Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2003
ДОЛГОЖИТЕЛЬ Когда Аллах сочтет народы по обе стороны хребта, и склонам приданные взводы, ярясь в условиях погоды, проверят в селах паспорта, Он скажет: "Я един, но не с кем в горах при Тереке-реке мне слово молвить на чеченском, смычногортанном языке". Он скажет на табасаранском и на даргинском повторит, но не откликнется под Брянском на волке скачущий джигит. И вновь Аллах сочтет народы по обе стороны хребта, и тут оглушит огороды последний выстрел из винта. И над разбомбленным подвалом, в черкеску старую одет, поднимется, как в небывалом спектакле, двухсотлетний дед. И, сам себя обезоружив, он встанет на краю села, его фамилия - Бестужев однажды в юности была. Он шел со знаменем на плаху, но проложил иной маршрут - и перекинулся к Аллаху из глубины сибирских руд. И с той поры носил папаху. И будет речь его опасной, с подъемом вверх и спуском вниз, поскольку своенравной гласной смущен чеченский вокализм. Са-а - источник низких выгод, а са - вовнутрь себя смотреть, ве-ели открывает выход, а вели означает смерть. А всадник съехал с пьедестала, и беглеца, презрев покой и волю, статуя достала в крови окисленной рукой. Но змей коню под брюхо узкий язык вонзает... Этот бред начнет нести уже по-русски контуженный чеченский дед. И не опустится степенно, а, видя набежавший взвод, на стариковские колена пред близким небом упадет, прошамкав: "Господи Аллаше Единый в вечных небесах! Когда Ты взвесишь их и наши грехи на искренних весах, мои - сравняют обе чаши". МОНТЕРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ Шумит океан в отдаленьи, закат облака обагрил, по кладбищу бродят олени, траву поедая с могил. И мы здесь гуляем с тобою, но сильно с обеда штормит, и слышится в шуме прибоя спешить понуждающий ритм. Тот самый, настойчивый, жесткий: "...траву поедая с могил" - в котором Василий Жуковский элегий не переводил. БАЛЛАДА О СМОТРИТЕЛЕ МАЯКА Должность сторожа маяка оказалась незанятой, и на нее нужно было как можно скорее назначить кого-нибудь, потому что маяк этот имел большое значение для движения как местных судов, так и для кораблей, идущих из Нью-Йорка в Панаму. Генрих Сенкевич Старик - смотритель маяка, с худым лицом вождя ацтеков, по воскресеньям с катерка сходил и направлялся в церковь. "Хлеб-даждь-нам-днесь" отбормотав, как добросовестный католик, в кофейне "Дева и удав" засаживался он за столик. Под вечер местный альгвасил, индеец в шапке птицехвостой, его обратно отвозил в моторке на маячный остров. И, растревоживая мрак, уснувший замертво на мелях, на башне вспыхивал маяк, как головная боль с похмелья. И я в углу издалека завидовал с вином в стакане спокойной службе старика при неспокойном океане... Но днищем встретилась со дном баржа с рудой из Сан-Джерома, "ацтек" проснулся под судом и дальше спал уже не дома. В кофейне по его вине была нарушена сиеста - и не во сне досталось мне освободившееся место! На башне я нашел в съестном запасе хлеб и рыбий хрящик; в шкафу - табак; а под столом - прибывший из Нью-Йорка ящик... Я пробежал глазами лист со списком книг (его со счетом вложил под крышку букинист), провел рукой по переплетам, и - с языками не знаком - решил отсутствующий ужин заспать, и тут под тюфяком еще томишко обнаружил... Сперва шло туго, а потом, давно неведомая слуху, речь захлестнула, как питон на вывеске цветную шлюху. А зачинали всё слова, что были внове и не внове: "Отчизна милая, Литва, потерянная, как здоровье..." I Под небом пальмовых ветвей хлеб зарабатывал я потом, не помнил родины своей и притворялся полиглотом. Но этот голос превозмочь не смог и стал читать сначала, затем опомнился: ведь ночь, и пароходы ждут сигнала! И поспешил на птичий крик, на шум дождя на верхотуре, чего не сделал тот старик, поверивший литературе... С тех пор, чтоб не пропасть зазря, я на родном читаю только в сигнальном свете фонаря - и не придет за мной моторка! I Вольный перевод из А. Мицкевича (прим. автора).