Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2003
«ГЛАЗА БОЯЛИСЬ, А РУКИ ДЕЛАЛИ»
«Петро-камень, Петро-град»
Стройка на Неве особенно нуждалась в камне. Забавно, что «Петр» переводится с латинского как «камень», — торжественный кант в честь победы над шведами это обыгрывал. Он начинается словами: «Петро-камень, Петро-град, А швед вопиет…»; в жизни же камня как раз и не хватало! В 1714 г. был введен особый налог, действовавший более полувека: с каждого приезжающего посуху на заставе взимали по три камня общим весом 5 фунтов (2 кг), а с каждого приплывающего по воде — еще больше: три камня на 10-30 фунтов (4-12 кг). Чтобы камня хватало для Петербурга, в том же году по всей стране запретили каменное строительство. Естественно, камня от этого в Петербурге больше не стало, но зато прибавилось каменщиков — отныне нигде, кроме новой столицы, они не могли найти для себя работы.
Под Тосно, «в Путиловщине» (у Ладоги), под Ропшей и в других карьерах были устроены «каменные ломки», где добывали («ломали») строительный «плитный» камень («ломаной ноздреватой камень»), который шел на стройку в виде толстых плит или щебня. Там же добывали более твердый «дикий камень». Технология добычи была непростой. Обычно каменные плиты расчищали от попутных пород — глин, рыхлого песчаника и известняка — и затем «выкалывали» из монолита с помощью особых инструментов: «железного кулака», кувалд и клиньев.
Щебень шел главным образом на бутование («бутку») с известью как в основу фундаментов, так и на укрепление почвы. После осеннего 1721 г. наводнения вода подмыла почву вокруг стен Аудиенц-каморы в здании канцелярий на Троицкой площади, и было приказано этот «осып» «нагатить бутом».
Отступление: Охота на «дикаря» из палеозойской эры
Большая часть разработок камня, шедшего на строительство Петербурга — известняковые карьеры. Известняк этот относится к горным породам палеозойской эры, т.е. образовался 260-600 млн. лет назад. При этом напомню школьный курс: палеозойская эра состоит из шести периодов, а каждый тянулся по 30-70 млн. лет, — что есть 300 лет истории Петербурга в этой бесконечной веренице миллионов лет?!
Конкретно строителей юного града в начале XVIII в. интересовал ордовикский период (система), продолжительностью 60 млн. лет. Ордовик (как еще его называют геологи, «О») оставил после себя замечательный песчаник, известняк, доломиты, глины и даже горючие сланцы. Большинство из этих минералов выходят на поверхность южнее Петербурга, где огромный геологический массив — Ордовикское плато — вдруг обрывается уступом. Этот 30-50-метровый обрыв тянется через всю современную Ленинградскую область и Эстонию, от реки Сяси до порта Палтиски на Балтике — и называется Балтийско-Ладожский глинт (это довольно редкое в нашем языке и пришедшее от датчан слово: glint — обрыв, уступ, утес). Этот глинт-обрыв пересекают на своем пути несколько рек и речек: Копорка, Ижора, Поповка, Лава, Саблинка и др. Воды этих и других рек способствовали, как говорят геологи, «обнажению горных пород» ордовика. Тут и начинались выработки для молодого Петербурга.
Из известняков более всего ценился глауконитовый известняк. Если я скажу, что глауконит — это голубовато-зеленоватый минерал, относящийся к «группе гидрослюд подкласса слоистых силикатов», то большей части читателей это ничего не объяснит. Скорее будут понятны термины «дикий камень», «дикарь». Так с древних времен называли глауконитовые известняки, прочные, массивные, поддающиеся обработке. Именно их и добывали в Путиловском, Тосненском, Ропшинском и других месторождениях при Петре I и везли в город. Они шли в фундаменты, для основания цоколей колонн, ими облицовывали здания. И сейчас их слои толщиной до полутора метров можно видеть на берегах реки Тосны у поселка Ульяновка. Кроме глауконита при строительстве использовали знаменитый «мячковский камень» — белый известняк, пласты которого залегают от Рязани до Архангельска, в том числе в бассейне реки Онеги. Этот особо стойкий известняк славился у древнерусских строителей и шел на строительство знаменитых соборов Владимира, Суздаля, Юрьева-Польского и, конечно, Москвы — ведь Мячково, давшее название известняку, находилось на берегу Москвы-реки. Точно известно, что он применялся для сооружений в Петергофе.
В ожидании «Сусанны» с кирпичом
Производство кирпича по голландской методе развивалось в окрестностях города, преимущественно там, где были нужные глины, а также вода и топливо для обжига (Тосно, Шлиссельбург, Стрельца, Мартышкино, Петергоф и др.). Часто упоминаются «новые кирпичные заводы»», которые находились по Неве «за Канцами», то есть выше Охты. Они выпускали сотни тысяч штук кирпича в год нескольких видов — красный, «железного вида» и «белый печной». Весной 1719 г. все кирпичные заводы были переданы в ведение голландцу Тимофею Фонармусу, ставшему, согласно указу Петра I, «инспектором заводов». Сделали это для того, чтобы увеличить объем выпуска кирпича. Перед Фонармусом была поставлена задача: в 1719 г. изготовить 3 млн. штук кирпича и 1,5 млн. штук черепицы, а в 1720 г. увеличить эти объемы соответственно до 12 млн. и 3 млн. штук в год. Фонармус с таким заданием не справился. Хотя выпуск кирпича и увеличился, на стройки его не хватало — миллион штук требовалось только на переделку бастиона Петра Великого в Петропавловской крепости, полмиллиона нужно было на складывание стен Петропавловского собора. Столько же ушло на Госпиталь на Выборгской стороне и т.д. Словом, всего в 1721 г. требовалось 10,5 млн. штук кирпича.
Возможно, поэтому в феврале 1721 г. Петр распорядился «поставить из Галандии на караблях будущим летним временем кирпичю крепкого два миллиона, черепицы самой хорошой для крышки домов Е.ц.в. двести тысяч». В том же году голландский корабль «Сусанна» доставил в Петербург первую партию желтого кирпича (40 тыс. штук).
Однако я сомневаюсь, чтобы на кораблях из Голландии было привезено за короткий срок два миллиона штук кирпича. По-видимому, к середине
1720-х гг. свое кирпичное дело наладилось. Для строительства здания Двенадцати коллегий в 1724 г. было заготовлено 6 млн. кирпичей трех сортов. Этот голландский кирпич кое-где сохранился и до сих пор — его узкие полосы мы можем видеть даже в стенах зданий Петербурга, перестроенных позже. На кирпичных заводах делали также «кривую черепицу… по галанскому маниру», или «черепицу желобастую», которая шла на углы крыш. На заводах Фонармуса наладили и производство нескольких видов изразцов («образцы», или «обрасцы»): белые, зеленые и «живописные».
Так как кирпич клали на извести, то и ее требовалось для строительства очень много, и это вызвало расширение ее производства в окрестностях города. Традиционно известь доставляли в бочках с мест ее жжения (Пудожские известковые заводы под командой Евсея Савинкова) на судах прямо к месту стройки и там готовили к использованию («известь творили»).
«Время бить сваи»
Для того чтобы построить дом где-нибудь под Москвой, в землю вкапывали столбы или подводили под углы валуны. В Петербурге, если почва позволяла, обычно применяли совершенно иную технику строительства. В выкопанные рвы по периметру здания укладывали фундамент из толстого известняка — плитного камня, на котором и начинали возводить кирпичные стены. Но часто так делать было просто невозможно. Каждая мало-мальская стройка в Петербурге требовала в десятки раз больше усилий, материалов и денег, чем в Центральной России. Даже если не нужно было создавать плотину из свай и земли, чтобы осушить определенный под застройку участок, то все равно требовалось основательно укрепить почву под фундамент с помощью свай, плотного камня, подсыпки и утрамбовки земли и других операций, с которыми в собственно России строители даже не были знакомы.
Сваи стали чуть ли не главным символом строительства петровского Петербурга. «Время бить (именно так! — Е. А.) сваи» наступало с морозами. Загоняли их в землю огромными копрами — «казенными бабами» прямо со льда — летом на болотистой почве такие работы были очень трудны. Взявшись за толстый морской канат, 10-25 человек (при битье свай под здание Двенадцати коллегий к 10 копрам приписывали 250 человек) поднимали хопер с помощью блока к верху сооружения из бревен и оттуда сбрасывали вниз на сваю. Хопер — длинное толстое бревно — был «окован железом», на сваю надевали «ступу» — оголовок, чтобы не размочалить ее раньше времени. Для уменьшения трения направляющую вертикальную поверхность мазали говяжьим салом или мелом — вот почему среди стройматериалов так часто упоминалось сало «на смаску хопров». Сваи были двух видов: круглые и пазовые, длиной 6,4-12,8 м. Самые длинные сваи были и самые толстые — (по 28-35,6 см). Круглые сваи — обыкновенные обтесанные бревна — забивали в центре будущего сооружения, пазовые же сваи (такая свая имела с одной стороны паз, а с другой — выступ, тогда так и говорили: «тесать и лазить сваи») били по краям, в виде каре. Забитые так единым массивом, они образовывали довольно устойчивую поверхность, на которой и возводили каменный фундамент. Обычно сваи забивали в землю не полностью, оставляя на поверхности половину длины, а то и больше. Между сваями закладывали фашины и насыпали гравий, глину, песок.
Число свай, вбитых в землю Петербурга, должно исчисляться десятками тысяч: только в 1724 г. под фундамент здания Двенадцати коллегий было «набито» 2910, да еще оставалось забить 876. Из переписки чиновников видно, что часть здания располагалась на «самом грязном болотном месте» и пришлось бить «паженные сплошные сваи»», т. е. их забивали сплошным массивом. Из распоряжений за март 1722 г. архитектора ван Звитена, который строил на Котлине пороховой магазин, можно представить себе грандиозную картину сооружения свайной основы для фундамента. На стройку завезли 6280 свай. Они были забиты прямо в воду так, чтобы «было сверх каждой сваи воды фута на полтара или на два». На этих сваях укрепляли связывающие их брусья. На брусья опускали специальные ящики, которые делали из 2-4-дюймовых досок. Поверх этих ящиков, наполненных землей или камнем, сооружался каменный фундамент.
Фахверк, сиречь мазанка
Все понимали, что самые надежные, теплые и красивые дома получаются из камня. Роскошен был дворец Меншикова на Васильевском, хорош был Летний дворец Петра, неплох Зимний дом государя. Но каменная стройка казалась царю долгой, материалы привозили издалека, многим людям каменный дом был не по карману. Поэтому Петр ухватился за способ строительства, который он и его сподвижники видели в Западной Европе. Речь идет о фахверковом, или, по-русски, мазанковом строительстве, которое считалось в то время передовым в сравнении с деревянным. О фахверковом строительстве («прусском новом буданке»», как его тогда называли) говорит указ Петра от 4 апреля 1714 г., который предписывает в Петербурге «деревянного строения не строить, а строить мазанки». Фахверк — слово немецкое (Fach — панель, секция и Werk — система, способ). Главное в фахверковом строительстве было, как тогда говорили, «обрешетить», т.е. связать вертикально поставленные в землю, точнее — в каменную основу, бревна системой брусьев и брусков: стоек, балок и раскосов. Возникший таким образом каркас назывался «решеткой». Стена дома и вправду походила бы на решетку, если бы на этом строительство и закончилось. Но с этого оно как раз только и начиналось. Снизу по периметру будущей постройки выкладывали кирпичный или бутовый фундамент, а пространство между стойками и раскосами заполняли глиной или кирпичом. После этого отверстия и пазы замазывали и выравнивали раствором серой извести, белили или расписывали под кирпич. Образцовый мазанковый дом построил сам Петр I возле Петровского моста, а второй стоял на Васильевском острове.
Отступление: Ах, фахверки, ах, фахверки!
Те, кому довелось побывать в немецких, голландских городах и городках, на севере Франции, навсегда запомнили эти необычные для нашего глаза дома, даже целые кварталы островерхих, разноцветных фахверковых зданий. Белые, красные, желтые фасады этих домов причудливо «разбиты» на ромбы, квадраты, треугольники балками и раскосами, что придает всему дому и городскому пейзажу живописность и уют, особенно когда такой дом смотрится в воды тихого канала или реки. «Ребра» каркаса — все эти балки и раскосы — выкрашены в темный, черный или коричневый цвет, что особенно подчеркивает геометрию фахверковых стен…
Глядя на все это яркое городское богатство и вспоминая историю нашего города, я неизменно вопрошаю: а почему у нас нет такого? Ведь почти сразу с рождением города начали строить фахверковые частные дома и казенные здания. Этот вид строительства пользовался особой любовью государя, строителя образцового здания типографии на Городовом острове. После этого Трезини фахверковым способом начал возводить здание канцелярий на Троицкой площади и Почтового двора на Адмиралтейском острове (1714 г.), Госпиталя на Выборгской стороне (1716 г.), Главной аптеки (1722 г.) и многое другое.
Но по каким-то причинам фахверковое строительство угасло после смерти Петра, да и при нем некоторые здания стали перестраивать в каменные. Наиболее яркий пример — здание Госпиталя на Выборгской. В 1716 г. его заложили в мазанковом варианте, а уже в 1720 г. Трезини стал перестраивать его в камне. В чем же причина отхода от фахверка? Ведь Петру казалось, что строительство этого типа позволит сэкономить материал, ускорит стройку, украсит город. Но не получилось! Как и в других случаях, жизнь оказалась непреклоннее воли Петра.
Думаю, что прежде всего фахверковые дома оказались холодными (вспомним, в Скандинавии таких домов почти нет!), стены их пропускали воду, промерзали. Вряд ли этот способ был пригоден в Петербурге: ненадежно и недолговечно. Да, вскоре ясно стало, что фахверк в Петербурге не прижился: богатые строили из камня, а бедные, как повелось с древности, из дерева…
Без избы не обойтись!
Как известно, Игорь Грабарь разбил историю застройки города на три этапа: вначале деревянный — до 1710 г., затем мазанковый, который тянулся примерно до начала 1720-х гг., а потом незаметно начался третий, полукаменный и каменный период. Предложенная хронология застройки Петербурга не отличается точностью и содержит столько исключений, что может быть принята только как характеристика эволюции, принципа застройки города, когда на месте деревянных зданий строили мазанки, которые затем заменяли сооружениями из кирпича. Но общеизвестно, что даже в конце петровского периода наряду с каменными и мазанковыми зданиями строили, используя вековой опыт русского народа, деревянные избы.
Более того, Петр впервые попытался начать массовое, типовое строительство жилья для простолюдинов-переселенцев. В 1720 г. был подписан указ о строительстве вдоль Невы на правом берегу («на Канцевской стороне») 500 изб «с сеньми» для мастеровых («вольных плотников») — переведенцев из России. По некоторым документам той эпохи мы можем представить себе, каким был такой типовой дом. В 1733 г. подрядчик Иван Черняков обещался на месте обветшавших богаделен петровских времен «зделать… при святых церквях» шестнадцать новых изб по цене 89 руб. 50 коп. за каждую. Архитектор ван Болес предписал подрядчику основные размеры домов: длина и ширина — 4 сажени (8,4 м), сени — 3 сажени (6,3 м), высота потолков «в жилье — 10 футов» (4 м).
Для петербургской архитектуры сразу же стало характерным именно типовое строительство, которое позволяло, по мысли Петра, быстро и без особых затрат построить целый город, и не один… Довольно много написано в научной литературе об образцовых проектах типовых домов для петербуржцев разного достатка. Их разрабатывал Леблон, а более всего Трезини. Но при этом власти жестко не настаивали на строительстве именно таких домов, которые были изображены на «указных» чертежах-гравюрах («печатных образцовых рисунках»). Так, на гравюрах 1714 г. был помещен текст: «А ежели кто пожелает дом себе лутчее построить, оному надлежит явитца у архитектора Тресина, истребовать рисунку, какого сам похочет. Также буде у кого самого лутчей рисунок есть, то оному надлежит тот рисунок объявить архитектору и потом против оного строитца». Естественно, что Трезини и его помощники ревниво рецензировали такие проекты, стараясь, чтобы они не очень далеко отходили от образца и чтобы было «все построено регулярно».
Счастье жить под железной крышей
Прибывший в Петербург в 1736 г. датский моряк П. фон Хавен записал, что «красивые каменные дома окрашены в желтый и белый цвет». Действительно, эти цвета наружной окраски встречаются чаще всего, хотя дома, выложенные кирпичом, оставляли и без штукатурки и окраски. Как бы то ни было, потребность в краске была большой. Ее привозили из-за границы и делали у себя, возможно, так, как описано выше в отступлении о ветряной мельнице. Деревянные (не брусовые) дома обшивали досками и поверху красили суриком или разрисовывали «под кирпич». Стены в домах из бруса получались ровными (как мы это видим в Домике Петра I), и поэтому краску наносили прямо на брус. Мазанковые здания с лица и изнутри обязательно «мазали» глиной, «подмазывали» известкой, делали зачистку пемзой, а потом красили изнутри в белый цвет. Белили и внешние стены домов.
Особо стоит сказать о крышах. Красивы были дома, крытые красной черепицей волнообразного «галанского маниру». Так выглядело здание канцелярий на Троицкой площади и даже многочисленные нужники канцелярий. Состоятельные люди жили под железной кровлей, выкрашенной суриком (отсюда название некоторых петербургских палат — «Красные»). Железом были покрыты крыши Летнего и Меншиковского дворцов. Изредка упоминается свинцовая крыша. Примечательно, что «крыша купола» Госпиталя на Выборгской стороне была покрыта свинцом, хотя на саму крышу пошло 4000 листов «белого железа».
Труд кровельщика был далек от нашего представления об этой шумной работе с деревянной киянкой. В те времена листы жести были небольшие, в «аршин квадратной» (71х71 см) и назывались «белое железо», или «доски железные, тонкие». Расчеты показывают, что листы были действительно тонкие — 0,7 мм (современные — 0,5 мм). В 1724 г. приглашенный из Швеции кровельный мастер — «покрывальщик кровель медью и железом Константин Генекрей» для купола Исаакиевской церкви потребовал 2 тысячи таких «досок», «да для припоя железных и свинцовых досок семь тысяч». Из ведомости 1724 г. о приеме 4 тысяч таких досок общим весом 640 пудов следует, что каждый лист весил 2,5 кг. Листы вначале закрепляли (по-видимому, гвоздями) на деревянной основе крыши; а потом стыки их паяли прямо на крыше оловом, используя для припоя нашатырь.
Купола и шпили с позолотой крыли медными листами («медными золочеными досками»), причем золотили их еще на земле, а затем поднимали наверх. Обычно на золочение куполов и некоторых архитектурных деталей шло золото в виде книжечек «битого золота» — золотой фольги, которую раскатывали из червонцев. Впрочем, никакие крыши не были надежны. Один из гостей, наслаждаясь обедом в богатом доме князя Д. Кантемира, вдруг заметил, что его платье с одной стороны сверху донизу мокро. Это накопившаяся на крыше вода нашла себе ход и залила парадное платье гостя.
Люди победнее жили в домах, крытых потемневшей на воздухе дранкой («дранью»), гонтом (парными дощечками), а чаще белой берестой, которая отлично защищала от дождя, но не от пожара. Свежеободранную бересту укладывали в несколько слоев по дощатой основе, и с течением времени береста сливалась, «сплачивалась» так, что образовывала сплошное водонепроницаемое покрытие. В документах петровского времени есть упоминания, что стыки берестяных полос заливали смолой. Был и другой, дешевый способ крыть дома. Из описания сараев Пороховых заводов, стоявших на Городовом острове, видно, что эти сараи, в которых хранился порох, были покрыты «тесом в одну теснину и на швах положены драницы». По-видимому, дранью крыли и другие подсобные помещения, однако оказалось, что деревянные крыши протекали, порох подмокал и сараи вскоре «убили» железом.
Впрочем, власти, как и в истории с деревянным строительством, были непоследовательны. Жестокими указами они запрещали крыть дома тесом и дранью, но воспрепятствовать этому не могли — не каждый был в состоянии купить предписанную законом черепицу. Впрочем, от летевших с пожарищ углей и головешек хорошо спасал рекомендованный в указах дерн. Крыши многих домов напоминали зеленую лужайку — в то время было принято поверх бересты класть аккуратно срезанные пласты дерна, которые быстро срастались и придавали городским крышам яркий и свежий, изумрудный цвет.
Отступление: Крыши — лужки
Такие крыши в наше время можно увидеть на старинных сараях и домах только в дальних урочищах Норвегии. При этом не следует думать, что «лужки» на крыше напоминают стриженые ровные газоны. Никто, естественно, стрижкой «лужаек» не занимается, и издали берестяные крыши с дерном напоминают лохматые, нечесаные головы лесовика из мультфильма — стебли травы разной «кудрявости» придают крышам этим необыкновенно забавный, «взлохмаченный» вид, как и торчащие из копны «волос» ромашки. А первая желтизна осени кажется «сединой» в этих кудрях…
Стены «штукатурят», а картины «ставят»
Внутренние работы в новых домах вели не только летом, но и зимой, для чего помещение отапливали особыми чугунными печами. Такие работы, как всегда, были трудоемки, особенно если речь шла о царских покоях. «Окошечные рамы» делали из дуба, окна с мелкой голландской расстекловкой «столярным добрым мастерством» творил «оконничник Каспар Блек». Их красили также белой краской. Наличники, как в Домике Петра I, могли быть декоративные (цветы и листья). Стекла в окнах чаще были «простые», а иногда и цветные или с оттенком коричневого цвета либо синевы. Такое стекло называлось «лунное», его делали таким образом: выдували шар, а затем он «путем вращения превращался в диск». Из диска с характерной радиально-концентрической волнистостью и вырезали прямоугольники для остекления. Для закрепления стекол в рамах использовали свинцовые переплеты — держатели, а также замазку из белил, скипидара и конопляного масла.
В богатых домах на дверях из дуба ставили «петли дверные галанские выгибные», в прочих же обходились поделками отечественных слесарей и кузнецов. В царских покоях золотили дверные замки, шпалерные гвозди, а также гвозди на переносных нужниках.
Нельзя сказать, что в Петербурге сразу же утвердился паркет. Обычно на полы шли толстые пильные или топорные сосновые доски, иногда те, что использовались на кораблях (они назывались: «тес судовой на полы и потолки»). Паркетные полы не были в традициях Голландии, на которую ориентировался царь. Это можно понять, посетив дворец Хет-Лоо — резиденцию Вильгельма III под Утрехтом, где некогда побывал Петр. Полы Хет-Лоо — как палуба корабля: широкие некрашеные половицы, лишь кое-где ковры, все сурово и аскетично. В домах и во дворцах полы и стены обивали красным, серым и зеленым (обычно мундирным) сукном. Так, в 1721 г. Берхгольц видел спальню князя Д. Кантемира, стены которой были обиты красным сукном, а на полу лежали зеленые половики. Впрочем, известны данные и о паркете. О «Новых палатах» в Летнем саду в 1722 г. сказано, что там «делают полы наборные в пятнадцати палатах… против показанной модели». А из указов Екатерины I за 1725 г. о доделке нового Летнего дворца следует, что в спальне пол был выложен «марморовыми плитками».
Потолки подбивали тесом и обмазывали глиной, известью и затем штукатурили. Потом их украшали лепным декором — алебастровыми и гипсовыми «штуками» в виде лепных «клейм», орнаментов и различных профилей, для которых итальянские мастера штукатурного дела А. Квадри и И. Росси использовали лучший тогда «гибс рижский». Оштукатуривание было одним из непременных условий противопожарной безопасности. Но некоторые владельцы этим пренебрегали, и тогда при описании петербургского дома 1720 г. встречается пометка: «…во всех жильях потолки подбиты тесом». Потолки также обтягивали («подбивали») холстом, который белили мелом или красили в белый цвет. В богатых домах и в царских покоях на холсте делали живописные композиции в виде летящих в густых облаках богов, богинь и розовых купидонов. В богатых домах холстом обивали также мыльни (бани) и нужники, а бедняки имели «удобства» из простого теса или вообще располагались на вольном воздухе.
Поверх штукатурки прибивали мелкими железными гвоздями тканые или кожаные обои (обычно тисненые и иногда — с золочением) или пеструю набойку, сукно, вешали также шпалеры и восточные ковры. Иногда стены расписывали масляными красками под мрамор или орех. Очень редко стены и даже потолок покрывали изразцами (как во дворце Меншикова) или украшали резными дубовыми панелями работы французского кудесника резчика Пино (смотри Кабинет Петра I в Большом дворце Петергофа). Подобную роскошь, правда в ореховом варианте, мог позволить себе только А. Д. Меншиков. То же можно сказать и об украшении палат дорогими занавесями и шпалерами. Особое место в украшении богатого дома составляли живописные панно и картины. Их привозили из-за границы или писали художники, жившие в Петербурге. Они делали плафонные полотна («на потолок картину живописным мастерством»), которые заказывали под определенный размер. Сохранились данные о таких работах в царских дворцах художников Каравака, Тарсиа, Георга Гзеля, написавшего для Летнего дворца Екатерины Алексеевны «в одну полату на потолок картину». Такой плафон прикрепляли к потолку в подрамниках. Живопись для домов богатых петербуржцев везли со всей Европы, особенно из Италии, Франции, Голландии. Зачинателем этой моды стал Петр. Берхгольц описывает дом П. А. Толстого, на стенах комнат которого он увидел картины: одна изображала какого-то русского святого, а другая — «нагую женщину». При этом Толстой заметил, что его гости оказались очень глазасты: «…сотни лиц, бывающие у него, вовсе не видят этой обнаженной фигуры, которая нарочно помещена в темный угол».
Словом, время шло, глаза боялись, а руки делали. Петербург строился. Буквально за два десятилетия на пустом месте вырос город необычный для России, не похожий ни на русские, ни на западные города.
Петербург с птичьего полета
Если бы мы увидели город в 1720-х гг. с высоты, например, колокольни Петропавловского собора, то перед нами открылась бы живописная картина. Несмотря на разбросанность города, его современные очертания сверху угадывались — их уже наметила жизнь. Там, за широкой, напоминавшей англичанам Темзу, Невой парадной «фасадой» стояли красивые дома знати вдоль нынешней Дворцовой набережной. Слева мы увидели бы обширный Царицын луг с выдвинутым к берегу двухэтажным Почтовым двором — местом публичных приемов, а также каналы, некоторые из которых теперь исчезли, как исчез Красный канал, который шел вдоль Царицына луга. Наши глаза не нашли бы Екатерининского канала — он был проложен лишь при Екатери-
не II. Левее Почтового двора качались на ветру деревья любимого «огорода» Петра Великого — его Летнего сада. Дальше дымил печами Литейный двор, спускали в Фонтанку буера с Партикулярного двора — верфи малотоннажных судов. На правом берегу построек было больше всего — виднелись крыши солдатских слобод, оживление царило на Троицкой площади: у Гостиного двора, у Троицкой церкви, в порту у причалов. Здесь разгружались корабли, пришедшие со всей Европы.
Направо перед глазами разворачивался Васильевский остров. Самой оживленной частью острова были Стрелка и несколько первых линий. Вся же остальная громада острова сверху выглядела сплошным массивом леса, с несколькими пробитыми сквозь его толщу просеками. А дальше на западе — зеленоватая вода залива, постройки Кронштадта, Петергофа, паруса идущих к Петербургу кораблей…
Увидев длинную прямую просеку, уходящую от Адмиралтейства к Фонтанке, мы, конечно, догадались бы, что это и есть «Першпектива», будущий Невский проспект. Просека была прорублена в 1713 г. и служила главным въездом в город. Голштинский придворный Ф. В. Берхгольц, прибывший в Петербург в июне 1721 г., писал: «Мы въехали в длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по справедливости названную проспектом потому, что конца ее почти не видно. Она проложена только за несколько лет и исключительно руками пленных шведов». Он же писал, что по обеим сторонам ее растут деревья. Березы, уточняли другие путешественники. Потом появилось известное название «Большая прешпективная», с 1738 г. она стала называться «Невской прешпективой», а потом уже и Невским проспектом. За Мойкой город уже кончался, дальше шли леса и болота. По Фонтанке в 1718-1724 гг. раздавали участки под дачи и в зарослях по ее берегам охотились на уток…
«Одеть больварки камнем»
У первых иностранных путешественников, приехавших в город, Петропавловская крепость (так для простоты буду называть крепость, которую люди петровского времени называли иначе: «Город»», «Гварнизон»», «Санкт-Петербург») оставляла впечатление мощного оборонительного сооружения, способного выдержать длительную осаду.
Начатое в 1706 г. «одевание» крепости камнем оказалось делом долгим и трудоемким. Вначале рабочие полностью сносили (срывали) земляные валы крепости. Затем на их месте вбивали сотни свай описанным выше «маниром», сверху свай «бутили» плитным камнем с известью фундаменты для казематов и других крепостных помещений. Их кирпичные стены выкладывали подрядные бригады каменщиков. Как уже сказано выше, первым в камне в 1706 г. начали перестраивать Меншиков бастион, а в 1707 г. — Головкин бастион. При этом в первую очередь стремились усилить камнем те бастионы, которые были более уязвимы при возможном наступлении противника со стороны Городового острова — направления, наиболее опасного для обороняющегося гарнизона. В 1709 г. взялись за переделку Трубецкого, в 1711-м — Государева, а в 1725 г. — Нарышкина бастиона. Петр спешил с каменным одеванием крепости. Весной 1723 г. Сенявин писал Трезини, что царь осматривал крепость и приказал ускорить каменные работы на бастионах, «которые от снегу, дождев и морозов в зимнее время повредились». Но дело это было непростое, и при Петре крепость не стала каменной. Окончательно бастионы были перестроены в камне только к 1740 г.
«Голландское детство» Петербурга
Если взглянуть на молодой город «в профиль», рассмотреть городской абрис, то его можно смело назвать «голландским». Это мы можем заметить, если вглядимся в задние планы гравюр А. Ф. Зубова с видами Петербурга 1717 г. Там, вдали, за стоящими на переднем плане красивыми зданиями, повсюду виднеются типично голландские шпили — шпицы, на которых развеваются гюйсы и флаги, как это и сейчас можно видеть в Голландии. А. И. Богданов насчитал в Петербурге середины XVIII в. не менее 50 шпилей! На гравюрах можно также увидеть, что большинство разводных мостов сделаны с голландскими, напоминающими склонившихся аистов, противовесами, которые выкрашены белилами (как это делают в Голландии до сих пор), что и неудивительно — почти все их построил голландский мастер Герман ван Болес. Они довольно долго сохранялись в Петербурге, но в начале XIX в. казались уже старомодными. Эту «голландскую картину» дополнял звон голландских курантов на церквах, на Адмиралтействе, на колокольне Петропавловского собора.
Припомним также и множество типично голландских мельниц, вращавших свои крылья не только на Стрелке Васильевского острова или на Охте, где было их целое скопление, но и в самых разных местах столицы, в том числе на бастионах Петропавловской крепости. Этим крепость походила на Амстердам, на бастионах которого в то время стояли мельницы. Ветряные мельницы, которые строили голландцы, мололи муку, «терли» доски, «семент», порох, качали воду («водоливные мельницы»). В Екатерингофе и других местах голландцы строили водоподъемные мельницы для осушения почвы. На пороховых мельницах на Городовом острове голландские мастера на выписанных «голландских пороховых камнях» крутили (как говорили тогда) русский порох.
Свинцовые фонтанные трубы и статуи для Летнего сада и Петергофа по моделям Растрелли-отца отливал «мастер свинечного литья и паяния» Корнелий Гарлинг. Современники постоянно отмечали, что многие дома города сделаны «в голландском вкусе». Это не случайно, так как заметные в городе здания строили по проектам архитектора Стефана ван Звитена. Упомянутый выше творец петербургских мостов «шпичный и кровельных дел мастер и столяр» Г. ван Болес возводил также башни и колокольни. Часы на колокольне Петропавловского собора, а потом Адмиралтейства устраивал и чинил «часовой мастер Андрис Форсен», а музыкальный механизм часов лежал на совести «колокольного игрального музыканта» Я. X. Форстера. Позже их сменил мастер Оортон. Вершины шпилей украшали, как и до сих пор это видно в Голландии, флюгеры: ангел на Петропавловском соборе, кораблик на Адмиралтействе и Партикулярной верфи, Георгий Победоносец на Летнем дворце Петра, вздыбленная лошадь на Главном корпусе Конюшенного ведомства, глобус на Кунсткамере и, наверное, мортирка на шпице Литейного двора.
Конечно, зная о том, как много иностранных мастеров самых разных специальностей работало в Петербурге, можно сказать, что не только голландцы создавали наш город, но и французы, итальянцы, немцы. Здесь трудились шведские военнопленные и, конечно, во множестве — русские архитекторы, мастера, рабочие. Но при этом не будем забывать, что все эти мастера, от великого Леблона до последнего каменщика, работая под постоянным, придирчивым надзором Петра I, подстраивались под его вкусы. На облике раннего Петербурга эти вкусы отразились очень ярко. В основе же их лежала безмерная любовь Петра к Голландии. И то, что позже было названо «петровским барокко», на самом деле было вариантом голландского барокко, приспособленным к условиям России. Самым выразительным примером этой страсти может служить знаменитый деревянный Домик Петра I, раскрашенный под красный голландский кирпич, промышленное производство которого позже также было налажено с помощью голландских мастеров. Глядя на необычные для России и невозможные для климата Петербурга огромные, широкие голландские окна Домика с мелкой расстекловкой, понимаешь, сколь преувеличенным, эмоциональным было восхищение Петра Голландией, ее культурой, образом жизни ее народа. Это пристрастие видно и во многом другом, идет ли речь о любимом Петром голландском сыре, без которого он, казалось, не мог прожить и дня и ревниво замерял каждый кусок перед тем, как вернуть в кладовую, или о лестнице в Летнем дворце, которую надлежало «сделать голландским маниром», или о голландских газетах, которые государь «читывал после обеда», или о флоте, который плавал по голландским артикулам, или о золоченой яхте, спущенной на воду в 1723 г., в которой Петр предписал иметь постели, сервиз, скатерти и салфетки, «как водится в Голландии на случай посылки и для путешествия знатных особ». Он писал это так, как будто нигде, кроме Голландии, не строили судов, в кают-компаниях которых держали бы сервиз или салфетки.
Как всегда, эпигоны доводят пристрастия гения до абсурда. Для этого достаточно посмотреть на спальню во дворце Меншикова — все стены и даже потолок ее покрыты дорогой дельфтской плиткой (сохранилось 27 тыс. плиток), хотя ничего подобного и в таком количестве для украшения одного дома в самой Голландии не делалось. Посылая учиться за границу архитектора Ивана Коробова в 1724 г., царь предписывал ему ехать в Голландию, поскольку был убежден, что «строение здешнее сходнее с голландским. Надобно тебе жить в Голландии, — писал ему царь, — и выучить манир голландской архитектуры, а особливо фундаменты, которые мне здесь нужны: также низко, также много воды, такие нужны тонкие стены…. Сады, как их размерять, украсить леском, всякими фигурами, чего нигде на свете так хорошо не делают, как в Голландии». Он же говорил: «Дай Бог мне здоровья, и Петербург будет другой Амстердам!» И, надо сказать, царь многое для этого сделал.
Впоследствии, когда столица выросла и значительно перестроилась под влиянием других архитектурных стилей, «голландский Петербург» как бы утонул, растворился, ушел в фундаменты, скрылся за фасадами нового растреллиевского, а потом — классического Петербурга. Но памятью о «голландском детстве» нашего города могут служить золотые шпили Петропавловского собора и Адмиралтейства, форма которых сохранилась со времен Петра Великого, когда их возводил и украсил Ангелом и корабликом Г. ван Болес, а также куранты Петропавловского собора, которым дал голос голландский курантный мастер Оортон.
В чем-то Петербург был действительно похож на Амстердам. Расположенный на низине, так же заливаемой водой, Петербург, как и его петровский «побратим», не был тем не менее легко доступен для мореплавателя. Нева, как и река Ай, глубокая и широкая в своем течении через город, впадая в залив, намыла мели, которые низкосидящие корабли пройти не могли. В Голландии эти мели называют Пейпус, чтобы преодолеть их, нужно приложить немало усилий — до сих пор пьянчужку, с трудом перебравшегося через порог собственного дома, поздравляют с «преодолением Пейпуса». Голландские корабли бросали якоря у острова Тессиль, т. е. у самого входа в залив. Там было два рейда, один из которых назывался «Московитский». Товары перегружали на плоскодонные суда и везли в Амстердам. Точно так же это делалось в Кронштадте. Иначе пройти в город было трудно. Впрочем, в отличие от Пейпуса под Амстердамом, у самого входа в Неву возле Васильевского острова моряков ждали особые трудности. На некоторых первых планах отмечалось, что вход в реку судоходен, глубок, но «из-за поворотов реки, к тому же имеющих быстрое течение, путь весьма сложен, особенно при входе». Вот почему, знакомясь с описаниями иностранцев 1730-х гг., мы узнаем, что они попадали в Петербург через более спокойную Малую Неву. У голландцев был и другой способ преодоления своего Пейпуса — суда перетаскивались через мели с помощью понтонов-камелов. Так же делали и в Петербурге — спущенные с адмиралтейских стапелей корабли приходилось с помощью камелов и галер тащить через мели к Кронштадту и там уже довооружать. Поэтому не случайно, что у Котлина, по мере роста тоннажности линейного флота, возникла военно-морская база, а в новом городе, получившем сначала в обиходе, а с 1723 г. — официально название Кронштадт, селились моряки. Начиная с 1712 г. здесь, рядом с военной гаванью, создавалась купеческая, предназначенная для крупных торговых судов.