Простые рассказики
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2003
ПАЛОМНИК ПО СВЯТЫМ МЕСТАМ
В свои тридцать два года Даниил еще не женат. Нельзя сказать, чтобы он вовсе никогда не нравился девушкам или что нет девушек, которые нравились бы ему. И того, и другого в его жизни было достаточно. Но ни одна его попытка устроить свою семейную жизнь до сих пор не была успешной. В связи с этим Даниилу иногда вспоминается одно предсказание, сделанное ему больше десяти лет назад, а именно — в восемьдесят восьмом году, в год тысячелетия Крещения Руси, когда он учился в Москве, в институте. Живя в общежитии, он в воскресные дни часто не уезжал домой, — хотя ехать ему до Клина меньше двух часов, — а ходил на молитву в Покровский храм на Рогожском кладбище. (Как и все его предки со стороны матери, Даниил по вере — старообрядец.) Хотя Даниил не пел и не читал на клиросе и стоял всегда довольно далеко “в народе”, многие завзятые рогожане, отцы семейств, привечали его как возможного зятя. Однажды после службы, когда народ уже расходился, к Даниилу подошел староста и попросил задержаться. Он сказал, что на церковном дворе стоит какой-то греческий архиерей со свитой и хочет осмотреть древние иконы храма. Говорят они все только по-гречески и по-английски, а переводчика с ними нет. “Даниил, ты ведь там учишь английский, помоги, Христа ради”, — попросил староста. Даниилу в прошлом семестре еле-еле натянули четверку по английскому — только чтобы без стипендии не оставлять. Пускаться в разговор было страшно, а отказывать — стыдно. Речь его была, наверное, очень корявой, да и из слов собеседников —епископа и сопровождавших его высокого седого монаха и двух мирян — он понял не больше половины. Но греки остались довольны увиденным. При расставании седой монах спросил Даниила по-английски: “А ты, конечно, будешь священником?” Даниил и вправду в глубине своей души имел такое желание, но никому о нем не говорил и даже сам себе старался не признаваться. От старших он слышал, что стремиться к священству — дерзко и грешно и что, наоборот, надо считать себя совершенно недостойным этого. И он ответил: “Да я, может быть, завтра умру”. Грек улыбнулся и сказал: “Из тебя выйдет хороший монах”. И подарил книгу “Духовные беседы” преподобного Макария Египетского, напечатанную в Брюсселе на русском языке, подписав ее: “Брату Даниилу — с любовью о Христе. Архимандрит Ефрем”.
И вот теперь, спустя годы, слова греческого монаха часто стали приходить Даниилу на память. Иногда, в периоды тоски и ощущения никчемности, которые, наверное, бывают в жизни каждого несемейного человека, отстояв в Москве воскресную обедню, он не возвращается сразу домой, а едет на электричке совсем в другую сторону — в какой-нибудь из древних монастырей Подмосковья. Странное дело: как только увидит Даниил с дороги монастырские купола — хоть в Сергиевом Посаде, хоть в Звенигороде, хоть в Серпухове или в Коломне, — у него такое чувство бывает, будто он после долгой разлуки на родину возвращается. Так волнуется сердце, что, можно подумать, крылья бы ему, и оно улетело бы из грудной клетки. Матери, конечно, не нравится, что он весь день проводит почти не евши и возвращается домой затемно. Но что же делать — хоть не пьет да не гуляет, а женить — ведь не женишь силком.
…Подойдя к доске объявлений Ярославского вокзала, Даниил узнал, что по техническим причинам электричек не будет почти до самого вечера. Но он давно обещал сам себе поехать к преподобному Сергию и, настроившись сделать это именно сегодня, отступать не хотел. На Щелковской он взял билет на автобус, который отправлялся в город, тоже расположенный на Ярославской дороге, но значительно дальше Сергиева Посада. В этом городе, до которого Даниил еще ни разу не добирался, тоже были монастыри, известные по именам древних святых подвижников. Житие одного из них ему было особенно памятно. Этот святой инок, живший в шестнадцатом веке, много лет своими трудами и средствами служил погребению нищих, бездомных, странников и всех, кого некому или не на что было хоронить и поминать. Яркое впечатление от давно прочитанного жития вспомнилось Даниилу, как только он прочел на кабине автобуса название города. И за то время, что автобус шел до Загорска, он окончательно утвердился в мысли, что ему надо ехать дальше и обязательно посетить сегодня монастырь этого преподобного отца. В Сергиевом Посаде он, не беря билета на дальнейшую дорогу, доплатил самому водителю и часа через полтора прибыл на место. Уже на подъезде к городу Даниил увидел из окна автобуса на правой стороне, в порядочном удалении от дороги, купола и шатры храмов нужного ему монастыря, знакомые по фотографиям в туристских справочниках. Времени было три часа пополудни. Узнав об оставшихся до вечера рейсах на Москву, Даниил чуть не бегом поспешил к обители. В распоряжении у него оставалось не больше двух часов, так как от Москвы еще до ночи надо было добраться до дому, чтобы сильно не беспокоить мать.
Древний монастырь был окружен не каменной стеной или оградой, как чаще бывает, а некрасивым высоким дощатым забором. На стук в ворота никто не отзывался. Обойдя монастырь кругом, Даниил нашел почти незаметную калитку в заборе, которую можно было различить лишь по прорезанному в ней глазку и табличке: “Осторожно, злая собака!” В эту калитку он тоже стал стучать. Никакая собака в ответ не залаяла. Даниилу пришлось стучать довольно долго, пока наконец не вышла пожилая женщина в грязном фартуке. “Здравствуйте. В монастырь можно пройти?” — “Здравствуйте. А служба уже давно кончилась. Что вы хотите?” — “Я хотел бы осмотреть ваш монастырь и поклониться на месте, где лежали раньше мощи преподобного… Разрешите…” — “Я вам ничего сказать не могу. Отец Ионафан отдыхает после службы, я его беспокоить не буду”. — “Отец Ионафан — это кто?” — “Игумен”. — “Неужели без него никто не может пустить меня в храм? Извините, пожалуйста, за беспокойство, но я ведь специально приехал ради этого за двести с лишним километров”. — “Откуда вы?” Даниил назвал свой город. “Подождите”, — сказала женщина, закрыла калитку и ушла. Минут через десять пришла другая, небольшого роста худенькая женщина лет пятидесяти, с приятным и моложавым, но усталым лицом, в выгоревшем апостольнике и так же, как первая, в фартуке, но только не в таком грязном. “Пойдемте, я проведу вас к преподобному”, — сказала она, опуская на ходу закатанные рукава. Они пошли по двору. Женщина, которая открыла Даниилу в первый раз, с каким-то длинноволосым мужчиной в солдатской рубашке пилили двуручной пилой большую поваленную березу. “Видите, стены какие, — сказала провожатая. — Круглый год топим, даже летом”. Монастырские здания, построенные четыреста лет назад, выглядели мощно и грозно. “Простите, как ваше имя?” — спросил Даниил. “Мария”, — ответила женщина. “Вы, наверное, матушка?” — “Инокиня я”. — “Матушка Мария, стало быть. Так я не пойму, какой у вас монастырь — мужской или женский?” — “Мужской, да братии нет настоящей. Один только отец Ионафан, да еще из соседнего монастыря приходит служить отец Василий. А больше монахов нет пока”. — “А вы-то здесь как?” — “Меня направили сюда из М***-ского монастыря отцу Ионафану в помощь. Сказали — месяца на два. И вот я уже третий год здесь. Случайных-то людей много приходит. А настоящих нет совсем. Только ведь их, хоть каких, — всех поить-кормить надо”. — “Это вам и приходится делать?” — “Мне, а то кому же еще? Мужчины, они же как дети”. — “А службу отец Ионафан с кем правит?” — “Да со мной же. Я у него и за чтеца, и за пономаря. И в алтаре убирать, и в храме — это все моя работа”.
За разговором они пришли к приземистой выбеленной церковке. “Вот здесь преподобный наш батюшка почивает”, — сказала мать Мария. Каменный пол храма ниже уровня земли. Воздух внутри храма был сырой и холодный, изо рта при разговоре шел пар, хотя на улице стоял май месяц. Преподобный лежал в старинной посеребренной раке. На его мощи было надето священническое облачение из зеленой парчи и архимандритская митра, лицо накрыто покровцем. “Да я и не знал, что его мощи сохранились! — в радостном изумлении воскликнул Даниил. — Как же они уцелели?” — “Из музея их отдали, как раз перед тем как мне сюда прийти. Вот какую мне Господь дал радость — преподобному послужить. И он меня во всем утешает. Когда бывает тяжело на душе, я пойду сюда, поплачу, и мне опять хорошо”. Даниил по старообрядческому обыкновению положил “приходные поклоны”. “Матушка, а можно ли к святым мощам приложиться? Было бы и мне утешение, как и вам, и память осталась бы на всю жизнь”. — “Без благословения игумена открывать мощи нельзя. Если есть у вас время, дождитесь отца Ионафана. Через часок он встанет, ему вечерню служить. Тогда вы и приложитесь. А пока пойдемте, я покормлю вас. У нас с Вознесения еще пироги остались, пекла я для братии. Попробуете наших пирожков”. Даниил попытался было отказаться, но матушка отвергла всякие возражения, сказав, что таково завещание преподобного — никого из странников не отпускать не накормивши, и что в чужой монастырь, как говорится, со своим уставом не ходят, а подчиняются принятым порядкам.
По темной и узкой лестнице Даниил взошел вслед за матушкой на второй этаж старинного кирпичного здания. Половину трапезной занимала большая русская печь, рядом с нею стоял длинный стол, покрытый клеенкой. Под потолком по всему периметру помещения были устроены полати. Здесь, видно, братия и спит — поближе к теплу. Но сейчас в трапезной никого не было. Когда Мария стала собирать на стол, Даниил сказал: “Матушка, только вы уж знайте, что я старообрядец”. Она на минуту остановилась и внимательно поглядела на него: “Я ведь сама из Сибири. У нас там много старообрядцев. Ну, мы все-таки одному Христу молимся. Я думаю, главное, чтобы нам друг друга не обижать и нос не очень задирать. А уж там Господь сам разберет нас”. И опять повернувшись к кастрюлям и чайникам, продолжала: “Вот и к нам в М***-скую обитель, где меня постригали, часто приезжал один паренек-старообрядец, лет семнадцать ему тогда было. Все говорил: как бы мне хотелось монахом быть, да нет у нас своего мужского монастыря, по старой вере. Мы с ним однажды молились вместе, он сам со мною попросился. Дала я ему читать канон, а дошло до “Аллилуйя”, он и говорит: нет, я не буду три раза “Аллилуйя” читать, надо два раза, а третий раз “слава Тебе, Боже”. Ну, милый человек, а я тоже не могу нарушать, как у нас положено. Давай так, говорю: где разница, там будем про себя, кто как хочет. А потом он раз приехал грустный такой. Был в Москве в какой-то большой праздник, подходил под благословение к вашему самому главному, — не помню как звать, — и спросил, можно ли ему к нам молиться ходить. А тот не разрешил ему. Вот он и горюет. Ну что же, говорю, Коля, слушаться надо. Архиерей сказал — он и отвечает за свои слова перед Богом. И за твою душу отвечает. А без послушания тоже нельзя. И с тех пор мы больше не виделись. Жалко мне его, раб он Божий… Ну вот, что на столе — все чтобы скушали”.
За щами Даниил вспомнил об одной инокине из М***-ского монастыря, которую он несколько раз видел в Москве на Рогожском. Эта инокиня года четыре назад перешла в старообрядчество через вторичное крещение, ибо ей сказали, что первое ее крещение не было истинным. “Матушка, — обратился он к Марии, которая заваривала чай, — а знали вы в вашем монастыре инокиню Фотинию?” — “Да как же не знать! Мы с ней лучшие подруги были. Как-то не клеилось у нее там. Я ее очень жалела. И сейчас дня не проходит, чтобы я ее не вспомнила”. Она на мгновение скрылась за какой-то занавеской и тут же вернулась к столу, держа в руках тонкую книжечку. “Это подарок мне от Фотинии, акафист Божией Матери Иверской. Ее постригали на Иверскую. Она когда уезжала из монастыря, говорит мне: “Иду — сама не знаю куда. Об одном прошу тебя — не забывай меня в своих молитвах. Вот тебе, Мария, акафист: может, когда откроешь, так вспомнишь обо мне”. И знаете, я ведь его почти каждый день читаю. Накормлю своих братцев обедом, и пока они посуду моют, я залезу вон туда (Мария показала на полати), задерну занавеску, стану на коленочки и читаю. И так я постоянно свою Фотинию в сердце держу. Вот и сегодня открыла я, как обычно, акафист, и сама про себя говорю: └Господи, как бы ты мне открыл, где Фотиния, подружка моя!””
Пока Мария говорила, Даниил хлебал ложкой щи, наклонив голову, чтобы не показывать слез, подступивших к глазам. Наконец он справился с ними и произнес: “Я сегодня поехал в лавру к преподобному Сергию, а вышло, что попал сюда. По вашим молитвам, наверное, — чтобы привезти вам весточку от Фотинии”. Он рассказал о ней — правда, немного, исключая все, что могло бы огорчить Марию. Не обмолвился ни о повторном крещении, ни о “проклятии Никоновых ересей и последующих им”, после которого Фотиния испытала тяжкие муки совести, ни о том, что она теперь как бы и не инокиня… Да и много печального произошло за это время в ее жизни. Весь рассказ сводился почти к такому содержанию: “Жива, здорова, трудится при храме, молится…”
После щей матушка подала гречневую кашу, чай и большой кусок пирога с квашеной капустой (той же самой, из которой были приготовлены и щи). Все это время она молчала и, собирая посуду со стола, часто прикладывала платок к глазам. Помолившись за обед и поблагодарив хозяйку, Даниил спросил: “Матушка, где же вы сами обитаете?” — “Хотите посмотреть мою келью? Вот она”, — и Мария отдернула занавеску, из-за которой полчаса назад вынесла книжку с акафистом. Там была узкая сводчатая каморка высотой чуть больше ее роста. Похоже, это был ход на лестницу, который еще в старину заложили кирпичом и использовали как чулан. На торцовой стене Даниил увидел потемневшую икону Божией Матери, писанную в итальянской манере, характерной для восемнадцатого века. Вдоль стены была устроена низкая лежанка из досок, покрытая черным байковым одеялом, с маленькой, почти плоской подушкой. Между лежанкой и другой стеной оставался проход шириной чуть больше метра. Богоматерь на иконе с улыбкой подносила к лицу Младенца Христа цветок. Мария, вздохнувши, перекрестилась и сказала, глядя на икону: “Матинька Божия, заступница моя. Мне все говорят, что Ты католическая у меня. А я думаю, что если Матинька Божия, это все равно хорошо”. Она достала из-под подушки несколько бумажных иконочек и протянула их Даниилу. “Возьмите, возьмите это от меня, пожалуйста. Если бы вы знали, как Господь утешил меня через вас, — говорила она, уже не пряча слез. — Я теперь за вас всегда молиться буду; не забывайте и вы грешную Марию”. Даниил не в силах был отказаться. “Матушка, ведь кругом вас — один камень. Как вы здесь зимой?” — “Ничего, хорошо, слава Богу, — она счастливо улыбнулась сквозь слезы. — Зимой я, бывает, и поболею… но зато летом отогреваюсь… Ну, пойдемте же в храм, уже пора вечерню начинать. Сейчас подойдет отец Ионафан; если он благословит, вы приложитесь к мощам преподобного”. — “Матушка, вы, наверное, тоже будете преподобная”, — чуть было не вымолвил Даниил, но удержался и сказал: “Я никогда не забуду нашу встречу. Может, еще когда-нибудь Бог приведет меня сюда”. — “Конечно, конечно, приведет”, — горячо поддержала Мария.
Они пришли в храм. Тем временем испортилась погода, и в церкви стало еще более зябко и сыро. Скорее всего, так было и до обеда, только тогда солнце светило в узкие окна, и от этого казалось теплее. Мария собрала веником падающую от сырости побелку и стала зажигать лампады. Из дальних углов храма доносилось шуршание ее тапочек по каменному полу. Даниил вынул из кармана кожаную лестовку и стал молиться у раки преподобного, не без волнения ожидая прихода отца Ионафана. Игумен что-то запаздывал.
Наконец он влетел (именно влетел, а не вошел) в церковь. Края мантии и креп клобука развевались за ним, как черные крылья. Рывком он пал в земном поклоне перед алтарем, вскочил, так же стремительно вошел в алтарь и долго и шумно там что-то искал. “Батюшка, — заглянула в боковую дверь Мария, — вы служебник ищете? Посмотрите в кармане подрясника, в котором вчера служили. Вы и вчера его так же искали”. Ей все-таки самой пришлось идти в алтарь на поиски служебника и, наверное, для того, чтобы шепотом объяснить отцу Ионафану, что за человек стоит в храме и зачем он приехал. Потом она вернулась на клирос, а игумен еще минут десять что-то делал в алтаре и наконец вышел к Даниилу. Он был на вид лет сорока пяти, очень худой — одни, кажется, кости и нервы. “Здравствуйте, батюшка, — обратился к нему Даниил с поклоном. — Простите, Христа ради”. — “Итак, зачем вы пожаловали?” — возбужденным, высоким голосом спросил игумен. “Преподобному поклониться, — ответил Даниил, — мощи его святые поцеловать, помолиться о душевном спасении”. — “Ну, так вы же, оказывается, в расколе, не подчиняетесь церкви православной!” — “Старообрядец я, батюшка”. — “Я и говорю, раскольник. Зачем же вы сюда пожаловали? Ведь иудеи-то с самарянами не сообщаются, так что ли?” — “Батюшка, ну я же вам сказал, зачем”. — “Что, надеетесь, преподобный вымолит, спасет? Да нет же, церковь спасает, уважаемый, церковь православная. Вне церкви нет спасения! Она — корабль Христов, а вы куда со своей утлой лодочкой! Вот мы — в церкви, и преподобный, к которому вы пришли, — он тоже в церкви. А вы где? С кем вы?” — “У папы римского, пожалуй, линкор еще поважнее, батюшка. А Христос, и правда, в лодочке с апостолами плавал. Так что, надеюсь, не пропадем, батюшка, с Исусом-то Христом”. — “Кому церковь не мать, тому Бог не Отец! Вы это запомните, уважаемый!” — Отец игумен уже почти кричал. “Да в церкви я, батюшка, что вы так за меня беспокоитесь?” — “Православная Христова церковь — одна! “Во едину Святую, Соборную и Апостольскую церковь” — вот как веровать святые отцы учат”. — “Вот именно, что одна. В нее-то я и верую, а не в вашу”, — хотел уже окончательно отрезать Даниил… Но вдруг он вспомнил глаза матушки Марии в ту минуту, когда она дарила ему свои бумажные иконочки. Обиды как не бывало, кровь отлила от головы. “Батюшка, дорогой, — сказал он, сам удивляясь своему спокойному голосу. — Со времен Никона прошло триста сорок лет. Неужели мы с вами за десять минут все исправим? Мы же оба хотим научиться любить Бога и ближних, хотим спастись верою во Христа и исполнением Его заповедей, не так ли? Если мы молимся от чистого сердца, то Бог устроит все к нашему благу. Я лично в этом убежден. Прошу вас, Христа ради, позвольте мне приложиться к мощам святого отца. Я поеду домой и буду вспоминать вас с благодарностью за вашу Божескую милость. А преподобного буду просить о том, чтобы он своею молитвой наставил меня на путь к Царствию небесному”.
Отец Ионафан сразу как-то утих. “Приложиться, говорите? Это надо еще преподобного спросить, как он благословит вас”. Он скинул с головы клобук, обернулся к раке, быстрым движением перекрестился и простерся на каменном полу. Все время, пока игумен лежал молча, уткнув голову в край мантии, Даниил стоял не шевелясь. Повторяя про себя Исусову молитву, он почувствовал, как в сердце пришло тепло и почтение к этому человеку с его испачканной в побелке мантией, режущим слух голосом и нервной походкой. “Господи, — подумал он, — Твоя святая воля. Если он не разрешит, я ни за что на него не обижусь и не огорчусь. Мне и так очень хорошо. У меня сегодня был по-настоящему счастливый день, куда еще больше? Спаси его, Господи, — простой, однако, верующий человек”. Наконец отец Ионафан поднялся с пола, молча ушел в алтарь и вернулся в епитрахили и поручах. Он положил перед ракой три земных поклона и открыл мощи преподобного. “Подходи”, — тихо сказал он Даниилу.
Все время разговора Мария без единого звука сидела на клиросе; ее даже было не видно за стоявшими в ряд аналоями. Уходя, Даниил поблагодарил игумена, причем тот не преминул на прощание сказать, что пора бы, мол, мириться да вместе быть, а то гляди, антихрист почти уже на дворе, а мы никак в пальцах не разберемся. Голос его при этом был доброжелательным и даже веселым. Матушку Даниил не стал окликать, все уже было сказано раньше. Душа была до краев полна радостью. И он понимал, что радость эту никто не может у него отнять, если только сам он не расплещет ее в суете. И ни тюремные песни, которые водитель автобуса беспрерывно крутил на магнитофоне до самой Москвы, ни кураж пьяной компании в поздней электричке не нарушали это внутреннее состояние. Хотелось благодарить и славить Бога за весь мир, за всех людей, за каждый миг своей жизни.
Прошло полтора года. По декабрьскому, только устоявшемуся снегу Даниил в большом волнении снова подходил к монастырю. На рынке рядом с автостанцией он купил у местной старухи пару шерстяных носков для матушки Марии. Старуха недорого предлагала еще платок и теплую душегрейку, эти вещи были бы матушке еще нужнее, но Даниил пока не решился покупать, на случай, вдруг она вернулась обратно в М***.
Монастырь окружал все тот же некрасивый забор, но ворота на этот раз были широко раскрыты. Во дворе стоял КАМАЗ, с которого трое юношей с косичками дружно разгружали длинные доски. “Похоже, дело пошло”, — подумал Даниил, но сразу же мелькнула мысль, что матушки Марии он не увидит. Из-за грузовика показался о. Ионафан в телогрейке поверх подрясника и в налезающей на глаза черной скуфье, усыпанной древесными опилками. “Здравствуйте, батюшка”, — сказал Даниил, поклонившись в пояс. “Здравствуйте, чего вы хотите?” — сурово отозвался игумен, но, приподняв скуфью, вдруг весело воскликнул: “А, брат Даниил приехал!” — “Да, батюшка, надумал посетить вашу святую обитель, преподобному поклониться”. — “А я тебя часто вспоминаю, брат Даниил, и на днях снова думал о тебе”. — “Что же так?” — “Я не сказал тебе в прошлый раз, а сейчас скажу. Когда ты в прошлом году приехал, я тогда отдыхал после литургии, это было в воскресенье, как помнится, И в тонком сне мне было явление преподобного. Как будто это происходит в Никольском храме, где лежат его святые мощи. Стоит посреди храма высокий святолепный муж в мантии, с жезлом, большая такая борода, а волосы не длинные, как у нас теперь, а обстрижены кругом головы, как бы “под горшок”. Да-да, я все рассказываю, как было. В общем, это преподобный, сомнений у меня не было и нет. Он строго на меня смотрит и требовательно говорит: “Благослови”. Я спрашиваю: “Кого благословить? Тебя, что ли, отче? Как я, окаянный пес, могу осмелиться тебя благословить!” И я пал перед ним на землю, лежу и не дерзаю глаз поднять. Он трогает меня за плечо и повторяет: “Благослови”, и будто велит мне встать. Я поднимаю голову — и все, никого нет. И я проснулся. Прихожу в храм к вечерне, а там ты стоишь. В тот день у нас было всего двое посетителей — ты и после тебя один священник с семьей из Ярославля, проездом. С ними-то у меня, понятно, никаких вопросов не возникало, помолились они, приложились к мощам и уехали. А с тобой я был в большом сомнении, можно ли открыть тебе мощи преподобного. В молитве преподобный разрешил мои сомнения. Вот я и думаю, что видение было связано именно с твоим приездом. Но о чем было это “благослови” — только о том, чтобы я разрешил тебе приложиться к мощам святого отца, или же еще о чем-то. На этот вопрос я до сих пор не получил ответа”.
“Скажите, а как инокиня Мария?” — поинтересовался Даниил. “Она теперь в Поречье”. — “А что это такое?” — “Где-то в нашей епархии. Я там не был, даже не знаю точно, где это. Была там колония женская, а теперь восстанавливается скит. Тоже женский”. — “Здорова ли она?” — “Ничего не знаю”. Тон ответа был такой, что новых вопросов лучше было не задавать. “Батюшка, я прошу у вас разрешения помолиться у раки преподобного и приложиться к его святым мощам”. — “Помолиться — дело доброе. Господь да воздаст тебе за усердие. Что ж, помолись”. Отец Ионафан подозвал одного из юношей и громко, чтобы слышно было остальным, объявил: “Брат Евгений! Вот это брат Даниил — он добрый человек, верующий во Христа, но состоит в расколе с нашей православной церковью. Вера у нас одинаковая, но общения в таинствах нет. По заповеди Божией мы, однако, должны любить его и молиться о его спасении. Вот тебе ключ, открой Никольский храм и пусти брата Даниила помолиться. Но прикладываться к святым мощам я ему благословения не даю. Понял меня?” — “Понял”, — ответствовал Евгений. “Батюшка, что же это? Говорите, преподобный благословил, а сами не даете. Как же прошлый-то раз дали?” — “Брат Даниил! — возвысил голос игумен. — Это что за претензии? У нас в обители так не разговаривают”. — “Батюшка, никаких претензий, просто я удивлен очень”. — “Нечего удивляться, — неумолимо продолжал игумен, впрочем, хитровато улыбаясь одними глазами. — Ты как должен понимать мои слова?” — “Да я их никак не понимаю”. — “Как так не понимаю? Очень просто. Ты скажи сам себе: недостоин, окаянный. И все станет на свои места”. Тут Даниилу ничего не оставалось, кроме как улыбнуться вслед за отцом игуменом. Он поклонился и с легким сердцем сказал: “Прости, отче, недостоин, окаянный”. — “Ну то-то же. Иди, Евгений, проводи его. Через пятнадцать минут ты должен быть снова у машины. Брат Даниил, а ты ведь, кажется, не женат?” — “Не женат, батюшка”. — “Ну иди, иди…”
Когда Даниил уже выходил за ворота монастыря, отец Ионафан с машины крикнул ему вдогонку: “Брат Даниил! Лучше не женись! Все равно быть тебе иноком — это не я, это сам преподобный тебе открывает. Держись, послужишь еще Богу! А за меня тоже молись! Молись, слышишь?”
ДВОЕДАНКА
Зоя выросла в небольшом городке Тюменской области в семье раскулаченных и высланных крестьян. Кроме Зои и двух ее старших сестер были еще дети, но они умерли в младенчестве от голода и лишений. Отец во время войны погиб на фронте. Мать растила детей одна, в большой бедности, терпя много обид от недобрых соседей, позволявших себе оскорблять и притеснять ее, во-первых, как беззащитную вдову, а во-вторых, как “кулачку”. Старшие сестры, окончив школу, сразу же уехали подальше от дома, чтобы устроить свою жизнь там, где никто не знал об их происхождении. Зоя осталась жить с матерью. Она была застенчивой и робкой девушкой, готовой к тому, чтобы всю жизнь безропотно переносить нужду и обиды. Парни не обращали на нее внимания, да и она не интересовалась ими, и вообще жила в стороне от развлечений молодости. Единственным утешением для нее, как и для ее матери, была молитва в церкви. Обратив внимание на трудолюбие и честность Зои, настоятель храма предложил ей работу просвирни и уборщицы. Она трудилась с большим усердием, получая более чем скромную плату. Кроме того, настоятель, второй священник и староста не стеснялись использовать ее и как домашнюю прислугу, и это уже без всякого вознаграждения, что называется “послушание”. Второй священник храма был человеком не верующим в Бога и распутным. Он пытался соблазнить девушку, для чего под всякими предлогами вызывал ее к себе домой в позднее время. Она, боясь Бога, не могла ослушаться священника и приходила по его требованию исполнить какую-то работу по дому, но всякие греховные предложения отклоняла. Наконец он попытался ее изнасиловать, но Господь не допустил — этому помешал неожиданно пришедший к нему домой настоятель. Вскоре второй священник был переведен в другой храм, но теперь Зою стал преследовать тридцатилетний неженатый сын старосты. Сам староста грозил Зое, что если она будет отказываться от сожительства с его сыном, то они ославят ее как блудную девку, а батюшка отлучит ее от церкви и даже проклянет. Зое пришлось уйти с работы в церкви, а следом за нею по всему городу пошла грязная сплетня.
Терпя в течение нескольких лет эти напасти, Зоя ни разу не пожаловалась матери, боясь за ее сердце, и без того надорванное жизненными скорбями. Мать все это время чувствовала, что дочери грозит какая-то опасность, но тоже не выпытывала у нее ничего, а только каждый раз, провожая ее из дому, благословляла ее и со слезами молилась за нее Пресвятой Богородице.
Было начало шестидесятых годов. В возрасте двадцати семи лет Зоя оказалась лишенной радости церковной службы, работы и доброго имени. В маленьком городишке, где все знают друг друга, на работу ее долго не брали. Наконец удалось устроиться на предприятие, где работали, главным образом, уголовники, отбывшие срок в лагерях и переведенные на бесконвойное положение. Среди них, как среди мужчин, так и женщин, были убийцы, насильники и другие тяжкие преступники. Производственные начальники пили и развратничали здесь вместе с уголовниками. Пресытившись женщинами своего окружения, эта компания решила развратить и “пустить по рукам” новенькую. Однажды, устроив в рабочее время попойку, они схватили Зою за руки, чтобы насильно влить ей в рот стакан вина. Зоя отбивалась изо всех сил, и один из развратников с досадой сказал: “Ах ты, двоеданка…” — и добавил похабное слово. После этих слов какой-то рабочий, до сих пор молча наблюдавший происходящее, быстро вскочил с места и сильным ударом в лицо свалил его на пол. Остальные в испуге отпрянули от Зои. Меркурий (так звали этого неожиданного защитника Зои) объявил: “Еще кто скажет слово про двоеданов — убью. И если кто девку эту тронет — тоже убью”.
Двоеданы — это сибирское название староверов, которые во времена Петра Первого были обложены двойной подушной податью. Меркурий, как потом узнала Зоя, был из староверов-беспоповцев. Родители лет до тридцати держали его в полном повиновении, запрещая ему гулять с чужими девушками. А своих, то есть своей веры, в их деревне совсем не осталось — разъехались по городам, подальше от строгих стариковских законов. Оставшись без родителей, Меркурий будто с цепи сорвался. Ко времени описываемых событий позади уже были годы скитаний по сибирским стройкам, пьянки, случайные женщины, воровство, тюрьма… И вот в его жизнь вошла Зоя. После этого случая никто Зою не задевал даже словом. Меркурий стал каждый день провожать ее с работы. И Зоя, и ее мать разглядели в этом почти пропащем человеке труженика и защитника, крепкую опору — то, что их семья после смерти отца утратила, казалось бы, навсегда. Меркурий же нашел в никонианке Зое тот образ веры и чистоты, который родители-староверы не могли найти для него в своей таежной деревушке.
Вскоре Меркурий с Зоей поженились. Повенчаться в церкви они не могли. Зоя не ходила в свою местную церковь уже много лет, хотя дома продолжала молиться и соблюдать посты. А Меркурий в “никонианскую” церковь вообще ни за что не пошел бы — это в нем сидело крепко. Супруги прожили вместе больше двадцати лет. Зоя постепенно отучила мужа от выпивки. От руководства областного управления лесной промышленности он имел награды за примерную работу. Бог не дал Меркурию с Зоей детей, но все-таки их семью можно было назвать счастливой. Меркурий никогда не молился вместе с Зоей, но просил ее поминать своих умерших родственников — староверов.
Немного не дожив до пенсии, Меркурий умер от рака. Зная его староверское упорство, Зоя и не пыталась говорить с ним о причащении или исповеди перед смертью. К тому же, тогда, в 1988 году, священников еще не допускали в больницы. Похоронив мужа, Зоя молилась о нем сама, не отдавая на поминовение в церковь, зная, что он был бы против этого. Но Меркурий часто снился ей раздетым, жалким, продрогшим от холода, взывающим о помощи. Зоя просила Бога, чтобы Он помог ей разыскать староверов, которые отпели бы Меркурия по их обряду. Однажды во сне она увидела знакомую улицу в их городе, и кто-то указал ей на один дом: “Вот здесь”. На следующий день Зоя нашла этот дом. Оказалось, что здесь живут старушки-старообрядки, у которых собираются для моления местные беспоповцы. Зоя собрала сахару, крупы и других продуктов, которые давали по талонам, и попросила принять эту милостыню и помолиться за упокой души раба Божьего Меркурия. Выяснив, что раб Божий курил табак, брил бороду, жил с никонианкой и умер без покаяния, старушки не приняли милостыню и молиться за Меркурия отказались. Зоя не стала настаивать и по-прежнему продолжала молить Бога вразумить ее, как помочь страждущей душе мужа. Еще через несколько месяцев ей в руки попала газета, где упоминался старообрядческий храм на Рогожском кладбище в Москве. Зоя тут же написала письмо с просьбой отпеть Меркурия и отправила его в конверте с адресом: “Москва. Рогожское кладбище”. Письмо побывало в нескольких руках и наконец было передано человеку, служившему уставщиком не в московском храме, а в другом месте. Уставщик этот (его звали Василий) знал, что умершего без покаяния, да еще и беспоповца, рогожские священники не станут отпевать. Ведь храм на Рогожском кладбище принадлежит старообрядцам Белокриницкого согласия, которые не имеют с беспоповцами молитвенного общения. Однако письмо Зои тронуло Василия, и он стал поминать Меркурия на панихидах в своем храме, о чем ей и написал в ответном письме. И вскоре Зоя увидела во сне покойного мужа чисто и опрятно одетым и радостно улыбающимся. Ее это очень ободрило, и она каждый месяц стала посылать на адрес храма, где служил Василий, посылки все с той же талонной милостыней — сахаром, чаем, макаронами, мылом. Так продолжалось около года. Наконец Василий открылся своему духовному отцу на исповеди, что молится за упокой души беспоповца, и рассказал ему историю Меркурия и Зои так, как описала ее Зоя в одном из своих писем (письмо это заняло почти целую общую тетрадь в сорок восемь листов). Священник, вопреки ожиданиям Василия, не осудил его, но заметно взволновался и сказал: “Все, что с ними произошло, — это чудо Божие. Господь соединил их, чтобы спасти обоих. Надо обязательно отпеть Меркурия”.
Приближалась Пасха, и Василий отправил Зое поздравительную открытку, в конце которой сообщил, что заочное погребение по ее мужу совершено тогда-то. Вскоре пришел ответ. Зоя писала, что в Лазареву субботу, за восемь дней до Пасхи, в четыре часа утра ее разбудил мужской голос, раздавшийся прямо над ухом: “Мы отпели вашего Меркурия”. Она вскочила в страхе, огляделась по сторонам и стала читать молитву “Да воскреснет Бог”. Голосу она не поверила, а приняла его за искушение от темной силы, ибо раньше Василий ей писал, что молится за Меркурия сам, так как отпеть его со священником не позволяют существующие в старообрядчестве правила. Оставшиеся до праздника дни Зоя провела в большом волнении, а на Светлой седмице получила открытку.
В следующем письме Зоя рассказала уставщику Василию еще один сон. За длинным, будто свадебным, столом с богатым угощением сидит множество людей. Зоя видит у другого конца стола своего мужа. Она беспокоится: “Знаете, он такой, в гостях сам, бывало, ни до чего не дотронется, его заставлять надо”. Но пройти к Меркурию она не может: она знает, что ей туда нельзя. Напротив Зои сидит священник с длинными белыми волосами и такой же бородой. Он улыбается и говорит: “Зоя, ты не волнуйся, ему хорошо. Ты теперь о своей душе позаботься”.
Примерно через год письма от Зои приходить перестали. Возможно, ее уже нет в живых.
ЗАЙЧИК МИЛЫЙ
Клавдия Ивановна работает медсестрой в хирургическом отделении городской больницы. Больные очень любят ее за заботливость и доброту, за то, что она обращается ко всем с приветливой и ласковой улыбкой. “Здравствуйте, мои зайчики”, — говорит она, входя утром в каждую палату. И у покалеченных, переломанных, порезанных, обожженных и всех прочих страдальцев тоже на лице появляется улыбка, и бодрого, оптимистичного настроения хватает до самого вечера. “А сегодня, зайчики, великий божественный праздник — святителя Николы (или Рождество, или Введение — Клавдия Ивановна так объявляет больным о каждом празднике). Я всех поздравляю, всем желаю поскорее поправиться и больше к нам никогда не попадать. Но предупреждаю, чтобы матом я сегодня ни одного слова не слышала. Это большой грех, особенно в такой день. Все поняли?” Зайчики, бывает, посмеются: просила бы, мол, чего полегче, — но и вправду, после этих слов стараются придерживать язык. В большинстве это рабочие нескольких местных заводов, да еще много в хирургию попадает молодых ребят, которые то в драке покалечатся, то побьются на мотоцикле, то еще каких-нибудь приключений найдут на свою голову.
Клавдия Ивановна — старообрядка, на молитву она из своего города ездит электричкой за пятьдесят километров в Москву, на Рогожское. Однажды в праздник Крещения санитарка Полина из другого отделения, придя из церкви, принесла Клавдии Ивановне бутылку со святой водою. “Клава, а я и на твою долю водички взяла. Думаю, как же ты, такой Божий человек у нас, да останешься без годовой воды”. Клавдия Ивановна поблагодарила санитарку, угостила в честь праздника домашним пирожком, а, проводивши ее, задумалась: “Вода-то не из нашего храма. Как же я ее пить-то буду?” Из своего храма воды привезти она в этот день не могла, но и “никонианскую” пить не решилась, а поставила бутылку в холодильник, где стояли лекарства. Чтобы сотрудники не приняли ее за что-то другое и не вылили бы невзначай, она приклеила бумажку: “Святая вода Крещенская” и подписала свое имя: “Клава”.
Внимание Клавдии Ивановны уже давно привлекал один больной из пятой палаты. Фамилия его была Петров. Это был однорукий, страшно худой мужчина лет под шестьдесят, лежавший с осложнением после какой-то операции кишечника. Только он один из палаты никогда не поворачивал голову на веселые утренние приветствия медсестры. Сидя на краю кровати лицом к окну, сильно ссутулившись, он еще больше вбирал голову в остро торчащие плечи. А вечером, когда к другим больным приходили родные и приносили домашнее угощение, Петров уходил на запасную лестницу и, все так же согнувшись, беспрерывно курил. К нему не ходил никто. Соседи по палате предлагали ему что-то из своих гостинцев, но он всегда отказывался, да и за столом ел очень мало.
Прошли январь, февраль, прошел затем и почти весь Великий Пост. Началась Страстная неделя. И в душе Клавдии Ивановны, всегда с нетерпением ждавшей Светлого Дня, уже звучали памятные еще с детства пасхальные песнопения. И хотя в детстве, в деревне, родители строго запрещали ей петь их до самого крестного хода, — как тогда, так и теперь она иногда, забывшись, шепотом напевала их, делая что-либо по работе. На сердце при этом становилось молодо и светло. И как же вдруг сжалось это сердце, когда в Чистый Четверток, войдя в пятую палату со шприцами, она услышала, как кто-то в углу сдавленным сиплым голосом матерно выругался в Бога. “Господи, помилуй!” — воскликнула Клавдия Ивановна и окинула палату взглядом. Да, это был Петров. Он сидел на своей койке еще более скрюченный, чем обычно, и смотрел в пол. Конечно же, он слышал, как вошла медсестра. Никто другой из больных в палате не решился бы сказать при Клавдии Ивановне такое, в этом она была уверена. Она сделала уколы дрожащими руками и кому-то даже больно попала в мышцу. Слезы застилали ей глаза. Придя в процедурную и там наплакавшись, она стала молиться Богу с поклонами — благо никого больше там не было. После молитвы женщина успокоилась. У нее в голове вдруг возникла одна увлекшая ее мысль.
Она пошла к кастелянше и попросила у нее комплект чистого мужского белья и отглаженную пижаму. После ужина, когда все больные, кроме лежачих, смотрели в холле телевизор, она снова заглянула в пятую палату. Петров лежал на койке лицом вверх с открытыми глазами. Медсестра наклонилась над ним и тихо сказала: “Послушайте, милый. У меня к вам одно предложение. Можно, я вас помою? Я же вижу, что вам это тяжело сделать самому”. Петров с полминуты помолчал, не поднимая головы и пристально глядя ей в глаза. Все это время Клавдия Ивановна мысленно повторяла; “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных”. Вдруг больной неожиданно широко улыбнулся, а потом, смутившись, повернулся на бок и закашлял. Наконец он ответил: “А что, сестричка, помой, пожалуй”.
Клавдия Ивановна вымыла Петрова в ванной с головы до ног, как малого ребенка, насухо вытерла ему голову, дала чистое белье и пижаму. “Хорошо тебе, Петров?” — спросила она. “Спасибо тебе, сестричка”, — ответил больной, опустив глаза. “Ну вот, заяц, хоть чистым Христов праздник встретишь. Петров, а у меня ведь святая вода есть, из церкви. Хочешь испить?” — “Ну, давай, что ли”. — “Нет, ты хочешь сам-то?” — “Хочу, давай”. Счастливая Клавдия Ивановна достала из холодильника бутылку и налила полный стакан святой воды. “Пей с Богом. Только маленькими глотками, горло не застуди”. — “Ничего, мне это уже не страшно”, — усмехнувшись, сказал Петров. Когда он допил стакан до дна, Клавдия Ивановна по-матерински взъерошила ему волосы: “Ну, иди же, спи спокойно. Пусть тебе рай Божий во сне приснится. Ты совсем у меня стал чистый и хороший, и снаружи, и внутри. Вот будешь теперь всегда такой”.
С праздником ей на этот раз повезло, ее следующее дежурство было только в понедельник. Всю субботу с утра до вечера Клавдия Ивановна простряпала на кухне и, управившись со всем, на девятичасовой электричке успела в храм к началу полуношницы.
Разговевшись с семьей, радостная и полная новых сил, готовая расцеловать каждого из сотрудников и больных, утром в понедельник она поднялась на второй этаж больницы, где размещалось хирургическое отделение. Навстречу ей два санитара выкатили к лифту каталку с покрытым простынею мертвым телом. “Ой, да кто же это у нас!” — воскликнула Клавдия Ивановна и приподняла край простыни. Под нею лежал Петров с белым, спокойным, торжественным и, как ей показалось, слегка улыбающимся лицом. Слезы брызнули из глаз медсестры. “Христос воскресе, зайчик милый”, — сказала она и, не стыдясь молодых санитаров, поцеловала мертвого в холодный лоб. В эту минуту ей и самой умирать было бы не страшно. В эту минуту она была готова без всякого сожаления оставить земную жизнь и все, что в ней есть дорогого — детей, мужа, маленькую внучку. Будто облако спустилось с неба и заволокло от глаз все земное, а над головой открылась бесконечность, сияющая чистым-чистым светом, дышащая неизъяснимой радостью. Это состояние продолжалось несколько секунд, пока не подошел лифт.
…Автоматические двери гулко закрылись. Клавдия Ивановна вытерла глаза и вошла в отделение. Большие окна заливал ослепительно яркий свет весеннего солнца.