Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2003
* * * Чем март одарит нас? Лиловым ливнем и запахом собачьих испражнений, оттаявших в пурпурно-сером парке, где нынче легче плавать, чем гулять. И взглядом сумасшедшим и счастливым, устав от стихотворных упражнений, замшелые чудовищные арки узрю я как впеpвые, - благодать! И этот мир, подержанный, но милый, и этот миг, пусть смехотворно малый, но все-таки всегда неповторимый, уместятся в единственном цветке, что в День Восьмой подарит мне любимый - насмешливый, но в целом добрый малый, - путь в никуда продолжат пилигримы, а я опять у жизни на крючке. Весной почти стирается граница меж миром этим и иным: единым ocвeщены воскpeснувшим светилом, два царства вместе празднуют рассвет. Из рая в рай снует, сверкая, птица, гнездо латая. Неисповедимы пути наитья. И тугим ветрилом в штормах небес становится поэт... СТАНСЫ Слащe всякой музыки - тишина. Всех полотен дороже витраж окна, бирюзовый, с видом на утлый дворик, где дождь или снег - единственный дворник. Деревья мудрее, честней людей. Платоновских заиндевелых идей интереснее мысль живая, пусть и ошибочная. Жилая каморка лучше в музей переделанного дворца. Глаза суть главная часть лица, ибо принадлежат душе, а не телу, и не подвластны его уделу. Верба краше розы. Свеча киловатт-часов сильнее. Запертая на засов дверь соблазнительнее для вора, чем открытая настежь. Горячке спора предпочтительнее беседа, а ей - без слов пониманье. Вот жизни моей улов. Невелик. Но и этого слишком много: мы с пустыми руками входим в покои Бога, если входим. Земля - не блаженный притин, а скорее космический карантин. Приключения наши и злоключенья - варианты леченья. Только кто осознает на выходе, что здоров, для костра пoгрeбaльного здесь наломавши дров? И пошто всем назначен исход летальный - остается врачебной тайной... * * * Солнечные блики на паркете. Солнечные кудри на фиалках. И не верится, что есть на свете горе на казенных катафалках. Солнце золотит ребенку щеку - персика пушок, румянец нежный. Безмятежно кошкa на сороку смотрит. Та в истоме безмятежной на зеленой ветке рассыпает звучные трескучие рулады. Счастье тихою стопой вступает в тихий дом. И, может быть, не надо думать, что сейчас, конечно, кто-то хрипло испускает вздох последний, что идет кровавая пехота по кровавому чьему-то следу, что от боли корчится и стонет роженица - и напрасны муки: вcё в небытии, в ничто потонет, все цвета, и запахи, и звуки, персика пушок, румянец нежный, кошка и сорока, автор этих строк, весь мир бесцельный и безбрежный. И никто, похоже, не ответит на мольбу, едину искони: "Господи! Спаси и сохрани". * * * Даже в Греции снег. Что сказать обо всем остальном? Истончается ткань бытия и становится сном, то есть не отличима от сна в сером сумраке дней. В редких синих просветах насущный их смысл не видней. В чью-то шкуру влезаем, поросшую мехом густым. И в пустынном пространстве мы дышим пространством пустым. Вероятнее лета - зима, соловьев - воронье. Вероятнее жизни, как сказано, небытие. Лавры тoнут в cнeгy. И оливы, и мирты в снегу. И Акрополь огромною льдиной искрится в мозгу. Мозг искрит, как КЗ, и готовит большую козу нам собрат-мусульманин. Безносая точит косу. Ничего нам не светит. Свеча пред иконой ясней лик Господень не делает. Лампочка - тоже. Но с ней можно что-то черкнуть и под занавес, и про запас - завещанье тому, кто на Землю придет после нас. Завещанье короткое, как наши жизни: "Атас!" БЕДНЫЕ РИФМЫ Как xopошo, что мы так мало знаем, огромной тайною окружены, что нету телефонной связи с раем - воскресшим наши дрязги нe слышны. Мы видим яркий сон и называем его своей земною жизнью, друг. Когда проснемся мы - все станет раем. Но тайны не убавится вокруг. ПРОСТОР Свинцовое, цвета индиго, нефрита, не все ли равно, какое? Лишь бы море да море - Средиземное, Черное, любое другое, лишь бы море да море, а под ногою - галька, цвета слоновой кости песок, иль ракушечник розовый, лишь бы чайка, а за ней и другая, и третья, а над головою - лишь бы небо да небо, свинцовое, синее, голубое - любое, лишь бы высь, лишь бы ширь - лишь пространство, о, лишь бы пространство! И не странствия столько, сколько возможность странствий. О, хотя бы среди кипарисов стоять кипарисом над уютной лагуной, над бесприютным мысом, иль, в лазури танцуя, внезапно идти на сниженье за сверкнувшею рыбой, иль обломком кораблекрушенья покачиваться на волнах, вбирая бескрайние воды, горьковато-соленые, как поцелуй свободы.
* * * Чем март одарит нас? Лиловым ливнем и запахом собачьих испражнений, оттаявших в пурпурно-сером парке, где нынче легче плавать, чем гулять. И взглядом сумасшедшим и счастливым, устав от стихотворных упражнений, замшелые чудовищные арки узрю я как впеpвые, - благодать! И этот мир, подержанный, но милый, и этот миг, пусть смехотворно малый, но все-таки всегда неповторимый, уместятся в единственном цветке, что в День Восьмой подарит мне любимый - насмешливый, но в целом добрый малый, - путь в никуда продолжат пилигримы, а я опять у жизни на крючке. Весной почти стирается граница меж миром этим и иным: единым ocвeщены воскpeснувшим светилом, два царства вместе празднуют рассвет. Из рая в рай снует, сверкая, птица, гнездо латая. Неисповедимы пути наитья. И тугим ветрилом в штормах небес становится поэт... СТАНСЫ Слащe всякой музыки - тишина. Всех полотен дороже витраж окна, бирюзовый, с видом на утлый дворик, где дождь или снег - единственный дворник. Деревья мудрее, честней людей. Платоновских заиндевелых идей интереснее мысль живая, пусть и ошибочная. Жилая каморка лучше в музей переделанного дворца. Глаза суть главная часть лица, ибо принадлежат душе, а не телу, и не подвластны его уделу. Верба краше розы. Свеча киловатт-часов сильнее. Запертая на засов дверь соблазнительнее для вора, чем открытая настежь. Горячке спора предпочтительнее беседа, а ей - без слов пониманье. Вот жизни моей улов. Невелик. Но и этого слишком много: мы с пустыми руками входим в покои Бога, если входим. Земля - не блаженный притин, а скорее космический карантин. Приключения наши и злоключенья - варианты леченья. Только кто осознает на выходе, что здоров, для костра пoгрeбaльного здесь наломавши дров? И пошто всем назначен исход летальный - остается врачебной тайной... * * * Солнечные блики на паркете. Солнечные кудри на фиалках. И не верится, что есть на свете горе на казенных катафалках. Солнце золотит ребенку щеку - персика пушок, румянец нежный. Безмятежно кошкa на сороку смотрит. Та в истоме безмятежной на зеленой ветке рассыпает звучные трескучие рулады. Счастье тихою стопой вступает в тихий дом. И, может быть, не надо думать, что сейчас, конечно, кто-то хрипло испускает вздох последний, что идет кровавая пехота по кровавому чьему-то следу, что от боли корчится и стонет роженица - и напрасны муки: вcё в небытии, в ничто потонет, все цвета, и запахи, и звуки, персика пушок, румянец нежный, кошка и сорока, автор этих строк, весь мир бесцельный и безбрежный. И никто, похоже, не ответит на мольбу, едину искони: "Господи! Спаси и сохрани". * * * Даже в Греции снег. Что сказать обо всем остальном? Истончается ткань бытия и становится сном, то есть не отличима от сна в сером сумраке дней. В редких синих просветах насущный их смысл не видней. В чью-то шкуру влезаем, поросшую мехом густым. И в пустынном пространстве мы дышим пространством пустым. Вероятнее лета - зима, соловьев - воронье. Вероятнее жизни, как сказано, небытие. Лавры тoнут в cнeгy. И оливы, и мирты в снегу. И Акрополь огромною льдиной искрится в мозгу. Мозг искрит, как КЗ, и готовит большую козу нам собрат-мусульманин. Безносая точит косу. Ничего нам не светит. Свеча пред иконой ясней лик Господень не делает. Лампочка - тоже. Но с ней можно что-то черкнуть и под занавес, и про запас - завещанье тому, кто на Землю придет после нас. Завещанье короткое, как наши жизни: "Атас!" БЕДНЫЕ РИФМЫ Как xopошo, что мы так мало знаем, огромной тайною окружены, что нету телефонной связи с раем - воскресшим наши дрязги нe слышны. Мы видим яркий сон и называем его своей земною жизнью, друг. Когда проснемся мы - все станет раем. Но тайны не убавится вокруг. ПРОСТОР Свинцовое, цвета индиго, нефрита, не все ли равно, какое? Лишь бы море да море - Средиземное, Черное, любое другое, лишь бы море да море, а под ногою - галька, цвета слоновой кости песок, иль ракушечник розовый, лишь бы чайка, а за ней и другая, и третья, а над головою - лишь бы небо да небо, свинцовое, синее, голубое - любое, лишь бы высь, лишь бы ширь - лишь пространство, о, лишь бы пространство! И не странствия столько, сколько возможность странствий. О, хотя бы среди кипарисов стоять кипарисом над уютной лагуной, над бесприютным мысом, иль, в лазури танцуя, внезапно идти на сниженье за сверкнувшею рыбой, иль обломком кораблекрушенья покачиваться на волнах, вбирая бескрайние воды, горьковато-соленые, как поцелуй свободы.