(Еще раз о гибели русского интеллигента)
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2002
1
В России принято спорить об интеллигенции. “Что это за небывалое, единственное в мире общество или сословие, или каста, или вера, или заговор… — вопрошал в начале ХХ столетия Дмитрий Мережковский. — Откуда она явилась? Кто ее создал?” Прошло столетие — споры не утихают. Как относиться к интеллигенции? Нужна ли она России? И последний болезненный, тревожный вопрос: да существует ли она еще, эта самая русская интеллигенция? Сохранилась ли в бурных перипетиях последнего десятилетия?
Ничего удивительного. Проблема интеллигенции — одна из узловых в русской истории; она многолика, противоречива, запутана. Да и в самом понятии “интеллигенция” до сих пор нет ясности. Кого считать “настоящим” (напрашивается: “подлинно русским”) интеллигентом? Каковы родовые признаки интеллигенции? Впрочем, есть в этом трудноуловимом понятии и некое смысловое ядро — оно вполне ощущается людьми, выросшими и воспитанными в России.
Кто был первым русским интеллигентом? Мережковский называл Петра I, пытавшегося реформировать Россию на западный лад и создать в ней класс европейски образованных людей. “Единственные законные наследники, дети Петровы, — все мы, русские интеллигенты”. Перефразируя слова Герцена о том, что на реформы Петра Великого Россия ответила явлением Пушкина, можно сказать, что через те же сто с лишним лет она ответила и возникновением интеллигенции. Бердяев в книге “Истоки и смысл русского коммунизма” назвал первым русским интеллигентом автора книги “Путешествие из Петербурга в Москву”. Известные слова Радищева: “Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлйнна стала” — сконструировали, по мнению Бердяева, тип русской интеллигенции, главное свойство которой — чуткая совесть, невозможность мириться с ужасами окружающей действительности.
Зародившись в ХVIII столетии, русская интеллигенция вышла на свет в ХIХ-м, причем понятие возникло позднее, чем само явлениеI. Интеллигенция в России с самого начала оказалась сообществом критически мыслящих людей, не удовлетворенных существующим общественно-государственным устройством. Дворянские революционеры, которые вышли на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, были по своей природе интеллигентами: они ненавидели крепостное право, унижение человека — явление, обыденное для России и нетерпимое для просвещенного европейского ума. Их увлекали идеи равенства и братства, идеалы Французской революции; многие из них принадлежали к масонам, да и вся питательная среда декабризма была пропитана масонским духом. Декабристы открывают собою длинный ряд русских революционеров-мучеников, изгнанных, сосланных, казненных… Среди них — эмигрант Герцен и ссыльный Чернышевский, каторжник Достоевский и казненный Александр Ульянов… Бесконечно длинная череда нигилистов и анархистов, заговорщиков и террористов, народников и марксистов, социал-демократов и социалистов-революционеров, и всех их окрыляла “пламенная страсть” — непримиримость к русскому рабству. Многие из них вошли в историю как отрицатели, разрушители и убийцы (“бесы”, по слову Достоевского). Однако — следует помнить! — и декабристы, и народовольцы, и эсеры-максималисты, и многие другие вдохновлялись в большинстве своем общечеловеческими (христианскими) представлениями, прежде всего — идеями братства и социального равенства; они верили в возможность великой утопии — Царства Божьего на земле, и ради этого готовы были к любому самопожертвованию. Ненависть, разъедавшая этих людей, питалась чувством обиды и несправедливости, но в то же время — любви и сострадания. Их мятежные сердца пылали религиозным огнем. Христос, погруженный в раздумья на известной картине Крамского, воспринимался в России как интеллигент-разночинец; мучеников (например, Чернышевского) уподобляли Христу.
Русскую интеллигенцию называли “безбожной” — это определение нельзя принять безоговорочно. Отвергая казенное православие, ставшее одной из трех официально провозглашенных основ российской государственности, многие действительно доходили — в мучительных исканиях правды — до богоборчества и открытого атеизма, исповедуя его по-русски непримиримо, с избыточной страстностью. Атеизм становился религией интеллигенции. Среда революционеров при всей ее пестроте вовсе не была очагом или питомником безнравственности. Именно русские революционеры XIX века являли собой образцы духовной твердости, братской преданности друг другу, самоограничения в личной жизни. Они шли в революцию по зову сердца и совести. Описывая русскую интеллигенцию, Бердяев видит в ней монашеский орден, члены которого отличались бескомпромиссной и нетерпимой этикой, специфическим миросозерцанием и даже характерным физическим обликом.
Интеллигенция становится заметным общественным явлением примерно в 1860-е годы, когда из церковной и мелкобуржуазной среды выдвигаются “новые люди” — разночинцы (Тургенев запечатлел их в главном герое “Отцов и детей”). За “шестидесятниками” следуют революционеры-народники; о них следует сказать особо. Невозможно понять, что такое русская интеллигенция, не вспомнив про тех, кто, отказавшись от своих социальных привилегий, отправлялся “в народ” — либо просвещать его, либо подстрекать к бунту. Что такое “народ” — не всегда понятно; в XIX веке, говоря о народе, имели в виду крестьянство. Отправляясь “в народ”, интеллигенты уходили, собственно, из города в деревню, и это кончалось, как известно, драматически: не дослушав обращенных к ним речей и воззваний, мужики вязали агитаторов и передавали местным властям.
Народничество — явление типично русское. Пропасть между образованным слоем и “народом”, погрязшим в нищете и невежестве, между умственным, “кабинетным” и непосильным крестьянским трудом заставляла многих образованных русских людей тяготиться своим положением. Быть богатым считалось едва ли не позором. Как можно утопать в богатстве и роскоши, когда народ бедствует! Как можно наслаждаться искусством, когда народ безграмотен! Во второй половине ХIХ века появляются “кающиеся дворяне”, глубоко чувствующие свою “вину” перед народом. Желая ее искупить, они бросают свои родовые поместья, раздают нуждающимся свое имущество и отправляются “в народ”. Пафос народолюбия оборачивался зачастую отрицанием самой интеллигенции как “паразитического” слоя, и культуры как ненужной и сомнительной роскоши. Эстетика — удел “сытых”. Невозможно писать стихи или музыку, когда другие изнемогают от непосильного труда. Этика выше эстетики. Физический труд выше интеллектуального. “Сапоги выше Шекспира”. Как никто другой, Лев Толстой воплощает собою метания и крайности русского интеллигентского сознания. Бунтарь и пророк, христианский реформатор, обличавший пороки и проповедовавший непротивление, не раз порывавшийся “уйти” — оставить ненавистный ему дворянский быт яснополянской усадьбы, он сумел осуществить свой заветный замысел лишь за несколько дней до смерти.
Социально-религиозный комплекс “кающегося дворянина”, ощущающего двусмысленность своего положения в огромной стране, расколотой на имущих и неимущих, образованных и неграмотных, не исчезает в России вплоть до начала ХХ века. Характерный пример — Александр Блок, тяготившийся своим дворянством и осуждавший интеллигенцию. Современник первой русской революции, Блок мучился темой “народ и интеллигенция”, до предела обострившейся в ту эпоху. На страницах печати и в столичных салонах, в университетских аудиториях и религиозно-философских кружках продолжался после 1905 года нескончаемый спор: кто виноват в поражении революции? Одни развенчивают интеллигенцию, не сумевшую якобы возглавить восставший народ; другие обвиняют народ, не способный к разумным и организованным действиям. Эту ситуацию ярко отобразил сборник “Вехи”, все участники которого — интеллигенты, единодушно отмежевавшиеся от интеллигенции, во всяком случае, от той ее части, что в течение десятилетий боготворила русский народ, видя в нем то великого бунтаря, то “богоносца”. Впервые и во весь голос авторы “Вех” заявили о том, что интеллигенция (радикально-народнической ориентации) погубит Россию.
Интеллигенция ощущала себя сердцевиной русского общества, пока существовали два его полюса: власть и народ. Тирания власти, с одной стороны, и темнота народа, с другой, а между ними — между молотом и наковальней — узкий слой образованных людей, ненавидящих власть и сочувствующих народу. Разумеется, нечто подобное можно найти и в других странах. Но в Европе XIX столетия тирания нигде не принимала столь вопиющих форм, как в России, и нигде давно уже не было рабства, подобного российскому. Русская интеллигенция — своего рода вызов русскому самодержавию и крепостничеству, порождение уродливого уклада российской жизни, отчаянная попытка его преодоления.
Тип русского интеллигента, каким он сложился в XIX столетии, воссоздает Максимилиан Волошин в поэме “Россия” (1924):
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенсне,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым как точный негатив
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык — дыра.
На месте утвержденья — отрицанье,
Идеи, чувства — все наоборот,
Все “под углом гражданского протеста”.
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и конституцию, в науку,
Он утверждал (свидетель Соловьев),
Что “человек рожден от обезьяны,
А потому — нет большия любви,
Как положить свою за ближних душу”.
Он был с рожденья отдан под надзор,
Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,
Судим, ссылаем, вешан и казним,
На каторге — по Ленам да по Карам…
Почти сто лет он проносил в себе —
В сухой мякине — искру Прометея,
Собой вскормил и выносил огонь.
Власть была заклятым, но не единственным врагом русского интеллигента. Другой и, может быть, более могущественный ее противник — мещанство. Обыватель, буржуа, средний гражданин — против него, “бездуховного” и “приземленного”, издавна восставала часть русской духовной элиты, восторженно устремленная в романтические эмпиреи. Эти настроения питали русский социализм не менее, чем ненависть к самодержавию, и отчасти по этой причине многие интеллигенты (тот же Александр Блок) поддержали на первых порах большевистский переворот. Им, романтикам и поэтам, хотелось верить, что русская революция несет с собой великое духовное Преображение — переустройство жизни, где не будет места не только уряднику или попу, но и обывателю-мещанину.
Русская интеллигенция как духовный тип — возможно, самое замечательное и своеобразное, что создала Россия. “Русская интеллигенция — лучшая в мире”, — заявлял Максим Горький. Конечно, наша интеллигенция отнюдь не “лучшая” по отношению к другим аналогичным группам на Западе; она — другая. Классический русский интеллигент совершенно не то, что западный интеллектуал. Близкие и подчас пересекающиеся эти понятия отнюдь не синонимы. “Западные люди впали бы в ошибку, — подчеркивал Бердяев, — если бы они отождествили русскую интеллигенцию с тем, что на Западе принято называть intellectuals”. Интеллигент в русском понимании этого слова совсем не обязательно интеллектуально-рафинированная личность, то есть ученый, писатель, художник (хотя именно такие профессии чаще всего питают интеллигентный слой).
Да, русская интеллигенция по-своему уникальна. Это вовсе не означает, что она идеальна. Нельзя ее рассматривать как сообщество людей, спаянных “передовыми” взглядами и безупречных в моральном отношении. Ни по социальному, ни по культурному своему составу интеллигенция во все времена не была единой. И уж вовсе не получалось достигнуть идейного взаимопонимания. Напротив: в этой среде то и дело сталкивались, враждуя друг с другом, различные тенденции и “уклоны”. Куда только не бросались русские люди за последние двести лет — и в революцию, и в религию, и в строительство “нового мира”, и в искания “новой земли”, и в оккультизм, и в эротизм… К интеллигенции принадлежали и либералы, и консерваторы, и материалисты, и идеалисты, и ненавистники самой интеллигенции. Они вели меж собой неутихающую борьбу, яростно и гневно обличали друг друга. (Нетерпимость — одно из отличительных свойств русской интеллигенции.) В силу своей отчужденности от государства, которую П. Б. Струве называл “отщепенством”, интеллигенция на протяжении XIX века все глубже уходила в подполье — погружалась в сектантство и кружковщину, распылялась по тайным обществам (хотя многие и старались держаться особняком, над схваткой).
Интеллигентов справедливо упрекали в “беспочвенности”: чрезмерном отрыве от действительной жизни, пустом прожектерстве, резонерстве, разглагольствовании. (“Проболтали Россию!” — сокрушенно вздыхали в 1920-е годы в берлинских и парижских кафе.) Неспособность к созидательному труду — воистину болезнь российской интеллигенции, стремившейся употребить все силы на разрушение “гнилой стены” и мало озабоченной будущим строительством. Русские интеллигенты в своей стране оказывались (если только они не шли “в революцию”) людьми ненужными, не пригодными к делу. Но нельзя забывать: праздность и пассивность русского “лишнего человека” — лишь одна из форм обретения им независимости. Русские писатели сочувствовали “лишним людям”. Возлежащий на диване Обломов по-своему обаятелен и куда более “интеллигентен” (в российском восприятии), чем предприимчивый, энергичный Штольц.
Что же касается неизменного упрека в “западничестве”, то и он, разумеется, справедлив: начиная с XIX века, наша интеллигенция чутко улавливала новые политические, философские и научные веяния с Запада, будь то Шеллинг или Гегель, Фурье или Сен-Симон, Фейербах или Маркс, Молешотт или Дарвин. Впрочем, немало подлинных русских интеллигентов — от Ивана Аксакова до Константина Леонтьева — принадлежало к славянофильскому и антилиберальному лагерю. Но важнее другое. И “беспочвенные” и “почвенники”, и славянофилы и западники, и идеалисты и материалисты, все они в равной мере — порождение русской жизни, складывавшейся из противоречивых, подчас несовместимых начал. “Беда русской интеллигенции, — подчеркивал Мережковский, — не в том, что она не достаточно, а скорее в том, что она слишком русская”.
В общем, грехов было много. Главный из них — оглядываясь в прошлое — заключается в том, что именно интеллигенция в своих возвышенных и благих устремлениях создала в России условия, благоприятные для распространения коммунистических идей. Русское поле, на котором спустя полвека махровым цветом расцветет большевизм, взрыхлили и возделали не крестьяне и не рабочие, а наши “лучшие люди” — интеллигенты.
И тем не менее: сколько бы ни нашлось недостатков у русской интеллигенции, никогда не следует забывать о том, чту изначально вдохновляло тысячи и тысячи наших соотечественников на слова и поступки, столь же благородные, сколь и бессмысленные, иногда безумные, — Совесть.
2
Cобытия 1917 года изменили Россию. Последовательное уничтожение дворянства и буржуазии сопровождалось в стране победившего пролетариата борьбой за интеллигенцию, точнее, — против нее. Не удивительно: именно культурная часть российского общества, видя, как претворяется в жизнь ее сокровенная социальная мечта, стала “саботировать” новый режим. “Наибольшее сопротивление Октябрьская революция встретила сначала именно со стороны той группы населения, которая называется интеллигенцией”, — констатировал в 1923 году Зиновьев, председатель Петросовета. Интеллигенцию ломали жестоко. Одних ставили к стенке, другим удавалось ускользнуть в эмиграцию (некоторых высылали насильственно), третьи же — добровольно или по принуждению — шли на службу к большевикам, “советизировались”. Уничтожение старой патриархальной России неумолимо вело к распаду (рассеиванию и перерождению) интеллигенции. “Захват власти Лениным нанес русской интеллигенции смертельный удар”, — резюмирует Федор Степун в статье “Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции” (1959).
Трагический финал русского интеллигента XIX века запечатлен и в поэме Волошина:
Но — пасынок, изгой самодержавья
И кровь кровей, и кость его костей —
Он вместе с ним в циклоне революций
Размыкан был, растоптан и сожжен…
Судьбы его печальней нет в России.
Строительство “нового общества” сопровождалось в первые годы яростными нападками на интеллигенцию. Появляется глумливое “антилихент” — произносилось с подчеркнутым рабоче-крестьянским акцентом. “Антилихентов” упрекают в индивидуализме, отрыве от трудового пролетариата, рыхлости, дряблости и прочих грехах. В апреле 1924 года в московском Политехническом музее происходил диспут на тему “Будущее интеллигенции”. Известный в то время публицист Михаил Левидов закончил свое выступление словами: “Интеллигенция — это иллюзия, которая очень дорого обошлась стране и революции, и с которой давно пора покончить”. Луначарский, нарком просвещения, согласился: “…Старая интеллигенция представляет вымирающую категорию”. И тут же предложил: “…Не имея возможности обойтись без интеллигенции вообще, мы можем создать свою собственную интеллигенцию на место старой”. Эти настроения были в духе времени — не случайно в те годы всерьез предлагалось выбросить за борт современности, наряду с интеллигентами, и русских классиков.
“Выбросить за борт” означало попросту ликвидировать. Это была величественная задача, под стать революционному размаху тех лет, но осуществить ее в полной мере все же не удалось. Стране требовались экономисты, инженеры, врачи. Появляются “спецы” — выходцы из непролетарской среды (само собой, политически неблагонадежные), кого тем не менее выгодно использовать с точки зрения профессиональной. Профессор Преображенский из “Собачьего сердца”, пользующий высокопоставленных партийцев, — типичный старорежимный “спец”. В литературном мире тоже нашлись свои “спецы” — беспартийные писатели-интеллигенты, которых окрестили “попутчиками”. Большинство из них в 1930-е годы было перемолото сталинской репрессивной машиной, причем спецы оказывались, ясное дело, “вредителями”, тогда как попутчики всех мастей автоматически превращались в “контрреволюционеров”.
Попытка вывести новую породу интеллигенции, произрастающую из абсолютно иных корней, — одна из наиболее любопытных и поучительных глав в истории Великого Эксперимента. Основой будущей новой интеллигенции должна была стать (и стала) “социально близкая” рабоче-крестьянская молодежь, не отягощенная наследием прошлого и хлынувшая в 1920-е годы в рабфаки и вузы, которые, по команде, охотно распахивали двери для каждого, кто годился — по социальным признакам — на роль интеллигента. Партийное око пристально надзирало за отбором кадров. Людям, желающим заниматься наукой или искусством, было необходимо получить высшее образование, что уже в 1920-е годы становится практически невозможным для дворянских отпрысков, выходцев из купеческих семей, детей бывших промышленников, священнослужителей, военных, высокопоставленных служащих и т. п. Прием в вузы регулировался (вплоть до середины 1980-х годов) десятками секретных инструкций.
Но произошло удивительное, чего никто не предвидел. Всеобщее начальное и среднее образование, одно из величайших завоеваний социализма, принесло неожиданные плоды. Получив доступ к знаниям, “кухаркины дети” обретают со временем способность к самостоятельному взгляду на вещи. Далеко не все — и все же многие. Пройдет время, и в СССР на основе “новой советской интеллигенции” сформируется… антисоветская — ответ на коммунизм в его российском обличье! — и примется разрушать то, что взросло в России на крови и страданиях предшествующих поколений.
Это произойдет, правда, уже после Большого Террора и Великой Отечественной — в эпоху широкомасштабных сталинских кампаний, направленных против научной и творческой интеллигенции. Разгромив фашизм на фронтах войны, Советский Союз терпит поражение в сфере идеологической: официальная советская доктрина в 1946–1953 годах насквозь пропитана духом национализма. Классовый подход, интернационализм, братство народов — все это останется лишь в учебниках да в памяти людей старшего поколения. Слова “патриот” и “патриотизм” сливаются воедино со словом “русский”; начинается вытеснение нерусских элементов из разных сфер жизни, в первую очередь — из науки и культуры. В СССР происходит перерождение коммунистической идеи, со временем обратившейся в национал-большевизм.
Волна репрессий обрушивается прежде всего на интеллигенцию еврейского происхождения, успевшую за годы советской власти широко утвердить себя в разных областях. Антисемитизм — одна из главных примет советской послевоенной идеологии. Другая отличительная черта — оголтелое антизападничество. Все, что приходит с растленного Запада, оказывается вредным и ненужным. Эти три тенденции — национализм, антисемитизм, антизападничество (антиамериканизм) — сливаются воедино в истребительной кампании 1949 года, которую вежливо именуют “антикосмополитической”. Возводится пресловутый Железный Занавес, на много лет отделивший нашу страну от цивилизованного мира. Любая попытка проникнуть по ту сторону Занавеса (хоть взглядом или ухом) расценивается как предательство и преступление. Всемирно известные ученые, писатели и театральные деятели, преимущественно евреи, объявляются “безродными космополитами”. В стране полным ходом идет избиение интеллигенции — погром, от которого наша страна не оправилась вплоть до настоящего времени.
После XX съезда КПСС и развенчания культа Сталина (эпоха “оттепели”) некоторые из интеллигентов, чудом выбравшись из пучины Гулага, “подают голос” — напоминают о себе робкими печатными статьями, письмами в редакцию или выступлениями на собраниях. Однако малокультурный Хрущев, который покровительствует Твардовскому и даже не прочь вступить в диалог с творческой интеллигенцией, раздраженно реагирует на проявления излишнего, с его точки зрения, свободомыслия. Госбезопасность реформируется: захлебнувшаяся машина Террора превращается в аппарат слежки и преследования. В поле зрения “органов” попадает в 1960—1970-е годы достаточно многочисленная группа людей; на Западе их называют диссидентами, на советской родине — антисоветчиками. Они отвергают “генеральную линию”, “клевещут” на политику партии и правительства и упорно ищут “контактов” с враждебным Западом. Своей ожесточенной ненавистью к режиму они весьма напоминают революционную интеллигенцию XIX века. Но во многом они и чужды друг другу. Несходство бросается в глаза, если посмотреть на тех и других с “народнической” точки зрения. Собственно, “народа” уже давно нет. Старая Россия разрушена, уничтожено лучшее, что было и в городе, и в деревне (от дворянства до крестьянства), а то, что обозначается словом “народ”, ассоциируется, скорее, с деклассированным колхозником, люмпеном-“работягой”, либо с пугливо-обозленным обывателем. Впрочем, для многих “народ”, как и в XIX веке, — по-прежнему святыня, верховный авторитет и непогрешимый судия. Быть “вместе с народом” или “ближе к народу”, прислушиваться к нему и т. д. — неизжитая идеологема минувшего времени. “Я была тогда с моим народом…” — с гордостью заявляла Анна Ахматова. Но понятие, увы, дискредитировано. Интеллигенция в 1960—1970-е годы тянется уже не “в народ”, а на Запад.
Борьба власти с интеллигенцией, рвущейся “за бугор”, составляет основное содержание общественной жизни в эпоху застоя. Не физическое истребление, как в период “триумфального шествия”, но бескровное изничтожение, выдавливание интеллигенции из той почвы, в которую она успела врасти корнями, — такова негласная политика КПСС. Дело Бродского, дело Синявского и Даниэля, “самолетное дело”, травля и высылка Солженицына, бесконечные обыски, допросы и аресты, а с начала 1970-х — эмиграция, увлекшая в первую очередь тех, кто остро ощущал свою несвободу, — таков опыт и путь, пройденный послевоенным поколением, множеством российских евреев и не-евреев, ныне доживающих свои дни в Иерусалиме, Бостоне или Кельне.
Основная примета русского интеллигента в последние десятилетия советской эпохи — инакомыслие, оно же — свободомыслие, проявляющееся прежде всего в общественной позиции. “Подлинный интеллигент” (еще говорили: “порядочный человек”) не вступает в партию и не занимает руководящих постов и т. д. (хотя исключений из этого правила — предостаточно). Он не ходит исповедоваться в партбюро и не сообщает “куда следует” о настроениях своих сослуживцев; он достаточно образован, безошибочно отличим внешне (скажем, от “руководящего работника” или “пролетария”); не помышляет о служебной карьере, в частности потому, что не может найти себе применения, ощущая себя все тем же “лишним человеком” или “внутренним эмигрантом” (характерное для Москвы и Ленинграда явление 1970-х годов — “профсоюз” интеллигентных истопников и лифтеров); по вечерам слушает западное радио и читает неподцензурную литературу — опаснейшее в то время занятие, коему истово предаются не только гуманитарии и диссиденты-западники, но и “сектанты”, “монархисты”, а в союзных республиках — “буржуазные националисты”. Всеобуч и поголовная грамотность обернулись “самой читающей страной” и армией книгочеев, жадных до неподцензурной литературы.
Уинстон, главный герой оруэлловской антиутопии “1984”, рассуждая о будущем мира, говорил о том, что если и есть надежда, то она не в интеллектуальной элите, умеющей приспособиться к новой жизни, а в “пролах” (пролетариях). В Советском Союзе эта мысль реализовалась причудливым способом. Выходцы из “пролов”, ставшие новой советской интеллигенцией, воспроизвели в масштабах целого поколения родовые черты своих духовных отцов — интеллигентов XIX столетия. Конечно, они были другими: вряд ли они могли бы соперничать со своими предшественниками в культуре, благородстве и жертвенности. И все же интеллигенция возродилась, пускай и не в прежнем виде. Она не стала “рабоче-крестьянской”, какой ее хотел видеть Сталин. Она усвоила себе характерные признаки той, “старой”: отчуждение от государства, черно-белое отношение к миру, делящее его на “мы” и “они”, тоска по мировой (то есть западной) культуре и т. д.
Среди веяний и поветрий, охвативших в 1960-е годы часть нашей интеллигенции, — повышенный интерес к религии. Измученная и гонимая, почти полностью разрушенная в 1920—1930-е годы, русская церковь переживает в послевоенную пору известный подъем: русофильство как скрытая государственная доктрина естественно стимулирует возрождение православия. “Отделенная от государства”, церковь превращается в государственный придаток. Церковная жизнь медленно возрождается. Московские интеллигенты читают Священное Писание, ходят слушать воскресные проповеди, принимают крещение и крестят своих детей. В этой атмосфере духовного брожения оформляются направления мысли, довольно разные по своей ориентации. Возникает подпольная организация ВСХСОН — Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, выходит журнал “Вече”, ранний образец самиздата, и пр. Как и все диссиденты, члены ВСХСОН и авторы “Веча” проникнуты ненавистью к коммунизму (в XIX веке такое же чувство по отношению к царизму считалось “святым”); с другой стороны, они исповедуют антизападнические взгляды. Карая этих убежденных антисоветчиков, власть в то же время внимательно к ним присматривается. И не случайно: в партийных кругах намечается возрождение “русской национальной идеи”, замешенной на антиамериканизме и антисемитизме. Нелегальному “Вечу” отвечает на официальном уровне журнал “Молодая гвардия”. Нарастающее расслоение интеллигенции отражает тот же процесс во власти.
Конечно, далеко не все образованные советские люди тяготели к диссидентству: крестили детей и увлекались чтением того, что было запретно и труднодоступно. Большинство становилось конформистами, нашедшими в устоявшейся советской жизни удобную нишу для своего существования. Солженицын назвал этот слой презрительным словцом “образованщина”, игнорируя то бесспорное обстоятельство, что множество его соотечественников — в меру своих внутренних сил — все же сопротивлялись Системе и пытались “жить не по лжи”. Другое дело, что не многие из них имели возможность, подобно Солженицыну, выступить с открытым забралом. Публично заявить о своем несогласии с режимом отваживались — в советских вузах, научно-исследовательских институтах и творческих союзах — лишь редкие единицы. Но были, по счастию, и такие.
Истинно русский интеллигент второй половины ХХ века — академик Сахаров, восставший против Империи Зла и подвергнутый травле, шельмованию, ссылке. Его голос стал голосом русской Совести, казалось бы, давно и бесследно сгинувшей. Сахаров взывал не к русскому народу и обществу (такой возможности он был попросту лишен), он обращался к общественному мнению Запада. Но его широко поддерживали и в России — в кругах новосозданной инакомыслящей антисоветской “советской интеллигенции”.
3
Что же сегодня?
Устранение Железного Занавеса и начало реформ по образцу демократических стран Запада повлекло за собой — и не только в России — переоценку всех ценностей. Черно-белая картина мира (“мы” и “они”) видоизменилась; время сделалось разноцветным. Интеллигенция вышла из подполья. На рубеже 1980—1990-х годов в России произошло невиданное: бывшие диссиденты, шестидесятники, эмигранты протянули руку власти, заявив — едва ли не впервые в русской истории — о своей принципиальной солидарности с ней. Так было в горбачевское время и в начале ельцинской эры (до событий осени 1993 года, вновь расколовших российское общество). Но и сегодня мы не видим конфликта интеллигенции с властью — правильней говорить об известном отчуждении, наступившем в период чеченских войн, и разочаровании, усугубленном возвращением к советскому гимну.
Это — важный момент. Русская интеллигенция реализовывала себя на протяжении двух веков через противостояние государственной власти, не желающей или не умеющей жить по правде. Интеллигенции нужна была, с одной стороны, сильная власть, гниющая изнутри, а с другой стороны — “святой идеал” (иначе зачем же идти на эшафот!). За многие десятилетия в русской интеллигенции выработалось непроизвольное стремление к конфронтации. Но с кем бороться сегодня? Эпоха “освободительного движения” завершилась, причем успешно. Нигилизм по отношению к власти в наши дни — бессмыслица. Настала пора, когда можно говорить свободно, не опасаясь за последствия. Гласность! Можно безнаказанно обличать власть вплоть до самого Президента. (Кстати, этой безнаказанностью всего охотнее пользуются вчерашние душители интеллигентского инакомыслия: коммунисты.)
Нет и народа — Великого Немого, от имени и во имя которого вещала интеллигенция. Социальный спектр современной России многомерен и многоцветен, и совершенно не похож на деление людей по принципу социального происхождения или членства в КПСС. Торговцы, бизнесмены и банкиры разъезжают в “мерседесах”, тогда как профессора и заслуженные артисты пользуются трамваем или ходят пешком. Нет “народа”, есть общество; в нем множество уровней, прослоек и групп. Хочется спросить: есть ли нация? Но это особый вопрос.
Всего менее изменилась российская власть, которая, как и прежде, отличается тем, что никакой закон ей не писан. Несовершенство российской правовой (“правоохранительной”) системы то и дело побуждает общественность бить тревогу и заявлять протесты: власть систематически нарушает права человека. Но в этих “протестных акциях” слышится — существенный и огромный сдвиг! — не один лишь голос интеллигенции. Бастуют рабочие и служащие; люди, не получив зарплату, организуют “несанкционированный митинг” и вступают с милицией в рукопашный бой. В стране формируется общественное мнение, пускай еще недостаточно действенное, но уже достаточно явственное. Доживем ли мы до того времени, когда подлинными защитниками гражданских прав станут не “видные деятели культуры”, а милиция, прокуратура и суд! Возьмет ли на себя государство те функции, которые искони приходилось осуществлять интеллигенции (“Поэт в России больше, чем поэт…”)!
Нет больше и Запада как противоположного России духовного пространства. Падение Берлинской стены уничтожило противостояние двух миров. Рухнул Железный Занавес. Эмиграция теперь — не жизненная позиция, а одна из возможностей жизнеустройства. Уехать на Запад не означает “выбрать свободу”: уезжающего влечет к себе не свобода, а заработок. Казавшаяся спасением и благом, когда мир был поделен надвое, эмиграция видится теперь в ином свете: во всей своей утомительной и суровой повседневности. И хотя споры об особом пути России все еще продолжаются, они лишены теперь прежнего накала. Выбор сделан. Страна устала от единоборства с Западом.
Интеллигенция сходит с исторической сцены, ее время кончилось, сокрушаются многие. Так ли это? С началом перестройки интеллигентный слой — в том рыхлом качестве, в каком он сохранился к концу 1980-х, — стал быстро меняться. Не обученная законам буржуазного предпринимательства, страна бросилась “делать деньги”. Дух накопительства и “американизма”, откровенно господствующий в России с начала 1990-х годов, парализовал, до известной степени, ее духовную жизнь. Не все мечтатели смогли стать прагматиками; не все обличители — созидателями. Разрушать, как известно, легче, чем строить. Умеющие “говорить красиво” стали терять свою аудиторию. С другой стороны, революционные сдвиги вывели на поверхность общественной и культурной жизни множество способных инициативных людей, не востребованных в годы застоя. Среди них — немало интеллигентов. Некоторые из них, оказавшись во “властных структурах” или просто “на виду”, пытались не растерять своих романтических иллюзий 1960-х годов. Однако власть есть власть — ей не нужны прекраснодушные и велеречивые, ей нужны деятельные и циничные. Тех, кто цеплялся за свое интеллигентское прошлое, вытеснили из власти разными способами (трагические примеры — Анатолий Собчак и Галина Старовойтова). Другие интеллигенты быстро сообразили, что настали новые времена, и повели нелегкую борьбу за выживание, открывая крохотные частные предприятия или становясь “челноками”. Одни, занявшись бизнесом или банковским делом, разбогатели, выбились в “олигархи”; иные же, потерпев неудачу, перебиваются с хлеба на квас, утешая себя мыслью о том, что коммунистической империи пришел конец и, значит, осуществились их заветные диссидентские чаяния.
Не понимая и не принимая того пути, которым пошла Россия, некоторые из интеллигентов стали отрекаться от своего “ордена”, способствовавшего краху советской системы. Причины расхождения в этом случае были, как правило, идеологические, повлекшие за собой глубокий раскол в писательской, театральной и даже научной среде. “Не хочу быть интеллигентом”, — заявлял академик А. М. Панченко, усматривая в “демократах” главным образом предрассудки и пороки, свойственные интеллигентскому племени. Его коллега и старший товарищ, академик Д. С. Лихачев, напротив, всячески подчеркивал мужество и достоинство русской интеллигенции, внутренне сохранившей себя в годы советского произвола и сумевшей продолжить “лучшие традиции”. (Сам Дмитрий Сергеевич, потомственный интеллигент, персонифицировал эту не сломленную русскую интеллигенцию и, как никто другой, воплощал собой преемственную связь между ее дореволюционным и советским прошлым. Но Лихачев был одинокой фигурой, олицетворением редкого, уже исчезающего типа личности. Многомиллионная аудитория воспринимала его с благоговением и трепетом, но не как современника, а как мудрого гуру или пришельца из минувших времен.)
Интеллигенция в ее прежнем русско-советском обличье выглядит сегодня неприкаянно и нелепо, как некий анахронизм, и она — естественный процесс! — истончается, незаметно растворяясь в новых условиях жизни или явственно приспосабливаясь к ним. Бывшие интеллигенты на глазах превращаются в профессионалов-интеллектуалов западного пошиба, озабоченных качеством своего труда и размером вознаграждения и весьма равнодушных к извечным вопросам “Кто виноват?” и “Как нам обустроить Россию?”. Мало кто обсуждает их нынче, засидевшись за полночь, как в доброе советское время, на кухне у друзей-единомышленников. Нет времени!
Что же ожидает интеллигенцию? Если страна пойдет по тому пути, на который ее вывели молодые реформаторы, пришедшие к власти в начале 1990-х годов, значит, расслоение общества будет продолжаться. Значит, будет расти и крепнуть класс богатых людей — “олигархов”. Их дети получат образование в Оксфордском или Гарвардском университетах. Придет ли день, когда они, а, может, их внуки, опомнившись, — коль скоро наш русский Бог не обделит их совестью — сочтут свою безбедную жизнь незаслуженной и неправедной по отношению к тем, кто бедствует в нищете? Оставят ли свои “мерседесы” и особняки с охраной, раздадут ли, как те дворяне, свое имущество нищим, чтобы удалиться “в народ” или “в монастырь”? Не верится.
Осуществление такого сценария означало бы, на деле, появление новых “новых русских” — интеллигентов третьего призыва, желающих жить по совести и, по крайней мере, иметь дело с мыслью и словом, а не только с цифрой. Но одновременно следовало бы признать, что нынешний разноцветный и многомерный мир вновь поляризовался (“мы” и “они”), обесцветился и превратился в черно-белый. Что демократизация не состоялась, а революция 1990-х годов обернулась очередным переделом собственности. Что главные задачи, которые пытается решить Россия, — создание среднего класса и правового общества — оказались этой стране не под силу. Ибо лишь крепкий и благоденствующий класс мелких собственников, добропорядочных мещан, буржуа, столь неприемлемых для интеллигентского сознания, способен обеспечить известное равновесие между бедностью и богатством, законом и произволом, невежеством и утонченной духовностью. Удастся ли создать этот спасительный слой в обездоленной и отсталой стране, отравленной ядами национал-большевизма?
Есть и другие всемирные процессы, в которые неминумо втягивается Россия. Важнейший из них — технический прогресс и, как следствие, исчезновение пропасти (“стирание граней”) между умственным и физическим трудом. “Землю попашет, а потом за компьютером в хате в Интернет залезет…” — таким видится поэту Сергею Стратановскому “русский крестьянин будущего”. Как скоро?
Крепостное рабство в XIX и большевистский террор в XX веке — вот атмосфера, в которой произросла и развилась наша интеллигенция. За нами вековая привычка критиковать, обличать и разрушать, тогда как опыт созидательного труда — минимален. Теперь, когда обществу требуется именно такая повседневная работа, само существование интеллигенции ставится под сомнение. Ниспровергатели сделали свое дело — их место должны занять созидатели.
Но вирус коммунизма все еще блуждает по России. И в этом — корень проблемы.
История неразрывно соединила нашу интеллигенцию с мифом. Их взаимосвязь очевидна. Сколь бы парадоксальным это ни казалось, но существование интеллигенции в новых условиях зависит от притягательности Великой Утопии — коммунистической, национальной, какой угодно. Построить Рай на земле — эта иллюзия живуча, она и поныне владеет умами миллионов российских граждан. Пока теплятся красно-коричневые идеи, интеллигенция (в ее российском изводе) не утратит своей способности возрождаться, словно Феникс из пепла, и с русским максимализмом затевать строительство Града, чтобы затем его превратить в развалины.
Тот, кто жаждет окончательного краха коммунизма, должен иметь в виду и гибель российской интеллигенции, гонявшейся за его призраком в XIX веке, чтобы разоблачить его и развеять в XX-м. Интеллигенция должна исчезнуть как класс — так основоположники марксизма-ленинизма говорили о гибели буржуазии.
I Согласно общепринятой точке зрения (многими оспариваемой), слово “интеллигенция” в современном его значении ввел в русский язык писатель П. Д. Боборыкин.