Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2003
Мело, мело по всей земле,
Во все пределы…
Б. Л. Пастернак
Мы начали писать нашу Главную книгу тогда, когда уже казалось, можно не думать о простом выживании; настала пора думать о том, чтобы сделать что-то стоящее, интересное для себя и для других. «Стоящее» — это было словечко тех лет.
Тэк,1 мой муж, к тому времени уже написал и защитил кандидатскую и докторскую на тему «Заговор 20 июля 1944 г.»; речь шла о заговоре немецкой генеральской верхушки против Гитлера за девять месяцев до капитуляции Германии.
Кучка героев, пытавшихся спасти свою страну от национал-социализма и закончить проигранную войну, была повсюду предана анафеме — в Германии понятно за что: в национал-социалистической тоталитарной стране покушение на «вождя» могло восприниматься народом только как «удар в спину ножом», как величайшее предательство.
В Советском Союзе устами Эренбурга героев тоже заклеймили: они, видите ли, хотели спасти страну, вступив в преступный сговор с Западом, и вырвать у нас, у СССР, тотальную победу.
Но и пресловутый «Запад», к сожалению, мало что соображал: дав выи-грать и войну, и мир Сталину, он на долгие десятилетия потерял пoловину Германии, всю Восточную Европу, Балканы и еще много чего.
И вот мой муж вступился за честь смельчаков, погибших ужасной смертью. И вступился не где-нибудь в демократической стране, а в сталинской России! Сколько умных ходов надо было придумать в трактовке Заговора, чтобы работа стала «проходной».
Т. эти ходы придумал. Книга вышла в свет, и ее перевели на немецкий и издали в обеих Германиях. В ГДР сделали на ее основе кинофильм. Муж завоевал сердца многих замечательных немцев. Десятилетия спустя и я сблизилась с друзьями друзей заговорщиков, с их вдовами и почитателями.
Естественно, что в годы оттепели мужу тем более хотелось сделать что-нибудь, дабы заявить о себе, и он повторял в разговорах с сослуживцами, друзьями, с русскими и немцами: «Я напишу…» или, намного чаще: «Я пишу историю немецкого фашизма». Не ударяя при этом палец о палец.
Желание писать о германском фашизме было и у меня. Эдакая чисто маниловская идея. Как хорошо было бы…
Но вот судьба подкинула нам замечательный подарок, не столько судьба, сколько западногерманский писатель Генрих Бёлль, очень полюбившийся у нас в CCCP. Бёлль еще не приезжал в Советский Союз (это произошло только в 1960-х, а здесь речь идет о конце 1950-х), но уже знал, что Д. Мельников из Москвы хочет написать историю фашизма, а его жена Люся Мельникова, вернее Lusja Melnikow (для немцев в обеих Германиях я всегда была фрау Люся Мельникова, такого баловства, как две фамилии в одной семье, они не признавали!) — переводит его повести и романы.
И вот однажды я получила почтовое извещение на это странное имя. Официально я именовалась Людмила Борисовна Черная — такого персонажа, как Люся Мельникова, у нас в стране не существовало.
В сталинские времена даже одна перевранная буква в имени, отчестве или фамилии привела бы к непредсказуемым последствиям. Вплоть до ареста. «Почему вы дали неверные сведения о себе? Хотите обмануть, скрыть свои темные (шпионские) дела?»
Итак, пришло извещение…
Но прежде я должна описать антураж, декорацию, интерьер, в котором все это разыгрывалось, — без декорации не будет понятно, что жизнь наша была полна контрастов. С одной стороны, Генрих Бёлль, знаменитый писатель, в будущем лауреат Нобелевской премии, с другой, — наша коммуналка, обиталище мое, Т. и детей — Алика и Аси. 2
Находилась она в не очень престижном районе, но в центре. Окраины Москвы еще не были застроены. Называлось это место Цветной бульвар. Чахлый бульвар и впрямь разделял довольно широкую улицу. Перед бульваром впритык шли две рельсовые колеи — трамвай ездил в обе стороны. Налево к Трубной, направо к Самотеке. Трамвай звонил, машины гудели. Напротив нашего дома через бульвар был цирк, столь любимый москвичами, и Центральный рынок. Рядом с цирком и рынком дома выглядели и поновее, и покрасивей. А на нашей стороне бульвара стоял ряд одноэтажных и двухэтажных похилившихся лачуг. Дом наш уже тогда выглядел отвратительно: обшарпанный, с рядами маленьких окошек, часть из которых выходила в переулок (названия не помню), а часть — во двор, где не росло ни травинки, ни деревца. По словам Алика, в переулке находилась… лесопилка, и сельский визг пил вливался в городскую какофонию.
Но внешний вид дома был куда прекраснее, нежели его внутренность — огромная квартира, где мы обитали. Позвонив со двора, вы поднимались по довольно широкой, но месяцами не мытой лестнице на площадку, по обе стороны которой тянулась наша коммуналка. Налево был большой холл, а может, зал или просто передняя с паркетным полом, от которой отходило пять дверей — за четырьмя дверями жило по семье. Одна семья имела две двери, как ни странно, не рядом, а через переднюю-холл. По другую сторону лестничной площадки было огромное, полукруглое, как мне сейчас кажется, помещение. Очень высокий зал, грязный, с закопченным потолком. Зал служил кухней, в нем стояли восемь или девять столиков-тумбочек и несколько газовых плит. В конце этой кухни была маленькая раковина с медным краном — там умывались все жители квартиры. Налево в стене была еще одна дверь. За ней тоже жила семья — муж с женой. А рядом находилась небольшая выгородка, нечто вроде объемного шкафа. Теперь такие шкафы в моде и именуются шкафами-купе. В этом шкафу-купе помещалась уборная. И сосед, проживавший вплотную к выгородке, писал в заявлениях, что их «заливает фекальная жидкость». Это он просил дать им с женой более приспособленные для жилья «квадратные метры».
На лестничной площадке была еще одна комната, где обитали согбенная старуха-мать и дочь, здоровенная бабища. Всего в коммуналке на Цветном бульваре проживало, видимо, шесть семей. Нас, к примеру, было пятеро: Тэк, я, Алик, Ася и домработница Шура. Но даже если считать, что в среднем семья на Цветном не превышала трех человек, получается, что одной раковиной и крохотной уборной пользовались 18 персон.
Телефон был один на всех. Назывался «общий». Висел он в холле сразу за нашей дверью.
Мы перегородили на три части большую комнату, предварительно сбив с потолка лепнину, — перегородили, благо окон было навалом. Сперва шла «столовая», из которой одна дверь выходила в Алькину комнату, где спала еще домработница Шура и где висел дачный рукомойник со шкафчиком под ним, где стояло ведро. Посылать Алика умываться на кухню мы не рисковали. Вторая комната, выходившая из столовой, предназначалась для нас с Тэком. Там помещались две кровати — железные каркасы, сделанные, видимо, на военном заводе. На каркасах лежали матрасы, а на матрасах красивое покрывало, присланное моей сослуживице Мире из США. Кроме кроватей в комнате еще был массивный письменный стол. Но через год нашего проживания на Цветном из костно-туберкулезного санатория выписали двенадцатилетнюю Асю, и мы отдали ей свою спальню-кабинет. А сами стали спать в проходной столовой! На раскладывающемся диване.
Напротив нашего перегороженного зала, в своих апартаментах, как сказано выше, жила супружеская пара с девочкой лет двенадцати-тринадцати. И вот муж, средних лет господин, перед сном любил попарить ноги. Именно попарить, а не помыть. Парка ног была долгой. И эту ежедневную оздоровительно-лечебную процедуру отец семейства желал проводить не у себя в комнате, а в холле напротив нашей двери. Супруг выходил на люди с большим тазом и табуреткой. Мадам водружала на полу рядом с табуреткой кипящий чайник и кувшин с холодной водой. Супруг засучивал брюки и опускал ноги в таз, предварительно закурив папиросу «Беломор». Для полного кайфа!
Таков был быт коммунальной квартиры на Цветном бульваре… Утром очередь в шаткий сортирчик, вечером — чужие ноги в тазу напротив двери.
Зачем я так подробно описываю все это, прервав рассказ о нашей Главной книге? Я ведь уже сказала. Хочу оттенить необычность подарка судьбы.
Итак, в один воистину прекрасный день на мое имя (Люся Мельникова) и на адрес коммуналки пришло извещение о почтовой посылке из капстраны. Прошу прощения, но в ту далекую пору все страны делились на «кап» и на «соц», т. е. на капиталистические и социалистические.
Ошеломленная, я сперва начала обдумывать варианты отказа: все-таки опасно получать посылки из капстраны. Конечно, Сталин уже умер, а Берию казнили. Извещение пришло не с Лубянки, а из нашего почтового отделения. Все же лучше отказаться. Но как отказаться? Под каким предлогом? Я не Люся Мельникова… Но начнется дознание — и т. д., и т. п.
В общем, проклиная все на свете, мы с мужем пошли в соответствующее почтовое отделение. К нашему изумлению, нас встретили очень радостно, не потребовали ни паспорта, ни другого документа. Попросили только поскорее забрать посылку. А посылка оказалась двумя тяжеленными ящиками, набитыми немецкими книгами. По-видимому, почта не чаяла, как от них избавиться.
Все значение бесценного Дара мы тогда не поняли. А ведь писатель прислал нам все или почти все труды по немецкому фашизму, изданные в Западной Европе и в США. И все на немецком, т. е. американские, английские и французские исследования были в переводах на немецкий. Эта библиотека стала на долгие десятилетия нашей гордостью. Лишь в девяностых наиболее серьезные книги вышли в России на русском языке. Но мы-то получили и смогли прочесть эти труды в конце пятидесятых!
Боже мой! Каких историков там только не было: Буллак, Ширер, Фест, Хойне, Каллов… Словом, целая библиотека по национал-социализму.
Тогда меня особенно потрясли два обстоятельства: во-первых, элегантность, нарядность присланных книг. Белые суперобложки, красивые переплеты, отличная бумага, отличный шрифт. Даже на ощупь они отличались от наших, напечатанных обычно на газетной бумаге, плохо сброшюрованных книжиц со слепыми фотографиями и с рисунками на обложках, мутными или выцветшими. Во-вторых, и это поразило больше всего, — мы с мужем не могли понять, как книги дошли до нас, до почтового отделения на Цветном бульваре. Ведь вся без исключения печатная продукция, посланная в СССР из зарубежья, подвергалась жесточайшей цензуре. Разумеется, книги о фашизме, т. е. политическая литература считалась особо крамольной — на нее неминуемо поставили бы «шестигранник», своего рода каинову печать. Даже если адресатом были бы издательство, журнал или газета, не имевшие своего «спецхрана». Кроме того, на тему фашизма в 1950-х было наложено табу, не существовало такой темы в советском государстве.
Что же случилось тогда в нашей дорогой державе, с нашим дорогим тоталитарным строем, с нашей тотальной цензурой?
Причина в том, что после смерти вождя-людоеда произошел серьезный сбой в системе.
В марте «людоед» отдал концы, а уже в начале апреля освободили врачей-«убийц» — евреев и примкнувших к ним академика Виноградова, личного врача Сталина, и Егорова с Василенко. Дальше — больше. Убрали Лаврентия Берия. Втихую. Немного позже задвинули в небытие самых-самых верных соратников вождя: Молотова, Маленкова, Кагановича плюс Шепилов. А потом ХХ съезд — это и впрямь потрясение основ. Главное же — архипелаг ГУЛаг, еще не названный так Солженицыным, уже предстал во всей красе. Правда, Сталин еще лежал в Мавзолее. Но, во-первых, лежать там ему оставалось недолго — всего до ХХII съезда, т. е. до 1961 года. А во-вторых, все же большая разница между тем, стоит ли вождь на Мавзолее или в виде трупа лежит внутри Мавзолея…
Словом, сплошная фантасмагория. Вроде бы после ХХ съезда пошли на попятную. Стопроцентные сталинисты подняли голову, но все-таки кое-кого сомнения одолели, и закачало страну — туда-сюда, вправо-влево, вперед-назад. В нашем случае два ящика прекрасных книг из ФРГ дошли целехонькие до коммуналки на Цветном бульваре. И самое интересное, что уже через два месяца или через год их могли бы завернуть и отправить в спецхран, куда мне доступа не было. Тоталитарный строй не знает ни непрерывно-поступательного, ни явно-попятного движения. Он передвигается наподобие кенгуру, скачками. Недаром целый период в жизни коммунистического Китая вошел в историю под названием «большой скачок»!
Итак, Т. и я получили бесценный дар, библиотеку по фашизму, и тем самым основу для Главной книги. Подаренная Бёллем, она стала в нашей жизни чеховским ружьем. До поры до времени «висела на стене», готовясь «выстрелить» в последнем акте.
И все же, кроме библиотеки, была еще одна предпосылка, без которой мы не смогли бы написать свою Главную книгу. Назову эту предпосылку «верностью профессии». Термин придумала не я, а поэт Межиров. Как-то в столовой Дома творчества в Переделкино я вслух удивилась, до чего хорошо стала писать одна молодая в ту пору поэтесса. А он сказал: «Удивляться нечего. Она пишет все время. Сохраняет верность профессии».
Вот и мы с мужем при любых обстоятельствах сохраняли верность профессии. Писали, писали, писали.
Попробую рассказать, как это было. Придется дать задний ход. Вернуться назад из второй половины 1950-х, уже после смерти Сталина, в первые послевоенные сталинские годы. Из какой-никакой оттепели в жуткие морозы.
Война — как ни дико это прозвучит для нынешних пацифистов — дала нам, молодым, очень много. Муж сумел проявить свои недюжинные способности, делал нужное, ответственное дело. В двадцать четыре года стал начальником ведущей редакции — мозговым центром огромного коллектива ТАСС. Да и я несколько лет работала плодотворно.
Кроме того, наше поколение многое поняло — мы мечтали не только о мире, об освещенных городах, мы еще мечтали о новой жизни.
А нас отбросили назад в тоталитарную тьму. И как больно отбросили…
Но об этих восьми годах разочарований отдельно. Почему о восьми? Да потому, что в мае 1945-го кончилась война. А Сталин умер только в марте 1953-го. Стало быть, целых восемь лет он возвращал нас в исходную позицию, в рабство, в недомыслие.
Каждый выживал как мог в эти роковые восемь лет!
Мы, как сказано выше, писали… Муж — книги, я — статьи, очерки. И вместе издали две книги под своими именами и одну под чужим. Эту, под чужим (она была по счету первой), заказал нам… КГБ. История ее такова.
Какой-то англичанин, видимо, служащий оккупационной администрации в Германии, перебежал в СССР. Возможно, он был наш агент и его спешно привезли в Москву, как и друга мужа — Макклейна, одного из членов знаменитой Кембриджской пятерки. Англичанин должен был разоблачать происки империализма в Западной Германии. А муж был известным специалистом по Германии. По его просьбе привлекли к этому делу и меня. Книгу мы довольно быстро сочинили — скомпилировали, скомпоновали, не знаю, как сказать.
Удивительно, что самой книги мы так и не видели, хотя знаю точно, что она вышла и нам даже выплатили за нее гонорар (жалкие 30 серебреников!).
И все же этот невыносимо скучный труд дал нам очень много: я получила «допуск» к так называемому «белому ТАССу» — к информационному вестнику, получаемому с помощью радиоперехвата сообщений агентств разных стран, вестнику, которого КГБ лишил меня еще в Радиокомитете. Лишил персонально, еще до того, как я была уволена в один день вместе с еще несколькими сотнями людей, по «пятому пункту». Такой знак недоверия (лишение «секретности») во времена Сталина мог означать скорее всего арест, о чем меня и предупредил через свою жену начальник иновещания Радиокомитета Георгий Михайлович Беспалов, приятель Т. еще по ТАСС.
Однако в 1949-1953 годах даже разруганных в газетах «космополитов» могли не посадить. Но кто это знал? Немудрено, что мы так радовались обещанию вернуть мне «секретность». И действительно, некто с Лубянки, видимо, позвонил в «Новое время», и мне разрешили читать в их спецхране «белый ТАСС».
И на том спасибо. Никаких угрызений совести по поводу того, что мы писали книгу за неизвестного англичанина, у нас не было. Писание книг за кого-то считалось тогда самым обычным занятием. Еще в 1930-е годы писали книги за стахановцев, летчиков, подводников. В годы «космополитизма» писали пьесы за драматургов и романы за прозаиков. Писание за кого-то для писучих литераторов, отлученных от работы, было единственным способом заработать на жизнь. Гуманитарии создавали под чужими фамилиями высокохудожественную макулатуру, технари писали диссертации и научные труды. Называлось сие «негритянской работой», а евреи, выполнявшие эту работу, — «неграми». Знаю это не только понаслышке. Крупный мидовский чиновник предложил мне написать за него диссертацию. Но мы не «сторговались» — он не то застеснялся, не то счел меня слишком несолидной. Зато мне довелось написать очерки за нескольких писателей, которые их потом без конца включали и в разные сборники, и даже в собрания своих сочинений…
Кончив писать книгу от имени англичанина, мы заключили договор с Воениздатом. Договор, конечно, заключал муж. Я в ту пору панически боялась всяких официальных инстанций.
Кто пережил это время в Москве, помнит, в какой истерической обстановке мы существовали. Каждый день приносил что-то новое. Дело врачей. Безудержная антисемитская кампания сверху. Да и низы подтягивались.
Перепуганы насмерть были все — не только евреи, но и русские… Участковых врачей-евреек, которых знали лет по двадцать, не пускали в дом.
Мне кажется, в Москве в 1951-1952 годы могло произойти нечто вроде «хрустальной ночи». Непонятно было только, как организовать погром — еврейских магазинов не было, еврейских банков тоже. Какие витрины разбивать? Какие ценности грабить?
Во всяком случае, товарищ Сталин, который был и Великим Вождем, и Великим Политиком, и Великим Архитектором, и Великим Историком-Лингвистом, стал еще и Великим Антисемитом-Ксенофобом.
И вот в этой обстановке мы задумали писать книгу «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу». Речь в ней шла о попытках «вечно вчерашних» (так звали неонацистов в Германии) пересмотреть итоги Второй мировой войны, повернуть страну вспять и возродить кое-какие идеологические бредни гитлеровцев.
«Вечно вчерашние» и впрямь водились в Западной Германии (ГДР, естественно, трогать нельзя было). И в немалом количестве. Правда, их действия на фоне экономического и морального подъема в стране не стоило рассматривать всерьез как угрозу миру. Но ни муж, ни я тем более не думали об этом.
Я не верила даже в то, что «вечно вчерашние» и впрямь готовятся к реваншу, т. е. к новой мировой (атомной) войне. Но писала об этом с превеликим удовольствием! Вообще, будучи беспартийной гражданкой, я больше думала о себе и о своей семье, нежели об идеалах социализма и о великой державе СССР. Каюсь!
Итак, в самые «космополитические» времена я каждый божий день радостно ходила в Воениздат и доводила наших «Генералов» до кондиции.
Редакция, которую я регулярно посещала, была небольшая. И, по-моему, состояла сплошь из симпатичных людей. Я сравнивала этих воениздатовцев с моими начальниками в газете Южно-Уральского военного округа в Чкалове и удивлялась их добродушию и терпимости. Ко мне эти политработники в погонах относились просто хорошо, даже с сочувствием. Что я в полной мере сумела оценить чуть позже…
Наш редактор — его фамилии не помню — был, кажется, в чине капитана. Работали мы дружно. Единственное, что меня в нем удивляло, это его странное восприятие вполне очевидных фактов.
Вот он молча читает рукопись, вдруг поднимает голову, смотрит на меня и изрекает:
— Рейнланд-Пфальц? Не может быть.
Или:
— Северное море? Не может быть.
И мы долго взираем друг на друга.
— Почему не может быть? — спрашиваю я.
— Не может быть, — повторяет редактор. — Не может быть.
В Пфальце его, видимо, поразило само сочетание букв «Пф», непривычное для русского языка и распространенное в немецком. А Северное море было, по его мнению, не характерно для Германии… Север — это мы, Советский Союз, Северный Ледовитый океан. Ледовое побоище. Северный полюс.
Так и вспоминаю себя — тощую, плохо одетую молодую женщину, сидящую напротив толстенького, добродушного человечка, вспоминаю, как отчаянно пытаюсь внушить своему визави, что Рейнланд-Пфальц и Северное море — немецкая реальность, а не морок, не обман, не призрак…
Книга уже ушла в типографию, была набрана, как вдруг меня вызвали снова на Кировскую (Мясницкую) в дом Ле Корбюзье, где помещался Воениздат, и сообщили, что набор рассыпан. Книга запрещена… И никто не сказал: «Не может быть…» Все понимали, что это — «может быть». Может быть. При этом ни один человек из издательства не злорадствовал… Все казались огорченными.
Но история с «Генералами» имела хэппи энд. Сталин скоро умер. И муж обратился уж не знаю куда… Книгу опять набрали, и она вышла в свет.
Теперь, задним числом, вижу, что у нас с Т. существовало четкое разделение труда: я работала с редактором, а до этого сводила его и мои писания в один текст, а он общался с внешним миром, вплоть до ЦК. В какой-то степени я всегда была его «негром», а он моим плантатором. Очень не любил, когда я работала с кем-то другим.
Книги «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу» у меня нет, но я отчетливо помню, как она выглядела: не очень заметная, в картонном переплете. Сером с черным. После выхода в свет я ее не читала, я вообще никогда не читала в напечатанном виде ни своих книг, ни своих переводов — слишком «зачитывала» их в процессе работы.
Последняя наша с мужем книга перед Главной, в отличие от предыдущих (их у меня нет), стоит на полке в моем кабинете и называется «Двуликий адмирал» с подзаголовком «Глава фашистской разведки Канарис и его хозяева». Она вышла в 1965 году в Политиздате. Редактор И. Динерштейн (о нем речь еще пойдет). Сдана в набор 19.3.65 г. Подписана в печать 4.5.65 г. А тираж 160 000 экземпляров. Сейчас трудно себе представить такой тираж для ничем не примечательной научно-популярной книги…
Задумана она была мужем. Его привлекала та аура, которая окружала разведчиков и шпионов международного класса. «Бондиана» родилась задолго до того, как на экранах появился супергерой Джеймс Бонд, агент 007.
У меня, наоборот, супершпионы вызывали стойкую неприязнь. Не знаю — почему. И я яростно спорила с мужем, доказывая, что агентурные сведения не играют особой роли даже во время войны. В пример приводила знойную красотку Мату Хари и начальника немецкой разведки в годы Первой мировой войны Николаи, считавшегося гением шпионажа. Немецкие разведчики всегда были на голову выше разведчиков других воюющих стран, тем не менее Германия проиграла две мировые войны.
Таковы были мои аргументы. Муж помалкивал. И пока наш спор длился, заключил договор с Политиздатом… Что мне оставалось?
Я покорно стала читать книгу Абсхагена «Канарис», которую мне принес Т. В библиотеке, присланной Бёллем, книг об адмирале Канарисе не было.
Биография Канариса — законченный сюжет для авантюрного романа. Или для телесериала. В ней есть все — и экзотика, и удивительные побеги, и перевоплощения, и морские приключения, и политические интриги. Есть и страшный финал — смерть героя…
…Юный моряк Вильгельм Канарис бороздит океан у берегов Южной Америки. Тысяча приключений. И это при том, что Германия не славилась своим флотом. Но вот началась война. И Канарис плавает на крейсере «Бремен», а потом на крейсере «Дрезден». После проигранного морского сражения «Дрезден» оказался в эскадре адмирала Шпее. Но англичане потопили и эту эскадру, только «Дрездену» удалось ускользнуть — он спрятался у берегов Огненной Земли. Однако и его англичане настигли в чилийских водах, куда он зашел, чтобы пополнить запасы топлива. Команда интернирована на маленьком островке в Тихом океане. Только одному моряку чудом удалось бежать, и, естественно, этот один — Вильгельм Канарис. С чилийским паспортом на имя Реда Розаса он перебрался в Англию (немец в воюющую против Германии страну!), а оттуда на европейский континент. Путь на родину шел через многие страны, и удача не всегда улыбалась Канарису. В Марселе он чуть было не угодил на виселицу. И все же он благополучно прибыл в Германию. Испанский язык Канарис знал, как родной, но каким даром перевоплощения надо было обладать молодому моряку, чтобы проделать подобное путешествие в разгар войны, когда шпиономания доходила повсюду до абсурда.
Недолгий отпуск. И уже в 1916 году Канариса послали в Испанию, так сказать, в международный центр шпионажа. Через год ему пришлось бежать и оттуда. Ну а далее засветившийся резидент становится командиром подводной лодки в Адриатике.
Конец Первой мировой войны и капитуляция Германии — отнюдь не конец карьеры Канариса. Теперь он сражается не на морях и океанах, а на суше! Плетет политические интриги.
Германии грозит революция, а будущий адмирал — воин контрреволюции. Он со всеми, кто борется против левых. От генерала Эрхарда, одного из организаторов «фрейкоров» — контрреволюционных отрядов, душителя демократии, до Носке, правого социал-демократа, военного министра в социал-демократическом правительстве Шейдемана.
Подозревают Канариса и в причастности к убийству Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Heт, он не киллер. Он действует за кулисами, и у него всегда хорошее алиби. Более или менее реальное обвинение — организация побега из тюрьмы наемного убийцы.
Но разве контрреволюционная деятельность в наши дни считается столь уж предосудительной? И разве почитаемые ныне белые генералы, воевавшие за «Русь святую», предстали миру в белых одеждах?
Все было бы хорошо, если бы в возрасте сорока восьми лет Канарис не продал душу Дьяволу. Не стал бы начальником абвера у Гитлера. И переломилась судьба не только Канариса, но и всей Германии.
Абвер — военная разведка. По-нашему ГРУ. Но Канарис не был бы Канарисом, если бы не превратил свою «контору» на Тирпицштрассе в Берлине (именовавшуюся коллегами «Лисьей норой») в мощную шпионскую и карательную организацию.
Под началом абвера была создана боевая дивизия «Бранденбург» и печально известные батальоны «Нахтигаль» и «Бергман», которые бесчинствовали на оккупированных территориях.
Канарис — автор провокации на германо-польской границе, формально послужившей поводом для начала Второй мировой войны. Он же «изобрел» так называемую акцию «Ночь и туман»: в оккупированных странах люди бесследно исчезали, и никто не знал ни об их местонахождении, ни о времени и месте их гибели… Наконец, под началом Канариса фактически действовали «пятые колонны» в Западной Европе… И много чего еще на совести «маленького адмирала».
Однако в заглавие нашей книги недаром попало слово «двуликий»… В годы гитлеризма, особенно в последние годы, Канарис безусловно вел двойную игру. Он один из тех, кто и впрямь годился для переговоров с Западом в случае устранения Гитлера. И здесь у «хитроумного Одиссея» было алиби — непосредственно в заговоре участвовал не он, а его сотрудники. Но разве в нацистской Германии нужны были прямые улики, юридические обоснования?
К чему я все это рассказываю, то и дело заглядывая в старую, изрядно потрепанную книгу «Двуликий адмирал»?
Да к тому, что тогда, сорок лет назад, все сие мне было нисколечко не интересно. Хотя, казалось бы, трудно представить себе более колоритную фигуру, чем Канарис: маленький, совершенно седой, хрупкий на вид человек со светлыми глазами степенно прогуливается перед своим особняком в сопровождении верного друга, любимой таксы.
Только конец Канариса вызывал у меня какие-то эмоции. Уж слишком жестоко расправились с ним коллеги по совместной шпионско-диверсионно-карательной работе. Начальник концлагеря Флосенбюрг Хуппенкоттен пытал его, а всего за месяц до капитуляции Германии повесил на крюке, вбитом в глухую каменную стену лагерного двора, предварительно раздев догола и прогнав по длинному коридору вдоль камер других узников…
Мораль напрашивается сама: не заводи шашней с Дьяволом…
Теперь понимаю, написать о Канарисе можно было интересно. Но нам не удалось. Мы его все время упорно, я бы сказала, тупо разоблачали. Доказывали, что он не авантюрист, не смельчак, не умница, а всего лишь фашист. Обыкновенный фашист при обыкновенном фашизме. Конечно, таков был стиль политических памфлетов в шестидесятых годах. Надо было разоблачать и клеймить. Клеймить, клеймить, клеймить… Не проявлять ни сочувствия, ни сожаления, ни даже иронии… Клеймить… А это всегда скучно.
Но главное — мне неудержимо хотелось рассказать о людях и событиях вокруг меня. А Канарис казался пришельцем с другой планеты и даже из другого века — из ХIХ…
А сейчас вернусь к Главной книге.
Мотором, стратегом, как сейчас сказали бы — менеджером в нашей семье был муж, но с Главной книгой все обстояло сложнее.
Собственно говоря, идея книги, ее основной замысел принадлежал мне. Просто я по своему косноязычию не могла четко сформулировать даже идею. А уж тем более обозначить тему, нечто конкретное.
Сейчас даже немного стыдно говорить о той идее. Настолько она тривиальна. За десять с небольшим лет мы успели забыть, что жили за «железным занавесом». «Железный занавес» не был выдумкой Черчилля, он прошел через всю мою жизнь и был воистину непроницаем. То, что уже давно было осознано, известно, стало аксиомой во всем мире, для меня оказалось… открытием, чуть ли не озарением.
Переводя хорошие послевоенные западногерманские романы и заглядывая иногда в библиотеку, присланную Бёллем, я постепенно осознавала, что между немецким национал-социализмом и ленинизмом-сталинизмом существует корневое сходство. Для совка 1960-х годов мысль эта была и крамольна, и нетипична. Ведь шестидесятники, что греха таить, считали возможным реформировать социализм, вернуть его к Ленину («ленинские нормы»), по-строить социализм с «человеческим лицом», т. е. социализм, заявленный в СССР, был якобы хорош по замыслу, плох — по исполнению.
А я, как зачарованная, твердила, что разные народы (русский и немецкий), с разной историей, в разных странах, с разным менталитетом создали один тоталитарный строй. Ну, пусть не один, а два, но похожих… Почти одинаковых…
В разговорах с мужем я повторяла с одержимостью маньяка: «Понимаешь — похоже, похоже! Все похоже — и партия, и лозунги, и рейхстаг — верховный совет, и законы — беззаконие, и идеология — их выставки, наши выставки, их театр и кино, наш театр и кино, их песни, наши песни. Похоже, похоже, похоже!» — твердила, бормотала я, говорила громко и шепотом.
— Понимаю. Знаю. Но что ты хочешь написать? — раздраженно вопрошал муж. — Объясни, назови…
Так продолжалось довольно долго. Месяцы, может быть, год или два.
Я заболела своим «похоже», желанием выразить это на бумаге. Но ничего путного придумать не могла.
И вдруг однажды муж сказал:
— Давай, бери бумагу и ручку. Записывай! Значит, так: книга будет называться «Гитлер». А теперь пиши план: «Первые годы», «Приход к власти…»
Я негодовала, кричала:
— Какой, к черту, Гитлер? Кто тебе разрешит печатать книгу о Гитлере? Ты сошел с ума.
Идея и впрямь в середине 1960-х казалась неосуществимой, немыслимой, бредовой. Ведь любая биография-монография ведет к «очеловечиванию» объекта этой монографии. А для советского читателя нацистские фюреры существовали лишь как карикатура. Впрочем, и карикатура не годилась. Фильм Чаплина «Диктатор» был запрещен. Имя Гитлера вымарывалось из наших книг так же, как и имя Троцкого.
Думаю, здесь немалую роль сыграл менталитет Сталина.
Сталин для людей моего поколения был и остается скорее символом, надчеловеком или недочеловеком, но не конкретной личностью. В роковом стихотворении Мандельштама меня до сих пор поражают «толстые пальцы», «широкая грудь осетина», «тараканьи… усищи», т. е. какие-то человеческие приметы. Но ведь Сталин, кроме того, что он стал Вождем, Богом, был еще и темным грузином, родившимся в глухомани Закавказья в позапрошлом веке. Даже в европейской части России простой народ в то время боялся поминать черта, нечистого, дьявола. Упаси Бог, тот явится вживе. Очень долго первобытного человека мучил страх перед именем Сатаны. А после «первобытного» Сталина наступил неосталинизм, желавший запечатлеть сталинизм нетронутым.
Уже по одному этому книга о Гитлере могла не пойти. Кроме того, написав книгу о Канарисе, мы с мужем поняли, что беспрерывное поношение героя ни к чему хорошему не приводит. А Гитлер — не Канарис. Какая-то харизма у него существовала. Так мне, по крайней мере, казалось тогда. В процессе работы над «Гитлером» я поняла: харизма тирана — это харизма Власти.
Не буду перечислять все мои доводы «против». Их была уйма. «Книгу о Гитлерe не выпустят» — таков был вывод.
Нo сколько бы я ни уговаривала и мужа, и себя, что его замысел невозможно осуществить, мне самой становилось все яснее, что только в книге «Гитлер» мы сможем показать сходство двух тоталитарных систем.
В голове все время вертелись строки Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин». И еще навязчивый лозунг: «Народ и партия — едины». Словом, Гитлер — это была и партия нацистов, и одураченный народ Германии…
Правда, уже тогда в мозгу копошилась другая мысль. Мысль о том, что аналог Гитлеру не Сталин, а Ленин. Ленин создал партию большевиков, Ленин призывал к переустройству мира и брал власть, Ленин сконструировал машину внесудебной расправы — Чрезвычайку. Но Ленин все еще был табу в 1960-х. Да и лет через пятнадцать-двадцать, уже после выхода книги в свет, известный американский историк-советолог Такер, когда я сказала насчет Ленина-Гитлера, прямо-таки зашелся от негодования. Кстати, это было у нас дома — и он вел себя невежливо.
Для левой интеллигенции Запада Ленин был Революционер с большой буквы, а Сталин — узурпатор, погубивший великие идеи Пролетарской Революции…
Ну, и у нас в 1960-х Михаил Шатров, известнейший драматург, друг
О. Ефремова, писал пьесу за пьесой, где «очищал» имя Ленина от сталинских наслоений. Шатров — талантливый человек, и кое-что у него получалось. В том, что делал Шатров, был свой подтекст. Апеллируя к Ленину, доказывал неправоту Сталина и как бы призывал строить другой социализм. Правильный. Пьесы Шатрова считались сильно прогрессивными.
Теперь понимаю, что он не только дурачил честной народ своей ленинианой, но и расшатывал монолитную (очень любили это слово большевики!) советскую идеологию.
Да что там модный Шатров… Если судить по «Новомирским дневникам» Алексея Ивановича Кондратовича, в конце 1960-х, накануне разгрома журнала, Твардовский и вся редколлегия считали делом чести опубликовать книгу старой большевички Е. Я. Драбкиной «Зимний перевал», где она с благоговением (другого слова не подберешь!) писала о Ленине, горячо любимом «Ильиче».
К счастью для всех нас, в 1980-1990-х годах появился Сокуров и создал два фильма: «Телец» — о Ленине и «Молох» — о Гитлере. Сокуров поставил все на свои места. Символом, брендом, как сейчас говорят, семидесятилетнего кошмара в Советском Союзе был, конечно, Ленин, так же как брендом нацистской Германии с ее геноцидом, газовыми камерами и войной был Гитлер.
Надо сказать в свое оправдание, что Сталин был и впрямь «Ленин сегодня», вполне достойный и верный продолжатель дела Владимира Ильича. Лучший его ученик. Да и жили они с Гитлером в одно время и знали друг о друге. А Ленин умер, когда Гитлер еще делал только первые шаги к вершинам власти…
Итак, довольно скоро после того, как муж произнес сакраментальное имя «Гитлер», мы засели за книгу. Ни одна работа не доставляла мне такой радости, как эта. Интересно было читать исторические книги, конспектировать их, интересно было писать.
С самого начала мы разделили будущую работу на две части: начало, становление партии НСДАП, становление самого фюрера, подготовка к захвату власти, захват власти — все это должна была писать я. А политику и идеологию «третьего рейха», а также войну — все ее фазы — писал муж. Я написала финал — самоубийство Гитлера в бункере… И я должна была свести воедино обе части, мою и мужа, и по возможности подогнать под один стиль. А также работать с редактором.
Конечно, оба мы портили книгу, замусоривая ее цитатами из классиков марксизма. Писать без этого не позволял и внутренний цензор, т. е. уже загнанный в подкорку страх перед правдой, и горячее желание увидеть книгу напечатанной!
Кстати, во время работы над «Гитлером» судьба преподнесла нам еще один подарок (первым подарком стали книги, присланные Бёллем). Знаменитый кинорежиссер Михаил Ромм стал снимать фильм под названием «Обыкновенный фашизм». Одним из консультантов фильма был старый коминтерновец Ростовский, приятель мужа. Он привлек Т. к консультированию группы Ромма. С мужем отправилась на Мосфильм и я. Да так там и застряла. Каждый день бродила по мосфильмовским лабиринтам. Группа Ромма проделала титаническую работу — просмотрела километры нацистской хроники. В то время, как я там появилась, они уже монтировали фильм. Отличный фильм.
Так что к моим книжным знаниям прибавились два ряда — зрительный и звуковой. Фюрер, наш герой, во всех ракурсах и немецкое население, запакованное во всякого рода мундиры и марширующее в безупречных колоннах. Колонны маршировали утром, днем и ночью (с горящими факелами). И еще я увидела концлагеря, когда в них входили союзники, и людей-скелетов, чудом выживших узников.
Звуковой ряд тоже оказался неплох: вся хроника шла под нацистские марши и песни, бодрые, зажигательные, мелодичные, никаких тебе синкопов, никаких «негритянских» джазов (в нацистской Германии эпитет «негритянский» обязательно прилагался к слову «джаз»).
На Мосфильме звукооператоры переписали эти замечательные марши и песни на магнитофонную пленку, и они зазвучали по всей Москве… Вот уж действительно похоже! Все восхищались, но говорили «наши не хуже».
Уже сам тот факт, что нам с мужем и Ромму одновременно захотелось вопреки всем явным препятствиям и неизбежным неприятностям рассказать о немецком фашизме, вернее, мысленно сопоставить две системы, — достаточно показателен. Тема «Гитлер» или тема «похоже» тогда витала в воздухе.
Очень помогло нам и то, что мы не собирались конкурировать с немногими книгами наших историков о немецком фашизме (например, с книгами
А. Галкина, Гинцберга, Проэктора и др.). Это были научные труды (вернее, наукообразные), ибо анализ фактов должен был быть марксистским и подчиняться формуле: германский фашизм есть господство самых реакционных сил германского империализма.
Да, мы с самого начала хотели написать не научный труд, а популярную, общедоступную книгу, не заумную, а занимательную.
Не конкурировали мы и с западными историками, у которых, в отличие от нас, был доступ к архивам. Но мне кажется, что архивы были необязательны в данном случае. Дело в том, что безоговорочная капитуляция нацистской Германии, ее тотальный разгром сделали возможным то, что всегда считалось невозможным. В руки стран-победительниц попало самое тайное тайных. И все сразу стало публиковаться. Вышли десятки сборников документов, приказов, распоряжений, донесений, а также личные дневники нацистских бонз (к примеру, Геббельса) и личная переписка (к примеру, Бормана с женой). Вышли стенограммы застольных ночных монологов Гитлера и протоколы заседаний в нацистской ставке, вышли ежедневные докладные соратника Гиммлера Олендорфа о «настроениях в рейхе», а если говорить проще, ежедневные донесения нацистских стукачей.
Огромное количество документов было оглашено на Нюрнбергском процессе…
Тем не менее до сих пор мы многого не знаем.
Кто поджег рейхстаг? Считается, что Геринг. Но где документальные доказательства того, что именно Геринг осуществил эту акцию 27 февраля 1933 г.?
Где приказ Гитлера об уничтожении верхушки штурмовых отрядов 30 июля 1934 года? Приказ о казни Рема? Об убийстве четырехсот высокопо-ставленных штурмовиков? Заодно и об убийстве бывшего рейхсканцлера Германии Курта Шлейхера и его жены, и Грегора Штрассера, второго человека в НСДАП? Где этот самый план «ночи длинных ножей»?
А где приказ Гитлера об «окончательном решении еврейского вопроса», принятый в 1942 году на конференции в Ванзее? Не мог же Гейдрих в этом случае действовать без прямых указаний фюрера?
И куда затерялся «генеральный план Ост» — план истребления славянских народов до Уральских гор, превращения славян в рабов, заселения европейской части России немецкими колонистами?
По моему глубокому убеждению, специфика тоталитарных государств в том и состоит, что многое в них делается не по писаным законам и распоряжениям, а по тайному сговору. И решения скрепляются не подписью Первого Лица, а кивком головы или какой-либо специальной гримасой.
Много ли мы, бывшие советские граждане, узнали за двенадцать лет с начала Больших перемен?
Где-то лет десять назад нам официально сообщили, что были секретные протоколы к советско-германскому Договору о дружбе. Но кто этого не знал? Протоколы на Западе давно напечатали. Да и все поведение наших военных (ввод войск в Польшу), внезапная остановка наступления ясно свидетельствовали о том, что мы действуем по договоренности с гитлеровской Германией…
Ну и что мы еще узнали?
Узнали, что Брежнев злоупотреблял под конец жизни транквилизаторами. Неужели это так важно? Увидели по ТВ Светлану Аллилуеву, которая ничего не проясняет, а только все запутывает…
А вот про «открытые» процессы 1930-х годов так ничего толком и не узнали. Не узнали, почему все подсудимые себя оговаривали. Одни версии. Версия Сланского. Версия Солженицына. Версия известного юриста В. Самсонова…
Множество слухов ходило в Советском Союзе и лично о Сталине. Ясно, что ни один из них никогда не будет подтвержден документально.
Сталин убил Ленина. Сталин убил Фрунзе. Сталин убил Кирова. Сталин убил Горького. Сталин убил Димитрова.
Берия убил Сталина.
Ну, допустим, Сталин убил Горького. Значит ли это, что существовал приказ Сталина, к примеру, такой:
«Тов. Ягоде.
Приказываю ликвидировать Горького А. М. с помощью соответствующей пищевой добавки. Об исполнении доложить.
Подпись».
«Товарищу Сталину.
Рапорт
Согласно Вашему приказу, Горькому А. М. был прислан шоколадный торт весом 1 кг. В одном, специально помеченном куске торта наш сотрудник имярек заложил белый порошок (хим. формула). Далее другой наш сотрудник имярек положил означенный кусок торта с белым порошком (хим. формула) на тарелку Горькому А. М. И тот съел его в присутствии 6 свидетелей (фамилии перечислены). Съев торт, но не весь кусок, Горький А. М. запил его стаканом чая и пошел спать. Летальный исход наступил на следующий день в 10 часов 13 минут утра.
Оставшийся недоеденным кусок торта наш сотрудник имярек уничтожил путем спуска в унитаз.
Ягода».
Смешно?
В обстановке неправового государства слепая вера в архивы кажется мне по меньшей мере наивной.
Кстати, какие архивы были у А. Авторханова, написавшего несколько отличных книг, в том числе «Технологию власти»?
«Архипелаг ГУЛАГ», очевидно, самая гениальная книга nоn fiction, носит подзаголовок «опыт художественного исследования», а в посвящении говорится:
«Посвящаю
всем, кому не хватило жизни
об этом рассказать. И да простят они мне,
что я не все увидел, не все вспомнил,
не обо всем д о г а д а л с я». (Разрядка моя. — Л. Ч.)
Не обо всем догадался…
Конечно, то, что позволено Юпитеру, не позволено быку… Но мне кажется, что и простым смертным удается иногда кое о чем догадываться. В данном случае мы старались догадываться о том, чего не могли знать западные ученые, не пережившие на своей шкуре все ужасы тоталитаризма. Догадывались, опираясь на свой собственный жизненный опыт, в совсем другой стране, в стране «победившего социализма».
Какие-то, пусть не столь уж важные, у нас открытия-догадки в «Преступнике номер 1» были.
Западные историки считали, что Гитлер очень мешал немецким генералам вести войну. Однако муж доказал, что в большинстве случаев фюрер в споре с ними оказывался прав. Профессиональные военные не понимали сущность пресловутого «блицкрига». Гитлер, не имевший никакого военного образования и не получивший в Первой мировой войне офицерских нашивок, лучше разбирался в той войне, которую он вел…
По-моему, и я кое-что поняла, чего не понимали на Западе, — в частности, значение так называемой партийной дисциплины, и еще — финальные сцены в бункере под «Имперской канцелярией». И связано это было с фигурой Геббельса. Геббельс единственный из «ближнего круга» Гитлера не пытался бежать на Запад. Хотя, казалось бы, у него были наибольшие шансы выжить, ведь он числился всего-навсего министром пропаганды и просвещения. В годы войны в ТАСС я прочла книгу американца Курта Риса, известного разведчика, и Курт Рис, размышляя о послевоенной судьбе фюреров третьего рейха, написал, что уж Геббельс-то наверняка поселится в Штатах и будет издавать там свои мемуары. Но Геббельс надеялся не на милость Запада, а на милость Сталина. Он был самый левый штрассеровец, без пяти минут коммунист. И он желал связаться лично со Сталиным и выдать ему труп Гитлера. Естественно, Сталин на это не пошел. Геббельс перехитрил самого себя. Но именно он срежиссировал нелепый спектакль в бункере.
Многое мы осознали и в структуре гитлеровского государства. Вернее, догадывались… по аналогии.
По достоинству оценили аппаратчика Бормана, которого западные исследователи считали и считают второстепенным персонажем. Мы же в Бормане видели гитлеровского преемника, стопроцентного чинушу, наподобие Маленкова или… Черненко.
…»Преступник номер 1″ был нашим любимым детищем. Но жизнь этой книги сложилась убийственно трудно.
Впрочем, биография любимого детища начиналась точно так же, как биография всех книг в послесталинском Советском Союзе, исключая, быть может, книги политических или литературных сановников — VIP-персон.
Перепечатанная на машинке в трех экземплярах и тщательно вычитанная рукопись была уложена в три весьма непрезентабельные канцелярские папки и завязана тесемками, дабы драгоценные листы не рассыпались еще до опубликования их в соответствующем издательстве, с коим был заключен договор.
Мы с мужем заключили договор с Политиздатом, уже выпустившим «Двуликого адмирала» (Канариса). Заметим, с Политиздатом при ЦК КПСС. Вот кому мы собирались всучить свое крамольное дитя…
Политиздат помещался в центре Москвы на Миусской площади.
Миусская площадь была тихая, солидная и относительно безлюдная. В середине ее радовали глаз милый скверик и довольно уродливый памятник Фадееву. В скверике гуляли молодые мамы с колясками.
Относительная безлюдность этого уголка Москвы объяснялась тем, что в нем разместились только серьезные, духоподъемные учреждения. Ничего «пошлого», вроде магазинов, палаток или, упаси Бог, кафе, забегаловок или увеселительных заведений, там не было. Следственно, простой народ не шастал туда-сюда. Правда, там находилось и огромное, оставшееся еще с дореволюционных времен, здание Химического института им. Менделеева, но веселых стаек студентов я почему-то не помню.
Мне Миусская площадь представлялась сугубо партийной. Кроме Политиздата там был еще комплекс зданий, принадлежавших вначале ВПШ (Высшей партийной школе), а потом, после ее закрытия в 1978 году, Академии общественных наук при ЦК КПСС, так сказать, цитадели советской партийной науки. История этой циитадели прямо для романа. Дело в том, что одно или два шикарных здания воздвиг в начале ХХ века Шанявский, генерал царской армии, где разместил свой частный университет. В университете работала либеральная русская профессура. «Вольный университет» был единственным частным заведением такого типа в России, остальные все числились «императорскими». Естественно, при советской власти университет за-крыли, а здания взяли себе, достроили и создали храм партийной науки. Однако в разгар нашей шелково-бархатно-либеральной революции, а именно в августе 1991 года, в храм вселился один из ее Робеспьеров Юрий Афанасьев и основал там Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ). Шестидесятники ХХ века сменили шестидесятников ХIХ века.
Еще на Миусской было Министерство среднего машиностроения, т. е. при развитом социализме «наше все», как Пушкин, поскольку это министерство ведало атомными делами. Не считая самого загадочного среднего машиностроения.
И наконец, на Миуссах, ближе к улице Горького, ныне опять Тверской, в переулочке рядом с недовзорванными остатками недостроенного монастыря Александра Невского был возведен чудо-дом, где, как мне сказали, среди другой партийной элиты проживали и Борис Ельцин, и Геннадий Зюганов… Небось, и собачек вместе выводили гулять в Миусский сквер к памятнику Фадеева.
Политиздат 1960-х годов я помню плохо. Но в 1980-х я там опять часто бывала (вышли две книги). И тогда четырехэтажное здание издательства имело вид перманентной стройплощадки. Внутри шел нескончаемый ремонт. Сотрудники переезжали из комнаты в комнату, ибо то и дело перекладывали паркет; дом Политиздата был старинный, в нем прежде помещался не то кадетский корпус, не то еще что-то царское и военное.
В остальном все выглядело, как и должно было выглядеть при советской власти, т. е. достаточно казенно и уныло. Жемчужиной издательства был буфет в подвале. В годы его величества дефицита там можно было недорого и прилично поесть.
Рукопись «Преступника» приняли и зарегистрировали. Началось ее «прохождение».
«Прохождение» было у всех трудов одинаковое, опять же не считая трудов VIP-персон. Читал и проверял редактор, потом согласовывал свою правку с автором. Далее перечитывал и отсылал в Главную редакцию, там труд снова читали. Постепенно рукопись обрастала подписями: ее подписывали старший редактор, начальник отдела, главный редактор. Продолжалось это очень долго — иногда много месяцев. Никто не торопился…
Нашим старшим редактором был Исаак Соломонович Динерштейн. Фигура вполне типичная для тех лет. Он был однокашник мужа по историческому факультету МГУ, заведению почитаемому.
В отличие от мужа, Динерштейн был «кондиционный», образцовый член КПСС, а у мужа всегда чувствовалась какая-то «некондиционность», как у Теркина на том свете. Я же и вовсе была беспартийная дама-литератор. Меня Динерштейн всерьез не брал. Ежели возникали какие-то принципиальные вопросы, в спор не вступал, говорил: «Ладно. Я позвоню Меламиду. С ним и будем решать…»
Конечно, Динерштейн прекрасно понимал, о чем книга, и избрал единственно правильную тактику. Читая книгу взахлеб, чуть ли не вслух в мое отсутствие (это я потом узнала), при мне делал вид, будто это самая обычная и привычная работа, бичующая германский фашизм и его фюрера Адольфа Гитлера.
В эту игру мы с ним играли очень увлеченно. Но и он, и я понимали, что «Преступник» таит угрозу не только для авторов, но и для издательства, и даже лично для редактора. И Динерштейн всячески пытался эту угрозу отвести. Не вдаваясь в принципиальные положения, хотел спасти книгу цитатами из классиков марксизма, сакральными словами: «империализм», «монополи-стический капитал», «милитаризм», «агрессия», а также ругательствами. Словом, делал то же, что и мы сами.
Помню только одну деталь! К имени «Гитлер» и к слову «фюрер», которые, естественно, в монографии о Гитлере встречались на каждом шагу, прибавлял эпитет «бесноватый». И так каждый раз.
— Исаак Соломонович, — жалобно говорила я, — он уже был «бесноватый» двумя строками выше…
— Не спорьте. Пишите «бесноватый».
— В этой главе он сорок раз «бесноватый».
— Хоть сто сорок раз. Вы, видимо, не понимаете всей важности темы. Хотите загробить книгу? Пожалуйста. Но я, редактор, не желаю терпеть вашу политическую слепоту.
И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате, где стояло штук пять письменных столов, я и Динерштейн беззлобно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего, ныне давно покойного, редактора. Оба мы, в силу своего разумения, хотели как лучше. Я думала, черт с ним, пусть будет «бесноватый» на каждой странице, лишь бы не забодали книгу. Он думал, может, с «бесноватым» книга как-нибудь проскочит…
Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Гитлер» проскочит. И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в Воениздате, когда набор «Генералов» рассыпали.
Особенно трогательным показался мне заключительный эпизод политиздатовской эпопеи.
Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было тихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов в обстановке секретности: авторы не должны были знать, где она (в какой «инстанции»), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал звонок из издательства.
— Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор. И вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.
К тому времени я перевела уже много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937-38 и не 1949-53 годы, иными словами, не годы больших московских «посадок», когда за авторами могли «прийти» каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.
По натуре я из числа «куч». Расшевелить меня трудно; сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то даже самые тривиальные поступки.
И я начала торговаться. Но потом все же поехала. Получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды было и моральное удовлетворение. Секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Динерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника». Против многих фамилий стоял крестик, стало быть, уже прочли. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.
С того дня я запомнила — простые люди, не изображающие из себя «пламенных революционеров-демократов», бывают куда доброжелательней, нежели эти самые рев.-демократы.
Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, тот же Рой Медведев или философ, бывший сокурсник Т. — М. Гефтер (он, кстати, исключил мужа из комсомола, будучи ортодоксальным комсомольским вожаком).
Начался новый этап под названием: «Главная книга запрещена на 14 лет»…
Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками запрета стали мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел «Преступника…», и нас хвалили. Среди хваливших был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»
А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, «застой» всем осточертел.
И муж повторял на все лады:
— Я с радостью брошу им на стол свой партбилет.
Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб. Лакшина сравнивали с Белинским. Но думаю, что в 1960-х в СССР при полном отсутствии гуманитарных наук (истории, философии, социологии, политологии) литературная критика имела даже больший резонанс, нежели в России во времена Белинского, т. е. в первой половине XIX века.
Естественно, «метод» Лакшина не сильно отличался от нашего. И он, анализируя литературные произведения XIX века, играл на аллюзиях и подтексте…
Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно. Разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) — богом. Только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его. Да и то очень стеснялась и угрызалась.
К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском новые поколения мало что знают. А между тем, если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то первым надо воздвигнуть в ней памятник предтече этой России Александру Трифоновичу Твардовскому. И как-нибудь изобразить рядом с ним его детище «Новый мир» в бледно-голубой, прямо-таки голубиной обложке.
Помню, в западногерманском журнале в 1960-е годы я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына». И сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи, перепутав по обыкновению все на свете, не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не рискнул бы на то, чтобы ради пусть гениального рассказа бывшего «зека» забыть вдолбленный ему с малолетства страх, бросить на кон свою личную славу, судьбу свою и близких, наконец, свой журнал ради того, чтобы дать людям прочесть жгучую правду о сталинских лагерях.
Впрочем, что там западные советологи.
Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди — долговязый Евтушенко и Вознесенский, тогда еще не в костюмах от Кардена — декламировали свои стихи, вызывая восторг сотен таких же молодых людей.
А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы людей, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…
Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» — забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины — это только Твардовский мог.
И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. Ведь только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой. Это, если не ошибаюсь, Гете сказал.
Многие люди хвастаются сейчас тем, что не делали подлостей, не подписывали разгромных писем. А кто им эти письма предлагал подписать? Чего стоила их подпись? А подпись Твардовского дорогого стоила. Ну и где эти подписи?
И еще хочется сказать славным, милым, способным журналистам: «Ну не рассуждайте вы о том, чего не знаете! Ведь еще живы старушки и старички, которые эти лихие времена пережили. И вот, если бы почтенный «известинец» с шевелюрой, в которой ни одного седого волоса, обратился бы к кому-нибудь из «предков», он бы не стал утверждать в своей статье к сорокалетию напечатания «Одного дня Ивана Денисовича», что этому напечатанию могла помочь внутренняя рецензия К. И. Чуковского. Полно вам, г-н Архангельский! Для власть имущих в Советской России Чуковский был автор «Мойдодыра» и «Тараканища» — словом, что-то вроде «Деда Мороза». Никаким политическим весом он, увы, не пользовался. Упаси Бог бросить тень на одного из персонажей «серебряного века». Счастье, что он мог спокойно гулять по Переделкину, в особо невыносимые времена писать о поэте и издателе «Современника» Некрасове. Он остался порядочным человеком, у него какое-то время на даче пересидел Солженицын, что уже было «поступком». И он не стал бы заигрывать с Березовским. Но напечатать Солженицына было не в его силах, даже помочь напечатать не в его силах…
…Итак, я отвезла рукопись Лакшину.
Как он к ней отнесся?
Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира» и Лакшина, в частности.
Здесь я прервусь.
Сейчас вижу, не обязательно было рассказывать о местонахождении Политиздата. Но не описать местонахождение «Нового мира» было бы непро-стительным грехом. Хотя бы потому, что в тех новомирских комнатах побывали все истинные и мнимые знаменитости 1960-1970-х годов: от Солженицына до Чингиза Айтматова, от Домбровского до Давыдова, от К. Федина до
И. Грековой, от «деревенщика» Белова до Бека, от Бёлля до Василя Быкова, от Евгении Гинзбург до Роя Медведева…
На моей памяти журнал перевели из старинного особняка на углу Малой Дмитровки и Пушкинской (Страстной) площади в Путинковский переулок, попросту говоря, на задворки кинотеатра «Россия». Сама «Россия» выросла на останках снесенного Страстного монастыря. Но снесли, кажется, не все. Два монастырских строения вроде бы уцелели — их-то и осваивали разные учреждения культуры. Помню, когда «Новый мир» вселился в дом на Путинках, говорили, что часть окон там заложена кирпичом, ибо окна упираются в стену кинотеатра. В темных комнатах новомирцы, конечно, не сидели.
Дом был, если не ошибаюсь, четырехэтажный. Старый, неказистый. Собственно редакция помещалась на первом и втором этажах.
Клочок земли, где находилось новомирское здание на Путинках, всегда казался мне островом, хоть и обитаемым. Скорее островком. И причины на то были веские. Два дома, оставшиеся от монастыря, со всех сторон омывались мощным потоком городского транспорта (самый центр города). Никаких тротуаров — мостов к домам не было. Чтобы попасть в узкое пространство между зданиями и войти в скромный подъезд журнала, надо было несколько раз перейти через улицу, через площадь… Остров, да и только. А «Новый мир» — кораблик, причаливший к островку…
Сейчас очень модно слово «непростое». Говорят: «непростое время», как будто бывает простое время, «непростая жизнь», и т. д. и т. п. Так вот редакция «Нового мира» была отчаянно «непростая». Там каждый был личностью, опять же «непростой». И размещались эти личности так: на первом этаже экстремалы-демократы, на втором — просто демократы, готовые идти на разумные компромиссы.
Неофициальным центром первого этажа была комната отдела прозы, где сидела Анна Самойловна Берзер, известная всей литературной Москве как Ася Берзер. С ней в паре выступала Инна Борисова. Кpoмe того, на первом этаже находился влиятельный отдел литературной критики — Калерия (Лера) Озерова и Галя Кайранская. Там же помещался и отдел публицистики (Лидия Ивановна Лернер, Брайнин, позже Буртин). Члены редколлегии по прозе — Виноградов, а до него Герасимов — имели кабинеты тоже на первом этаже.
Неофициальный «центр» и его главу Асю Берзер кое-кто из литературной братии считал «мотором», движущей силой всего журнала. Ася Берзер была человеком столь же самоотверженным и безупречным, сколь и трудным. На свою беду она уродилась максималисткой. У нее не было ни мужа, ни детей — вся ее личная жизнь сосредоточилась на работе, ее фанатичная преданность профессии редактора была трогательной. Но, как я понимаю, и редколлегии, и Твардовскому с ней было нелегко. Слово «лояльность» отсутствовало в ее лексиконе.
На втором этаже находился отдел поэзии с великим дипломатом Софой Карагановой и отдел зарубежной литературы с квалифицированной и приятной Ирой Архангельской. Но, главное, на втором этаже были кабинеты верных паладинов Твардовского, членов редколлегии: Кондратовича, Хитрова, Лакшина. Там же был и кабинет самого Александра Трифоновича Твардовского и где-то поблизости закуток, где обреталась неизменно преданная помощница Твардовского, его секретарша Софья Ханаановна.
Первый этаж враждовал со вторым. Второй этаж дружил между собой и относился с легким трепетом к первому — все ж таки «фундаменталисты», «фанатики» — неизвестно, что еще выкинут.
Но при всем при том, раздираемый противоречиями, а иногда и склоками, атакуемый со всех сторон врагами, утлый кораблик под названием «Новый мир» отрывался от островка в Путинках и отважно плыл по свинцовому штормовому морю. Плыл, не меняя курса, хотя команда и знала в глубине души, что корабль обречен…
Но вернемся к «Гитлеру»…
Довольно долго мы с мужем ждали реакции Лакшина, потом я позвонила ему сама. Первый разговор на тему «Гитлер» запомнился, хотя за дословность не ручаюсь.
— Да, я прочел, — сказал Лакшин. — Интересно. И вызывает много мыслей.
Это было сказано в несколько вопросительной форме. Дескать, вы-то сами знаете, что нам подсунули?
Я ответила в том духе, что, дескать, знаю. Не такая уж дурочка. Разговор закончился.
Далее мучительно долгая пауза. Никакой информации. А если кто-то и заговаривал о «Гитлере», то так уклончиво, что нельзя было понять — кто читал рукопись, собирается ли журнал печатать книгу или не собирается. Впрочем, почему я говорю «книгу»? В наших планах такой дерзости не было. Мы мечтали напечатать куски из книги. Всего лишь куски… Отрывки.
И вдруг узнаем вердикт. Никаких кусков, отрывков. «Новый мир» намерен печатать всю книгу, сокращенный вариант, в пятом и шестом номерах журнала за 1968 год. И не мы будем ее сокращать, а заведующий отделом библиографии А. Марьямов.
В «Новомирском дневнике» Алексея Кондратовича (заместителя А. Твардовского) о Марьямове упоминаний не так уж много. К «ближнему кругу» Твардовского он, видимо, не принадлежал. Хотя все высоко ценили его профессионализм и вкус. Глядя из сегодняшнего дня на нашего новомирского редактора, могу сказать следующее: Александр Моисеевич Марьямов, или Саша Марьямов, как его все звали, относился к умеренному крылу сотрудников «Нового мира», не был, тaк сказать, ни «фундаменталистом» либерального разлива, ни фанатом журнала, сам он никаких особенно крамольных статей, очерков, книг не писал. Да и диссидентских «писем» не подписывал.
Узнав, что меня к «Гитлеру» больше не подпускают, сокращения сделает Саша, я cпeрвa даже немного обиделась. Почему Марьямов, а не я… Но увидев конечный продукт марьямовской правки, поразилась и обрадовалась. Александр Моисеевич, сократив «Преступника» более чем вдвое (из двадцати с лишним листов получилось листов восемь), не выбросил ни одного нужного слова. Все осталось как есть. Минус наши прикрытия, «фиговые листочки» от цитат из «классиков марксизма» до бесконечных поношений по адресу империализма вообще и германского империализма в частности.
Да, я поняла тогда, что нам с мужем и не снилась та степень внутренней свободы, которая была у Марьямова. Не думаю, что эта внутренняя свобода появилась у него как следствие работы в «Новом мире». Скорее, наоборот, «Новый мир» притягивал к себе людей внутренне свободных.
А ведь Саша был лет на десять старше нас с мужем. Стало быть, его и пугали больше, чем нас. В 1937 году он уже занимал какой-то «пост», а мы были всего-навсего студенты…
От приятельницы семьи Марьямовых услышала недавно, что разгром «Нового мира» вверг Александра Моисеевича в отчаяние. Человеком был он суперквалифицированным, и знакомых у него числилось пол-Москвы, мог бы материально продержаться, пописывая в газеты и журналы, занимаясь переводами и т. д. Нет, не мог. Или не хотел. Умер очень скоро после разгрома «Нового мира» и кончины Твардовского, кажется, в шестьдесят два года.
Но вернусь к «Преступнику номер 1″…
Восемь марьямовских печатных листов на разы увеличили «убойную силу» книги. Намеки, параллели стали ясны самому неискушенному читателю.
При том, что демагог-говорун Гитлер был разительно не похож на демагога-молчуна Сталина, режимы настолько совпадали по сути своей, что много схожего просто никак не объяснишь. Мистика!
Ну почему и фюрер, и вождь с такой ненавистью относились к искусству авангарда начала XX века? К абстрактному искусству? И почему вообще эти всемогущие, но малограмотные тираны желали управлять искусством? Да на кой черт Гитлеру было рассуждать о музыке Вагнера, а Сталину определять, какой роман достоин премии его имени, а какой не достоин? Зачем Сталину надо было изничтожать Шостаковича, Зощенко, Ахматову?
А ночные бдения? Фюрер спал до обеда (добропорядочные немцы обедают в час дня), а по ночам устраивал застолья. И десятки приближенных из ночи в ночь, борясь с дремотой, выслушивали «застольные беседы», на самом деле нескончаемые гитлеровские монологи. В сталинские времена по ночам не спало все начальство огромной страны — секретари ЦК, обкомов, крайкомов, райкомов во всех республиках; наркомы и их замы, начальники главков и отделов; директора заводов и институтов; маршалы и генералы; большая и малая номенклатура. Десятки тысяч людей сидели у телефонных аппаратов, преодолевая сон. И только при первом крике петуха, часов в шесть утра, «люди с портфелями» вызывали заспанных шоферов своих персональных машин и со вздохом облегчения ехали домой, а за ними плелась и их обслуга: секретарши, буфетчицы, уборщицы…
Непостижимо, но факт — оба диктатора не спали по ночам.
А съезды? Они ведь и назывались иногда одинаково: например «Съезд победителей». В Германии «Съезд победителей» был в 1935 году, а в СССР ХVIII съезд партии, который вошел в историю как «Съезд победителей», состоялся в январе 1934-го. Гитлеровцам было у кого учиться!
А анекдоты? Я так и не знаю, чей анекдот — наш или их — про человека, который не мог купить своему младенцу коляску и решил унести детали с фабрики, где работал, и дома собрать, а работал он на фабрике детских колясок. Ну и что же? Уносил, собирал, но каждый раз получался пулемет.
Этот анекдот был популярен и в Советском Союзе, и в гитлеровской Германии. Такой вот германо-советский фольклор…
Спустя тридцать четыре года после описываемых событий хочется пофантазировать… Представить себе, что книга «Преступник номер 1» в сокращенном варианте вышла бы в пятом (майском) и шестом (июньском) номерах «Нового мира» за 1968 год.
Вот что тогда прочли бы читатели:
Детство и отрочество
(их фюрера)
Мутная какая-то история. Мать вроде бы добрая, но забитая. Отец сапожник (жестокий). Потом отец выбился в люди. Но вот и неувязочка. Фюрер позже провозгласил немцев венцом творения, а отец был австриец. Австрия входила в Габсбургскую монархию. Все расы там смешались. И с фамилией полная чепуха. Отец до сорока лет Шикльгрубер, а потом Гитлер. И с образованием совсем плохо. Аттестата зрелости не получил, в академию (институт) два раза проваливался. Всю жизнь писал с ошибками и говорил с акцентом.
Первые шаги
(у них 20-е годы ХХ века). Их фюрер
Сразу после войны 1914-1919 годов — бомж. И агент-осведомитель. Т. е. стукач. Ничего себе занятие для будущего фюрера. Характер уже сформировался. Кошмарный. Угрюмый тип. Невоздержанный. Никого не слушает, требует, чтобы слушали его. Дикий, нецивилизованный субъект. И ни одного друга.
Внешность (их фюрер)
Неприятная. Даже карикатурная. Усики как у Чарли Чаплина. Перхоть. Узкие плечи. Широкие бедра. Странная привычка складывать кисти рук ниже живота. А главное — совсем не похож на арийца: светловолосого, сероглазого, рослого, с отличной вы-правкой и осанкой. Не внешность, а насмешка над расовой теорией. Одет всегда в «Rauberzivil» — в буквальном переводе в бандитское штатское, в нормальном переводе — не по-людски, нарочито дурно. Носит не пиджак, а почему-то китель, и вместо ботинок-туфель — сапоги.
Партия (у них)
Называлась НСДАП. Национал-социалистическая германская рабочая партия. И социалистическая, и рабочая! Была карликовая, никому не известная группка маргиналов. Фюрер выгнал ее основателей и превратил в своего рода Орден, Монолит, где жестоко преследовались любая «ересь», непо-слушание, свободомыслие. И создал в помощь партии вооруженные формирования, преторианскую гвардию: штурмовые отряды (СА), потом охранные отряды (СС). Но и сама НСДАП походила больше на военизированное соединение, нежели на обычную партию. Для этой партии сочинили и свою историю, и свою символику, и свой гимн, и своих героев-мучеников типа темного субъекта Хорста Весселя. Кульминационным пунктом истории НСДАП стал неудавшийся путч 1923 года («пивной путч»), когда жидкая цепь полицейских обратила в бегство во-
оруженные колонны нацистов. Бежал и фюрер, оставив на поле боя раненых товарищей. Но главное — не как было на самом деле, а какой миф сумели сочинить. Миф сочинили грандиозный: «пивной путч» — героическая генеральная репетиция Великой Национальной Революции 1933 года. Из никому не известного главы мелкой партии фюрер превратился в политика общенационального масштаба, заговорил, заорал, завизжал на всю Германию. Сел в тюрьму никем, вышел из нее досрочно победителем… Партия фюрера после воцарения нацистов в Германии стала главным его орудием и в годы мира, и в годы войны.
Идеология-теория (у них)
Нацистская Германия вошла в историю как идеологическое государство. А фюрер — как главный теоретик-идеолог. И что же это была за теория-идеология? Стояла она, как водится, на трех китах. Три кита — расовая теория, идея мирового господства и социалистическая идея. Для вида в предшественниках нацистской идеологии числились и Ницше, и Шпенглер, и Шопенгауэр, и даже Гегель с Дарвином. Сюда же надо приплюсовать еще дюжину менее звучных имен от Гобино (расовая теория) до Бернгарди (оголтелый милитаризм), от Гаусгофера (геополитическая теория) до Трейчке (культ силы и войны). Но и эти господа имели только косвенное отношение к политике фюрера. На самом деле никакой осмысленной и тем паче научной философии-идеологии у нацистов не было, а был набор лозунгов-заклинаний. «Народ без пространства» (нужны чужие территории), «Тысячелетний рейх», «Фюрер приказал, мы исполняем», «Один народ, один фюрер, один рейх», «Домой в рейх» (после оккупации Австрии), «Жид, сдохни», «Кровь и почва», «Натиск на Восток» (прямой призыв к войне против Советского Союза), «Сила через радость». Издевательские надписи на воротах концлагерей: «Каждому свое» и «Через труд к свободе». Библией в Германии стала книга фюрера «Майн кампф» — набор дилетантских суждений о расах, евреях, французах и немцах, об искусстве и церкви, о театре, кино и литературе, о сифилисе и воспитании детей. Такой вот кладезь науки всех наук, цель которого — внушить, что даже немец-люмпен уже по составу крови выше любого не-немца, будь он хоть Эйнштейном, хоть Достоевским.
Тоталитарное государство (у них)
Презрев все революционные каноны, фюрер сперва пришел к власти (был назначен канцлером) и только потом совершил переворот-провокацию: поджог рейхстага 27 февраля 1933 года. И тут пошло-поехало.
Фактически двенадцать с половиной лет нацистского господства в Германии действовало чрезвычайное положение. Меньше чем за год нацисты демонтировали все демократические институты. Были запрещены все партии, кроме НСДАП, все профсоюзы, кроме гитлеровского «Трудового фронта». Закрыты все газеты, кроме нацистских. Запрещены митинги, собрания, стачки. Иначе говоря, у немцев отняты все свободы — свобода слова, печати, совести, а вскоре и свобода передвижения. За границу простых граждан пускали только на пароходах «Сила через радость» под надзором гидов-стукачей. Лишены были всех прав и земли (губернии). Все было унифицировано и идеологизировано: школы, профучилища, университеты, где уже в мае 1933 года запылали костры из книг. Отныне жизнь гражданина Германии была расписана от пеленок до гробовой доски — «Пимф» (детсадовец), член гитлерюгенда или БДМ (Союза немецких девушек), солдат, штурмовик или эсэсовец, на худой конец член НСДАП — вот удел среднего немца. Всю сознательную жизнь он должен был ходить в строю, воевать и учить, как «Отче наш», нацистские присяги, правила, клятвы. А чтобы все это функционировало, фюрер создал невиданный по мощи карательный аппарат. Не правоохранительный, а правоотбирательный. Империю Гиммлера с судебными и внесудебными органами. Дополняла эту систему сеть «кацет» в самой Германии и на захваченных территориях, аналог архипелага ГУЛаг. Самым крупным достижением фюрера стал Холокост, уничтожение 6 миллионов евреев.
6 миллионов замученных по «нашим» масштабам — немного. Но немцев было не 200 миллионов, а всего 70.
И вот что они подумали бы:
Детство и отрочество
(нашего вождя)
И тут — темная история. Родился не в России, а в Грузии. Отец сапожник (жестокий). И мать забитая. Фамилия, правда, была одна. Но почему-то масса кличек (псевдонимов): Давид, Нижерадзе, Чижиков, Коба. С образованием хуже некуда. Кончил только духовное училище (что-то вроде семилетки). Из семинарии исключили. Пишут: из-за участия в подпольных кружках. А на самом деле? Говорил всю жизнь с акцентом. И в «Кратком курсе» полно нелепостей.
Первые шаги
(у нас начало ХХ века). Наш вождь
После войны в 1945 году буквально все зарубежные радиостанции передавали, что вождь был связан с царской охранкой. Якобы найдены документы. Да и побеги из ссылок можно только так объяснить. Хочешь верь, хочешь не верь. Одно известно доподлинно: российское революционное движение было прошито осведомителями и провокаторами — Гапон, Азеф, Зубатов, Малиновский.
Характер — ужасный. Грубиян. Мрачный субъект. Никогда не улыбался. И ни одного друга.
Внешность (наш вождь)
Хуже некуда. Маленького роста. Рябой. Сухорукий. Усы — рыжие. Низкий лоб. Насмешка над русской идеей. Одет в какую-то специальную «диктаторскую» униформу. Военный китель и страшные черные сапоги. Сапоги тирана. Про сапоги — целая литература, будто их целовал бывший соратник Зиновьев, вымаливая себе жизнь, и будто ходил в них вождь неслышно.
Партия (у нас)
Называлась по-разному: с 1898 по 1917 год РСДРП, Российская социал-демократическая рабочая партия, с 1917 по 1918-й РСДРП(б), прибавились скобки и буква «б» (большевиков), с 1918 по 1925-й РКП(б), Российская коммунистическая партия (б), с 1925 по 1952-й — ВКП(б), Всесоюзная коммунистическая партия (б), а с 1952 го-да — КПСС, Коммунистическая пар-тия Советского Союза. Сплошной змеиный свист. Партия (б) была самой экстремистской и радикальной частью социал-демократического движения в России. До 1917 года представляла собой кучку фанатиков-полумаргиналов, связанных жесточайшей дисциплиной и круговой порукой. После октября 1917 года, захватив власть, превратилась в мощнейшее орудие построения тоталитарного государства… Октябрьский переворот, гражданская война, голод, ЧК, массовые казни. Вождь при сем присутствовал. По усам текло, в рот не попало. Только через 5 лет, в конце 1922 года, он приблизился к вершинам власти, стал генеральным секретарем. Это тогда считалось чем-то вроде завхоза или управляющего делами при основоположнике — Ильиче. В действительности Коба стал вождем, преемником и продолжателем… А больной основоположник, вызвав этого джинна из бутылки, уже не смог загнать его обратно. Даже завещание толком не сумел написать.
Идеология-теория (у нас)
Пресловутая теория марксизма-ленинизма была таким же лоскутным одеялом, как и теория нацизма. Кто только не числился в предшественниках. И Гегель, и Фейербах, и утопи-сты ХIХ века Сен-Симон, Фурье, Оуэн. Ну, а далее шли Маркс — Энгельс, опять же имевшие мало общего с практикой Октября. Фактически теория состояла из многочисленных слоганов-лозунгов, которые вбивались в головы граждан с детства до старости. Слоганы были вечные и скоротечные. Вечные — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», «Вся власть советам», «Кто был ничем, тот станет всем», «Мир хижинам, война дворцам», «Если враг не сдается, его уничтожают», «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация», «Вперед, к победе коммунизма», «До-гнать и перегнать» (считается, что этот лозунг выдумал Хрущев, но он его просто вспомнил), «Кто не с нами, тот против нас», «Народ и партия едины», «Сталин — это Ленин сегодня» (до 1953 года). И скоротечные — «Родина-мать», «Граница на замке», «Люди, будьте бдительны», «Враг народа», «Безродный космополит» (у фюрера круче: «Жид, сдохни»), «Убийцы в белых халатах».
Вождь занялся теорией поздно. Сперва надо было дискредитировать, а потом и убить всех живущих «теоретиков», и только после этого взяться за перо. В 1935 году вышли «Вопросы ленинизма», в 1940 году — «История ВКП(б)» — история борьбы большевиков со всевозможными уклонами, оппозицией, платформами внутри партии и вне ее. Уже здесь просматривается принцип ГУЛага: шаг влево, шаг вправо — стреляем без предупреждения…
Тоталитарное государство (у нас)
Вождь пришел на готовенькое. Уже предшественник запретил все партии и профсоюзы. Отнял у российских граждан данную им Февралем свободу слова, печати, совести, свободу стачек и демонстраций. И пошел куда дальше — отобрал у собственников законно нажитую собственность, у заводчиков и фабрикантов — заводы и фабрики, у домовладельцев — дома, у помещиков — землю! Страна оказалась без хозяев, от чего получился разор, нищета и хаос. Крохи оставшихся от НЭПа куцых «свобод» — частные издательства, небольшие частные предприятия, частная практика врачей, юристов и т. д., возможность ездить за границу — все это с большим рвением отнимали верные ученики и соратники предшественника. Вождь даже рук из-за таких мелочей марать не стал. Зато он здорово потрудился над тем, чтобы отнять собственность у миллионов крестьян, разрушить на десятилетия сельское хозяйство в СССР и лишить армию здорового пополнения из деревни. На диво усовершенствовал он и карательную систему, созданную пламенными революционерами сразу после захвата власти. Названия ее менялись: ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, КГБ, но не менялся немыслимый страх, который внушали «органы» населению. И предшественник, и вождь оказались выдающимися психологами. Внесудебные органы, не подчинявшиеся ни законам, ни конституции (ВЧК, ГПУ, НКВД), возбуждали чувство ужаса своей непредсказуемостью. К тому же и их «работа» — ночные допросы, особые тюрьмы, подземелья, тайные казни и секретные захоронения — способствовала прямо-таки мистиче-скому восприятию карательной системы. Ее венцом стал архипелаг ГУЛаг. И если при предшественнике счет шел на тысячи, на сотни тысяч, то при вожде на десятки миллионов. Новация вождя заключалась в превентивном уничтожении целых слоев общества. Впрочем, почему новация — при предшественнике уничтожали «буржуев», офицеров, священников. Но это были относительно небольшие группы людей, а вождь уничтожил всех работящих крестьян, всех солдат, побывавших в Европе, депортировал малые народы, столетиями проживавшие на своих территориях.
Эту вставную новеллу на тему «Что было бы, если бы…» можно продолжать до бесконечности. Сходства в режимах было выше крыши. Но следить за перипетиями «прохождения» рукописи мне кажется тоже небезынтересным.
Ведь тут как раз против «Нового мира» и против нас действовала партийно-бюрократическая система, которую создавал «предшественник» — и многократно усилил Сталин. В систему были встроены тысячи и тысячи людей — кто подобрее, кто позлее, кто догматик, а кто уже давно все понял… Но система на то и система, что она работает как единый механизм («…нас тьмы и тьмы, попробуйте, сразитесь с нами»)…
Итак, Марьямов сократил рукопись, и этот вариант послали в набор. Набрали. Мы прочли корректуру. И параллельно ее отправили цензорам, т. е. в Главлит.
Все это мы скорее предполагали, нежели знали. Хотя теребили всех знакомых новомирцев. Основания для волнений у нас, безусловно, были.
Ради публикации в «Новом мире» мы придерживали уже давно набранную рукопись в Политиздате… А вдруг «Новый мир» не захочет рисковать? Что лучше: синица в небе (журнал) или журавль в руке (Политиздат)? Помню, что однажды на мой вопрос «Что нового с «Гитлером»?» Лакшин по телефону меня здорово отчитал. Я страшно обиделась. Со мной так никогда не разговаривали.
Но вот однажды нам позвонили и сказали, что «Гитлер» набран и послан в Главлит. Скоро пришла еще более ошеломляющая новость: «Преступник номер 1» прошел цензуру, залитован.
Виза Главлита! Широкий прямоугольник и, кажется, внутри подпись цензора! Предел мечтаний и желаний каждого автора «Нового мира».
Радость наша не была даже омрачена тем, что мужу, видимо, предстояло распроститься с партийным билетом. По опыту Некрича мы знали, что и после выхода крамольной книги в свет ее можно запретить, разгромить, а автора преследовать.
По-моему, не только мы, но и Политиздат закусил удила. Они там явно возликовали. Теперь наша задача была торопить издательство, дабы между выходом в свет журнала и книги был как можно меньший временной зазор, промежуток. И мы торопили… Как вдруг…
Да, чудес не бывает! Не помню, каким образом, но мы узнали, что уже завизированную цензурой (залитованную) книгу запретили. Запретил зам. зав. отделом культуры ЦК Альберт Беляев.
В старых справочниках Союза писателей за 1970 и 1986 годы нашла этого Альберта. Там написано: «Беляев Альберт Андреевич, прозаик, литературовед». Стало быть, старый член Союза писателей. «Прекрасен наш союз, он как душа неразделим и вечен»…
Помню, у нас в доме, да и повсюду в Москве, какие-то дурацкие разговоры о разных отделах ЦК. Скорее, о разных подъездах… Агитпроп — отдел пропаганды помещался, очевидно, в четвертом подъезде гигантского здания ЦК на Старой площади, а международный отдел — в шестом подъезде. Может, и наоборот. Считалось, что «шестой подъезд» более прогрессивный, нежели «четвертый».
Мысль о том, чтобы попытаться апеллировать к международному отделу, бродила и у нас, и у наших друзей. Но, как выяснилось потом, с «Новым миром» Твардовского и с нами лично дружно боролись два цековских отдела: отдел культуры и отдел пропаганды. Отдел культуры представляли и зам. зав. отдела Беляев, и сам зав. Шауро, главный цековский культуртрегер. От агитпропа действовали некий Кириченко и его начальник Степаков. Над ними был «сам» Демичев, секретарь ЦК, а за спиной Демичева маячила зловещая тень первого идеолога партии Суслова, пережившего и Сталина, и Хрущева. Засуетился и Союз писателей во главе с Марковым и Воронковым. Эти, видимо, боялись, что с них взыщут за непокорного Твардовского…
Но все это я, конечно, узнала много лет спустя из «Новомирского дневника» Алексея Кондратовича… Мы же тогда просто поняли, что книге каюк… Запретили в журнале, а стало быть, и Политиздат рассыплет набор.
Из дневника Кондратовича видна наша история, так сказать, изнутри, как один из эпизодов изнурительной, мучительной, отчаянной борьбы «Нового мира» Твардовского и его верных союзников — членов редколлегии — с гигантским партийным и государственным аппаратом.
Мне кажется, Кондратовича можно пересказывать и цитировать без всяких комментариев. Из записей от 14 июня 1968 г. Обратим внимание: речь идет о майском номере, а на дворе уже июнь.
Кондратович рассказывает приехавшему из Италии Александру Трифоновичу (он участвовал в заседании КОМЕС — международной культурной организации) о том, что пятый номер журнала застрял в ЦК.
Сперва запретили статью о Лаврове. Якобы противник Маркса Вырубов высказывается бледнее, нежели сторонник Маркса Лавров. А в статье о Великой французской революции показана эта революция не так, как хочется цековским работникам.
«Дальше — больше. Мельников и Черная. Работа о Гитлере, — пишет Кондратович. — Беляев: «Написано так, что возникает много аналогий с нашей партией». Я хотел сказать, но сдержался, и, наверное, зря, надо было сказать: в каком мозгу возникают такие аналогии (хотя, конечно, аналогии есть, и сколько угодно). Но демагогам полезно высказывать такие прямые и пугающие мысли: так что же, вы видите сравнение и аналогию между фашистской и нашей партией?
Но я не сказал, а он начал показывать, какие это места. Уйма. Всюду аналогии. И он, видимо, сам не понимает, что все это значит».
Дальше запись от того же числа.
«В кабинете А. Т. (Твардовского. — Л. Ч.) собрались все. Зашла речь об аналогиях. «Ах, они аналогий испугались. — Усмехнулся: — Еще бы, эти аналогии, конечно, есть». После ухода А. Т. (Твардовского. — Л. Ч.) мы долго еще размышляли. Момент острейшего кризиса — это ясно всем. Но Володя (Лакшин. — Л. Ч.) точно заметил, что перемену направления они выбрали все же неумно: снимают работу… против Гитлера, антифашистскую по своей сущности. Это плацдарм, на котором можно воевать…»
И далее у Кондратовича уже другим шрифтом позднейшие размышления: «Это начало истории уникального номера журнала, который вышел с гигантским опозданием — в три с лишним месяца и имел вместо 18 печ. листов — 13. На пять листов меньше. Не знаю, был ли второй такой случай в истории советской печати».
17 июня 1968 г. Доведенная до отчаяния, редакция составляет письма Брежневу, в ЦК, в секретариат Союза писателей.
«Где-то между перепечатками (писем. — Л. Ч.), — я в них уже запутался, — было решено позвонить Беляеву и сообщить о нашем решении. Это был любопытный разговор. А. Т. спросил его: «Не переменили ли вы решение относительно снятых материалов?» Тот ответил «нет». Тогда А. Т. начал ему говорить в соответствии с уже написанным письмом и развивая его, что он не понимает, как может возникнуть сравнение между фашистской историей и нашей действительностью. Он этого просто не понимает, это никак не
укладывается в его сознании.
Беляев начал что-то говорить о том, что книга о Гитлере редактируется в Политиздате, а у нас другой вариант, и что Кондратович, видимо, его не понял… «Кондратович сидит здесь, и он может корректировать наш разговор, — сказал А. Т. — Я не могу понять причин снятия материалов и сегодня же вынужден буду обратиться в ЦК». — «Это ваше право».
25 июня 1968 г. «Ничего. Молчание. Верстаем шестой номер с работой о Гитлере (продолжением. — Л. Ч.). Кстати, в пятницу в «Книжном обозрении» появилась статья о том, что Госполитиздат выпускает исследование Мельникова и Черной о Гитлере. Исследование называется марксистским. Муж Эмилии (цензора «Нового мира». — Л. Ч.) — зам. главного редактора этого издания — не мог не знать о том, что у нас эта работа идет под нож…»
Если память мне не изменяет, мой муж и соавтор очень старался организовать эту рецензию. Наверное, ее писал «хороший» цековец из «хорошего подъезда».
И вот «красный день календаря…». Брежнев позвонил Твардовскому.
3 июля 1968 г. «… И тотчас же я услышал. А. Т.: «Леонид Ильич? Здравствуйте!» Говорил Брежнев. Вначале ясно было, что он ссылался на занятость. <…> Брежнев говорил, почти жалуясь или кокетничая: «Судьба наградила меня должностью генерального, знаете, сколько забот». А. Т. на это сказал: «Я понимаю вас, но, может быть, найдется все-таки щелочка, речь идет и о моей литературной судьбе, и о гораздо большем». Тот что-то говорил. А. Т.: «Я понимаю, хорошо, хорошо…» И несколько неожиданно и едва ли уместно, о чем я ему потом сказал: «Но, может быть, вы разрешите вопрос с пятым номером, в котором против ума и логики снимают ряд материалов». Тот ответил правильно: «Я об этом ничего не знаю, ничего не могу сказать». А. Т., несколько преувеличивая, когда тот сказал, что обязательно примет, обязательно хочет поговорить и т. п., начал: «Я очень признателен вам, вот Демичев меня обещал две недели принять, а потом уехал и не принял». Тот ответил: «Ну всякое же бывает». А. Т. тотчас же поправился. «Да, конечно, мало ли что, заволочет жизнь». Но и о Демичеве не стоило говорить.
Однако это мелочи. Главное — беседа была» (курсив мой. — Л. Ч.).
Как ужасно грустно читать запись этой беседы тридцать пять лет спустя. Большой поэт, крупный общественный деятель, редактор самого известного в СССР журнала от смущения не знает, что сказать жалкому человечишке, который непонятно за какие заслуги оказался повелителем великой, несчастной страны.
Но тогда сам факт звонка Брежнева в редакцию воспринимался как огромная победа. «Главное — беседа была», — написал Кондратович…
Кто-то из сотрудников «Нового мира» сообщил мне и мужу о звонке генерального, сказал, что теперь все в порядке, «Гитлер» пойдет…
Как бы не так. Напрасно Твардовский все снова и снова звонил Брежневу. Помощники каждый раз сообщали, что Леонид Ильич отсутствует. Испарился.
А в это время на Кондратовича, а через него на Твардовского с удвоенной силой жали цековские деятели — требовали снять «Гитлера». «И тогда начался спор о снятых вещах (о рукописи Мельникова и Черной и прочем). Они мне то, что и раньше говорили… я им свое».
Насколько наивными были и Твардовский, и вся редакция, видно из записи Кондратовича от 22 июля. На минуту они поверили, что Д. Мельников, мой дорогой супруг, может победить всю чиновничью рать. Боюсь, что Д. Е. слегка блефовал или, скорее, выдавал желаемое за действительное. Вот что он передал через Лакшина Кондратовичу, который уже хотел переверстывать пятый номер. Он, Мельников, дескать, «активно действует и надо подождать с переменами хотя бы день-два». И далее. «Оказывается, Мельников, — пишет Кондратович, — после нашего разговора в четверг связался с Беляковым (это первый заместитель Пономарева) и Загладиным (тоже заместитель-международник. — Л. Ч.). Те прочитали «Гитлера» и ахнули. Это как раз то, что нужно. Западные историки сейчас пытаются доказать, что нацистская партия действительно была партией, в то время как мы хотим сказать, что это была не партия, а банда без каких-либо партийно-конституционных установлений. И это запрещают! Кто-то из них позвонил Беляеву, и тот (во втором разговоре) стал уже сдавать… Мельников обещал сегодня с кем-то еще поговорить — и доложить нам.
Решили пока ничего не менять.
Часа в два пришел А. Т.
А.Т.: — Ничего не будем менять. Поверьте мне, на Гитлере они погорят. Защищать Гитлера и видеть какие-то соответствия — пусть это они где-нибудь скажут.
Потом он еще это повторил. Сказал также: └Мы не можем ничего уступать. Ни строчки…»»
Но что бы ни говорил Д. Е., что бы ни говорили новомирцы, было ясно: нашу личную, «антигитлеровскую» войну мы проиграли!
Книжка ушла в «самиздат». Первыми ее прочли те же партийные чиновники. В ту пору чиновники обожали политическую крамолу. И в «Дневнике» Кондратовича есть тому подтверждение…
Параллельно с историей пятого номера «Нового мира» шла история «Собрания сочинений» самого Твардовского в издательстве Гослит. И это тоже было хождение по мукам. Однажды Твардовского вызвал Михайлов, председатель Комитета по делам печати при Совете министров. Долго мурыжил, а «потом попросил меня (Твардовского. — Л. Ч.) прислать ему верстки снятых статей…»
Но тут надо хоть несколько слов сказать о времени, когда это все происходило…
Время было трагическое. Безнадежное.
От наших волнений из-за рукописи «Гитлера» до ввода войск в Чехословакию оставалось всего полгода.
И всего два года оставалось до окончательного разгрома «Нового мира» Твардовского.
И два года и десять месяцев до смерти главного редактора старого «Нового мира», А. Т. Твардовского.
А до того, как в конце туннеля забрезжил свет, еще долгих семнадцать лет!
И все же опять приведу две цитаты из Кондратовича.
Нашу книгу в «Новом мире» запретили, но она осталась в памяти новомирцев.
Вот один пример: хорошего писателя Балтера ни за что ни про что исключили из партии, а он не захотел писать апелляцию. Чудеса. Неслыханная дерзость в понимании людей того времени.
«А. Т.: — И вы знаете, это может пойти, может распространиться.
Я (Кондратович. — Л. Ч.) заметил, что люди могут и подавать заявления о выходе из партии.
А. Т.: — И это может быть. Хотя, как сказано в «Гитлере»: «Выход из партии был невозможен». В этом все дело! Выйти нельзя…»
И второй, еще более выразительный пример.
30 августа 1968 г. «А. Т.: — Алексей Иванович, сейчас я вам скажу такое, от чего вы или сразу протрезвеете, или, наоборот, опьянеете. Я понял, почему они не давали нам напечатать работу о Гитлере. И не дадут теперь-то уж ни в коем случае.
— Из-за того, что там написано, как был подготовлен и осуществлен захват Чехословакии?..
— Да. И вы думали тоже об этом? А мне это вчера в голову пришло. Как осенило».
Далее Кондратович, комментируя этот разговор (другим шрифтом, стало быть, спустя долгое время), опровергает догадку Твардовского и свою собственную. Видимо, он прав. «Думаю, что относительно связи работы о Гитлере с Чехословакией мы ошибались. Скорее всего работа о Гитлере все-таки не пошла дальше отделов, а в отделах вряд ли знали о планах вторжения, тем более что и планы вторжения, лелеемые, конечно, в определенных, в особенности военных кругах, до августа наверняка не были планами того же Брежнева…»
Прав Кондратович! Не могли чиновники из ЦК знать за несколько месяцев о вводе войск в Чехословакию. Но и авторы монографии о Гитлере тем паче не знали о замыслах советских властей за год до чехословацких событий, когда писали свою книгу. И все же сумели так «достоверно» описать вторжение гитлеровцев в Чехословакию, что мысль о сходстве двух позорных вторжений пришла одновременно в голову и Кондратовичу, и Твардовскому…
Молодец Д. Е., это он автор главы о Чехословакии! И как жаль, что он не знал об этом разговоре. А ведь мог знать — книга Алексея Ивановича вышла уже в 1991 году. Воображаю, как бы мой дорогой тщеславный муж гордился тем, что написал Кондратович. Но мы разобщены… Ничего не знали о посмертном выходе дневников Кондратовича.
«Прощальных» сцен в Политиздате не помню. Мы им сообщили о том, что книга запрещена. Да они и сами все знали. Их курировали те же цековские отделы, да и Главлит был на всех один (един во многих лицах). Набор рассыпали…
Нет, все-таки припоминаю. Забирая рукопись, я не отказала себе в удовольствии, поймав нескольких политиздатовских начальников, рассказать им анекдот на тему аллюзий… Анекдот звучал примерно так:
Рабиновича сволокли на Лубянку из-за того, что он ходил с плакатом: «Покончим с бесчеловечным преступным режимом…». На Лубянке следователь спросил: «Рабинович, что вы себе думаете, гуляя с таким плакатом?» — «Я думаю о режиме апартеида в ЮАР», — сказал Рабинович. Прищурился и спросил следователя: «А вы о чем подумали?»
Но, рассказывай анекдоты или не рассказывай, — суть дела от этого не меняется… Все было кончено.
Муж собрал какие-то оставшиеся экземпляры (слава Богу, что собрал. Я бы все выбросила, для меня только напечатанное имело ценность). Собрал, сложил в папки с тесемочками и затолкнул под зеленый диван в кабинете.
Да, в истории с рукописью, как показало время, муж оказался умнее меня…
Рукописи, очевидно, не горят, но рукопись «Преступника номер 1» зарезали. Зарезали нашу Главную книгу. Или, как тогда — в 1960-1970-е годы — говорили, «задушили в подворотне», т. е. тихо, без излишнего шума.
Твардовского мы с мужем увидели еще только один раз, устроив встречу с Генрихом Бёллем в ресторане ЦДЛ. Тогда Твардовский уже не был главным редактором «Нового мира». А «Новый мир» перестал быть «Новым миром» Твардовского. Их тоже зарезали…
* * *
На много лет я совершенно забыла о «Преступнике номер 1» и о тревогах, с ним связанных. Это было мое «ноу-хау». Что с воза упало, то пропало. Чего зря переживать.
Муж иногда вытаскивал папочки с тесемками и куда-то их относил. И мне рассказывал. Помню — книгу брали в АПН (Агентство печати «Новости»). И какой-то дядя из АПН послал ее рецензенту из МИДа. Помню даже глупую, нудную, с тысячами глупых замечаний рецензию мидовца. Муж заставил меня прочесть ее. Я поняла, что, если мы учтем замечания рецензента и слегка изуродуем книгу, придет новый рецензент и даст свои высосанные из пальца замечания. Будет сказочка про белого бычка. Я наотрез отказалась переделывать «Преступника…». Да и муж в душе понимал, что я права.
Еще помню, что кто-то подсунул книгу «сочувствующему» цензору. И тот сказал: «Шансов нет, что ни вычеркивай, сходство не уйдет. Ибо налицо неконтролируемый подтекст». Эта формулировка и мне, и мужу очень понравилась. И впрямь, неконтролируемый подтекст.
Прошло четырнадцать лет. И вдруг… И вдруг нам позвонил один мой сокурсник по фамилии Красильщик. Он тоже закончил когда-то ИФЛИ. У нас были с ним общие друзья. И общие знакомые. В том числе в старом «Новом мире». Историю злоключений «Гитлера» он знал. Тем не менее попросил дать ему книгу. Я была против: не хотелось мне новой нервотрепки. Не верила я, что Красильщику — человеку, не обладавшему ни связями, ни постом, ни влиянием, — удастся то, что не удалось «Новому миру» и Политиздату.
Д. Е., как всегда, оказался умнее меня. Он вытащил рукопись из-под старого бидермайеровского дивана, купленного в незапамятные времена за гроши по наводке художника со студии Горького, и отвез ее все в то же издательство АПН, но уже к другому редактору — Семену Красильщику…
Красильщик в ифлийское и в послеифлийское время считался довольно юмористической фигурой, был упрям, обидчив, но в жизни преуспел. Несмотря на пятый пункт, оказался при должности и при квартире.
Должность, правда, была скромная — редактор. Но книг выпускал много. Его гала-автором был вполне знающий международник Лев Безыменский — сын знаменитого комсомольского поэта 1920-1930-х годов Александра Безыменского.
Спрашивается, зачем было Семену Красильщику при благополучной жизни с Безыменским и другими «проверенными» журналистами вспоминать о запрещенной рукописи и вообще наживать себе лишние хлопоты по пословице «не было у бабы хлопот, так купила порося»? Тем более, мы сами тогда стали отнюдь не безопасными авторами. Осенью 1977 года Алик вынужденно эмигрировал в США. И мы с мужем попали в «невыездные». И вообще в «опальные». Для мужа это означало «запрет на профессию».
Но, видимо, время такое стояло на дворе. Крамольное. Хотелось людям сделать что-то вопреки… Да и Красильщик, пусть земля ему будет пухом, безусловно обладал чутьем издателя… Стремился публиковать интересные книги. Даже издательский азарт в нем наблюдался.
И вот он совершил свой первый подвиг — забрал у нас рукопись «Гитлера».
Прошло совсем немного времени… Меня и мужа затребовал директор издательства Ефимов. Красильщик совершил второй подвиг. Не читая сам «Преступника…», сразу же отдал его директору, минуя положенные по субординации ступени: обязательные две рецензии после получения рукописи, читку в редакции, передачу в главную редакцию и т. д. и т. п. Как это ему удалось, ума не приложу.
И мы отправились далеко-далеко, аж за Елоховский собор, тогда главный собор в Москве, в издательство АПН на улицу Большую Почтовую. Серое, безликое здание. Многоэтажная коробка. Великое множество комнат и длинные коридоры. Тут же типография. Такое же издательство, как Политиздат, только рангом пониже, не при ЦК КПСС.
Впервые за четырнадцать лет после «Нового мира» в кабинете директора мы увидели человека, заинтересованного в том, чтобы издавать книги вообще и нашу книгу в частности.
Ефимов был молод, оживлен, улыбчив. Он был полной противоположно-стью надутым вельможам, кои стояли тогда во главе любого госучреждения, будь то большой универмаг или большое издательство (впрочем, малых издательств, по-моему, не существовало вовсе).
Повезло нам с Ефимовым. Не влюбись он в «Преступника…», тот так и пролежал бы век под диваном. Я употребила глагол «влюбиться», и это не оговорка. «Новый мир» знал много замечательных авторов, куда более известных и смелых, чем мы. Даже публицистика у них была необычной. Совсем другое дело издательство АПН. Оно пробавлялось совсем иной продукцией. Никто не старался «удивить мир» — главное было выпустить книгу.
Из долгого разговора с Ефимовым запомнила две детали.
Ефимов, как и Д. Е., знал цену времени. Понимал, что тогдашняя издательская практика — рукописи вылеживались годами — никуда не годилась: конъюнктура меняется и издавать надо быстро. Поэтому сказал Красильщику: «Зачем их вообще редактировать? Сдавайте сразу в набор». На что нахал Красильщик ответил: «Как это не редактировать? Мой экземпляр весь испещрен замечаниями». Долго я сердилась на нашего редактора за это высказывание. Толковых замечаний у него не было ни тогда, ни после. Теперь понимаю, что Семен хотел сделать на этом празднике жизни и свой бизнес — прослыть толковым, достойным редактором. А главное, знающим… Увы, это был не Марьямов и даже не Динерштейн!
Помню также и другой эпизод. Ефимов попросил убрать «кое-какие
острые места». К примеру, рассказ о ночных бдениях Гитлера. На что я возразила, мол, со дня смерти Иосифа Виссарионовича прошло уже почти четверть века, выросло новое поколение — оно понятия не имеет об образе жизни тогдашнего вождя. Ефимов начал с жаром спорить! «Новое поколение знает очень много. Я дал книгу дочери, она учится в десятом классе, читала не отрываясь и все поняла».
Работу с редактором я вспоминаю как муку мученическую. Часами надо было сидеть напротив Красильщика и вести такие диалоги — он: «На этой странице пятая строчка сверху…» Я: «Ну и что?» Он: «Это правильно?» Я: «Правильно!» Он: «А седьмая строчка снизу?» Я: «Ну и что?» Он: «Тут лучше поставить точку. Впрочем, как знаешь…»
Так продолжалось много месяцев. Если бы на месте Семена был другой редактор (не старый знакомый, не сокурсник и не наш благодетель — а Семен и впрямь был нашим благодетелем), мы бы давно взбунтовались.
Мы с Д. Е. впали в сонную одурь. Отключились. В памяти долгий провал.
Очевидно, рукопись перепечатали. Младшие редакторы ее вычитали. Начальство подписало. Заказали обложку. Сдали в набор. Набрали. Залитовали.
Всего этого я решительно не помню. И вдруг страшное пробуждение. Мы с Д. Е. сидим в какой-то незнакомой комнате. Вокруг шкафы с папками. Красильщик то вбегает к нам, то выбегает в коридор. На его всегда унылом лице отчаяние. Надо подписывать «Преступника…» в печать. Все сроки прошли. А подписывать некому. Директор Ефимов уже не директор. Остальные начальники уехали, ушли в отпуск, разбежались, исчезли с лица земли. Типография грозит рассыпать набор, если немедленно не получит разрешение «в печать». Чистой воды Кафка.
И тут из комнаты выбегает муж и через какое-то время возвращается вместе с немолодым человеком. Этого человека я тогда видела в первый и последний раз в жизни. По словам мужа, после войны они работали в Совинформбюро. Человек этот выходит на пенсию и готов подписать «Преступника…», если никто другой его не подписывает. Он только хотел бы сперва прочесть книгу… Но времени на это нет. Типография требует подпись немедленно. Наш камикадзе просит дать ему хотя бы полчаса, чтобы взглянуть на верстку, и через пять минут находит чудовищную ошибку. Не помню, какую именно. Но и впрямь чудовищную. К примеру, вместо «нацистский произвол» в книге написано «советский произвол». Муж набрасывается на меня: «Ты же сто раз это читала — и после машинки, и гранки, и верстку…» Он прав. Я читала книгу сто раз…
Но времени больше нет. И камикадзе, махнув на все рукой, подписывает «Преступника номер 1» в печать.
Тогда казалось, что это какая-то мистика. Теперь, три десятилетия спустя, понимаю, что мистики не было, а была обычная советская подлянка. Ефимова перебросили на другую работу, и никто не хотел подписывать «Гитлера» за него. Чего ради?..
После кафкианской сцены в издательстве «Преступник…» скоро вышел в свет. Это была довольно толстая, плохо сброшюрованная книжица в картонном переплете оливково-черного цвета. Как бы в камуфляже. Книжица, как водится, сразу же отделилась от авторов и зажила собственной, довольно бурной жизнью. Она стала бестселлером. И благодаря неконтролируемому подтексту. И просто как первая в СССР монография о Гитлере. Ведь в «Преступнике…» без «украшательств» была рассказана биография Гитлера и дан свод его деяний от прихода к власти в январе 1933 года до самоубийства в мае 1944 года. Ну и, видимо, какой-то шлейф «запретности», который тянулся за этой книгой, тоже сыграл свою роль.
Хотя, хотя… 1982 год был не 1968-й, когда мы «Преступника…» написали. И страна в восемьдесят втором уже была не та, и мы были не те. Все-таки в воздухе ощущалось наступление больших перемен. Советский Союз находился не только на пороге этих перемен, но и на пороге информационного взрыва. Лет через пять население постсоветского пространства захлестнул поток новых и старых книг. Все запрещенное, непрочитанное, выброшенное, как говорили в 1930-х годах, «на свалку истории», вдруг стало доступным, вошло в дома простых граждан. Что значила наша книга по сравнению с этим потоком? Но мы появились все же до всего этого. Как бы стали предвозвестниками перемен.
«Преступника…» читали. Во всяком случае, интеллигенция, может быть, за исключением суперэлитной или считающей себя таковой. Судя по мемуарам Сахарова, читал и Сахаров. В институте мужа книга то и дело пропадала у сотрудников, которым он ее дарил. До сих пор встречаю немолодых людей, жалующихся: «У меня была ваша книга, но кто-то ее увел (украл, зажилил, замотал)».
Раза два-три нас останавливали в метро — узнавали! На обложке были наши фотографии. Но ни один издатель не предложил столь успешным авторам продолжить свою деятельность. Сейчас, в 2003 году, меня это удивляет, ибо сейчас раскрученные авторы на вес золота. Тогда, в восьмидесятых, совершенно не удивило.
Во времена «Нового мира» и Политиздата мы мечтали, в случае успеха «Преступника…», написать своего рода «трилогию» о немецком фашизме:
1) «Гитлер» (партия); 2) «Гиммлер» (аппарат террора); 3) «Геббельс» (пропаганда).
Книгу об аппарате террора под названием «Империя смерти» мы и впрямь сочинили и издали в Политиздате в 1987 году. Муж уже болел, писать ему было трудно. Да и я писала через силу. Хотя материалы по-прежнему поражали. Ведь в книге рассказывалось о «расовой теории» и о Холокосте… Но это уже стало не так интересно. Зато интересно, по-моему, другое. Интересно, что двадцать лет спустя после «Преступника» и эта книга издавалась со скрипом.
Книга, хоть и медленно — стиль тогдашних издательств, — но верно двигалась к финишу. Нет, не к финишу, а к той же роковой черте, что и «Преступник…» — к подписи в печать. И тут ее заело.
Бдительный зам. главного редактора Политиздата Карл Николаевич Сванидзе «Империю…» не подписывал. Да, да, именно Карл Николаевич Сванидзе, отец нашего смелого, умного, либерального Николая Карловича Сванидзе — ведущего «Зеркало» на TВ.
Не подписывал, во-первых, из-за неконтролируемого подтекста. Тотальная система террора и сыска в третьем рейхе все ж таки могла кое-что напомнить советским гражданам и в восьмидесятых годах.
И во-вторых, из-за того, что нашего сына Алика, как я уже писала, в 1977 году вынудили навсегда покинуть страну. Очевидно, прямой инструкции «не подписывать» не было. Редактор Ада Георгиевна вообще ничего не знала об Алике. Но у Сванидзе-отца наверняка сработала созданная советскими интеллигентами-чиновниками защитная реакция, которую они трансформировали в удобную форму: из-за этой работы (книги, спектакля, картины, выступления) не стоит рисковать…
Кстати, когда «Империя смерти» вышла (Сванидзе-отец, если память мне не изменяет, ее так и не подписал, лег в больницу, естественно, в Кремлевку!), — все в издательстве были довольны. Директор Поляков ставил нашу книгу в пример — она исправно кормила Политиздат. Видимо, тираж — 300 тысяч — допечатывали!
После «Империи смерти» я быстро уже одна написала и издала в том же Политиздате, переименованном в «Республику», книгу с биографиями Гитлера, Геринга, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Риббентропа. Муж предложил назвать эти биографии «Коричневая номенклатура». Не вышло. Назвали «Коричневые диктаторы». Довольно дурацкий заголовок.
Тираж «Коричневых диктаторов» был 50 тысяч. Всего-навсего.
Эти книги не принесли ни славы, ни особых денег. Но я рада, что они вышли, — мне всегда хочется доделать работу до конца.
Кстати, о деньгах. «Преступник…» кормил долго и нас, и издательство АПН. В капстранах его, конечно, не стали печатать: у них к тому времени была уйма своих книг о Гитлере и о нацистском режиме. Но в соцстранах книгу охотно издавали. Гонорары нам переводили на Внешэкономбанк.
Так мы жили в 1980-х. А в 1990-х с деньгами от книг по фашизму шло по нисходящей…
Правда, в 1991-м переиздали с моей очень серьезной правкой «Преступника…» (тираж 100 тысяч). И очень беспокоились — достаточно ли смело (!) звучит книга, достаточно ли современно… словом, поворот на 180 градусов. Альберт Беляев, который угробил «Гитлера» в «Новом мире», став главным редактором газеты «Культура», послал к нам домой своего сотрудника, дабы он во что бы то ни стало взял у нас фрагменты готовящейся «Империи смерти». С названием «Империя смерти» была вообще потеха. Рейган назвал нашу страну «империей зла», но все начальники делали вид, будто этого не знают. Однако в издательстве «Политика», вспоминая о нашей книге, постоянно вместо «Империя смерти» говорили «империя зла»… На языке вертелось.
Уже после кончины мужа, в 1998 году, переиздали в Ростове-на-Дону, в так называемом «красном поясе», «Коричневых диктаторов» тиражом… 10 тысяч экземпляров, а в 2000 году в Москве в издательстве «Вече» — «Империю смерти». Имя «Д. Мельников» стояло в черной рамке. И тут тираж был 10 000 экземпляров.
Да, дважды в одну реку войти нельзя… Главная книга отжила свой век. Кстати, век ее был все же в шестидесятых… К сожалению, не отжила свой век тема фашизма. Напротив, она становится все актуальней.
В 1990-е годы в Москве появилось на столиках-прилавках рядом со станциями метро и перед Музеем Революции бесчисленное множество коричневых газетенок, журнальчиков, книг со свастикой и с портретами Гитлера. В одной из фашистских газетенок — кажется, она называлась «Русское воскресение» — были наши с мужем фотографии с обложки «Преступника…» и подпись: «Вот кто мешает нам познакомиться с Адольфом Алоизовичем Гитлером».
Газетенку нам принесли. И мы особенно умилились тому, что Гитлер был назван на русский манер по имени-отчеству («А по батюшке вас как?»). Дескать, этот фашист номер 1 — наш, исконно наш.
Так в первый раз русские неонацисты откликнулись на «Преступника…». Но вот прошло какое-то время, мужа не стало, и кто-то из знакомых сказал мне, что отрывок из нашей книги «Преступник номер 1» служит послесловием к книге «Майн кампф» Гитлера, переведенной на русский. Я прямо взвилась от негодования. Возмущало меня и то, что «Майн кампф» открыто продается в Москве, и то, что опорочено честное имя покойного мужа и мое.
С юристом — назовем его Николай Иванович — я обсудила историю «Майн кампф». Мы решили, что я потребую у издательства возмещения за моральный ущерб — за оскорбление чести и достоинства.
Всех перипетий этой дурно пахнущей истории не помню. Помню только поучительный финал. Юрист позвонил и сообщил, что издатели-фашисты готовы заплатить мне только за перепечатку нескольких страниц из «Преступника…», так сказать, гонорар. Они подсчитали — получается 100 000 руб. На наши нынешние деньги 100 рублей. Я возмутилась. Николай Иванович сказал, что он от моего имени от этих денег отказался.
— Подаем в суд, — обрадовалась я. — Я их не боюсь. Потребуем 3 миллиона за моральный ущерб.
Долго я разорялась на тему «Я не боюсь этих проклятых коричневых. Скажу на суде все, что про них думаю».
Милейший Николай Иванович не прерывал меня. Потом сказал:
— Знаете, мне приятно, что моя клиентка не боится фашистов и высоко ценит свою честь и достоинство. Но я фашистов боюсь…
На том дело и закончилось.
1 Тэк — гимназическое прозвище, которое дали в Германии историку, профессору
Даниилу Ефимовичу Меламиду (1916-1993). Мельников — псевдоним. — Здесь и далее примеч. автора.
2 Алик — Александр Данилович Меламид (род. в 1945 г.), ныне известный художник, работающий вместе с В. Комаром. К. и М. — основатели соцарта. Живут в США Ася Даниловна Меламид (1941-2001) — дочь Меламида от первого брака.