Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2002
РАССКАЗ ВОЛЬНОНАЕМНОГО
Александр Афанасьевич Бочаров (ныне покойный) в 1937 году работал вольнонаемным в лагерях города Свободного. Секретарша начальника производственного отдела, красивая еврейка, с которой Александр Афанасьевич флиртовал на службе, попросила его подежурить вместо нее у телефона.
Рядом, в кабинете, располагался начальник лагерей, туманно называемый начальником производственного отдела.
На столе у секретарши лежал бланк метеосводки, пока пустой. Александр Афанасьевич обладал красивым басом. Солист Кировского театра, который пел в столовой «Три поросенка» на углу Сталинской и Торговой улиц, уговаривал Александра Афанасьевича поступать в консерваторию.
Как все публичные люди, Александр Афанасьевич очень любил посмеяться. Поэтому он взял с улыбкой бланк, обмакнул перо № 86 в стеклянную чернильницу и написал:
«Ожидаются тропические ливни, дождь как из ведра. Ветер со всех направлений со скоростью 100 кв. км в час. Есть опасность сноса уборных и других гражданских объектов».
И ушел посвистывая. А красивая секретарша, не читая, отнесла сводку к начальнику, тот, не читая, подмахнул. Сводка пошла по зонам. Как передавали Александру Афанасьевичу позднее, паника началась страшная. Срочно натягивали брезент на пиломатериалы, вкалывали подкосы под бараки и сараи. Особенно тщательно укрепляли дощатые уборные.
В разгар мероприятий какой-то инженер из управления вспомнил, что видел с утра совсем другую сводку…
Ночь Александр Афанасьевич провел в карцере вместе с зэками. Спасло его лишь то, что утром на вопрос начальника караула: «А ты из какой роты?» — он ответил: «А я вольнонаемный».
Не оформили документально. Пожалел его начальник производственного отдела, большой любитель художественной самодеятельности. Когда слушал «Ноченьку», поднимался, как дрожжевое тесто в духовке.
Через год начальник сам попал в зону и сгинул. Секретарша вышла замуж за начальника Золотопродснаба и благополучно скончалась в Иркутске, дождавшись правнука. Александр же Афанасьевич оказался в Уфе с сестрой и ее сыном-инвалидом. Жена от него ушла сразу после войны. Детей не было.
ПОЛКОВНИК
У одного полковника в погонах завелись звездоточцы. Едет он как-то в трамвае, а ему на ухо моложавый блондин с усами шепчет:
— Ваше благородие, а звездочки-то — тю-тю!
Полковник скосил глаза — точно! Нет звезд. Одни просветы.
Неопределенность положения так на него подействовала, что он, примчавшись домой, заперся в кабинете и медленно-медленно начал снимать шинель… И на кителе звезд не оказалось!
Он к шкафу — и на полевой форме!
И на летней рубашке!
Что делать? Ведь если бы он был майор, тогда бог с ними, со звездами. Майор без звезд вполне может сойти за подполковника. Но каково нашему-то штаб-офицеру, встречая подполковников и даже майоров, не видеть в их глазах привычной субординации, а одно только любопытство? Вернее, не одно любопытство, а и нескрываемое удовольствие от возможности побыть запанибрата. И знают же, что полковник, по глазам знают, по страданию!
Но что сделаешь, если пять раз на дню звезды сажаешь и тут же их буквально слизывают проклятые эвездоточцы!
Очень любят анодированные предметы.
Положение спас старший прапорщик, у которого та же беда приключилась.
Теперь полковник носит желтенькие звезды из бумаги, и никакие звездоточцы ему не страшны.
Вот только кончики загибаются.
Приходится их постоянно приглаживать.
Но так как у полковника и с волосами не блестяще, то он одним движением приглаживает темя, а потом звезды.
Злые языки утверждают, что полковник тайно верит в Бога и таким образом делает не два, а три дела сразу.
ОЧЕРЕДЬ
Однажды иду, смотрю — очередь. Такая… настоящая. Плотная, сосредоточенная, злая. И очень честная. Двое попытались воспользоваться удостоверениями, так их просто передали по цепочке в конец очень помятыми. Иногда, правда, взвоет какая-то старуха: «О, Господи, да когда же это..!» — и тут же затихнет. То зной, то стужа. То ветер налетит. Равнодушное солнце войдет и выйдет, войдет и выйдет. Тоже ненавидит свою постоянную службу. Да, солнце напоминает Сизифа. И никто его не пожалеет. Дай-ка я пожалею, пока без дела стою: бедное солнце! Я бы на твоем месте давно с ума сошел, наблюдая такую пакостную жизнь. Хорошо, конечно, в умеренных широтах, где постоянная облачность, но ведь в ту же Кубу заглянуть или в Бурунди — разве весело?
Так я стоял довольно долго и не вмешивался в разговоры соседей. Все думал, думал. А очередь все стояла, стояла. А я все думал. И додумался. «За чем стоим?» — думаю. Не «зачем», а именно «за чем». Потому что «зачем» обычно бывает вполне достаточно для того, чтобы зацепиться за свое место в очереди и все наращивать преимущество перед остальными и вдруг оказаться первым. Первым! Среди всех! Дайте мне вот это. Нет — вот это. Или лучше это. И пусть они там, сзади, взорвутся от ненависти ко мне, первому.
Но вот только что был первый, а уже никакой. И покупка твоя какая-то… сомнительная. Надо становиться снова.
Таков ход мысли вслед за моим «за чем». Поэтому я снова, как по ступенькам, взбегу к своему «за чем» и попробую у кого-нибудь узнать — что дают?
И здесь мне показалось странным то, что люди входят, но не выходят. Так вот — входят и не… Может быть, второй вход или выход?
Я обогнул квартал: сплошной высокий забор. Везде забор. Без щелей. Железобетонный.
Я еще раз посмотрел на очередь издали… Очень хорошая, настоящая очередь. Но уж очень. Даже не по себе становится. О ч е н ь! Понимаете? Нет в ней блатных, нет нищих. Солидно стоят люди. Бесповоротно.
А ведь не зря я думал, пока остальные время убивали! Не зря!
Умирать они стоят. За смертью.
Поэтому я как бы заскучал. Как бы я зевнул, прикрыв рот ладошкой. Как бы не спеша пошел, пошел… А потом, когда забор меня от них закрыл, — как побегу! Как помчусь!..
Вот так очередь! Вот так постоял!
Нет. Лучше я останусь индивидуалистом.
НА ОЗЕРЕ
На озере черными точками уже виднелись те, кто приехал последней ночной электричкой. Привалов, когда был помоложе, сам любил короткие апрельские ночи на вокзале. Да, когда был помоложе, ему ничего не стоило отмахать с ящиком на ремне десяток километров до третьего плеса, а теперь он ходит недалеко.
«Покуда ноги носят, иди себе вперед… покуда ноги носят, покуда ноги нос», — он бубнил в такт ходьбе по давней привычке, за которую жена называла его якутом.
Ночью подморозило, и по насту идти было приятно. Две вороны сорвались с ближайшего островка и полетели на восток, в сторону розового солнца.
Скоро Привалов вспотел и пошел медленнее. Соответственно изменились и слова: «Что же, если не будет клева, потягаем с тобой плотву, потягаем плотву сурово, та-ра-ра, та-ри-ра, ту-ру».
Первым, кого он встретил, был Толик, местный мужик. Привалов помнил его еще пацаном, а сейчас тот отпустил пузо и рыжие усы. Лицо у него было разъяренное.
— Обнаглели, да? — закричал Толик издалека. — Скоро в своем озере утопят!
Привалов присел на ящик, жестом предложил Толику закурить.
— Представляете, Павел Васильич, вечером поставил жерлицы, сейчас проверил — двух нет! Как это называется?
— А следы?
— Что следы! — отмахнулся Толик. — Вон их сколько понаехало. Не твои — близко не подходи! Ну что за народ пошел, — снова закричал Толик. — Поймаю — не знаю что сделаю!
— Снял что-нибудь?
— Да так. Пара щучек и налим. И один обрыв.
— Налима на донку, что ли?
— На жерлицу, на полводы.
— Бывает.
Они еще поговорили, и Привалов двинулся дальше. Но теперь он шел без прежнего азарта, молча. Что-то в нем внезапно изменилось. Привалов даже остановился, вспоминая разговор с Толиком. Что-то он забыл сделать… Что?..
— Так я же этих щучек не посмотрел. И налима, — сказал он негромко, сам себе. — А почему?..
Он еще постоял, сгорбившись, старый человек. Еще раз выслушал себя, как доктор. Не осталось в нем и последнего интереса — интереса к рыбалке. Все.
Привалов повернулся и побрел назад, к платформе.
МОЛЛЮСК
В углу дома водились какие-то грызуны. Водились и водились. Туда иногда впускали кошку, она наводила порядок. Но один поэт поехал в Африку и привез оттуда моллюска. Моллюск из своей раковины выглядывал сонными глазами (а может быть, ушами? или задницей?), а поэт объяснял, какие у моллюска преимущества по сравнению с кошкой. По всему выходило, что моллюск поселится в углу, его отгородят бортиком из жести и он этих грызунов своим постоянным вниманием и угрозой заставит исчезнуть.
Хотя — как это можно сделать? Грызуны существуют так же долго, как и мы, а теперь вдруг им надлежит исчезнуть? Их что, совсем не будет? Вот, допустим, они где-то там под полом занимаются неведомыми делами, потом вспоминают, что давно не мешали нам жить, и появляются в углу дома. И теперь этого не будет? Теперь моллюск займет их место? Но что же тогда будет под полом? Ведь дом может накрениться в ту сторону, осядет на незанятый угол…
Но это еще что: из картины мира окажется выхваченным целый кусок! Это как если бы из бегущего коня выхватить мясо вместе с лопаткой, а он будет продолжать бег как ни в чем не бывало! Так не бывает.
Но поэт оказался революционно настроенным. Он и в Африке побывал для того, чтобы подкрепить в себе революционность. Он как бы связал свое нежное внутреннее строение с магометанским обетом.
И получился такой кошмар! Так сразу и не вспомнишь… Вначале, естественно, сделали бортик из белой жести. И моллюск за этим бортиком спрятался, один гребешок торчал. Мы предполагали, что грызуны постепенно перестанут посещать нас. Но такое… Мы заметили однажды, что моллюск немного подрос. Потом еще подрос.
И еще.
И вдруг мы поняли, что он каким-то образом жрет грызунов! Как? Почему? Поэт уверял, что моллюск — это своеобразный гриб-трутовик, маленький домовой, развлечение для юннатов, а он выпятил из створок свое серо-зеленое брюхо, похожее на мозг…
Он уже в этой жести, как в противне… Хорошо еще, что своим весом он немного продавил тот угол и ему пока никак не перекатиться… Но как омерзительно он растет!
Африканца мы давно уже погнали за птицей рух. Только она, как известно, способна воспрепятствовать произрастанию моллюска методом склевывания. Но что, спрашивается, мы станем делать с птицей рух, когда она сожрет моллюска?!..
Жила-была инфузория. Честно жила, платила профвзносы, посещала собрания. Но однажды, проплывая своим маршрутом мимо громадного жирного пятна, она встретила амебу. Обычно амебы плавают по другим маршрутам и инфузорий не замечают. А тут вдруг получилось так, что амеба посмотрела инфузории в глаза, заметила, какие они у нее вежливые и добрые, и увлеклась. Обе они были, естественно, голые, поэтому любовь возникла мгновенно и без мыслей о том, как, где и что подумают. Амеба с пылким чувством приникла к инфузории и сама не заметила, как проглотила ее.
ЧУГУНОВ
Детские годы Чугунова
В одной из школ Выборгского района Чугунов учился два года, в другой — три, в третьей — еще год. Больше его в Выборгском районе в школы не принимали, и он получил аттестат в заочной школе номер два на Благодатной улице в Московском районе.
Везде он спал.
На уроках засыпал сразу и до конца учебного дня. Когда его будили, это ему страшно не нравилось. А так как Чугунов вполне соответствовал своей фамилии, то даже преподаватели физкультуры смотрели сквозь пальцы на храп двенадцатилетнего Чугунова, раздающийся с гимнастических матов.
Сверстники Чугунова увлекались фарцовкой, футболом, филателией, некоторые поигрывали фомкой, — Чугунов спал.
В одиннадцатом классе соседка по лестничной клетке, двадцатилетняя жена моряка, совершила немыслимое — привела Чугунова в ресторан «Невский» на третий этаж, к фонтану: так он ее потряс своим недетским взглядом в кабине лифта. Однако и здесь дело закончилось вполне тривиально. В ожидании официанта Чугунов уснул на стуле под грохот шлягера: «Новый поворот, что он нам несет!..» Взбешенная жена моряка покинула его. Был вызван вышибала. Разбуженный Чугунов от огорчения выбросил вышибалу в фонтан, разогнал поп-музыкантов, его загнали на кухню, где он оторвал стальной поручень у плиты. В милиции были настолько поражены мотивами его поведения, что не стали составлять протокол, а только предложили поступить в высшую школу МВД.
Чугунов никуда поступать не собирался.
Юношеские годы Чугунова
Однажды Чугунов смотрел телевизор. Это было в апреле.
— Эй! — услышала мать. — Эй! Глянь! Это что? Куда он пошел?!
Потрясенная мать вбежала в комнату. Чугунов, рыча, скакал по комнате и показывал пальцем на экран телевизора. Там в это время Горбачев совершал свой знаменитый марш-бросок от монумента на площади Восстания к аптеке на Невском, 83.
Больше никто и никогда в жизни не слышал, как Чугунов смеется. А так как мать знала Чугунова задолго до его рождения и тоже не предполагала у него способности к веселью, то на нее это подействовало неотразимо: она застыла в позе актрисы Ермоловой и впала в этой позе в летаргический сон.
Долгие годы после этого Чугунов возил ее по всему свету, везде она стояла как деталь интерьера, во всех пятизвездочных отелях, на Багамах, в Биаррице, в Монте-Карло.
Получилось так, что сна отпущено было на семью Чугуновых определенное количество, и в первые 20 лет жизни Чугунова этим занимался сам Чугунов, а после 85-го года преимущество полностью перешло к его матери.
Царские склады
Водка пропала настолько, что Чугунов вспомнил свою школьную профессию следопыта и обнаружил под городом, на углу Толмачева и Невского (вход с подвала дома 26) царские склады с вином.
Надо ли говорить, что сам Чугунов вылез из этих складов через полмесяца дикий, небритый, ужравшийся из пыльных бутылок до хрустального звона.
Еще через неделю Чугунов стоял в подвале дома 26 выбритый, деловой, с билетной книжкой и впускал желающих под «шведский стол». Гражданин платил 25 рублей. Вечером его выносили.
Вскоре Чугунов открыл офис в Стокгольме и филиалы в Риме и Сан-Франциско. Предприятие называлось «Царские пыльные бутылки».
Талоны на жизнь
В газете «Вечерний Ленинград» однажды появилось объявление:
«Посредническая фирма «СНUGUNOV» продает талоны на жизнь. Сбор в большом зале Дома офицеров 12 сентября в 18.00″.
Опытные люди пожимали плечами.
Неопытные собрались в громадном количестве. Чугунов сказал речь.
— Мы здесь собрались, — сказал он в частности, — для того, чтобы жить. Мы верим в то, что можно жить до тех пор, пока действительны талоны. Конечно, возникает вопрос, а на какой срок они действительны? Я вам отвечаю: они действительны на весь срок вашей жизни. Разве какой-то врач или экстрасенс может вам гарантировать этот срок? Нет, никогда. Может быть, какая-то цыганка предскажет вам дату вашей смерти, и вы передаете друг другу ее слова, как будто в них заключена какая-то мудрость. Нет никакой мудрости в предсказании смерти. Мы сами выбираем смерть в назначенное время, слушая цыганок и западноевропейских врачей. Я предлагаю вам не смерть, а жизнь. Покупая талоны, вы ставите перед собой задачу оправдать свои вложения и прожить как можно дольше. Когда у вас в кармане будет талон на жизнь от Чугунова, вы получите единственную гарантию максимально долгой жизни. Иначе вы потеряете уважение к своим деловым способностям. Талоны на жизнь — это единственный документ, гарантирующий вам жизнь. Все остальные бумаги приближают к смерти. Чугунов один думает о том, чтобы вы прожили дольше. Он один заинтересован в этом, потому что честь его фирмы, его доброе имя поставлены на карту. Чем дольше вы будете жить, тем больше талонов будет продано. Один талон стоит десять долларов. Вы скажете, что жизнь ценится слишком дешево. Я вам скажу на это: каждый должен иметь шанс купить талон. Нет разной цены жизни для богатых и бедных. Каждая жизнь равна другой жизни. И пусть даже Чугунов не получит сверхприбылей, для него главное, чтобы все люди, желающие жить, получили свои талоны. Талон на жизнь согревает сердце и возбуждает тягу к удовольствиям. Удовольствия не должны падать с неба. Бесплатный хлеб погубил Римскую империю. Покупайте талоны на жизнь посреднической фирмы Чугунова! Не толпитесь. Хватит всем.
В один день было продано десять тысяч талонов.
Через две недели Чугунов вынужден был переехать в Швецию из-за непонимания городскими властями и рэкетом его демографической политики.
Р.S. Через десять лет независимыми экспертами был отмечен локальный феномен долгожительства в части Смольнинского и Дзержинского районов.
Черный «кадиллак»
На Малой Садовой у «отдела заказов» иногда стоит черный «кадиллак». Стоит и стоит себе. Совсем бесхозный.
Но люди знающие приходят сюда и трепетно дожидаются очереди. Потому что когда ты садишься на заднее сиденье и захлопываешь дверцу, то тут же оказываешься в Нью-Йорке, угол 42-й улицы и 6-й авеню. Красивое место!
Откуда появляется черный «кадиллак» — неизвестно. Есть какое-то предположение, что его Чугунов присылает. Но нет. Это не Чугунов. Чугунов прислал бы «мерседес», это его любимая машина. Это во-первых. Во-вторых, Чугунов Нью-Йорк терпеть не может. Так что это не Чугунов. Это — самый настоящий таинственный черный «кадиллак».
ДОМ
Над рекой стоял заброшенный дом. Никто его не посещал, двор зарос полынью, на чердаке поселились летучие мыши. Много разных жучков, червячков, грызунов и маленьких птичек начало жить в этом доме. И постепенно они его так источили, что дом качался на ветру.
Однажды туда прилетел его первый хозяин, посидел на завалинке, посокрушался, но животных не прогнал. Потому что после смерти люди становятся добрее.
РЕКА
Река текла мимо дома, в котором он долго жил, и он не обращал на нее никакого внимания. Течет и течет.
Затем он уехал и долго жил в другом месте, где не было реки. Прожил там до старости, но как-то неинтересно, суетливо и быстро. Однажды его как будто толкнуло в грудь. Он собрался и поехал.
И дома его уже не было, и все так переменилось, что он даже места не узнал. Но самое странное то, что и река изменила русло, и там, где она раньше текла, было заросшее осокой болото, в котором квакали лягушки.
Он вздохнул и решил, что в жизни нет никакого смысла.
ТЩЕТА
Я послал 1216 писем всем известным мне людям, включая президента страны и ее министра финансов. Я писал эти письма 140 дней.
Я носил их на почту шесть раз. На меня сбегались смотреть дворники дома, в котором почта.
Я ждал ответа хотя бы на одно письмо. Не дождался.
Теперь мне все абсолютно ясно — я никому на свете не нужен. И это катастрофическое знание обошлось мне всего в пятьдесят долларов (стоимость пяти граммов золота, доставшегося мне в наследство от тетки в виде зубного протеза).
ЛЮТЕРАНКА
Татьяна Шмидт собирается уезжать в Германию. Насовсем. Но пока надо пройти конфирмацию. Она ходит с детьми в церковь.
— На конфирмацию?
— Нет. Еще рано, не подготовилась. В Шуваловскую ходим.
— Но это же православная?
— Ну и что. Для тренировки.
СТАРУХА
Покупает на рынке 200 граммов сахара.
— Чего это ты, бабуля? Денег не хватает?
— Денег-то хватает. А вот если умру завтра? Это что, мой сахар кто-то пить будет?
РАССКАЗ О ДРАМАТУРГЕ
В этой истории кроме драматурга присутствует также поэт. Причем поэт действительно хороший, настоящий, что, правда, не имеет к данному повествованию никакого отношения. Просто хотелось бы, чтобы у читателя при обозначении этого действующего лица не возникало такого пренебрежения как бы — мол, все они там сволочи и недоумки. Напротив, даже драматурги, подобные вышеперечисленным, все же составляют государственную элиту. Что с того, что эти драматурги так себя ведут? А как, позвольте вас спросить, должны вести себя драматурги? Они ведь не монахи, не судьи Конституционного суда и даже не поэты, которым надо быть в образе. Конечно, драматурги обладают каким-то шармом, но он больше интеллектуального свойства, порождающий недоумение: как это понимать, думает человек толпы, все вокруг слесаря, профессора, шофера, а этот вдруг драматург? Но после рассказанных ему историй человек толпы успокоится: что драматург, что слесарь — все едино.
Поехали как-то еще в шестидесятые годы поэт с драматургом в творческую командировку на Алтай, чтобы немного подзаработать на людском любопытстве, дать себя посмотреть и как бы пощупать. Это называется творческая встреча. Прибыли они в Рубцовск. Драматург завалился в гостинице на кровать с книгой, и вдруг вбегает поэт.
— Вставай! — кричит поэт. — Пошли!
Драматург тут же встает, и они идут. А драматург этот отличался тем, что никогда и ни о чем не расспрашивал, до всего доходил своим умом.
Приходят в деревянный домик на окраине, там сидит дед за самоваром. Они вошли и сели. Поэт достал бутылку водки. Начали пить. Драматург был человек бывалый, семь лет в лагере сидел, но и он начал нервничать: с какой стати его выдернули и посадили за один стол со старым пеньком? Однако вида не подает, ждет, что дальше будет. А поэт вовсю старика обхаживает, все у него какой-то дневник просит. Старик от важности и чая с водкой раздувается, но дневник не дает. Поэт его и лестью, и панибратством, и драматурга под столом пихает, чтобы тот присоединился. Драматург терпит. Старик не дает. Наконец поэт вытаскивает вторую бутылку водки. А старик, очевидно, такого шага уже не предполагал. Старик думал, что его уже оплатили и станут выпрашивать дневник всухую. Поэтому он не успел построить оборону и тут же сдался: нацепил круглые очки, достал из тумбочки серую тетрадь, раскрыл ее, откашлялся и начал читать:
«25 мая 1905 года. Завтрак с утра. Каша ячневая. Обед. Борщ с солониной. Репа тушеная. Ужин. Картошка мятая.
26 мая 1905 года. Завтрак с утра. Каша пшенная. Обед. Щи кислые. Каша пшенная. Ужин. Картошка мятая.
27 мая 1905 года…»
Старик читал долго. Поэт вначале жадно смотрел на его пергаментные руки, державшие тетрадь мертвой хваткой снаружи, а потом заскучал и бегло стал посматривать на драматурга. А драматург комедий не писал. У него вообще с чувством юмора было на уровне эпохи. Поэтому в нем копилась злоба на поэта.
Когда они вышли из домика, снег под луной был так молод и искрист, что поэт задохнулся от счастья. Он сел в сугроб и долго хохотал. Драматург стоял, тускло посматривая, как никогда готовый убить. Даже в первый лагерный год в нем не было такой ненависти, как к этому человеку. Но он молчал и ждал. Наконец поэт отсмеялся и объяснил ему причину веселья. Оказывается, старик был боцманом на одном из кораблей, затопленных японцами в Цусимском сражении, и вел в те годы дневник.
ЗНАКОМСТВО
Кирпичников Анатолий нашел кошелек, женский. Гладкий, с медными защелками, с карманчиками, в которых хранились 540 рублей, читательский билет Публичной библиотеки с фотографией задумчивой блондинки и бумажка с телефонным номером. Деньги небольшие для Кирпичникова, который ездил на севера разбирать краны для продажи в Прибалтику. Поэтому он увлекся фотографией. Позвонил:
— Але! Мне Минину Жанну.
— А ты кто? — спросил мужской голос.
— Так ее нет, значит?
— Значит, она есть. А тебе от нее что надо?
— Ничего.
— А чего звонишь?
— Извините, — сказал Кирпичников и положил трубку. Природная вежливость не давала Кирпичникову пользоваться плодами командировок. Природная вежливость и поздняя сообразительность. Он позвонил снова.
— Але, это снова я.
— Отвали.
Трубку бросили.
Он снова позвонил, уже озверевший.
— Мне Жанну. По делу, понял? И трубку не бросай, а то я так брошу…
— Ты в очках?
— Нет, — растерялся Кирпичников.
— Будешь.
Трубку бросили. Кирпичников оказался в самом банальном нокдауне. Поэтому позвонил снова.
— Слушай, ты мне не угрожай и трубку не бросай. Мне от твоей Жанны ничего не надо…
— Ну и заройся.
Трубку бросили. Кирпичников позвонил снова.
— У меня ее кошелек и пятьсот сорок рублей…
— Подавись.
Трубку бросили. Кирпичников позвонил снова, теперь уже просто из любознательности.
— Снова я. Ответьте на один вопрос. Вы кто ей?
— Кому?
— Жанне Мининой?
— А тебе зачем?
— Просто.
— Надоели вы мне.
— Так Жанна жена ваша?
— Отвали. Заколебали вы меня. Сестра.
АМЕРИКАНЕЦ
Когда мой сын был совсем ребенком, мы как-то ездили в поселок Саблино к однокурснику жены, Яну. У Яна в Саблино была в собственности четвертушка бревенчатого дома с сараем и двумя сотками земли. Семья у Яна была сложная, поэтому он предпочитал жить один. Так в одиночку он и полетел в Америку, где к тому времени собралась вся его родня. А Ян был страстным почитателем Владимира Высоцкого. Поэтому в Америке он не стал изучать их язык, а слушал в четыре часа утра в Калифорнии радиостанцию «Маяк», катал таксистом по Лос-Анджелесу и сатанел без столь необходимых ему юных лимитчиц. С цветными у него как-то не получалось. Одновременно Ян старел. Борода поседела первой. Потом виски и дальше, к затылку, как к полюсу. Снега, можно сказать, перепутали стороны света. Как и Ян. Потому что после пятнадцати лет жизни на чужбине ему страстно захотелось вернуться. Сказано — сделано. Он поднапрягся, скопил необходимую сумму в четыре тысячи долларов, еще раз проверил цены на комнаты на Петроградской и — вот он, уже в Пулково.
Надо ли объяснять, что денег ему со всеми закавыками хватило на четвертушку бревенчатого дома в Саблино, где мы его и посетили: мой сын к тому времени стал уже композитором энд гитаристом.
МАШИНА
Синелобов Кирилл Мефодиевич решил напиться в гостях. Но на метро ехать поленился. Поэтому свою машину, «девятку», поставил у парадного подъезда дома на Кирочной, чтобы завтра после работы забрать ее. Все произошло, как намечал Синелобов: он нарезался почти до умопомрачения, дико хохотал, рычал, целовался с какой-то рыжей соседкой и в половине первого ночи был изгнан хозяйкой, вернее, выдавлен ею постепенно из гостиной в прихожую и дальше, на площадку. Причем Синелобов помнил свое насмешливое недоумение по этому поводу: ему казалось, что хозяйка сердится, сдерживая смех, что за ним сейчас выскочат и потянут веселиться дальше, уже до утра. Поэтому он со своей стороны также решил пошутить и тихо-тихо ушел по лестнице вниз. Там он попал в западню: пошел в одну сторону — тупик, в другую — снова тупик. «Эге-ге», — сказал Синелобов сам себе, потому что любил читать раннего Гоголя со всеми его междометиями и иногда поигрывал в некоего богослова. Не был он настолько пьян, чтобы не найти выхода из городского двора. Потому он ходил из тупика в тупик и все повторял свое «эге-ге». Он даже насмешливо следил сам за собой. Как бы один, глупый Синелобов, бродил из тупика в тупик и в то же время знал, что есть Синелобов умный, который, как только ему надоест, освободит дурака. И точно: Синелобов врезался в угол лбом и сразу нашел выход. И умный Синелобов, растирая пальцами рог посреди черепа, сразу захотел домой. На Кирочной было пустынно, сиреневые фонари бесполезно таращились с единственной целью — отогнать дикое хвойное небо. Невдалеке стояла машина, в которой темнел водитель. Синелобов подошел ближе, заглянул.
— Подвезешь?
— А тебе куда?
— На Стачек.
— Садись.
Синелобов сел на заднее сиденье. Видитель, парень в кожанке, что-то мудрил с зажиганием.
— Что, барахлит?
— Да, только приобрел.
Машина завелась. Они поехали.
Назавтра Синелобов, вспоминая свои ощущения чего-то до боли близкого, отпросился со службы и, уже зная все-все-все, тупо убедился в том, что вчера его подбросили до дома в его собственном автомобиле за полтинник. Двадцать рублей он переплатил.
НАПОЛЕОН
Среди театральных администраторов встречаются люди, созданные для монархической власти. Одна такая курносенькая румяная женщина работала в Ленконцерте с разъездными коллективами. Звали ее в глаза «Наполеон». Она лишь снисходительно улыбалась в ответ.
Однажды концертная бригада из пяти человек выехала на электричке в Сиверскую. Вагон был полон. Перед остановкой поезда этот курносенький Наполеон встал и скомандовал:
— Все встали и пошли!
Вышел весь вагон.
ДОЖДЬ
Мечта каждого русского писателя — написать рассказ в дождь.
Идет дождь — не идет, а сеется, постукивает по крыше из рубероида. Хозяйка протопила печь «от сырости», протерла полы, и в маленькой комнатке на чердаке, где место только для кровати и вешалки, я сижу, подложив подушку под спину, и — то смотрю в окно, где натянуло на все горизонты, то в тетрадь. Жадная белая бумага ждет, что ее покроют тесные строчки. Может ли она ждать иного?