Перевод с датского и вступительная заметка Ильи Фонякова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2003
Ханс Хартвиг Сеедорф (1892 — 1986) — выдающийся датский поэт, дебютировавший в 1916 году. Особый интерес для нас представляют его стихи о революционной России, которую автор посетил в 1918 году, побывав в Петрограде, в Москве, на архангельском Севере. Сеедорф не славит и не клянет: его взгляд на события остается глубоко личным и нетривиальным. Видимо, поэтому его стихи не торопились переводить на русский язык. С творчеством Сеедорфа меня познакомил современный датский поэт Сорен Соренсен, сделавший английские подстрочники стихотворений соотечественника. Минимальные необходимые примечания: демимонденка, упоминаемая в одном из стихотворений, — это дама полусвета, куртизанка: более употребительные русские аналоги звучали бы здесь грубо и неточно; Герман Вилденвей, к которому обращено стихотворение «Архангельск» — поэт, друг Сеедорфа.
Илья Фоняков
ПРЯЧАСЬ ОТ ЛИВНЯ ПУЛЬ У МОНУМЕНТА ПУШКИНУ В ПЕТРОГРАДЕ, 1918 Стой крепко, Пушкин! Резво скачут пули, их музыка, отрывисто-суха, воззвала к жизни бронзовое сердце: ты - брат борьбе, ты - большевик стиха. Стой прямо, Пушкин! С головой подъятой неистовство толпы встречай, поэт! Свобода пахнет квасом и селедкой - вовек незабываемый букет. Под черным стягом яростной свободы вина и хлеба требует народ, всего, чего простое сердце жаждет, всего, о чем скорбит пустой живот. Признайся мне: тебе не страшно, Пушкин? Не стынет в жилах бронзовая кровь? Но ты лишь улыбнешься чуть заметно, свинцовый душ встречая вновь и вновь. Прости мне, Пушкин, - я, поэт залетный, прижался к пьедесталу твоему: во мне еще стучит живое сердце, еще защита надобна ему. Я знаю, Пушкин: ты был в жизни смелым, крещен в борьбе, вспоен ее вином. Но ведь и трус, изваянный из бронзы, стоял бы неподвижно под огнем. А мы с тобой живые, Пушкин, оба: мое живое сердце, гений твой. Не лучше ли взлететь, чем пасть в итоге к ногам толпы, с разбитой головой? И псы, и волки норовят нам в горло вцепиться... Слышишь, Пушкин, ты крылат - летим, пока безумие стихии не смыло нас, наш маленький отряд! РУССКОЙ ДЕМИМОНДЕНКЕ, ВЕСЬ НАРЯД КОТОРОЙ СОСТАВЛЯЛА КРАСНАЯ "ЛЕНТА СВОБОДЫ" Беззащитней агнца, гибче пумы, За собой таща по камню тень, Шла ты мимо красной башни Думы, В день республики, весенний день. Безоружная, поверив чуду, Шла проспектом из конца в конец, Воздвигать привыкшая повсюду Баррикады из мужских сердец. Ты - своя в бурлящем Петрограде, Убежденная не без причин: Жизнь - всегда война. В твоем раскладе - Схватка армий: женщин и мужчин. Там в ходу оружие любое, От кнута до ароматных роз. На доспехах бранных после боя - Ржавчина от крови и от слез. Взгляды осуждающе косые Не страшны свободному бойцу, И сегодня, как и всей России, Лента красная тебе к лицу. Кто там сокрушается и плачет? Ты сумела выстоять в борьбе. Час настал - res publicum! - что значит: Власть - народу. Значит, и тебе. Так и шла ты мимо красной Думы, Как недостающее звено Между агнцем трепетным и пумой, Жертва и охотник заодно. Агнец-пума, робость и отвага, Ты идешь сквозь смуту этих дней. Тень твоя на красном фоне флага - Тоже красная. Лишь чуть темней. АРХАНГЕЛЬСК О Герман, мой Герман, забылось то время, Когда из-за женщин поэты дрались, И шпаги звенели, как рифмы в поэме, И лютни бряцали, и кудри вились. Сегодня мы тихо проходим сторонкой, Сливаясь с толпой - лишь мечтаем хоть раз Когда-нибудь выплеснуть песнею звонкой Те бури, что в сердце бушуют у нас. Однажды, наверно, взбунтуемся все же, Услышав откуда-то издалека Позвавший нас голос... Не раньше, так позже Такое случится, мой друг. А пока - О Герман, мой Герман, я здесь одиноко С бутылкой сижу над студеной Двиной, Где манят березы светло и жестоко На том берегу меловой белизной. Здесь порт. То английский, то русский, то польский Звучат языки, переходят на крик, И виснет над мачтами лунный, монгольский Скуластый и желтый загадочный лик. О Герман, мой Герман, ах, если бы рядом Нам путь из Никольска в Архангельск пройти! Не раз мы с тобой повстречались бы взглядом, Хмельные бокалы сдвигая в пути. Мы самых высоких широт бы достигли, И, звездный простор озарив костерком, Мы белых медведей бы там угостили Из фляжки трехзвездным своим коньяком. Мы пили бы водку и крепкие вина, Вдыхали бы смешанный их аромат, Но крепче б, наверно, был дух керосина От ламп, что коптят, и чадят, и дымят. Мы здесь бы сумели в виду океана Роскошное трио в четыре руки - Тромбон, балалайка, электропиано - Сыграть, арифметике всей вопреки. И, заново музыку нашу настроив, Восторженно глядя в простор голубой, Под крики охотников, брань китобоев Какие бы песни мы спели б с тобой! А если сказать откровенней и проще - Здесь, в царстве едва ли не вечной зимы, Я понял: по свежести, дикости, мощи В салонах и в барах соскучились мы. Но ты далеко... Даль меж нами большая Легла, и не скоро сидеть нам вдвоем, И все же... Хоть в песню тебя приглашаю, В ту бурю, что в сердце бушует моем! ИЗ "МОСКОВСКИХ СОНЕТОВ" Я в Кремль вошел - и это был не сон. Над башнями, как ятаган пиратский, Кривой и острый месяц азиатский Был в небо европейское вонзен. Сияли храмы с четырех сторон, И каждый купол был как шлем солдатский. Там свет лампад струился, словно братский Сердечный свет из темноты времен. И показалось мне в минуты эти, Что в звездные таинственные сети Уловлен я, и синий вечер тих, И стены, о которые когда-то Пришельцы, императоры-солдаты, Тупили меч, - насквозь проходит стих. Перевод с датского и вступительная заметка Ильи Фонякова