Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2002
ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ Але и Стасику Вы на двойном портрете доверчивы, как дети, и, лицами светясь, такие взяли позы, что времена и грозы не тронут вашу связь. Вы не играли в прятки: родные недостатки как будто налицо; но все-таки, но все же красивее и строже, как слово, не словцо... Мы знали их, бывали у Стасика и Али, валяли дурака, кому-то мыли кости хозяева и гости слегка и не слегка. Потом - к столу, к закуске и коротко, по-русски, произносили тост, и заводились скоро, и спорили до ора, вздымая спор до звезд. Один, терзая руки, клял подлые науки, ронял очки в салат, потом в портфеле шарил и звонко в рифму шпарил всё более впопад. Другой, майор запаса, любил нас всех, но часа не ведал своего, а в нас остались длиться тарусские страницы и мальчики его... Мы видели, мы знали... Но мысль об идеале не ведала границ; спеша к высокой цели, мы вечности не зрели в овалах этих лиц. А жизнь брала за плечи: тех нет, а те далече, лишь мастер угадал, как были мы похожи, но отобрал построже: вот точный материал. И на двойном портрете в двояком этом свете вы двинулись вперед и будто нас забыли, глядясь в другие были, где вас художник ждет. Когда-нибудь, когда-то легко и непредвзято очнется ваш рассказ без врак и без опаски о веке, о развязке, о мастере и нас... 1974 АРТИСТ УЗЛОВ (Из подброшенной тетради) 1 ...Но ждет артиста случай неизбежный, который называют - переход. Ну, скажем, был ты юный, пылкий, нежный, играл Ромео, но наел живот, и размордел, и облысел некстати, стал ниже ростом и, прости, дурней, и хоть тебя повысили в зарплате, но в то же время не дают ролей... В утратившем былые формы теле нелеп высокий пафос, юный пыл... Ну, как тебя занять сегодня в деле, когда ты сам себя почти забыл?.. Есть, правда, исключенья и находки, когда прекрасный в прошлом кавалер от Бога ли, от горя ли, от водки в себе находит юмор, например, и, потешаясь над собой и миром, из пепла по наитию восстав, на сцену возвращается кумиром, как шут Полоний или шут Фальстаф... 2 Узлов смотрел на вынутые вещи умершего и на рабочий стол, опустошенный, сирый и зловещий, и думал: "Смерть - не только произвол, но переход к единой главной роли, когда твой человеческий состав сто крат важнее лицедейской доли, и весь вопрос, насколько ты не прав перед людьми и Богом... В нашей школе царил не духовник, а костоправ... Прощай, сосед!.. Ты прожил век, не клянча, не злобствуя, снося позор, тщету... К тебе пришла бесспорная удача - такой достойный выход за черту..." Но рассуждать и сетовать Узлову вдруг помешал вошедший новичок и претендент на место... И не слово "позвольте" привело героя в шок, а скорость... Девять дней не миновало, и слезы не просохли на глазах, и - на тебе! - начальству места мало, и - вот он! - заместитель на дрожжах!.. И все, что оставалось, со сноровкой и, кажется, с почтительностью всей пришелец уложил, связал бечевкой и сообщил, что отнесет в музей... Да что там!.. Вазелин, лаковка, ваза... Коробка грима, нож, сухой калган... Опроверженье роли и рассказа - граненый многоразовый стакан... Два томика (Есенин и Булгаков), электробритва "Харьков" и ремень... Наш реквизит до смерти одинаков, куда ни денься и куда ни день... 1978 * * * С недоверием и неприязнью смотрит на море смуглый казах. Что за мир, необузданный связью с древней жизнью в степях и горах?.. Этот ветер с просторов притворных, этот вкрадчивый шорох и гул не развеют волос его черных, не смягчат твердокаменных скул. А широкое, чуждое море наступает и движется вспять, чтобы дома, в безводном просторе охладить его и напитать... 1985 * * * Нет ничего больнее дневника, как наждаком сдирающего кожу, и никого печальней дурака, чей скорбный путь слежу, но не итожу. Родись умнее, он упал бы ниц, молил бы о прощении, рыдая... Но имена прекрасных голубиц звучат, как колокольчик, дар Валдая. И он, с блаженной миной дурака, листает вновь бесстыжие страницы и смотрит вдаль, как будто на века все радости при нем и голубицы... 1999 * * * Продолжаю спрашивать, покамест всех не утомлю, мой вопросник - это мой акафист вечному шмелю. Он гудит и требует чего-то, что - любовь и страх. Он живет в жерле Аэрофлота, в редких облаках. Задавая вечные вопросы всем и никому, он летит один в туман белесый, вопреки уму. А потом от Пулкова к вокзалу он спешит опять, где его пронзительному жалу есть кого достать. И поет в последней электричке, по дороге в дом, где его жужжащие привычки назовут трудом. Комарово, 2000 * * * А. Кушнеру Не люди правят временами, а времена владеют нами; нам остается лишь одно: вертеть колесики, как белкам, и, привыкая к переделкам, идти со временем на дно... Потом над нашими словами лета покатятся волнами, неуправляемы никем; а нам казалось - наглецами, творцами видимых систем... Что делать?.. Запастись покоем. А если мы чего-то стоим, то, поминая времена, которые владели нами, спасительными письменами напишут наши имена... 2001 * * * Спать, гасить сознанье, открывать тайник, где другое знанье и другой язык; где в другой отчизне спит другой закон, и к свободной жизни ты приговорен. Спать, забыв обиды и врагов любя. Сон - другие виды даже на тебя. Сон - другая скорость и другая страсть... В нем и правит Сороть, и не даст пропасть... Михайловское, 7 августа 2001