Публикация и вступительная заметка К. Е. Павловской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2003
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
29 января 2002 года исполнилось 125 лет со дня рождения крупнейшего русского мыслителя, публициста, исследователя русской литературы Семена Людвиговича Франка. В последние годы жизни он все чаще задавал себе вопрос: «Для чего я вообще пишу?.. Русская эмиграция вымирает, а Россия для меня закрыта». Не писать он не мог, считая, что только в научных трудах «выражал смысл своей жизни». К счастью, время многое может изменить: русская эмиграция ожила для нас во всей сложности умственной и эмоциональной жизни, и Россия открылась для философа Франка. Библиография его трудов с каждым годом пополняется русскими изданиями, без его философской концепции уже невозможно представить историю русской мысли на рубеже веков, его научное наследие становится предметом изучения в высших учебных заведениях, создаются философские общества его имени.
В возвращении на родину Франка — мыслителя и человека немалую роль сыграла его жена и спутница Татьяна Сергеевна.
После его смерти (1950) она, по воспоминаниям ее внука Петра, хотела сразу умереть: «Мне теперь жить незачем». Ходила лет десять в трауре. Когда была в Лондоне, часами сидела у могилы мужа. Угнетало не только беспредельное горе, но и «необычное ощущение своей неприкаянности». Но все же, преодолев душевную слабость, она приступила к выполнению своего «святого долга» — увековечению памяти мужа. Подготовила к передаче в библиотеку Колумбийского университета часть его архива, а другую, по собственной инициативе, переслала А. И. Солженицыну. В 1954 году она принимает активное участие в подготовке и издании в Мюнхене «Сборника памяти Семена Людвиговича Франка», 1 который открывался ее «Предисловием». В нем она выражала надежду, что «живые слова его современников… о его личности, духовном облике, биография и библиография его трудов, как и его книги, когда-нибудь дойдут до его Родины» (курсив мой. — К. П.). Теперь можно сказать с уверенностью, что и «Сборник», и научные труды Семена Людвиговича «дошли» до России, о чем мечтала Татьяна Сергеевна и во что не верил сам Франк.
После смерти Семена Людвиговича дом Франков оставался открытым не только для единомышленников из среды русских эмигрантов, но и для гостей из России: в нем бывали известные ученые и писатели: Анна Ахматова, Вл. Солоухин, К. Чуковский, А. Солженицын; Питер Норман (дипломат, славист-переводчик, муж дочери Франков, Натальи) часто бывал в Москве и общался со многими известными писателями (А. Твардовским,
Б. Пастернаком, К. И. и Л. К. Чуковскими, А. Тарковским и др.), 2 сын Виктор работал на радиостанции «Свобода» и в своих выступлениях большое внимание уделял событиям в России, особенно русской культуре и литературе. 3 Таким образом, Татьяна Сергеевна имела довольно полное представление не только о русской литературе, но и о жизни бывших соотечественников, за исключением родственников, связь с которыми была по-прежнему затруднена.
Уже в преклонном возрасте (ей было около 80 лет) Татьяна Сергеевна ощутила потребность «окунуться в глубины прожитой жизни» и начинает писать «Воспоминания»: «…Книга жизни еще не закрыта, но почти все страницы ее перевернуты. Сколько осталось? Неведомо нам знать!» Ее душа «хотела, почти требовала» вернуться в прошлое, все «понять и осознать по-новому, в заходящем свете» своей жизни.
Татьяна Сергеевна прожила почти столетие (1886-1984), и именно этот век, со всеми особенностями, предопределил ее характер, сложный духовный мир и рано сформировавшиеся жизненные принципы.
Именно поэтому воспоминания Татьяны Сергеевны, ее автобиографическая повесть «Память сердца» представляет особый интерес — это не только история одной семьи, но и целого поколения, духовных исканий русской интеллигенции на рубеже веков. Их автор обладала поразительной памятью и незаурядными литературными данными, великолепно владела чистым русским языком. Лаконизм, сочетающийся с яркой образностью, точность лексики, подчеркнутая хроникальность описываемых событий (в тексте как рефрен возникают словесные «отточия» — «Прошло и это…» — вехи движущегося времени), своеобразие композиции (чередование фрагментов, отличающихся и по содержанию, и стилистически) позволили на восьми машинописных страницах не только воссоздать судьбу одной семьи, но и вписать ее в контекст полувековой российской истории.
«Память сердца», условно говоря, распадается на две части: начало раскрывает истоки характера, личности самой Татьяны Сергеевны, вторая часть — рассказ об «общей жизни» с Семеном Людвиговичем Франком, жизни, как она сама определит, «под лучами Любви» на протяжении сорока двух лет.
Характер Т. С. Франк (рожд. Барцевой) — человека высоконравственного, глубоко религиозного — складывался в атмосфере напряженной интеллектуальной и духовной жизни в семье, что во многом определялось биографиями ее родителей (мать, Павла Васильевна Филиппова, — дочь офицера Измайловского полка, декабриста; отец, Сергей Иванович Барцев, — потомственный дворянин, по убеждениям народник). Светлое, беззаботное детство, а затем не менее светлая, но тревожная юность, требовавшая ответа на мучительные вопросы: «Что делать?», «Как жить?», «В чем смысл жизни?». Частое посещение церковных служб, дружба с послушницей Таисией; все для нее в те годы было «покрыто дымкой печали», «которая была залогом искания». После окончания гимназии — медицинский факультет в Париже. Но, не найдя и тут ответа на мучившие ее вопросы, она возвращается в Россию. В двадцать лет — поездка на Кавказ, открывшая ей «столько простой человеческой радости», но все было «не то», все время было ощущение, что «оно» «где-то впереди».
На этом заканчивается, условно говоря, первая часть «Воспоминаний» Татьяны Сергеевны, воспоминаний человека, постоянно размышляющего о смысле жизни. Рассказ о детстве и юности выдержан в лирической тональности, усиленной обильным цитированием любимых поэтов — Пушкина, Тютчева, Фета, Вл. Соловьева.
Вторая часть «Воспоминаний» открывается признанием Татьяны Сергеевны: настал тот день, когда судьба настигла ее, пришло «оно», «настоящее», что должно перевести жизнь «в другое измерение». Это произошло в 1907 году, открывшем новую страницу в ее «Книге жизни».
Она — в Петербурге, слушательница Высших женских курсов при гимназии М. Н. Стоюниной, он — Семен Людвигович Франк — молодой, но известный уже ученый, философ, читавший там лекции по социальной психологии. Юная Таня готова к встрече с человеком, духовные искания которого были ей очень близки и к этому времени приобрели уже некоторую определенность. Пушкинское признание: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!», ставшее для него жизненным девизом, выражало состояние души и его ученицы. Он оказался тем единственным, кто ответил ей на все «смутно-тревожные вопросы о смысле жизни, божественности ее, потусторонности ее». Ответ на них она «узнала, угадала в пытливых, ясных, спокойных глазах его». О них вспоминали все, кто знал Франка. В семье Франков как легенду хранят историю их личного знакомства: студентка Татьяна Барцева написала записку лектору, который ответил ей: «Сударыня, у вас такой плохой почерк, что мне легче было бы услышать вопрос из ваших уст». Встреча состоялась и положила начало бурному роману, завершившемуся свадьбой в Саратове в 1908 году. А далее почти полвека «полного счастья и духовного просветления», любви, но в той же мере страданий, тяжких испытаний, предопределенных самим Временем.
С 22 июня (по старому стилю) 1908 года (день их бракосочетания) начинается новый отсчет времени в жизни Татьяны Сергеевны: 1908-1917 гг. — Петербург-Петроград, 1917-1921 гг. — Саратов, 1922-1937 гг. — Германия (первая эмиграция), 1937-1950 гг. — Англия (вторая эмиграция).
Во второй половине воспоминаний внимание автора сосредоточено на том, что стало главным в ее новой жизни — «семья, муж, дети. 4 Счастье жены, матери, поглощенность «земностью», напряженность всех духовных сил…»
Семен Людвигович — муж, отец, ученый, мыслитель, просто человек с сильными и слабыми чертами характера — незримо присутствует на каждой странице. Мы видим его глазами жены, матери его детей, верной спутницы на их общем «крестном пути». Мы воспринимаем его таким, каким он был и в повседневной жизни, и в экстремальных ситуациях, мы верим ей, что душа его была всегда «чиста, печальна и покойна» (опять Пушкин!), что жизнь с ним была для нее «необычайным даром». Красивая, сильная, мудрая женщина, не перестающая искать путь к истине (но теперь уже с его помощью!), сознательно отодвигает себя в новой своей жизни на второй план. Главное — он, его «дело жизни», дети. «Нужно жить так, чтобы не отвлечь отца их от самого важного в жизни его дела — дела мысли и творчества». «Все сделать, но только не потерять его…» (это в начале Второй мировой войны, когда Франк действительно мог погибнуть в нацистской Германии), «…спасти, и спасла». И так было всегда в трагические моменты их жизни (а их было много!). О ее самоотверженности и мужестве в преодолении сложнейших ситуаций часто вспоминали дети. Эталоном в оценке поведения и поступков детей всегда был он, их отец, его этические принципы. В начале войны три их сына и зять ушли добровольцами. Зять погиб, второй сын, Алексей, после тяжелого ранения остался до конца жизни инвалидом. Они вступили в войну с фашистской Германией раньше, чем мы: «Я понял, — скажет младший сын, Василий, — это моя война!» Любовь к России и интерес к ней были присущи не только старшим членам семьи Франков, но и их детям, внукам и правнукам, которые или смутно помнили Россию, или даже никогда не были на родине своих предков. Корни этого неистребимого чувства таятся в семейном укладе, традициях, сложившихся еще «дома», до отъезда за рубеж, но бережно сохраняемых на чужбине. Это любовь к русскому языку и русской литературе, «русскость» повседневного образа жизни, эмоциональная атмосфера в доме. Вера Семена Людвиговича Франка в Россию — «В одном я никогда не разочаруюсь: в будущем России. Если человечеству суждено вообще лучшее будущее, оно суждено России» — передалась и его потомкам.
Татьяна Сергеевна дала воспоминаниям жанровое определение — «Книга жизни», позволяющее ей, как бы перевертывая страницу за страницей, вести читателя по ступеням долгой, счастливой и трагической своей жизни. В огромное временное пространство вписываются события и переживания личного, семейного характера, а также эпохального значения. У «Памяти сердца» есть «кольцевое обрамление», контрастное по своей сути: начало — светлое, счастливое детство Тани Барцевой, финал — уход из жизни мужа.
Большая «Книга жизни» семьи Франков завершается «Маленькой книгой бытия» — так Татьяна Сергеевна назовет последние 105 дней жизни Семена Людвиговича. «Тихо, тихо перевертывались ее страницы». Она понимала, что «слов нет», чтобы передать, «как он отходил от жизни», но она их нашла, их мало, очень мало, но их выразительность поражает. Без излишнего трагизма, благостно, мудро, предельно скупо сказано о самом страшном для нее — «разлуке на земле с другом».
«Книга жизни» Семена Людвиговича Франка закрылась, но теперь уже вдова, опираясь на его помощь, которая не кончилась для нее после его ухода, до конца жизни вписывала в нее новые страницы, дополняющие его портрет. Сокровенные страницы из их общей «Книги жизни» не только воссоздавали живой облик Франка, философа, мыслителя, человека, ее самой, их детей, но и передавали атмосферу времени, в котором им довелось жить.
Прожила Татьяна Сергеевна после смерти мужа 34 года. Большую часть своей жизни она была оторвана от России, от дорогих ей людей. Она не успела вернуться «домой», лишь детям, внукам и правнукам довелось побывать на ее Родине. Возвращением в прошлое, в Россию стали для нее воспоминания. Точное и емкое название мемуаров — «Память сердца» вбирает два слагаемых — уникальную память и большое сердце автора, позволившие ей создать подлинно художественное произведение, высокий образец лирической прозы ХХ века, интерес к которой все возрастает.
К. Е. Павловская
1 В «Сборнике» приняли участие не только близкие и друзья — сын Виктор, сводный брат Лев Зак, сын П. Б. Струве — Глеб Струве, Людвиг Бинсвангер — швейцарский ученый и врач, спасавший у себя Семена Львовича в годы нацизма в Германии, но и известные философы Н. С. Арсеньев, В. Зеньковский, В. Н. Ильин, Н. О. Лосский и др.
2 Об этом подробнее см. в кн.: Ирма Кудрова. Русские встречи Питера Нормана, СПб., 1999.
3 В 1977 году при содействии Т. С. и ее сына Василия был издан сборник бесед Виктора «По сути дела», в котором особенно интересны два раздела: о творчестве Анны Ахматовой, Андрея Платонова, Марины Цветаевой, Корнея Чуковского, Владимира Набокова, Василия Гроссмана, Надежды Мандельштам и второй — об А. Солженицыне.
4 Виктор (1909, СПб. — 1972, Лондон); Алексей (1910, СПб — 1969, Мюнхен); Наталья (1912, СПб. — 1999, Лондон); Василий (1920, Саратов — 1996, Мюнхен).
«Нет у тебя, человек, ничего, кроме души» — сказал Пифагор Самосский, так и есть… Всякий проживший жизнь может вслед за ним повторить те же слова, и душа, живая свидетельница, она и помогает нам окунуться в глубины прожитой жизни. Книга жизни еще не закрыта, но почти все страницы ее перевернуты. Сколько осталось? Неведомо нам знать! Душа хочет, почти требует просмотреть прошлое, оценить его, чтобы суметь поблагодарить Бога и тех спутников жизни, которые были посланы Им, и суметь понять и осознать совсем по-иному в заходящем свете всю свою жизнь.
Все люди, и самые маленькие, и самые большие и мудрые, в своем детстве знают то, что безвозвратно утрачивается ими в позднейшие дни, и только последняя мудрость, дарованная избранным, как бы отмеченным Богом, опять возвращает их к той же чистоте, доверию к бытию, к Божьему: «Будьте как дети». Как бесконечно прост смысл этих слов, и как бесконечно трудно достигнуть полноты их, и только на склоне лет понимается вся удивительная парадоксальная мудрость этих простых слов Учителя.
Если бы люди могли быть как дети… Сколько слез не было бы пролито, сколько напасти [не] имели бы люди…
Счастливое, беззаботное детство, окруженное любовью, как бы загражденное от всего жестокого, темного теплыми, мягкими, любящими руками, руками матери. Но и эта охрана любви не смогла закрыть, скрыть какую-то боль жизни, ее неправду, и это проникло в сердце с самого раннего детства. Жили рядом с большим женским монастырем, где, подружившись с монахинями, особенно с послушницей Таисией — звала ее Таичкой, проводила почти все свое время там. Все монастырские службы стали для меня чем-то необходимым, особенно Страстная неделя. Память о ней вошла в душу навсегда. В Святую Пятницу — день смерти Господа, у Его гроба, не зная, не понимая всей великой тайны Его любви, но чуя детским сердцем какую-то неизреченную скорбь, изливалась в слезах, глядя на странно маленькое, вытянутое изображение умершего Спасителя — Плащаницу. Может быть, детская душа уже знала, что не прожить жизни, не присоединив к умершему Господу дорогих, горько плакала, прижавшись к гробу Его под чудное пение монахинь «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый бессмертный…».
Светлая весенняя, прозрачная Пасха, вся природа как бы включалась в чудо воскресения Христова, все воскресло после долгой зимы, все цвело, все блистало, воздух был наполнен торжественным звоном колоколов. Душа замирала от восторга, радость наполняла ее. Таинственная заутреня, с обещанием какого-то неземного счастья, белое платье, все кругом торжественно светло, все скорбное ушло — вся душа и сердце открывались какому-то неземному блаженству. Детская душа стояла только у порога Тайны, ничем не обладая, кроме слез и счастья, заставляя плакать, но какие слезы это были! Сколько бесконечной веры и счастья было в них. Никогда жизнь не подарила их больше. Но и этого было много, и легло в душе где-то глубоко на всю жизнь…
Детство кончилось…
Началась юная жизнь: школа, здоровье, радость, красота, успех — все удавалось с какой-то чудеснoй легкостью. Волга, с ее чудесными разливами, песнями. Чувство вольности, безграничности жизни, жизнь без горизонтов, ничто не ставило их, наоборот, дерзость, свойственная только юности, срывала их. Повсюду свобода, ширь и песня, песня… Странное, непонятное чувство вызывает русская песня — особенно в вечера и ночи, когда она как-то загадочно стелется по воде и своими почти всегда грустными напевами тревожит сердце. Лунные ночи, блёски воды, безграничное водное пространство, особый, острый смоляной запах от барж, или нежные, черные, южные ночи, когда только огромные звезды отражались в воде, и всегда вблизи и вдали стелется песня, и когда на корме лодки, закинув голову, всматривалась в эти звезды, то охватывала таинственность жизни, и сердце замирало и билось от глубины этой тайны. Еще многое было не ясно, но отчетливо знало юное сердце, что жизнь еще не начата, но вот-вот войдешь в ее неведомые тайники — и это не пугало, а радовало…
Длинная, солнечная зима, каток, тройки, друзья, мечты о счастье на земле для всех, боль за «обиженных», мучительные поиски смысла жизни. Учителя, друзья, смеясь, называли «мировой скорбью», и она действительно поселилась в душе, никогда до конца не знала полной радости, всегда все было покрыто той дымкой печали, которая была залогом исканий — всегда исканий до склона лет. С годами менялся колорит этих исканий — но фон оставался тем же, ясным чувством трагичности жизни и незавершенности ее в тех формах, которые нам даны здесь:
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тpeвоги,
O, кaк ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!.. (Тютчев)
Что делать, как жить? Только под условием искания смысла жизни мы разрешали себе эту жизнь. Девизом нашей юности стало искание правды, а правда понималась тогда совсем иначе, чем открывалась она позднее в испытаниях и радостях жизни.
Поездка за границу, встреча с новыми людьми, полными добродетельными или разрушительными планами спасения человека. Казалось тогда, что смысл найден, нужно только внушить всем, всем, что счастья так легко достигнуть — только понять, что все люди должны быть равны, не должно быть бедных и несчастных, и рай настанет на земле.
Поездка на Кавказ — всего двадцать лет. Жизнь, молодость все же сильнее всего, сколько радости — простой человеческой радости, которая в двадцать лет как-то особенно блестит и пахнет и захватывает почти всю до конца (в глубине сердца всегда печаль). Сколько возможных перемен жизни — казалось, счастливых, сколько грез и храбрых мечтаний проходили через душу, когда на маленьких кавказских лошадках одна летала (как я любила эту свободу и одиночество) среди прекрасных долин и гop Кавказа. Но ни одна возможность не вошла в мою жизнь и ни одна не стала реальностью, потому что все было «не то», «не оно», «не настоящее». И снова с какою-то внутреннею уверенностью, вперед в жизнь, с ясным знанием, что «оно», «настоящее», где-то впереди, и «оно» найдет меня, и я найду «его».
Петербург, кypсы, сходки, студенты, волнения, жажда подвига, искание его, мечты, опять мечты о спасении людей, всякие возможности перемены жизни, но еще яснее сознание, что все это еще не «то».
Настал наконец тот день, когда судьба настигла меня, когда было понято и сердцем, и душой, что «оно» настоящее пришло, что оно здесь. Счастье, несчастье, радость или горе, но «оно» здесь уже неразрывно с тобой, которое было вне всех этих жизненных определений и прилагательных. «Оно» стало реальностью, и ничто не могло больше этого отменить или изменить. Таинственное, что свершается в жизни каждого, свершалось и увлекало за собой весь мир, утверждая себя в своей абсолютной необходимости. Все отношение к этому миру стало иное, точно попала и я и все в иное измерение.
Чудный, голубой Мариинский театр и там «Лоэнгрин». Серебряный прекрасный рыцарь Лоэнгрин со своей чудесной чашей, с его нежной музыкой, он еще больше увлек в края божественной мечты и помог узнать, познать, в восторге умиления перед раскрывшейся мне тайной, правду любви. И глаза, которые я встретила, отвечали мне на все мои смутно-тревожные вопросы о жизни, о смысле ее, божественности ее, потусторонности ее. Я узнала, угадала этот ответ в этих пытливых, ясных, спокойных глазах, и судьба решилась, жизнь моя переплелась с ним, с человеком, который заслужил себе такие глаза тем, что от рождения, а может быть, и до рождения был кем-то отдан на служение Богу, на постоянное всматривание в лик Господен, и только это и знал и был погружен в тайны бытия и Бога и прослужил Ему всю жизнь, заслужив себе имя ученика Его, о чем и сам свидетельствовал. Но это только начало…
Сорок два года общей жизни, как бы слились воедино с ним. Как это бесконечно много, и как бесконечно мало. «Жизнь, как сон» — так чувствуем мы все, когда за нами много, много дней… Как поймать, как уловить этот сон — жизнь, а нужно поймать, чтобы суметь из нее выпить весь смысл, всю ценность ее, особенно если она прошла под знаком нездешнего света, если она вся была пронизана чувством присутствия Бога. Как таинственно, непонятно это течение времени, которое уносит все, чем полна была человеческая жизнь, и как выловить из ее потока все, чем связала та же жизнь. И особенно это становится насущным, необходимым, когда дни наши сочтены и пора привести в какую-то стройную череду эти дни. И не честен будет тот, кто не поймет этого зова.
Былое — было ли когда?
Что нынe — будет ли всегда?..
Оно пройдет —
Пройдет оно, как все прошло,
И канет в темное жерло
За годом год. (Тютчев)
Начались дни нездешней жизни — жизни под лучами Любви, забыта была земля. Полились стихи, которые открывали всю полноту и божественную природу Любви.
Сей день, я помню, для меня
Был утром жизненного дня… (Тютчев)
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете? (Вл. Соловьев)
Но и земле отдана была дань:
Только в мире и eсть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор. (Фет)
Прошло и это волшебное время, когда уносит людей Любовь из жизни на свою родину… где все иное!
Семья, муж, дети. Счастье жены, матери, поглощенность «земностью», отдача ей, а рядом всегда творчество, напряженность всех духовных сил, чтобы все глубже проникать в глубины. Bceгдa слышу каким-то новым слухом:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий? (Вл. Соловьев)
Поездка за границу для работы, война, бегство на родину. Годы войны в Петербурге — cтыд и боль за тыл, скорбь за фронт, потеря близких, поиски их, окончательная уверенность в потере. Предчувствие катастрофы, духота, встреча с большими людьми-патриотами, тревога их за родину. Революция, попытки, последние попытки спасти ее, и целые этапы этих попыток и наконец крушение огромного колосса России — и мы все под ее обломками. Началось спасение, бегство — кто за границу, кто в деревню, кто с белой армией, кто куда… Россия пряталась, разбегалась, настала тьма! Все притаилось, все начало голодать. Смерть от тифа стала обычным явлением — уходили друзья и знакомые. Все испытания, возможные на этой горестной земле, были посланы на бедную Россию, нашу родину.
И мы спасались по деревням, чтобы как-нибудь спасать детей, а их было четверо, от голода. Были много раз на краю гибели и oт тифа, и от безумия толпы — от зеленых, от красных. Могли быть повешены и тут, и там, могли быть брошены в тюрьму, но рука Провидения выводила нас из всех испытаний и вела нас все дальше и дальше. Арест, освобождение — наконец свобода, мы за гранью бессовестной сатанинской власти, но до этого прощание с матерью, не знали, не верили, что прощались навсегда. Там же остались братья, сестра…
Жестокая жизнь вне родины, всегда везде чужие, борьба за детей, вырастить нужно, научить чему-то, выпустить в жизнь не с пустыми руками. Нужно жить так, чтобы не отвлечь отца их от самого важного в жизни его дела — дела мысли и творчества.
Прошло и это…
В мире появился новый, небывалый, страшный даже по сравнению с властью на нашей родине, изувер-безумец Гитлер, который восстал против народов, в которых текла кровь славян, считая их навозом для германского народа, или еще более беспощадно против народа, в котором текла кровь первых Апостолов, и самого Господа, и Его Матери. И вот опять неравная страшная борьба, в которую я должна вступить, страх за самое дорогое в жизни давал нечеловеческие силы и изощренность в способах спасения. Угроза гибели только за то, что родился в народе Его и стал Его учеником, — этого не могло вместить ни мое сердце, ни мой разум… Все отдать, но только не потерять его, спасти, и спасла.
Вторая неповторимая по небывалым ужасам война, все, что люди знали о прежних войнах, стало маленьким, незначительным в сравнении с тем, что принесла эта война. Не было разницы между воином и ребенком… всех увлекала в смертном потоке эта звериная жестокость. Уходил куда-то, терялся образ человеческий, и на смену ему вылезала страшная, до времени скрытая, жестокая природа человека. Не может человеческая душа, не отравленная этим страшным ядом, принять все зло, и склоняется, и закрывает свои глаза перед этим страшным образом дьявола в человеке, перед страшным раскрытием в человеческом сердце безумия зла. Падали жертвой и дети, и старики, и женщины — это не простится! Самое страшное в это апокалиптическое время — это великое издевательство, святотатство над человеческой душой.
Сыновья, муж дочери — все ушли добровольцами, было стыдно, совесть не допускала не быть среди бьющихся за правду, за отца…
Темные, страшные дни тянулись мучительно и мчались одновременно с дьявольской быстротой. Голгофа приближалась и к нам — пал муж дочери, ранен тяжко наш второй сын…
Нo в промежутке между страданиями послано было Богом сладостное утешение. Прячась от безумств фанатика зла Гитлера, жили мы в крохотной французской деревушке, мимо которой постоянно мчались по большому шоссе немецкие автомобили-грузовики в погоне зa человеком, за беззащитной добычей, которую выгоняли пулеметами из ржи, в котopyю ложились несчастные.
И вдруг раздалocь магическое слово освобождение, оно было произнесено, но никто не верил. Боялись поверить, и только когда увидали мирно и лениво едущих американцев на своих джипах, люди точно проснулись от какого-то тяжкого кошмара, и в слезах, с цветами, с радостью встречали их, проезжающих по деревням, и я стояла среди них, среди сотен людей, и в каком-то восторге что-то кричала, что-то вроде спасибо! Но радость была не полная, только половина Франции была свободна, а дальше, глубже все то же, но стало как-то страшнее, немцы, точно мухи осенью, стали еще более жестокими. В числе бьющихся против них был и мой сын.
Бедное человеческое сердце, как мало ему дано знать, может быть и милосердие Господа в этом сказывается, что будущее закрыто от нас, между нами и им протянута завеса. Как бы стали жить люди, если бы они знали все свои горести и радости будущего? Так вот и мое сердце не чуяло ничего… Сентябрьское дивное утро в горах Франции, оно сияло той особой умиротворяющей благостью, тишиной, которая бывает только в осенние дни. Все замерло, точно зачарованное последними лучами мягкого осеннего солнца, точно насыщенный днями благостно отходил ко Господу тихий, блаженный человек.
Ни о чем не думала я, только тихо молилась и за детей, и за все, что было замучено, истерзано. Все дети где-то: кто в Африке, кто в Англии, кто бьется еще в занятой Франции, и душа и любовь перелетали от одного к другому и благословляли их. И вдруг около хаты остановилось что-то огромное и оттуда раздался вопль: «мама!», и в моих объятиях тот мой мальчик, который только что в моих молитвах был так далеко, далеко, а сейчас со всем своим живым теплом, слезами радости, невероятной близостью в моих объятиях. Передала его отцу: «и от радости сердце может разорваться», — шептал он, обнимая своего сына… Пять долгих лет, и вдруг с чудесной правдой, он здесь с нами, все тяжкое вдруг сразу исчезло… Благодарная молитва проникла в сердце, и там водворился мир и радость. Но только восемь прекрасных дней подарила нам судьба, а потом опять увезли его. Как плакали они оба — отец и сын, прощаясь, я не смела, чаша бы переполнилась…
Скоро за радостью потянулись страшные дни: известие, что раненый сын тяжко ранен, что, может быть, ослеп. Письма от дочери, только что потерявшей мужа, отнимали веру, все силы. Дочери ничем помочь нельзя, кроме как плакать вместе с ней, молиться о ней. А сын где-то рядом лежит тяжко раненный, на краю смерти — мы не знаем где. Нужно найти, нужно увидеть, чего бы то ни стоило.
Кругом все мертво, все разрушено… Как всегда, во тьме блеснул свет, и друг-брат поехал искать: нашел, как-то смягчил правду… вслед за ним должна ехать я… Нужно преодолеть все препятствия и стихийные и человеческие.
А если сил не хватит? Все равно — только увидеть! Вступила на путь крестный — отступить нельзя! Поехала, увидела и осталась жива… Сколько нужно было получить сил от Бога и ему, моему сыну, и мне, его матери, чтобы в этот момент свидания не потерять ни себя, ни веру в Бoгa. Прошли три тяжких дня свидания с ним. Неизвестные до этого люди — ставшие друзьями, спасли от отчаяния. Вернулась к егo отцу. Как все рассказать, как смягчить правду? Но пришли письма от сына: «Не гopюйтe обо мне, все, что потерял, ничто в сравнении с тем, что приобрел, — душа моя ликует, она обрела Господа». Чудо, свет среди страшногo мрака. Как понять? Как удержать этот чудесный свет? Как не угасить его? Как соxpaнить его моему несчастному сынy?
Наш младший, только что волею судеб пробывший с нами чудесных восемь дней, oпять услан куда-то, опять в опасности. неизвестно где… Есть ли слова на бедном человеческом языке, которые могли бы рассказать, что чувствует человеческое сердце во дни, когда его посещает Господь и когда оно бьется или от радости, или замирает от горя и страха? нет их, нет… слезы только льются.
Во все наши страдания, неустройства и в бедах с раненым сыном вносит свою долю любви, заботы и любовного участия наш первенец, который был также разлучен с нами. Его письма, как живая рука, не раз поддерживали нас, и в наших усталых, замученных сердцах складывались слова благодарности навек.
Таинственно все кругом, кем-то тихо снимается покрывало с тех глубин человеческой души и человеческого сердца, и то, что обычно сокрыто, но в эти минуты, часы, месяцы и даже годы дается увидеть сокровища, подаренные нам Богом. Совсем необычайные вещи совершаются… когда вдруг человеку удается увидеть и в своем сердце, и в сердцах дорогих тот божественный свет Любви, когда в душе поселяется Любовь, та Любовь, которая преображает все, и в лучах этого необычайного подарка Божьего узнается то блаженство, которое нам обещано. И на мою долю выпало видение необычайного дара. Сколько света, любви, благости, безграничной любви исходило на меня и на всех от моего мужа. Душа его всегда была «чиста, печальна и покойна» (Пушкин). Это просветление завершается благостным приятием всего, что дает жизнь. Я изнемогала, душа моя, может быть, слишком страдающая, с удивлением, с благодарностью собирала эти истинные зерна Божьей милости. И тонула скорбь, и всходила в душе Радость совсем иная, нездешняя…
О, как тогда с земного круга
Душой к бессмертному летим!
Минувшее, как npизрак друга,
Прижать к груди своей хотим.
Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло! (Тютчев)
Благодатные силы нe оставили его, он наполнялся ими, как из живого источника, и расточал их близким своим. Нет слов благодарности — колена сгибаются, руки поднимаются, и душа, наполненная до края, в изнеможении благодарит Бога в глубоком и тихом молчании.
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней. (Тютчев)
Kакoе маленькое, короткое слово: «война». И сколько оно таит в себе мрака, холода, отчаяния, смертей и слез… но и она кончалась, ей были сроки положены. Как будто торжествовала правда. Погибли все начинатели войны, но зло, ими посеянное, уже давало свои всходы, и как они безгранично разнообразны — жизнь, раскаленная страданьями, жестокостью, забвением всего святого, медленно и тихо остывала, но под пеплом убийственного пожара все еще таились остатки прошлого. Ранения были не только тела, но и души, и она горько платила за них. Трудно налаживалась простая человеческая жизнь… люди потеряли свои пути, души их плутали. Время, спасительное время покрывало, затягивало страшные раны и сердца, и тела. И жизнь медленно, с трудом входила в свои берега. И мы встретились со своими детьми. Их жизнь не пощадила, и они жестоко расплачивались за свои потери, страдания… Тяжко и трудно было вступить на прежний путь простой терпимости. Но и тут вмешалась высшая сила, помогшая выйти на путь любви. Среди всей этой жизненной суеты и трудностей жил и творил мой муж, и, глядя на него, невольно шептала: «Все благо… благословен и день забот, благословен и тьмы приход». Из всех этих испытаний, которые были посланы, он только обогатился и просветлел и ушел в глубины своего духа. Трепетно наблюдая за ним, я знала, что он как-то отходит от жизни…
Тихий, спокойный творил свои книги, черпая из своих глубин ему все больше и больше открывающуюся Правду.
Прошло и это…
Тихо, тихо перевертывались страницы книги жизни, и незаметно в этой тиши таинственно закрылась она, и так же таинственно открылась маленькая книга бытия — всего 105 дней в ней отразились. Но что значила огромная книга жизни перед этой тоненькой новой книгой, книгой бытия? Она была насквозь насыщена, проникнута последним знанием Вечности, и слов для нее нет, и не может быть — они непроизносимы. Живое видение Бoгa, приобщение к Нему, знание блаженства, смирения и величия от видения.
Плоть страдала, дух возрастал: «Ибо думаю, что нынешние страдания, временные страдания ничего не стоят в cpaвнении c той славою, которая откроется в нас» (Ап. Павел). Открылась слава еще в плоти, и нам было дано ее видеть… При жизни лицо стало ликом, руки дланями, а после отхода на свою родину разлилась такая радость, блаженство, покой — как бы радостное удивление, что увидел наконец то, о чем думал всю жизнь и чему отдал весь свой творческий дар, данный ему Богом.
Его помощь не кончилась для меня, как всю жизнь крепкою рукой, не насилуя, а свободно в любви вел он к Правде, так теперь он с большой силой, какими-то еще непонятными путями для моей души — пленницы земли, ведет и открывает ту Правду и Истину, которую он знал и наконец увидел.
Разлука на земле с другом не по силам нам, бедным, но совесть требует благодарить Бога за ту встречу, которая дала мне быть свидетельницей этой чудесной, светлой жизни, которая тихо зажглась в любви к Господу и разгоралась всю долгую жизнь, пока не превратилась в тихое пламя хвалы Спасителю.
Верю, и меня оно очистит и приблизит к нему.
«Не связывай своего сердца благами, украшающими преходящую жизнь. Тот, кто обладает, — учись терять. Счастливый, учись горю» (Гете).