Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2003
Эта книга была опубликована в Москве в 2001 году. Султан Яшуркаев взял псевдоним от названия аула в Чечне, где родился в военные годы, только прибавил к нему первую букву от своего имени. Султан окончил в 1973 году юридический факультет Московского университета, работал много лет юристом в России и в Грозном, где жил в последние годы. С юности Сэшил увлекался литературой, рано начал писать стихи и, живя в Грозном, помимо юридической деятельности занимался литературой. В Грозном выходили сборники его произведений на русском и на чеченском. На книгу «Царапины на осколках» ушло десять месяцев 1995-1996 годов жизни в Грозном.
Сэшил — член Союза писателей России.
Изданная небольшим тиражом, эта книга сразу стала широко известной. Многие печатные органы брали у автора интервью, среди них «Литературная газета», «Комсомольская правда», Сэшила приглашали выступать на радио. Интерес к книге не затихает по сей день. Например, в недавно появившемся в Москве журнале «ДОШ» (по-чеченски «слово») снова напечатано интервью с автором и рецензии на его книгу.
Это человеческий документ большой художественной силы, уникальный по отражению той реальности, с которой столкнулся автор на родине в 1995 году. Он не описывает военных кампаний, не называет имен победителей и побежденных. Сэшил создает обобщенный портрет 200-летней истории своего народа, оказавшегося на пути неумолимых исторических катаклизмов. Он не описывает, а пишет историю, потому что это его, Сэшила, восприятие и осмысление.
Автор любит литературу, относится к ней с глубочайшим трепетом, и в своей книге много места отводит воображаемым диалогам с русскими классиками. Он говорит: «Классики потому и есть классики, что они не проходят мимо явлений, находят между ними связи, видят в малом великое». То же самое можно сказать и о Сэшиле: в малом он увидел большое. Он свел воедино факты, напомнил своему народу его историю и через нее показал связь судеб народов Чечни и России. Собственная трагедия Сэшила не изменила его высокого гуманизма, внутреннего убеждения, что люди должны думать о единстве, родстве человечества, о неразрывности цивилизации, о том, что все они — единая семья на Земле.
Сэшил жил в Грозном. Работал юристом, был членом Союза писателей, издавал сборники рассказов на чеченском и русском языках, писал стихи, собирал библиотеку любимых книг. Вся жизнь перевернулась в 1995 году.
Ю. С. Первая бомбежка Грозного казалась чем-то настолько невероятным, что я понял, нужно записать. Я машинально сел за стол зафиксировать свои впечатления от первой бомбежки. Как и в моей дневниковой записи. А потом пошло. Мы были уверены, что кого-то накажут, снимут, осудят. И ни у кого из нас не хватило воображения представить себе, что все это обретет такое жесткое содержание — станет «русско-чеченской войной». Событие, казавшееся единичным случаем, стало началом трагедии, которая длится и сегодня.
И я сам стал обыкновенной жертвой войны, как и сотни тысяч других.
Это книга моих впечатлений и моей жизни в течение десяти месяцев.
Как говорится, за плетеный забор от войны не уйдешь. И я не знал, что тот день будет первым из серии жизни — вечности под бомбежками. У меня дом в виде буквы П, я его сам построил, своими руками. Одна часть — мое хозяйство. Библиотека. Книг много, я гордился своей библиотекой. Когда бомбежки начались, мы остались в доме втроем: я, бычок (наша корова родила в эти дни бычка) и собачка. Это были мои спутники. Три товарища.
Л. З. Почему такое название: «Царапины на осколках»?
Ю. С. Потому что было много осколков. Вначале я их собирал и что-то царапал на них, думал — останутся как сувениры. А потом и дом весь завалило ими. Потом и дома не стало. Снаряды прямо туда попали, и мне пришлось уйти. Собачку, бычка убило. Все разлетелось, и никого не осталось на нашей улице. Жить стало невозможно.
Л. З. Ваша книга получилась очень большой, в ней около шестисот страниц. Беседы с русскими писателями — Толстым, Достоевским — занимают много места. Почему?
Ю. С. Так получилось. Наверное, через эти диалоги я искал ответы на некоторые вопросы.
Л. З. Вы заканчиваете книгу фразой: «Не знаю, будет ли она нужна и полезна другим, но она уже помогла выжить одному человеку — автору». Что вам стало яснее после написания?
Ю. С. Она мне действительно помогла выжить. Я вел записи ежедневно. Это как бы стало подведением многих итогов — итогом познания и себя, и людей, и моего народа. И русского народа. Я вспоминаю и о своем детстве, и о прочитанных книгах. Я ведь книжник, всегда любил книги и гордился своей библиотекой. Можно сказать, что я себя вырастил на русской литературе. Сам я родился в ауле, вырос в депортации, поздно в школу пошел. Но у меня всегда была тяга к литературе. Свое первое стихотворение я написал на русском языке и отнес его учителю. Он мне сказал: «Пушкина из тебя не получится, так что пиши на чеченском». Я очень расстроился и начал писать на чеченском. «Евгения Онегина» наизусть выучил. Свои стихотворения не помню, а «Евгения Онегина» до сих пор помню.
Л. З. Вы могли в школе учить чеченский язык?
Ю. С. Конечно нет. Только в 1959 году начали издавать книги на чеченском языке. Уже после депортации.
Л. З. Как же вы выучились писать на чеченском?
Ю. С. Самостоятельно, дома, через книги. Вот вам нравятся «Царапины на осколках», а поверьте мне, что мои чеченские сборники в десять раз лучше. Я без преувеличения говорю. Потому что в чеченском языке есть свой слог, свои образы. И мне на русском эти образы в голову не придут. У меня были русские подстрочники к моим произведениям. Я сам переводил. Но все погибло в Грозном. Я очень страдаю. Все мои произведения там остались. И стихи, и рассказы. Особенно один рассказ жалею — «Арбузные корки». Он был моим любимым.
Л. З. Вам уже не восстановить его?
Ю. С. Содержание помню, и только. На обоих языках потерялись мои вещи, и на русском, и на чеченском.
Л. З. Эта книга — дневник-размышления-рассуждения-споры…
Ю. С. Да, я как бы подводил итог своей жизни. Во-первых, потому что не знал, останусь ли жив. Все вокруг гибло. Во-вторых, — если даже и останусь, жизнь будет иная, и я буду иным.
Л. З. То есть произошла переоценка привязанностей, ценностей?
Ю. С. Особенно ничего не изменилось. Произошла переоценка вещей, которые раньше казались вечными. Это неизбежно. Эта книга — и воспоминания, и попытка познания себя и моего народа. Потому я пишу об истории чеченцев, о чеченцах-героях. О них же никто не вспоминает.
Л. З. Я вижу, что литература занимает огромное место в вашей жизни. И в вашей книге тоже. Вы все время обращаетесь к русским писателям, и к тем, которые писали о чеченцах, и к тем, которые не писали. Вы верите в магическую силу литературы?
Ю. С. Я верю, что благодаря литературе многие миллионы стали порядочными людьми, которые отличают черное от белого, добро от зла. Но раньше я верил, что человек, прочитавший хоть одну книгу, не способен убить. Как наивно. Оказалось, что убивают и очень образованные люди.
Л. З. Ваше отношение к русской литературе не изменилось? В книге вы много места посвящаете авторам, которые в XIX веке писали о Кавказе и Кавказской войне. Как вы сейчас к ним относитесь?
Ю. С. Отношение мое к русской литературе не изменилось. Я был ею воспитан. Это моя литература. Литературу XIX века на кавказскую тему я могу разделить на две категории. Первая — это типичный романтизм, экзотика, описание Кавказа авторами, которые не очень хорошо знали кавказские дела, в их числе Пушкин и Лермонтов. И другие, где самый главный — Лев Толстой, который как истинный художник отражал реальность. Этот великий мастер-реалист воспроизвел жизнь народов в ее гармонии и противоречиях, передал и фольклорное богатство, и самобытность народов, без восхищения внешней экзотикой. Я вижу в его вещах «Хаджи-Мурат» или «Набег» уважение к народу. В XIX веке о Кавказе писали люди, которые там бывали. Сейчас русская литература по существу не знает, что на Кавказе происходит.
Л. З. Чем вы это объясняете?
Ю. С. Пассивностью общества. Отсутствием интереса. Я не считаю большой литературой те детективные истории о Чечне, которые появляются время от времени. Но я вижу, что сейчас у русской интеллигенции отношение к Толстому и Достоевскому меняется, она их называет моралистами. Почему? Потому что они называли черное черным и белое белым.
Л. З. В вашей книге ощущается глубокая связь с Россией. Это сохраняется?
Ю. С. А как же может быть иначе? Да, я пишу в книге о том, что чеченцы любят Россию. Наши судьбы переплетены. За два столетия образовалось столько связей, что их можно определить словами: совместная жизнь. Эти связи отразились и на культуре, и на быте, и на искусстве, и в подсознании народа. Вот об этом я и пишу. Само понятие — русско-чеченская война — неестественное. Судьбы так связаны, что их разорвать невозможно. Даже обрети Чечня независимость, это не прервется. Плохо другое, что русские мало знают о Чечне. Чеченцы говорят по-русски, знают русскую литературу, а вот знают ли русские, что у чеченцев тоже есть своя литература, например? Если бы знали и интересовались, может, и войну было бы легче остановить. Я сам учился в Москве, работал и жил в русской провинции, читал русские книги и зарубежную классику на русском языке, ходил в русские театры. Как об этом забыть?
Л. З. Вы пишете о чеченских героях Великой Отечественной войны. Какая цель — вернуть людям их память, их имена?
Ю. С. Когда я писал книгу, я стал особенно интересоваться историей чеченцев. И узнавал все больше и больше имен. Некоторые были мне и раньше хорошо известны. Другие меньше. Например, знамя над рейхстагом поднял чеченец Исмаилов. Он еще жив. Президент Ельцин ему звание Героя дал. Другой чеченец, Ханпаши Нурадилов, убил почти тысячу фашистов, он погиб и похоронен как герой на Мамаевом кургане. Чеченец, которого французы прозвали Командор Андре, был героем французского Сопротивления. Но я говорю об этих людях потому еще, что они совершали подвиги и во славу России. Да, я говорю об этих людях как об общих героях. Если бы эти факты были всем известны, может, и войны бы не было. В моей книге я не описываю никаких военных подвигов в сегодняшней войне ни с какой стороны. Нечего тут расхваливать. Эту войну нужно не расписывать, а прекращать. Нужно договариваться, мириться. Эта война — трагедия для двух народов. Раны остаются у всех. Я привожу имена чеченских писателей, ученых, которые жили и работали во славу России. Потому что считаю это важным не для того, чтобы прославить чеченцев, а для того, чтобы показать, что этот народ тоже имеет что-то, что стоит уважения. Чеченцы — народ малый. Но чувства гордости и уважения к своей самобытности, культуре, истории у всех народов, больших и малых, — одинаковы.
Чеченцы — древний народ, их язык — продолжение языка древних хурритов. Слова этого языка находятся во многих языках мира, например в китайском языке имеется около сотни чеченских слов, и русское слово «береза» — чеченского происхождения. И чеченцы гордятся своей историей.
Так что моя книга была познаванием нашей истории и для меня, и для моего народа.
Л. З. Вы не думаете продолжить ее?
Ю. С. Планы продолжить ее у меня были. Но первая чеченская война была просто цветочки по сравнению со второй. Эта уже была войной на уничтожение. Фронтальное. Бомбы, самолеты, мертвые валяются, люди, собаки. Мертвые еще ничего, но когда человек с оторванной ногой или рукой просит помощи? Это жутко. Я все-таки держался, Даже осуждал тех, кто уехал из Грозного. Если бы эта книга имела продолжение, я даже представить себе не могу, какой ужас там должен быть описан. Мне не хочется описывать этот ужас.
Л. З. Чем ваша книга больше всего привлекает — тем, что в ней нет ужасов и нет ненависти.
Ю. С. Зачем ненависть? Это чувство разрушительное. Она ничего не разрешит, ни проблему человека, ни проблему народа, ни проблему конфликта, войны.
Недавно я решил попробовать продолжить, но чисто в литературном смысле. А писать как дневник — я не мог.
Л. З. Если говорить не о литературной форме, а о войне, вы в своей книге пишете о сочувствии, которое испытывают чеченцы по отношению к русским солдатам…
Ю. С. Для меня — эта война неестественная. Мы же были единым народом еще десять лет назад. И я не могу увидеть врагов в русских пацанах-срочниках, потому что на них надета форма. Рука не подымется их убить. Поверьте мне, чеченцы их не убивали. Перестрелка — иное дело.
Л. З. У многих чеченцев такое отношение?
Ю. С. Я думаю, да. Сказывается и то, что по всей Чечне бегают с плачем солдатские матери, разыскивая своих сыновей. Как страшно, что эти пацаны поставлены в такие условия — убить или быть убитыми!
Л. З. Вы упомянули, что пишете поэму «Разговор с Богом».
Ю. С. Это скорее жалоба Богу. Литературный прием. Но вы помните слова Бердяева: «Власть Бога на земле слабее власти полицейского». Так что не знаю, чем он может помочь. И потому это не разговор, а жалоба. Все равно, что бы я ни делал, с кем бы я ни говорил, от реальности не уйдешь, от Чечни не уйдешь. И от трагедии не уйдешь.
Все бумерангом возвращается к войне.
Л. З. Вы вспоминаете о жизни до войны? Какой она вам теперь кажется? Нормальной? Судьба чеченцев не была легкой. Депортация народа, потом возвращение…
Ю. С. Жизнь до войны всегда кажется нормальной.
Представляете себе наши 1930-е годы: голодовки, Сталин. А когда прошла война, то люди, все пережившие, сказали, что те годы были самыми счастливыми.
Л. З. Вы себе никак не представляли, что может начаться чечено-русская война? Когда у вас появились опасения, что такой конфликт может возникнуть? И кто, по вашему мнению, виноват?
Ю. С. Виноваты обе стороны. Будучи в Грозном, я чувствовал, что будущие события уже назревали в конце 1980-х годов. Я даже написал труд в 51 страницу — «Чеченский вопрос» — и послал его Михаилу Горбачеву. Потом его прочитал один из членов Политбюро и со мной о нем разговаривал. Я писал и в чеченской прессе, предупреждая чеченцев, что они приведут в центр Грозного русские танки. И в 1995 году, когда танки уже стояли на площади, я встретил одного из депутатов чеченского парламента, Турпала Солтамурадова. Он мне сказал: как ты был прав. Ну и что? Никто меня не слушал. Почему же ни в Москве, ни в Грозном не увидели того, что увидел я, простой смертный?
Л. З. Что вы сделали, когда увидели танки на площади?
Ю. С. Я отправил семью в Ингушетию, а сам остался в Грозном. Но я повторяю, первая война была цветочки по сравнению со второй.
В 1999 году, когда у меня ничего и никого не осталось, и дома не стало, я пробрался в Ингушетию. Там в двадцатиметровой комнате жили 65 человек, я был 66-м. В основном, дети. Там можно было только стоять, спать негде. Я не выдержал, снова вернулся в Грозный.
В ноябре 1999 года Грозный весь сыпался. Бомбежка шла несколько месяцев. Днем ходить вообще было нельзя. Я поехал в Москву, стал выступать по радио, писал статьи, кто-то меня печатал, кто-то не печатал. Я говорил, что надо прекратить это убийство. Куда народу деться? Поток беженцев, а их бомбят, взрывают. Это люди. На дорогах лежат растерзанные. Планы урегулирования, которые сейчас предлагает Хасбулатов, я уже в 1999 году предложил. Их напечатала московская областная газета.
Л. З. То есть когда вы выступали, писали, предлагали варианты прекращения войны, вы надеялись на благополучный исход, вы верили, что войну можно остановить и начать переговоры. А сейчас? Что-нибудь изменилось в ваших представлениях?
Ю. С. Сейчас уже столько наворочено. Столько эмоций с обеих сторон вложено, что не знаю, на что и надеяться.
Л. З. Может так быть, что весь народ будет уничтожен?
Ю. С. Народ не убить. Так было с древнейших времен. Геродот называет народы, и они живут и поныне. Но нанесена такая духовная и психологиче-ская рана, что понадобятся столетия, чтобы она затянулась, а у человечества вряд ли есть в запасе столетия.
Л. З. Вы видите связь этой войны с Кавказской войной XIX века?
Ю. С. Никакой. Там были другие факторы. Шло естественное расширение империи. Этим занимались и Франция, и Англия, и Россия. Некоторые моменты были иными. Когда Александру Первому принесли наградной список за взятие Дадаюра (в переводе — Дедушкин аул) — он теперь называется Толстоюр, — он вычеркнул имена тех, кто участвовал в боевых сражениях. Потому что во время взятия аула уничтожили всех мирных жителей, всего триста человек, и он сказал: «Россия не дает наград за убийство женщин и детей». Это потом сами участники вспоминают, и Ермолов тоже.
Эта война — самое нелепое, самое неумное, что можно только придумать. Когда она началась, никто не верил, что это война. Но и Вторую мировую войну тоже не сразу стали называть войной.
Л. З. Ваши прогнозы? В книге вы говорите, что любая война втягивает в себя постепенно тех, кто и не собирался в ней участвовать.
Ю. С. Наверное, так всегда случается. Те, кто не хочет стрелять, убивать, поневоле втягиваются. Каждый день, чем больше убитых, тем больше ненависти, мести. Боюсь, война может долго длиться, возможно, что и после нас еще продолжится. Россия просто устала. И от этой войны тоже. Люди хотят забыть. Части интеллигенции как-то неприятно, стыдно, больно. Вот в Москве начали издавать журнал «ДОШ», там рассказывается о чеченском народе, героях, истории.
Л. З. То есть получается такая же ситуация, как с Кавказской войной XIX века? Где-то на окраине она велась, а в столицах о ней не думали и даже мало знали, за исключением тех, кого отправляли туда воевать.
Ю. С. Вроде бы так. Вот она и шла несколько десятилетий. Войну может остановить только негодование целого общества. Когда гражданское общество пассивно, или малочисленно, или его нет вообще, все можно протолкнуть, и чеченскую войну тоже.
Этой войне скоро будет десять лет. Это же стыдно. Первая чеченская, вторая чеченская. Сколько раз можно наступать на грабли, как в том анекдоте. Вон американцы в Ираке за несколько недель все кончили или почти кончили, но не бомбят хотя бы; или в Панаме президента страны генерала Норьегу за несколько дней захватили. Зачем снова начинать Столетнюю войну? Это же не Пунические войны.
Л. З. Нет надежды, что Запад как-то поможет в разрешении конфликта?
Ю. С. Для западного мира очень выгодно, что Россия занята такими разборками. Тем временем американцы уже в Грузии, западные фирмы в Азербайджане, Казахстане, Киргизстане. Со всех сторон обложили.
Л. З. Но есть же решение конфликта?
Ю. С. Конечно есть. Как и у всякого другого конфликта. Неразрешимых ситуаций не бывает. Не убивать, а договариваться надо. Потому что эта война никому не нужна, ни Чечне, ни России.
Л. З. Вы сейчас живете в Бельгии, вам не кажутся чеченские проблемы уже далекими?
Ю. С. Я в Бельгии недавно. И моей боли ничто уменьшить не может. И мне трудно забыть то, что я потерял в Грозном, и мне трудно забыть, как я оказался без дома, превратился в бомжа. В Бельгию я приехал, действуя механически, это было самовыживание. Чужая страна дала мне и хлеб, и кров, когда моя страна меня всего лишила.
Л. З. Трудно быть беженцем?
Ю. С. Это жизнь после смерти. Меня убили в Грозном, а теперь я живу после смерти. Сколько у человека трагедий? Столько, сколько он сам себе отвесит. И так же со счастьем. Он сам себе все отвешивает. Когда-то я хотел увидеть Париж, потому что любил французскую литературу, интересовался историей. Сейчас я уже ничего не хочу. Моя земная жизнь завершилась разрушением меня и всего вокруг меня.
Как в моей поэме:
Господи, построил я дом,
Но жить не дано мне в доме том.
Сад посадил — были груши.
Человек и сад разрушил.
Сыновей родила мне жена,
На них охотится война.
От редакции
Запись разговора журналистки Ларисы Залесовой-Докторовой с чеченским писателем Султаном Яшуркаевым, пишущим под псевдонимом Юнус Сэшил, — документ честный и трагический. Яшуркаев осмелился сказать то, что слишком часто остается в глубокой тени: несмотря на все тяжкие особенности взаимоотношений России и Чечни, несмотря на преступления, которые совершались в разные времена имперской властью по отношению к чеченскому народу, разрубить возникшие за столетия органические связи между Чечней и Россией — значит создать ситуацию катастрофическую для чеченской интеллигенции и, стало быть, для будущего Чечни.
Горькая исповедь человека, чье духовное существование возможно лишь в единстве двух культур, — еще одно свидетельство того, что выход из кровавого кризиса нужно искать не только в сфере чистой политики, но и в культурно-психологическом пространстве.
Однако мучительная напряженность проблематики в некоторых случаях приводит к тому, что можно условно назвать логическими сбоями.
Вспоминая о первой бомбежке Грозного, Яшуркаев пишет: «Мы были уверены, что кого-то накажут, снимут, осудят». Этот удивительный пассаж свидетельствует о том, что жители Грозного все еще ощущали себя гражданами России и не осознавали в полной мере происходящего. Между тем дудаевское руководство Чечни уже давно провозгласило полную независимость. Чечня де-факто оказалась суверенным государством, находящимся в состоянии войны с Россией, — кто кого должен был снимать, судить, наказывать? Где — в Чечне? в России?
Эта потеря ориентации в политическом пространстве безусловно усугубляла ужас происходящего. И ужас этот так велик, что сознание чеченского интеллигента не готово вместить его. «Я не могу увидеть врагов в русских пацанах-срочниках… Рука не подымется их убить. Поверьте мне, чеченцы их не убивали». Если бы так! Но независимыми наблюдателями, в частности членами «Мемориала», зафиксированы военные преступления обеих сторон, в том числе казни и пытки пленных российских военных…
Иногда чувство реальности изменяет и журналистке. «Может так быть, что весь народ будет уничтожен?» Лариса Залесова-Докторова прекрасно знает, что об уничтожении «всего народа» речь не идет. Гибель тысяч — чудовищная трагедия. Но на территории Чечни живут сотни тысяч. Не говоря уже о тех сотнях тысяч чеченцев, которые живут в России. Высказанное предположение опасно некорректно.
Наряду с весьма спорными сопоставлениями — американские операции в Ираке или арест теми же американцами панамского диктатора генерала Норьеги при полном отсутствии военного сопротивления, — Яшуркаев высказывает очень глубокие соображения. Это и понимание вины обеих сторон, и недопустимость героизации этой войны, и фиксация далеко недостаточной информированности российского общества о кавказских народах, и о чеченцах в частности.
Яшуркаев напоминает о чрезвычайно важном эпизоде нашей общей истории — самоотверженном участии многих чеченцев в Отечественной войне. Это был момент, когда, опираясь на горцев-фронтовиков, ощутивших в полной мере боевое братство с русскими, власть могла принципиально изменить ситуацию на Кавказе. Но Сталин выбрал преступный путь тотальных репрессий: нет народа — нет проблемы. Уникальная возможность исторического поворота была упущена…
Однако эти коррективы и дополнения ничуть не снижают ценности публикации. Мы являемся свидетелями и участниками общей трагедии, вину за которую должны ощущать все, равно как и в меру своих возможностей искать пути выхода из трагического тупика.