Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2003
Был у меня в институте товарищ с такой сложной фамилией, что преподаватели, произнося ее, всегда путались и, по-моему, так ни разу правильно его и не назвали. Читай эту фамилию хоть справа налево, хоть наоборот, получалось приблизительно одно и то же неудобоваримое нагромождение букв. Самый находчивый из преподавателей, Сергей Петрович Плетнев, который вел у нас высшую математику, первым догадался сократить его фамилию, в чем, думаю, помогло ему знание математических законов, в частности, умение упрощать сложные конструкции до простых.
Так на свет божий появился студент Перов — сочетание букв, которое входило в его настоящую фамилию, оставалось только вычленить эти буквы и уговорить труднопроизносимого студента откликаться на новый зов. И с тех пор все — и учителя, и ученики, — подхватив это благое начинание Сергея Петровича, стали звать его Перовым, что он воспринял весьма благосклонно, поскольку и сам уже давно страдал от чересчур богатого на буквы наследства. Буду и я называть его так, тем паче что за давностью лет подлинную его фамилию уже и не припомню.
Я с Перовым и еще с двумя однокурсниками делил комнату в общежитии, что находилось тогда на Среднем проспекте Васильевского острова (его нынче уже нет, а здание, отремонтированное и полностью поменявшее свой прежний вид, занимает теперь офис компьютерной фирмы). Скажу сразу, что мы не были особо близки: он не разделял моих увлечений футболом и музыкой, а мне была непонятна его склонность к литературе и философии, что, к слову, шло вразрез и с профилем нашего технического института.
Перов всегда много читал, преимущественно труды по немецкой классической философии, и любил щеголять фразами и цитатами из них — это несколько раздражало. Под влиянием тех мыслей и идей, которые он почерпнул из прочитанных книг, у него со временем сформировалось довольно своеобразное для столь юного возраста мировоззрение, судить о котором можно было по его отдельным репликам и, шире, по его отношению к жизни. Он на все смотрел как бы со стороны, созерцательно и отстраненно от суеты текущих событий, не опускаясь до прямого участия и находя там, где нам виделась лишь игра случая и упоительная пестрота бытовых ситуаций, непреклонную закономерность. Казалось, что и жизнь он рассматривал только как полигон для подтверждения собственных взглядов. Любое событие так или иначе вписывалось в его схемы, занимало свое место в длинном ряду обобщений, а если случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, то он просто делал новое обобщение, и тотчас это «неординарное» совершенно естественно туда вписывалось, занимая свой пост у несокрушимой твердыни разума и логики. Всякая практика поверялась теорией — никак не наоборот! — и, в результате такого творческого подхода к бытию, нам, его однокурсникам, со временем стало затруднительно общаться с Перовым, ибо его речь буквально звенела от чеканной поступи цитат или афоризмов собственного изготовления.
В какой-то момент его очень увлек вопрос бедности и богатства. И он ходил, погруженный в свои думы, молчаливый и сосредоточенный, а если и открывал рот, то лишь затем, чтобы произнести нечто для нас малопонятное. В частности, он говорил: «Люди уже рождаются бедными или богатыми. Один может всю жизнь пролежать на диване, а потом выиграть состояние по лотерейному билету, или вдруг получить наследство, или — еще проще — нагнуться и поднять с земли оброненный кем-то тугой кошелек, а на другой день, копаясь у себя в огороде, отрыть сундук с золотом. Другой, наоборот, видит цель в накопительстве, старается, однако то неожиданный кризис, то пожар, то воры уничтожают все его богатства; и зачастую он бывает именно тем, чей потерянный кошелек находит тот, первый». Или, например, говорил так: «Богатство неприятно тем, что оно состояние уже окончательное, что дальше двигаться некуда. Можно, конечно, умножать богатство, но это меняет лишь количество, а не качество. Бедность, напротив, чрезвычайно позитивна и постоянно подталкивает к деятельности, к борьбе. Бедняк, если даже он безвылазно сидит дома, все равно находится в движении, его путь крут и расцвечен пестрыми эмоциями. Богач же, хоть и вечно мельтешит, суетится, по сути всегда стоит на месте». И еще: «Вы посмотрите в глаза бедного человека — они разные, и добрые, и злые, и печальные, и смеющиеся, короче говоря, живые. А глаза богача мертвы, в них всегда только страх за свои деньги, боязнь, что кто-нибудь обманет, и, кроме того, эта вечная необходимость просчитывать все варианты, эта вечная забота обезопасить себя…»
Иногда мы, зная, что он такой же бедный студент, как и все остальные, а то и победнее (его одинокая мать жила в маленьком городке, в центральной России, и лишь изредка присылала сыну скудные деньги), со смехом спрашивали Перова: «А сам-то ты кем себя считаешь? неужто богачом?» Он отвечал неизменно серьезно: «Я считаю себя не бедным», — и далее пояснял нам, неразумным: «Бедность и богатство понятия не внешние, а внутренние. Сколько б у человека ни было денег, он все равно останется бедным, если ему не хватает. Мне же вполне достаточно того, что у меня есть. Лишнего не надо». Перов говорил так спокойно и убедительно, что, несмотря на очевидное несоответствие между его словами и чавканьем рваных его башмаков вкупе со скудостью почти вегетарианских обедов, ему хотелось верить.
Вот, пожалуй, и все, что удалось вспомнить из его тогдашних речей. Но это лишь малая толика… Впрочем, всплыло еще одно, забавное: «Я думаю, со временем ученые обнаружат у человека специальный ген богатства, и этот ген окажется напрямую связан с наличием или отсутствием денег, в той мере, в какой человек ощущает в них потребность». (Ух, привел почти дословно.)
После окончания института жизнь развела нас. Виделись мы всего один раз. Если, конечно, это можно назвать «виделись»…
Праздно гуляя вдоль улицы, я заметил на противоположной стороне длинную очередь и, пробежав взглядом к ее началу, обнаружил над маленьким окошком вывеску: «Прием стеклотары». Он стоял в хвосте очереди с двумя большими сумками, откуда выглядывали горлышки самых разнообразных бутылок. Я едва узнал в нем прежнего Перова, эрудита и книгочея, чей вид хоть никогда и не отличался изысканностью, однако и в неопрятности его нельзя было упрекнуть. Теперь же передо мной стоял потрепанный жизнью мужчина, с испитым лицом, с мутными глазами, который мало чем отличался от бомжей и бродяг, своих соседей по очереди. При этом его лицо изменилось мало, лишь слегка припухло да побледнело, но общая запущенность и похмельная робость сделали его почти неузнаваемым. На нем была одета коротенькая курточка, затертая так, что былой вельвет едва угадывался в наиболее выносливых местах; ботинки, явно ему большие, походили на пару безразмерных уродцев из реквизита клоуна и были стоптаны до чрезвычайности; брюки отвисали на коленях, сидели мешком и наводили на мысль о том, что их вряд ли стирали с момента покупки.
Я окликнул его, но он не услышал. Тогда я крикнул громче: «Перов!», на сей раз он наверняка меня заметил и тотчас нагнулся, якобы для того, чтобы навести порядок в своем легко бьющемся хозяйстве, а затем нарочито отвернулся к стене и принялся заинтересованно изучать чередование кирпичей и облупившейся штукатурки. И больше в мою сторону не смотрел. Раз так, то и я не стал подходить к Перову, мысленно поблагодарил его за неприветливость, которая охладила мой первый неразумный порыв, и пошел дальше.
Ведь он был прав. Если бы мы встретились, нам предстоял томительный для обоих, скучный разговор. Первой радости хватило бы лишь на десять-пятнадцать минут, а потом началось бы: неловкое топтание на одном месте, бесприютные взгляды по сторонам, мучительный поиск темы для разговора — и бесконечные вопросы и ненужные ответы, лишь бы не молчать, лишь бы не наступила тишина, которая беспощадно выявит то, что оба и так прекрасно знают — они уже давно и совершенно чужие люди.
Я мог рассказать о престижном месте, на которое недавно получил назначение, и еще не отошел от первой радости, скромно, будто через силу, хвастался всякому встречному. А чем мог похвалиться он? Скорее всего, стал бы мучительно и неуклюже выдумывать, сочинять на ходу мнимую жизнь, так чтобы было и весомо и правдоподобно, а главное, не уступало по значимости моим достижениям. И вскоре сам бы понял всю неубедительность своего вранья (одни его обноски чего стоили!), смутился и постарался бы сменить тему. Стыдно стало бы и мне — может быть, из-за его стыда, может быть, потому, что я, не хватавший звезд с небес, в полном порядке, а он, так много обещавший в юности, совсем плох. Я бы мысленно выругал себя за то, что не прошел мимо, а в голове монотонно бы крутилось: нужен, срочно нужен предлог, чтоб расстаться.
Сомневаюсь, что я в чем-нибудь ошибся, представляя наш возможный, но, слава Богу, не состоявшийся разговор, ибо все такие встречи списаны одна с другой, словно под копирку, с заранее известными репликами и с заранее известным финалом — лживые обещания непременно повидаться еще, тоска в глазах, горечь и стыд, от которых еще несколько дней будет неприятно покалывать сердце. Так что стоит только раз повстречать знакомого из прошлой жизни, чтобы впредь избегать подобных встреч. Да и по правде говоря, мы и раньше не были особо близки, а теперь, после долгой разлуки, вообще вряд ли смогли бы найти хоть что-нибудь общее. Я, летящий на крыльях успеха, и он, оборванец, почти бомж, — что могло нас связывать?
Короче говоря, я был рад, что встреча не состоялась. Шел и думал: «Слава Богу, Питер город большой. Еще раз случайно встретиться практически невозможно. По крайней мере, именно об этом говорит теория вероятности, — спасибо Сергею Петровичу Плетневу, научил в свое время». Мог ли я тогда предполагать, что уже вскоре опять увижу Перова, да еще при таких странных обстоятельствах, и выглядеть он будет совсем не так, как при первой, мнимой нашей встрече…
Спустя примерно полгода узнаю — от бывшего однокурсника, с которым я изредка общался, — что Перов разбогател, и разбогател сказочно. Помня его стоящим в той скорбной очереди, я, конечно, сперва не поверил. Но однокурсник стал утверждать, ссылаясь на нескольких общих знакомых, что ему это известно доподлинно, что Перова, мол, видели и там и сям, и везде он был одет с иголочки, очень дорого, ездил в шикарном автомобиле, чуть ли не в сопровождении охраны, и что живет он теперь в собственном двухэтажном доме где-то в престижном пригороде. Чем, кроме чуда, можно объяснить иные жизненные коллизии?
Я отнесся к словам знакомого с недоверием, сочтя их ошибкой или досужей выдумкой, уж больно сомнительным показалось мне такое превращение. Однако признаюсь, когда он мне это рассказал, в памяти машинально всплыли все давнишние речи Перова о бедности и богатстве, его прошлое пренебрежение к деньгам, что, в общем-то, вполне соответствовало облику бродяги на пункте приема стеклотары, но никак не вязалось с шикарной машиной и загородной виллой, — и я тогда, помнится, подумал: а чем черт не шутит, может ему действительно улыбнулась удача? Ведь он сам, в бытность студентом, заигрывал с судьбой, говорил: «…один всю жизнь лезет из кожи вон, но у него ничего не получается, другой же не ударит пальцем о палец, а все складывается само собою, — словно судьба взяла себе за правило действовать вопреки людским желаниям…» Может, и напророчил свою удачу…
Однако думал я так вскользь и недолго, на самом же деле был уверен в обратном.
Все разъяснилось само собою и довольно скоро. Выдался удивительно погожий день, столь редкий в нашем городе, что обыватели повылезали на балконы, сидели гроздьями у открытых окон, грелись на припеке, словно пытались доказать, что и у нас бывает настоящее лето. Уворачиваясь от слепящего солнца, я шел вдоль аллеи, обсаженной тополями и липами, и совсем не смотрел по сторонам, взгляд мой был устремлен вперед, где, пока не видимое из-за деревьев, располагалось здание районного суда, с табличкой, расколотой ровно посередине, между «у» и «д», и со скрипучими дверями, которые, точно иллюстрируя расхожую фразу, что в тюрьму легко попасть, а вот выбраться оттуда сложно, с улицы открывались свободно, зато изнутри очень тяжело.
Дело в том, что я развелся с женой, развелся уже давно, но процесс по разделу имущества все тянулся и тянулся. Я изучил дорогу в суд до мельчайших подробностей, за два года здесь многое изменилось: появился новый магазин у перекрестка, парочка продуктовых ларьков присоседилась к табачной лавке, в длинном угловом здании, выходившем также и на набережную, вместо школы было теперь казино, — а дело мое почти не сдвинулось с мертвой точки. Однако последнее заседание было обнадеживающим. Вроде бы удалось прийти к общему решению. И потому настроение мое, пока я шел на заседание, было под стать погоде: скоро, совсем скоро, думал я, завершится эта, так надоевшая история. К слову, я пошел на значительные уступки жене (чьи требования были явно чрезмерными), лишь бы тяжба поскорее закончилась.
Я поднялся на второй этаж, где находился до боли знакомый зал заседаний (как сейчас помню: зал № 2), и уже заходил туда, как вдруг из соседнего зала вышел Перов. Вернее, я угадал его появление, потому что, уже будучи в дверях, уже взявшись за медную ручку, натертую до блеска бедолагами всех мастей, я, сам не знаю почему, внезапно обернулся… Наши взгляды встретились. Я узнал его сразу, несмотря на дорогой костюм и новое лицо, ухоженное, спокойное, с уверенными глазами преуспевающего человека. Перов обрадовался чрезвычайно, гораздо больше, чем я мог ожидать, и тут же потащил меня в кафе, приговаривая:
— Тут по соседству, буквально через два дома. Очень хорошее, уютное местечко.
— Дело в том, что я сейчас занят, у меня здесь… — начал было я, как внизу распахнулась дверь, и вошла моя бывшая супруга в старом поношенном платье, которое она всегда одевала на суд, будто свое единственное, чтоб разжалобить судейских. Ее сопровождал адвокат, невысокий, пухлый человечек, вечно потеющий и вытирающий лысину широчайшим платком, почти полотенцем.
Таким образом, дальнейшие объяснения не понадобились, Перов и так все понял из хаотичной перепалки, мгновенно возникшей между мной и Мариной, конец которой положил ее адвокат:
— Дорогие мои, приберегите свои эмоции для суда.
Перов со значением — мол, понимаю и сочувствую, развод дело скандальное, — посмотрел на меня и на прощание сказал:
— Я тебя обязательно дождусь.
Как оказалось, я рано радовался: эта парочка, жена и адвокат, приготовили мне неприятный сюрприз. Теперь они добивались новых уступок, те условия, на которых мы вроде бы сошлись в прошлый раз, их уже не устраивали. Не сомневаюсь, что Марину подзуживал адвокат, существо хоть и пухлое, и на вид совершенно безобидное, однако же весьма деятельное. Его облик был мне очень неприятен, особенно когда он начинал упражняться в красноречии и размахивать в такт словам короткими, словно обрубки, толстенькими руками. При этом он брызгал слюной во все стороны, так что мне иногда казалось, будто брызги долетают и до судей и те брезгливо морщатся, украдкой утираются.
Когда говорила жена, то я с неприятным чувством замечал те же обороты речи и даже некоторые манеры, что и у адвоката, — видимо, сказывалось долгое совместное общение и желание дилетанта во всем походить на профессионала. Раздражали не столько клевета и постыдное стремление урвать побольше (хотя и это тоже), сколько именно схожесть жены и этого отталкивающего человека. В такие моменты мне на ум приходила «Сказка о рыбаке и рыбке», а красивое лицо жены виделось очень похожим на востроносое, жадное лицо той старухи, которой все было мало и которая в результате осталась у разбитого корыта. И еще думалось: она пользуется тщеславием адвоката, а он ее жадностью и неопытностью.
Так как притязания противоположной стороны изменились и стали совсем абсурдными, наш нескорый и неправый суд счел за благо назначить новые слушания через месяц, а мне и жене вменил в обязанность взять очередные справки — ей порядка семи штук, мне немногим меньше. Заседание было очень кратким. Но, странное дело, я, мечтавший покончить с тяжбой прямо сегодня, не чувствовал себя огорченным. Пока шли слушания, я все думал о неожиданной встрече с Перовым, о резкой перемене в нем, строил догадки о причинах и совсем мало следил за происходящим в зале суда, лишь изредка, когда меня спрашивали, что-то отвечал, да иногда так нескладно и невпопад, что судья только головой качала. Такое мое настроение имело неожиданные последствия: я вдруг стал великодушен и благороден, как спустившийся на землю ангел, простил жене и прошлые нападки и нынешние, и даже после заседания подошел к ней и сказал:
— Не переживай. Я согласен и на ваши новые условия, лишь бы тебе и дочке было хорошо.
Она тут же вскинулась, враз сменив наигранное для суда горе на такую знакомую мне агрессию:
— Раньше надо было думать о дочери.
И ушла, даже не попрощавшись. Но мне все равно было как-то легко и спокойно на душе. К тому же на выходе меня дожидался Перов с наверняка волнующей историей своего чудесного перевоплощения. Я был уверен, что он дождется: во-первых, суд продолжался недолго, и потом — желание делиться успехами так же неистребимо, как желание скрыться от всех в горе. И точно, Перов ждал на противоположной стороне улицы, прохаживаясь возле своей машины. Новенький «Мерседес» выглядел вызывающе броско на фоне соседей по парковке, а внутри машины я разглядел личного шофера и молодого парня, который сидел на заднем сиденье. Стоило мне только приблизиться к Перову, как парень вылез из машины и оказался высок ростом, необыкновенно широк в плечах, вид имел очень грозный, но Перов сделал ему знак — мол, все нормально — и увлек меня в сторону, показывая на яркую вывеску кафе, где лев пил пиво и закусывал копченой колбаской в окружении облизывающихся львят.
До кафе, действительно, было рукой подать. Когда мы вошли, то сразу оказались словно в другом мире: мягкий свет и медленная музыка создавали атмосферу покоя и безмятежности. Сюда не долетали звуки с улицы, а задрапированные окна и массивные бесшумные двери надежно защищали от любых внешних поползновений. Вдобавок в дверях стоял двухметровый детина, верный страж порядка и тишины. Особенно уютно здесь показалось после суеты и скуки суда.
Перов сделал заказ, поразивший меня количеством блюд, и подбодрил:
— Ты не тушуйся, садись. И не переживай: я за все плачу, для меня это сущие пустяки.
Когда Перов нетерпеливо щелкнул пальцами, официант тотчас принес бутылку коньяка вместе с целым блюдом всяческих закусок, разместил их в красивом порядке на столе, заменил салфетки, услужливо, в виде вопросительного знака, изогнулся, будто ожидая дальнейших распоряжений, меж тем как Перов, с пренебрежительной манерой завсегдатая ресторанов, вовсе не обращал на него внимания, глядел куда-то в сторону и весело говорил мне:
— Забудь печаль, всяк сюда входящий. Ты что больше любишь, мясо или рыбу?
Я чувствовал себя несколько неловко, уж больно быстро развивались сегодня события: сперва встреча с Перовым, затем суд и вот теперь это кафе и томительное ожидание, когда закончится прелюдия и Перов начнет рассказывать. Самому мне было как-то неудобно расспрашивать. А он, будто специально, оттягивал, все расхваливал коньяк и осетрину, затем стал вспоминать институтские годы и старых товарищей (я удивился, как хорошо он все помнит), после чего переключился на погоду и дороговизну (это он-то!), — а я все ждал. Мне подумалось, что если он сейчас начнет говорить о политике, — а похоже, что к этому и шло, — я встану и распрощаюсь.
Наконец, я глянул на часы и сказал:
— Я могу посидеть еще полчаса, а потом мне надо идти.
Соврал я, конечно, бессовестно, но ход оказался верным. Мы просидели в кафе не полчаса, а все два, и я узнал-таки его историю. Скажу сразу: история была сколь удивительна, столь и обыкновенна для нынешних времен. Перов рассказывал спокойно, не торопясь, так что официант еще несколько раз менял блюда на нашем столике, рассказывал замедленным, я бы даже сказал, безразличным голосом.
Во времена, которые еще у всех на памяти, иметь родственников за границей считалось чуть ли не позорным клеймом, во всяком случае, ничего хорошего не сулило и при определенных обстоятельствах могло обернуться весьма плачевно. Поэтому сей позорный для советского человека факт не афишировали и старались детям не рассказывать. Как многие и многие из нас, Перов ничего не знал о существовании дяди за границей, но если большинство наших родственников были не слишком зажиточны и, уж во всяком случае, им было кому отписать наследство, то американский дядя Перова был на самом деле богат и, как выяснилось, не имел наследников. Единственным, кого удалось найти юристам дяди, оказался Перов. И вот «в один прекрасный день» в коммунальную квартиру (адреса которой Перов мне не назвал) пришло письмо из Америки, а вскоре заявился изящный господин, говоривший с сильным акцентом, и растолковал растерянному Перову содержание письма, а заодно и продемонстрировал копию завещания. Напоследок господин указал, где нужно расписаться, заверил, что все хлопоты по составлению официальных бумаг он берет на себя, в счет указанного в контракте процента от завещания, и, покончив с деловой частью, сказал на прощание:
— О, вы большой счастливчик! Вы теперь богатый человек, богач. Всем когда-нибудь улыбается удача, надо только верить — «американская мечта», как у нас говорят.
Перов еще несколько дней не мог прийти в себя, так словно все происходило не с ним, а с кем-то другим. Судьба будто посмеялась и подкинула ему, проповеднику чистой философии, испытание богатством. Его чувства оказались не готовы к такому опыту, и Перов не испытал ни радости, ни воодушевления, он попросту замер в оцепенении, как перед чудом природы, которое невозможно ни объяснить, ни тем более отразить.
В эти дни он не делал ничего, даже не выходил из дома, в мучительных раздумьях доедая запасы макарон и геркулесовой каши. Однако ему и делать ничего не надо было, как и обещал дядюшкин юрист, все шло само собой, и вскоре он уже вступил в права наследства.
— Оно оказалось так велико, — продолжал Перов, — что, когда я ставил подпись под окончательным документом и внимательно вгляделся в сумму, означенную там, то сперва подумалось, что это номер телефона, так неправдоподобно было прочесть цифру в рублях.
Официант появился и исчез, сменив пустые тарелки на полные, где аппетитно дымился шашлык, здешнее фирменное блюдо. Некоторое время мы молчали, и слышалось лишь легкое поскрипывание, когда озябшие от жара зубы протаскивали вдоль мангала дюжий кусок мяса. Затем Перов заговорил снова:
— Да, вот так и получилось, что я теперь очень богатый человек, причем без всяких к тому усилий. Трачу деньги направо и налево, как в голову взбредет, потому что, знаешь, не представляю, куда девать такую сумму. Сперва было необычное ощущение, какое, наверное, бывает у странника в пустыне, когда годами мучился жаждой и вдруг набрел на оазис с родниковой водой, — пьешь, пьешь и никак не напьешься. В результате можешь не выдержать такого резкого перехода и попросту захлебнешься. Так и с деньгами: я чуть не захлебнулся от их избытка, да вовремя понял, что все хорошо в меру… Однако прошло полгода, и я не только привык к своей новой жизни, но нахожу в ней даже приятность. Появилось ощущение легкости и свободы: деньги открывают любую дверь, исполняют любое желание. Но тут главное не увлечься, не придавать деньгам слишком большого значения, расставаться с ними с легкостью и изяществом. Я так и поступаю. И, поверь, пропади сейчас мое наследство, я останусь тем же человеком, что был раньше, так, словно никогда и не было никакого богатства. Ничто не поменяется и не может поменяться во мне самом. Надо научиться переживать и неудачи, и успехи с одним чувством — чувством безразличия. Как там сказано… но пораженья от победы ты сам не должен отличать…
Я глядел на него и думал над его словами, пытался сравнить с тем, что он говорил прежде, еще в институте, — и получалось очень похоже, опять он сумел подогнать ситуацию — такую, казалось бы, противоречивую — под свою теорию, и подогнал так ладно, что, будучи богачом, проповедовал все ту же философию аскетизма. И тогда, и теперь он утверждал, что мир живет только внутри нас, а не снаружи, что все внешние изменения ничуть не влияют на личность, и что, кроме рождения и смерти, все остальные явления есть лишь наши представления о них.
Я готов был с ним согласиться. Смущало меня только одно: факт оставался фактом, передо мною сидел поистине богатый человек и рассуждал о тщете сущего, а напротив сидел я, по сравнению с ним попросту нищий, и мечтал оказаться на его месте.
В продолжение всей беседы меня не покидало легкое раздражение, природу которого я никак не мог понять. И только когда Перов встал, чтобы выйти в туалет, и я смог рассмотреть его полностью и подробно — очень дорогой костюм, сидящий на нем как влитой, добротные ботинки, чуть поскрипывающие при ходьбе, вальяжная, самоуверенная походка, будто он шел не в уборную, а по меньшей мере на прием к министру, — только тогда я понял причину своего раздражения: это было несоответствие между его словами и поведением, сквозь которое так и сквозило довольство. Недаром он выбрал именно это кафе, такое же пресыщенное и высокомерное, как он сам.
Когда Перов вернулся, я обратился к нему:
— Совсем забыл тебя спросить: что ты делал в суде?
— А, пустое… — он вяло отмахнулся. — Прошло уже полгода, как я вступил в права наследства, и только сейчас выискался новый претендент, про которого, мол, все забыли, а он был в это время в Южной Америке, в длительной командировке. По всей видимости, просто жулик, очередной охотник за чужими деньгами. Во всяком случае, мой адвокат говорит, что мы с ним легко разделаемся. Однако теперь приходится просиживать в судах, тратить время, нервы и деньги… Но, даст Бог, это ненадолго.
После паузы, которая была заполнена легким звоном бокалов и моими пожеланиями, чтоб у него все поскорее и удачно закончилось, спросил уже он:
— Ну, в своем-то успехе я уверен совершенно… А вот что привело тебя в суд? Догадываюсь, конечно, но все же…
Я вкратце рассказал ему свою печальную историю. Он отреагировал весьма участливо: тотчас заявил, что мне нужен хороший адвокат, перечислил фамилии наиболее известных и удачливых, и добавил, что оплатит услуги как раз одного из таких удачливых, если я соглашусь принять помощь. Заверил, что процесс определенно окончится успехом, коли за дело возьмется «этот мастер изящного слова». Вообще, к моему удивлению, Перов выказал изрядное знание юридических тонкостей и всей околосудебной жизни и далее говорил только об этом. Поначалу мне, как невольному участнику судебного процесса, было любопытно, затем прискучило, и я стал изучать лицо Перова, без определенной цели, лишь бы чем-нибудь себя занять.
Он мало изменился с институтских времен, но если тогда он выглядел старше своего возраста, то теперь, наоборот, моложе. Есть такие лица, которые, достигнув однажды цельности своих черт, останавливаются на этом и уж больше не меняются, словно природа, совершив тяжкую работу скульптора, устает и, вполне удовлетворившись результатами, теперь только заставляет вылепленное лицо почаще смотреться в зеркало, чтобы и самой почаще любоваться своей работой. И Перов, действительно, то и дело оглядывал собственные изображения, благо стены кафе были сплошь зеркальные и всякий поворот головы давал возможность увидеть себя в новом ракурсе, наскучив которым, можно было сменить его на любой другой.
Сначала, когда Перов рассказывал и я целиком был поглощен его историей, я не обращал внимания на то, что он время от времени теребит портсигар, но сейчас, скучая, я заметил эту его странную повадку. Самый обыкновенный портсигар, сделан из дешевого металла, какие продают всюду за копейки. Перов почти не выпускал его из рук, но так ни разу и не закурил. Может быть, таким образом он тренировал волю в попытке бросить курить, а может, это была привычка или просто сиюминутная причуда, — ведь у богатых, как известно, свои причуды. Так или иначе, наш разговор близился к завершению; я узнал все, что хотел, и какое мне было дело до привычек и причуд Перова, если, как мы оба прекрасно знали, между нами нет ничего общего, а двухчасовая беседа лишь подтвердила эту очевидную истину.
Тем не менее напоследок мы обменялись адресами и телефонами, и он еще раз заверил, что окажет мне всяческую помощь. Между прочим, расплачиваясь, он дал официанту ровно столько, сколько было указано в счете, ни копейки больше, и даже засомневался в правильности самого счета, но потом махнул рукой — дескать, какая разница — и сказал, обращаясь ко мне:
— Удивительные создания эти прислужники: вечно норовят обмануть.
А затем Перов засобирался, сказал, что его ждут на каком-то приеме (о моей маленькой лжи, превратившей полчаса в два, мы оба давно позабыли). Уже садясь в «Мерседес», он вдруг вспомнил, что оставил в кафе портсигар, и бегом — именно бегом — бросился назад. Через минуту, держа в руках портсигар, он вышел, и на его лице сияла улыбка удачливого кладоискателя. Я подумал: как человек, владеющий целым состоянием, может так неподдельно радоваться возвращению дешевенькой вещицы?
И вот это последнее впечатление, — вкупе с моим раздражением и его мелочностью при расчете с официантом, — окончательно убедило меня в том, что его личность, прежде такая цельная — и в институтские годы, и после, думается, тоже, — его личность раздвоилась, раздвоилась между бедностью и богатством. И что бы теперь он мне ни говорил, я не поверил бы ни единому слову, ибо знал наверняка: прежнего Перова уже не существует.
Мы не заезжали друг к другу, не созванивались, поскольку решили не продолжать нашего знакомства, — по крайней мере, так решил я; догадываюсь, что и он думал также.
Встретились мы снова через месяц и снова в суде, когда опять совпали наши слушания. Только на этот раз мы натурально столкнулись, выходя каждый из своего зала заседаний, так что не было никакой возможности пройти мимо, сделать вид, что не замечаешь; и я с неприятным чувством тотчас подумал, что придется продолжать начатую ранее игру: Перов будет исполнять роль богача, этакого благотворителя, который желает помочь бедному другу юности, а я буду вынужден подыгрывать ему и слушать речи, которым теперь ничуть не верил. Однако получилось по-другому…
По всем правилам подобных встреч, мы широко улыбнулись друг другу, обнялись, и он предложил:
— Давай опять сходим в то кафе.
Но я, памятуя о первом неприятном впечатлении, наотрез отказался:
— Нет, нет. Что-то не хочется. К тому же у меня очень мало времени. Лучше посидим в сквере, тут поблизости.
На сей раз я не солгал, мне в самом деле нужно было ехать на работу, откуда я еле вырвался всего на пару часов.
На улице по-прежнему стоял его «Мерседес», но мы прошли мимо и свернули в темную подворотню, где, зажатый меж домов, перед нами неожиданно распахнулся уютный скверик, совершенно нечаянный для тех, кто не знал его секрета. А секрет был прост: грязные металлические ворота, стоило только хорошенько на них навалиться, открывались со скрипом, и, вместо ожидаемого гаража или мастерской, перед взором медленно возникал маленький островок зелени, с фонтанчиком в центре и скамейками по периметру. Мы уселись на одну из скамеек в тени старого клена.
Хотя Перов выглядел все так же неотразимо, я сразу заметил перемену в нем. Его лицо будто вытянулось, глаза стали грустны и озабоченны. Я хотел было спросить, что случилось, но он опередил меня:
— Как твои дела?
И тут я обрушил на него всю свою радость, как обрушил бы ее на всякого, кто в тот момент подвернулся бы.
— Можешь меня поздравить: дело закрыто, — начал я с крайним воодушевлением. — Мне, конечно, пришлось пойти на значительные уступки, по существу я оставил себе только квартиру, да и ту придется разменивать. Но это все равно, главное, что тяжба закончилась. Мы пришли к общему соглашению, и теперь, слава Богу, я ее больше не увижу. Кроме того, я вытребовал себе право раз в месяц видеться с дочерью.
— Что ж, поздравляю, — сказал он несколько вяло.
— Я не звонил тебе насчет адвоката, потому что отпала необходимость, — тут я, конечно, слукавил, но надо же было как-то оправдаться в его глазах.
Сказав неправду, я почувствовал неловкость и поспешил сменить тему:
— А у тебя что новенького? Удалось вывести на чистую воду того авантюриста?
Перов молчал. Я посмотрел в его грустные глаза и тотчас понял, каким будет ответ.
— Дело в том, что в завещании дядя отписал все свое добро самому ближнему и старшему из родственников, если таковой найдется. А этот тип старше меня на два года и, как выяснилось, тоже приходится дяде племянником. По крайней мере, документы оказались подлинными, и американский суд признал его полное право на наследство… Есть, однако, еще маленький шанс: я написал ходатайство с просьбой сделать повторную проверку его бумаг, чтобы экспертиза на сей раз проводилась и у нас, и в Америке. Правда, мой адвокат говорит, что вероятность успеха мизерна.
— А когда должно решиться дело?
— Недели через две, как только мы получим ответ из Америки.
Вскоре мы расстались. На прощание я пожелал Перову удачи; мне его было искренне жаль. Судьба словно проверяла его, подкидывая одно испытание за другим, сперва одарив, а потом все забрав. Что было для него тяжелее? В точности не знаю. Но тогда мне показалось, что, лишившись наследства, он просто снова стал самим собою, таким же бессребреником, каким все знали его прежде. Словно бы и не было этого короткого периода богатства, словно никогда он не ездил на «Мерседесе» с личным шофером и охранником. Во всяком случае, жизненные принципы Перова абсолютно естественно уживались с бедностью, но как же тяжело ему пришлось, когда он попытался совместить свою теорию с богатством. Наша прежняя встреча в кафе виделась мне теперь совсем иначе, мне казалось теперь, что он мучился, стараясь найти слова, чтобы оправдать, прежде всего в собственных глазах, тогдашнее свое положение, что сам чувствовал фальшь тех доводов, на которые ссылался. Скажу честно: я был даже рад, что для него все вернулось на круги своя, поскольку из богатого семейного опыта знал, как трудно вести наружно одну жизнь, а внутренне совсем другую. Находишься в постоянном разладе с самим собою, по вечерам стыдишься того, что говорил днем.
Размышляя таким образом, я ехал на работу, и, помнится, все стояла перед глазами сцена нашего прощания: кое-как, ссутулясь, в несколько неловких движений, Перов забирается в машину, и такое впечатление, что ни «Мерседес», ни водитель с охранником ему уже не принадлежат, и они словно тоже догадываются об этом, смотрят чужаками, избегают прямого взгляда, будто уже подыскивают себе нового хозяина. Горькая сцена… Однако тогда я был совершенно уверен, что переход от бедности к богатству стал для Перова губителен, обратное же движение представлялось мне хоть и мучительным, но благотворным. Забегая вперед скажу, что я ошибался…
Он позвонил мне через три недели, в непроглядный сентябрьский вечер, черный от низкого неба и сплошных потоков дождя, который гулко хлестал в стекла, бил и крутил палую листву в соседнем парке. Я глядел из окна вдоль широкой аллеи, видел сквозной свет от фонарей и в нем — буйную пляску ветра, и думал с тоской о уже скорых холодах, когда раздался телефонный звонок.
Отвечая на мой вопрос, он сказал:
— Все счета арестованы, имущество конфисковано в пользу нового владельца.
Голос звучал мягко и рассудительно. Я ничуть не был удивлен его спокойствию. Дальнейшие слова лишь подтвердили мои былые догадки:
— Не надо соболезнований. Знаешь, я сейчас чувствую себя гораздо лучше и увереннее, чем прежде, словно упал с плеч тяжкий груз, который мешал мне жить.
Я ему верил. Такие слова не говорят просто так. А он между тем продолжал:
— Но это не столь важно. Я, собственно, звоню тебе совсем по другому поводу… Когда производили опись имущества, не учли — то ли по ошибке, то ли из-за невнимательности — кое-какие драгоценности, которые изначально были и которые так и остались у меня. В точности не знаю, сколько они стоят, но догадываюсь, что достаточно много. Короче говоря, я хочу расстаться с ними, подарить кому-нибудь.
Я был несколько озадачен, но продолжал слушать.
— Ты не думай, что здесь какой-то подвох: эти драгоценности по бумагам не проходят, а значит, их как бы не существует…
— Да, но при чем тут я?
— Дело в том, что я хочу подарить драгоценности тебе.
— Мне? Почему именно мне? — я был поражен чрезвычайно, настолько, что не знал, как реагировать.
— Ты же знаешь, что я веду замкнутый образ жизни, и среди моих немногочисленных знакомых ты единственный, кто знает все обстоятельства и кому ничего не нужно объяснять, — тут Перов замялся, и некоторое время слышалось только его приглушенное дыхание. — Кроме того, существует еще одна причина… Не знаю, должен ли я тебе это говорить, но, понимаешь, когда мы сидели в кафе, в твоих глазах читалось такое сильное желание обладать тем богатством, которым в ту пору обладал я, что сейчас я даже не раздумывал, кому предложить драгоценности.
Меня охватил вихрь разнообразных чувств: смущение, недоумение, даже тайная радость вперемешку с подозрительностью, и я не знал, как ему ответить, только лишь спросил:
— А почему ты хочешь избавиться от драгоценностей?
Спросил и тотчас понял, что это «избавиться» выскочило, как подтверждение моего недоверия, будто я сомневаюсь в его честности. Но Перов ничуть не обиделся.
— Я понимаю, — сказал он, — что мое предложение звучит несколько странно. Однако, поверь, я абсолютно честен. Что касается причин, по которым я не желаю хранить эти драгоценности, то они носят сугубо личный характер и не имеют никакого тайного умысла. Впрочем, если тебе это так интересно, я готов при встрече объясниться.
Мы встретились на другой день у здания суда, поскольку он все равно туда собирался, дабы отдать какую-то бумагу.
Когда он протянул мне дешевый портсигар (тот самый), я сначала растерялся, но потом, сообразив, что он хочет предложить закурить (с какой стати? но он всегда был чудаком), я попытался открыть хитро устроенную крышку. Она не поддавалась, лишь слегка поскрипывала, тогда я вынул связку ключей с маленьким перочинным ножичком на брелоке… Однако Перов жестом остановил меня и пояснил: «Здесь драгоценности», — а я в тот же миг подумал о какой-то смутной символике этого портсигара, слишком сложной, чтобы я мог сразу ее расшифровать. И потом (мы стояли напротив суда, скрываясь от дождя под навесом), когда я закурил, а он тотчас вынул свою сигарету, мне опять подумалось о необъяснимой символике всего происходящего. Донельзя абсурдное: «…тогда он вернулся за дешевеньким и пустым портсигаром, а теперь отдает его мне, полный драгоценностей; тогда, будучи богачом, он не курил, следил за здоровьем, а теперь снова курит…» — вертелось в моей голове по порочному кругу назойливой мысли. Я был не в состоянии рассуждать в иных, чем бедность и богатство, категориях. Я оказался в плену бесконечных размышлений о Перове, о мотивах его поведения. Окажись он сегодня, к примеру, с зонтом, что было бы вполне естественно в дождь, я наверняка включил бы зонт, как несомненную улику, в перечень перемен в его поведении.
С трудом вырвавшись из цепких объятий абсурда, я сказал:
— Ты обещал рассказать о причинах твоей «благотворительности».
— Я сегодня что-то устал. Да и голова раскалывается. Давай в другой раз.
В другой, так в другой. Тем более он действительно выглядел очень усталым, под глазами, выдавая бессонницу, чернели круги. Да и не имел я права лезть к нему с расспросами; он и так сделал для меня слишком много, чтобы я еще и удовлетворял свое любопытство. Хотя, не скрою, любопытство меня распирало. Но, рассудив, что теперь волей-неволей отношения наши станут более близкими и мы непременно увидимся еще не однажды, я отложил все объяснения на потом.
Однако другого раза не представилось. Уже на следующий день мне позвонили и незнакомый мужской голос спросил:
— Вы Алексей Никитин?
— Да.
— Меня зовут Юрий Александрович, я сосед… — и тут он кое-как, по слогам, выговорил настоящую фамилию Перова. — Дело в том, что ваш друг покончил жизнь самоубийством, повесился.
То, что переживаешь в такие минуты, описанию не поддается. Просто проваливаешься в какую-то пустоту, будто тонешь в умопомрачительной толще водной мути и при этом знаешь, что искать выскользнувшую из-под ног надежную опору бессмысленно, и даже не желаешь делать этого; будто пребываешь в зависимости от чего-то внешнего, что не поддается осмыслению, но зависимость эта не тягостна, а, напротив, утешительна, ибо, не будь ее, попытайся самостоятельно осознать случившееся, и от запредельных усилий сойдешь с ума, а сердце не выдержит, разорвется.
Освобождаешься тогда от шелухи затертых слов, понимаешь невозможность с их помощью выразить и сотую долю тех чувств, которые переполняют душу, и говоришь ровно столько, сколько требуется для выполнения скромной роли человеческого существа, смертного среди прочих смертных.
Я лишь спросил:
— Когда это случилось?
— Сегодня ночью.
И далее Юрий Александрович пояснил, что Перов оставил предсмертную записку, где просил разыскать меня и передать его последнюю волю. Воля была такова: зная, что самоубийц не отпевают, он все же хотел, чтобы я поспособствовал и его хотя бы похоронили по-христиански, в землю, рядом с могилой его брата на Волковом кладбище. (Странно, Перов никогда не говорил мне о брате, я даже не знал о его существовании.)
— Вот поэтому я вам и позвонил, — подытожил Юрий Александрович.
— Больше в записке ничего не было?
— Нет, — ответил он устало. — Вы уж извините за беспокойство, но я просто выполняю волю покойного. Вы, наверное, знаете, что у него никого не было; мать, последняя, умерла два года назад. Так что вся надежда на вас…
— Конечно, конечно. Я прямо сейчас выезжаю, — заторопился я, но вдруг сообразил, что даже не знаю, куда ехать. Тот адрес, который Перов мне давал, относился к краткому периоду его процветания и не имел ничего общего с тем местом, где он жил до этого и куда, надо думать, вернулся после.
Я поспешно спросил, я буквально крикнул:
— А какой у вас адрес? Как вас найти?
Но сосед, видимо посчитав, что разговор окончен, чуть раньше повесил трубку. А я так и остался стоять посреди комнаты, с гибкой пластмассовой змеей в руке, которая, словно подражая моим собственным стонам, гудела тревожно и бессмысленно.
Что делать? Где теперь его искать?
Когда прошла первая растерянность, я понял, что найду адрес просто. В адресном столе. Ведь я знал достаточно много: фамилию, имя, отчество, год рождения и еще кучу всяческих подробностей. Да и потом: этот Юрий Александрович, сосед, непременно позвонит еще, не будут же хоронить Перова, по существу, чужие люди. Однако я не собирался сидеть сложа руки. В тот же день я отправился в адресный стол.
К моему великому удивлению, никакой информации о Перове обнаружить не удалось. И зря я тужился, по пути в адресный стол вспоминая его настоящую фамилию, и зря по слогам выговаривал ее терпеливой чиновнице, и зря потом опять забыл и опять кричал в окошко: «Перов, Перов!» Получалось, что он жил без прописки и, значит, после окончания института находился все время на положении бомжа. Бог мой, кто бы мог такое подумать во дни нашей студенческой молодости!
Пусть так, но должен же он был прописаться или оставить хоть какие-то следы, когда жил на широкую ногу. Однако и тут меня ожидала неудача. Оно и неудивительно: богатому нет нужды соблюдать формальности, без которых бедному и шагу не ступить. Тогда я поехал по известному мне адресу на бывшую виллу Перова, но там встретили меня очень недружелюбно, новый хозяин чуть ли не вытолкал за дверь и сказал только, что знать не знает никакого Перова. Оставалось одно: ждать звонка от Юрия Александровича.
Нет ничего томительнее ожидания. Находясь в полной зависимости от непредсказуемого звонка, я не находил себе места, хотя, натурально, просиживал часами в кресле у телефона, с газетами в руках, читал которые столь поверхностно, что едва ли отличал спортивные новости от политических. Знакомый доктор, к услугам которого я прибег, дабы получить больничный, нашел у меня «тяжелейшую форму ангины», и две недели, отмеренные доктором на выздоровление, я мог не отходить от телефона, однако по истечении нескольких дней вдруг простыл по-настоящему, с температурой и кашлем. Изредка, когда мне все же приходилось выходить из дому — в магазин, в аптеку, — я старался делать все бегом.
И нет ничего горше ожидания. Мысли, одна другой мучительнее, вконец истомили меня. Ведь я, действительно, был так самонадеян, что уверовал, будто такому человеку, как Перов, гораздо лучше не иметь денег вовсе, чем иметь их слишком много; будто, отдавая мне драгоценности, он следовал своим принципам, а я совершал благо, принимая их. Каких только благородных теорий не придумаешь, лишь бы оправдать собственную подлость.
Как мог я в нашу последнюю встречу не заметить его подавленного состояния? Вернее, заметил, но не придал этому большого значения. Мол, человек, пусть и сознательно, расстается с деньгами, и оттого он грустен и молчалив. Да и собственная удача — как же, получил целую кучу драгоценностей! — застила мне глаза.
Как мог я быть так эгоистичен и слеп? Какая-то дикая черствость… Ведь он, верно, уже тогда принял решение и, по существу, пришел со мной проститься. С какой нескрываемой печалью в голосе попросил он быть поаккуратнее, когда я принялся было игриво постукивать по портсигару, а в ответ раздавался такой приятный перестук камушков. А как он посмотрел на меня, когда садился в машину! — я только сейчас вспомнил этот взгляд, устремленный вдаль и одновременно в себя, одинокий и ищущий, и только сейчас понял, что именно он искал. Он искал того, кто сможет остановить, убедить его не совершать непоправимое. Но я, так беззастенчиво жадный, для этой роли явно не подходил. Тут нужен был человек, равный Перову по интеллекту, который смог бы аргументированно и точно доказать абсурдность самоубийства, восстановить его веру, пошатнувшуюся от испытаний. Меня он к таким людям, по праву, не причислял и потому безнадежно вглядывался вдаль. Сквозь меня…
Когда раздавался телефонный звонок, я тотчас вскакивал, хватал трубку, но всякий раз снова садился в кресло и машинально брал в руки газету. Любой звонок был теперь ошибочным, за исключением одного, единственного…
В томительном оцепенении я провел несколько ужасных дней, прежде чем наконец сообразил, что в любом случае — позвонит мне сосед или нет — прошло уже слишком много времени и Перова наверняка уже похоронили. Неизвестно где, неизвестно как… Впрочем, почему неизвестно? Сосед же говорил мне про Волково кладбище, про могилу брата. Бог мой, как же я сразу не догадался! Потерял столько времени. Но ничего: найти могилу Перова на Волковом кладбище или могилу его брата и по ней сориентироваться — не составляет большого труда. А обнаружив могилу, я приведу ее в порядок — небось, хоронили за казенный счет, кое-как и в спешке, — буду за могилой ухаживать, поставлю памятник, нет, грандиозный монумент, сделаю все что угодно — денег хватит с избытком. Вот, кстати, им и найдется применение. К черту мелочные планы и надежды, которые я вынашивал, заимев драгоценный портсигар. Деньги эти не мои, а Перова — и здесь поставим точку.
В конце концов, я решил соорудить нечто вроде фамильного склепа, похоронить в нем Перова и его брата, и с этими мыслями, подгоняя себя скорой возможностью реабилитироваться и осуществить свой благородный план, я отправился на кладбище.
Увы… Единственное, чего мне удалось добиться в результате долгих переговоров с администрацией, было то, что они стали проверять списки захороненных, но… только приступив, неприятный чиновник, с могильным цветом лица и огромной бородавкой под носом, тут же, как только вышел его начальник, закрыл толстенный журнал и сказал, что дело слишком хлопотное, а у него, дескать, нет времени; и даже посулы денег ни к чему не привели — они здесь и так имели хороший процент со смерти.
— Давайте, я сам полистаю журнал, — предложил я.
— Официальный документ давать в руки посторонним не положено, — отрезал чиновник.
— Но что же мне делать?
— Он что, вам родственник?
— Нет.
— Тогда я вас не понимаю.
— Боюсь, что и не поймете. У меня перед ним моральный долг.
— Ах, вот оно что… — протянул он с явной издевкой. — Мой вам совет: походите по кладбищу, может быть, сами и найдете.
— Большое спасибо за помощь, — едва сдерживаясь, сказал я и пошел к выходу.
Но этот кладовщик смерти еще успел крикнуть вслед:
— Надеюсь, вам повезет. По крайней мере, мешать никто не будет, у нас тут тишина и покой.
Неприятный тип, неприятная работа, неприятный «черный» юмор.
С тех пор прошло уже немало времени. Каждый день, если позволяют дела, я хожу на Волково кладбище. Но кладбище очень большое. Для простоты я разбил его на сектора и прочесываю каждый, чрезвычайно внимательно и не спеша прочесываю. Осталось не так уж много. Если не найду здесь (Перова ведь могли похоронить и в другом месте), начну искать на всех кладбищах подряд. Догадываюсь, сколь сложна эта работа, сколько надгробий и памятников придется пересмотреть и, может быть, если дадут, перелистать кладбищенских журналов, — но другого выхода у меня нет.
Совсем недавно меня осенило: Перов сдавал бутылки на Васильевском острове, стало быть, и жил где-то рядом, — ведь не поедешь же с пустыми бутылками на другой конец города. Теперь я ищу и здесь. Район, прямо скажем, нищенский. Грязно-желтые и грязно-красные дома, сплошь состоящие из коммуналок, соседствуют с помойками и развалинами, перемежаются кабаками и рюмочными. Кругом царит атмосфера бедности и печали. Я хожу поблизости от того приемного пункта, где впервые встретил Перова, расспрашиваю местных жителей — может быть, кто-нибудь был знаком с ним или хотя бы знал, где он живет. То есть жил.
За время моих наблюдений я понял, что очередь у приемного пункта есть величина постоянная. В любое время суток, в любую погоду, к неприметному, пробитому прямо в стене окошку, с металлическим прилавком и крохотным навесом, выстраивается длиннющий хвост из оборванцев всех мастей и разновидностей. Я расспрашиваю их. Пока безрезультатно. Хотя я уверен, что в их среде многие знакомы друг с другом и когда-нибудь, вместо обыкновенно косых взглядов, недоверия и враждебного молчания, услышу: «А, Перов… так он жил тут рядом, через два дома». Я поблагодарю, дам на водку столько, чтобы, как минимум полгода, мой спаситель был счастлив и бесперебойно обеспечивал стеклотарой приемный пункт. Затем брошу прощальный взгляд на его куцую фигурку, испитое лицо с акварелью синяка под глазом, пару сумок, доверху набитых бутылками, и быстро пойду по указанному адресу. А он, с единственно счастливым среди всей очереди лицом, обомлеет от радости и, верно, причислит меня к городским сумасшедшим (и быть может, окажется недалек от истины). Поблагодарить, конечно, забудет. Да мне и не надо. Я найду дом (грязно-желтый) и, прыгая через несколько ступенек, начну взбираться на неведомый пока этаж.
Я верю, что так именно и будет…
Я теперь частенько думаю о том, что, встреться я с Перовым сейчас, нам было бы о чем поговорить, мы бы не смотрели друг на друга чужаками. Он теперь для меня не просто ходячее хранилище цитат, человек со странными взглядами на жизнь и еще более странными теориями, — нет, он живой человек, быть может, даже более живой, чем прежде, со своими слабостями и милыми черточками. Более того, мне кажется, что я не только понял и принял его взгляды, но они даже стали отчасти и моими собственными. Благодаря Перову, передо мной открылся совсем иной мир, лишенный мелкой возни и суеты вокруг денег, с другими ценностями взамен фальшивых ценностей благополучия, а тот мир, в котором прежде я чувствовал себя вполне уютно, стал неприятен и бесконечно далек. Благо, по причине развода, я избавлен теперь от необходимости гоняться за каждой копейкой…
Однако мне пора собираться: кладбищенские вороны и галки уже заждались. Зачем тянуть? Может так статься, что именно сегодня я найду его могилу. А может, завтра. И впереди у меня еще много-много таких дней, и целая куча денег, и уйма нерастраченных сил, которые я теперь знаю, как применить.