если я напивался до такой степени, я заваливался спать не раздеваясь и прямо там, где пил.
Я наконец-то собрался с силами и оторвал затылок от подушки. Сел, положил трубку на место и осмотрелся. То, что я увидел, навеяло на меня отнюдь не хорошие мысли. Я действительно лежал голый, моя одежда была аккуратно сложена на стуле рядом. Комната была прибрана на скорую руку, бутылки унесены, пепельница пуста, а форточка приоткрыта. Всего этого сделать я сам не мог. Горничная тоже исключалась — она бы тщательнее прибралась. Но хуже всего было то, что постель была ужасающе измята. Я один никогда бы не смог так ее измять. Выводы напрашивались самые неутешительные. Я застонал сквозь зубы и упал лицом в подушку, но тут же поднялся. От подушки исходил еле уловимый аромат.
Я закрыл лицо руками и стал соображать, как бы мне попросить у нее прощения и объяснить, что у меня вовсе не было никакого желания… И вообще я люблю Еву и не хочу ей изменять… Бред какой-то. Никогда больше не буду пить. По крайней мере напиваться до беспамятства точно никогда не буду!
Когда она пришла около восьми часов вечера, я сидел побритый, причесанный и одетый в самый лучший костюм. В номере было прибрано, все сверкало чуть ли не стерильной чистотой. Даже курить я старался поменьше, чтобы не портить общий вид. На столе стояла бутылка легкого белого вина, фрукты. Только цветы не приготовил. Но я посчитал это лишним. Все-таки не в любви объясняться собираюсь. Совсем наоборот.
Она постучала. Я открыл.
— Добрый вечер, — сказал я, пропуская ее.
— Добрый вечер, — ответила она, скидывая мне на руки норковый полушубок. — Как у тебя сегодня хорошо.
Она у зеркала поправила прическу и подошла к столу.
— Ага, — взяла в руки бутылку, — продолжаем пьянствовать?
— Людмила… — начал я, но она меня тут же перебила.
— Вчера мы перешли на «ты» и ты называл меня Люсей. Ты забыл?
— Люся, я должен попросить у вас прощения… — промямлил я, не глядя на нее, и снова она перебила меня.
— «У вас»?! Ну что ж, если ты настаиваешь, можно снова перейти на «вы».
— Люся, я не хочу, чтобы вы… ты… думала, что я… В общем… Я вел себя вчера как свинья, и клянусь, что это больше не повторится. Просто я последнее время очень много пью и теряю над собой контроль. Мне очень жаль, что так получилось.
— Я тебя не прощаю, — улыбнулась она краешком губ. Я похолодел: что же я натворил такого, что она не может мне простить? Но она продолжала: — Я не прощаю, потому что не вижу твоей вины. В том, что ты был пьян, я не могу тебя винить. Люди спиваются и без особых причин. А ты… Если она действительно значила для тебя так много, как ты говорил, это можно понять. За это винить нельзя. А то, что было потом… — тут она усмехнулась. — Знаешь, это скорее моя вина. Я должна была уйти от тебя, как только получила отказ, но я осталась. Мне стало жаль тебя. Ты выглядел таким несчастным, что я просто не могла уйти и бросить тебя одного. Ведь это очень плохо, когда ты один и некому помочь. А потом ты и сам стал просить меня остаться и помочь тебе. Не помнишь? Ты хотел, чтобы я помогла тебе распутать это дело. Поиграть в детективов. Милиция вряд ли уже что-то найдет. Может быть, нам действительно попробовать своими силами? Ты мне вчера говорил: «Найди мне убийцу, и я его убью!» Я ответила, что нам лучше это обсудить завтра, на свежую голову. И вот я здесь. Итак, ты не отказываешься от своего предложения?
Я сидел и смотрел на нее, разинув рот. Ничего себе! Это же надо — так все забыть! Неужели я и вправду предложил ей такое? Хотя… а почему бы и нет? Она женщина умная и хладнокровная, работает с человеком, который что-то знает о моей жене, к тому же она местная и знает много того, чего мне, иностранцу, не узнать и не понять никогда. И еще она работает референтом, то есть умеет обращаться с информацией, и может соблюсти конфиденциальность. Да, она мне подходит. И самой ей, похоже, интересно. Только… Как все-таки быть с тем, что между нами произошло?
Она уловила мое замешательство:
— Пусть тебя ничего не смущает. Я никому никогда не расскажу об этом. Никто не догадается. Даже тебе я никогда не напомню, не волнуйся. Ты же ничего не помнишь, считай, что ничего не было. Мы будем просто друзьями. Или деловыми партнерами. Как тебе угодно. Но лучше друзьями. Как Малдер и Скалли. Будем вместе работать, раскрывать убийство твоей жены. А потом ты меня поблагодаришь, и мы расстанемся, сохранив друг о друге лишь приятные воспоминания. Я на большее и не рассчитываю. По рукам?
— По рукам.
Хорошая женщина, подумал я, пожав ее узкую сухую ладонь, говорит то, что есть, не строит иллюзий, ей можно довериться.
— Может, скрепим нашу сделку вином, а заодно и выпьем на брудершафт, чтобы больше не возникало неловкостей? — предложила она. Я согласно кивнул и открыл бутылку. Мы выпили, и она легонько прикоснулась щекой к моей щеке. Откинулась в кресле, закурила. — А теперь поговорим о деле.
Я тоже закурил и приготовился внимательно слушать. Однако она замолчала, и надолго. Просто сидела, курила, покачивая ногой и глядя на свой бокал, брови ее были подняты, губы собраны бантиком. Видя, что она задумалась, я не ощущал неловкости, наоборот — испытывал некое благоговение перед умной женщиной и боялся нарушить ее транс. Она вдруг вспомнила о моем существовании, подняла глаза, заулыбалась.
— Извини, Эрих, — она стряхнула пепел и начала говорить: — Итак, к сожалению, у нас очень мало информации, чтобы делать более или менее правомерные выводы. Что мы знаем? Еву нашли рано утром бомжи, которые обшаривают помойки. Она лежала в мусорном баке с перерезанным горлом. Орудие убийства рядом не обнаружено. Никто ничего не видел. Ни у кого нет видимых мотивов убивать ее. Из всех людей, с которыми она встречалась перед смертью, нет ни одного подозрительного человека. Милиция, насколько я знаю (а у меня есть там один знакомый), подозревает, правда, без оснований, супругов Степанченко, у которых она жила. Еще в поле зрения следствия попал некий господин Романов Петр Алексеевич, бывший одноклассник Евы… Ты его знаешь, Эрих?
— Имел честь, — хмуро пробормотал я. С Романовым у меня связаны самые неприятные воспоминания. Они учились в одном классе, он был в нее влюблен, а она, зная об этом, не пыталась его как-то сдержать. Она уже тогда была моей невестой, и Романов об этом знал, но тем не менее продолжал за ней настойчиво ухаживать. Мне подобная наглость казалась возмутительной, а Ева только смеялась над моей ревностью и над влюбленностью Романова. Кончилось все тем, что Романов, понимая, что теряет ее навсегда, совершил гадкую выходку, выставил себя в невыгодном свете и лишился всякой надежды на счастье с Евой. С тех пор о нем ничего не было слышно.
— Известно, что Ева встречалась с ним примерно за месяц до смерти, — сказала Люся.
— Как встречалась?! Что ему было от нее надо? — воскликнул я. Вся былая неприязнь к этому человеку, похороненная под ворохом лет, вдруг всколыхнулась во мне.
— Не знаю, — пожала плечами Люся. — Она ездила к нему в Москву и провела там несколько дней. С ним или без него — тоже не знаю. Но тем не менее на подозрение его взяли и даже допрашивали несколько раз. Только ничего не выяснили. У него алиби.
— Черт побери! — Что бы там ни было, он убил или не он, но я должен разобраться, что Романову было нужно от моей жены. — Что еще? — поинтересовался я у Люси.
— Всё, — она снова пожала плечами. — Милиция, насколько смогла, отследила контакты Евы за время ее пребывания в нашей стране, но ничего существенного не нашла. Все, с кем она общалась, не имели ни повода, ни возможности ее убить. Милиция, правда, еще допускает мысль, что ниточка тянется из Мюнхена, но у них нет возможности это проверить.
— Из Мюнхена? — недоверчиво переспросил я.
— Да, подумай, Эрих, были у нее там враги, недоброжелатели? Она много лет прожила там.
— Но зачем же было убивать ее здесь, в Питере?
— Для отвода глаз. Все знают, что в России разгул преступности, а Петербург вообще называют криминальной столицей. Если здесь кого-то убьют, проще замести следы, списать все на русскую мафию.
— Русская мафия здесь совершенно ни при чем, — решительно отрезал я. — Я специально не вступал ни в какие контакты с русскими, именно потому, что все здесь слишком зыбко.
— Да, ты уже говорил мне это вчера. Я помню. И это, собственно, знают все. Поэтому и думают, что это не русские сделали.
Я покачал головой. Мне слабо верилось, что в Германии могут существовать такие варварские способы сведения счетов. Если я кому-то наступил на хвост (а такое могло быть: порой в интересах фирмы я придерживался очень жесткой политики), то вряд ли эти люди стали бы прибегать к таким радикальным мерам. Если это был удар против меня, нанести его могла только мафия, так спланировать, организовать. На обычных моих партнеров это не похоже. Это не значит, что в Германии все настолько хорошо, просто я, поддерживая престиж фирмы, тщательно обходил все подводные камни. Неужели я все-таки оступился и теперь, сам того не ведая, расплачиваюсь. Опять-таки странно. Те, кто хотел бы на меня воздействовать, должны были поставить меня в известность… Или в этом как раз и заключалась их идея: отстранить меня от дел? Надо будет завтра же связаться с Мюллером.
А если Еву убили не из-за меня, то вообще получается бессмыслица: она была образцовой женой и домохозяйкой и не интересовалась ни бизнесом, ни политикой. По этой причине она неоднократно подвергалась едким нападкам со стороны феминисток, но не феминистки же ее убили, в конце концов. Других врагов у нее не было. Даже мои любовницы, которые иногда у меня появлялись на короткое время, и те не чувствовали к ней ненависти. Стоп! А если все-таки — Пат? Я забыл о ней. Мне говорили, она звонила, чтобы выразить соболезнования, но я не захотел с ней разговаривать и больше о ней не слышал. Не могла ли Пат, отчаянно в меня влюбленная, сделать так, чтобы я оказался вдовцом? И это тоже надо будет обдумать.
— Вот видишь, — сказала Люся, внимательно меня выслушав, — стоило копнуть поглубже, и у нас появилось сразу несколько версий. Романов, Пат и немецкая мафия. Супругов Степанченко, я думаю, со счетов можно сбросить. Милиция и так ими занималась достаточно.
— Я тоже думаю, что ни Ася, ни Митя этого не делали, — согласился я. — Но есть еще одна версия. Твой шеф. Ты мне вчера что-то говорила про него, только, извини, я плохо помню.
— Перестань извиняться, — отмахнулась она. — Про своего шефа я толком ничего не знаю. Я знаю только, что за пару недель до убийства он попросил меня найти данные на Еву Риманн, он сказал, что она сейчас живет в нашем городе, но не в отеле, а у подруги, и я должна найти адрес. Я нашла. Он сказал «спасибо», и мы забыли об этом. Примерно через неделю я случайно услышала, как он говорил по телефону с какой-то Евой и, похоже, договаривается о встрече. Я, как порядочная женщина, подслушивать не стала, но про себя отметила имя. Ева. Не часто встречается. Однако я не любопытна, это, наверное, издержки профессии — когда через твои руки проходит столько информации, перестаешь ее ценить, устаешь от нее попросту.
Люся недовольно усмехнулась и вытащила из пачки новую сигарету, я протянул ей зажигалку. Она поблагодарила меня взглядом и продолжила:
— Когда я услышала в новостях об убийстве, я удивилась: неужели та самая Ева Риманн, как странно. Как много тайн вокруг нее. А чуть попозже вспомнила, накануне шеф был очень взбешен. Он довел до слез свою секретаршу и половину коллектива поставил на уши. А все из-за какой-то женщины. Это я опять подслушала ненароком. В тот раз он имени не назвал, однако я без труда догадалась, что он имел в виду именно Еву. Больше ни с кем из женщин он не встречался тогда.
— А жена? — спросил я. — У него есть жена?
— Есть, но насколько я знаю, она у него вряд ли может вызвать такие эмоции. Нет, это исключено.
— Тебе виднее, — ответил я. — А ты не догадываешься, зачем ему понадобилась моя жена?
— Догадываюсь. Я об этом тоже вчера говорила. Он хотел через нее навести мосты к тебе.
— Да, да, я вспомнил. Вот негодяй! Через мою жену! А когда она отказалась, он ее убил.
— А вот это еще надо доказать! — быстро вставила Люся. — Это только мои догадки, правда, не лишенные оснований. Но делать выводы еще очень и очень рано.
— Ты права, — согласился я. — Делать выводы не будем, но подведем итоги нашего первого совещания.
— Итак, — начала она, — мы наметили четыре основные линии, по которым надо вести расследование. Во-первых, московский господин Романов (между прочим, крупный делец). Тут надо выяснить, что же после пятнадцати лет заставило их с Евой встретиться. Во-вторых, мюнхенская красавица Патриция…
— Фройляйн Патриция Келлерман, — подсказал я.
— Фройляйн Келлерман. Тут надо выяснить, насколько серьезны были ее чувства и матримониальные поползновения. Кстати, сколько ей лет?
— Двадцать пять — двадцать семь. Точно не знаю.
— Вполне подходит. Девушка погуляла, решила выйти замуж. Надо проверить. Далее, в-третьих, господин Виктор Иванович Крупов, мой уважаемый шеф. Разузнать, что точно он хотел от Евы, сколько раз с ней встречался, о чем говорил. И последнее, немецкая мафия, о которой я ничего не знаю и даже представить себе не могу, что нужно делать в этом направлении. Итого — четыре версии. Поделим пополам?
— Поделим.
— Я полагаю, что тебе надо взять мюнхенские. А я займусь господами Романовым и Круповым.
— Согласен.
— В таком случае я предлагаю дать друг другу неделю на сбор информации. Тебе придется съездить в Германию и проверить все там, мне ехать никуда не надо, но я пять дней в неделю с полдевятого до полшестого работаю, я не могу игнорировать свои непосредственные обязанности. Поэтому мне понадобится времени больше. А через неделю мы с тобой снова соберемся вместе и обсудим то, что успели накопать. Вот мой телефон, позвони, когда вернешься из Мюнхена.
На прощание она пожала мне руку и, не отпуская ее, сказала:
— Я тебя только прошу: не пей больше. А то мы ничего не добьемся.
Я заверил ее, что теперь мне больше нет резона пить.
3
Через неделю я снова был в Питере и не удержался, прямо в аэропорту набрал ее номер.
— Люся, здравствуй, это я. Я уже приехал.
— Замечательно! — воскликнула она. — Как ты быстро! У меня тоже все готово для нового обсуждения. Можно встретиться прямо сегодня. У меня весь вечер свободный. Ты где остановился?
— Не знаю, наверное, поеду туда же… — Чертова моя правдивость! Я действительно собирался снова в «Асторию», почему было не сказать утвердительно?
Она поняла:
— Ты звонишь из аэропорта? Тогда приезжай ко мне. С вещами. Можешь пожить у меня. Квартира большая, места нам хватит. Я жду. Записывай адрес…
Я попытался возразить, но она повесила трубку. Я повторил про себя ее адрес, подумал, что все-таки стоит ехать в гостиницу, а уже оттуда к ней. Сел в такси и назвал ее адрес. Через полчаса я звонил в ее дверь.
Она открыла и улыбнулась, увидев меня, однако дистанцию соблюла. Я очутился в обычной квартире обычного питерского дома, как говорят здесь — сталинской постройки. В похожей квартире, наверное, когда-то жила Ева… А вот у Аси квартира другая, новая, с улучшенной планировкой. Хотя, сравнивая ее с квартирой Люси, я не понимал, в чем же проявилась эта «улучшенная планировка». Ну да бог с ними! Главное, что Люся жила одна в двух комнатах, мешать мы друг другу не будем.
Пока я разбирал свои вещи, обустраивался на новом месте, Люся хлопотала на кухне и громко интересовалась у меня, как дела в Мюнхене, как мои дети, как друзья. Я так же громко отвечал ей. Она прокричала, что я должен буду извинить ее за ужин, на который она не припасла ничего вкусного: она не ждала меня сегодня, а сама привыкла обходиться чем попроще. Я крикнул, что заранее извиняю ее, я привык есть по-спартански. Она предупредила, что это может быть невкусно, так как она плохо готовит. Плохо, потому что у нее нет навыков, она никогда не утруждает себя изготовлением деликатесов для одного человека, а гости у нее случаются редко. Я ответил на это, что раз уж буду жить у нее, то могу взять на себя приготовление завтраков, обедов и ужинов. Я готовить умею и люблю. Она удивилась. В этот момент я явился на кухню, и она торжественно вручила мне нож, которым переворачивала мясо, а сама пошла накрывать на стол.
Ужин прошел легко, с тем же полуироничным тоном, который мы задали сначала. И мясо, и гарнир, несмотря на опасения Люси, удались. Я сказал, что для дилетанта очень хорошо, она похоронила в себе талантливого кулинара. Она только отмахнулась, слегка поморщившись.
За десертом мы перешли к обсуждению нашего дела.
— Люся, — начал я. — Признаюсь честно. Я сжульничал. Я нанял частного детектива, чтобы он разобрался в делах с мафией. Я слишком уж заметная фигура, и если я буду сам маячить… В общем, боюсь, вреда от этого будет больше, чем пользы. Тем более, что за неделю он ничего существенного найти не смог. Но если найдет, то обещал тут же позвонить.
— Понимаю, — кивнула она. — Ты правильно сделал. Тем более, как мне кажется, эта версия самая неперспективная, просто мы не имели права ее отметать, не проверив. А что с Патрицией Хольман?
— Келлерман.
— Ну, Келлерман, какая разница!
— Патриция Келлерман была несказанно счастлива, когда я позвонил ей, однако немного удивлена. Видишь ли, Люся, это такая девушка, для которой главное — не спать одной. Она работает в рекламном агентстве и зарабатывает неплохо (я не знаю, зачем, на всякий случай, навел справки). И за то время, что мы были с ней, я успел понять: она, как любая женщина, неравнодушна к мужскому вниманию, точнее, к его денежному эквиваленту, но гонится не за богатством и не за положением в обществе, а за удовольствием. Она дорожит своей независимостью. Эмансипация, будь она проклята! В общем я интересовал ее больше в качестве любовника, а не мужа. Когда она поняла, что в постель я с ней больше не лягу, она повздыхала и нашла мне замену. Он тоже не бедный и тоже делает ей дорогие подарки. А большего ей не надо.
— А не могла ли тут быть личная неприязнь к твоей жене?
— Нет. Они даже не знали друг друга. Пат появилась в моей жизни после того, как Ева уехала в Россию. И Пат относилась к ней абсолютно индифферентно, как будто ее не было вовсе. Конечно, я рассказывал Пат о ней, но Пат проявляла только вежливый интерес. Ее интересовал только я. Конечно, любопытство можно замаскировать под равнодушие, но такое равнодушие бросается в глаза. С Пат такого не было. Точно. К тому же… — Я замялся и посмотрел на Люсю, мне была интересна ее реакция. — К тому же Ева знала о Пат. Я рассказал ей.
Люся и бровью не повела. Восприняла как нечто обыденное, как будто она от меня ждала этого. Я несколько обиделся — не получилось желаемого эффекта. Ну и черт с ним, я же не на сцене выступаю!
— Я рассказал жене, что завел любовницу, назвал ее имя, описал. Она приняла это все совершенно нормально. Сказала: «Правильно, не погибать же тебе от воздержания!» И… еще кое-что… — Я решил не передавать дословно реплику моей жены, она со мной не очень-то стеснялась в выражениях.
Но Люся не проявила любопытства, кивнула:
— Понятно, можешь дальше не продолжать. Фройляйн Келлерман снимается с подозрения. Итак, — заключила она после небольшой паузы, — немецкие версии у нас отпадают. Что ж, мне проще. Или сложнее. Будем отрабатывать русские версии. Я навела справки о наших подозреваемых, сходила к своему знакомому милиционеру, просмотрела дело. Ведь данные экспертизы важны, а иначе их взять неоткуда. Ты, наверняка, их знаешь, но все равно здесь важна каждая мелочь. Экспертиза установила, что смерть наступила не раньше девяти часов десяти минут (в пять минут десятого Ева вышла из дома с ведром, минут пять ей нужно было, чтобы дойти до помойки и опорожнить оное ведро), но и не позже девяти пятидесяти (это по заверению судмедэксперта). Убита она была самым банальным кухонным ножом, такой нож имеется чуть ли не в каждой семье. В каждой, разумеется, свой, но в принципе существует несколько видов ножей, очень распространенных. Нож был унесен, так как не обнаружен нигде поблизости от места преступления. И вообще они проверили по сводке, за целый месяц никто не сообщал о находке кухонного ножа.
— Конечно, — усмехнулся я. — Ты бы, Люся, стала сообщать, если бы нашла кухонный нож?
— Может быть, и сообщила. Не дело, знаешь ли, ножам на земле валяться. Ладно, — нетерпеливо махнула рукой Люся. — Нож не нашли. И вряд ли найдут. Поэтому главной улики нет. Других улик нет тоже. Ни лоскуточка, ни ворсиночки. Хотя постой, ворсиночки фигурировали. Маленькие, серые. Видимо, на убийце было что-то из серого мохера. Однако это мало чем может помочь. Сейчас все носят мохеровые перчатки, шарфы, свитера и так далее, это модно. Многие предпочитают серый цвет, ко всему подходит, ни к чему не обязывает. У меня у самой много таких вещей. Далее, могли бы помочь следы, но их неосмотрительно затоптали. Остается только проверить алиби подозреваемых.
— Ты это сделала?
— Как тебе сказать! Алиби Романова проверили уже раз десять до меня. Зыбкое алиби. В тот вечер и ночь он был у себя дома, один. Ему несколько раз звонили по телефону. По мобильному телефону. Однако доказали, что разговаривать он мог и из Питера. Чтобы пользоваться услугами этой связи, не обязательно находиться в Москве и ее пределах. Можно и в Питер съездить. На самолете это вполне реально — за одну ночь. Но больше ничего сказать в свое оправдание он не может.
— А мотивы?
— Мотивы? Вот это и неясно. Романов клянется, что у него не было ни малейшего повода убивать Еву. Он говорит, что она сама предложила ему встретиться, он пригласил ее к себе — и они провели вместе один вечер. Просто дружеская вечеринка. Потом еще пару раз прогулялись: он показывал ей Москву. Они не ссорились, про старое забыли. В общем, все в порядке, обычная встреча бывших одноклассников. Кстати, все это подтверждают. И его друзья, и ее. Все в один голос твердят, что и Романов и Ева после этой встречи были в приподнятом настроении, говорили друг о друге только хорошее. Из чего могла возникнуть ненависть, непонятно.
— Может, они потом поругались, по телефону?
— Милиция отследила все звонки Романова в Питер. И с обычного телефона, и с мобильника, и даже из офиса. Он позвонил ей один раз, буквально сразу по ее возвращении. Поинтересовался, как она доехала. Короткая милая дружеская беседа. Никакого криминала, никаких отрицательных эмоций. В общем, Романов неперспективная фигура.
— Хорошо, а Крупов?
— Про Крупова милиция не знает. И он тоже не догадывается, что его могут подозревать. И нельзя, чтобы он догадывался. О его встречах с Евой я ничего нового пока не узнала, только проверила алиби. Он провел вечер дома с женой. Я ее знаю немного, мы в неплохих отношениях, я напросилась к ней на обед. Через день. Там я попробую все узнать поточнее. Жаль, что я не могу ее допросить с пристрастием: «Где ваш муж был с девяти до десяти вечера такого-то числа?» Но постараюсь справиться.
— Я верю в тебя, Люся. Ты сможешь, — сказал я не столько, чтобы ее подбодрить, но и для успокоения собственных нервов. У нас было четыре версии. Четыре красивые версии, каждая из которых казалась мне очень даже состоятельной. И вот они все рассыпаются у нас на глазах. Если Люся не сможет доказать, что Крупов отлучался из дома в тот вечер, мы окажемся у разбитого корыта. И убийца моей жены будет безнаказанно разгуливать на свободе.
— Эрих, не падай духом! — воскликнула Люся, потормошив меня за руку. — Если мы не сможем ничего доказать, это еще не значит, что следствие зашло в тупик. Да, у нас больше нет подозреваемых. Но, может, ты вспомнишь еще кого-нибудь? Или мы возьмемся за супругов Степанченко? Мне это кажется маловероятным. Мы же все обсудили. У нас четыре версии. Одна из них — Пат — отметается. Другая — мюнхенская мафия — скорей всего отправится туда же. Остаются Романов и Крупов. Больше некому. Эрих, они такие крупные финансовые воротилы. Подумай, неужели они будут сами пачкаться в крови? Они наняли кого-то, чтобы убить ее. Киллеров сейчас много. Представь, что тебе бы понадобилось кого-то убрать, неужели ты сам стал бы марать руки?
— Не знаю, — честно признался я. — Я никогда об этом не думал. Но, наверное, не стал бы. Однако непохоже на киллера. Киллер вряд ли стал бы пользоваться таким грубым орудием, как простой кухонный нож. Его оружие — винтовка с оптическим прицелом.
— Ты насмотрелся фильмов про Никиту. Не обязательно киллер должен убивать из винтовки. Есть и такие, которые любят подстраивать несчастные случаи, отравляют и так далее. Почитай любой современный детектив. Там обязательно будет киллер с какими-нибудь причудами, вроде того, что ему обязательно нужно видеть лицо жертвы. Возможно, у нас именно такой.
Люся собрала тарелки и унесла их на кухню. Я слышал, как она открыла воду и начала мыть. Я сидел не двигаясь, потом пошел к ней.
— Люся! — Она подняла на меня задумчивые глаза. — Люся, ответь мне честно. Ты собираешься говорить милиции о результатах нашего расследования?
— Ну, пока еще и говорить не о чем! — отмахнулась она.
— А потом? Если мы что-то найдем?
— Потом видно будет. Вообще-то, по закону, нехорошо утаивать такие важные сведения от следственных органов. Однако… — она пожала плечами. — Если ты собираешься сам свести счеты с убийцей, то вряд ли тебе нужно, чтобы об этом знали там. К тому же, почему я должна кому-то сообщать информацию, до которой дошла своим умом. В наше время так не делается. Я трачу свои силы, свое время, свои деньги, свой ум, в конце концов, и за это все мне не заплатят ни гроша. Хорошо, если спасибо скажут. Мне как-то не хочется бесплатно уступать.
— А ты попробуй, — сказал я. — Вдруг тебе воздастся за это?
— Ты христианин, — усмехнулась она. — Нам, взращенным на ниве атеизма, этого не понять. Но ведь я уже пробую.
Я удивился.
— Я помогаю тебе, — пояснила она.
Я задумался. Действительно, она помогает мне просто так. Почему? Только что она сказала, что за бесплатно ничего не делает. И я ей верю. Чего она хочет от меня? Я спросил ее об этом.
— Ничего. Правда. Если не веришь, можешь считать, что я это делаю ради себя. От скуки. Захотелось поиграть в детектива. Захотелось острых ощущений. Когда еще мне представится такая возможность? Доставлю себе удовольствие, заодно помогу тебе. Я надеюсь, что помогу. Можешь даже мне заплатить, как частному детективу. Я дорого не возьму. Тебе, как первому клиенту, сделаю скидку. Глядишь, я войду во вкус и вправду открою свое агентство. Ты будешь мне клиентов поставлять. А если хочешь, возьму в дело компаньоном. Как Арчи Гудвина.
— А ты, значит, Ниро Вулф? — рассмеялся я. — Не похоже.
Она тоже засмеялась и предложила мне помочь ей покончить с уборкой. Я тут же извинился за свою бестактность и принялся ей помогать. После мы сели перед телевизором и завели разговор о политике.
Так мы провели вечер, а потом она сказала, что ей рано вставать и поэтому она предпочитает лечь в постель. Наверное, на моем лице отразилось опасение, что мне придется с ней постель разделить…
— Не бойся, Эрих. Это вовсе не значит, что тебе тоже надо ложиться спать, тем более со мной. У тебя есть своя комната, можешь там хоть всю ночь сидеть, курить, делать что хочешь. Только дай выспаться мне.
Я пожелал ей спокойной ночи и ушел к себе. Там я действительно некоторое время сидел и курил, прокручивая еще раз все услышанное. Люся, видимо, занималась тем же. Во всяком случае ее внезапное появление у меня в халатике и без косметики говорило об этом.
— Эрих, я тут подумала, мы упустили один важный вариант! — воскликнула она. — Это не могли быть просто грабители?
Я покачал головой:
— Ни грабители, ни маньяки, ни насильники. Ей просто перерезали горло. И всё. Ничего не сделали, ничего не взяли. Ее дорогие вещи остались на ней: серьги, кольцо, часы. Все из золота.
— Но маньяк как раз и может так сделать. У него мания: резать горло женщинам на помойке.
— Если мания, то почему ее жертвой стала только одна женщина — моя жена? Даже если бы она была первой жертвой, прошло уже больше месяца, появились бы новые. Милиция проверяла эту версию. Странно, что ты об этом не знала.
— Да. Но я только сейчас об этом подумала. Извини, что отвлекла.
— Ничего. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Утром, когда я проснулся, вместо Люси нашел записку: «Ушла на работу, вернусь не раньше семи. Постараюсь позвонить. Можешь делать что хочешь, в разумных пределах. Если хочешь прогуляться, ключи найдешь рядом с запиской. Будь умницей. Целую, Люся». Я усмехнулся и взял ключи. Пригодятся. Я решил, что раз уж предоставлен на целый день самому себе и ничего не смогу сделать для нашего расследования, то хотя бы отплачу Люсе за гостеприимство. Приберу в доме и приготовлю обед. Для этого неплохо бы сходить на рынок, купить что-нибудь. Но это потом, сначала уборка.
Даже моего беглого и непрофессионального осмотра хватило, чтобы понять, что Люся была скрытным человеком. Едва я вошел в ее комнату, я понял это. Все, что можно было закрыть, она закрыла. При общем беспорядке, ни одной книжки, ни одной бумажки не лежало на видном месте. Бумаги запиханы в ящик секретера, одежда наскоро повешена в шкаф. Видимо, она предполагала, что я могу заглянуть к ней, и спешно убрала все, что, как она считала, могло ее скомпрометировать. Я проявил деликатность и не стал копаться в ее личной жизни. Если захочет — поделится. Потом. А пока я только смахнул кое-где сверху пыль и все пропылесосил. Остальную часть квартиры убрал тщательнее.
Потом оделся и пошел на рынок. Я накупил всего, чего хотел, приготовил шикарный ужин и сообщил об этом Люсе, когда она позвонила. Я сказал, что старался быть умницей, она ответила, что ни минуты в этом не сомневалась, но через час придет домой и убедится своими глазами.
Она не пришла в бурный восторг, когда увидела в своей комнате следы моей деятельности. Впрочем, я так и думал.
— Не волнуйся, Люся, — сказал я. — Только убрал пыль. Упаси меня господь, заглядывать в твои вещи. Мне своих проблем хватает.
Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:
— Верю. Давай, показывай свой гениальный ужин.
После ужина, который она расхваливала на все лады, мы устроились на диване с чашками кофе и сигаретами. Она подробно рассказала, чем ей пришлось заниматься в течение дня, и я, к своему сожалению, отметил, что ничего интересного и нового она мне сообщить не может. Она пожала плечами и сказала, что вчера я был более терпелив. Завтра она пойдет к жене Крупова и что-нибудь узнает.
Она закурила очередную сигарету и отошла к окну. Я решил переменить тему:
— Люся, ты так много куришь. Почему?
— Ты тоже много куришь, так почему тебя это удивляет? — Она пожала плечами. — Почему ты много куришь?
— Привычка. Еще с юности. У меня была очень беспутная юность. Я вел совершенно неправильный образ жизни, и многие считали, что я окончу свои дни где-нибудь в сточной канаве или в тюрьме. Не хочу вспоминать…
— Вино, наркотики, беспорядочный секс… — тихо произнесла Люся, как будто про себя.
— Да, именно. Курение — самая безобидная из вредных привычек и единственное, чего я не смог бросить.
— А остальное?
— Как видишь.
— Из-за Евы… — и опять это прозвучало как утверждение.
— Из-за нее. Я при ней старался даже не курить. Почти бросил… А сейчас опять начал. Надо же как-то убивать время.
— Вот и мне тоже, — вздохнула она.
В ее тихом голосе прозвучала тоска, и мне стало ее жаль. А собственно, почему? За что ее жалеть? Я же о ней ничего не знаю.
— Люся, расскажи о себе.
Она удивленно подняла на меня близорукие глаза (дома она была без очков).
— Расскажи, как ты дошла до такой жизни?
— До какой?
— Красивая, умная, молодая женщина живет совсем одна, без мужчины, и уже давно…
— Почему ты считаешь, что я давно живу без мужчины? — насмешливо спросила она.
— Не надо быть детективом, чтобы догадаться об этом, — ответил я. — Я прибирался здесь сегодня и сразу понял, что мужчины в этом доме нет уже давно. Здесь живет только одна женщина, причем живет постоянно. Вывод из этого простой. Если у тебя и есть кто-то, он не муж, не сожитель, может быть, просто друг. Но так или иначе он здесь бывает очень редко, и ты у него бываешь не часто.
— Ты прав, Эрих, — кивнула она. — Я действительно давно живу одна и не люблю приводить сюда мужчин.
— А как же я?
— Ты — другое дело.
— Я, по-твоему, не мужчина? — меня несколько задел ее тон.
— Мужчина, — улыбнулась она. — Но ты другой. Тебе можно.
— Что можно? Проникнуть в твою личную жизнь?
— Немного, — она прищурилась, но не близоруко, а кокетливо. Мне это не очень понравилось, я вовсе не собирался становиться частью ее жизни. Просто было интересно.
— Так расскажи, — напомнил я.
— Рассказывать? — пожала она плечами. — Моя жизнь скучна и обыкновенна до противного. Никаких происшествий, никаких выдающихся событий, ничего. Даже переездов не было. Я родилась в этой квартире. То есть родилась, конечно, в родильном доме, но оттуда меня сразу привезли сюда. Здесь я выросла, здесь живу и, скорей всего, здесь и окончу свои дни в безвестности, покинутая всеми.
— А твои родители?
— Мама умерла три года назад. Отец умер, когда я была еще ребенком. Мы жили с мамой вдвоем. Еще у нас была кошка, но кошка тоже умерла недавно. Она была совсем старая. А нового котенка я все никак не могу решиться завести. Может быть, летом. Уйду в отпуск, буду сидеть с ним.
— А дети? — спросил я. — Почему ты не заведешь ребенка? Лучше ведь ребенок, чем животное. Даже если мужа нет, все равно. Ты зарабатываешь прилично…
— Если бы я могла!.. — горестно вздохнула она и замолчала. Я понял, что наступил на больную мозоль, и поспешил переменить тему.
— Ты говоришь, живешь неинтересно. А как же работа? У тебя хорошая работа.
— Хорошая, — равнодушно согласилась она. Я понял, что и эта тема ее не увлекает.
— У тебя много друзей?
— Есть друзья. Но немного. Когда много, это ненормально. Много бывает приятелей. Друзья исчисляются единицами. Одна подруга с детства, одна со школы, две из института. На работе подруг не нажила. Но мне хватает. Поболтать по телефону, изредка встретиться.
— Изредка?
— Да. Часто не получается. Живем далеко. К тому же у них семьи, мужья, дети…
Я вздохнул и сдался. Когда человек не хочет о себе рассказывать не потому что он скрытный, а потому что ему это неинтересно, то бессмысленно продолжать расспросы. Если бы я проявил настойчивость, возможно я бы услышал всю историю ее жизни, начиная с того, чем она болела в детстве, и заканчивая причиной смерти ее кошки. Но это бы не дало мне ничего. Ее молчание было красноречивее. Ей действительно было скучно жить, и все события, происходящие с нею, никак не отражались на ней. Я подумал, что не смогу даже приблизительно сказать, сколько ей лет. Она казалась моей ровесницей, но могла быть и старше, лет на десять, или моложе. Она жила чужими переживаниями, наверняка любила читать и смотреть фильмы. Подруги часто обращались к ней за советами, а она, входя в их ситуацию, помогала разобраться. Так сейчас она стала помогать мне. Странно, что такая женщина живет одна. Такие женщины созданы для семейной жизни. Ее призвание — быть поддержкой мужу, его надежным тылом, она была бы примерной домохозяйкой. Лучшую подругу жизни представить себе трудно. Многие ищут и не находят. А она — одна. Видимо, просто не встретила человека, которому смогла бы подарить всю себя. А сумей она найти такого, как была бы интересна ее жизнь.
Я это говорю с такой уверенностью, потому что знаю. Моя Ева была именно такой.
Весь следующий день я был предоставлен самому себе. После работы Люся отправлялась на встречу с женой Крупова и предупредила, что придет домой поздно и неголодная (у Круповых всегда кормят хорошо). Поэтому мне не стоит беспокоиться о ней, могу делать что хочу. Я захотел погулять по городу.
Люблю Питер. Я впервые сюда попал, когда мне было семнадцать лет, и с тех пор влюблен в него. Правда, к этому чувству примешивается и моя любовь к Еве, как коренной ленинградке, но это не умаляет моего восхищения его красотой.
Я весь день бродил по улицам, наслаждаясь хорошим днем и великолепной архитектурой, не обращая внимания на всякие досадные мелочи, как-то: грязь, бомжи и т. д. (этого везде хватает, даже в Мюнхене), и предавался ностальгическим воспоминаниям. Я раньше бывал здесь только с Евой, и все места у меня были связаны с ней.
Отдохнувший и полный светлой печали, я вернулся домой и стал ждать возвращения Люси. Она пришла поздно, около одиннадцати, в ее дыхании чувствовался легкий привкус хорошего вина. Я помог ей раздеться. Она хмуро кивнула в ответ и пошла в ванную. Я повесил шубу и почувствовал, что руки у меня слегка дрожат. Чем это она так недовольна?
— Люся, рассказывай! — потребовал я.
— По порядку или по делу? — спросила она.
— По делу. На черта мне знать, что у вас там происходило и о чем вы еще говорили, кроме того, что меня интересует?
— Ладно. По делу, так по делу, — согласилась Люся. — Дело в том, что наш подозреваемый — ну очень неверный супруг. И очень редко проводит вечера дома. — Она оба раза выделила голосом слово «очень». — Скорей всего, и в тот раз его тоже не было.
— А поточнее?
— На сто процентов ручаться не могу. Я же не могла ей выкладывать всю нашу историю. Пришлось идти в обход, как ходят все нормальные герои.
— Кто? — не понял я.
— Не важно, — отмахнулась она. — Короче, всякими наводящими вопросами я узнала, что раньше он часто не бывал дома, а где-то с месяц образумился. Она предполагает, что его любовница дала ему отставку. Потому что вид у него был тогда, как у побитой собаки.
— Когда — тогда?
— Когда он вернулся домой. Я вполне допускаю, что это связано каким-то образом со смертью Евы. Ведь он возлагал на нее большие надежды. Даже если убил не он, ему вряд ли было приятно узнать, что ее больше нет.
— А что за надежды, ты не выяснила поподробнее?
— Инга, его жена, пошарила в его бумагах. К сожалению, ничего. Думаю, надо будет поспрашивать у его друзей, если таковые имеются. Я о них не знаю.
— Сомневаюсь, что он станет рассказывать друзьям об этом, если даже нигде ничего не записал, значит, придавал слишком большое значение. Я бы не стал никому рассказывать.
— Проверим, — пообещала Люся и начала подытоживать. — Итак, алиби у него отсутствует. Значит, надо найти человека, который видел его в ту ночь. И надо выяснить, о чем он говорил с Евой. Если ничего не получится, будем искать киллера. Чего мне бы очень не хотелось.
— Да и мне тоже, — признался я и вдруг вспомнил: — А Романова мы сбрасываем со счетов?
— Зачем же? — удивилась она. — Просто с Романовым все ясно. Его уже проверяли, сейчас важнее заняться Круповым.
— Да, но Круповым будешь заниматься ты. У тебя знакомства, связи… Вот я и подумал, может, мне смотаться в Москву, поговорить по душам со старым знакомым? Когда я неожиданно появлюсь перед ним, он опешит и может допустить ошибку.
— Что ж… — задумалась она. — Пожалуй, это не лишено смысла. Ты поедешь ненадолго, максимум на два дня. Раньше ты мне и не понадобишься. Хорошо. Езжай.
— Я полечу самолетом, — ответил я. — Только сначала раздобудь мне адрес Романова. А то я не знаю, где его искать.
К Романову я пришел в двенадцатом часу. Предварительно позвонил по домашнему телефону, удостовериться, что он дома, сказал, что ошибся номером. Романов, судя по голосу, либо спал, либо плохо себя чувствовал. Мне это подходило. Я решительно вошел в подъезд и нажал кнопку его звонка. Он отпер дверь, даже не поинтересовавшись, кто пришел. Вид у него был действительно нездоровый. Я заорал:
— Петенька! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?!
Он поднял на меня больные глаза, мгновенно ставшие удивленными, потом чему-то усмехнулся и посторонился, пропуская меня.
— Эрих? Привет, привет. Действительно, неожиданная встреча. Ну, заходи, раз пришел, поговорим.
Я немного опешил. Можно подумать, что он ждал меня, хотя знать, что я приду, не мог. Не мог же он узнать мой голос по телефону! Мы семнадцать лет не разговаривали, да и тогда тоже общались редко. Сообщить ему о моем визите тоже не мог никто, так как знала о нем только Люся, но ее я не подозревал. Так что же теперь? Я ждал совсем не такого приема. Я ждал, что он страшно удивится, будет возмущен моим поздним вторжением или, наоборот, смутится и будет лепетать извинения, начнет фамильярничать, играя в соболезнование, что-нибудь в этом роде. Но такого спокойствия не ожидал. Можно подумать, что он действительно чист как белый лист, хотя практика доказывает, что это невозможно, у каждого есть скелет в шкафу. Что ж, господин Романов, посмотрим на ваши скелетики!
Я прошел в комнату, куда он меня любезно пригласил. Сам извинился, сказал, что переоденется и придет. Пришел очень быстро, в руке бутылка водки. Я, конечно, дал зарок не пить, но отказываться было неудобно. Пока он ходил, я успел осмотреть комнату и составить впечатление о новом Романове. Тот же противный, наглый субъект, что и раньше, только теперь с большим размахом. Деньгами ворочает большими, а вкуса не хватает, и не хватает — женщины.
Он разлил водку, но садиться не спешил.
— Я полагаю, — сказал он, — ты пришел из-за Евы?
— Да, — ответил я, внимательно наблюдая за ним.
— В таком случае давай сначала за помин души…
Я тоже встал. Выпили. По русской традиции без закуски, но я привычный. Помолчали. Сели. Романов сказал:
— Давай, спрашивай, что хотел.
— Зачем ты встречался с Евой?
— Поговорить, — ответил он, пожав плечами. — Вспомнить молодость, школьные годы и все такое.
— Что «все такое»?
— Эрих, не надо! — поморщился он. — Я тебя умоляю, слышишь? Умоляю! Не надо сцен! Ради Жени, Евы, как ты ее называешь! Ради ее памяти. Неужели ты до сих пор не можешь мне простить, что я был в нее влюблен? В нее многие были влюблены. Многие за ней ухаживали. Но она всегда была верна тебе. И ты это знал. Давай же сейчас, когда ее уже нет с нами, не будем тревожить ее память!
— Хорошо, — согласился я, скрепя сердце, хотя вид Романова все равно вызывал во мне неприятные ассоциации. — Не будем. Я и не собирался. Я только хотел узнать, о чем вы с ней говорили.
— Какая тебе разница? Это наше личное дело. Я вовсе не был последним, с кем она говорила перед смертью. Она вообще была у меня за месяц до… до этого несчастного случая.
— А ты уверен, что ничто из вашего разговора не способно пролить свет на обстоятельства этого «несчастного случая»?
— Эрих, у меня очень болит голова. Если можешь, говори по делу. Ты ведь хочешь выяснить, не я ли убил ее? Нет, не я. Ты удивляешься, откуда я догадался? Как же! Что ты еще можешь хотеть узнать от меня? К тому же милиция мне всю плешь проела этими подозрениями! Только недавно они от меня отстали. Наконец-то поверили (или доказали, уж не знаю), что я не убивал ее. Зачем мне это? Я когда-то любил ее, сходил с ума. Она мне отказала. Мы расстались, нехорошо расстались, но это было семнадцать лет назад. Семнадцать лет мы не виделись. Она это время прожила счастливо с любимым и любящим мужем, родила троих замечательных детей, которыми очень гордилась, и вообще достигла возможного счастья. Я тоже не остался на месте. Я открыл выгодное дело, которое теперь приносит мне миллионы и всеобщее уважение, я женился по любви, недавно развелся по взаимному согласию, сейчас поддерживаю с бывшей женой дружеские отношения, помогаю воспитывать сына. У меня все хорошо, мне ничего не надо. И сейчас мы с ней встретились — два счастливых и довольных жизнью человека, у которых есть в прошлом немало хорошего, что можно вспомнить за чашкой кофе, а обиды забылись, сгладились под грузом прожитых лет. Ни она, ни я ничего не помним, будто и не было. Вот и все. Понимаешь? Ради чего мне убивать ее?
— Из зависти, что она не тебе досталась, что не с тобой стала счастлива.
— Это детский лепет, Эрих, и ты понимаешь это. Так рассуждать может только подросток, юноша, у которого в жизни нет ничего главнее любви. Неразделенная любовь и всё! Жить незачем! Ты же понимаешь, что это не главное. В жизни мужчины любовь и семья занимают второе место. Надо реализовать себя в общественной жизни, чего-то добиться, а потом можно купить любую женщину. Я себя реализовал. Я ни на что не жалуюсь. А то, что в юности потерпел фиаско в любви? Так с кем не бывает! Я знавал и счастливую любовь. Если бы Женя сама пришла ко мне и сказала, что хочет быть со мной, я бы принял ее, но все равно с опаской — побоялся бы твоей мести. Я хорошо тебя знаю, Эрих. Связываться с тобой — упаси меня господь. Вот и думай, что же должно было произойти, чтобы я убил ее. Если найдешь подходящий мотив, что ж, попробуй доказать!
Я задумался. Вряд ли он врал. Все стройно и логично. Все спокойно, даже устало. Так может говорить только человек, уверенный в своей правоте. И я ему поверил. Можно было бы найти кое-какие бреши в его речи, заставить его объяснить каждое слово, но мне было достаточно. Моя интуиция подсказывала мне, что этого не нужно.
И чем больше я убеждался в его правоте, тем больше на меня накатывал страх: что делать дальше? Как там у Люси, получилось что-нибудь? Я приеду завтра, и вдруг она скажет, что все проверила и ничего не нашла. Что же нам делать? Асю с Митей подозревать просто глупо, они и мухи не обидят. Значит, остается только Крупов. Только бы Люся что-нибудь разузнала! Но даже если не разузнает, все равно кроме него быть некому. Буду носом рыть землю, но докажу! Крупов! — Я даже произнес это вслух.
— Эрих! — окликнул меня Романов. И я вспомнил, что нахожусь в его квартире, и он уже минут пять внимательно следит за моим лицом.
— Спасибо за гостеприимство, — сказал я и встал. — Было очень приятно пообщаться. Знаешь, я даже рад, что это не ты убил ее. Значит, ты еще не совсем пропащий человек.
Я внимательно смотрел на него. Это было что-то вроде контрольной проверки, но и ее он выдержал с блеском. Грустно улыбнулся и покачал головой.
— А ты все таким и остался, — сказал он, — самодовольный, жестокий, никогда не сомневающийся в своей правоте немец, даже не подозревающий, что у других людей есть такие же чувства, как и у тебя.
Я не обиделся. Он просто отплатил мне той же монетой. Когда-то я действительно был таким, но сейчас все изменилось, Романов просто отстал от жизни. Но поправлять его я не хотел. Мне было плевать, что он обо мне думает, да и ему тоже.
Я уже хотел было откланяться, как вдруг он окликнул меня. Немного помялся, решая, сказать или нет, но все же решился:
— Ты сейчас сидел, задумавшись, и назвал одну фамилию — Крупов. Это случайно не Виктор ли Иванович?
— Именно он, — заинтересованно ответил я. — Ты его знаешь?
— Слышал кое-что, — уклончиво ответил он. — Занимается махинациями с цветными металлами.
— Это я знаю, — нетерпеливо перебил я. — К чему ты о нем спросил?
— Ева о нем говорила. То есть не о нем конкретно. Она просто упомянула, что некий бизнесмен очень заинтересован в сотрудничестве с тобой, Эрих. Сказала, что он пытается ухаживать за ней, чтобы через нее повлиять на тебя. Он тогда еще не делал ей никаких предложений, но она поняла, к чему он клонит, и хочет его отшить. Имени она тогда не назвала, но я подумал и вычислил, что это может быть либо Крупов, либо Чивлидзе, либо Бондаренко. Но скорее всего Крупов, потому что он живет и работает в Питере почти безвылазно.
— И больше она тебе ничего не сказала?!
— Нет, через два дня ее убили.
Когда я вернулся, Люся не удержалась и кинулась мне на шею. Правда, ненадолго, просто чмокнула в щеку и тут же отскочила обратно.
— Как съездил? — спросила она бодрым голосом.
Я никакой бодрости не чувствовал, за два дня — два перелета, тяжелый разговор и почти бессонная ночь. К тому же я не был уверен, что Люся может предложить мне что-либо утешительное. Единственный плюс из всей этой истории — то, что Крупов получается подозреваемым номер один и копать надо в этом направлении однозначно.
За ужином я изложил Люсе смысл своей беседы с Романовым и свои предположения. Она покивала и тут же стала излагать свои результаты.
Она пригласила секретаршу Ирочку после работы в кафе, поболтать о женском, выпить рюмочку ликера. Ирочка, самая любопытная особа на свете, когда-то имела виды на шефа, но получила решительный отказ (шеф был против служебных романов в принципе) и с тех пор с тихим злорадством следит за его интрижками. Люся посплетничала с ней, рассказала ей пару скандальных историй, которые знала (или выдумала, я толком не понял), и взамен получила подробную картину личной жизни Крупова Виктора Ивановича, генерального директора фирмы «Арина». В этой подробной картине вот уже полгода фигурировала некая госпожа Сенковская Наталия Алексеевна, 25 лет от роду, по профессии топ-модель из модного салона, длинноногая худосочная брюнетка с зелеными глазами, на лицо скорее смазливая, чем красивая, и не шибко умная. Около полугода назад она удачно заарканила господина Крупова и с тех пор является его официальной содержанкой (об этом знают все, кроме жены).
— Ты тоже об этом не знала, — заметил я.
— А мне это и не нужно было знать по должности, — отпарировала Люся. — Я не лезу в чужую личную жизнь.
И продолжала. Наталия Алексеевна несколько месяцев крепко держала в своих цепких коготках толстый кошелек бизнесмена и его самого, но почти два месяца, как отношения их разладились, причем отнюдь не по воле Наталии Алексеевны. Она была в ярости, узнав, что Крупов предпочитает теперь общество своей жены, но ничего сделать не могла. В течение этого времени Крупов заходил к ней всего несколько раз, но был очень взволнован. Последние недели две Наталия Алексеевна решает очень сложную проблему: стоит ли ей пытаться вернуть Крупова, она его не любит, а у него явно что-то не то с мозгами творится. Не станет же человек по доброй воле отказываться от такой девушки, как она! И склоняется Наталия Алексеевна в пользу отрицательного ответа: не стоит, она себе найдет получше кого-нибудь. Больше ничего полезного Ирочка сообщить не смогла. С Наталией всё, а про новую пассию она еще не разнюхала, но как узнает, то обязательно скажет Людмиле Сергеевне.
Здесь Люся сделала паузу, чтобы закурить новую сигарету, потом сказала:
— По-моему, следует заняться этой Наталией. Она может знать что-то.
— Может, — согласился я.
— Вот и займись ею, — улыбнулась Люся.
Я опешил. Как это я должен ею заняться? Люся начала объяснять.
— Ты, Эрих, мужчина красивый, видный, респектабельный, с заграничным лоском, у нас таких нет и появятся не скоро. А она девушка в свободном поиске. Я думаю, что она клюнет на тебя. Только ты должен представиться русским именем, слава богу, по-русски ты говоришь почти без акцента.
У меня челюсть отвалилась. Я должен буду ввязываться в сомнительную интрижку с какой-то манекенщицей, которая к тому же совершенно не в моем вкусе. Я терпеть не могу длинных худых брюнеток, особенно без мозгов в голове. И это спустя немногим больше месяца после гибели моей жены!
Люся поморщилась.
— Эрих, не привередничай. Я понимаю, тебе не хочется с ней спать, но ведь ты и не должен этого делать. Достаточно просто сводить ее в дорогой клуб, сделать пару оригинальных подарков, подпоить ее, и она тебе все расскажет. А насчет постели можешь сказать, что у тебя проблемы с этим, она поверит. У многих мужчин сейчас такие проблемы.
— У меня никаких проблем нет! — возмутился я. — Ты, Люся, не понимаешь, я с ней не то что спать, я вообще не хочу иметь с ней дело!
— А вот это неправильный подход, — спокойно возразила Люся. — Ты хочешь узнать, кто убил твою жену?
— Хочу.
— Ты понимаешь, что Наталия может знать что-то очень важное для нас?
— Понимаю.
— Тогда я не понимаю, почему ты не хочешь поспособствовать следствию и узнать у нее это «важное»? Эрих, ради твоей жены, ради ее памяти, перешагни через себя. Я думаю, она тебя простит за эту ненастоящую измену. Я бы простила… Знаешь, я и сама могла бы с ней поговорить, но, во-первых, я и так уже много сделала, не мешало бы и тебе поработать, а во-вторых, тебе она быстрее откроется. Такие женщины доверяют мужчинам больше, нежели нашей сестре.
Я вздохнул. Действительно, ради Евы и нашей любви я должен сделать это. Изменял же я ей, когда она была жива, почему бы не сделать этого сейчас? Ради ее же пользы? Не по-настоящему? И мы с Люсей обсудили диспозицию.
Через пару дней я отправился на показ мод, где участвовала наша Наталия. Я приоделся и выглядел элегантно, как господин с картинки в иностранном журнале. Многие женщины провожали меня взглядом, даже мужчины оценивающе осматривали — перенимали опыт. Я снисходительно улыбался, но в разговоры не вступал. Не имел желания, да и по плану было не положено.
Показ мне не понравился. Ни оформление, ни девушки, ни одежда, которую они представляли. Возможно, я в этом ничего не понимаю, я не претендую быть образцом вкуса, но мне больше нравятся простые формы, без вычурности, то, что можно носить каждый день, а не то, что придумывается, чтобы несколько раз пройти по подиуму.
Наталию я узнал сразу. Длинная, тощая, кожа да кости. И волосы у нее тоже длинные, прямые и тонкие. Лицо сильно накрашено, так, что природные черты не просматриваются. Смазливая. И вульгарная. Совсем не мой стиль. Тем не менее после показа я пошел к ней «за кулисы».
— Здравствуйте, — церемонно поклонился я. — Наталия Алексеевна, если не ошибаюсь?
Ее раскрашенная мордашка буквально расцвела от удовольствия.
— Можно просто Наташа, — разрешила она, жеманно растягивая слова и катая какую-то жвачку между остренькими, не очень ровными зубками.
— Наташенька, — пропел я сладким голосом, подавляя раздражение, возникающее у меня каждый раз при виде жующих особей, — позвольте представиться, Юрий Андреевич Михальченко, из Екатеринбурга. Я руковожу одной небольшой, но очень прибыльной компанией. Приехал с деловым визитом в ваш город. Наслышан о его чудесах, но право же, самое главное чудо я увидел сегодня… Наташенька, вы мой идеал! Я пришел, чтобы молить вас провести этот вечер со мной.
Обалдевшая Наташа захлопала глазами и открыла рот, так что стала видна перекатываемая розовым язычком резинка. Она сделала какой-то неопределенный жест.
— О, только не говорите, что вы уже заняты! — воскликнул я и хотел было встать на колени, но подумал, что это будет перебор. — Я не переживу, если вы мне откажете.
Она все еще не пришла в себя, хотя уже начала соображать, как повыгоднее использовать ситуацию. Я продолжал:
— Просите все, что хотите, мне для вас ничего не жалко!
Наконец она созрела.
— Если вы подождете меня полчаса…
— Хоть всю жизнь!
— …то я поеду с вами. У меня на сегодня ничего не запланировано.
Какие слова знает девочка! «Запланировано». Разумеется, я согласился ее ждать. Сидел в машине, курил, размышлял, как лучше подойти к нужной мне деликатной теме.
Наташа явилась разукрашенная еще больше прежнего, благоухающая духами «Dune». Я вдохнул побольше воздуха и открыл окно машины, несмотря на холодную погоду. Пусть простудится, пигалица несчастная, только бы рассказала мне то, что надо. А я не заболею, я закаленный.
Поехали в ресторан. Наташа вела себя развязно, много пила, в конце концов мне пришлось увезти ее в заранее снятый номер «Невского паласа». Там она потащила меня в постель, но я успешно сопротивлялся, в результате напоил ее, и мы заснули в разных концах широкой кровати.
Наутро она ничего не помнила. Я накормил ее шикарным завтраком, уверяя, что ночью все было замечательно. Она качала головой, повторяла, что не помнит ни черта, но поверила после того, как я десять минут восхищался ее сексуальными достоинствами. Она хотела повторить, но я был решительно против: у меня небольшие проблемы с этим, и я не могу часто и помногу заниматься любовью. Она меня искренне пожалела и посоветовала найти хорошего врача. С одним она была готова меня свести. Он консультировал Витю, ее бывшего любовника.
Я навострил уши. Рыбка сама шла в сеть. Наташа подробно рассказала мне историю их связи. Действительно, месяца два назад он стал уделять ей меньше времени, возможно, появилась другая женщина. Но она даже не представляла, кто бы это мог быть.
Увы, ничего нового Наташа добавить не смогла. Но я сделал еще одну попытку.
— Наташенька, ты извини, но я тебя немножко обманул, — с покаянным видом произнес я. — Я сказал, что первый раз в вашем городе, но это не так. Месяца полтора назад я приезжал сюда на один день. Двадцатого февраля. А утром двадцать первого я уже улетел обратно.
Наташа непонимающе смотрела на меня.
— Дело в том, что в тот вечер мы с друзьями ходили в какой-то бар… забыл название… но это неважно. И в том баре я увидел девушку… Я тогда не подошел к ней, хотя она мне очень понравилась. Она сидела там примерно с девяти до одиннадцати. Это был мой идеал…
— Так ты хочешь, чтобы я свела тебя с той девушкой? — возмущенно воскликнула Наташа. — Чего же ты прямо к ней не пошел? Зачем надо было устраивать этот цирк со мной?
— Наташа, Наташа, погоди! — воскликнул я. — Когда я тебя увидел на подиуме, я подумал, что ты и есть та девушка…
— Ты ошибся, — резко ответила она. — В тот вечер я не могла там быть.
— Вот как? — я изобразил разочарование и униженное смирение: все-таки обидел хорошую девушку. — А что же было в тот вечер?
— Ко мне пришел Витек. Впервые после долгого перерыва. Он был очень злой, и я была очень злая. Мы поругались, а потом помирились. Он даже сбегал в магазин за бутылкой шампанского, чтобы отпраздновать это событие. Он мне еще сказал тогда: «Давай запомним этот день как день нашего примирения!» Вот я и запомнила.
— И вы весь вечер были вместе?
— Весь. Он как пришел часов в восемь, так до утра и оставался.
— Только уходил за шампанским…
— Да, уходил, на полчасика. Но я за это время не успела бы добежать до бара в центре…
— А ты живешь далеко от центра?
— Далековато.
— Если не секрет, на какой улице? Я номер дома не спрашиваю, — поспешно добавил я.
Она отмахнулась, мол, ты придурок, с тобой и разговора никакого быть не может.
— Не секрет, — милостиво сообщила она. — Шлиссельбургский проспект, дом 12, квартира 45. Ну, мне пора. А тебе обязательно надо обратиться к врачу…
Проводив ее, я бегом кинулся к Люсе домой и, не раздеваясь, включил компьютер, загрузил электронную карту города.
Я так и знал. Я так и знал! Шлиссельбургский проспект, 12, находится всего в десяти минутах езды от дома Аси!
— Ты не учитываешь одного, — сказала мне Люся вечером, когда мы собрались на «разбор полетов» за чашечкой кофе с сигаретами, — того, что никто не мог предположить, что Ева пойдет в тот вечер сама выносить ведро. Это была случайность. Ты не считаешь?
— Нет, — покачал я головой. — Она могла специально все так подстроить, чтобы никто не знал, куда она идет. Договорилась с человеком встретиться в девять часов и пришла, только не догадывалась, что угодила в ловушку. Кстати, это доказывает, что она знала убийцу в лицо. Она бы не стала встречаться с незнакомым человеком в такое время в таком месте. А версия о киллере и вовсе выглядит смехотворной. Посуди сама, стал бы киллер караулить ее около помойки? Уж чего-чего, а того, что она лично пойдет выносить мусор, при наличии мусоропровода, ожидать нужно было меньше всего.
— Это могло быть подстроено. Ведь мусоропровод испортился именно в тот вечер.
— Единственным, кто мог подстроить обстоятельства подобным образом, была Ева. А значит, если это не случайное убийство, а мы уже выяснили, что это не так, значит, убил ее человек, с которым она отправилась на тайную встречу. И этот человек — Крупов Виктор Иванович. Больше некому, если мы все учли.
— Что ж, а у него было и время и мотив убить ее. Все сходится, — согласилась Люся. — Однако для обвинения у нас недостаточно улик. Только косвенные доказательства.
— Так в чем же дело? — спросил я воодушевленно. — Времени у нас хоть отбавляй. Нужно немного пошевелить мозгами, покопать в нужном направлении (теперь мы знаем точно — в каком), и он у нас в руках. Тепленький. Не отвертится!
— Да уж! — улыбнулась Люся, но как-то холодно, и отвернулась, чтобы закурить.
Еще несколько дней мы потратили на споры, как лучше подкопаться к Крупову. Было ясно, что он человек скрытный и никому не доверяет. О его делах с Евой не знал никто, кроме Люси, да и Люсе он доверился исключительно потому, что был уверен в ней, как в человеке нелюбопытном и неболтливом. Картинка вырисовывалась не вдохновляющая. Информацию о его встречах с Евой мог поведать только он.
Люся еще раз встретилась с его женой, поговорила о его друзьях, которые могли что-то знать. Принесла в клювике два имени, тут же раздобыла адреса. Села на телефон. Я это время мыл посуду. Вдруг услышал ее радостный голос:
— Эрих! Сюда!
Я кинулся к ней с полотенцем в руках.
— Йес-с! — воскликнула она. — Мы попали на того, кто нам нужен. Ибрагимов уже полгода живет за границей, а вот Кисловский Игорь Леонидович регулярно поддерживает связь с Круповым. По крайней мере за послед-ние два месяца они общались довольно часто.
— Он может что-то знать, — сказал я.
— Вот именно! Надо с ним встретиться и поговорить. Только опять ненавязчиво.
— Опять мне идти? Распить с ним пару бутылочек…
— Зачем так грубо? Пойду я.
— Теперь ты хочешь поиграть в обольстительницу?
— Почему в обольстительницу? — удивилась она. — Можно придумать что-нибудь получше. В конце концов, я могу пойти в качестве себя самой: помощницы Виктора Ивановича. Будто бы он просил меня…
— Ага, — перебил я, — ты наболтаешь черт знает что, а как только ты уйдешь, Кисловский позвонит своему другу и спросит, а что это за дама тут приходила?
— Не спросит, я его попрошу не говорить с Круповым об этом.
— Интересно! Ты идешь по поручению Крупова, и он же не должен ничего знать? Друг может просто случайно упомянуть тебя в разговоре.
— Значит, я скажу, что вижу, мой шеф попал в беду, и хочу ему помочь, только он пока ничего знать не должен. Сюрприз будет!
— Вот это уже правдоподобнее, хотя тоже ненадежно…
— Мы продумаем, и будет надежно.
— Да, но я все-таки считаю, что лучше пойти мне.
Мы опять поспорили, но так и не пришли ни к какому решению.
Решение нам подсказал сам Крупов, он объявил, что по служебным делам должен покинуть Питер на неделю. Люся провожала его в аэропорт и вернулась ликующая. Она посчитала, что получила карт-бланш.
— Теперь его нет, можно все свалить на то, что он испугался чего-то и решил убраться отсюда, а меня послал предупредить своего друга.
— Ну вот, — сказал я, — ты будешь искать, а я буду сидеть у тебя дома, делать мелкий ремонт и готовить тебе еду! Между прочим, мы разыскиваем убийцу моей жены!
— Твоей, — согласилась она. — Поэтому я тебя и стараюсь держать подальше. Я помню выражение твоего лица, когда ты сказал: «Я его убью!» Я удерживаю тебя от глупостей и выполняю самую сложную работу.
— Спасибо. Только я так не могу. Если ты будешь продолжать в том же духе, то я пойду и буду действовать по своему усмотрению, без тебя!
— И наломаешь дров!
— Ну и черт с ним! Зато не буду изнывать от безделья и неизвестности!
— Стоп! — Люся подняла палец, и я замер с открытым ртом. — Есть идея! Эту партию мы с тобой сыграем тандемом. Сначала я, обеспокоенная за своего шефа, приду поговорить с Кисловским. Уверена, много он мне не скажет. Потом к нему нагрянешь ты. В своей собственной шкуре. Убитый горем муж, который почему-то уверен, что именно Крупов убил его жену. Но ты не можешь найти доказательства. Ты следил за Круповым и его сотрудниками, через меня вышел на Кисловского. И решил проверить. Ты его напугаешь, но он тебе ничего не скажет. Ты настаивать не будешь, уйдешь, пригрозив. А он кинется звонить мне. И я его возьму тепленьким!
— Хорошо. Только как я узнаю о Крупове, если я, по легенде, не знаком с тобой? Ведь никто не знал о его встречах с Евой.
— Ева знала. Она и рассказала тебе. Этого проверить никто не может. Кисловский тебе поверит, будь уверен. Главное — его хорошенько напугать. И можно будет праздновать победу.
Я согласился. План действительно был хорош.
Через два дня я сидел в машине в двух кварталах от дома Кисловского и ждал Люсю. В голове моей бродили странные мысли. Когда я провожал взглядом стройную Люсину фигурку в дорогой кожаной куртке, мне на ум пришло сравнение с Евой. Как похожи эти женщины. Почти одинакового роста, с похожими фигурами, и, наверное, одного возраста. В них было много общего. От черт лица вплоть до черт характера, они относились к одному типу женщин, тому типу, что очень нравился мне. Невысокая, не толстая, но и не худышка, блондинка со светлыми глазами. Характер мягкий и отзывчивый, но своевольный и капризный. Однако она умеет не переходить черту, за которой начинается стервозность. Она нетребовательна к себе, но строга к другим, и у нее хорошая выдержка. Сцены не закатывает. У нее другие методы воспитания…
Я обратил внимание, что стал думать об обеих женщинах, как об одной. Понравится ли Еве такое? А почему бы и нет? Уж не она ли постаралась там, наверху, и послала мне своего двойника? Только двойника ли? Люся, при всем внешнем сходстве, иногда казалась мне прямой противоположностью Евы. Ее негативом. Хотя нет, «негатив» — звучит слишком отрицательно. А Люся была просто неудачницей. Ей не повезло в жизни так, как повезло Еве, в ней осталось слишком много неистраченных ресурсов. Ева буквально излучала счастье, искрилась им. И этот нимб видели все. А Люся напоминала потухшую лампочку, которую почему-то не вставили в патрон, а отправили в пыльный чулан. Интересно, догадывается ли она сама об этом? Наверняка. И не хочет, чтобы это видели другие, поэтому и прячет так старательно свою личную жизнь. Но невозможно спрятать себя. Невозможно две недели жить с человеком в одной квартире, хотя и в разных комнатах, и ни разу себя не выдать. Я часто видел, заглядывая к ней по вечерам, как она сидит, поджав колени, в кресле с книжкой и наушниками, а губы ее поджаты, и в уголках глаз собрались мелкие морщинки. Она не здесь. Ее нет. А когда она меня замечает, все исчезает, она зажигается. Ей нужен человек, для которого она будет гореть. Сейчас этот человек — я. Жалко, что такая замечательная женщина не нашла себе никого. И жаль мужчин, которые проглядели это солнышко. Я думаю, она смогла бы стать такой, как Ева, если бы было для кого. И мне страшно подумать, что Ева могла бы быть такой же, не повстречайся мы тогда.
Я увидел ее и просигналил. Просто так, вместо приветствия. Люся взмахнула рукой и быстрее подбежала к машине. Я открыл ей дверцу, она упала на сиденье. Вид у нее был довольный.
— Итак! — воскликнула она, прикуривая от моей зажигалки и глубоко затягиваясь. — Все идет по плану! — еще одна затяжка. — Подождем полчаса, и пойдешь. Я как раз успею все рассказать тебе. Пришла, представилась, как мы договаривались. Рассказала, что Виктор Иванович уехал, а тут им интересовался некий господин Риманн, из Германии, который утверждает, что Виктор Иванович убил его жену, и горит желанием отомстить. Он поверил тут же, без вопросов, даже не усомнился. Я сразу поняла: он знает. Спросила о Еве. Слышал. Витя ему говорил, что мечтает заключить договор с господином Риманном, но у него ничего не получается. А потом он сказал, что познакомился с женой Риманна и надеется через нее воздействовать на твердолобого немца… Витек даже поделился со своим другом планами, как достичь заветной цели. И совета попросил. Они решили, что ее надо соблазнить, а то она затосковала без русских мужиков… И поначалу все шло гладко, а потом что-то сорвалось. Они долго не общались, он не знает, что именно. Так он мне сказал. А потом он услышал по телевизору, что Ева умерла, и умерла не своей смертью. Он звонил Крупову, но тот не отвечал. Когда они наконец созвонились и Кисловский спросил, что с Евой и всем этим делом, Крупов отмахнулся, сказал, что ничего не получилось. Что Ева его раскусила и не захотела играть против мужа. И еще она заявила, что будет лучше, если они никогда больше не встретятся. И они действительно больше не виделись.
— Не считая, что увиделись перед убийством. Действительно, он не мог лучше выполнить ее просьбу.
— Да, — согласилась Люся. — Но может быть, он утаил что-то, что могло бы очернить его друга? Может, Крупов рассказал Кисловскому чуть больше, чуть в другом ракурсе, и получилась бы иная картина. А он уверен, что его друг чист перед законом. Ты все равно должен пойти, припугнуть его, чтоб он почувствовал настоящую опасность. А потом я поговорю с ним еще раз, чтобы удостовериться в его правдивости.
— Ладно, — согласился я. — Сейчас пойду. По твоим горячим следам. Только докурю сигарету.
Кисловский на меня впечатления не произвел. Когда я грозно ворвался в его квартиру, он испугался и занервничал. Так что со своей ролью я справился превосходно. Он клялся и божился мне, что Витя не убивал ее. Такой человек, что и мухи не обидит, а тем более убить женщину, с которой его ничего не связывало, это немыслимо! Он мне повторил все то, что рассказывал Люсе, утверждая, что Крупову не было смысла убивать Еву. Да, он связывал с ней определенные надежды, да, Ева разгадала его намерения, да, она попросила его оставить ее в покое, что он и сделал в тот же день. И больше ничего. Между ними было все кончено.
— Однако, — возразил я, — он был в бешенстве, после последнего разговора с нею. В таком состоянии — это в психологии называется аффект — можно сделать все, что угодно!
— Это ничего не доказывает, — защищал друга Кисловский. — Мало ли из-за чего он был зол? Это не значит, что он возьмет нож и убьет ее!
— Но он это сделал. В тот же вечер. Взял нож и убил ее.
— В тот же вечер?! — Кисловский был удивлен. — Я не знал, что ее убили именно в тот вечер… Тогда… Господи! Нет, я все равно не верю! Витя бы мне сказал…
— Зачем? Чтобы сделать вас соучастником преступления? Это же статья.
— Да, вы правы… — уверенности у него заметно поубавилось, но было ясно, что он ничего не знает. — Если бы я знал…
— Вы бы не подали ему руки? — докончил я нарочито громким и жестким голосом.
— Да… Я бы рассказал вам, — вдруг сказал он. -Неужели вы думаете, что я могу покрывать убийцу и подлеца?
Нечасто встретишь человека с твердыми моральными принципами. Я даже зауважал его, если он, конечно, не врет.
— Значит, так, давайте договоримся, — предложил я. — Крупов вернется через неделю, вы позвоните ему и договоритесь о встрече здесь, у вас. Потом вы позвоните мне, и я приеду к вам. Я буду в соседней комнате, тише воды, ниже травы, буду только слушать и ничего не делать. А вы спросите у него напрямую: убивал или не убивал… Понимаете, я хочу своими ушами услышать, что он вам скажет. Если он поклянется, что не убивал ее, и убедительно это докажет, я не сделаю ничего. Он уйдет, даже не узнав. Только и вы должны мне поклясться, что не предупредите его.
Кисловский согласился.
Когда я уже в машине рассказал это Люсе, я ликовал в душе от предчувствия скорой победы и ждал, что она разделит ликование со мной. Но странно, она выслушала меня без восторга и в какой-то момент не смогла удержать кривую усмешку. Я опешил: что ей не понравилось?
— Я сомневаюсь, что это будет честная игра, — объяснила она. — Я сомневаюсь, что Кисловский сумеет предать многолетнюю дружбу. Он сейчас одумается, решит, что погорячился, и все расскажет Крупову. И перед тобой будет разыграна прекрасная сцена.
— Ты слишком цинична, Люся, — сказал я. — Я думаю, что на свете все-таки остались люди, для которых чистая совесть превыше всего. По крайней мере, Кисловский произвел на меня впечатление именно такого человека. Я думаю, он захочет все узнать от своего друга.
— Но не обязательно при тебе, — возразила она. — Пусть ты не ошибаешься насчет Кисловского, но я знаю Крупова. Этот человек может соврать. Кому угодно. Он умеет врать, и никто не сможет его уличить. Ладно, — махнула она рукой. — Попытка — не пытка. Крупов все равно у нас в руках. Почему бы не попробовать этот вариант? Поехали домой. Надо отпраздновать удачное завершение очередного этапа нашей работы. Ты меня давно собирался угостить своим фирменным блюдом…
Действительно, я уже давно обещал ей, но почему-то все не получалось. А сейчас как раз повод подходящий, да и время.
Заехали на рынок, где я долго и придирчиво выбирал мясо и остальные ингредиенты, Люся ждала в машине. Когда мы поехали, она вдруг сказала, улыбнувшись:
— Знаешь, Эрих, пока ты ходил, я тут думала о нашем расследовании. Неплохой детективчик получается!
— Неплохой, — согласился я.
— А потом я вспомнила другие детективы, которые читала. Если следовать им, мы с тобой упустили еще одного подозреваемого.
— Да? — удивился я, лихорадочно соображая, кто же еще мог остаться неохваченным. — И кого же мы упустили?
— Тебя, Эрих, — сказала она и тихо рассмеялась.
От неожиданности я сбавил скорость: от таких заявлений недолго и в аварию попасть. А она продолжала:
— Вспомни, во всех детективах, когда убивают одного из супругов, подозрение первым делом падает на другого. Кому может быть выгодна смерть жены, как не ее мужу? Особенно если у него есть хорошенькая молодая любовница.
— Дурацкие у тебя шутки, Люся, — сказал я. Мне было совсем не смешно. — Если бы я хотел избавиться от жены, вряд ли бы я сейчас торчал здесь, с тобой, и занимался всей этой ерундой.
— Почему ты называешь ерундой расследование убийства собственной жены? — удивилась она.
— Потому что, с точки зрения здравого смысла, именно так и есть. Только я, сумасшедший, мог вовлечь себя в подобную авантюру, только потому, что хочу во что бы то ни стало узнать, кому понадобилось убить женщину, которую я больше всего любил. Если бы ее убил я, то вряд ли согласился на этот фарс, достаточно было изображать несколько месяцев безутешное горе, но это можно было бы делать и в Мюнхене, не отрываясь от работы. А я здесь… Сумасшедший…
— Эрих! — Люся ласково погладила меня по руке. — Ты так серьезно это воспринял? Бедный мой! Я же просто пошутила!
— Есть вещи, Люся, с которыми шутить нельзя.
Всю дорогу до дома Люся уговаривала меня не обижаться. Она вовсе не хотела сказать, что всерьез меня подозревает, просто ей пришла на ум эта мысль и показалось, что это забавно. Я ничего забавного в этом не находил. Убивать свою жену, убивать Еву?! Просто глупость. Только человек, который никогда не знал нас, мог такое предположить!
Когда мы пришли домой, я уже остыл и больше не сердился на Люсю. Я отправился на кухню готовить обед, а она чем-то занялась в комнате. Я выложил на доску мясо, довольно большой кусок, и выдвинул ящик с ножами, чтобы выбрать подходящий.
Такой нож имеется чуть ли не в каждой семье, в каждой, разумеется, свой, но в принципе существует несколько видов ножей, очень распространенных…
Я стоял безмолвно и смотрел на нож, покоящийся в моей ладони. Обычный нож, один из многих миллионов ножей всего мира, спокойно лежащих в ящиках на кухнях, под рукой у хозяек, чтобы в нужный момент помочь разделать мясо или рыбу… Широкое, длинное отточенное лезвие и крепкая деревянная рукоятка. Что может быть проще… и страшней? Я смотрел на него, как, наверное, Авраам смотрел на нож, который должен был поразить горло его сына… Я не думал, конечно, что именно этот нож коснулся горла моей жены, но похожий. Я как будто впервые увидел его, увидел как орудие убийства. Мне даже показалось, что на лезвии проступает кровь, и не только на лезвии. Вся рукоять тоже в крови. Дерево насквозь пропиталось кровью. Кровью Евы.
Этот нож… Я уже не думал о том, что он принадлежит Люсе и никогда не покидал ее кухни. Для меня в тот миг в нем сосредоточились все ножи-убийцы. Он стал олицетворением зла. И искупления. Жертвенный нож. Вот он что! Этим ножом я перережу горло убийцы. Как язычник, принесу жертву в память Евы, так же как он принес ее в жертву своим корыстным интересам! Пусть он очистится своей собственной кровью!
Сзади раздались шаги, подошла Люся.
— Эрих, что с тобой? — спросила она недоуменно.
Я резко обернулся и вдруг прижал нож к ее горлу. Острое блестящее лезвие около нежной, белой, трепещущей шеи. Люся сдавленно охнула и замерла, вытаращив на меня испуганные глаза. Я заговорил, но каким-то не своим голосом:
— Вот этим ножом убили мою жену. Вот так. Прижали нож, надавили и… Чувствуешь? Чувствуешь, Люся? Как это больно? Как это ужасно? Но я тебя не трогаю, а ей, бедняжке, разрезали. Все разрезали здесь. Такая огромная рана… Столько крови вытекло. Она лежала там, в морге, совершенно белая, без кровинки. Ничего не осталось. Ничего. Сколько раз мне снилось это. Ева, сначала живая и веселая, а на шее белый шарф. Она вообще любила носить легкие шарфики. А потом она этот шарф снимает, а под ним — рана. Все горло взрезано! Все — до самого конца… Этот кошмар преследовал меня. Долго мучил. Я спать не мог ночами. Я не понимал… А теперь понял. Теперь взял в руки этот нож и понял. Он такой удобный. Такой острый. Так манит взять его и вонзить. Но не в мертвое мясо. Нет. Ему нужна кровь. Живая, горячая кровь. Жертва. Нужна искупительная жертва. Понимаешь? Я возьму этот нож, Люся, возьму его у тебя, чтобы перерезать горло ему. Пусть он так же лежит с огромной раной и истекает кровью. Я хочу понять до конца. Прижать, надавить и — чик!..
Я действительно надавил на нож, и Люся вскрикнула, коротко и обреченно. Это привело меня в чувство. Я огляделся, как будто был тут в первый раз, и отнял нож от ее горла. Там осталась тонкая красная полоска, но пореза не было, даже кожа не поцарапана. Люся еще раз вскрикнула, хрипло и все еще испуганно и, схватившись за стенку, поплелась в сторону ванной. Я сделал шаг за ней.
— Люся! Прости меня. Я не знаю, что со мной! Я не хотел тебя напугать! Люся!
Я протянул к ней руку, но она отпрянула, кинув на меня полубезумный взгляд, и закрылась в ванной. Я услышал шум воды.
Я стоял неподвижно. Когда-то в юности мне рекомендовали обратиться к психиатру, но я проигнорировал совет. Может, все-таки зря? Кажется, во мне явно прослеживаются зачатки сумасшедшего поведения. Я совершенно не отвечал за себя. Я же мог убить ни в чем не повинную женщину!
Я опустил глаза и обнаружил, что все еще держу в руке нож. Чем он привлек меня? Что я в нем увидел такого необычного? Самый простой нож. У меня дома, в Мюнхене, таких штук пять, для разных видов мяса и рыбы. А этот… Ничем не примечателен. Что мне там показалось? Рукоятка в крови? Еще бы, мясо тоже бывает с кровью, как не запачкать. А ножу уже столько лет! Да, он острый, но нож и должен быть острым, иначе в нем нет смысла, если не считать десертных ножей. Бред, бред. Я схожу с ума. Поскорей бы все закончилось и я вернулся в Мюнхен к своим детям, к друзьям, к работе.
Я прислушался. Вода еще шумела. Бедная Люся! У нее же сердечный приступ может случиться. Она надо мной неудачно подшутила, но чем я отплатил? Надо будет все объяснить. Попросить прощения. Только простит ли? Может, и не простит. Выгонит. Ну и правильно. Так мне и надо. Сидел бы в своем Мюнхене и не лез куда не следует. Кто угодно испугается, когда на тебя с ножом полезут! А тут еще этот разговор в машине… Черт возьми, а не думает ли она, что я действительно убил свою жену и теперь хочу убить ее, так как она разгадала мою тайну?! Она теперь будет бояться меня. Надо что-то сделать… Что?! Как мне переубедить ее? Как доказать, что я не виноват, что я не убивал Еву и не думал даже убивать ее?
Вода перестала литься. Я замер и с ужасом смотрел на закрытую дверь, за которой была Люся. Что сейчас будет? И я совершенно забыл, что все еще держу в руке нож.
Она осторожно вышла, в ее глазах все еще был страх. Посмотрела на меня недоверчиво.
— Люся! — я шагнул навстречу, поднимая руки, и только сейчас заметил нож. Я отшвырнул его в сторону.
Люся следила взглядом за моими действиями и не шевелилась.
— Люся, я… — Но она не дала договорить. Молча подошла, обняла и крепко поцеловала в губы.
Чего не ожидал я, так это подобного поворота. Наорать на меня, ударить, выгнать из дому… Что угодно, только не поцелуй.
Я сперва пытался сопротивляться, поговорить с ней, но она не слушала, только крепче прижималась ко мне. И я уже сам начал ее целовать. Ее страсть, прорвавшаяся сквозь холодную оболочку, зажгла меня. Можно ли меня винить? Я не привык к такому длительному воздержанию, и устоять было невозможно. Сказалось и нервное напряжение последних минут, нам обоим нужна была разрядка. А что здесь может быть лучше секса?
4
Мы с Люсей стали любовниками. Что ж, наверное, так и должно было случиться. Мне могут поставить в упрек, что не прошло и двух месяцев, как я похоронил жену, а уже завел себе другую женщину. Но это все равно бы случилось, рано или поздно. Получилось, что рано. Просто я рано ее встретил. Встретил именно ту женщину, которая мне нужна. Я думаю, что Ева не должна на меня сердиться. Она прекрасно знает, что я совершенно не умею жить один, мне обязательно нужна женщина — подруга и любовница. Я так устроен, и она принимала меня таким. Ева должна радоваться, что я так скоро нашел себе достойную подругу, а не потащил в дом первую попавшуюся (а ведь и такое могло случиться, не встреть я Люсю). Люся же доказала мне, что она надежная, порядочная женщина, к тому же умная и симпатичная, не молоденькая, но с опытом. То, что мне сейчас надо. Не зря же я сравнивал ее с Евой. Они действительно похожи. Конечно, Люся никогда не сможет полностью заменить мне ее, а тем более моим детям (если она согласится стать моей женой, но предложения я ей еще не делал), и я никогда не смогу любить ее так, как любил Еву, но вряд ли я встречу когда-либо кого-то лучше ее.
Люся отнеслась к перемене своего статуса совершенно спокойно. Как будто так и надо. Еще бы! Я, впрочем, давно подозревал, но не хотел себе признаваться, что Люся ко мне неравнодушна. Несчастная, одинокая, не очень молодая, но еще привлекательная женщина вряд ли останется равнодушной к богатому и далеко не старому мужчине, да еще и свободному. Надо отдать Люсе должное, она ничем не выдала своих чувств, и если бы не этот случай, возможно, мы бы так и расстались хорошими друзьями.
Той ночью, прислушиваясь к ровному дыханию спящей рядом Люси, я подумал, что, пожалуй, не буду убивать Крупова. Пусть живет. Да, он отнял у меня мою жену, но он же возвратил мне ее в лице Люси. Я, пожалуй, просто плюну ему в лицо и сдам милиции со всеми уликами. Пускай сами разбираются. А я возьму Люсю и уеду в Германию навсегда.
Прошло около недели, в наших с Люсей отношениях не изменилось ничего. Мы по-прежнему спали вместе, но говорили о вещах исключительно посторонних. Она казалась абсолютно невозмутимой, а я мучился, не зная, как сделать ей предложение и что она мне ответит.
Однажды днем она позвонила с работы и сообщила, что завтра возвращается Крупов. Неплохо бы подготовиться.
Я подумал и поехал с визитом к Кисловскому. Решил, что мой вид поможет ему воскресить потухшие за неделю чувства. По телефону я бы не ручался за нужный эффект. Как оказалось, волновался я зря. Кисловский все еще пылал праведным гневом и жаждал докопаться до истины. Я успокоился на этот счет и предложил прорепетировать мизансцену. Мы с ним обсудили все до мелочей, еще раз пообещали друг другу играть честно: ему — не предупреждать Крупова ни о чем, пока не войдут в комнату, мне — сидеть тихо и не делать ничего без позволения на то Кисловского. От него я утаил только один маленький нюанс: я собирался записать весь разговор на диктофон. Лучше бы на видео, но это было бы проблематично, да и без помощи Кисловского не обойтись.
Люся искренне пожелала мне удачи, хотя все еще сомневалась в правильности выбранного мной пути. На прощание она прижалась щекой к моей щеке и сказала:
— Я умоляю, только не делай глупостей, Риша.
Я вздрогнул. Риша? Откуда она узнала это имя? Так меня звала только Ева…
Я пришел к Кисловскому в условленное время, спрятался в задней комнате, как мы и договаривались, достал диктофон и стал ждать. Через тонкую дверь я слышал, как Кисловский нервно вышагивает по комнате. Волнуется, это хорошо. Чем он эмоциональнее поведет себя, тем скорее Крупов может сорваться и выдать себя. Только бы пленки хватило. Люся боится за меня, но я-то знаю, что бы ни случилось, теперь глупостей я делать не буду. Ради нее.
Крупов пришел точно в назначенное время: вот что значит деловой человек! Насколько я смог его рассмотреть в щелку, впечатления на меня он не произвел. Невысокий, полноватый, с большими залысинами, кое-как прикрытыми седеющими волосами. Лет около пятидесяти. Однако энергичный, живой, с изрядной долей жесткости во взгляде. Но это не говорит о жестокости. При его профессии иначе и нельзя. (Обо мне тоже говорят, особенно мои противники, что я жесткий человек.) Голос сильный и бодрый.
— Игорь, в чем дело? — обеспокоенно спросил он. Я замер, держа палец на кнопке диктофона, чтобы в нужный момент начать записывать. — Ты меня так срочно вызвал, я даже отдохнуть не успел, прямо с самолета…
— Виктор, у меня к тебе один вопрос. Это очень серьезно.
Молодец, похвалил я его про себя. Сразу к делу.
— Настолько серьезно, что нельзя было по телефону?.. — Крупов попробовал перейти на более легкий тон, но осекся. Кисловский умел быть серьезным.
Я включил диктофон. Кисловский сказал:
— Ты мне рассказывал про Еву Риманн. Ты помнишь?
— Да, — протянул Крупов недоумевающе. — Таких женщин не забывают.
— Ты говорил, что разругался с ней после того, как она выяснила, что ты хотел ею воспользоваться, чтобы наладить контакты с ее… мужем?
— Можно и так сказать, — ответил Крупов, все еще непонимающим тоном. — Дело в том, что мы с ней долго водили друг друга за нос. Я полагал, что она и знать не знает, кто я и что мне надо. А она все знала и играла со мной, как кошка с мышкой. Хотела надо мной поиздеваться или просто со скуки убить время, разыгрывала из себя дурочку и забавлялась про себя. Наверное, предвкушала, как потом будет рассказывать своему мужу, какие русские — идиоты! Когда она поняла, что зашла слишком далеко, решила отыграть назад и раскрыла карты. Я тоже, мне не оставалось ничего другого. Когда я высказал ей начистоту все, что о ней думаю, она вылила на меня такой поток брани! Я никак этого не ожидал от чистенькой, аккуратной богатой немки. Я ей ответил тем же. Она сказала, что я очень обяжу ее, если больше не появлюсь ей на глаза. Я сказал: «Взаимно». И мы расстались. И все. Я понял, что мой план провалился. Рассчитывать больше не на что. И оставил ее в покое. Только это все я тебе уже рассказывал и не понимаю, зачем ты позвал меня сюда, чтобы услышать еще раз?
— Нет, ты мне не все рассказал, — тихо ответил Кисловский. — Ты умолчал, что в тот же вечер, после этого разговора, она была убита.
Я затаил дыхание. Вот сейчас…
— Да, — просто сказал Крупов. — К сожалению, именно так и получилось. Я очень огорчился, когда узнал наутро. Знаешь, это всегда неприятно, когда вдруг умирает человек, с которым тебя что-то связывало. Даже если что-то нехорошее. Я чувствовал себя виноватым перед ней. Все-таки я ее обманул, потом оскорбил. Она, конечно, тоже хороша. Но она женщина. Женщинам, а тем более таким красивым, прощают все. А я был с ней нечестен с самого начала, хотел ею воспользоваться — и получил по заслугам. Я был зол, но к утру злость прошла. А когда я узнал, что она умерла, стало даже жаль ее. И досадно, что она умерла с обидой на меня и мне никогда не выпросить у нее прощения.
— А ты хотел бы? — тихо спросил Кисловский.
— Да… Я не суеверный, но все-таки неприятно. Понимаешь, после такой ссоры ее убивают… Наверняка она помянула меня недобрым словом. Знать бы, кто ее так…
— А ты не знаешь? — осторожно спросил Кисловский. Я весь напрягся.
— Нет, разумеется, — уверенно ответил Крупов, покачав головой. — Нет. — И тут его осенило. — Ты что же, меня подозреваешь?! — воскликнул он, и в голосе его ясно слышались обида и возмущение. И ни капли наигранности.
Я опешил. Не может быть! У нас с Люсей все сходилось. Именно он должен быть убийцей. И из того, что он только что рассказал, это ясно выходило! Но какой же он великолепный актер. Всё искренне, не будь я так уверен в его виновности, я бы и не подумал усомниться в его словах. Значит, Люся была права, утверждая, что мой план провалится. Ну да ничего! Врите, врите, господин Крупов, ваш друг вам поверит, но меня вам провести не удастся! Я выведу вас на чистую воду, я заставлю вас признаться, что это вы убили Еву. Потому что больше некому.
Дальше я уже не вслушивался в беседу двух приятелей. Мне был ясен ее исход. Сейчас Крупов с «искренним» возмущением упрекает Кисловского в том, что тот мог поверить «этим жалким россказням» и усомниться в его честности. Он приводит кучу «неоспоримых» доводов, доказывающих, что он не убивал, не мог и даже в мыслях не держал подобного безумства. Кисловский ему верил. Что поделать! Слаб человек. Поверить другу, которого знаешь много лет, куда проще, чем постороннему, явно необъективно воспринимающему ситуацию.
Я выключил диктофон. В нем не было надобности. Я стал думать, как мне выбраться отсюда. Сидеть и ждать, пока кончится беседа старых друзей, я не намеревался. Тем более что они уже выяснили интересующий меня вопрос и переключились на другие темы. Должно быть, Кисловский подумал, как и я, и увел друга в кухню, дав тем самым мне возможность улизнуть, что я и сделал.
Я спустился на пару пролетов и сел на ступеньки покурить и подумать. Курилось хорошо, а вот думалось не очень. За несколько сигарет я не придумал ничего. Надо бы посоветоваться с Люсей, но с ней не созвониться, а идти к машине я не хотел. Вот и сидел, как прогульщик, в подъезде, и курил одну сигарету за другой.
Вдруг наверху открылась дверь, раздались голоса. Я узнал Крупова и Кисловского. Я встал и отбросил незатушенный окурок. Сбежать, пока не поздно, или?.. Или.
Друзья попрощались, дверь закрылась, Крупов стал спускаться. Я услышал, как он сквозь зубы выругался насчет нынешней молодежи, наркоманов и пьяниц, которые дымят и гадят в подъездах. Это обо мне. Дышать действительно было нечем, а вот топор подвесить — запросто, так я накурил.
Крупов поравнялся со мной и презрительно меня оглядел. Не удержался, сказал:
— Вроде бы взрослый мужик, а туда же…
— Туда же, — согласился я и отправился за ним. Он кинул на меня удивленный взгляд, и я счел нужным добавить: — За вами, Виктор Иванович.
Теперь его взгляд стал испуганным. И я решил представиться, чтобы не довести его до инфаркта. Пожилой человек все-таки…
— Эрих Риманн, к вашим услугам. Может быть, поговорим?
У него отвалилась челюсть, и он, остановившись, делал какие-то жесты в сторону черного «BMW». Я понял, что это его машина, и, взяв его под руку, подвел к ней. Мы сели. Тем временем он оклемался. Взгляд его стал осмысленным и даже заинтересованным. Удивление осталось, а вот испуга как не бывало. Как он может так честно смотреть мне в глаза?
— Я хочу поговорить с вами о моей жене, — взял я с места в карьер деловым и жестким голосом, но он поднял руку.
— Извините, господин Риманн, — сказал он. — Я бы хотел сперва удостовериться, что говорю именно с вами. Знаете, сейчас так много проходимцев, а ваш русский язык до того безупречен…
— Так же как и английский, и французский, и немецкий, — ответил я, доставая свой паспорт. Я не обиделся. На его месте я бы тоже не стал доверять первому встречному, заявляющему на чистейшем русском языке, что он уроженец Германии. — Von Kind auf Hatte ich grosse Fahigkeiten zum Erlernen der Fremdsprachen. Und wenn schon meine Frau die Russe ist, dann ist es fur mich eine Schande, ihre Heimatsprache nicht zu sprechenI , — добавил я неизвестно зачем по-немецки. Я вдруг обнаружил, что за время, проведенное в России, успел отвыкнуть от родного языка, и сказать на нем несколько слов было для меня бальзамом на сердце. И мне было плевать, что Крупов ничего не понял, пусть убедится, что я настоящий немец.
— Итак, — сказал я, решив, что он уже вдоволь насмотрелся на мою фотокарточку в паспорте и имел достаточно времени, чтобы сравнить с оригиналом. Я забрал у него документы и посмотрел в глаза. — Нам с вами, Виктор Иванович, нужно решить одну маленькую проблему…
— Извините меня, господин Риманн, но я не понимаю, почему вы обратились ко мне? — перебил он меня. — Я ничего не знаю о вашей жене…
— Да вы что? — деланно удивился я. — А она мне говорила обратное! И не только она. Я от нескольких людей слышал о ваших с ней… связях.
— Бог с вами, Эрих…э-э?.. — он замялся: русская привычка обращаться к собеседнику по имени-отчеству не очень подходит к иностранцам. Я усмехнулся, но пришел на выручку.
— Эрих Александрович, если вам угодно.
— Эрих Александрович. У меня ничего с ней не было! Я сделал ей сугубо деловое предложение, но она не пожелала иметь со мной дело. Она сказала, что никогда не вмешивается в дела мужа, то есть в ваши дела, и предоставит вам самим разбираться в этом деле. Я не стал более настаивать. На том мы и расстались. Кстати, Эрих Александрович, может быть…
— Не может! — резко оборвал я. — Вы забыли? Вы уже посылали ко мне свою секретаршу, я, кажется, однозначно ответил ей. Она передала вам? Прекрасно. Я не привык повторять одно и то же по многу раз. И эта тема меня абсолютно не интересует. Меня интересует убийство моей жены.
— Я не убивал ее, — спокойно ответил Крупов. — Господи, да что же это?! В один день… — вдруг он посмотрел на меня внимательно. Понял. — Вы говорили с Игорем?!
— Говорил, — я решил, что отпираться нет смысла (а Кисловский молодец: не выдал даже после моего ухода!).
— Это вы ему внушили, что я убил ее?
— Я не внушал, я привел ему некоторые доказательства, однозначно указывающие на вашу причастность к этому убийству.
— Не будете ли вы так любезны привести мне хоть некоторые из них?
— Отчего же нет? Извольте. У вас, Виктор Иванович, был мотив убить ее. Я знаю, что между вами было намного больше, чем вы сейчас говорите. Нет-нет, помилуйте, я не обвиняю вас в прелюбодеянии, я уверен в своей жене, я знаю, что этого быть не могло. Хотя вы этого и хотели. Но было другое. То, о чем вы говорили, — вот что самое главное. Вы, полагая, что она просто богатенькая заграничная дурочка, наговорили ей лишнего и сильно раскаялись, когда узнали, что ошибались насчет нее. Вы поняли, что она может использовать сказанное вами против вас, и испугались. Тогда вы подумали, что лучше навсегда прервать с ней отношения. И решили, что самым лучшим способом навсегда избавиться от нее будет убийство.
— Тогда почему же я не убил ее сразу, во время разговора? — со скептической усмешкой спросил Крупов.
— Вы не хотели рисковать, — пожал я плечами. — Вы расстались с ней на несколько часов, чтобы подготовить убийство. Вы договорились, что около девяти она выйдет из дома и будет ждать вас во дворе. Зачем? Я не знаю. Может быть, она должна была передать вам что-то или вы должны были что-то передать ей. Какую-нибудь бумагу, письмо, забытый платок, не знаю. Предлог можно найти. Вам виднее, что вы придумали, мне это не важно. Важно, что вы под этим предлогом заставили ее выйти вечером одну и никому об этом не говорить. Все были в полной уверенности, что она просто выносила мусор. А там ее ждали вы с ножом в руке. И когда она пришла, вы перерезали ей горло, а тело бросили в мусорный бак.
— Что ж, — усмехнулся Крупов, — у вас очень стройная версия. Не подкопаться. Все объяснено, все учтено. Кроме одного. Мое алиби. У меня есть алиби на этот вечер. Дело в том, что у меня была… девушка… любовница. Мы с ней немного поссорились перед этим, а в тот день, разозленный после разговора с вашей женой, я решил навестить ее. И мы помирились. Я пробыл у нее весь вечер и всю ночь, с восьми часов и до самого утра. Она может подтвердить. Если хотите, проверьте сами.
— Я проверял, — кивнул я. — Я знаю. Наталия Алексеевна… фамилию забыл. Манекенщица. Высокая худая брюнетка. Она мне рассказывала о ваших отношениях, и очень подробно. И о том вечере упомянула. Вы действительно пришли к ней в восемь часов, и у вас была ссора, которая кончилась примирением. И это примирение вы решили отметить бутылкой шампанского, которой в доме не оказалось и которую надо было покупать. И вы, Виктор Иванович, пошли за ней и пропадали около получаса, несмотря на то, что ближайший магазин, где продаются винно-водочные изделия, находится в том же доме, где живет ваша любовница.
— А, эти лавчонки! — презрительно скривился он. — В них того и гляди купишь какую-нибудь отраву. Я, Эрих Александрович, человек богатый, и на дешевку не кидаюсь. Я предпочитаю качественные вина. А качественное вино можно купить только в специальном магазине. Я знаю один такой магазинчик неподалеку оттуда, туда я и поехал. А потом зашел еще в другой магазин, купить закуски. Вот вам и получается полчаса. А чтобы доехать до этой помойки, убить Еву… простите, фрау Риманн, это сколько еще бы потребовалось времени?
— Не больше. Я проверял. За полчаса вполне можно успеть…
— Если не ездить совсем в другую сторону в магазины.
— Конечно, — согласился я. — Но вы могли в магазины и не ездить. Если вы все спланировали и не хотели ни в коем случае покупать вино в первой попавшейся лавочке, то могли купить его заранее, по пути к Наталии Алексеевне, и оставить в машине. Потом сделать вид, что идете в магазин за вином, спуститься к машине, доехать быстро до условленного места, убить Еву и вернуться с бутылкой, как ни в чем не бывало!
Крупов начал потихоньку беситься.
— Но с чего вы взяли, что я уходил за вином именно около девяти?
— А когда? — быстро перебил я.
— М-м-м… — он задумался. Неужели он на что-то еще надеется? — Не помню точно, — сказал он, — но когда я пришел, было скорее около десяти…
— Согласно медицинской экспертизе смерть наступила в промежутке от девяти до десяти часов, — отчеканил я. — Вы договорились с Евой на девять, но не смогли уйти раньше, и ей пришлось ждать вас. Это невежливо — заставлять даму ждать, но не все ли равно, если ей суждено умереть, не так ли?
Крупов откинулся назад и с ужасом уставился в лобовое стекло. Я возликовал. Наконец-то он понял, что ему не отвертеться.
Дрожащей рукой он вынул платок и вытер лоб.
— Послушайте, господин Риманн, я клянусь вам, я не убивал вашу жену. Чем вам доказать? Не знаю… Я не хотел ей зла. Я просто хотел использовать ее в своих корыстных целях, она дала мне достойный отпор, мы расстались не лучшим образом, но это же не повод, чтобы лишать человека жизни! Я очень сожалею…
— Хватит! — рявкнул я. — Избавьте меня от вашего нытья. Не разумнее ли признаться во всем сразу? Вы разве не понимаете, что ваша вина уже доказана? Вы же не можете привести ни одного сколько-нибудь существенного довода в вашу пользу! Зачем кружить вокруг да около? Скажите сразу: да, я убил вашу жену. Или вы боитесь, что я вас убью за это? Не волнуйтесь. Я просто сдам вас в милицию и все. Пусть они разбираются, по какой статье вам отбывать наказание. От вас мне нужно лишь признание.
— Но я ее не убивал! — закричал он. — Кто навел вас на эту мысль? Кто вам сказал, что я убил ее? Кто? Только не говорите, что вы сами докопались до всех этих сведений, которыми вы тут щеголяли! Я не верю в это, слышите, господин Риманн!
— Это уже не ваше дело, — холодно отрезал я. — Будем считать, что никто не помогал. Кто бы там ни был, вы не можете отрицать, что улики против вас неопровержимые, и они таковыми будут вне зависимости от того, кто их собирал.
— Постойте! — воскликнул он. — Давайте съездим в тот магазин, где я покупал вино. Может быть, они помнят…
Сказал и сам усомнился. Кто же вспомнит покупателя, зашедшего как-то вечером два месяца назад? Хотя покупателя-то, может, и вспомнят, но сказать, заходил он в восемь вечера или в десять, вряд ли смогут.
Я посмотрел на Крупова, и мне стало его жаль. Человек так упорно цепляется за свою версию, хотя она уже и трещит по всем швам, что это вызывает если не уважение, то желание подыграть. Что ж, подыграю. Тем более что победа уже за мной. Пусть проигравший последний раз порадуется жизни.
— Поехали, — сказал я. И мы поехали.
Вождение машины помогает сосредоточиваться. Многие мои лучшие планы и решения родились именно когда я был за рулем. Крупов сосредоточился на управлении и после пятого перекрестка неожиданно выдал здравую мысль:
— А как же насчет орудия убийства, Эрих Александрович?
— А что орудие убийства? — не понял я. Мои мысли уже успели отвлечься от него и вернуться к Люсе, которая ждала меня, волнуясь и изнемогая от нетерпения. Она, наверное, уже приканчивала вторую пачку сигарет.
— Чем ее убили? — спросил Крупов. — Ножом, если не ошибаюсь?
— Это вам лучше знать, — усмехнулся я.
Он скривился, но ничего на это не ответил, продолжил свою мысль:
— Большим кухонным ножом. Не кажется ли вам, господин Риманн, что это орудие убийства совершенно не в моем стиле? Кухонный нож больше подходит для случайной ссоры, когда разгоряченные оппоненты не находят никакого другого способа уговорить друг друга. Для обдуманного убийства, каким вы представляете себе это преступление, нож не очень-то подходит. Проще застрелить.
— Если есть из чего, — ответил я.
Крупов молча открыл «бардачок» и показал мне пистолет.
— Там есть и разрешение на него, — добавил он.
Я согласился. Застрелить было бы удобнее. Если есть глушитель. Все-таки там кругом дома, да и время не слишком позднее. Опасно.
— Опасно, — вздохнул он, понимая, что опять проиграл. — Но глушитель можно и достать…
— У вас не было времени. А может, и пистолета в тот день тоже не было. Этого никто подтвердить не сможет. А вот нож вы могли взять на кухне у своей любовницы.
— Вот! — поднял он палец. — Я никогда не видел у нее такого ножа.
— Это не значит, что его нет. Никогда не видели, а потом увидели — решили использовать, а потом выкинули. И сейчас, когда мы придем к ней проверять наличие ножа, его там не окажется.
— Но она-то должна знать, какие у нее есть ножи?!
— Хотите спросить? Спросим, — мне хотелось добавить «только не плачь!», ибо он действительно напоминал обиженного ребенка. Ему так хотелось доказать свою невиновность, что он не знал, что еще придумать.
Тем временем мы подъехали к дому Наташи.
Она несказанно удивилась нашему визиту, каждому по отдельности, и тому, что мы пришли вместе. От этого тройного удивления она так захлопала ресницами, что с них посыпалась краска. Мы, не говоря ей ни слова, прошли на кухню, и Крупов выдвинул ящик, где лежали столовые приборы. Он вывалил все ножи на стол, но подходящего там не оказалось. Я быстро обернулся к Наташе, схватил ее за плечи, встряхнул хорошенько и спросил очень грозно:
— У тебя есть еще ножи, кроме этих?
Она робко глянула на стол и замотала головой.
— Точно? — я встряхнул ее еще раз.
— Точно. То есть нет, есть еще набор подарочный, декоративный. Я могу принести…
— Не надо, — махнул я рукой. — Декоративные мне не нужны. Мне нужен большой острый нож, каким разделывают мясо.
— Мясо? — удивилась она. Похоже, она всегда считала, что мясо так и растет на веточках в виде котлет, эскалопов и ростбифов.
Я посмотрел на Крупова. К нему вернулся прежний довольный и самоуверенный вид. Да, он оказался прав, у Наташи нет и не было такого ножа. Но это не значит, что Крупов оправдан. Нож он мог принести и из дома, мог купить по дороге в магазине, а потом выбросить в Неву. Рано радуетесь, Виктор Иванович. Это было ваше Бородино, сейчас будет Ватерлоо. Я взял его под руку и быстро увел из Наташиной квартиры. Пора было идти в магазин.
Был девятый час, и мне хотелось поскорее развязаться с этим делом и вернуться домой к Люсе.
Мы вошли в магазин, который был (я засек по часам) в семи минутах езды от дома Наташи и в противоположной стороне от места преступления. Магазинчик небольшой, но чистенький, опрятный, в лучших традициях Запада. Я быстро посмотрел ассортимент вин. Оказались очень хорошие сорта, и цены соответствующие. Для среднего европейца приемлемые, но в России — только для «новых русских». Посетителей, разумеется, было мало. Сейчас мы были единственные.
Молодой человек за прилавком расплылся в дежурной улыбке:
— Чем могу помочь?
Крупов покачал головой.
— Тогда был другой продавец, — сказал он мне. Я сочувственно кивнул. — Маленького роста. Я долго выбирал, и когда выбрал, оказалось, что бутылка стоит на верхней полке, и ему не достать. Пришлось брать стул.
— У вас есть такой продавец? — спросил я молодого человека.
— Да, — ничуть не смутившись, ответил он. — Это Федя. Он работает в ночную смену.
— В ночную?
— Да, у нас магазин круглосуточный.
— И когда начинается ночная смена? — спросил я, чувствуя противный холодок внутри.
— В девять. С девяти до девяти.
— И Федя всегда работает ночью?
— Да. Всегда. У него так в контракте записано. За ночную работу платят по другой ставке, чем у нас, дневных.
Крупов посмотрел на меня торжествующе: съел, мол, противный немец? Да, я действительно был немцем, а молва приписывает нам доходящую до смешного педантичность в делах, а русским — наоборот — безалаберность. Как истинный немец, я не мог уйти, не проверив все возможные варианты. Крупов этого не принял в расчет.
— Позвольте полюбопытствовать, молодой человек, — сказал я, привалясь на прилавок, не обращая внимания на Крупова, с довольным видом оглядывающего выставленные вина (наверное, выбирал, какое купит, чтобы отпраздновать победу, кстати, мне тоже не помешает об этом позаботиться).
Продавец наклонился ко мне, всем своим видом показывая крайнюю заинтересованность и готовность ответить на любой вопрос.
— Меня интересует, не работал ли ваш Федя в ночь с двадцатого на двадцать первое февраля сего года?
Продавец отпрянул и подозрительно оглядел меня.
— Вы из органов?
— Нет, я частным порядком. Провожу маленькое расследование. Ваш Федя очень обяжет вот этого господина, если вспомнит его. Дело в том, что никто другой не сможет подтвердить его алиби.
Молодой человек испуганно посмотрел на меня, подумал и сказал, что кроме самого Феди никто не сможет сказать, когда он работал.
— Где его найти? — спросил я.
— Он должен скоро прийти. Он работает сегодня. Сейчас полдевятого. А он всегда является пораньше. Подождите немного.
Подождем. Ничего другого нам и не оставалось. Крупов бродил по магазину и пребывал в явно хорошем расположении духа. Он был уверен, что Федя докажет его невиновность. Я бы на его месте так не радовался. Но, впрочем, это его дело. Я, чтобы убить время, решил все же выбрать бутылочку вина для нас с Люсей и заговорил с продавцом о винах. Знание дела помогло мне завоевать его доверие. Крупов прислушивался к нашему разговору и время от времени хмыкал, с каждым разом все более нетерпеливо.
Вдруг вошел маленький парень, светловолосый, конопатый, с серьезными голубыми глазами, и сказал:
— Привет, Коляныч, сдавай кассу.
— Федя, здорово, — ответил продавец, — вот эти господа интересуются тобой.
Он испуганно взглянул на меня, потом на Крупова.
— Я ничего не сделал! — воскликнул он.
— Федя, ты никогда не видел этого господина? — я кивнул на Крупова.
Тот поморщился, вспоминая, покачал головой.
— У нас бывает много посетителей. У меня не архив, а просто голова.
— Как же! — воскликнул Крупов. — Вы не помните? Я покупал у вас бутылку «Клико». Вы мне еще давали совет!
— Я всем даю советы, — ответил Федя. — У меня работа такая. Коля тоже всем советует. Вот и вашему другу присоветовал. Хорошее вино, — одобрил Федя мой выбор.
— Вы еще на стул вставали, чтобы достать бутылку! — не сдавался Крупов.
— Я не виноват, что у меня маленький рост. А полки рассчитаны на больших. Иногда приходится вставать на стул, — объяснил Федя и добавил: — Если бы вы вспомнили что-нибудь необычное, что тогда случилось, я, может быть, и вспомнил бы вас. Ваше лицо кажется мне знакомым, но поклясться, что я видел вас раньше, не могу. Когда все время мелькает столько лиц… — Он махнул рукой.
— Вы работали в ночь с двадцатого на двадцать первое февраля? — спросил я.
— Это тогда я должен был его видеть? — заинтересованно спросил Федя.
— Да.
— Я так не помню, это давно было. Можно посмотреть, в документах должно быть записано. Но это долго. Может быть, вы скажете, что тогда случилось, вдруг я вспомню? Хотя бы какой был день недели…
— В тот вечер недалеко отсюда произошло убийство, — сказал я. — Убили молодую женщину, иностранку. Ее утром нашли в мусорном баке с перерезанным горлом.
— Я помню это убийство, — сказал Коля. — О нем много говорили по ящику и в газетах писали…
— Я тоже помню, — воскликнул Федя. — Я помню, еду домой с работы, а в машине радио играет и передают про убийство, я тогда подумал еще: «Это же совсем рядом с нами. Может, убийца еще зашел, купил бутылочку у меня, чтобы обмыть мокрое дельце!»
— А много у вас посетителей было в тот вечер? — спросил я.
— Да нет, скорее, наоборот. Мне тогда заняться было нечем, друган тогда детективчик какой-то подбросил, этого, как его?.. Кивинова, что ли? — Он вопросительно посмотрел на меня, но новых русских авторов я не знал и потому пожал плечами, Федя перевел вопрошающий взгляд на Крупова и вдруг заорал: — Вспомнил! Я вспомнил. Точно, он заходил тогда. Он меня еще оторвал от книжки на самом интересном месте. Никак не мог выбрать шампанское. Все говорил, что наконец-то уладил свои любовные делишки и хочет угостить свою девушку чем-то особенным. Я ему и то и это предлагал, только бы убрался поскорей, а он меня заставил снимать чуть ли не всю верхнюю полку. И это при моем-то росте! Издевательство это было, вот что!
— Когда это было? Во сколько?
— Да не больше десяти. Я прочитать успел страниц тридцать.
— Вы сможете подтвердить эти показания в суде?
Он испугался:
— А что, надо? Нет, то есть да, смогу, конечно. А мне ничего не будет?
— Ничего, — ответил я и вышел на улицу. Даже спасибо не сказал. Пусть Крупов говорит. Его спасли.
Я закурил и стал лихорадочно соображать. Вся моя стройная версия рассыпалась у меня на глазах, как песочный замок. Оставался последний шанс, и я решил тут же проверить его. Не откладывая и не дожидаясь Крупова. Он мне больше не был нужен.
Я отшвырнул сигарету и кинулся бежать к Наташиному дому. Я опять ворвался к ней в квартиру, напугав ее, и схватил за плечи.
— Помнишь тот день, двадцатое февраля, когда вы помирились с Круповым?
— Да, — испуганно закивала она.
— Он выходил в тот вечер за бутылкой шампанского?
— Да…
— Он долго отсутствовал?
— Не знаю… Полчаса… может, чуть больше…
— Может или точно? Это очень важно!
— А какое это имеет значение? — она попыталась высвободиться.
— Вопросы задаю я! — Я сильно тряхнул ее. — Сколько это заняло времени?
— Не помню я, — заплакала она. — Он ушел, я пошла в ванную, мне надо было умыться, я ведь плакала перед этим. Потом стала заново краситься, хотела еще что-нибудь приготовить из еды, так, что-нибудь легкое, но не успела. Он быстро пришел.
— Сколько ты обычно красишься?
— Если надо полностью, то минут сорок, не меньше, а тогда я постаралась побыстрей, я же хотела еще приготовить…
— Ясно. Что он тогда принес?
— Шампанское и какой-то тортик и… и еще что-то, не помню.
— А больше он никуда в тот вечер не уходил?
— Нет.
Я отпустил ее и вышел на улицу. На душе кошки скребли. Было ясно, Крупов не убивал Еву. Он просто физически не мог этого сделать. Спуститься, завести машину, доехать до винного магазина — минут десять, минут пять, а то и десять выбирал вино, еще минут десять — на покупку тортика и еще чего-то, десять-пятнадцать минут — дорога домой. Заехать на дальнюю помойку совершенно некогда. Если только…
Я бегом вернулся назад. Наташа посмотрела на меня как на сумасшед-шего.
— Последний вопрос, — сказал я, переводя дух, — он звонил от тебя кому-нибудь? Или, может, ему звонили?
— Нет. Он специально отключил телефон, чтобы нам не помешали.
— Ясно.
И я исчез из ее жизни навсегда.
— Я не знаю, что делать, Люся! Все было так хорошо, и все рассыпалось, как карточный домик.
Она сидела в кресле, я — рядом на полу, положив голову ей на колени. Я рассказывал ей о своих злоключениях, а она слушала и перебирала пальцами мои волосы. И ничего не говорила. Я не видел ее лица, но, судя по движениям ее рук и спокойному глубокому дыханию, она была сосредоточена, но не расстроена полным провалом. А чего ей быть расстроенной? Для нее это было просто приключение. Как бы оно ни кончилось, Люся должна быть довольна. Она не осталась в проигрыше. А вот я так и не знаю, кто убил мою жену.
— Не падай духом, Эрих, — наконец сказала она. — Просто так ведь ничего не бывает. Возможно, мы допустили какую-то ошибку, а может быть, Крупову просто очень везет. Надо все еще раз обдумать…
— Люся, а может быть, это все-таки киллер?
— Маловероятно. Киллера еще найти надо. А у Крупова мотив появился только за несколько часов до убийства.
— Вот и я то же думаю. Если бы был киллер, то он должен был бы отзвониться заказчику после убийства, сказать, что дело сделано. А Крупов в тот вечер ни с кем не разговаривал. Я у Наташи спрашивал.
— Нет, это не киллер, — тихо вздохнула Люся и погладила меня. Я прижался к ней еще крепче. Меня все еще терзало сожаление. Как все хорошо складывалось!
— Эх, Люся, а ведь мы могли бы с тобой сейчас праздновать победу!
— Что горевать о том, чего не будет?
— Почему не будет? — спросил я, поднимая голову. — Когда-нибудь же мы все равно узнаем.
— А нужно? — спросила она устало.
— Обязательно. Иначе я не смогу жить.
Я поднялся и посмотрел ей в глаза, но она не ответила на мой взгляд. Я взял ее за руки и сказал:
— Люся, я должен выяснить, кто это сделал. Должен для того, чтобы жить дальше спокойно, не заботясь ни о чем. Я не хочу страдать всю жизнь. Да, я очень любил Еву и до сих пор люблю ее, и вряд ли сумею когда-нибудь полюбить так же другую женщину. Но я же еще молод. Мне всего тридцать пять лет, и я не хочу хоронить себя. Я хочу жить, как все живут, и не думаю, что Ева стала бы осуждать меня за это. Но для этого я должен расставить все точки над i. Чтобы ничто в прошлом уже не омрачало мою жизнь и, что важнее, жизнь моих детей. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнула она.
— Люся, — продолжал я, желая все решить одним махом, — я много думал, как мне жить дальше без Евы, одному. Я понял, что это будет очень тяжело. Конечно, я больше не запью. Я сумел с этим справиться, и чтобы удержаться, у меня есть достаточно причин: дети, работа… Я не должен опускаться. Но это будет сложно. А ты могла бы мне помочь. Ведь именно ты помогла мне вернуться к нормальной жизни после смерти Евы. Если бы не ты, Люся, не знаю, что бы со мной было. Я благодарен тебе за все это. И я прошу тебя, поедем в Мюнхен вместе.
Она подняла на меня глаза, немного удивленные, на миг мне показалось даже, что испуганные. Я поспешил уточнить:
— Я сейчас не предлагаю тебе выйти за меня замуж только приличий ради. Два месяца, как я похоронил жену… Понимаешь, это будет некрасиво… А человек с моим положением не может пренебрегать общественным мнением. Это отразится не только на мне и моем деле, но и на детях… Но потом…
— Я понимаю, — она прервала меня. — Я понимаю, я вовсе не собираюсь становиться твоей женой.
— Люся! — я был озадачен. Мне казалось, что она неравнодушна ко мне. Неужели я настолько плохо разбираюсь в женщинах?! — Ты не хочешь поехать со мной в Мюнхен? Почему?
— Я не сказала «нет». Я подумаю над твоим предложением. Мне надо все хорошо обдумать… Давай спать, Риша.
С этими словами она встала, погладив меня по щеке, и пошла в свою комнату. Я так и остался сидеть на полу, ничего не понимая.
Утром я проснулся очень поздно. Солнце уже стояло высоко, на небе не было ни облачка. Прекрасный весенний день. Снег растаял, на деревьях начали набухать почки. В открытое окно врывался теплый воздух, несший с собой аромат пробуждающейся от долгого сна природы. И от этого на душе стало легко и радостно. Я забыл все свои прошлые страхи и тревоги. Жизнь продолжается. К сожалению, без Евы. Но так всегда бывает. Кто-то умирает, кто-то рождается. Так было всегда, так всегда будет. C’est la vie! Так говорят французы. Интересно, почему это высказывание, такое простое, такое очевидное, пришло в голову именно им. Может быть, его придумали еще раньше, за много лет, а может, и тысячелетий, но обессмертили именно французы. А еще они говорят: «Cherchez la femme!» И это тоже мудро. Без женщины нельзя. Я потерял одну и очень страдал, а потом нашел другую, и жить стало легче. Как хорошо, что я нашел Люсю!
Тут я нахмурился, я вспомнил, что Люся мне ничего не пообещала. Но я надеюсь, что все-таки уговорю ее поехать со мной. Не хочет замуж, пусть как подруга. Такому специалисту, как она, найти работу будет несложно. Тем более, что она прекрасно знает язык. А мне очень бы хотелось, чтобы она была рядом. Мне с ней спокойно и хорошо.
Я сел на кровати и вдруг услышал легкие шаги в коридоре. Я вскочил и распахнул дверь. Люся обернулась удивленно и тут же рассмеялась.
— Чего ты прыгаешь? Одевайся и приходи пить кофе, — сказала она.
Я внял ее призыву и через минуту сидел за кухонным столом перед чашкой дымящегося ароматного кофе и следил, как она возится у плиты, готовя мне завтрак.
— Какой сегодня день? — спросил я. — Разве уже суббота?
— Нет, сегодня четверг, просто я решила не ходить на работу. Взяла отгул в счет отпуска. Захотела побыть с тобой.
— Черт! А я полдня проспал! — с досадой воскликнул я. — Почему ты меня не разбудила?
— Ты так сладко спал, мне было жаль тебя тревожить. К тому же мне надо было подумать. Мне очень много всего нужно было обдумать. И лучше всего наедине.
— И что? — осторожно спросил я, боясь услышать плохое для себя решение.
Люся помолчала, собираясь с мыслями, а потом выпалила:
— Эрих, я знаю, кто убил твою жену.
Я поставил чашку на стол, чтобы не обжечься, и уставился на нее.
— Откуда? — спросил я севшим голосом.
— Я же сказала, я все обдумала, проанализировала еще раз и нашла ошибку, которую мы допустили. И все стало на свои места. Все просто.
Она быстро проговорила это и замолчала. Я с нетерпением ждал, что она продолжит, назовет имя, но она не говорила ни слова. Положила мне на тарелку горячие бутерброды, налила себе кофе, зажгла сигарету и продолжала молчать. Я, конечно, понимаю: пауза, театральный эффект, но не слишком ли она задерживает. Зачем играть передо мной?!
— Люся, — позвал я. Она подняла голову. — Ты не договорила. Кто?
— А я и не собиралась тебе говорить сейчас, — ответила она и повергла меня в еще большее изумление. — Я скажу тебе, обязательно скажу. Только не сейчас, потом. В Мюнхене.
Тут мне следовало вообще упасть в обморок. Еще никому не удавалось изумлять меня так сильно три раза подряд. Но последнее заявление, хоть и было неожиданным, но очень приятным, ибо значило оно, что Люся все-таки поедет со мной. Ради этого я даже простил ей дурацкую таинственность.
— Ты поедешь со мной в Мюнхен? — переспросил я.
— Поеду, — сказала она как о деле давно решенном. — Только с одним условием. Я поеду инкогнито.
— Почему? — на этот раз я почти не удивился. Видимо, уже привык.
— Ты же сам говорил вчера, — пожала она плечами. — Ты не хочешь себя компрометировать. Это действительно будет некрасиво с твоей стороны, если ты вернешься из России с новой любовницей. Пойдут толки в обществе. Зачем? А дети вовсе тебя не поймут. Им же не объяснишь, что их маму может заменить другая женщина. Для них мама — одна-единственная и неповторимая. Поэтому будет лучше, если обо мне ни одна живая душа не узнает. Я сама так хочу, — добавила она, видя, что я пытаюсь ей возразить.
— Хорошо, Люся, как ты хочешь, — сдался я. Она продолжала:
— Я хочу, чтобы ты вернулся в Мюнхен и купил для меня маленький домик, где-нибудь в пригороде, а то и в деревне, чтобы там было поменьше народу и чтобы никто не знал, для кого ты покупаешь этот дом. Я тем временем здесь оформлю все документы, чтобы уехать туда насовсем. Знаешь, не имею никакого желания здесь оставаться. У меня никого нет. Меня здесь ничто не держит. Работа надоела до смерти. Я уже давно мечтаю сбежать от людей и поселиться в тихом безлюдном месте, чтобы никто не мешал делать целыми днями то, что я хочу.
— Это желание осуществимо, — сказал я. Приятно почувствовать себя добрым волшебником, исполняющим желания современной Золушки. — Чего ты еще хочешь?
— Я хочу, чтобы ты не говорил ни одной живой душе обо мне. Детям, понятно, не скажешь, но даже друзьям, даже любимой тете не говори. Потом. Придет время — расскажешь. А пока не стоит.
— Хорошо. Это будет сложнее, но я постараюсь. А третье желание?
— Что? — не поняла она.
— В сказках всегда бывает три желания, — объяснил я. — Ты назвала два. Я их исполню. А третье?
Люся улыбнулась, но почему-то невесело:
— А третье желание я оставлю на потом.
— Как хочешь.
— Значит, договорились?
— Конечно. Только позволь задать еще один вопрос.
— Да?
— Почему ты не хочешь сейчас назвать имя убийцы? Зачем ждать до Мюнхена? Он — что? Все-таки оттуда?
— Нет, — ответила Люся. — Я просто не хочу рисковать. Ты такой горячий, возьмешь и сделаешь какую-нибудь глупость. А так будет спокойнее.
Я встал и обнял ее.
— Милая моя, неужели я так много для тебя значу, что ты беспокоишься о моем благополучии?
— Да, — просто ответила она.
Через два дня я уехал в Германию. Все было решено, меня больше ничего в Питере не держало. Правда, я хотел дождаться Люсю, пока она все оформит, но она убедила меня, что в этом нет надобности. Она прекрасно справится без меня, а у меня много дел на родине. Работа, семья, но самое главное — найти ей домик, именно такой, как она хотела. Я потратил на поиски почти неделю, но нашел. Маленький чистенький красивый домик с небольшим палисадником в небольшой деревушке, расположенной всего в часе езды от моего дома в Мюнхене. Народу там живет мало, несколько фермерских многодетных семей, а мой домик стоит на отшибе, и докучать его владелице, я полагаю, не будут. Опять же вдали от шумных магистралей, и случайно тоже никто не побеспокоит. Я представил себе Люсю в спортивном костюмчике, выходящую рано утром на крылечко, спешащую доить коров или коз, пропалывающую грядки и поливающую цветы. А вечером к ней приеду я, и она угостит меня молоком и творогом, и овощами, и мы будем сидеть до полуночи в саду, наслаждаясь ароматами цветов и пением ночных птиц.
Еще неделю я потратил, чтобы обставить дом внутри. Тут я превзошел самого себя. Обошел весь Мюнхен, чтобы найти все самое лучшее и красивое. Люся должна быть довольна.
Я звонил ей через день, тайно ото всех, и наслаждался этой таинственностью. Я понял, почему Люся захотела, чтобы никто не знал о нас с нею. Эта таинственность придавала чувствам большую остроту и хрупкость. Звоня ей, я спрашивал, как продвигаются у нее дела, и она неизменно отвечала, что все устраивается наилучшим образом, и скоро она сможет приехать ко мне. Она очень обрадовалась, услышав про домик. Именно такой она и хотела. Я рассказал ей о своих мечтаниях, и она рассмеялась и ответила, что вовсе не собирается превращаться в фермершу. Я посоветовал ей не зарекаться.
Я ждал ее, никому не говоря ни слова, предвкушая долгую и счастливую жизнь.
Наконец, это было в начале июля, она сказала мне, что уже купила билет на самолет до Мюнхена и через день я смогу ее встретить. Я был очень рад, и единственное неудобство доставляло мне то обстоятельство, что нельзя было поделиться своим счастьем с другими. Я честно соблюдал Люсины условия.
Однако от моих родных не укрылись происшедшие во мне перемены. Проницательная тетя еще в первый же день моего возвращения пристала ко мне, не завел ли я себе в России подружку. Я с возмущением убеждал ее в обратном и считал про себя, что не так уж и вру: Люся была не просто подружкой, а намного больше. Дети, как существа по своей природе не склонные к длительному горю, мою перемену посчитали явлением вполне естественным. Они сильно плакали, когда хоронили мать, но прошло два месяца, и они снова отдались своим очень важным детским заботам. А когда к ним вернулся отец, полный жизненной энергии и не собирающийся помирать от горя, они и вовсе воспряли духом. Мы все ни на секунду не забывали Еву, но надо было жить дальше, и мы жили.
Я иногда представлял себе, как однажды приду домой и приведу с собой Люсю. И скажу: «Эта женщина помогла мне. Она спасла меня от гибели. Она помогла мне выжить, когда мне казалось, что жить дальше уже нельзя. Она заменила мне Еву, не во всем, конечно. Она другая, но она похожа, как продолжение Евы. И я хочу, нет, я прошу вас принять ее и постараться полюбить так, как полюбил ее я».
Но это будет нескоро, пройдет по меньшей мере год, прежде чем я смогу привести ее к себе. А пока я встречаю ее в аэропорту, чтобы отвезти в ее домик.
Почему-то я думал, что Люся при встрече кинется мне на шею, но она ограничилась лишь поцелуем в щеку. Не хочет на людях, понял я. Хорошо. Сейчас поедем домой, там и поздороваемся по-настоящему.
Я обратил внимание на то, что она взяла с собой очень мало вещей.
— А зачем набирать? — удивилась она. — Мне вообще не много надо. А то, что надо, я лучше здесь куплю, новое, модное, качественное.
И мы поехали покупать ей одежду, а заодно и косметику, и духи, и все прочее, без чего не может жить женщина. Она хотела иметь все только немецкое, а мне нравилось потакать ее желаниям.
Полдня мы ездили по Мюнхену, навещая все магазины и попутно осматривая достопримечательности. Было уже поздно, когда мы наконец приехали в домик. Люся была в восхищении. Она заявила, что у меня отменный вкус, и все-таки повисла у меня на шее. Но остаться ночевать запретила.
— Ты не должен проводить слишком много ночей вне дома. Я не хочу, чтобы твои дети из-за этого страдали. Да и слухи могут поползти. А это нам ни к чему.
— Но сегодня-то можно, — попробовал возразить я.
— Но не нужно. Я устала. Как-никак приехала в другую страну впервые в жизни. Походила по магазинам, погуляла по городу. Столько впечатлений в мои-то годы! Дорогой, я просто устала и хочу отдохнуть, выспаться. Приходи лучше завтра. Завтра, я тебе обещаю, будет сказочная ночь. Ты запомнишь ее на всю жизнь. А сейчас уйди и дай мне выспаться, чтобы завтра быть в форме.
— Хорошо, — сказал я, уже предвкушая «сказочную ночь». — Только ты не боишься оставаться здесь одна?
— Боюсь? — удивилась она. — Немного, конечно, страшно, но это всегда бывает на новом месте. Да надо же мне привыкать жить здесь!
— Конечно. Но место здесь тихое…
— Да, — подхватила она. — Тихое. Ни души кругом. Где ты поселил меня? Если на меня нападут, то никто и не узнает. А если тебя рядом не случится, то и мой труп опознать будет некому.
— Зачем ты так говоришь? — Мне было неприятно слышать от нее такое, но она продолжала как ни в чем не бывало.
— Да-да, совершенно некому. Меня здесь никто не знает, да и не только здесь, но и во всей Германии. Кто меня видел? Работники таможни, продавцы в магазинах, да и то мельком. Сколько они каждый день обслуживают народу, разве всех запомнишь? Ты никому про меня не говорил… И не говори, пожалуйста, пока. Еще рано. Получается, что если меня убьют здесь, то кроме тебя меня никто и не хватится.
— А как же твои друзья из России?
— Вряд ли они будут обо мне часто вспоминать. Так что вся надежда только на тебя.
— Можешь на меня положиться. Я буду заезжать к тебе каждый день.
— Я буду очень ждать.
— Последний вопрос. Ты не собираешься мне сказать, кто убил Еву? Ведь мы уже не в России.
— Это долгий разговор, — покачала она головой. — Вот завтра и поговорим.
— Ладно, — вздохнул я слегка разочарованно, — столько ждал, могу подождать и еще немного.
Ожидание притупляет чувства. Вот и мое желание узнать, кто же убил мою жену, несколько притупилось. Не все ли равно, если Люся позаботилась, чтобы я не отомстил ему. Да к тому же само присутствие Люси делает месть уже ненужной и бессмысленной. Хотя я не хотел, чтобы убийца оставался безнаказанным, но для этого достаточно сообщить обо всем в полицию, и если Люся этого не сделала, пусть не надеется, что я не сделаю этого тоже. Но на этом моя месть закончится. Дух Евы успокоится, но еще больше он успокоится, если я не буду делать глупостей и буду жить счастливо.
Весь день я летал как на крыльях. Дела кипели у меня в руках, и мои друзья и сослуживцы только удивлялись моему рвению и не поспевали за мной. Я не сердился. Ведь их сегодня ночью не ждала самая лучшая женщина. С работы я заскочил домой и позволил детям воспользоваться моим прекрасным настроением и наобещал им кучу всего, чего в другое время никогда не позволил бы себе обещать. Детей надо воспитывать в строгости, считали мы с Евой, но иногда можно устроить праздник.
К Люсе я приехал, чувствуя себя в ударе, как никогда. Я привез ей целую охапку цветов и бутылку «Клико» (выяснилось, что она никогда не пробовала этого вина). Люся вышла мне навстречу в умопомрачительном платье, благоухающая какими-то незнакомыми, манящими духами, с ореолом из светлых волос, светящихся в лучах заката. Я поднял ее на руки и отнес в дом.
Она была права, это была сказочная ночь. Мы занимались любовью, пили вино, ели приготовленный ею десерт из фруктов и снова занимались любовью.
— Я люблю тебя, Люся, — прошептал я, целуя ее шею.
Она встала с кровати и подобрала с пола пеньюар.
— Я устала, — сказала она. — Пойдем, посидим на веранде.
Я нехотя встал, натянул брюки и отправился за ней. Я тоже устал и охотнее бы полежал в постели. Но если она хочет, буду сидеть на веранде хоть всю ночь.
Ночь была тихая и безлунная. Черное звездное небо поглощало своей глубиной, а воздух, теплый и нежный, обнимал и придавал невесомость телу, как волшебный эликсир, который даже не надо пить, только вдыхать. Я вдохнул этот воздух полной грудью, и мне расхотелось курить, и я даже удержал Люсю, которая уже поднесла зажигалку к своей сигарете.
— Не надо. Не порти здоровье, — сказал я. — И вообще, бросай курить. Женщинам это не идет.
— А мужчинам, значит, все можно? — усмехнулась она, откладывая зажигалку на подоконник.
— Не надо, Люся. Ты лучше посмотри, какая ночь! Какие звезды! Какой воздух! Какое счастье.
Я посмотрел на нее. Она стояла на том же месте и держала в руках нож. Большой нож с длинным отточенным лезвием. Я видел этот нож сегодня, она подрезала им цветы и положила на подоконник. Теперь на том месте лежала зажигалка, а нож был у Люси в руках, и она на него смотрела.
Меня неприятно резануло по нервам, и я вспомнил об обещании Люси. Как некстати. Но пусть уж сейчас. Поговорить, забыть и не вспоминать больше.
— Люся, — сказал я, глядя на нож, — кто убил Еву?
— Я, — ответила она.
5
— Кто убил Еву?
— Я.
— Неостроумно.
— Да, неостроумно. Но это правда.
— Я тебе не верю.
— Я не вру.
— Я не хочу тебе верить!!!
— Зря.
Я шагнул к ней, желая обнять, почему-то думая, что от моего прикосновения все изменится, кошмар закончится. Она сделала легкое движение, уклоняясь от меня, но на лице ее не отразилось никакого волнения. Я смотрел на нее, как побитая собака, и не знал, что сказать. Я снова протянул к ней руку, но она вложила мне в ладонь нож. Я почувствовал прикосновение холодного металла и еще более холодных ее пальцев.
— Я убила ее таким ножом. Очень просто: прижала к горлу, надавила и — чик — кровь хлынула ручьем. И нет больше Евы Риманн, нет Жени Тихоновой. Никого нет. Только я. И ты. Ты, наверно, помнишь тот нож. Ты сам держал его в руках. Я тогда испугалась, решила, что ты обо всем догадался и хочешь мне отомстить. Как жалко, что я ошиблась. Сейчас бы я уже была мертва… А так… — Она покачала головой. — Как жаль…
— Люся, — прошептал я, — но за что?!
— За все, — пожала она плечами, — и ни за что. Это очень долго объяснять. Я не могу.
Она взяла с подоконника конверт (как я его раньше не заметил?) и дала мне.
— Прочитай, я там все очень подробно изложила. Специально написала заранее, чтобы не упустить ничего. А я пока покурю.
Она взяла сигарету и спустилась в сад, а я остался стоять посреди веранды, держа в одной руке письмо, а в другой — нож. Руки у меня дрожали, а мозг отказывался что-либо понимать.
Как, черт возьми, как она могла?! Она не врет. Зачем ей врать? Но тогда что же получается? Все это время она знала, что убила мою жену, и все это время потешалась надо мной? Она предложила мне помощь, зная заранее, что помощь будет тщетной. Она забавлялась, в то время как я не находил себе места от горя. Она использовала меня просто как марионетку в своей игре, и было бы ради чего! Она позволила мне привязаться к себе, крепко привязаться, она даже вырвала у меня признание в любви. И после этого раскрыла карты. Как жестоко! Она вернула меня к жизни, когда я уже совсем отчаялся. Когда я не находил себе места в мире, где нет Евы, она доказала мне, что это место есть, есть около нее. А теперь сама же выбила из-под ног землю. Куда я теперь пойду?
Сейчас мне было еще хуже, чем когда я узнал о смерти Евы. Тогда я хотя бы не знал предательства. Просто умерла моя любимая жена, самый близкий и дорогой человек, без которого я не мыслил себя. Просто ее не стало, но зато я знал, что до последней своей секунды она думала обо мне, она любила меня, и она бы лучше умерла, чем позволила кому-то причинить мне боль. И она умерла. Но почему? Почему вместо нее, такой доброй и преданной, я встретил эту женщину?
Она не просто отняла у меня Еву, она отняла у меня не только душу. Она отняла у меня себя самого. Господи, помоги мне дожить до рассвета! Может быть, на рассвете все окажется не таким страшным? Может быть, на рассвете я проснусь и найду рядом с собой тихо спящую Люсю, и пойму, что это мои расстроенные нервы пошаливают? А может быть, я увижу рядом Еву? Как будто не было последних месяцев. Я снова проснусь в то далекое утро двадцать первого февраля, проснусь сам, спокойно, и увижу рядом на подушке телефон и позвоню Еве, и она скажет своим насмешливым голосом: «А я уж думала, что ты забыл обо мне!» А я скажу: «Я сейчас приеду, потому что очень тебя люблю!»
Я почувствовал, как по щеке скатилась слеза. Я поднял руку, чтобы вытереть ее, и обнаружил, что так и стою посреди веранды, держа нож и письмо.
Письмо. Там написано, как умерла моя Ева, за что ее убили. Нет, не убили. Убила Люся. Почему? Она ведь даже не знала ее. Или знала?
Я быстро вытащил из конверта несколько листков, исписанных косым мелким почерком. Я стал читать. Написано было по-русски, и мне было тяжело разбирать незнакомый почерк на чужом языке, и в то же время хотелось прочитать поскорее.
«Я ни о чем не жалею, кроме, пожалуй, того, что не встретила тебя раньше. Тогда бы мне не пришлось убивать ее. Она бы мне не мешала, ты бы просто о ней не знал».
Чертовщина какая-то! Ничего не понимаю. Она не жалеет. Что там дальше?
«Однако, лучше рассказать по порядку. Когда мне было пятнадцать лет…»
На кой черт мне знать, что было тогда? Почему она убила Еву?! И почему она не жалеет?
Я пропустил несколько страниц, пробегая их глазами. Мой взгляд цеплялся за фразы:
«Иностранец. Немец. Он приедет в Ленинград…» «Это любовь с первого взгляда и до гроба…» «Я погубила себя…» «Я разочаровалась во всем…» «Я была довольна работой, шефа уважала…» «Ева Риманн, фрау Эрих Риманн…»
«Каждое слово убивало меня…» «Что мне было делать?» » …меня часто тянуло на то место…» «Убила хладнокровно…» «А потом появился ты…» «…еще одна мертвая жена…» «И вот я здесь…» «Об этом никто не знает…» «Мне все равно…» «Все в твоих руках…» «Убить легко…»
Я не мог больше это читать. Листки выпали у меня из рук и рассыпались по полу, по красивым разноцветным циновкам, которые я так тщательно подбирал. Объездил не только весь Мюнхен, но и окрестности. Не помню уже где, в каком из маленьких городков, я забрел совершенно случайно в небольшую лавчонку, совершенно невзрачную на вид, и увидел там эти циновки. Хозяйка мне стала расхваливать их, объясняя, что это ручная работа, что ее дочь (такая умница, такая красавица!) плетет их в свободное время. А свободного времени у нее мало. Она учится, получает какую-то серьезную профессию, не то юрист, не то программист… И плетет циновки. Я не раздумывая купил все, заплатив в два раза больше. Пусть дочка порадуется, купит себе красивое платье и встретит хорошего жениха…
При чем тут эта дочка? Ах да, циновки. Я тупо смотрю на них и вспоминаю чью-то там дочку, а на лужайке рядом с кустами сирени стоит Люся, убийца моей жены, Люся, моя недавняя возлюбленная, Люся… Стоит, а дым от ее сигареты сизыми клубочками плавает в воздухе, освещенном лампой с веранды, и рассеивается без следа. Как будто его не было. Если бы можно было сделать так, чтобы и человек мог так рассеяться. Был человек, стал дым, а потом дыма не стало. И не стало ничего. Ни человека, ни дыма, ни боли, ни печали.
Ветерок шевельнул листки на полу. Я прижал ногой один. Первый. «Я ни о чем не жалею…»
Не жалеет. Она же меня сломала. Сначала починила, когда я был разбит после смерти Евы, а теперь сломала. Предательством. Я всегда считал, что предательство не такой уж страшный грех. Я мог простить предательство другу, даже Еве. Но это… И она не жалеет. Если бы она заплакала, упала на колени, сбежала, я бы понял, я бы простил. Но так…
А если она все-таки плачет? — резанула меня мысль. Просто она не хочет показывать мне свои слезы. Поэтому и ушла в сад и ждет, что я приду и прощу…
Я спустился с крыльца. Она все еще курила. По ее спокойной спине, укутанной свободными складками белого шелка, я понял: не плачет. Но напряжена. Ждет.
Я подошел ближе. Она медленно повернулась. Медленно отвела руку с сигаретой ото рта и затушила окурок пальцами. Выпустила дым через приоткрытые губы. Глаза ее были опущены вниз, туда, где у ее ног сгущалась моя тень. Она подняла голову, и взгляд ее на мгновение задержался на моей правой руке, безвольно свисающей вдоль туловища и сжимающей нож. Губы ее шевельнулись. Что она пробормотала? «Три?.. Жила?..» Она подняла веки, и я наконец заглянул в ее глаза. Серые и холодные. Я однажды уже чувствовал такой холод. Когда смотрел на Еву в морге. Но и тогда от Евы исходило больше тепла, чем от Люси сейчас. Как мертвая. Что же она сказала?
Я поднял руку. Отточенное лезвие ножа блеснуло, и я приставил его к ее горлу. Она судорожно сглотнула, и в ее глазах появилась искорка чего-то живого. Раскаяние, страх? Страх. Но не смерти, а жизни. Точно. Ведь там написано: «Убить легко». Это она не про себя, это про меня.
Я надавил на нож. Ее глаза расширились. Я понял, что она боится. Боится, что я не сделаю этого. И мне захотелось закричать. Пусть бы она зарыдала, раскаялась. Я бы простил. А теперь после этого взгляда ей уже нет прощения. Она сотворила зло и должна быть наказана. И я накажу ее. Потом я пойму, что лучшим наказанием для нее было бы оставить ее в живых, чтобы она мучилась, и покончить с собой. Пусть бы терзалась, как терзаюсь я. Но сейчас это невозможно. Я не мог допустить, чтобы она жила. Как она говорила: «прижать, надавить и — чик!..»
Я слегка отнял руку и полоснул ножом. Сильно. Глубоко. Люся всхлипнула, и глаза ее расширились еще больше, но в них уже не было страха. Было облегчение. Она осторожно опустилась на траву, заливая все вокруг себя алой пенящейся горячей кровью. Я продолжал неотрывно следить за ней. В последний миг губы ее шевельнулись, она выдохнула: «Danke…» — и умерла.
Я выронил нож, а затем и сам упал рядом с ней. Я уткнулся лицом в траву, и единственной мыслью у меня было: «Что же она тогда сказала?» И в последний миг я понял, она сказала: «Третье желание!»
Дальше все было, как будто не со мной.
Я очнулся. Голова раскалывалась, во всем теле была противная ломота, и еще очень мешал запах. Отвратительный запах, животный, теплый. Я поднял голову и все понял. Я лежу рядом с остывающим трупом убитой мною женщины, вокруг натекла лужа крови, и запах исходит от нее. Надо убрать.
Я встал. Мне было плохо, меня шатало и подташнивало. Какая нескончаемая ночь, подумал я. Доживу ли я до рассвета? Только бы дожить. Я смотрел на Люсю. Она так и лежала: на спине, подогнув на бок плотно сжатые колени, одна рука лежала на животе, другая была согнута так, что кисть почти касалась плеча. Она и в смерти была замкнута. Только голова была откинута так, что на шее отлично виднелась рана. Широкая рваная рана, вся в черных сгустках засохшей крови. И волосы у нее тоже стали черными от крови, и лицо, и грудь, все перемазано. Я почему-то вспомнил своего младшего сынишку, он всегда ходит перемазанный вареньем или шоколадом, и Ева, и тетя, и Кетхен попеременно вытирают ему личико. И мне тоже захотелось вытереть лицо Люси. Я пошел в дом, взял какую-то тряпку (не знаю, что это было), намочил и тщательно вытер всю кровь. Кожа снова стала белой и прозрачной, даже проступил синяк на скуле, где я поцеловал ее недавно.
От этого воспоминания меня замутило, и я решил, что должен избавиться от Люси навсегда. Надо ее отвезти куда-нибудь и выбросить. Некстати мне вспомнились ее слова, что никто, кроме меня, не сможет ее опознать. А если она не будет опознана, то и преступника искать не будут. Никто не убит — никто не убивал. Ты сама виновата, Люся. Ты останешься неотомщенной.
Я взял ее на руки, но при этом голова ее некрасиво запрокинулась, рана раскрылась, и от вида всех этих жил мне стало не по себе. Я положил ее на землю и сходил в дом за шарфом, а заодно и сам оделся, почувствовав наконец, что продрог. Я замотал ей горло белым шарфом и понес к машине.
Был четвертый час ночи. Все в округе спало, и никто не обратил внимания на бесшумно скользящую по шоссе черную машину, несущую в себе двух людей: неестественно прямого мужчину с ранней сединой в темных волосах и спящую женщину в белом пеньюаре, заляпанном чем-то темным, и с белым шарфом на шее.
Я внимательно смотрел на проносящиеся мимо деревья, столбы, рекламы, дома… Навстречу не попалось ни одной машины. Все как будто вымерло. Где бы остановиться? Я искал чего-то и сам не знал, чего. И кружил, кружил, кружил под звездным небом.
Вдруг какая-то звезда вспыхнула на мгновенье ярко. Я поехал туда. Оказалось, это крест на маленькой одинокой церквушке. Рядом ни домов, ничего. Только могилы. Я подъехал со стороны кладбища. Пожалуй, подойдет.
Я вышел из машины, вытащил Люсю и понес, крепко прижимая к груди, как самое драгоценное сокровище, как жертву на алтарь. Я посадил ее около паперти, прислонил спиной к стене, сведенные вместе колени подогнул, голову наклонил к плечу, поправил пеньюар и шарф. Можно подумать, молодая женщина устала и присела отдохнуть.
Я полюбовался ею, как своим творением, и пошел в обратный путь. Я ехал и уже не смотрел ни на деревья, ни на дома, ни на звезды. В голове стучала одна мысль: «Только бы доехать». Я гнал на приличной скорости и только благодаря чуду остался жив, то есть благодаря тому, что я опять не встретил ни одной машины. Я временами впадал в забытье и несколько раз съезжал на обочину.
Как я добрался до дома, не помню совсем. Последнее, что сохранилось в памяти, то, как я открываю дверь своей спальни и смотрю на единственное светлое пятно — фотографию Евы. Она, пушистая, нежная и веселая, смеется, зовет меня к себе, и я к ней хочу, я зову ее и проваливаюсь.
Я открыл глаза, и меня сразу ослепило яркое солнце, заливавшее мою комнату. Первое, что я подумал, было: как хорошо, что уже утро! И, значит, больше нет и никогда не будет тех кошмаров, которые посещали меня этой ночью. А ведь мне тогда казалось, что они уже не кончатся. И наступит вечная ночь. Я снова закрыл глаза и блаженно откинулся на подушку. Настал новый день, и я чувствовал его даже сквозь опущенные веки, всей кожей, каждой клеточкой своего тела я ощущал радостное тепло нового дня. И мне было хорошо.
Я удивился, что лежу на спине, обычно я сплю на животе, и из-за этой неудобной для меня позы мне, наверное, и снились кошмары. Я попробовал перевернуться, но это оказалось сложнее, чем я думал. Во всем теле была странная слабость, несвойственная мне. Что случилось? Я снова открыл глаза и огляделся. Это была моя комната, в которой я жил с семи лет и знал здесь каждую трещинку на мебели и каждое пятнышко на обоях. Моя и не моя. Не мое было то, что в комнате было слишком тщательно прибрано, не было видно одежды, которую я обычно складываю на кресло, вместо нее в кресле сидела моя тетушка и клевала носом. На прикроватном столике выстроилась целая батарея склянок, от которых отдавало больницей. Я перевел непонимающий взор на тетю.
Она, видимо, услышала, что я зашевелился, и открыла глаза под толстыми стеклами очков.
— Риша! — воскликнула она с огромным облегчением в голосе и с невероятной для ее тела и лет скоростью перенесла себя из кресла на мою кровать. — Риша! Ну, наконец-то! А то я уж ни спать, ни есть не могу!
Она прижала меня к своей мягкой теплой груди и всхлипнула. Я машинально обнял ее и задумался, почему она плачет. Можно подумать, что я долго болел и первый раз пришел в себя за долгое время. Я покопался в своей памяти, но она мне ничего не подсказала. Как будто начисто стерло все, что было в последнее время. Остались только темные противные ошметки, но они, скорее всего, из кошмара. Между тем я поглядел в окно поверх тетиной головы. За окном кончалось лето. Когда успело пройти полгода? Я спрашивал у памяти, но она упорно подсовывала мне серые февральские картинки. У меня заболела голова. Я откинулся на подушку и внимательно взглянул на тетю. Она вытерла платочком слезинку и тем же платком погладила меня по щеке.
— Тетя, что случилось? Я ничего не помню…
— Бедный мой мальчик. — Тетя всхлипнула и снова погладила меня. — Ты спи лучше, тебе надо много спать, чтобы поправиться. Ты так долго болел, так тяжело. Врачи говорили, что надежды нет. А я их умоляла, сделайте хоть что-нибудь, нельзя же детям сиротами оставаться…
— Сиротами? А Ева? Кстати, тетушка, позови Еву. Где она?
Тетя охнула и прикрыла рот рукой. В глазах ее появилось испуганное выражение. Я насторожился. Что-то не так я сказал. Я это чувствовал еще когда произносил слова, но не понимал — что именно. Что плохого в том, что я хочу видеть свою жену? Свою любимую жену… Еву… Что-то проносилось у меня в голове, не задерживаясь. Серое низкое небо. Снег, падающий из него тяжелыми мокрыми хлопьями. Слякоть под ногами. Новостройки, сырые многоэтажные дома… Мимо.
— Тетя, позови Еву!
Тетя молчит и озирается по сторонам, будто ищет поддержки. Ева. Обшарпанные машины, казенные. Сирена, то ли полицейская, то ли «скорой помощи», не понять. Стены в белую клеточку, кафельные… Опять мимо.
— Тетя, что ты молчишь? Где Ева?
Тетя закрывает лицо руками и что-то бормочет. Я опять роюсь в памяти. Дорогой гостиничный номер и грязь. И много бутылок. И звонок по телефону. Что же дальше?
— Тетя, где Ева?! — кричу я и хватаю ее за руки.
— Постарайся уснуть, Риша, тебе нельзя так волноваться. Приступ может повториться…
— Ева?!
— Нет Евы. Похоронили мы ее, уж почти полгода…
Тетя вытирает слезу, а я закрываю глаза и вспоминаю сразу всё. И помойку, занесенную снегом, и грязно-белый морг, и номер «Астории» с Люсей… А заодно и Люсю, сидящую около церкви в белом пеньюаре, с шарфом на горле. Память, обрадованная тем, что нашла-таки все, что требовалось, вываливает на меня ворохи воспоминаний, которые мне уже совсем не нужны. Я всхлипываю, как ребенок, и снова прижимаюсь к тете. Она ничего не понимает, но она может утешить…
Через три дня я почувствовал себя вполне окрепшим, чтобы без посторонней помощи выйти из дому. Я должен был навестить тот домик, где закончилась моя прежняя жизнь.
За три дня я много передумал, лежа в постели. Сначала решил, что я зря убил Люсю, нужно было оставить ее в живых. Не только потому, что это было бы лучшим для нее наказанием. Кто знает, может быть, она бы раскаялась, она бы искупила свою вину… Но потом я решил, что даже в этом случае я бы не смог быть с ней. Понять — хоть как-то смог бы, но простить, забыть — нет. Ей лучше быть мертвой. И ей самой, и мне.
Из газет, которые мне принесла тетя, я узнал, что Люсю обнаружили наутро, подняли на ноги всю полицию, но тщетно. Люсино предсказание сбылось. Во всей Германии не нашлось ни одного человека, кто бы смог ее опознать. Так ее и похоронили как неизвестную жертву насилия. Похоронили на кладбище, рядом с той церквушкой, где я ее оставил. Газеты писали, что на похороны пришло много любопытных и много полицейских. Они надеялись, что убийца не удержится и придет тоже. Но, как показало следствие, убийца не пришел. Поэтому следствие приостановлено, за отсутствием улик.
Читая это, я горько усмехнулся. Я должен поблагодарить Люсю, ведь это она позаботилась, чтобы я не сел в тюрьму. Она сделала так, что ни одна ниточка от нее не вела ко мне. Впрочем, мне еще больше помогло то обстоятельство, что все время следствия и похорон я провалялся больной. Иначе я бы обязательно пошел на похороны и был бы вычислен полицией.
Сейчас мне уже ничего не грозило. Я мог спокойно разгуливать по земле, и первым своим маршрутом я избрал Люсин домик. Я вспомнил, что она написала письмо, которое я только бегло просмотрел, но ничего оттуда не помню, кроме того, что она ни о чем не жалеет. Надо вернуться и перечитать. А потом уже делать выводы.
Не обращая внимания на оханье тетушки, которая собиралась продержать меня в постели еще с месяц, никак не меньше, я сел в машину и уехал.
В Люсином домике все осталось неизменным с той ночи. Только прибавился слой пыли, да плесень на невымытых тарелках и неубранной еде. А все остальное так и осталось. Неубранная постель, разбросанная одежда, столик с праздничной сервировкой, начатая пачка сигарет. На циновках валялись листки. Ветер похозяйничал здесь, и мне пришлось искать их по всем углам. Нашел все пять (хорошо, Люся их пронумеровала), разгладил, но читать не спешил. Было страшно вновь увидеть ее безжалостные слова.
Сжимая письмо в руке, я спустился в сад. Там, на пожухлой траве, все еще оставались темные пятна, но на кровь они не были похожи. Если бы рядом не валялся нож, покрытый ржавчиной, никто бы не сказал, что почти месяц назад здесь разыгралась трагедия. Я поднял нож и отнес его в дом, на подоконник, пусть тоже лежит на своем месте. А сам сел на ступеньки и начал читать.
После я еще долго сидел на крыльце, опустив руки с листками и глядя в одну точку. Я не знал, как отнестись к прочитанному. Единственное, что я понял: я поступил как надо. Да простит мне Бог это зло, совершенное во благо, и да простит Он Люсю, свою заблудшую овечку, ибо не ведала она, что творила.
Я тщательно сложил листки, убрал в карман. Они будут храниться у меня в сейфе, вместе с газетными вырезками о Люсе и парой ее фотографий, которые она подарила мне, в большом бумажном конверте. Никто и никогда не увидит этот конверт. И никто не услышит от меня этой истории. Все будут до конца моих дней считать, что я так сильно любил свою жену, что после ее смерти долго не мог оправиться и даже чуть не умер с горя. И никогда я не впущу в свою жизнь ни одной женщины. Слишком глубокий след оставила во мне любовь к этим двум женщинам: Еве и Люсе. По крайней мере, в ближайшие годы, а потом я стану слишком стар для подобных забав. И это значит, что я проживу свою жизнь один, хоть и окруженный детьми и внуками. Что ж, пусть так и будет. Я уже принес свою жертву на алтарь любви, теперь я хочу только покоя.
Я встал, взял нож и пошел к цветнику. Несмотря ни на что, там выросли прекрасные астры, белые и красные, я срезал огромный букет, и когда относил назад нож, обратил внимание, что цветочный сок почти начисто смыл ржавчину. Я вытер нож насухо, и тонкое острое лезвие снова заблестело, хищно отражая лучи заходящего солнца. Ишь, чего захотел! — подумал я и положил нож на стол. Он покорно лег, и блики на лезвии погасли. Я закрыл дом и сел в машину. По дороге уже решил, что завтра же снова наведаюсь сюда, уберу все и дам объявление о продаже. У меня же есть замечательный дом, старый милый дом, где меня ждут и любят. Зачем мне еще один? Пусть кто-нибудь другой будет в нем счастлив.
Приложение 1
Письмо Люси
Я ни о чем не жалею, кроме, пожалуй, того, что не встретила тебя раньше. Тогда бы мне не пришлось убивать ее. Она бы мне не мешала, ты бы просто о ней не знал.
Однако лучше рассказать по порядку.
Когда мне было пятнадцать лет, я влюбилась. В этом факте нет ничего необычного: все влюбляются. Он учился в нашем классе и не обращал на меня внимания, сколько я ни прикладывала усилий. Потом я узнала, что он гуляет с другой девчонкой, которую я считала полнейшей дурой. Я тогда страдала. Вены резать, правда, не пыталась, но жить не хотела. Постепенно острое горе прошло, но обида осталась, тем более что ни один другой мальчик на меня внимания не обращал. На душе кошки скребли, и я решила, раз они не смогли разглядеть во мне замечательную девушку, им же хуже. Найдется другой, который сможет меня полюбить такой, какая я есть. Но он должен быть самым лучшим, самым красивым, самым умным, а еще сильным и смелым. Я огляделась и, хотя парней кругом было много, но его я не увидела. И тогда я решила. Он не русский. Иностранец. Немец (я очень хорошо знала немецкий язык). Он приедет в Ленинград, увидит меня, влюбится и увезет, а наши мальчишки позеленеют от зависти. Постепенно биография моего возлюбленного обрела ясность. Я сделала его таким, каким хотела, все в нем меня устраивало: и достоинства, и пороки (были у него и пороки, а у кого их нет?). Когда ему исполнилось пять лет, родители погибли и его стали воспитывать бездетные дядя с тетей. Характер у мальчика был ужасный, и он никак не мог поладить с дядей, а вот тетя его любила. И неизвестно, какие ужасы ждали бы его в дальнейшем, если бы дядя не поехал однажды в далекую Россию и не привез оттуда девочку, ровесницу своего племянника. И он, племянник, влюбляется в нее, то есть в меня. Такая добрая, умная, нежная, готовая ради него на любые жертвы! Это любовь с первого взгляда и до гроба. Ради меня он меняется полностью. Он оставляет прежнюю распутную жизнь и становится примерным мужем и отцом трех детей, которых я рожаю ему. Дядя от него в восторге и оставляет ему все наследство, оставляет свою фирму, и он с успехом продолжает дело, и даже преуспевает в нем намного лучше дяди. И это все благодаря мне. Я его опора, его надежный тыл, хранительница очага… И все мы: он, я, его тетушка и трое детей, живем дружно в своем большом доме в Мюнхене, и ничто до самой старости не может омрачить нашего счастья! Замечательно?!
А звали его ЭРИХ РИМАНН.
Я ждала, надеялась, верила. Не один год я жила мечтой, что вот-вот сейчас я обернусь и увижу на улице немолодого немца, который пригласит меня в Мюнхен навстречу своему счастью. Я даже не сомневалась в том, что это произойдет. Мой Эрих стал для меня всем, чем только может стать один человек для другого. Человек. Он был живой. Я его иначе и не воспринимала…
Я до мелочей продумала всё: как, где, когда мы встретимся, что с нами будет потом, год за годом, хуже — день за днем. Все эти милые, дорогие сердцу мелочи я лелеяла и берегла. Заранее упивалась ими (так люди часто упиваются воспоминаниями). А я ждала Его. Тебя.
А через три года поняла — озарение свыше — ничего не будет. Просто однажды проснулась, и мне стало ясно, ждать мне нечего. Все, что я придумала, — только сказка, красивая сказка, не более. В жизни так не бывает. А если и бывает, то со мной не случится, а если и случится, то это будет не то, потому что не может быть на свете человека, похожего как две капли воды на моего Эриха.
Я погубила себя. Навсегда. Для всех. Я знала, что люблю Эриха и буду любить его. И никто другой после него (такого настоящего!!!) уже не сможет утолить мою тоску. Я бесилась. Искала. Проклинала. Обжигалась. Звала его. Тщетно.
Я разочаровалась во всем. Поняла: его не забыть, я не в силах это сделать, а никто другой мне не нужен. Что ж, решила я, раз его все равно нет, раз он существует только в моем воображении, я его не найду наяву, я никогда и ни с кем не смогу быть полностью счастлива. Стало быть, я посвящу свою жизнь другому — буду работать, приносить пользу людям. А свободное время проводить с ним, как со старым другом. Это не значит, что у меня не будет никого. Да, я могу встретить мужчину, который мне понравится (ведь я все-таки живая!), и мне будет приятно, если он пригласит меня куда-нибудь повеселиться. Но ничего серьезного не будет. Я знала уже тогда, наперед, что не найду того, кто сможет дать мне то, что дает Эрих.
Нo я смирилась. Я решила, что буду жить одна, и я жила одна. Прошли годы — я по-прежнему хранила верность в душе своему Эриху, хотя и позволяла своему телу увлекаться другими. Не надолго. Мне было жалко своей задушенной любви. И временами даже до слез хотелось чего-то осязаемого, хотелось прижаться к… Эриху и выплакаться, рассказать, как мне плохо без него. Но… никто, кроме него, не подходил на эту роль, и я плакала в подушку, и снова возвращалась к прежней жизни с ним, как будто так надо. Я понимала — я сама виновата во всем. Нечего забивать голову глупостями. Ведь Эриха нет. И никогда не было. Значит, у меня не было и возможности для счастья. А значит, не о чем и плакать. У меня, по крайней мере, есть мирок, где я могу спастись, когда реальный мир обрушивается всей тяжестью, и нет сил ее вынести. А если бы его, Эриха, не было, где бы я находила спасение? В водке?! Спасибо! Danke schon! Уж лучше так…
Вот таким образом я утешала себя, когда слезы начинали душить. Помогало.
Я была довольна работой, шефа уважала (да и сейчас уважаю, хотела бы попросить у него прощения за то, что втянула его в эту историю). Однако его желание послать меня в командировку в Москву в январе мне не понравилось сразу. Но я поехала. Привыкла не спорить, а нехорошие предчувствия запихала подальше. Да еще и дала волю своей романтичности. Поехать на поезде. Зачем? Самолетом быстрее, а билет оплачивала фирма, не я.
Как сейчас помню. Последние спокойные минуты моей жизни. Сижу в купе, вещи уже разложены, я смотрю в окно на вокзальную суету, представляю себе, как поеду, буду смотреть в окно, одновременно готовлю в уме отчет о командировке. И вдруг в купе входит женщина, моя соседка до Питера. Моих лет, или чуть моложе. Не красавица, но очень милая, блондинка с голубыми глазами. Я всю жизнь мечтала быть такой. Воздух вокруг нее светился счастьем и весельем. Ей было хорошо, и я за нее порадовалась — не позавидовала. Я уже давно не завидовала людям. Пусть они мне завидуют, ведь это у них нет тайного возлюбленного, который всегда рядом и никогда не изменит!
Поезд тронулся. Попутчица представилась: Ева. Наверное, у меня сделалось удивленное лицо, и она пояснила, что по-настоящему ее зовут Евгения, но когда она вышла замуж за немца, поменяла имя. Теперь ее зовут Ева Риманн, фрау Эрих Риманн.
У меня перехватило дыхание. Эрих Риманн?! Я что-то спросила, и она начала рассказывать свою историю. Рассказывать подробно, так как ехать было долго, надо же как-то убить время!
Так я узнала всю ее жизнь. Стоит ли мне здесь пересказывать то, что мы оба так хорошо знаем? Ведь я и сама бы смогла ей рассказать ее жизнь не хуже, каждую мелочь, каждую деталь.
И каждое слово убивало меня. Все, чем я жила, это все — чужая жизнь. Жизнь настоящая. Мы с Евой прожили одну и ту же жизнь, но она жила сама, наяву, а я…
Я вышла из поезда опустошенная. У меня ничего не осталось. Все, чем я жила, исчезло — убито. Я не хочу жить чужой жизнью. Я не могу жить с мыслью, что та жизнь, которую я считала своей настоящей, на самом деле настоящая для других людей, они украли ее у меня. Как будто я придумала их, а они живут, даже не подозревая об этом. Жить по-старому было невыносимо. Но и по-другому я жить не умела. Рана в моей душе зияла. Ее ничем нельзя было залечить или затянуть. Слишком большой кусок меня оказался вырван. Медленная смерть. А в голове постоянно: а ведь ты могла быть на ее месте! И тогда бы ТЫ прожила это все по-настоящему. Надо было лишь успеть раньше ее в нужное время в нужное место.
Почему она? Почему не я?!
А он?
Ты.
Эрих.
Ты же есть. Такой. Я это теперь сама увидела. Точно-преточно такой!
А я все эти годы и не знала, что ты есть. Я считала, что ты плод моего больного воображения… Бог мой! А ты обо мне даже не знаешь. Даже не догадываешься!
Что мне было делать?
Я всегда любила одинокие прогулки по вечерам. Но ходить по темным зимним улицам слабой женщине страшно. И я брала с собой нож. Длинный, острый, жуткий. Брала — и знала, что, если надо будет защищаться, я лучше дам себя убить (ведь моя жизнь бесценна — то есть не имеет цены!), чем пущу его в ход. Я никогда не смогу вонзить нож в живого человека. Даже в себя. Если рассуждать логически, то мне давно пора наложить на себя руки, ведь я уже много лет как убедилась, что жизнь бессмысленна. А я вот живу, существую. Потому что не могу иначе. Страшно.
А потом шеф попросил меня узнать ее адрес. Я не хотела, но ноги сами привели меня в тот район, к ее дому. Я стояла под окнами и думала, о ней, о себе, о тебе…
И потом меня часто тянуло на это место. Я видела пару раз ее издали, и каждый раз меня душили противоречивые чувства. Я клялась себе, что больше не приду сюда, но приходила.
Пришла и в тот вечер. Не знаю, почему я тогда прошла во двор. Там не было никого, даже не было света. Только мусорный бак. Жутко. Я решила идти к остановке. На всякий случай руку сунула в сумку, взялась за нож. Так спокойнее.
Вдруг у помойки я увидела человеческую фигуру. Испугалась. Человек направился ко мне. А мне вдруг стало спокойно — пусть убьют, ограбят, изнасилуют — все лучше, чем так существовать. Все равно я никогда не жила. А после возвращения из Москвы и вовсе умерла.
Но это была она.
Глянула мельком на меня и пошла своей дорогой. Не узнала. Даже не потрудилась напрячь память.
Во мне вдруг поднялась злость. Это она убила меня. Убила все, что было во мне лучшего. Убила хладнокровно. Обрекла на вечные муки. А теперь даже не обращает внимания!
Я не помню, как окликнула ее и ударила ножом в горло.
Она ничего не поняла.
Я тоже.
Я вернулась домой. И все стало как раньше. До нее. Как во сне.
Снова был Эрих. Была я. Евы не было. И ничего не было. Только мои мечты.
А потом появился ты.
Я ничего не знала. Шеф послал меня к тебе. Очень просил. И я пошла. Наверное, он прочитал мои мысли.
Что такое жизнь? Что такое сон? Как отличить одно от другого? Когда я увидела тебя, я проснулась или заснула?
Я никогда не узнаю.
Я знаю одно: моя жизнь стала иной. В нее вошел Эрих. Настоящий. ТЫ.
Ты, наверное, поражаешься: как она могла спокойно смотреть мне в глаза, жить со мной, ведь она стала причиной моего несчастья?!
А я могла. Я уже говорила, что ни о чем не жалею и не чувствую себя виноватой. Наоборот, я была счастлива. Ведь ты принадлежал только мне. Евы не было. Ее и не должно было быть. А ты был. Живой. Настоящий. Ты что-то делал, говорил, ходил, дышал. А я смотрела на тебя и думала, что ты — мое творение. Я создала тебя и долго держала в своем воображении. А теперь ты ожил. И у меня душа пела, когда я смотрела на тебя. Ты был со мной, и все шло как надо. Так должно было быть с самого начала.
Обретение тебя и убийство Евы для меня никак не были связаны. Я понимала умом, но сердцем не ощущала. Сердцем я знала, что смогу тебе помочь забыть ее. Я думала, что просто займу ее место в твоей жизни. Будто ничего и не было. Одна и та же женщина. Лишь немного изменилась.
И в тот момент, когда ты уже был готов признать меня продолжением Евы, я вдруг поняла. Я прозрела, как тогда, пятнадцать лет назад, когда поняла, что мне не на что надеяться. И для меня стало очевидным, что я, я сама, никогда не смогу стать ею. То, что я пережила, наложило слишком сильный отпечаток на меня. Я, Людмила Сергеевна Мартынова, никогда не смогу стать Люси Риманн, такой, какой я мечтала стать всегда. Во мне что-то сломалось, и сломалось давно, вовремя не починено, а теперь, а теперь заржавело, испортилось окончательно; ремонту и возврату не подлежит, и остается только выбросить на свалку. И меня тоже — на свалку. Я добилась, чего хотела. Твоей любви. А сама любить разучилась. Всё, что было во мне теплого, — растрачено на твоего фантома, а тебе не осталось. Я холодна, как мертвец. Сама удивляюсь. И даже твои горячие руки не смогли меня согреть. А зачем тебе еще одна мертвая жена?
Тут бы мне написать тебе это письмо, да и покончить с собой, чтобы не мучиться и тебя не мучить. Но я так не могу.
Во-первых, не могу убить себя. Слабая я, видно. Но об этом я уже гово-рила.
Во-вторых, не хочу, чтобы меня судили и разбирали по косточкам, даже после смерти. Ведь если бы я покончила с собой в Питере, это стало бы достоянием гласности.
И в-третьих, у меня оставалось еще одно желание: увидеть Мюнхен. Побывать там с тобой. И провести одну ночь, ради которой и стоит жить.
И вот я здесь.
Об этом никто не знает. Ни в России, ни в Германии.
Я в роли твоей тайной возлюбленной сижу в маленьком домике, который ты купил мне, и жду тебя.
Жду той ночи, ради которой я жила.
Своей последней ночи.
Я не знаю, что будет после нее. Я не загадываю и ничего не жду. Мне все равно.
Все зависит от тебя: ты меня воскресишь или убьешь.
Воскресить меня будет сложно: я слишком давно мертва, и если за все время нашего знакомства тебе это не удалось (ТЕБЕ!), то вряд ли удастся сейчас.
Убить легко. Я сама сделала для этого все. Тебе останется только перерезать мне горло и выкинуть мой труп на улицу. Никто не узнает, что это за женщина. И на тебя ничто не укажет.
Все в твоих руках. Даже нож я приготовила — длинный, острый, совсем как тот. Я хочу, чтобы ты убил меня этим ножом. Я жила как Ева и умереть хочу так же. Только от твоей руки.
Я все сказала. Теперь тебе решать, жить мне или умереть. То есть — вернуть меня к жизни или убить.
Я только об одном тебя умоляю: не оставляй меня так, как есть. Это было бы слишком жестоко.
Прости (зачеркнуто). Прощай.
Люся
Приложение 2
Цветы для незнакомки
«Месяц назад наша газета подробно писала о загадочном убийстве молодой красивой женщины. Напомним коротко, что ее труп был обнаружен ранним утром деревенским священником. Она сидела у дверей церкви и как будто спала. Когда священник тронул ее за плечо, она упала и обнаружилось, что у нее перерезано горло. На ней был надет только легкий белый пеньюар и шелковый шарф на шее. Полиция так и не сумела установить ее личность. Неясным осталось и то, кто ее убил и за что, а также, как она оказалась на паперти. Целый месяц полиция, сбиваясь с ног, искала хоть малейшую зацепку, но ничего не нашла.
Женщину похоронили у церковной ограды, на похороны собралась вся округа, но никто из гостей не задержался дольше положенного и не сделал ничего подозрительного. За могилой велось наблюдение, но кроме любопытных на нее не приходил никто. Первое время сердобольные женщины из соседних домов приносили цветы. А потом о ней забыли. И охрану сняли. А зря.
Сегодня утром на могиле незнакомки священник нашел огромный букет красных и белых астр. И опять никто не видел, кто же принес эти цветы. Тут же приехавшая полиция не нашла ничего, кроме обрывка тетрадного листа с надписью: «Для Люси Мартинс». Комиссар говорит, что выводы делать еще рано, надо дождаться результатов полной экспертизы, но уже ясно, что даже экспертиза не даст ничего. Похоже, убийца несчастной Люси Мартинс так и не будет найден».
«Баварская жизнь», 1999, № 157
I У меня с детства были прекрасные способности к языкам, а уж имея русскую жену, грешно не знать ее родной язык (нем.).