Публикация, вступительная заметка и комментарии А. И. Рубашкина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2003
К “французским” романам Эренбурга, к которым могут быть отнесены “Падение Парижа”, “Буря”, “Заговор равных”, “Любовь Жанны Ней”, “Лето 1925 года” (повесть), этот сюжет отношения не имеет. Не связан он и с личными (романными) историями, о которых пишет в своей книге “Жизнь и время Ильи Эренбурга” (рус. изд. — СПб., 2002) американский исследователь Дж. Рубинштейн. Речь идет о “романе” эпистолярном — переписке, случившейся между писателем и его издателем.
Поневоле пришлось привести тексты идеологически зашоренного издательского деятеля, члена Союза писателей, не написавшего никаких книг, но отличившегося на другом поприще. Вот как характеризует Н. В. Лесючевского Е. Г. Эткинд в книге “Записки незаговорщика” (СПб., 2001): “Его заслуги перед родной литературой велики: Лесючевский — автор доносов, на основании которых с 1937 по 1953 год были арестованы и уничтожены писатели. Документально подтверждено его участие в арестах Бориса Корнилова, расстрелянного в 1938 году, и Николая Заболоцкого, умершего своей смертью после реабилитации, но просидевшего в лагерях восемь лет…”
“Эпистолярный роман”, возникший из официальной переписки, представленной ниже, характеризует непростую обстановку того периода, который назван по эренбурговской повести — “оттепелью”; длился этот период лет десять после смерти Сталина и сошел на нет с уходом Хрущева (по словам Эренбурга, тот — “то баловал, то тешил, хоть матом крыл, но никого не вешал”). Во времена “оттепели” шла реабилитация и прорывались к читателям А. Солженицын, М. Цветаева, но одновременно обострялись отношения с Западом, травили Б. Пастернака и художников-“формалистов”… Выпуская свою “французскую” книгу, Эренбург, как поймет читатель, отделался “малой кровью”, но поучительно познакомиться с тоном и стилем тогдашних издательских документов. Если такие требования предъявлялись официально признанному в стране (и в мире) писателю, то что было ожидать рядовому литератору?
Письма хранятся в архиве И. Г. Эренбурга в РГАЛИ (ф. 1204, оп. 2, ед. хр. 730 и 1808). Корреспонденция, присланная писателю, приводится по оригиналам, а собственные его письма — по копиям, которые он обычно оставлял.
Поскольку публикатор был знаком и с Эренбургом, и с его оппонентом, он позволил себе дать некоторые комментарии мемуарного характера.
1. Письмо-заявка И. Г. Эренбурга в издательство “Советский писатель”
Москва [до 24] сентября 1957
Предлагаю Вам издать мою книгу очерков о французской литературе и искусстве “Образы Франции”. В книгу входят следующие очерки <…>
Буду признателен за наиболее скорый ответ.
И. Эренбург
2. Н. В. Лесючевский — И. Г. Эренбургу
24 сентября 1957
Уважаемый Илья Григорьевич!
Ваше письмо и рукопись очерков о французской литературе и искусстве получили.
Предложение Ваше мы встретили с полным расположением. Но, как известно, у издательства есть такая обязанность — прочитать (или перечитать) книгу, об издании которой оно собирается принять решение. Это мы постараемся сделать как можно быстрее, разумеется, тут же ответим Вам вполне конкретно.
Желаю Вам всего наилучшего.
С уважением,
первый зам. председателя Правления изд. “Советский писатель”
Н. Лесючевский
3. И. Г. Эренбург — Н. В. Лесючевскому
Москва, 11 ноября 1957
Уважаемый Николай Васильевич!
Получил Ваше письмо от 24 сентября, где Вы пишете, что рукопись моя дана Вами на рецензию. Если чтение моей рукописи закончено, буду признателен за сообщение мне Вашего решения.
С уважением,
И. Эренбург
4. И. Г. Эренбург — Н. В. Лесючевскому
Москва, 26 ноября 1957
Уважаемый Николай Васильевич!
11 ноября мною было послано Вам письмо, в котором я просил сообщить мне Ваше решение относительно моей рукописи.
Очень прошу Вас дать мне ответ.
С уважением,
И. Эренбург
От публикатора. 2 декабря 1957 г. и. о. председателя Правления оправдывает задержку ответа эпидемией гриппа, затронувшей и работников издательства, и заверяет писателя: “Сейчас рассмотрение Вашей рукописи заканчивается, и я обещаю Вам дать ответ в недельный срок”. Эренбург спустя две недели напоминает о данном ему обещании.
5. И. Г. Эренбург — Н. В. Лесючевскому
Москва, 16 декабря 1957
Уважаемый Николай Васильевич!
В Вашем письме от 2 декабря Вы любезно обещали сообщить мне Ваш ответ относительно моей рукописи в течение одной недели, и я решаюсь обратить Ваше внимание на вышеуказанное.
С уважением,
И. Эренбург
От публикатора. 24 декабря Н. В. Лесючевский посылает Эренбургу извинительное письмо, объясняя очередную задержку личными мотивами (тяжелой болезнью сестры).
Казалось бы, прошло всего три месяца после представления рукописи, и, очевидно, обстоятельства, которые излагает в своих письмах руководитель издательства, имеют место, однако Эренбург понимает, что Лесючевский рукописью недоволен, и настаивает на скорейшем принятии решения.
Судя по следующему письму издательства (фактически — редзаключению), идеологическое обоснование было сделано самим руководством “Советского писателя”.
6. Н. В. Лесючевский — И. Г. Эренбургу
15/I–58 г.
Дорогой Илья Григорьевич!
Еще раз приношу свои извинения за задержку с этим письмом. Весьма и весьма сожалею, что обстоятельства, о которых Вы знаете, вызвали ее. Когда Вы предложили издать сборник Ваших статей о культуре и литературе Франции, я ответил Вам сразу, что издательство отнеслось к этому предложению с полным расположением. Стремясь скорее решить вопрос об издании сборника, мы не стали рецензировать рукопись, но, конечно, не могли обойтись без прочтения ее в Правлении издательства. К глубокому сожалению, ознакомление с рукописью в Правлении было осуществлено не в те сроки, на которые я рассчитывал — эпидемия гриппа не обошла членов Правления, — люди болели. Вы также знаете, что за дальнейшую задержку с письмом — в ответе непосредственно я, что внезапно свалившаяся на меня беда помешала мне выдержать обещанные сроки. Отлично понимаю, что Вам, как говорится, от этого не легче. Еще раз выражаю свое искреннее большое огорчение этой ненормальной, нервирующей [задержкой], вызванной столь несчастливым стечением обстоятельств. Надеюсь, что Вы правильно понимаете случивше-еся и оно не вызвало у Вас неверного впечатления. Вы ведь не в первый и, конечно, не в последний раз имеете дело с “Советским писателем”. И Вы могли убедиться (и уверен, что еще много раз сможете убедиться) и в нашем к Вам глубоком уважении, и в том, как мы дорожили возможностью издавать Ваши книги, и в том, что наше стремление проявить оперативность далеко не всегда бывает малоуспешным.
Многоуважаемый Илья Григорьевич!
Как я уже сообщал Вам, по прочтении рукописи в Правлении издательства у нас сложилось положительное решение об издании книги, но при этом выявилась потребность договориться с Вами по ряду возникших у нас замечаний, пожеланий, вопросов. О них я и должен, хотя бы в основных чертах, написать Вам. Надо сказать, что также не могло не повлиять на сроки развернутого ответа на Ваше предложение об издании книги. Нужно было вдумчиво и трезво взвесить наши замечания и определить, какие из них являются необходимыми, то есть о каких поправках мы обязаны просить Вас. Надо было с возможно полной объективностью определить, за что мы с Вами вместе, в равной степени отвечаем перед советским читателем, перед общественностью, и что мы можем оставить на Вашу авторскую ответственность. Тут требовалось установить довольно тонкую грань.
Будем абсолютно откровенны: Ваша книга является спорной, она останется спорной и после того, как мы договоримся с Вами о необходимых поправках. Мы вполне отдаем себе отчет в том, что выпустим дискуссионную книгу. И мы вовсе не предлагаем лишить ее дискуссионности. И мы никак не собираемся покушаться на Ваше право высказывать свое понимание тех или иных явлений французского искусства, давать им свои оценки, свою трактовку, лично отвечать за эти высказывания перед читателем. Это — Ваше право, как автора книги, как большого писателя, крупного общественного деятеля, известного знатока и ценителя жизни Франции.
Но есть в Ваших статьях некоторые положения, которые (для нас это несомненно) выходят за пределы дискуссионности, за пределы возможных субъективных высказываний, положения, которые не очень согласуются с объективно верными, исторически подтвержденными убеждениями нашей общественной мысли. Вот об этих положениях мы и просим Вас подумать, мы просим Вас исправить их или освободить от них Ваши статьи. Это относится, главным образом, к некоторым из тех положений, в которых прямо или косвенно затрагиваются вопросы, касающиеся советской современности, или вопросы общеметодологического характера — актуальные в сегодняшней нашей идейной борьбе. Мы исходим при этом из того, что есть объективные, научно, общественно, исторические истины, перед которыми субъективные суждения должны отступать.
Мы исходили также из своей обязанности, из нашей общей с Вами заинтересованности — выпускать книги, по-боевому участвующие в идеологиче-ской борьбе, которую ведет наша литература, наша общественность, книги, укрепляющие партийные позиции в этой борьбе. И это обязывает в издаваемых книгах воздерживаться от положений, способных порождать неясность, сумятицу, кривотолки, несобранность в вопросах, актуальных для этой борьбы и бесспорных для советской общественной мысли.
Позвольте конкретизировать наши замечания. Разумеется, я приведу ряд примеров, не задаваясь целью перечислить все места, вызывающие у нас замечания. Если мы с Вами договоримся на этих примерах, то, очевидно, в других аналогичных случаях согласованность тоже сможет быть достигнута.
Из статьи “О некоторых чертах французской культуры” читатель узнает много интересного и ценного (свидетельствую, как один из читателей ее). И, конечно же, она, как и другие статьи, согрета большой Вашей любовью к Франции, к ее народу, к ее искусству. Но не получается ли, что порой Франция и ее литература берутся как единое монолитное целое без достаточно ясного указания на классовые различия, идейную борьбу в обществе и литературе? Я понимаю, что Ваше внимание сосредоточено на общенациональном французском — и это очень важно. Я отдаю себе отчет в том, что это статья художника, а не ученого-социолога. И мне не приходит в голову нелепая мысль советовать Вам превратить живую писательскую статью в социологический трактат. Но, может быть, Вы все-таки увидите в некоторых местах статьи чрезмерную увлеченность общенациональным и общечеловече-ским во французской жизни и литературе, увлеченность, приводящую подчас к несколько идиллическому изображению? Может быть, Вы найдете нужным и возможным сделать какие-то пояснения, уточнения, оговорки? Не слишком ли расширительно, распространенно на все классы, выдвигаются, например, некоторые качества, как черты народного характера на стр. 21—22?
Явное увлечение в подходе к Франции как единому целому и в целом хорошему сказалось на стр. 7. Здесь говорится, что колониализм казался естественным французскому народу и что французская буржуазия “еще не изжила этой болезни”. И далее получается, что французские империалисты — умные и чуткие колонизаторы, они добровольно уходят из колоний и способны не восстанавливать против себя население колоний. Есть, выходит, плохой колониализм и хороший колониализм. Не мне доказывать Вам — борцу с мировым именем против колониализма — что последний везде и всегда омерзителен и бесчеловечен и что он ненавистен и народам колоний, и народам колониальных стран.
Простите, Илья Григорьевич, но соблюдено ли чувство меры в описании того, как бездомный француз ест на тротуаре “кусок хлеба и кружок колбасы с наслаждением гастронома, оказавшегося в изысканном ресторане” (стр. 20)? Тем более, что это опять подано как всеобщая черта национального характера. Невольно возникает вопрос: значит, для французского рабочего характерно идиллическое примирение с голодом, с обнищанием, которые несут экономический кризис, эксплуатация? Как же от этого примирения, больше того, “наслаждения”, подняться до революционной пролетарской борьбы за свои человеческие права?
Вызывают замечания и некоторые места статьи, в которых рассматривается процесс развития искусства, литературы. На стр. 16—17 искусство берется как бы в едином потоке, и различия в творчестве писателей как-то стираются. О стихах Готье, например, говорится, что они ничем резко не отличаются от стихов других поэтов той же эпохи. Может быть, это и так — перед Вашим знанием французской литературы я немею. Но тогда поделитесь Вашими знаниями щедрее — покажите, докажите. А когда вы пишете, что заявление Готье о том, что искусство создается ради искусства, — это как бы ничего не значащая фраза, то мне, как читателю, тем более необходимы объяснения и доказательства. Ведь как будто Готье все же проповедовал эстетизм, противопоставлял “бессмертную” красоту гражданским бурям? Это верно, что он провозгласил: “Я с большой радостью откажусь от своих прав француза и гражданина, чтобы видеть подлинную картину Рафаэля или нагую красавицу”? Конечно, это Ваше право — высказать свой взгляд на Готье и, если надо, если это подтверждается Вашим знанием творчества — опровергнуть мнение, что он был сторонником искусства для искусства. Однако законно пожелание, чтобы это было доказано.
Но еще более важным нам представляется принципиальный разговор о теории искусства для искусства, о декадансе. Думается, что раз Вы коснулись данного вопроса, Вы тем самым создали для себя необходимость сказать хотя бы краткие, но полноценные слова об этих явлениях. А сейчас получается так, что и тем, что сказано, и недосказанностью как бы объявляется несерьезным, реально необоснованным разговор о теории искусства и о декадансе, о “надоевшей всем └богеме””. (Кстати, перечисление ряда совершенно разных художников недекадентов еще не доказывает, что декаданса не было, хотя создает впечатление, что существование декаданса отрицается.)
Как известно, теория искусства для искусства, декаданс реально существуют и воинственно себя проявляют. Они враждебны всей советской литературе и Вам, как одному из виднейших советских писателей. Здесь в немалой степени проходит передовая линия нашей идеологической борьбы. Зачем же Вам умалчивать тут о своей боевой позиции, обходить вопрос и тем самым позволять превратно толковать Ваши взгляды? Объективно это может сеять никак не полезные сомнения у близких нам людей и давать лазейку нашим недругам, чтобы цепляться за якобы Ваши взгляды. Это не служит укреплению наших позиций в идейной борьбе.
Подобное же замалчивание вызывает стр. 48 (так. — А. Р.). Нельзя не разделять Вашего возражения против того, что иные критики “валят в одну кучу” все трудно воспринимаемые явления искусства. Но нельзя не видеть и того, что из сказанного на этой странице вытекает отрицание существования декаданса, как исторически определенного социального и эстетического явления. А с этим невозможно согласиться. И тут законно пожелание более исторического подхода.
Вызывает возражение неисторический подход к литературным спорам нашего времени, к вопросу о социалистическом реализме и критическом реализме, что имеет место на стр. 33—34. От доклада А. Фадеева прямо протягивается нить к расхождениям Расина и Корнеля (“Литературные споры нашего времени начались не вчера”), и вопрос о социалистическом реализме по существу отводится, сбрасывается со счетов истории. Нельзя согласиться с отрицанием идеологической борьбы в литературе Франции, с подменой ее “столкновением темпераментов и вкусов”, с провозглашением сосуществования различных художественных методов. Но несравненно хуже то, что объ-ективно аналогией (в том виде, как она дана здесь) между современными спорами и спорами во времена Расина и Корнеля по существу отрицается идеологическая борьба в литературе нашего времени, проповедуется сосуществование различных художественных методов в наши дни.
На стр. 36 Вы, признавая, что Вас могут упрекнуть в чрезмерном расширении рамок реалистического искусства, обещаете уточнить свое понимание реализма. Однако такого уточнения, которое объяснило бы расширение рамок реализма, далее не дано. Между тем вопрос этот очень важный, имеющий принципиальное значение для литературно-идейной борьбы в наше время.
Позволю еще обратить Ваше внимание на последние две стр[аницы]. Они звучат как отрицание общих законов искусства. Между тем, несмотря на все национальные различия, общие законы искусства существуют, как это установлено марксистской наукой.
Что касается статьи “Уроки Стендаля”, то она уже вызвала критические отзывы в печати. Мы надеемся, что некоторые из этих критических замечаний Вы учтете при подготовке рукописи к набору. Со своей стороны обращаем Ваше внимание на следующие места.
На стр. 33, не называя почему-то художественный метод советской литературы, который утверждался как метод социалистического реализма, Вы, по существу, отрицаете его новое историческое качество, и даже само существование этого метода, ставя знак равенства между ним и реализмом ХIХ века. С этим никак нельзя согласиться.
В предшествующих строках неправомерно противопоставляются идея и художественная правдивость. Этот вопрос имеет общепринципиальное значение и особенно остро стоит в наши дни, в современной идейной борьбе. И неправильная его постановка в Вашей статье не может принести пользы в нашей борьбе за высокое идейное искусство, которое именно поэтому является наиболее правдивым, наиболее способным проникнуть в сущность явлений, раскрыть подлинную, глубокую правду исторического развития действительности.
Смутное впечатление производит последний абзац стр. 31 и далее стр. 32. Что значит непонимание направлений, течений? Это отрицание их? И, простите, странно выглядит отрицание закономерности упреков в искажении действительности. Странно, потому что вопрос ставится отвлеченно, внеисторически. И это настолько сегодняшний вопрос, что, затронув его, нельзя не осветить исторически конкретную постановку его в советской литературе. Косвенно снимать этот вопрос отвлеченными рассуждениями по данному поводу и соединением исторически разных примеров — неправильно. Это тоже имеет прямое отношение к борьбе за искусство социалистического реализма и против тенденций, чуждых ему.
В ряде мест, где делается переход от Стендаля к нашей современности, есть неясность, нечеткость, суммарность характеристик и выводов. Считаем нужным просить Вас об уточнении этих мест — о ком, о чем конкретно идет речь и т. д. Это относится, например, к стр. 7, 14.
Некоторые места вызывают вопросы к Вам. Кому, например, принадлежат слова в конце предпоследнего абзаца на стр. 21 — Стендалю или Вам? Само собой понятно, что разница тут существенная, тем более, что статья называется “Уроки Стендаля”.
Наши замечания по статье “Импрессионисты” в основном сводятся к пожеланиям полнее раскрыть связь художника с эпохой, яснее показать место импрессионистов в истории французской и мировой (в частности, русской) живописи: объяснить, в чем своеобразие, отличие импрессионистов по сравнению с другими течениями французской живописи, художники которых стремились запечатлеть мир таким, каким они его видели; дать более кон-кретные характеристики художников-импрессионистов (беря не только тематику и сюжеты картин).
Нам особенно важным представляется при этом разъяснение, в чем же отличие импрессионизма от реализма, чтобы не получилось впечатления, что в сущности импрессионизм и реализм — это почти одно и то же.
Более частное замечание: осталось непонятным, недосказанным, что им-прессионисты являлись продолжателями живописи Курбе. Выдвижение столь спорного тезиса, естественно, требует обоснования его.
Что касается самого Курбе, то трудно согласиться, что буржуазия ненавидела его лишь за форму, за художественные приемы его живописи. Ведь оценка буржуазией Курбе выражала ее классовое отношение к художнику-коммунисту, к социальной тематике, к идейности его творчества. Это один из примеров отрыва общественного мира художника от его творчества.
Есть замечания и по статье об Элюаре. Хочется, чтобы была яснее показана связь художника с эпохой, с историей. Снова встает вопрос о существовании упадочного, декадентского искусства. Не прояснен, а затемнен вопрос о сюрреализме, как о течении, направлении. Поразило нас утверждение, что стихи Элюара “держатся на ритме и на загадочном сплетении слов” (стр. 3). Хочется думать, что это какое-то недоразумение, описка, — настолько странна, мягко говоря, такая характеристика по отношению к Элюару, певцу упорной воли к борьбе против фашизма, певцу погибших героев Сопротивления.
Таковы, в основном, наши замечания по Вашей рукописи, Илья Григорьевич. Если Вы с ними согласитесь, будем считать вопрос об издании книги решенным и попросим Вас совместно с редактором готовить рукопись к набору.
И еще позвольте поставить вопрос о названии книги. Не слишком ли оно широко и категорично по отношению к содержанию сборника? Достаточно ли отвечает ему содержание книги?
Я твердо надеюсь на Ваше согласие с нашими замечаниями, ибо мне представляется, что они необходимы и разумны, и не идут вразрез с Вашими индивидуальными позициями, не затрагивают Вашу писательскую индивидуальность.
С уважением,
и. о. председателя Правления издательства “Советский писатель”
Н. Лесючевский
От публикатора. Документ от 15 января 1958 г., по всей видимости, был доставлен автору нарочным, иначе трудно представить появление уже спустя восемь дней следующего издательского письма, из которого видно, что издательство получило ответ Эренбурга. Пока мы можем судить о нем лишь косвенно — по его письму от 27 января, в котором указано, что автор уже сообщил, какие замечания он принимает, какие нет. Публикатору, слышавшему не раз выступления Н. Лесючевского перед ленинградской редакцией “Советского писателя”, бросилась в глаза куда большая литературоведческая оснащенность письма (этого и следующего), чем обычные прямолинейные речи назидательно-проработнического характера, свойственные этому функционеру. Мы тогда очень удивились бы, услышав из уст Лесючевского имена Готье или Курбе, да еще с некоторым представлением об их творчестве. На собственном опыте мы знали, что подобного рода документы готовили на подпись начальству другие люди, специалисты, получившие определенные задания. Иное дело — право руководителя вносить в текст поправки, да и свою интонацию.
Второе официальное обращение было подготовлено в считанные дни и отправлено писателю, когда он находился в заграничной командировке.
7. Н. В. Лесючевский — И. Г. Эренбургу
23/I–58 г.
Многоуважаемый Илья Григорьевич!
Меня радует, что изложенные в моем письме замечания и предложения издательства по Вашей рукописи признаны Вами заслуживающими внимания и Вы находите целесообразным внести в рукопись ряд исправлений и дополнений. Это дает основание для того, чтобы приступить теперь непосредственно к осуществляемой автором совместно с редактором подготовке рукописи к набору. Рассчитываю на то, что в процессе редактирования сборника некоторые наши замечания будут приняты Вами во внимание более полно, чем это выражено в Вашем ответе на мое письмо. Позвольте пояснить эту мою мысль примерами.
О некоторых наших замечаниях Вы говорите в своем письме лишь частично, оставляя без ответа другую, подчас весьма существенную их часть. Так, мы просили, чтобы в статье “О некоторых чертах французской культуры” было более определенно и активно выражено Ваше отрицательное отношение к теории “искусства для искусства” и к декадансу, чтобы тут были внесены такие поправки и дополнения, после которых не возникало бы впечатление, будто Вы недооцениваете необходимость борьбы с этими явлениями и склонны считать острый разговор о них несерьезным, не имеющим под собой достаточно реальной почвы. Речь шла не о навязывании Вам чьих-либо взглядов, а именно об определенном и активном выражении Вашей, несомненной для нас позиции. Мое общее представление относительно Вашей позиции в этих вопросах было выражено вполне ясно. Я писал: “Зачем же умалчивать тут о своей боевой позиции, обходить вопрос и тем самым позволять превратно толковать Ваши взгляды?” В Вашем ответе ничего не говорится по этому поводу. Однако в нем не содержится и возражений против этого нашего замечания. Позвольте расценить это как согласие с ним и еще раз просить Вас о соответствующих поправках. Просить Вас об этом у нас тем больше оснований, что в пунктах 4 и 5 Вашего письма содержится подтверждение моего представления о Вашей позиции в отношении “чистого искусства” и формализма.
К сказанному выше должен добавить, что Вы, очевидно, бегло прочитали наше замечание, относящееся к стр. 48, почему суть его ускользнула от Вашего внимания. Вы поняли так, будто я высказываюсь против обвинения критиков в том, что они “называют декадентством самые различные явления”. Но я, напротив, выражал тут согласие с Вами. В моем письме было сказано: “Нельзя не разделить Вашего возражения, что иные наши критики “валят в одну кучу” все трудно воспринимаемые явления искусства”. Замечание же относится к тому, что в целом эта страница порождает сомнение в самом существовании декаданса, может быть понята как отрицание его реального существования. Ну, верно, критики (многие, или некоторые, или иные — это не столь уж важно) непродуманно пользуются понятием “декадентство”, крестят им самые различные явления. Но существовал ли, и существует ли декаданс как историческое реальное явление или он просто выдуман зловредными критиками? Вот в чем суть. Ведь выступление против неправильного пользования понятием декаданса не может и не должно приводить к отрицанию самого этого понятия. Наоборот, оно должно вести к уяснению этого понятия, к правильному представлению о том, какому действительно существующему явлению это понятие соответствует. Вот почему мы просили и просим Вас внести уточнение на стр. 48, сказав вполне определенно о существовании декаданса и об отношении к нему прогрессивного искусства, видным представителем которого Вы являетесь.
Возможно, что замечание, относящееся к стр. 36, было недостаточно ясно изложено в моем письме. Только этим могу себе объяснить, что Вы считаете его необоснованным. На указанной странице Вы задаетесь целью заранее ответить на возможный упрек в том, что слишком расширяете рамки реалистического искусства, причисляете к реалистам не только Шардена, но и Ватто, не только Гюго, но и Бодлера. Доказываете же далее лишь то, что Бальзак и Стендаль были реалистами. Но кто же упрекнет в расширении (да еще “слишком”) рамок реалистического искусства человека, считающего реалистами Бальзака и Стендаля? А вот относительно Бодлера, например, — это вопрос интересный и непростой. Тут как раз и ждешь, что Вы раскроете свое понимание его как реалиста. Вот почему я находил и нахожу, что обещанного Вами на стр. 36 уточнения так и не дано.
Хочется еще раз привлечь Ваше внимание к нашим замечаниям, относительно которых Вы говорите в пункте 1 Вашего письма. Думаю, что в процессе редактуры тут будет достигнуто взаимопонимание и некоторые уточнения Вы внесете. Полагаю, что поскольку по этому поводу Вы возражений не высказываете, что соответствующие уточнения будут сделаны и там, где при характеристике процесса развития искусства последнее рассматривается как бы в едином потоке.
Теперь относительно замечаний по статье “Уроки Стендаля”. Вы говорите, что абсолютно не понимаете этого замечания насчет противопоставления идеи художественной правдивости. Но ведь объективно такое противопоставление получается в Вашей статье, да и [в] Вашем ответе на мое письмо. Вы пишете: “Я твердо убежден, что художник должен быть тенденциозным, и говорю об этом в статье, но вместе с тем он должен считаться с художественной правдивостью”. Получается, так сказать, конституционный разрыв между тенденциозностью и художественной правдивостью. Художественная правдивость трактуется как нечто внешнее и остерегающее по отношению к тенденциозности. Выходит, что художник, будучи тенденциозным, должен как бы оглядываться на художественную правдивость, сдерживать свою тенденциозность, одергивать себя. Идейность и правдивость противостоят друг другу, находясь как бы в противоборстве. И это говорится вообще, как о всеобщем законе. Но ведь есть разная тенденциозность — прогрессивная и реакционная. Первая, отражая и выражая тенденции прогрессивного развития жизни, совпадает с правдой жизни и никак не противостоит художественной правдивости. Вторая направлена против исторического развития жизни, против жизненной правды, искажает ее, и поэтому влечет художественную неправдивость. Возьмем самое передовое искусство нашего времени — искусство социалистического реализма. Вдохновляющие его коммунистические идеи, являясь отражением прогрессивного революционного развития действительности, выражают высшую правду жизни. И потому коммунистическая идейность (тенденциозность!) в решающей степени помогает писателю постичь подлинную правду жизни и воплотить ее в художественной правде. Тут единство, а не противопоставление, не противоборство. И естественно, что в социалистическом реализме идея, совпадая с правдой, диктует художественную правдивость и в развитии действия произведений, и в поступках героев. Ну, разве, например, тенденциозность и художественная правдивость “Бури” или “Девятого вала” не предстают перед нами в единстве? Мы очень просим Вас, Илья Григорьевич, еще раз взвесить наши дружеские пожелания относительно уточнения Ваших формулировок об идейности и художественной правдивости. Надеемся, что Вы уточните эти формулировки.
Против Вашего желания оставить суждения насчет смутности классификации направлений, течений возражать не станем. Но почему Вы обошли в своем ответе замечания по вопросу об искажении действительности? Буду рад, если это означает, что Вы согласны с нашими замечаниями. Со своей стороны еще раз прошу принять их во внимание.
Ваше возражение против замечания насчет некоторых мест, где делаются переходы от Стендаля к современности, вызваны недоразумением. Я ничего не говорил относительно мысли о том, что Стендаль понятен и волнует читателя и в 1957 году. Полностью разделяю эту Вашу мысль. (Да и смешно было бы подвергать сомнению.) Я имел в виду совсем другое. На стр. 14 Вы, например, пишете: “Большими писателями после их смерти клянется кто хочет и как хочет. Восхваляя Бальзака, пытались принизить Мопассана и во славу Бодлера поносили Элюара. Маяковского освистывали во имя Пушкина, а четверть века спустя, прославляя хором Маяковского, осуждали Мартынова”. Можно, в конце концов, если Вы будете на этом настаивать, оставить на Вашей совести возведение Мартынова на уровень Маяковского и классиков ХХ века. Хотя при всем уважении таланта Мартынова с этим никак нельзя согласиться, будучи верным объективно-исторической правде. Но зачем же так упрощать и огульно говорить о поворотах на 180 градусов по отношению к Маяковскому и другим писателям? Несправедливо и обидно это для большого коллектива, именуемого обществом. Вот я и просил Вас уточнить — о ком, о чем конкретно идет речь.
Что касается Вашего удивления по поводу моего вопроса о том, кому принадлежат слова на стр. 21, то они вызвали у меня еще большее удивление. Какие такие “недопустимые ноты” почудились в этом вопросе? Он ведь, этот вопрос, очень прост и ясен, и причина, по которой я его задал, тоже проста и ясна. Прочитав тираду о тиране и тирании, я подумал: если это слова Стендаля, то вполне правомерно со стороны автора статьи ограничиться информационным воспроизведением их (в кавычках или без кавычек — это уже дело автора); если же это мысль Стендаля, подхваченная и продолженная И. Г. Эренбургом, то не следует ли посоветовать Илье Григорьевичу продолжить ее дальше?
Я подумал, что в этом случае уместно и целесообразно было бы отвлеченную характеристику тирании дополнить конкретно исторической и политически актуальной репликой в адрес такой невиданно варварской тирании, какой является гитлеризм. И мысль Стендаля от этого зазвучала бы еще сильнее, и еще один крепкий удар был бы нанесен по тем, кто пытается сейчас возродить нацизм. Я подумал, что такой совет пришел[ся] бы вполне по душе И. Г. Эренбургу — горячему, заслуженному борцу против фашизма. Теперь из пункта 12 Вашего письма я узнал, что слова, о которых идет речь, относятся и к Стендалю и к Эренбургу. И я позволил себе обратиться к Вам, Илья Григорьевич, с вышеизложенным советом.
Относительно Курбе. Никто не отказывал И. Г. Эренбургу в доверии и не предлагал подкреплять его суждения другими авторитетами. Была и остается лишь просьба подкрепить суждения конкретным анализом, шире поделиться своими знаниями, в частности, и знаниями того, как проявилась социально-политическая основа в ненависти буржуазии и к революционной деятельности, и к живописи Курбе.
Говоря об Элюаре, мы никак не собирались оспаривать положение, что стих поэта держится на ритме. Поразило нас утверждение, что стихи Элюара держатся “на загадочном сплетении слов”. Думаю, что вряд ли Вы будете настаивать на такой характеристике поэзии Элюара.
Заканчивая на этом разговор по конкретным замечаниям, я хотел бы еще раз обратить Ваше внимание на общую линию этих замечаний, о чем писал Вам и в прошлый раз. Должен еще раз подчеркнуть, что все наши замечания объединены заботой о том, чтобы выпускаемые нами книги как можно лучше и активнее участвовали в идеологической борьбе на литературном фронте, которую ведут наше искусство, наша общественность.
Это письмо могло бы быть более кратким, если бы не возникшая по прочтении Вашего ответа необходимость дополнительно разъяснить некоторые наши замечания. Я счел нужным сделать это, чтобы способствовать тем самым более продуктивной Вашей совместно с редактором работе по подготовке сборника к изданию. Повторяю, что нахожу возможным приступить к подготовке рукописи к набору [и] с этой целью передаю рукопись в нашу редакцию критики и литературоведения. В самые ближайшие дни редактор свяжется с Вами для совместной работы. Еще раз выражаю надежду, что в процессе этой работы Вы полнее примете во внимание наши замечания.
О названии сборника. Из вновь предложенных Вами названий мне представляется наиболее удачным второе — “Французские тетради. Заметки и переводы”.
Что касается некоторых колкостей, содержащихся в Вашем письме, то разрешите мне, в интересах дела, пройти мимо них.
В заключение два слова по вопросу о задержке, в которой Вы опять меня упрекаете. Я уже винился перед Вами и еще раз скажу: упрек справедливый. Хотя Вы и допускаете неточность — рукопись находилась у нас на рассмотрении не полгода, а четыре месяца — но задержка, к глубокому моему сожалению, произошла. Однако объясняется она отнюдь не “длительными колебаниями издательства”, как Вы пишете. Не было этих колебаний. А были иные причины задержки, Вам известные, — я о них и говорил Вам, и писал. Они — в несчастливо сложившихся жизненных обстоятельствах при общей моей большой перегруженности. В жизни многое проще, чем могут изобразить различные догадки, дорогой Илья Григорьевич. И думается, что доверие к людям — совсем не лишняя черта и во взаимоотношениях авторов с работниками издательства.
С уважением,
и. о. председателя Правления издательства “Советский писатель”
Н. Лесючевский
8. И. Г. Эренбург — Н. В. Лесючевскому
Москва, 27 января 1958
Уважаемый Николай Васильевич!
Вернувшись из Стокгольма, я нашел Ваше любезное письмо. Я не отвечаю на Ваши полемические соображения, поскольку в первом письме я указал, с чем могу согласиться, с чем нет. Не поднимая снова вопроса о причинах прошлогодней задержки, я надеюсь, что теперь Вы примете меры для того, чтобы книга поскорее вышла в свет.
В ближайшие несколько недель я в дальние поездки не собираюсь и могу посвятить себя их (так. — А. Р.) работе с редактором. Поэтому прошу Вас возможно скорее определить редактора и попросить его связаться со мной.
С уважением,
И. Эренбург
От публикатора. За видимостью вежливого разговора между издателем и писателем в приведенных документах скрывается внутренняя непримиримость, противостояние, скорее похожее на дуэль. Ответы издательства сегодня выглядят столь анахронично, что может возникнуть вопрос: стоило ли их публиковать? Но, обернувшись на недавнее наше прошлое, мы убедимся: таков был дух множества публицистических и критических сочинений пятидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, такие статьи бывали и в “Звезде”. Навязчивое словосочетание “социалистический реализм”, избегать которого решались немногие, проповедь истины в последней инстанции, доступной лишь апологетам этого “метода”, объявление адептов “самыми-самыми” — все это казалось незыблемым на века. Илья Эренбург давно уже внутренне был готов к другому и практически во “Французских тетрадях” иначе трактовал достижения реализма, он говорил о литературных спорах, “возникших не вчера”, не имея возможности сказать прямо о том тупике, каким для искусства стал этот метод, отлучавший от художественной правды крупнейших современных писателей, художников, истинных творцов.
У издательства в его лицемерных обращениях к “дорогому” и “многоуважаемому” Эренбургу было мощное оружие — возможность упоминать ряд произведений писателя, получивших высокую оценку официальных кругов, — например, его романы “Буря” и “Девятый вал”. Первый, как известно, автор считал “слабым, приглушенным эхом” суровых лет. О втором, явно неудачном, написанном в тяжелые для Эренбурга годы (1950—1951), он не любил вспоминать. Ответить же, что он писал и совсем другие произведения, такие как “Хулио Хуренито” (к тому времени не переиздавался тридцать лет) или “Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца” (тогда еще не был издан в СССР), было небезопасно. Эренбург размышлял в своих очерках о французской культуре; обращаясь к современному читателю, он перебрасывал мост к современным ему спорам. Издатель делал все, чтобы указать Эренбургу его место: либо включиться в пропагандистскую игру, либо убрать из текста упоминания поэтов Л. Мартынова, Н. Заболоцкого, что, увы, и произошло. И все же в главном Эренбург не уступил. Он назвал художниками-реалистами тех, кого таковыми считал, сохранил статьи о Стендале, импрессионистах, Элюаре с теми формулировками, которые издательство отвергало. Мне довелось видеть у Ильи Григорьевича (он показал сам) выразительную формулировку в одном из обращений к Лесючевскому (к сожалению, я запамятовал конкретный повод): “Мне очень жаль, что мне, советскому писателю, приходится напоминать об этом Вам, советскому издателю”. Характерный для Эренбурга стилистический оборот.
Лесючевский сознавал, что не сможет устранить “спорный характер” “Французских тетрадей”, но делал все, чтобы направить книгу в русло спокойных историко-литературных очерков, не затрагивающих современных догм. Все выпады против них издатель отмечал в назидательных посланиях. Одна из реплик Лесючевского вызвала резкую реакцию писателя. Напомним, что рукопись была завершена и представлена в сентябре 1957 года, когда еще свеж был прогремевший на ХХ съезде партии (1956) доклад Хрущева о культе личности Сталина, когда открылась не только миру, но и нашим гражданам тираническая сущность сталинского режима. Стендаль помог Эренбургу высказаться на эту тему, начать разговор о тирании. Попытки Лесючевского увести автора в рассуждения о “фашистской тирании” были решительно Эренбургом отброшены. В издании 1958 года остался текст, который так раздражал издателя: “Бейль часто говорил, что дело не в личности тирана, а в сущности тирании, что тиран может быть умным или глупым, добрым или злым, все равно он всесилен и бессилен, его пугают заговорами, ему льстят, его обманывают; полнятся тюрьмы, шепчутся малодушные лицемеры, и твердеет молчание, от которого готово остановиться сердце”. Лесючевский и “Советский писатель” были вынуждены терпеть приведенные Эренбургом сонеты Дю Белле, хотя в них тоже была взрывчатая сила:
Хочу я верить, а кругом неверье.
Свободу я люблю, но я служу.
Слова чужие нехотя твержу,
Который год ряжусь в чужие перья…
До выхода книги пройдет почти год. Это будет время различных согласований текста. Основные поправки коснулись статьи “О некоторых чертах французской культуры”. Автор не откликнулся на предложение включиться в идеологическую борьбу, произнести одобрительные слова о социалистическом реализме и “общих законах искусства”, которые-де определены марксистской наукой. Но Эренбург был вынужден в ряде случаев не касаться современных проблем. Увы, кое-что не вошло — в рукописи было (и возвращено в Собрании сочинений 1990-х годов): “└Башня из слоновой кости” (которую кстати и некстати напоминают наши критики) — посредственный образ поэта-парнасца”. Прямым ответом на требования издателя стало устранение в начале 4 раздела этой статьи (восстановлено в изданиях 1990-х): “Помню, в трудное время, в конце сороковых или в самом начале пятидесятых годов А. Фадеев делал доклад на пленуме Союза писателей. Он объяснял, в чем отличие социалистического реализма от реализма критического”. Так начинался разговор о художественных антиподах… Расине и Корнеле. Была обрублена фраза: “…однако, лирика жива, о чем свидетельствуют стихи многих современных поэтов различных стран <от Элюара и Тувима до Назыма Хикмета и Заболоцкого>”. Можно ли сомневаться — появление этого пассажа в Собрании сочинений 1960-х должно было напомнить Лесючевскому о его жертве — Николае Заболоцком.
Многое автор оставил без внимания, включая слова о французском безработном, пирующем на асфальте, или показавшуюся издателю “опиской” характеристику поэзии Элюара. Защитникам идеологических догматов вряд ли могли понравиться (но как возразить?) стихи Вийона: “Куда бы ни пошел, везде мой дом, чужбина мне — страна моя родная…”
Эренбург боролся за свой текст, и дело двигалось медленно. В конце июля он вновь напомнил о себе руководству издательства.
9. И. Г. Эренбург — Н. В. Лесючевскому
Москва, 26 июля 1958
Уважаемый Николай Васильевич!
Приближается годовщина сдачи мною в издательство моей книги “Французские тетради”. В связи с этим позволю себе обратиться к Вам с убедительной просьбой ускорить ее, как Вы сами знаете, несколько замедлившийся выпуск в свет.
С уважением,
И. Эренбург
От публикатора. Это последнее обращение к издателю в связи с “Французскими тетрадями”. В начале декабря Эренбург решается на маневр. Он пишет о вновь возникшей конфликтной ситуации секретарю ЦК КПСС П. Н. Поспелову, которого знал еще с военных лет. Тогда знаменитый публицист печатал свои статьи и в “Правде”, которую возглавлял Поспелов.
10. И. Г. Эренбург — П. Н. Поспелову
Москва, 9 декабря 1958
Многоуважаемый Петр Николаевич!
Чрезвычайные обстоятельства вынуждают меня просить о Вашем содействии. Полтора года тому назад я передал в издательство “Советский писатель” мою книгу “Французские тетради” — переводы старых французских поэтов и критические статьи о французской культуре. Работа над этой книгой продолжалась чрезвычайно долго. Мне приходилось неоднократно, по просьбе издательства, вносить в текст различные изменения. Когда книга была уже отпечатана, издательство попросило меня снять имя Пастернака в одной из статей, где перечислялись различные представители лирики. Лист был перепечатан, книга сброшюрована и упакована, но, вопреки моим ожиданиям, не вышла в свет. В статье, посвященной поэзии Поля Элюара, имеется следующая фраза: “Много русских поэтов от Брюсова до Пастернака пытались перевести стихи Верлена └Сердце мое плачет…””. Когда издательство перепечатывало одну из страниц, о которой я Вам выше рассказывал, оно знало, что имя Пастернака имеется и в другой статье, как историческая справка о трудностях перевода. Издательство не сочло такую справку предосудительной. Теперь я узнал от заведующего издательством т. Лесючевского, что стоит под вопросом выпуск книги. Мне кажется политически необоснованной боязнь упоминания имени Пастернака в качестве образца неудачного перевода.
Литературная работа становится для меня, как я полагаю — не по моей вине, все более и более затруднительной. Я жду выхода книги “Французские тетради” как некоторого подтверждения для советских и зарубежных читателей, что я еще существую как писатель. Теперь я теряю надежду на ее выход. Мне остается просить Вас, разумеется, если Вы согласны с моими доводами, сделать зависящее от Вас, чтобы книга вышла в свет.
Прошу простить, что обеспокоил Вас.
С уважением,
И. Эренбург
От публикатора. Все “зависящее от него” П. Н. Поспелов сделал. По тем временам было достаточно и звонка из ЦК партии. “Французские тетради” вышли в свет еще до конца 1958 года, как и значилось в выходных данных.
Один эпизoд литературной жизни на этом завершился. Но отношения с издательством, а значит, и руководителем его продолжались. В 1959 г. Эренбург обратился с предложением выпустить новую книгу его стихотворений, и она вскоре вышла, в том же году (!). “Французские тетради” были переизданы. А в начале шестидесятых началась сложная борьба писателя за издание своих мемуаров. И тут среди его противников вновь оказался непотопляемый председатель Правления издательства “Советский писатель”. Он отличился тем, что напечатал в одном из томов мемуаров, вышедших в “Советском писателе”, предисловие (оно не подписано, но его-то написал именно Лесючевский), в котором (редкий случай!) издательство объясняло, в чем состоят главные заблуждения автора. Но это уже другая история.
Публикация, вступительная заметка
и комментарии А. И. Рубашкина