Публикация и вступительная заметка Владимира Шлиппе. Примечания В. Г. Чернухи
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2002
19 ЛЕТ НА ЗЕМСКОЙ СЛУЖБЕ (1898—1916) I
Предлагаемый здесь отрывок взят из неопубликованной пока книги казанского земского деятеля Николая Александровича Мельникова «19 лет на земской службе». Книга была написана в 1936—1937 гг. во Франции. Машинописный экземпляр ее хранится, вместе с некоторыми другими работами Мельникова, в библиотеке Колумбийского университета. Отрывок, выбранный журналом «Звезда» для публикации, печатается по экземпляру, сохраненному дочерьми Н. А. Мельникова и перешедшему от них к нам, его внукам.
Следуя примеру своего деда, М. И. Мельникова, оставившего в 1864 г. профессорскую кафедру в Казанском университете для работы в новых тогда органах самоуправления, Николай Александрович всецело посвятил себя земской деятельности. Начал в 26 лет гласным Козьмодемьянского уезда, вскоре стал занимать всё более ответственные должности до председателя Казанской губернской земской управы. Эпизодом осталась его бытность депутатом от Октябристской партии в 3-й Государственной Думе, из которой он досрочно вернулся к практической деятельности в Казань. В 1916 г. Н. А. оказался вновь в столице, став членом Совета министра земледелия и приняв обязанности Главноуполномоченного по заготовке продуктов для действующей армии. В таком же качестве он вошел и в правительство адмирала Колчака. Дальнейшие события привели его в Харбин, откуда он в начале 1920-х гг. перебрался в Европу. Поселившись в городе Ле-Ман (Lе Маns) во Франции, Н. А. смог одну за другой выкупить за золотую валюту оставшихся в России жену и двух дочерей (последней — младшую в 1928 г.). Старший сын его, Григорий, был расстрелян в 1938-м в Казани, реабилитирован в 1958-м. Скончался Н. А. Мельников в 1951 г., похоронен под Парижем на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
По словам Н. А. Мельникова, книгу «19 лет на земской службе» он писал для своих детей, желая «оживить их стирающиеся на чужбине воспоминания о Родине» и оставить им «связный рассказ о своей общественной деятельности и <…> многих лицах, с которыми приходилось работать, дружить и сталкиваться». Вместе с тем Н. А., думается, питал и тайную надежду, что когда-нибудь его книга окажется полезной и нужной в России. Неспроста он к концу жизни отдал свое письменное наследие в Бахметевский фонд при Колумбийском университете, а в ряде других своих работ размышлял о том, как опыт земства может пригодиться в деле обустройства будущей свободной России.
В книге «19 лет на земской службе» Н. А. Мельникову удалось дать живое, наглядное и очень правдивое описание этого опыта, показать на множестве конкретных примеров, как именно делалась работа земщины на местах.
Владимир Шлиппе
I
…Не пора ли, однако, сказать о себе. На какой ступени политической лестницы я находился в то время?1 Социалистические учения, приводящие к крайнему материализму и полному порабощению, представлялись мне антихристианскими, и я просто их отметал. Радикализм был противен мне своим лукавством, самомнением, неудержимым стремлением во что бы то ни стало и любыми средствами захватить власть. Я не видел, кроме того, возможности для радикалов удержаться в известных границах и считал, что их самомнение и самонадеянность не спасут их от того, чтобы выполнить единственную роль — отдать Родину на растерзание революционному хаму. Крайне правые действовали на меня угнетающе, так как мне казалось, что какие-то коренные изменения неизбежны, чтобы поддержать и укрепить власть, а они ничего не хотели менять. Оставались умеренно правые или умеренные либералы. Они об изменениях говорили, но дальше споров о пользе или вреде парламентаризма или о разных системах выборов в палаты не шли, а между тем все эти западноевропейские образцы тоже были для меня подозрительны и непривлекательны. Поэтому, примкнув формально к умеренно правым, я, по существу, был диким2 и объяснял свои «искания» политической малограмотностью.
Мне остается теперь сказать о тех губернских гласных, которые в качестве Губернских Предводителей Дворянства председательствовали на Земских Собраниях. Влияние Председателя Земского Собрания на общий ход работы могло быть очень значительным, если, конечно, он интересовался делом и уделял ему время, связи и авторитет. Мне пришлось работать при двух Губернских Предводителях Дворянства: Николае Дмитриевиче Сазонове и Сергее Сергеевиче Толстом-Милославском.
Н. Д. Сазонов не проявлял особенного интереса к земским делам. Он вообще не имел облика местного деятеля, и предводительство было ему нужно, чтобы появляться в петербургских салонах в качестве лица, занимающего видный и ответственный провинциальный пост.
Не тем был С. С. Толстой-Милославский. При первом знакомстве С. С. не производил выгодного впечатления. Он казался несколько сухим и с предвзятыми мнениями человеком. Недостаточная доступность, замкнутость — все это как-то отодвигало его даже от той общественной среды, к которой он сам принадлежал. Он жил почти одиноким, общаясь запросто лишь с близкими родственниками и немногочисленными старыми друзьями своей семьи. Среди дворян Лаишевского уезда он был самым состоятельным и независимым, и, может быть, поэтому, главным образом, его выбирали Уездным Предводителем Дворянства, каковую должность он занимал несколько трехлетий.3 Его первая попытка пройти в Губернские Предводители кончилась неудачно. Он стойко эту неудачу перенес и через некоторое время выставил свою кандидатуру вторично, будучи на этот раз избран.
Осторожно, с оглядкой, подходил я к С. С., когда в качестве Председателя Губернской Управы мне пришлось посещать его по разным деловым вопросам. И вот при этих повторных посещениях я постепенно замечал в С. С. иные, привлекательные черты, которые опрокидывали первые впечатления. Привлекали к нему его большой природный ум, его прямота и честность, его страстная, неудержимая любовь к России и русскому народу, которая горела в нем неостывающим пламенем. Он не принимал ни одного решения и не делал ни одного шага, не убедившись предварительно, что это будет полезно для населения. Заставить его принять какое-либо компромиссное решение было делом совершенно безнадежным. Невыгодная манера себя держать объяснялась простой застенчивостью: он совершенно не обладал даром слова и очень стыдился этого. Когда при частых общениях он привыкал к человеку и начинал испытывать расположение, он делался доступным, радушным и простым. Он не любил обещать, и от него уходили малообнадеженными, но он всегда делал больше, чем обещал. Меня, разумеется, сильно интересовало отношение С. С. к земству. Здесь по первому разу я услыхал мало утешительного. «Да, ведь что же ваше земство? Настроили скверных школ, напустили туда недоучек-учителей, бросили на уезд две-три вонючих больницы, к которым мужики и подойти боятся, а сами занялись вопросами о парламентарном строе и оставили свои школы и больницы исключительно на попечение третьего элемента,4 который интересуется политической пропагандой гораздо больше, чем просвещением народа. Неужели вы думаете, что все это полезно и необходимо для России?» Постепенно, пользуясь каждым подходящим случаем, я стал указывать С. С. на ошибочность и предвзятость его взгляда, останавливал его внимание на той эволюции, которая происходила в общем направлении работы земств, знакомил с фактами, подтверждающими благотворные результаты многих новых мероприятий, излагал свою программу. С. С. внимательно выслушивал, задавал много дополнительных вопросов, интересовался деталями. И через некоторое время я услыхал такие слова: «Да, это похоже на настоящее дело, и если вы пойдете по этому пути, я также с вами пойду. Имейте, однако, в виду, что перед вами труднейшая задача покорить Петербург. Столыпин5 и Кривошеин6 будут на вашей стороне, но ведь и им чуть ли не чаще приходится защищаться, чем наступать». И С. С. действительно пошел [с нами]. Я стал заходить к нему по нескольку раз в неделю, приносил ему кучи всякого материала, рассказывал о разных заседаниях и совещаниях, знакомил с новыми проектами, советовался. И, к своему удовлетворению, увидал, что более внимательного, вдумчивого и беспристрастного критика трудно было найти. Перед сессиями Земских Собраний С. С. целыми ночами тщательно изучал все доклады Управы, делая на полях свои пометки, исправляя вкравшиеся ошибки в вычислениях, сопоставляя выводы и предложения с общей программой действий. Скоро я заметил совершенно иное отношение к Губернской Земской Управе со стороны местной высшей администрации. Это было в значительной мере результатом влияния С. С., который в беседах с Губернатором освещал деятельность земства с самой выгодной стороны. Когда возникли такие дела, которые потребовали больших и сложных хлопот в Петербурге, С. С. весь отдался этим хлопотам, то возглавляя разные депутации, то разделяя со мной труды по посещению министров и директоров департаментов. Сколько стоили ему эти поездки, которые он полностью покрывал из личных средств. Через некоторое время его стали оценивать в Казани правильнее, и в последующие дворянские выборы подносили ему избирательные шары на блюде. Заметил его и Петербург. Припоминаю один эпизод, хорошо характеризующий С. С. В одной из бесед П. А. Столыпин жаловался ему на недостаток подходящих людей для занятия губернаторских постов и закончил просьбой не отказаться от одного из них. «Благодарю вас, П. А., — ответил С. С., — но разрешите мне сказать следующее: сейчас в качестве Губернского Предводителя Дворянства я большой барин, а вы хотите сделать из меня губернского исправника. Согласитесь, что я имею основание отказаться от вашего лестного предложения».
Стремясь обставить всякое дело как можно серьезнее, С. С. переносил наиболее важные вопросы, проходившие в Земских Собраниях, на обсуждение Дворянского Собрания. Таким образом, он привлекал к широкой общественной работе и сословный орган Дворянства, создавая как бы единый местный фронт. В Петербурге это производило впечатление, и разные земские ходатайства, поддержанные Дворянством, проходили успешнее. Совместная работа, проходившая при полном единодушии и взаимном понимании, настолько укрепила наши личные отношения с С. С., что в последние перед революцией годы они приобрели дружеский характер, несмотря на значительную разницу в возрасте: он был старше меня почти на 20 лет.
Не раз по летам я посещал С. С. в его имении (с. Мурзиха на реке Каме) и имел случай наблюдать его отношения к крестьянам. Ни панибратства, ни заигрываний с ними С. С. не допускал, но до мельчайших подробностей знал положение каждой семьи и ко всякой нужде приходил с широкой и скорой помощью, стараясь делать это как можно незаметнее. Я не смею касаться личной жизни С. С., но думаю, что не погрешу против его памяти, если засвидетельствую, что такого рыцарского отношения ко всем близким я больше не встречал.
Будучи непоколебимым монархистом и считая, что русский монарх должен быть Самодержцем в полном значении этого слова, С. С. по отношению к Петербургу был в такой оппозиции, до которой не всегда доходили наиболее либерально настроенные земцы. Он не считал Петербург даже настоящим русским городом. Петр Великий, по его мнению, перебил естественный культурно-национальный рост России, направив ее по другому, гибельному для нее пути. «Петербургский период русской истории»,7 «когда Петербург станет русской столицей» — вот выражения, которые часто приходилось слышать от С. С.
Что делать дальше, чтобы избежать надвигающихся потрясений? Я со своими неясными мечтами считал, что какие-то крупные, коренные реформы неизбежны. С. С. горячо против этого возражал. «Никакая теоретически благостная реформа не даст должного результата, пока не изменится Петербург», — говорил С. С. «Сейчас он так повернет ваши реформы, что затрясется трон. Сперва надо завоевать Петербург, а потом начинать реформы. Завоевать же его без потрясений можно только упорной местной работой. Работайте так, чтобы через некоторое время Петербург не мог без вас обойтись. И вот, когда это случится, он сам придет к вам за советом, а вы сделаете из этого надлежащие выводы и заговорите о реформах. Надо только, чтобы не было никакого обезьянства, чтобы не забывали русской истории и национальных особенностей народа».
Как и большинство казанцев, С[ергей] С[ергеевич] ушел от большевиков в Сибирь. Когда встал вопрос о переезде в Европу, он выбрал местом своего пребывания Сербию: он мог эмигрировать только в страну истинных и верных друзей России. Скончался он в Дубровнике совсем одиноким, в большой нужде.
Дорогб для меня память о нем, и грустно, когда подумаешь, что при жизни он все-таки оставался недооцененным.
Итак, состав Губернского Земского Собрания за все то время, пока я был губернским гласным и занимал то или иное положение в исполнительном органе земства, Губернской Земской Управе, был и по деловым и по политическим взглядам таков, что моей оппозиции не легко было собрать достаточное количество голосов, чтобы помешать мне проводить те вопросы, которые я считал наиболее важными, или побудить меня при повторных выборах снять свою кандидатуру и отказаться от баллотировки.
Необходимо, однако, заметить, что после учреждения Государственной Думы политические группировки стали постепенно приобретать более определенный характер, а партийная дисциплина, особенно у левых (к ним я отношу и радикалов или, как у нас их звали, «кадетов») крепла. Поэтому были моменты, когда борьба принимала довольно упорный характер, и победы доставались мне нелегко. Более подробно на этом придется остановиться дальше, при описании моей работы в исполнительных органах земства, к чему теперь и перехожу.
II
Моя служба по земству началась в Козьмодемьянском уезде. Здесь при селе Сергеевка было имение моей жены, где мы жили всей семьей. По цензу жены8 принимал участие в земских выборах.
В состав Козьмодемьянского Земского Собрания входило: 2 гласных от крупных землевладельцев-дворян, 10 — от крестьян, 2 представителя казны (местные лесничие), городской голова города Козьмодемьянска и 1 представитель духовного ведомства, местный благочинный. В числе крестьян было 3 русских и 7 чувашей и черемис. Дела в Собрании проходили обыкновенно так: никаких комиссий, кроме Ревизионной, не выбирали, и все наиболее серьезные доклады, которые требовали предварительного рассмотрения, передавались в эту комиссию. Кроме меня в трехлетие 1898—1901 годах (так у авт. — Публ.) в ее состав вошли все представители ведомств и городской голова. На крестьян, а особенно инородцев, доклады действовали как усыпляющее средство, и они предпочитали, не входя в состав комиссий, проводить свободные от заседаний Собрания часы в городе. Все разногласия по докладам Управы улаживались в Ревизионной комиссии, докладчик которой, по заслушанию доклада в Собрании, лаконически заявлял: «Ревизионная комиссия присоединяется к докладу Управы». После этого Председатель Собрания обращался с призывом «высказываться». Так как желающих не находилось, на голосование ставилось предложение Управы, которое единогласно и принималось. Разумеется, что при таком порядке Земское Собрание являлось как бы неизбежной формальностью. Меня это коробило. Полный молодого задора, проникнутый стремлением к совместной с представителями населения работе, я оказывался единственным лицом, которое как-то реагировало на предложения Управы: представители казны и духовного ведомства следили главным образом за тем, не нарушаются ли их ведомственные интересы; городскому голове только и нужно было, чтобы прошли пособия городским учреждениям; избранные представители населения мирно дремали.
Председателем Уездной Управы до меня был местный землевладелец Валерьян Иларьевич Образцов. Он был женат на З. А. Евсевьевой, одна сестра которой была замужем за моим дядей <…> Поэтому В. И. считал себя родственником нашей семьи. Он бессменно занимал должность Председателя что-то около 25 лет, был первой персоной в уезде, и естественно, что с ним я попробовал побеседовать на волновавшие меня темы.
«Э, дорогой мой, — ответил мне В. И., — я в свое время тоже порывался, как и вы теперь, разбудить наших «господ гласных», но ничего из этого не вышло. Остаюсь я на службе только до следующих выборов. Мы, наверное, вас будем просить баллотироваться в Председатели, попробуйте, вы молоды, может быть, и найдете какой-нибудь способ». Было очевидно, что разговор на эту тему надо прекратить.
В очередном Земском Собрании осенью 1901 года В. И. заявил о своем уходе ввиду назначения его непременным членом Губ[ернии] по Земским и Городским делам Присутствия.9 Затем, обратившись ко мне, он сказал, что был бы счастлив видеть меня своим заместителем и что, по его убеждению, все Земское Собрание разделяет его пожелания. Гласные поднялись со своих мест, раздались голоса: «Просим, просим». После не особенно связно выраженной благодарности «за доверие», я согласился баллотироваться и вышел из зала заседаний. Через несколько минут В. И. пришел ко мне, поздравил с единогласным избранием и, взяв меня под руку, ввел в Собрание. Аплодисменты, улыбки, рукопожатия. Я волновался, вновь благодарил и до самого конца заседания не мог разобраться в нахлынувших мыслях и чувствах. «И здесь единогласно, — думалось, между прочим, мне, — откуда и почему такое единодушие?»
Весь октябрь прошел в хлопотах: надо было приготовить к сдаче дела по должности Земского Начальника,10 которую я занимал с 1898 года, несколько иначе организовать хозяйство, которое до сего времени было под постоянным и непосредственным моим надзором, и, наконец, подготовиться к новым обязанностям, т.е. подробнее ознакомиться с «Положением о Земских Учреждениях», просмотреть постановления Земских Собраний за предшествующие годы и кое с кем побеседовать о земских делах. Подробнее я переговорил с двумя лицами. Одним из них был местный лесничий, Бронислав Ильич Гузовский, другим — земский врач, Николай Викентьевич Ковалевский.
Б. И. Гузовский жил со своей семьей в с[еле] Ильинке, на берегу Волги, в 10 верстах от нашей Сергеевки. Мы довольно часто бывали друг у друга и были в самых добрых отношениях. Он очень интересовался земскими делами и с начинающегося трехлетия стал одним из представителей казны в Земском Собрании. Н. В. Ковалевский давно служил в Козьмодемьянском Земстве, пользовался, как врач, большой популярностью и был хорошо осведомлен в земских делах.
Оба они, отзываясь с большой похвалой о В. И. Образцове, как об умном, честном и отзывчивом человеке, находили в то же время, что он не был земцем в том смысле, как они это понимали. Уездное Земство — это только был он один. Члены Управы исполняли его приказания; секретарь и другие служащие звали его «Ваше Превосходительство» и просто не смели высказать свое мнение по какому-нибудь вопросу; гласные считали как доклады Управы Земскому Собранию, так и баллотировки простой формальностью. Они даже не представляли себе возможности возражать или не соглашаться, поэтому все постановления и были единогласны. Естественно, что с годами инициатива В. И. остывала, дело стало развиваться вяло, нараставшие потребности не удовлетворялись. Наши разговоры кончились тем, что мои собеседники возлагали какие-то надежды на меня. Я чувствовал, что их личные ожидания являются в то же время звуком общих ожиданий всех, кто не был равнодушен по отношению к работе земства. Это и смущало, и пугало меня: окажусь ли действительно достойным, сумею ли оправдать доверие? С такими ощущениями входил я не без некоторого трепета в помещение Уездной Земской Управы в начале ноября 1901 г.
Моими тремя ближайшими сотрудниками были три Ивана: Иван Климович Зиновьев и Иван Анисимович Смирнов — члены Управы, Иван Христофорович Шумилов — секретарь.
И. К. Зиновьев был выходцем из Владимирской губернии. Приписавшись крестьянином в одну из местных общин, он арендовал небольшую мельницу, занялся мелочной хлебной торговлей, прошел в гласные Уездного Земства, а затем и в члены Управы. Благодаря уму, врожденной тактичности и манере скромно, но с достоинством себя держать, он пользовался общими симпатиями уездного общества, тем более, что был радушным хлебосолом, а после хорошей закуски и большим забавником. В то время ему было уже далеко за 60 лет, но он обладал завидным здоровьем и редкой выносливостью. К инородческому населению, которое выбирало его членом Управы, он относился — конечно, за глаза — не только свысока, но и с презрением, нередко называя их просто «собаками». Деловито и тщательно выполняя поручения Председателя Управы и считая это своим служебным долгом, он в то же время как будто удивлялся, зачем все это делается. Попытки обосновать то или иное действие запросами и интересами населения вызывали у него сдержанную улыбку, а иногда и краткое замечание: «Да разве эти собаки что-нибудь понимают?»
Все это не мешало ему, однако, быть очень доброжелательным человеком и если он видел где-нибудь нужду, то первый поднимал вопрос о необходимости оказать помощь.
И. А. Смирнов, также выходец из Владимирской губернии, тихий, скромный, молчаливый человек, был гораздо меньше одарен, чем И. К. Зиновьев. Он не только не высказывал своих мнений, но я думаю, что и вообще их не имел. Сколько-нибудь сложных поручений ему нельзя было давать: он не осиливал их и очень от этого страдал, опасаясь, что недостаточная исполнительность может повредить его службе.
И. Х. Шумилов, худой, горбатый, небольшого роста и хилого сложения человек, был гораздо более развитым. Он в совершенстве знал и безукоризненно вел свое дело, недурно и грамотно писал, держал себя скромно и учтиво со всеми, кто обращался к нему, и зорко следил, чтобы не было сделано какой-нибудь ошибки или противоречащего закону распоряжения. На него можно было положиться. Его интересы не ограничивались подведомственной ему канцелярией: он много читал, любил земское дело и охотно беседовал по поводу разных событий в земской жизни.
Будучи убежденным монархистом, он иногда в резких, обычно не свойственных ему тонах, отзывался о левых. Выпады против Верховной власти даже в форме шутки оскорбляли его: он бледнел, передергивался и едва сдерживал свое негодование. Царь — олицетворение России, всякое действие или слово, умаляющее Его авторитет, — измена; всякая шутка по отношению к Нему — кощунство. Так мыслил и такой взгляд исповедовал И. Х.
Я всегда ощущал его расположение к себе, искренне платил ему тем же и сохранил о нем лучшие и полные благодарности воспоминания.
Итак, среди ближайшего окружения большой опоры я не имел: в Управе — И. Х. Шумилов, в Земском Собрании — Б. И. Гузовский, среди служащих — Н. В. Ковалевский. Вот и все. Я решил поступить так. В декабре во время сессии Губернского Земского Собрания, посоветовавшись с единомышленниками, за зиму подробно ознакомиться с положением всего дела в уезде, а весной поехать в другие губернии, чтобы на месте набраться впечатлений о земской работе различных уездных земств.
В апреле 1902 года я тронулся в путь, решив, прежде всего, поехать в Москву, чтобы переговорить с Д. Н. Шиповым,11 председателем Московской Губернской Земской Управы.
Он встретил меня чрезвычайно приветливо и просто, терпеливо выслушал, и мы уговорились, что лучше всего мне будет поехать в Московский, Дмитровский и Клинский уезды. Последний особенно меня интересовал, так как в почвенном отношении ближе подходил к нашему Козьмодемьянскому. Д. Н. Шипов просил меня вновь заехать к нему поделиться впечатлениями, а кроме того, предложил осмотреть некоторые учреждения Московского Губернского Земства и, в частности, кустарный склад. «Вот душа этого дела, — сказал мне Д. Н., знакомя с одним из служащих, фамилию которого я, к сожалению, забыл, — он вам все покажет, объяснит и, надеюсь, ответит на все вопросы, интересующие вас».
Надо сказать, что была некоторая разница в финансовой структуре Московского и провинциальных земств. В последних имущества Губернских городов облагали земским сбором прилегающие к ним территории уездного земства. Так, например, г. Казань облагало Казанское Уездное Земство, Симбирск — Симбирское и т.д. Москва же, в виде исключения, облагалась Московским Губернским Земством. Это сосредоточивало в его руках значительные средства и давало возможность не только широко развивать свои мероприятия, но и ссужать или субсидировать Уездные Земства. Естественно, что это известным образом отражалось на взаимоотношениях Губернского и Уездных Земств. Первое часто брало в свои руки инициативу и, так сказать, завлекало, соблазняло Уездные Земства. Это «иго» не было тяжким, но все-таки существовало, и некоторые уездные деятели роптали, усматривая в создавшемся положении покушение на самостоятельность Уездных Земств.
Я провел в Москве около четырех дней, с неослабевающим интересом осматривая различные учреждения Губернского Земства. Все поражало меня размерами, размахом и благоустройством, но особенное впечатление произвел на меня кустарный склад и музей. Я, конечно, слышал о нем и раньше, но не думал, что найду столько разнообразных вещей высокой художественной ценности и безукоризненного с технической стороны выполнения. Особенно богат был отдел плетеных вещей: корзин, мебели и т.п. Московские кустари сыздавна были известны в России, но развитию их дела мешало многое: недостаток средств, затруднения в поисках рынков, в добыче необходимого сырья и т.д. Скупщики в известной мере обслуживали эти нужды, но, разумеется, заботились больше о себе, чем о кустарях, скупо расценивая их труд и закабаляя кустарные артели.
Земство выступило в роли доброго посредника между производителями и рынком. Оно поставило себе целью увеличить заработки кустарей целым рядом мер. Было обращено внимание на улучшение качества вещей. Для этого склад взял на себя заботу о заготовке необходимого сырья и, выбирая материалы высоких сортов, снабжал ими кустарей по весьма сходным ценам. Нужда в оборотных средствах удовлетворялась широко и на льготных условиях. Много забот было уделено художественной ценности изделий: специальный персонал работал над созданием форм, рисунков, окрасок; собирались старинные вещи, типичные для национального искусства, чтобы по ним проектировать новые модели, и т.д. Нечего и говорить, что склад не преследовал коммерческих целей и за свое посредничество взимал лишь то, что покрывало накладные расходы. Результаты всех этих мероприятий были весьма показательны: изделиями московских кустарей заинтересовались не только русские, но и западноевропейские рынки, и обороты склада начали исчисляться миллионами.
Настоящей «душой этого дела» были частные лица: С. Т. Морозов, М. Ф. Якунчикова и некоторые другие. Процветание кустарного склада было результатом их инициативы и материальных жертв.
Ознакомление с постановкой дела в уездах также убедило меня в том, что земства Казанской губернии во многом отстали. Школ и больниц [здесь] было относительно больше, чем у нас, они помещались в лучших зданиях и были оборудованы и снабжены в большом избытке; агрономическая помощь оказывалась уже довольно широко, склады сельскохозяйственных машин, семян и удобрений повсюду работали успешно, с заметной тенденцией к дальнейшему росту оборотов; дороги были в лучшем состоянии, но мало было шоссированных или мощеных подъездных путей. В Клинском уезде я, между прочим, увидал в сельскохозяйственном складе плуг кустарного производства. По своей конструкции он подходил к нашим козьмодемьянским почвам, был дешев (что-то около 4—5 рублей) и мог при поломках быть починенным у любого плотника и кузнеца. Я попросил сейчас же выслать нам несколько штук этих плугов. Впоследствии они стали неплохо распространяться в Козьмодемьянском уезде.
Такое развитие дела объяснялось, главным образом, тем, что в фабричной Московской губернии было с чего собирать земские повинности, и почти все уездные земства были значительно богаче наших. Установленная Губернским Земством система дотаций также подстегивала развитие различных мероприятий в уездах, особенно в области народного образования.
Этой системой, как уже отмечено выше, не все были довольны: я услыхал упреки в том, что средства отпускаются недостаточно равномерно, что дотации угнетающе влияют на инициативу и самостоятельность уездных земств и т.п. Однако мне послышался в этих упреках отзвук обычного свойства людей быть недовольными тем, что делают другие, но если неизбежные недостатки системы дотаций существовали, то они с избытком покрывались достоинствами. Благоприятно отражалось на деле и то, что в Москве, конечно, было больше людей с инициативой, что легче было сделать подбор служащих, что общий уровень состава Земских Собраний был в культурном отношении выше.
Перед отъездом из Москвы я вновь посетил Д. Н. Шипова. На этот раз наша беседа не ограничилась темами о земских хозяйственных делах. Д. Н. довольно ясно намекал на то, что Петербург сознательно тормозит земскую работу, что земству не доверяют, подозревая, что в земских кругах нарастают такие политические тенденции, которые являются угрозой существующему государственному строю. По мнению Д. Н., отрицать наличие некоторых политических стремлений, конечно, было нельзя, но ведь самое создание широкого местного самоуправления предопределяло дальнейшее развитие представительства. Трон должен иметь возможность слышать земские голоса и непосредственно от земских людей узнавать о многообразных местных нуждах. Вот все, что необходимо. Посягательства на основные начала существующего строя у огромного большинства земцев нет. Пусть Самодержавие остается, но нужно какое-то учреждение, хотя бы совещательного характера, где было бы возможно безбоязненно говорить о нуждах страны. Если этого не сделать теперь, недалек тот срок, когда власть уже в порядке неизбежных уступок, под давлением низов будет вынуждена пойти на большее и, может быть, действительно опасное для строя, а стало быть, и для страны, так как перемена строя может вызвать глубокие потрясения.
С большим вниманием слушал я Д. Н. Шипова. Ведь это уже не наше провинциальное политиканство, это говорил человек иной осведомленности и сознающий свою ответственность. Что-то надвигалось, и к каким-то решениям мы должны были быть готовыми.
Я вышел, чтобы собрать по отделам разные печатные материалы и проститься с новыми знакомыми среди земских служащих, а когда вернулся в кабинет Д. Н., чтобы проститься и с ним, то встретил там двух незнакомых лиц. Это были Михаил Александрович Стахович и Николай Алексеевич Хомяков, одни из самых известных общественных деятелей. Познакомились, обменялись несколькими незначительными фразами, я простился и ушел. Н. А. Хомяков мне понравился. И его внешность — тяжеловатая фигура, добродушная улыбка, — и его манера строить речь, пронизанную безобидным, тонким юмором, и даже его забавное присюсюкивание (он был немного косноязычным) — все к нему располагало и влекло. Наоборот, первое впечатление о М. А. Стаховиче было неблагоприятным: что-то напыщенное, театральное, какая-то самовлюбленность. Даже его ассирийская борода была к нему точно приклеена. О Д. Н. Шипове я уносил скорее уже мнение, чем впечатление. Я почувствовал в нем горячего патриота, доброго благожелательного человека и искренне преданного делу земца.
Вечером на следующий день я был уже в Козьмодемьянске, а через три или четыре дня отправился в Вятскую губернию. Я посетил три уезда: Сарапульский, Елабужский и Уржумский. Незабываемое впечатление произвели на меня, прежде всего, вятские села и их обитатели. Вместо жалких избенок, которые преобладали во многих деревнях Казанской губернии, я увидел большие, высокие, из доброго материала и хорошо выстроенные избы. Дворовые постройки также были гораздо поместительнее, хорошо укрыты и сделаны основательно, из хорошего леса. Много скота, красивые, сытые лошади, прочная ременная сбруя, хорошо слаженные телеги и целый лес хлебных кладей — все говорило о достатке, о порядливой, устойчивой жизни. Вятских плотников знала вся восточная Россия. Мне также приходилось иметь с ними дело, поэтому и раньше я был знаком с типом вятского крестьянина-ремесленника, приветливого, работящего, вдумчивого, до тонкостей знающего свое дело, всегда чисто одетого, с хорошими инструментами. Теперь, когда я увидел вятичей в массе, я убедился, что знакомые мне плотники не исключение. Там весь народ был такой, там весь семейный уклад покоился на прочных традициях, там большинство были аристократы. Такие села и такие люди встречались, конечно, и у нас, но не так уж много их было: кое-где по берегам Волги, Камы и Суры у староверов, да в глухих местах у границ той же Вятской губернии.
Знакомство с работой разных земских учреждений и беседы с Председателями и Членами Земских Управ, а также и высшими служащими, оставили во мне такие впечатления.
Вятские земства работали бойко. Земские бюджеты были значительно выше наших, да и сделано было немало: больше, чем у нас, школ и больниц; гимназии и реальные училища чуть ли не во всех уездных городах; хорошее содержание дорог, особенно зимой; агрономическая помощь; большое количество ремесленных училищ. Однако наряду с деловым и серьезным было немало и такого, что носило только пропагандный характер: для непонимающей публики, для заезжих гостей, для газет. Очковтирательство, как говорят сейчас в Советской России. Осматриваю, например, сельскохозяйственный склад. Огромное помещение, заваленное жнейками, косилками, конными граблями, культиваторами всех систем; сепараторы, маслобойки, наборы садовых и огородных инструментов; искусственные удобрения, семена полевых, луговых и огородных растений. «Вот, — думаю, — это не по-нашему и даже не по-московски». Спрашиваю, сколько и чего приблизительно продается, каковы общие обороты склада. Оказывается, что продается очень мало — больше косы да огородные семена — и обороты весьма невелики. Даже плуги идут плохо: крестьяне все еще предпочитают пахать самодельными «косулями» или сохами. «Для кого же все это?» — вырвался невольный вопрос. «Да видите ли, — с некоторым смущением пояснил сопровождавший меня агроном, — мы предполагаем, что со временем спрос на все разовьется, а теперь это имеет некоторое показательное значение». «Жаль, что у них в Земском Собрании нет К. А. Юшкова,12 — подумал я, — он бы им объяснил, какое это имеет «показательное» значение».
Между прочим, главные недвижимые имущества К. А. Юшкова находились в пределах Малмыжеского уезда Вятской губернии, но он, если не ошибаюсь, в работах Вятского земства не принимал участия и, помнится, вообще отзывался о Вятском земстве неодобрительно.
Поехали смотреть ремесленное училище. Большое, хорошее здание, более чем достаточно оборудованное, много учеников. Выясняется, что ремесла, которому здесь обучают, в этой местности не существует, училище было устроено с тем, чтобы «насаждать» ремесленные знания. Результаты: спроса не мастеров нет, сами кончающие редко открывали свои предприятия и предпочитают идти… в сидельцы винных лавок.
Во время моей беседы с заведующим кустарным складом в комнату вошел невысокий, сухой старик. Он был в простой поддевке и смазных сапогах, но видно было, что это не рядовой крестьянин. После выяснилось, что он был когда-то политическим ссыльным — таких было довольно много в Вятской губернии. Отбыв наказание, он купил участок земли, приписался к крестьянам, занялся хозяйством и прошел в гласные Уездного Земства. Он скоро вмешался в наш разговор, довольно резко перебил речь заведующего кустарным складом и с нескрываемым волнением произнес примерно следующий монолог: «Много у наших деятелей разных фантазий и честолюбия. Все хотят в знаменитости попасть, да чтобы в газетах про них трубили, а крестьянина не только не понимают, но часто и презирают. Вот вам о кустарях сейчас рассказывают, а того не говорят, что эти кустари целые века здесь работают и создали такие художественные ценности, до которых нашим «насаждателям» очень еще далеко. На что наталкивает кустарей наш склад? По дурацким трафаретам делать, дешевкой рынки заваливать. Спасибо, упрямы вятичи, не поддаются, отстаивают свое, а то бы все у них перепортили».
Я указал старику, что в составе их Земского Собрания огромное большинство крестьян и, таким образом, все, что делается, очевидно, одобряется ими.
«Да, большинство, — вновь заволновался старик, — но молчит, как сфинкс, это большинство. Всем вертят представители, лесничие да удельные чиновники. Им лестно, а платит казна, а не они. К тому же речисты, где мужикам с ними спорить. А подчас и другие интересы тут замешиваются, все служащие на их стороне и так все подстраивают, что мужик как заикнется — так и в дураках. Я вот лучше мужиков и говорю, и понимаю, наверно, да и то немногого добиваюсь».
Старик, вероятно, сильно преувеличивал, но какая-то правда все же слышалась в его горячих речах. Сфинкс-мужик молчал, как и у нас, облагать сборами за счет этого сфинкса и казны было бы не трудно тем, кто сам ничего не платил, попасть на страницы «Русских Ведомостей» было для уездного деятеля лестно. Вот почему, делая большое и полезное дело, соблазнялись подчас и рекламой, закрывая глаза на промахи или не замечая их.
Поездка дала мне немало поучительных впечатлений и наблюдений, и, вернувшись домой, я почувствовал, что мои, недавно еще расплывчатые мечты о том, что надо делать и с чего начинать, стали приобретать более новые очертания, выливаться в некоторую стройную программу.
Насколько помню, в уезде насчитывалось тогда около пятидесяти земских школ и столько же церковно-приходских.13 Все земские могли вместить около трех тысяч учеников, а церковно-приходские не более 11/2 тысяч. Детей школьного возраста насчитывалось около 12 тысяч. Таким образом, все начальные школы могли вместить около 1/3 детей, а 2/3 в подавляющем большинстве были обречены на безграмотность.
Немногие земские школы помещались в земских же, специально выстроенных или приспособленных зданиях. Огромное большинство ютилось в наемных избах, большею частью совершенно непригодных для предназначенной цели.
Впрочем, дрова для школ и квартир должны были доставлять крестьяне тех общин, где были школы. Эта повинность выполнялась крайне неохотно, и жалобы на недостаток дров не прекращались. При некоторых школах были небольшие участки земли, где можно было устроить огород или насадить фруктовых деревьев. Было несколько учителей и учительниц, которые интересовались этим делом. Однако таких школ и учителей было очень мало: крестьяне неохотно давали землю под школы, а учителя предпочитали в свободные летние месяцы куда-нибудь уезжать.
Постановка дела в церковно-приходских школах была весьма печальна. Они часто ютились в церковных сторожках и вмещали не более 15—20 школьников. Учебных пособий было чрезвычайно мало, а учительские оклады очень низки — 5—7 рублей в месяц. Поэтому в тех школах, где приходские священники преподавали только Закон Божий, а все другие предметы — особо приглашенные учителя, образовательный ценз последних был невысоким, а кончающие курс школьники обнаруживали более чем скромные познания.
В целях представить Архиепископу свою деятельность в выгодном освещении местное духовное начальство гораздо более интересовалось количеством, чем качеством школ. Крупное пособие, которое Земство ежегодно отпускало «в распоряжение» местного благочиния на церковно-приходские
школы, распылялось и теряло деловое значение.
В медицинском отношении уезд был обслужен так. Существовала больница в городе Козьмодемьянске, унаследованная земством от Приказа Общественного призрения,14 вместимостью до 30—35 больных. Другая больница, на 12—15 больных, была в селе Большом Сундыре — центре правобережной части уезда. Пользуюсь случаем, чтобы заметить, что река Волга делила уезд на две почти равные по площади части. Холмистая правобережная часть, с очень ограниченным количеством лесов, была густо населена, и главным занятием жителей было земледелие. В равнинной левобережной части раскинулись огромные казенные леса, население было очень редкое и занималось, главным образом, лесными работами и промыслами. Кроме этих двух больниц существовало 2 амбулаторных пункта: в селе Покровском, в правобережной части уезда, и в селе Рутхе, на левом берегу Волги, прямо против Козьмодемьянска. Кроме амбулатории здесь был так называемый приемный покой на 3—4 кровати. Врачей было 4: 2 в Козьмодемьянске, 1 в селе Рутке и 1 в селе Большом Сундыре. Он же раз в неделю посещал амбулаторный пункт в селе Покровском, где постоянно жил фельдшер. Итак, на 100000 жителей уезда было 4 врача и около 55 больничных коек. Расстояние наиболее удаленных от больниц селений равнялось в правобережной части уезда 40—45 верстам, а за Волгой — 6—70 верстам.
Ветеринарная помощь оказывалась одним врачом, жившим в городе Козьмодемьянске, и двумя фельдшерами (г. Козьмодемьянск и село Большой Сундырь).
Дорожное дело было во владении Губернского Земства, и роль уездных ограничивалась надзором за выполнением так называемой дорожной натуральной повинности, состоявшей в том, что в известные сроки, 1—2 раза в год, все население по особой разверстке обязано было исправлять дорожное полотно.
Вот все главные мероприятия уездного земства, которые я застал, если не считать выполнения Уездной Управой разных поручений Губернского Земства, а также так называемых «обязательных» расходов, в которых непосредственно была заинтересована казна, как, например, содержание арестного дома, подводная повинность, этапные пункты и т.д.
На вопрос, что надо было улучшать и развивать в первую очередь, я заносчиво ответил себе: все. Кроме того, хотелось положить начало и некоторым мерам экономического характера.
По отделу народного образования я все-таки решил наибольшие усилия употребить не столько на развитие, сколько на улучшение школьного дела. Мне казалось, что школа непременно должна помещаться в хорошем, специально построенном здании, быть достаточно оборудованной и снабженной, а учительский персонал должен иметь удобные квартиры; что при школах должен быть участок земли для фруктового сада и огорода или хотя бы просто для того, чтобы насадить там обыкновенных деревьев и кустов. Хороший внешний вид школы и ее общее благоустройство всегда, как мне думалось, будет вызывать у населения и школьников чувства удовлетворенности, уважения и даже гордости, а удобно размещенный учительский персонал не лелеял бы постоянной мечты поскорее отбыть экзамены и хотя бы куда-нибудь уехать, лишь бы избавиться от тесных и грязных углов, в изобилии зараженных неприятными насекомыми. В то время при дорожном отделе Губернской Земской Управы только что возникло небольшое архитектурное отделение, которым заведовал художник-архитектор Сонин (к сожалению, забыл имя и отчество этого симпатичнейшего человека). Я обратился туда с просьбой составить проекты и сметы на два типа зданий с квартирами для учителей и указал желательные размеры и расположение помещений, каковые вопросы были разработаны в особой комиссии гласных врачей и учительского персонала. Сонин быстро выполнил задание и сам привез нам проекты, которые все единодушно признали весьма удачными.
Лес на постройку дома давала казна, и можно было рассчитывать, что при деятельной поддержке Б. И. Гузовского, который пользовался большими симпатиями у своих коллег, лесничие отпустят материалы наилучшего качества и из наиболее удобно расположенных делянок. Вопрос о доставке леса разрешался так. Доставить его бесплатно должны были крестьяне тех сел, где будут строиться школы, взамен чего земство брало на себя закупку дров для отопления помещений, оставляя на обязанности крестьян лишь их доставку. Вскоре выяснилось, что земство избавлялось в большинстве случаев от этих расходов, так как казна отпускала бесплатно и дрова для школ. Уговаривать крестьян пойти на эту сделку был командирован наш присяжный «дипломат» Климыч,15 который, несмотря на свое презрение к «собакам-чувашам», всегда добродушно и с большим успехом вел с ними разные переговоры. Явившись доложить о результатах своей поездки, он с несколько таинственным видом передал мне пачку мирских (общественных) приговоров, по которым крестьяне полностью принимали предложения Земства. «Спасибо вам, Иван Климович, — сказал я, — и поздравляю вас с успехом».
«Да, — ответил он, — но, вы знаете, по «ведерку» пришлось поставить собакам, без этого с ними каши не сваришь». Что было делать? Поморщился, вынул кошелек и отдал Климычу то, что он затратил на водку. «Да вы не огорчайтесь, — утешал он меня. — Вы же знаете, что они на базаре поросенка не продадут без того, чтобы по этому случаю шкалика не распить, а тут ведь большое дело».
Вопрос об оборудовании и снабжении школ пособиями был разработан при участии Инспектора Народных Училищ, врачей и нескольких учителей. Остановлюсь на одной подробности, которая привела к неожиданным и очень показательным результатам, использованным потом и по другим отделам земского хозяйства. Снабжение школ производилось обычно так. «По мере надобности» присылались в управу требования на вещи, которые также «по мере надобности» закупались и рассылались в школы. Когда ассигновка на эту потребность иссякала, на требования учителей отвечали отказом: терпи и как-нибудь обходись до следующего года. Наиболее заботливые учителя запасались всем заблаговременно и нередко в преувеличенном размере. Их школы были обеспечены лучше. Другие запаздывали и скромничали. В этих случаях школы обрекались на сильный недостаток в пособиях. Я поставил перед комиссией вопрос так: не удобней ли было бы сосчитать, чего и сколько надо в год на каждого ученика, и перемножить полученные цифры на общее максимальное число учеников, ожидаемых к приему. Затем перечесть необходимое количество пособий общей потребности, как, например, географические карты, доски, картины и т.д. Зная примерные оптовые цены на вещи, нетрудно будет вычислить и потребную к ассигнованию сумму. Самый порядок снабжения я думал бы организовать так. Требования на вещи учителя должны присылать одновременно, два раза в год, сообразно выработанным нормам потребности. Так как сверх этих норм Управа не будет в состоянии отпускать что бы то ни было, я прошу особенно внимательно отнестись к расчетам, тем более что после введения такого порядка учительский персонал будет отвечать за недостаток пособий. После некоторого обмена мнений решили начать подсчет и посмотреть, что из этого выйдет. Вот тут-то и получился такой результат, которого никто из нас не ожидал. Оказалось, что при таком порядке средств на снабжение школ потребуется не больше, а меньше, чем обычно отпускалось. Удивлению не было конца, пересчитывали, проверяли, призвали на помощь бухгалтера. Верно: прежняя ассигновка с большим избытком покрывала потребность. Стали доискиваться, в чем дело, и секрет оказался простым. Персонал, получая пособия «по мере надобности», раздавал их ученикам по тому же способу. Пособия неэкономно расходовались, а нередко и растаскивались. Оптовая единовременная закупка пособий, конечно, тоже была выгоднее. Поэтому, в общем, освобождалась довольно значительная сумма, каковую по единодушному желанию предположено было употребить на расширение библиотек.
Склоняясь в первую очередь улучшать то, что имелось, а развивать дело, так сказать, на чужих вожжах, я все же не положил под сукно нелегкий вопрос о дальнейшем открытии школ, с тем чтобы грамотность сделалась общим достоянием. Поэтому разработка этого вопроса шла своим чередом. И вот здесь обнаружилась одна интересная подробность <…> В левобережной лесной части уезда школ для всеобщего обучения было почти достаточно, и возникали они по настойчивым требованиям населения. Крестьяне указывали, что при лесных работах не умеющий читать, писать и считать рабочий получал за свой труд очень скудную плату и не мог рассчитывать занять лучшее положение. «Ведерки» Климыча здесь были не нужны, потребность вызывалась экономическими причинами, всей жизнью, и новую школу почитали радостным событием, а не тяготой и затеей, навязанными начальством.
По закону земство имело право открывать и закрывать школы и обслуживать их хозяйственные нужды. Надзор за учебной частью Правительство оставило за собой и осуществляло его через так называемые Училищные Советы, где председательствовали Предводители Дворянства, а непременными членами, т.е. фактически исполнителями дела, были чиновники: Министерства Народного Просвещения, Инспектора народных училищ. Они объезжали и ревизовали школы, к ним поступали прошения о назначении и увольнении учителей и т.д. Представители земства входили в Училищные Советы в качестве рядовых членов, и их влияние там было ограниченным. Такое двоевластие вытекало, без сомнения, из недостаточного доверия к земству и, не надо закрывать глаза на правду, — основания для недоверия существовали. Делаю отступление и затрагиваю общий вопрос. Если среди гласных, а стало быть, и среди Председателей и Членов Управы было немного лиц, способных и готовых вести какую-либо противоправительственную пропаганду, то попустительство встречалось довольно часто, и в составе земских служащих было немало революционно настроенного элемента. В значительной мере это попустительство являлось следствием тех общих оппозиционных настроений по отношению к Петербургу, о которых сказано выше и причины которых лежали глубоко. Их в свое время удачно формулировал тремя краткими словами покойный А. В. Кривошеин — «мы и вы». За пятьдесят с лишком лет существования земства Петербург почти пятьдесят лет ему не доверял, не скрывал этого недоверия и подтверждал его действиями <…> Тот, кому не доверяют, не может прямодушно и чистосердечно относиться к недоверяющему.
Кроме того, созданное на широких основаниях и с огромной компетенцией самоуправление было в общее управление лишь воткнуто, а не помещено. Это не только создавало деловые неудобства, но и питало возникшую, благодаря недоверию, борьбу, разжигая ревность, зависть и самолюбие там, где так были нужны взаимное понимание, единодушие и уступчивость. Все это облегчало то, чего основательно опасалась власть: под покровом борьбы и переустройства революционные элементы удачнее соприкасались с населением, а в частности, проникали и в школы. Все это хорошо понял и правильно оценил П. А. Столыпин. Он начал с того, что подошел к земству с доверием и симпатиями. Последствия сказались быстро и были благодетельны. Но надо было сделать еще один большой шаг — реформировать все управление. П. А. Столыпин не успел этого сделать <…> его убили, а затем вскоре тяжело изранили и Россию. Когда она залечит свои раны и возродится, найдутся люди, которые сумеют отстоять из прошлого все доброе и выбросить сор.
Возвращаюсь к прерванному рассказу. Очень многие Уездные Предводители Дворянства умело ослабляли вредные пререкания между земствами и Инспекторами народных училищ, с большим тактом добиваясь и того, чтобы «сор из избы не выносить». А. Н. Боратынский был одним из них. Л. В. Эннатский, предводительствуя в двух уездах, Чебоксарском и Козьмодемьянском, в последнем бывал сравнительно редко, и исполнять его обязанности приходилось мне, как его кандидату.16 Однако влиять в качестве и. о. Председателя Училищного Совета я воздерживался и предпочел другой способ, чтобы приблизить земство к учебной части школьного дела, одновременно согласуя работу земства и инспекции. Я предложил Инспектору Народных училищ сопутствовать при его объездах и ревизиях школ. Отказать ему было неловко, а затем, после первой же небольшой поездки, он увидал, что никаких поползновений умалять его прерогативы я не проявляю, ездить же вместе на хороших земских лошадях и в более удобных экипажах, чем у рядовых ямщиков, выгоднее, приятнее и веселее. Скоро мы оба увидали, что понимаем дело одинаково, что спорить нам не о чем и что наше общее горячее желание состоит единственно в том, чтобы посильно содействовать благоустройству школ. В дальнейшем мы стали добрыми друзьями с А. С. Жеребцовым — так звали нашего Инспектора. Он оказался обязательным, почтенным человеком, искренне преданным своему делу. Мягко, вежливо и сердечно относился он к учительскому персоналу и заслужил общее уважение и симпатии. Он не делал ни одного шага, не принимал ни одного решения, не посоветовавшись со мной, и очень ценил, когда я стал при обсуждении школьных вопросов приглашать его в наши комиссии в качестве эксперта.
Итак, все подготовительные работы, которые касались земских школ, шли поначалу довольно гладко, и, обрабатывая накопляющиеся материалы для Земского Собрания, я испытывал лишь некоторый трепет при мысли о том, как и где достать необходимые средства.
Что же касается церковно-приходских школ, то здесь пришлось наткнуться на некоторые осложнения. Я не держался предвзятого мнения о церковно-приходских школах и не желал чем бы то ни было высказать отрицательное отношение к ним. Но оставлять дело в том виде, как оно описано выше, я все-таки не мог. Поэтому я предупредил представителя Духовного ведомства, что предполагаю войти с докладом в Земское Собрание об изменении оснований, на которых отпускались пособия школам до сих пор. Взамен простой передачи ассигнованной суммы «в распоряжение» Духовного ведомства я думал установить такой порядок. Пособия будут отпускаться Духовному ведомству только для таких школ, в которых постановка дела отвечает заранее предъявленным минимальным требованиям, касающимся помещения и оборудования школ, а также образовательного ценза учительского персонала. Кроме того, Земской Управе должно быть предоставлено право посещать субсидируемые школы и знакомиться с их хозяйственными и учебными нуждами. Пособия я предполагал выдавать в суммах, равных тем, которые со своей стороны отпускало на ту или иную школу Духовное ведомство. Местный благочинный обиделся, усомнился в искренности моих побуждений и стал распускать слухи о том, что подготовляется явное преследование церковно-приходских школ. Поднялся шум, отзвуки которого докатились и до Управы. Оба мои сослуживца в весьма деликатных, но все же ясных намеках дали понять, что боятся за свое положение, так как благочинный принял меры, чтобы воздействовать на гласных, а Архиепископ, осведомленный о «новшествах», конечно, не преминет обратить на них внимание Губернатора.
Времена были тогда тяжкие: Министерство Внутренних дел смотрело на земство особенно подозрительно, и был риск вызвать протесты, которые бы затянули и осложнили дело. Я поехал посоветоваться к Л. В. Эннатскому. Он горячо меня поддержал и ободрил, обещал при случае переговорить с Губернатором, а кроме того, сказал, что и сам, вероятно, последует моему примеру, так как разделяет мое мнение, что местное духовенство на ложном пути. Последнее из того, что я услыхал от Л. В., было для меня особенно важно: если бы, действительно, однородный доклад был внесен в Чебоксарское Земское Собрание, моя позиция получила бы сильное подкрепление. Вернувшись от Л. В. и успокоив своих сотрудников, я заготовил соответствующий отмеченным выше предположениям доклад Земскому Собранию. Когда подошло время его заслушания и обсуждения, произошло редкое для Козьмодемьянска событие: зал заседаний был полон публики. Я попросил незаменимого по части дипломатических поручений Климыча постараться выяснить настроение гласных-крестьян. Он принес весть, что, по его мнению, некоторые из них колеблются, но есть и такие, которые считают предположения Управы справедливыми. Так как за проект, кроме Управы, наверное, стали бы голосовать Л. В. Эннатский и В. В. Образцов,17 а также представители казны и города, то крестьянских голосов требовалось немного, чтобы собрать необходимое большинство. Поэтому я решил не только не снимать доклада, но и не делал по нему никаких уступок, чтобы даже частично не признать себя сдавшимся. Когда я огласил собранию доклад, все как-то насторожились, в публике послышалось движение, гласные стали перешептываться. Первым взял слово представитель Духовного ведомства. С горечью в тоне он обосновал свои возражения тем, что, как бы ни толковать истинные побуждения Управы, ее проект все же свидетельствует о наличии недоверия. Допустимо ли оно по отношению к представителям церкви, которые, конечно, видят недочеты в постановке школьного дела, но в то же время не считают себя вправе делить паству на избранных и отверженных, на просвещаемых и оставляемых в темноте. Средств на то, чтобы содержать все школы в желательном виде, нет и достать их нельзя, но «бедность не порок», лучше «по одежке протягивать ножки» и хотя бы в убогих помещениях и при недостатке в пособиях давать первые познания и расчищать пути к просвещению, чем закрывать двери школы для многих только потому, что они бедны. Порочит проект Управы и то, что им уничижается престиж духовенства и ослабляется его влияние на паству. В уезде, населенном инородцами, частично еще склонными к язычеству, надо особенно ревниво уберегать духовенство от всяких нападок, хотя бы и чисто делового свойства, так как в толковании темных людей эти нападки будут признаны как заслуженные обвинения. Я в своем ответе отвергал какие бы то ни было скрытые побуждения. Управа стремится к одному: к улучшению школьного дела. Она не разделяет высказанного представителем Духовного ведомства взгляда, подкрепленного мудрыми народными изречениями. Нельзя, по ее мнению, делать плохо для всех только потому, что хорошо можно сделать для некоторых. Да ведь и то, что по высказанному признанию делается плохо, сделано тоже для некоторых, а не для всех. Таким образом, правильнее было бы поставить вопрос так. Что лучше? Открыть ли при потребности в 100 школах 15 хороших или 30 плохих? Управа считает, что лучше 15 хороших. Хорошо поставленное дело притягивает средства, поставленное плохо — отталкивает. Печально, если население будет только терпеть свои школы. Надо, чтобы оно любовалось и гордилось ими. В докладе Управы нет не только нападок, но даже и серьезной критики. Она просто привлекает внимание Земского Собрания к тому, что, давая на известное дело деньги, собранные с населения, надо принять все меры, чтобы затраты были производительны. Если частное лицо, давая на что-нибудь свои средства, вправе ставить условия их расходования, то для общественного учреждения это является обязанностью. Что касается престижа духовенства, оберегать который, конечно, необходимо, то, по мнению Управы, сравнение земских и церковно-приходских школ как раз и будет ронять его, если последние будут хуже первых. Не в деталях условий отпуска денег будет разбираться население, а в фактах, бросающихся в глаза. Управа убеждена, что через некоторое время сами приходские священники увидят преимущества нового порядка. Прения ограничились этими двумя речами, и представитель Духовного ведомства заявил лишь о том, что остается при особом мнении и просит новые предложения Управы поставить на закрытое голосование. Я заявил от имени Управы, что не возражаю против этого. Л. В. Эннатский указал, что закрытое голосование применяется обычно лишь к выборным и сметным вопросам, но, ввиду согласия Управы и отсутствия возражений со стороны членов Собрания, он произведет голосование шарами, уверенный, что, бросая свой шар, каждый гласный будет иметь в виду чисто деловые, а не какие-нибудь побочные соображения. Происходит голосование. За предложение Управы 12 шаров, против — 2. Ликую победу и смущенно, торопливо пожимаю тянущиеся из публики руки знакомых и незнакомых.
Я несколько забежал вперед, рассказывая с большими подробностями об этом эпизоде. Сам по себе он не особенно значителен, но в уездной жизни того времени и в моей начинающейся общественной деятельности он стал своего рода событием: общество заговорило и заспорило о земских делах, чего до сих пор не наблюдалось, а я остался победителем в первой и довольно серьезной схватке. Протеста со стороны Губернатора на постановление Земского Собрания не последовало, в газетах никто и ничего не написал. Духовное ведомство подчинилось и стало брать пособия на условиях, поставленных Земством. Таким образом, и мои опасения за дальнейшую судьбу этого дела, и некоторые мрачные предсказания кое-кого из состава местного общества не оправдались.
Подготовительные работы по отделу народного здравия заняли немало времени. Хотелось и здесь составить такую программу «минимум» мероприятий, выполнения которой хватило бы на несколько лет. Поэтому надо было собрать и кое-какой статистистический материал, и тщательно рассмотреть вопрос об улучшении существующих и об устройстве новых больниц. В специально созданную комиссию, на заботу которой было передано это дело, вошли, конечно, и все наши 4 врача. С особенным чувством вспоминаю я теперь, с каким захватывающим интересом и любовью стали работать в ней эти хорошие люди. Вникали в каждую мелочь, высчитывали каждую копейку, спорили до изнеможения, соглашались и вновь начинали спорить. Как председателю комиссии мне стоило немало труда, чтобы согласовать сталкивающиеся интересы и найти решения, которые бы примиряли всех. Много споров вызывал вопрос о таком размещении в уезде будущих больниц и кроватей, при котором по возможности равномерно обслуживалось бы все население уезда. Городской больницы в Козьмодемьянске не было, и нужды города обслуживала земская. При 4—41/2-тысячном населении город, разумеется, заполнял больными большинство коек, и на долю населения прилегающих частей уезда оставалось немного. Городской голова, милейший и добродушнейший Константин Петрович Зубков, с которым, между прочим, у меня установились и до конца сохранились наилучшие отношения, поднял вопрос о значительном расширении Козьмодемьянской больницы. Его поддержали врачи, жившие в городе и работавшие в этой больнице, но горячо запротестовали два уездных. Последние имели основание протестовать. Части двух прилегающих к городу волостей и самый город, т.е. в общем 15—20 тысяч жителей, пользовались 35-ю больничными койками, остальные 80000 только 18—20-ю. Недостаток больничной помощи в отдаленных от города волостях вызвал и гораздо более тяжелые условия работы врачей. Они вынуждены были ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день ездить по своим участкам, чтобы пользовать тяжелых больных на дому, тогда как городские врачи выезжали значительно реже. Помирились на следующем. В программу «минимум» расширение больницы в г. Козьмодемьянске не включать, а лишь по мере возможности улучшить ее оборудование. В уезде признано было необходимым:
1. Заново перестроить и расширить обветшалую больницу в Б. Сундыре.
2. Выстроить новую больницу в селе Покровском, образовав там и новый врачебный участок.
3. Построить и достаточно оборудовать амбулаторный пункт в южной части уезда, в селе Еласах, с приемным покоем на 8—10 коек, открыв при первой возможности и там врачебный участок.
При осуществлении этого проекта общее количество коек увеличивалось на 2/3, а расстояние наиболее удаленных от врачебного пункта селений исчислялось в 15 верст <…>
Немалого обсуждения потребовали вопросы о дополнительном оборудовании больниц и снабжении их бельем, посудой и медикаментами, а также о центральной земской аптеке, находившейся в г. Козьмодемьянске. В городской больнице решено было переустроить хирургическое отделение и обзавестись машинами и приборами для зубных операций, в новых — сделать все хотя и скромно, но все же по новейшим требованиям и образцам. Способ снабжения по нормам, давший хорошие результаты в школьном хозяйстве, решено было применить и в больницах, так как и здесь подсчеты показали, что снабжение «по мере надобности» требует бульших средств <…>
Частной аптеки в г. Козьмодемьянске не было, и потому земская не только обслуживала нужды в медикаментах больниц и амбулаторий, но удовлетворяла и все требования обывателей города. Так как медицинская помощь оказывалась земскими врачами бесплатно, то установился обычай отпускать бесплатно и лекарства, как по рецептам врачей, так и по непосредственным требованиям. Естественно, что при таких условиях содержание аптеки стоило больших денег. Обратив внимание комиссии на это обстоятельство, я поставил на обсуждение вопрос об изменении порядка отпуска медикаментов в том смысле, чтобы бесплатный отпуск по непосредственным требованиям был вообще прекращен, а по рецептам бесплатно отпускались лекарства только земским плательщикам, а не всем жителям города. Практически это достигалось бы тем, что желающие бесплатного отпуска должны были предварительно заносить рецепты в бухгалтерию Уездной Управы, где бы и делалась соответствующая надпись. Управляющий аптекой, Андрей Иванович Чернышев, был опытным провизором, и как служащего его ни в чем нельзя было упрекнуть. Вместе с тем он принадлежал к тому типу людей, к которым применяют пословицу — «ласковый теляти двух маток сосет». Любезный и ласковый ко всем, приятный игрок в винт, веселый рассказчик, охотник и клубный завсегдатай, он, отпуская с неземной готовностью все, что требовал в аптеке тот или другой обыватель, пользовался исключительной популярностью в городе.
Понятно, что мое предложение произвело на него впечатление разорвавшейся бомбы. Он стал доказывать, что предложенный порядок, резко нарушая установившийся обычай, вызовет такой ропот, что не только он, как аптекарь, попадет в неловкое и неприятное положение, но сильно пострадает и популярность земства, что было бы очень печально. Для некоторого сокращения расходов есть другие способы. Без вреда для больных врачи очень часто могли бы применять наиболее дешевые медикаменты и прописывать лекарства в достаточных, но не излишних дозах. Бросив этот вызов, А. П. перехитрил и промахнулся: врачи напали на него, разгорелся спор. Его поддержали городской голова К. П. Зубков и представитель казны Б. И. Гузовский, указавший, между прочим, что главным плательщиком земства является казна, и потому, казалось бы, местные чиновники, как агенты казны, могли пользоваться от земства некоторыми льготами, облегчающими их положение. Вопрос стал выходить из поставленных рамок, и, увидав, что единодушного мнения достигнуть нелегко, я поблагодарил членов комиссии за искренне высказанные взгляды и сказал, что передам все дело на рассмотрение Управы, уведомив ее обо всем, что услыхал за и против проекта. Однако было ясно, что предложенное мною решение вопроса действительно грозило стать непопулярным и могло встретить серьезные возражения в Земском Собрании. Я решил еще раз внимательно все продумать.
Разработкой программы мероприятий занятия комиссии не закончились. Врачи подняли вопросы личного свойства. Указывая на практику некоторых земств, они размечтались о том, чтобы кроме обычных кратковременных отпусков Земство раз в три года давало каждому из них трехмесячный отпуск для поездок в столицы или за границу, где в лучших клиниках они могли бы пополнять и освежать свои знания. Кроме того, высказав благодарность Управе за привлечение их к комиссионной работе, они находили желательным, так сказать, закрепить это начинание созданием при Земской Управе особого Медицинского Совета с тем, чтобы все касающиеся медицинской или санитарной части вопросы разрешались лишь после рассмотрения этим Советом и с его одобрения. Ярым защитником последнего предложения выступил руткинский врач, Виктор Александрович Протопопов, способный, энергичный и знающий свое дело специалист. Он мотивировал необходимость учреждения Медицинского Совета тем, что дело помощи больным должно всегда идти и развиваться вне зависимости от изменений настроения и взглядов Земской Управы и Собрания, состав которых часто обновляется. Это пожелание не согласовалось с законом и являлось попыткой ограничить права ответственных органов Земства и передать их безответственным. Но, кроме того, я почувствовал, что здесь замешалась и политика, отголоски тех нападок на земство, на которые не скупились наши радикалы и их соседи слева и действительной причиной которых было то, что существовавшее законодательство о самоуправлении не давало им возможности захватить его в свои руки и устроить из Земских Управ штабы для революционных отрядов. Я почти оборвал Протопопова, заявив, что не вправе допустить даже и обсуждение предложения, которое противоречит закону. Что же касается трехмесячных командировок, то лично очень сочувствую этой мере и постараюсь попросить у Собрания разрешение и необходимые кредиты. В. А. Протопопов посмотрел на меня несколько удивленными и сильно раскрытыми глазами, остальные смущенно опустили головы, а я, пересилив охватившее волнение, поблагодарил участников комиссии, поднялся и, стараясь показать и тоном, и улыбкой, что ничего не произошло, пригласил всех к себе выпить чая. Эта первая маленькая стычка была, по счастью, и последней. Некоторый осадок, который все же остался, скоро прошел. Я только решил — и, насколько помню, не отступил от этого решения — по возможности никогда не вступать в пререкания на темы политического характера, показывая этим, что разговор этого свойства бесцельно со мной и начинать.
Для разработки программы экономических мероприятий в распоряжении Управы не было ни одного специалиста. Поэтому я решил ограничиться тем, чтобы испросить у Земского собрания необходимый кредит на приглашение агронома, при сотрудничестве которого Управа могла бы подготовить свои предложения к Земскому Собранию следующего года. В ближайшее же Собрание было решено внести вопрос об оборудовании и улучшении так называемого Вятского тракта, который начинался на левом берегу Волги против Козьмодемьянска и шел до границы с Вятской губернией, по направлению к городу Яранску. Этот тракт, протяжением в 60 верст, был очень оживленным, так как через него получали выход на Волгу жители Яранского, а отчасти и прилегающих к нему уездов. По нему же Козьмодемьянск отправлял те грузы, которые приходили для Яранска. Пролегал этот тракт через сплошные леса, иногда и болотистыми местами. Поэтому удобно было ездить по нему только зимой, по санному пути. Весной, летом и осенью его полотно было в таком состоянии, что в легком экипаже, на хороших и привычных ямских лошадях,18 можно было ехать в среднем не более 6—7 верст в час. Вятские обозники — профессионалы, у которых и телеги, и сбруя были сделаны очень основательно, тратили на переезд вдвое больше, и нередко ломали колеса, оси, дуги и т.д., а также калечили и людей. А между тем наиболее оживленным был не санный, а тележный путь в период навигации на Волге. Так как Губернская Земская Управа принялась в то время за обследование коммерческих трактов губернии, с целью последующего постепенного их оборудования, то и надо было возбудить ходатайство об устройстве Вятского тракта, подкрепив его данными, подтверждающими значение этого тракта для уезда.
По ветеринарному отделу новых предложений сделано не было. Здесь просто, как говорится, «руки не дошли». Впрочем, в то время особенно крупного значения ветеринарная помощь в Козьмодемьянском уезде еще не имела. Воспитанный в суровых условиях мелкий инородческий скот был вынослив и не особенно подвержен заболеваниям. А если таковые и появлялись, то часто для алтайцев19 выгоднее было ликвидировать его, чем лечить. Поэтому работа ветеринарного персонала больше всего была сосредоточена на принятии предупредительных мер против заноса или распространения эпизоотий: чумы, сибирской язвы и т.д. Однако и в этом отношении уезд находился также в наиболее благоприятных условиях, занимая крайнюю западную часть губернии, куда эпизоотии, надвигающиеся обычно с юго-востока от Оренбурга и киргизских степей, доходили редко.
Очередное Земское Собрание назначено было на конец сентября. К началу этого месяца все подготовительные работы были закончены, и И. Х. Шумилов совместно с бухгалтером занялись составлением докладов.
По народному образованию было намечено к постройке 6 школ, из них 2 открывались вновь. По медицинской части испрашивались ассигновки на перестройку больницы в с. Б. Сундыре и на закупку лесных и других материалов для новой больницы в селе Покровском. Увеличивалась смета на оборудование больниц. На содержание агронома и подготовительные работы по экономическому отделу также нужны были кое-какие, хотя и не крупные ассигнования. В общем, когда подвели итоги всем предположенным расходам, выходило, что, несмотря на некоторые сокращения по отдельным статьям, расходная смета со 120000 рублей увеличивалась до 180000 рублей (цифры приблизительные). Повышать сразу обложение в таком размере было невозможно — это вызвало бы серьезное недовольство в Собрании, да и Губернатор наверняка опротестовал бы наши сметы. Откуда было взять деньги? И вот как-то, когда я один занимался в Управе, подходит ко мне И. Х. Шумилов с томом положения о Земских Учреждениях. «Посмотрите, Н. А., — сказал он, — сдается, что можно сделать деньги». У меня даже сердце забилось. Стали вместе внимательно читать правила об оценке имущества и увидали следующее. Земство облагало недвижимое имущество, взимая известный процент с их стоимости. Эта стоимость определялась или путем оценки, способы которой зависели от Земства, или капитализацией доходности имуществ. При этом надо было соблюдать лишь то, чтобы однородные имущества оценивались одним и тем же способом. Поэтому, например, вся пахотная земля могла быть оценена на основании существующих продажных цен на нее, а все леса путем капитализации их доходности.
Вслед за открытием действий земских учреждений Казанское Губернское Земство произвело оценку недвижимых имуществ на основании заключений так называемой 12-членной комиссии, специально избранной для этой цели. В Казанской губернии было 12 уездов. Каждый уезд дал в комиссию одного представителя. Отсюда число ее членов. В Козьмодемьянском уезде и пахотная земля, и леса были одинаково оценены, по 25 рублей десятина. По этой оценке и делалась до последнего времени раскладка земского сбора. Казенные леса, занимавшие примерно половину площади всего уезда и раскинутые по берегам Волги и впадающих в нее сплавных рек (реки Ветлуга, Рутка), стали давать за последние годы очень крупный и неизменно растущий доход. Частные леса, вероятно, такого дохода не давали, но сравнительно с пахотной землей они занимали ничтожные площади. Итак, если бы оценить все леса по доходности лесов казенных, то можно было бы думать, что общая стоимость всех недвижимых имуществ повысилась бы на значительную сумму. Тогда раскладка земского сбора даже при условии, что смета будет сильно повышена, дала бы в результате сильное повышение обложения лесов, и сохранение обложения в прежних размерах для пахотных земель, в чем были сильно заинтересованы крестьяне. Другими словами, увеличение сметы было бы оплачено казной.
Мы с И. X. находили, что такая переоценка была бы даже наиболее справедливой, так как довольно угнетенное в то время по разным причинам сельское хозяйство давало при тщательном учете не доход, а убыток. Все это было так заманчиво, что я сейчас же бросился советоваться с нашими местными юристами, которые, вчитавшись в соответствующие статьи правил и решения Сената, нашли, что мы с И. Х. толкуем правильно. Немедленно запросили Казанское Управление Гос[ударственных] имуществ о доходности казенных лесов Козьмодемьянского уезда за последнее трехлетие и, получив необходимую справку, произвели пробную раскладку. Результаты превзошли все ожидания. Выходило так, что крестьянам в общем придется платить меньше земского сбора, чем в предыдущие годы. В дальнейшем судьба этого дела была такова. Земское собрание приняло доклад Управы о переоценке лесов, хотя представитель казны по обязанности остался при особом мнении. Управление Государственных имуществ запротестовало против нашей оценки и раскладки, дело дошло до Сената и было разрешено в нашу пользу. Вскоре и соседние уезды, в которых много было казенных лесов, произвели такую же переоценку.
Если не считать этого, чисто формального, протеста представителей казны, которые по существу дела сочувствовали предложениям Управы, а также более серьезного протеста представителя Духовного ведомства, о чем сказано выше, Земское Собрание прошло гладко, и все предложения Управы были приняты. Благодарили ее, врачей, учительский персонал, всех участников подготовительных комиссий и устроили настоящие овации Председателю Собрания Л. В. Эннатскому, который действительно покорил все сердца беспристрастием, мягкостью и умением вести заседания.
Этим первым Земским Собранием первого трехлетия моей службы в исполнительных органах определялась дальнейшая работа Управы на несколько лет.
В этот же первый год ясно обрисовалась и внешняя обстановка, в которой протекала эта работа и которая оставалась довольно долго без существенных изменений. Вот почему, с некоторым страхом заслужить упрек в излишнем многословии, я рассказывал, стараясь не пропустить ни одной оставшейся в моей памяти подробности. Теперь же, чтобы дать представление о деятельности Управы за все трехлетие, достаточно будет просто перечисления того, что удалось сделать.
Начальных школ было вновь открыто около 10-ти, точно не помню. Построено 15 новых школьных зданий. Школьные библиотеки были значительно пополнены, в учебных пособиях особенной нужды на ощущалось. Все отзывы с мест, а также наблюдения Инспектора Народных училищ подтверждали, что Управа не ошиблась в расчетах, стараясь благоустройством школ оживить к ним интерес со стороны населения. Сильно подвинулась вперед работа по составлению проекта нормальной сети начальных училищ, с целью осуществить всеобщее обучение. Содержание учительскому персоналу было повышено.
Больница в с[еле] Б. Сундыре была заново переделана, квартира врача основательно отремонтирована. В с[еле] Покровском закончилась перестройка и оборудование новой больницы, отдельный дом построен для квартиры врача. Здесь был образован пятый врачебный участок. Началась постройка приемного покоя в с[еле] Еласах. Произведены серьезные работы в Козьмодемьянской больнице и в Руткинском приемном покое. Земская аптека начала работать на новых началах. Содержание медицинскому персоналу было повышено, и врачи получили право на трехмесячные — раз в трехлетие — командировки научного характера, оплачиваемые Земством.
Была создана агрономическая организация — уездный агроном и несколько агрономических старост. Открыт и начал функционировать с явной тенденцией к увеличению оборотов сельскохозяйственный склад машин, орудий и семян в г. Козьмодемьянске. Заложено в пределах уезда несколько опытно-показательных участков, налажены чтения и беседы по сельскому хозяйству. Устроено два разъездных каравана для очистки посевных семян. Открыто несколько конских случных пунктов с производителями из Казанской казенной конюшни. Близ города Козьмодемьянска заложен большой — на трех десятинах — питомник фруктовых деревьев (яблони) и ягодных кустов, с расчетом выращивать десятки тысяч присадков для продажи крестьянам, охотно разводившим сады благодаря благоприятным климатическим и почвенным условиям. Для заведования питомником приглашен особый садовник-специалист, поселенный в построенном удобном и поместительном доме среди питомника. На агрономические мероприятия Земства была получена некоторая субсидия от Министерства Земледелия. Началось техническое обследование инженерами Губернского Земства Вятского тракта на предмет составления расчетов и смет для постройки мостов и улучшения полотна. Для переправы через Волгу грузов и пассажиров к Вятскому тракту, которая производилась раньше на весельных паромах, приобретен пароход.
Приступлено к разработке вопросов: об устройстве межуездной (Козьмодемьянск—Чебоксары) глазной больницы и принятия общих мер против распространения трахомы; о децентрализации Губернской земской больницы в г. Казани и устройстве в уездах специальных хирургических лечебниц; о распространении ремесленных знаний путем устройства специальных учебно-ремесленных мастерских.
Оглядываясь к концу трехлетия на сделанное и проверяя себя, наблюдая появившиеся результаты произведенной работы и выслушивая одобрительные отзывы о ней, я, конечно, испытывал чувство удовлетворения. Дело действительно как будто двинулось и стало развиваться без заметных перебоев, охватывая многие нужды населения. Дружно и не за страх, а за совесть работали земские служащие, чистосердечно помогали советами высшие представители местного общества. К чести старика В. И. Образцова, моего предшественника, который по человеческой слабости мог, конечно, не особенно одобрительно смотреть на мои «новшества» и которого я в душе упрекал за многое, должен сказать, что встречал с его стороны самое доброжелательное содействие. По должности непременного члена Губернского по земским и городским делам присутствия, он мог, особенно по тому времени, набросать палок в колеса. Однако я не помню ни одного случая, когда бы он доложил Губернатору о необходимости опротестовать какое-нибудь постановление нашего Собрания. Посещая его при поездках в Казань, я всегда слышал от него ободряющие слова и получал добрые советы, основанные на его большом опыте.
Тем не менее я начал ощущать, что чувство удовлетворенности пронизывают и кое-какие «но». Мне казалось, что для работы в той области, которая больше всего меня захватывала — различные экономические и, в частности, агрономические мероприятия, мне не хватает многих теоретических знаний. Можно было не быть врачом или специалистом-педагогом и удачно руководить медицинской частью и начальным обучением, но нельзя было, имея лишь отрывочные сведения по экономике и агрономии, руководить мероприятиями в этой отрасли. Причиной этого было то, что у нас было много хороших врачей, толково и умело ведущих свое дело в трудных деревенских условиях; немало было учителей и учительниц, не только беззаветно преданных своему делу, но и достаточно для него подготовленных. Что же касается агрономов, то за истекающие три года я не встретил ни одного, про которого можно было бы сказать, что он вполне на своем месте. Попадались среди них и недурные теоретики, ораторы, горячие собеседники по политическим вопросам, но хороших знатоков деревни, практичных организаторов и специалистов, достаточно авторитетных в глазах крестьян и других землевладельцев, я пока не встречал. Мне приходилось наблюдать, как частные землевладельцы просто отмахивались от советов и услуг агрономов, а крестьяне недоумевали, для чего к ним стали посылать еще одно «непонимающее» начальство. Так было у нас, в Казанской губернии, то же, приблизительно, бросалось мне в глаза при поездке в Московскую и Вятскую губернии. Правда, надо оговориться: общинное землевладение было в этой области, как нигде больше, «камнем преткновения», и агрономам можно было простить многие неудачи. Правда и то, что медицинское и школьное дело — специальности более узкие, чем общественно-агрономические мероприятия. Но даже и там, где поперек дороги ничего не лежало, наши агрономы часто плутали и путались.
Не был доволен я и самим собой. Обвиняя еще недавно В. И. Образцова за то, что он не следовал общественным началам, а просто командовал на правах диктатора, я заметил, что делаю то же и сам. Если интерес к земским делам в уездном обществе немного поднялся, если к подготовительным работам я начал чаще привлекать служащих и гласных, что питало их инициативу и вызывало сознание ответственности, если, наконец, я проводил большую часть времени не в служебном кабинете, а в уездах, где встречался и беседовал как с гласными, так и с рядовыми крестьянами, то заседания земских собраний продолжали, как и раньше, протекать при полном молчании гласных-крестьян. В конце трехлетия так же, как и в начале, мои сослуживцы И. К. Зиновьев и И. А. Смирнов продолжали мне «докладывать» и «испрашивать приказаний». Я видел далее, как начали захватывать нашу уездную среду политические вопросы, как волновала, вызывая ропот и нарекания, вспыхнувшая и неудачно протекавшая война с Японией.
От политики в земском деле я отмахивался, настойчиво стараясь не допускать ее примеси ни к каким делам. Но даже для того, чтобы можно было удачно отмахиваться, надо было кое-что понимать и уметь разбираться. А я очень мало понимал и очень плохо разбирался. Правда, если не в Козьмодемьянске, то в Казани мне приходилось бывать и слушателем интересных политических бесед, а иногда и участником в них, но все-таки этого было мало и все-таки эти беседы не были достаточно серьезны, основываясь часто на сплетнях, а не на фактах. Достаточно читать, внимательно следить за газетами и журналами, завести политические знакомства — для всего этого просто не было времени.
Наконец я подметил в себе стремление к более широким перспективам. Уездная работа стала казаться мне мелкой, недостаточной. Я не разделял взглядов некоторых моих товарищей, что «настоящее» дело творится в уезде. Я думал, что на большой территории, с бульшими средствами, в окружении развитых и образованных сотрудников и соратников, существовало и гораздо больше возможностей делового свойства.
Не прятались ли где-нибудь здесь простые честолюбивые побуждения? Может быть, хотя поймать себя на этом мне не удавалось. В итоге я решил временно отойти от земской работы в исполнительных органах и начать учиться, прослушав курс в Московском сельскохозяйственном Институте (бывшая Петровская Академия). В Москве мне представились возможности постепенно расширить знакомства в земских кругах и набраться таких сведений и впечатлений, которые в неискаженном виде не дошли бы до Козьмодемьянска. Поехав в Петербург для личной поддержки некоторых ходатайств земства, я подал просьбу о причислении меня к Министерству Земледелия и откомандирования для занятий в Московский сельскохозяйственный Институт. Эта просьба была уважена, и в последнем земском собрании трехлетия я заявил о намерении покинуть службу и поселиться в Москве.
Никто этого не ожидал. Собрание настойчиво просило меня остаться, я услыхал от некоторых гласных и лестные отзывы и сдержанные упреки, но я заявил, что, в полной мере оценивая доброе отношение всех, с кем провел три года в совместной работе, я все же не могу изменить решения.
Председателем Управы был избран Виктор Валерьянович Образцов. Он, по-видимому, искренне заявил после избрания, что пойдет по намеченному мною пути и рассчитывает, что я не буду отказывать ему в советах и указаниях. Уездным гласным я, конечно, остался, и также был в третий раз избран губернским гласным и во второй — почетным мировым судьей.20
Вскоре тепло проводили меня знакомые сослуживцы и земские служащие. Поднесли хороший бювар и адрес, при чтении которого до слез взволновался И. Х. Шумилов — моя «правая рука» и один из преданнейших сотрудников.
Жена с детьми уехала в Сызранский уезд, в имение своей матери, а я в середине октября был уже в Петровском, в небольшой мансардной комнате, снятой у одного из служащих канцелярии института.
III
Поселился я так скромно не только по причинам финансового свойства: мне хотелось по возможности не выделяться из общей студенческой среды, быть, так сказать, настоящим студентом. По тем же соображениям я стал питаться в студенческой столовой, рассчитывая использовать обстановку общей трапезы для расширения знакомств. Мои расчеты почти не оправдались. Несмотря на то, что мне в то время только что минуло 32 года, я скоро почувствовал, что товарищем в полном значении этого слова я для студентов стать не могу. В лабораториях на практических занятиях, где все разговоры ограничивались большей частью специальными темами, разница в возрасте резко не ощущалась. В столовой и кулуарах интерната беседы часто велись на иные темы, и я не сумел подойти к товарищам так, чтобы они признали меня своим: мне было с ними неловко, а им со мной просто скучно. Припоминаю, что настоящие приятельские отношения возникли у меня с Шеншиным, имение родителей которого было, если не ошибаюсь, в Орловской губернии. Кроме меня было еще несколько «прикомандированных». С двумя из них я также сошелся довольно близко. Один был Степанов, учитель какого-то среднего учебного заведения в Туркестане, другой — фамилии его я не помню — священник не то из Тульской, не то из Калужской губернии, необыкновенно симпатичный человек. Все, и я в том числе, звали его «батюшка», хотя он несколько смущался таким наименованием и предпочитал, чтобы его звали по имени и отчеству. Он занимался с чисто юношеским увлечением, был интересным собеседником, очень скромно себя держал и имел веселый, привлекательный характер. Почти каждый вечер он приходил ко мне, и мы вместе читали и занимались. С особенным интересом я слушал лекции по ботанике, почвоведению, общему земледелию и политической экономии, а в свободные часы большим удовольствием было посещение фермы, где воспитывалось и содержалось много хорошего породистого скота. Попутно я старался разгадать и то, что так тревожило меня в Козьмодемьянске, а именно: почему же так трудно найти агронома, вполне пригодного для работы в Земстве. На эту тему мы не раз беседовали и со Степановым, и с батюшкой, и с Шеншиным, а затем все по очереди задавали этот вопрос некоторым профессорам и ассистентам. Конечно, мнения были различны, по многим деталям возникали споры, но все же нашлось и то, на чем все сошлись единодушно. Чуть ли не большинство студентов были горожане и о деревне имели довольно смутное представление. В сельскохозяйственный институт они попали не по влечению, а благодаря простой случайности. Установился обычай, по которому кончающие реальные училища21 и желающие получить высшее специальное образование толкались чуть ли не во все высшие учебные заведения одновременно. Почти общей мечтой было сделаться или горным инженером, или инженером путей сообщения. Это были «хлебные» специальности. Однако это было не легко: на конкурсных экзаменах «проваливались» очень многие. Тогда бросались в Институты Технологический, Лесной, Сельскохозяйственный — все равно, лишь бы куда-нибудь проскочить и в будущем иметь диплом высшего учебного заведения. Кончая высшую школу, такие «дипломисты» часто и не стремились поступить на службу непременно по своей специальности. Им было довольно безразлично, где служить, лишь бы получше «устроиться» в смысле оплаты труда и других внешних условий.
Не имея связи с деревней, не получив никакой предварительной подготовки по сельскому хозяйству, такие студенты, воспринимая теоретические знания, плохо разбирались в том, что важно и что менее существенно. Так называемые практические занятия давали мало практических знаний и сноровки, так как на них отводилось слишком мало времени. Поэтому нередко выходило так, что окончившие курс имели, например, некоторое представление об общих чертах и принципах устройства плугов, но таких, которые могли бы подобрать для данной почвы вполне подходящий плуг и установить его так, чтобы он как следует пошел на пашне, было очень немного, вернее сказать, почти не было. Надо ясно себе представить и оценить такую картину. Приезжает земский агроном в какую-нибудь деревню с целью убедить крестьян в преимуществах плужной пашни. Снимают с подводы плуг и, после некоторых пояснений агронома, закладывают лошадей и начинают пахать. Плуг нейдет, вылетает из борозды. Агроном распоряжается передвинуть регулятор. Плуг пошел еще хуже. Начинают раздаваться разные советы, агроном нервничает и сам хватается за плуг. Плуг стал захватывать так глубоко, что лошади останавливаются. Наконец кое-как добились, что плуг начал пахать, но пашня все же получается посредственной. Другой пример — землевладелец желает рационально поставить кормление рогатого скота. Приглашает агронома, дает ему справку об имеющихся в хозяйстве кормах и просит составить кормовые нормы. Через некоторое время агроном их привозит. Владелец отдает необходимые распоряжения и лично следит, чтобы указания агронома выполнялись бы в точности. Скот начал худеть, продуктивность пала. Начали проверять производственные расчеты и обнаружили несколько грубых ошибок.
Таких случаев бывало немало, и они, разумеется, не укрепляли авторитета агрономов. Было очевидно, что практических знаний и сноровки не хватает и агрономам надо начать с того, чтобы учиться самим, а не учить других. Многие их них сознавали это, начинали уклоняться от советов и указаний и направлять усилия на организацию таких мероприятий, где особой нужды в практических знаниях не было. Появилось даже нечто вроде новой дисциплины, которую назвали «общественной агрономией». На практике эта «наука» свелась к умению организовать политическую пропаганду.
Все эти беседы и наблюдения навели меня на мысль, что было бы, может быть, гораздо лучше давать необходимые теоретические познания тем, кто в соответствующей отрасли имеет практический стаж и ищет недостающих знаний с прямой целью применять их в привычном и любимом деле. Я стал думать о том, не практичнее ли было бы распространять сельскохозяйственные знания среди населения путем устройства специальных курсов для взрослых. Позже я еще вернусь к этому вопросу и расскажу, какие результаты получились от осуществления этой мысли.
Проводя целые дни на лекциях или на практических занятиях в лабораториях, а вечера — за чтением специальных книг, я успевал лишь мельком и всего чаще со слов других узнавать, что делается в стране. Даже бегло просматривать газеты удавалось не каждый день. А между тем шла война с Японией, на долю нашей армии выпадали почти сплошные неудачи, и это, конечно, вызывало тревоги и недовольства.
В половине ноября ко мне неожиданно заехал В. В. Марковников, бывший в то время Председателем Казанской Губернской Земской Управы.
В Москве жили его мать и братья, и он предложил мне провести вечер у них, обещая рассказать много интересного. Нечего и говорить, как я обрадовался его приезду и с каким нетерпением ждал обещанного рассказа.
Вот вкратце то, что от него услыхал. С каждым днем, благодаря военным неуспехам, общее настроение в стране становится все более и более напряженным. Поползли слухи о каких-то изменах. В правых и умеренных кругах ропот, революционеры всех оттенков повели яростную пропаганду среди рабочих и крестьян, власть начинает теряться, нервничать и делать одну ошибку за другой. Если не удастся овладеть движением и удержать его в известных рамках, последствия могут быть не только серьезными, но и роковыми. Все это побудило Д. Н. Шипова и некоторых других видных земцев созвать Частное совещание земских деятелей,22 чтобы подробно обсудить вопрос о мерах, которые необходимо принять для успокоения страны, и передать свои заключения центральной власти. Сейчас В. В. только что приехал из Петербурга, где это совещание состоялось. Все единодушно высказались за необходимость учреждения народного представительства, причем большинство за представительство с законодательными функциями, меньшинство — с законосовещательными. Министр Внутренних Дел доложил Государю о решениях Совещания. Возможно ожидать важных и крупных событий.
Если раньше в Козьмодемьянске, будучи в непрерывных хлопотах и заботах о «текущих делах», я был далек от политики и лишь изредка слушал клубную болтовню на политические темы, то, приехав в Петровское и с головой погрузившись в научные занятия, я как будто переселился в иной мир, и из того, который оставил, до меня ничего не доходило. К недостатку осведомленности присоединялся недостаток знаний: я чувствовал себя совершенным младенцем в политических вопросах. Поэтому разобраться в том, что я услыхал, мне было нелегко. Меня обуял какой-то безотчетный страх, появилось ощущение, что надвигается что-то громадное, темное, хаотичное. Смущало меня и то, что на Совещание были приглашены не представители земств по выбору земских Собраний, а лица, намеченные так называемым «Бюро Земских Съездов», самозванным учреждением, оставшимся с 1902 года, когда по поводу устроенного гр[афом] Витте Особого Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности Д. Н. Шипов также созывал некоторых земцев <…> Я высказал В. В. предположение, что некоторые Земские Собрания могут неодобрительно отнестись к тому, что без их ведома, но как бы все-таки от их лица, принимаются столь ответственные решения. Правда, совещание назвало себя Частным, но его уже окрестили Земским Съездом и, конечно, это последнее, более внушительное, наименование за ним и останется. Марковников ободрял меня, уверяя, что, по всем признакам, взгляды, высказанные Совещанием, восторжествуют, конституция будет дана, значительная часть общественности успокоится и не будет роптать, если в отношении крайних элементов будут приняты решительные меры. А дальше — реформы, общая удовлетворенность и оживление, к чему мы все стремились и о чем всегда мечтали. Что же касается состава Совещания и того, что, будучи частным, оно все же решалось поднять столь серьезный и ответственный вопрос, то нельзя упускать из вида общей обстановки. Администрация, конечно, не допустила бы ни обсуждения таких вопросов на Земских Собраниях, ни выборов депутатов на Общеземский Съезд и с формальной стороны была бы права, так как компетенцией Земских Собраний охватываются только вопросы о «местных хозяйственных нуждах». А между тем, в стране не по дням, а по часам растет недовольство, и если не выступят земцы как действительные представители значительной и организованной части общественности, то можно ждать других, и очень опасных, выступлений. Марковников думал, что Земские Собрания все это учтут, поймут и правильно оценят. Поэтому и здесь мои страхи едва ли основательны.
Наша беседа закончилась просьбой Марковникова не разглашать его сообщения. Я, конечно, так и поступил, но постановления Совещания быстро сделались общим достоянием, и уже через 2—3 дня мои товарищи стали закидывать меня разными вопросами, на большую часть которых я не умел ответить. Вскоре занятия пошли с перебоями. Степанов, Шеншин и батюшка приходили ко мне с кучей газет, а часто и с разными нелегальными листовками, которые в изобилии доставлялись в общежитие института. Вместо чтения лекций и книг по ботанике или химии мы нередко до 2—3 часов ночи беседовали и спорили на политические темы, изучали программы разных партий, знакомились с основными чертами некоторых западно-европейских конституций. К сожалению, забыли при этом, что представительство существовало когда-то и в России, и было бы не менее полезно подробно и внимательно ознакомиться с этим вопросом. Два или три раза я побывал в Московской Губернской Управе, познакомился с членами Управы М. В. Челноковым, Ф. А. Головиным, Н. Н. Хмелевым, пытался подробно побеседовать с Д. Н. Шиповым. Эта попытка сорвалась: Д. Н. сообщил мне почти то же, что и Марковников, и лишь вскользь и в общих чертах упомянул о своих сношениях с Министром Внутренних Дел. Я почувствовал, что Д. Н. не желает открывать многие важные подробности, и расспрашивать не стал. В середине декабря я поехал в Казань, чтобы застать хотя бы под самый конец Губернское Земское Собрание и принять участие в выборах Губернской Управы. Меня встретили с расспросами о том, что делается в Москве, каково общее настроение, чего можно ожидать в дальнейшем. Ничего нового я сообщить не мог, а о дальнейшем можно было говорить сколько угодно. Но кто знал или предвидел это «дальнейшее». Земское собрание проходило спокойно, обсуждали и решали, как всегда, разные хозяйственные вопросы. Но в кулуарах и в столовой за завтраками шли горячие беседы и споры на политические темы. Обнаружилось, что наше деление на «белых и алых роз»23 при разрешении политических тем непригодно. Политические вопросы иначе расчленили гласных: огромное большинство, в которое вошли представители обеих групп, находило, что петербургское Совещание не было правомочным, а по существу дела подняло такие вопросы и приняло такие решения, которые во время нелегкой войны и при общем приподнятом настроении в стране будут на руку только тем, кто ведет борьбу против всего существующего строя и не желает, чтобы реформы шли сверху. «Все умеренное из ваших решений выкинут, — говорили Марковникову, — а подхватят и по-своему переделают то, что можно приклеить к революции. Не вы овладеете движением, а вас используют революционеры, чтобы вслед за этим сейчас же откинуть и предать. Лучше было бы действовать по соглашению с Министерством Внутренних дел, которое склонно к большим уступкам и которое следовало поддержать. Власть нервничает, но она еще очень сильна. Все усилия нужны теперь для того, чтобы достойно закончить войну, а не расшатать трон».
Меньшинство, в лице А. В. Васильева и В. П. Куприянова, очень робко, но все же попыталось защищать Петербургское Совещание. Однако их не поддержали даже те, кто обычно шел с ними: Н. Н. Филипсон молчал, В. В. Ляпунов тоже. Им пришлось стушеваться, а В. В. Марковникову уйти. Этот уход по общему сговору произошел бесшумно. В. В. просто снял свою кандидатуру по причинам «личного характера». Его поблагодарили за все сделанное в течение минувшего трехлетия и выбрали Председателем Управы П. И. Геркена.
Побывав в Рождественские дни у своих в Сызранском уезде, я вновь вернулся в Петровское в начале января 1905 года. Занятия возобновились и пошли своим чередом, но ненадолго. В феврале из Москвы по вечерам стали наезжать разные «ораторы». Сперва все шло тихо и спокойно. «Ораторы» читали или говорили, мы молча слушали и по окончании речей расходились. Но вскоре обстановка резко изменилась. Перед выступлением «ораторов» стали устраивать шествия по коридорам общежития с пением «Марсельезы», с красными флажками. Руководили этими шествиями «гости» из Москвы, которых стало набираться с каждым разом все больше и больше. Припоминаю ясно один такой вечер. «Гостей» приехало особенно много, все коридоры были полны народом. Устроили шествие. Я прижался в каком-то углу и наблюдал. И вот вижу, как одно из красных знамен несет совсем молоденькая и очень миловидная девушка. Крепко, на вытянутых руках, держала она священное древко, высоко несла голову, а ее большие, горящие экстазом глаза смотрели куда-то ввысь и вдаль, за пределы ограниченных пространств. «Вот так на войне идут в атаку», — мелькнуло у меня в голове, и почему-то вспомнился князь Андрей Болконский при Аустерлице.
Шествие кончилось, все собрались в зале, «оратор» начал свою речь. И вдруг шепот по рядам: «Из Москвы выехал и через несколько минут появится полицмейстер с большим отрядом полицейских». Поднялась невероятная паника. Студенты, а особенно гости, бросились к выходам, давя друг друга. Дамы с истерическими воплями стали падать в обморок. Мы с Шеншиным стояли в самых задних рядах около лестницы, ведущей в подвальное помещение. С нами была его знакомая дама. Она, отрывисто вскрикнув, повалилась, как сноп. Пришлось на руках сносить ее вниз и приводить в чувство, а затем провожать в Москву до квартиры. Всю дорогу она дрожала, как в лихорадке, молчала и всхлипывала. Никакого полицмейстера не появилось, паника возникла зря, но митинг уже не возобновился: «оратор» бесследно исчез.
Вскоре — точной даты не помню — институт был закрыт на неопределенный срок, и я поехал в Казань. Немало пришлось передумать за 40 часов пути в скучном почтовом поезде Московско-Казанской дороги. Предполагать, что безболезненно и быстро минует нараставшее в стране недовольство и затихнет деятельность революционных элементов было трудно: военные неудачи не прекращались, терроризированная власть, ожидая массовых выступлений, теряла самообладание. Какими мерами можно успокоить страну? Сколько времени потребуется на это? А если не удастся, и вспыхнет революция? Когда в лучшем случае откроют вновь Институт и можно ли рассчитывать, что занятия пойдут нормально? Позволительно ли о них мечтать в такое тревожное время, когда каждый общественный деятель обязан приняться за общественные дела и посильно содействовать успокоению?
В Казани и в губернии было пока спокойно, по крайней мере с внешней стороны, хотя агитация на заводах и в деревнях усиливалась с каждым днем. Я занялся устройством личных дел, перевез семью из Сызранского уезда в Сергеевку и вновь вернулся в Казань, чтобы после общения со своими друзьями и единомышленниками так или иначе ответить на волновавшие меня вопросы. Советовался с П. И. Геркеном, В. В. Марковниковым, Л. В. Эннатским, но самые продолжительные и задушевные беседы произошли у нас с А. Н. Боратынским. Подряд два или три раза я побывал в его подгородном имении, с. Шушарах. В большой тихой комнате помещалась в шушаровском доме обширная библиотека. Там были и редкости: рукописи и письма деда А. Н., поэта Боратынского, несколько писем и портретов Пушкина, барона Дельвига, старинные издания этих поэтов и т.п. Особенное настроение охватывало в этой комнате: что-то значительное, торжественное, близкое и родное невидимо опускалось с тесно заставленных полок и проникало в душу очищающим светом. Здесь и шли наши беседы.
Расскажу вкратце их содержание, хотя протекали они довольно беспорядочно, с частыми уклонами от намеченных вопросов. Да многое и позабылось.
Общая обстановка представлялась нам так. В низах население наиболее энергично агитировали представители двух политических партий: социал-демократы среди рабочих и социал-революционеры среди крестьян. Их общая цель — политическая и социальная революция. Эта цель оправдывает все средства: террор, направленный против представителей власти, всякого рода провокации, забастовки, уличные выступления, крестьянские бунты, погромы частновладельческих усадеб, захваты земель и лесов и т.д. Создаются и побочные организации, в задачу которых входит подготовить и дисциплинировать массы, приучить их четко выполнять распоряжения центра. Например, социал-революционеры устроили так называемый крестьянский союз. Избравшие сами себя руководители союза в лучшем случае крестьяне только по паспорту и ничего общего с настоящим, рядовым крестьянством не имеют. Флаг и имя крестьянства нужны им для вящего воздействия на власть, общественность и деревню. Гораздо более меня осведомленный А. Н. указывал, что, по его мнению, движение в рабочей и крестьянской среде пока не представляется особенно грозным. Беспорядки, и, может быть, довольно крупные, вероятно, произойдут, но если власть сумеет взять себя в руки, проявить силу и необходимыми реформами привлечь к поддержке и содействию разумную часть общественности, то до революции, как можно надеяться, дело еще не дойдет.
За последнее время среди либералов возникло так называемое «освободительное движение»24 — русский радикализм, которым увлекаются широкие слои интеллигенции, многие представители промышленности и торговли, мелкое чиновничество, а также и часть земских деятелей. Основная цель радикалов свалить Самодержавие и добиться установления так называемого демократического строя: законодательные палаты, избранные по системам всеобщего, прямого, равного и тайного голосования (четыреххвостка), ответственное перед парламентом министерство, свобода печати, союзов, собраний и т.д. Левое крыло радикалов, не ограничиваясь сказанным, находит необходимым, как и социал-революционеры, требовать созыва по той же четыреххвостке Учредительного Собрания, которому и надлежит установить тот или иной Государственный строй. Здесь уже довольно ясно сквозит покушение на монархию, стремление к республиканскому образу правления.
Радикалы очень сильны и обладают значительными средствами. Принципиально отвергая террор и другие насильственные действия, не выставляя требований о коренных социальных реформах, радикалы представляются рядовым политиканствующим обывателям очень умеренной политической партией. Если у революционных группировок главным тактическим средством является сознательная или бессознательная ложь, то у радикалов есть, может быть, еще более опасное орудие — лукавство. Они тонко заигрывают с революционерами; отвергая террор, они его не осуждают: нарочито и грубо они не лгут, но искажают истину почти всегда; к прямой клевете они прибегают редко, но разными намеками или хлесткими фразами осветить те или иные факты так, чтобы легко возникла клевета, — на это они большие мастера. Они чрезвычайно завистливы и честолюбивы, и их озлобление против власти в значительной мере объясняется тем, что власть не попадает в их руки. В них избыток самомнения и самовлюбленности, они считают себя непогрешимыми. Это настоящие «книжники и фарисеи». Если парламентаризм неплохо переваривается просвещенной и культурной Англией, если его развращающие свойства пока еще переносит буржуазная и также достаточно культурная Франция, то признавать его пригодность для многоликой, разноплеменной, малокультурной и в значительной части еще темной России по меньшей мере неразумно. Трудно верить, чтобы высокообразованные радикалы этого не знали. Зачем же они так поступают?
Итак, «освободительное движение» может оказаться фактором более опасным, чем движение революционное: между этим последним и общим умонастроением в стране еще глубокий ров. Радикалы искусно строят через него мост.
Немалую часть потраченного на наши беседы времени уделили мы с А. Н. [Боратынским] вопросу о том, какое же место в общем движении заняло земство.
Одно то, что за земским флагом гоняются все оппозиционные группы, а радикалы в особенности, является лучшим доказательством того, как важен этот флаг.
Здесь, однако, нужны некоторые предварительные оговорки. Бывает, что и в обществе и в печати земскими деятелями называют не только лиц, избранных гласными Земских собраний и ответственных перед выборщиками, но и земских служащих, которые указанной ответственности не несут. Мы разумели под земскими деятелями исключительно избранных гласными лиц, что, конечно, ничуть не опорочивало земских служащих, среди которых было немало просвещенных, почтенных, полезных людей. Отсюда земство в нашем понятии было совокупностью земских деятелей, действующих в специальной области общего управления на автономных, но определенных законом началах.
Представителями земства, которые по какому бы то ни было поводу выступают от его имени, могут почитаться только те земские деятели, которые уполномочены на то своими Земскими собраниями. Поэтому, отвечая на поставленный себе вопрос о занятой земством позиции в общем движении, мы имели в виду общий политический облик Земских собраний.
Все эти оговорки мы считали весьма существенными, так как и сознательные и невольные неточности в этом допускались, к сожалению, нередко. Их делали различные политические группировки и пресса; они имели место на разных общественных собраниях и в клубных беседах; представители власти в лице министров, в стремлении ознакомиться со взглядами земства, обращались к отдельным земским деятелям, игнорируя то, что последние не имели полномочий.
Наконец, и некоторые из самих земских деятелей позволяли себе не придавать значения отмеченным неточностям, оправдывая их неизбежность условиями «текущего момента».
В 1902 году, в бытность премьером, С. Ю. Витте устроил «Особое Совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности».25 Губернаторам было предоставлено право привлекать к работе в местных комитетах особого совещания представителей земств по своему усмотрению. Как могли эти лица представлять земства, когда их полномочия вытекали из усмотрения Губернаторов? Это тогда побудило Д. Н. Шипова, бывшего Председателем Московской Губернской Земской Управы, созвать частное совещание земских деятелей — Председателей Губернских Земских Управ и некоторых гласных для обсуждения создавшегося положения. Совещание прежде всего запротестовало по поводу такой организации комитетов, отметив, что земские деятели, приглашенные по усмотрению губернаторов, не могут считаться представителями земств. И затем, обсудив многие вопросы, касавшиеся существа дела, выделило из своего состава некоторую постоянную организацию с наименованием «Бюро Земских Съездов», предоставив ему право кооптации, т.е. включения в свой состав посторонних лиц, участие которых будет признано полезным.II Другой пример. Ноябрьское Совещание Земских деятелей 1904 года и созвавший его Д. Н. Шипов, и сами участники корректно назвали Частным, а пресса и общественность — Земским Съездом, каковое наименование за ним и осталось.
На естественный вопрос, почему это делалось и почему земства не протестовали, мы ответили себе так.
Радикалам важно включить земство в свою орбиту: земство — крупнейшая общественная организация. Однако сделать это таким путем, который не противоречил бы основным началам конституции Земских органов, было и трудно и нежелательно. Трудно потому, что помехой встает закон, ограничивающий компетенцию земских собраний местными хозяйственными делами, и, таким образом, обсуждение вопросов, выходящих из круга таких дел, а тем более выборы представителей для совместного их рассмотрения было бы действием, нарушающим закон. Нежелательно же потому, что пригласить из числа земских деятелей можно было кого угодно, а выбрать Земские Собрания могли и таких, которые не были бы угодны.
Не протестовали же открыто земства потому, что не в земских традициях было «выносить сор из избы». Нельзя же было, в самом деле, порочить Председателей Губернских Земских Управ и выдающихся гласных в глазах общества и Петербурга, к которому почти все земцы, вне зависимости от политических взглядов, относились оппозиционно. Такие протесты оказались бы в руках Петербурга слишком важными козырями в борьбе с земством. Далее. Земцы-радикалы часто гораздо мягче держали себя и ограничивались более умеренными требованиями, когда выступали не в партийной, а в земской среде. Так, ноябрьское Совещание 1904 года26 не пошло дальше пожелания о даровании народного представительства с законодательными функциями. Пусть в глазах многих и это было «запросом». Но нельзя же поднимать шум только потому, что «запросили» лишнее: при последующих переговорах могли последовать уступки, и мог быть найден всех примиряющий компромисс.
Итак, радикализмом были увлечены некоторые отдельные земские деятели. Примкнули к нему и очень многие земские служащие. Но земство как таковое, оставаясь по отношению к центральной власти на положении борющейся стороны и продолжая исповедовать те же взгляды, которые были им усвоены раньше, не променяло этой мирной борьбы на военные действия, к которым звали «Союз освобождения»27 и радикалы. Доказательством тому было и ноябрьское 1904 года Частное Совещание, и то, как отнеслись к его постановлениям многие земства. По сведениям А. Н. [Боратынского] это отношение было несомненно отрицательным, так что не был одобрен даже и сравнительно умеренный «запрос». Вслед за В. В. Марковниковым придется, вероятно, покинуть свои посты и некоторым другим Председателям Управ.
А. Н. поделился со мной и своими впечатлениями относительно того, как стала за последнее время смотреть на земство центральная власть. Заметны несомненные попытки с ее сторолы найти пути для соглашения с земством. Так, Министр Внутренних Дел князь П. Д. Святополк-Мирский перед ноябрьским Частным совещанием настойчиво склонял Д. Н. Шипова отложить это совещание и устроить настоящий Земский съезд с предварительной подготовкой в Губернских Земских Собраниях, которые бы избрали своих представителей. Под давлением «Бюро Земских Съездов» Д. Н. Шипов отклонил это предложение: радикалам совсем не на руку было бы соглашение власти с земством. Но и после того князь Святополк-Мирский поступил в высшей степени корректно, объективно доложив Государю о всех постановлениях частного сообщения. А. Н. добавил, что губернаторы стали заметно мягче относиться к земствам и реже проявлять «усмотрение».
Вот выводы, к которым мы пришли. Наш долг, как и всегда, настойчиво указывать власти на необходимость крупных реформ в области управления, но нельзя использовать настоящее трудное время, переживаемое страной, для того, чтобы какими-либо действиями или поощрением действий других вырывать уступки, т.е. добиваться реформ способами, которые могут очень дурно отозваться на их целесообразности, последовательности и ценности. Поэтому сейчас необходимо содействовать власти в успокоении страны и принять все меры к тому, чтобы она, как и все общество, услыхала истинный голос земства.
Мы решили подробнее переговорить об этом несколько позже, во время предстоящего экстренного Земского Собрания, когда съедутся почти все члены нашего кружка.
В этой части беседы у нас возник спор. Я сказал, что не понимаю Д. Н. Шипова и это очень меня огорчает, так как считаю его большим патриотом, честным и чистым общественным деятелем и человеком разумных взглядов. А не понимаю потому, что, будучи весьма умеренным и не сочувствуя программе и тактике радикалов, он допустил, что и в «Бюро Земских Съездов» и в ноябрьское Совещание вошли в большинстве земцы-радикалы, тогда как в действительности, что, вероятно, Д. Н. известно, в общем составе многих Земских Собраний радикалы большинства не имеют. Поэтому политический облик того учреждения, которое и общественность и власть считают органом объединенных земств, не соответствует общему облику земства. Это может вызвать немало дурных последствий и, во всяком случае, не поможет нашей мирной борьбе с Петербургом.
А. Н. защищал Д. Н. Шипова, полагая, что были, вероятно, достаточные причины, которые побудили его действовать так, отдавая должное значению голоса земства, не надо это значение преувеличивать. Сейчас не то положение, что было полвека тому назад. Если тогда земство охватывало своим влиянием значительную часть общественности, то теперь это представляется вопросом. Вот в этой неохватываемой части земцы-радикалы имеют особенно прочные связи и пользуются большими симпатиями. Поэтому найти с ними общий язык и хотя бы добиться взаимного понимания и умерить их требования, значит заполнить указанный пробел и противопоставить революционным течениям сравнительно умеренные стремления наиболее просвещенных людей страны. Пусть их мнения будут страдать теоретичностью, пусть требования будут преувеличены, но они все же имеют в виду мирное разрешение трудных политических задач, а не потрясения, за которыми последует хаос. «В единении сила», и если представляется какая-нибудь возможность совместной и согласованной работы всех стремящихся строить, а не разрушать, надо такую работу налаживать. Это посильно и делает Д. Н. Шипов. «Ты можешь упрекнуть меня в противоречии, — добавил А. Н., — но оно только кажущееся. Оправдывая Д. Н. Шипова, я не меняю взгляда на радикалов и продолжаю думать, что дать возможность обществу услыхать истинный голос земства необходимо. Но я считаю, как, вероятно, считает и Д. Н. Шипов, что отмежеваться от радикалов слишком резко и оборвать с ними всякие отношения — значит бросить вызов общественности, которого сейчас она не поймет и который будет для нее оскорбительным. Не лучше ли постепенно овладевать позициями и через Земские Собрания, на которых теперь, по-видимому, возможно будет говорить больше, чем до сих пор, открывать глаза на правду.
Неосторожно было бы пренебрегать и следующим. На основании слухов и по чутью мы утверждаем, что большинство в Земских Собраниях не разделяет взглядов радикалов. Мы можем ошибиться. Кроме того, радикалы лучше организованы, гибки и большие мастера по части тактики. Часто, даже будучи в меньшинстве, они сумеют добиться нужных для них постановлений и проскочить на выборах. Поэтому вопрос об истинном голосе земства сложнее, чем кажется на первый взгляд. Для того, чтобы добиться его благополучного разрешения, надо еще усиленно и много поработать, организовать все умеренные элементы, доказать находящимся правее нас, что никаких «основ» мы не «потрясаем», заручиться их поддержкой» и т.д.
Итак, приветствуя борьбу с радикалами, А. Н. [Боратынский] находит, что надо вести ее осмотрительно. «Ты хочешь победить, — закончил А. Н., — пренебрегая противником, избегая непосредственного общения с ним и рассчитывая только на то, что правда на твоей стороне и что это само по себе является достаточной притягательной силой». Я возражал А. Н. приблизительно так. Силу дает действительное единение, а не подделка под него. Радикалы охотно идут на совместное участие с нами в разных заседаниях и совещаниях совсем не для того, чтобы приобщить наши силы к своим, а с единственной целью растворить их, сделать ничтожными и за счет их уничтожения увеличить свои. Мы при общении с ними преследуем ту же цель. Итак, прежде всего, никакого действительного единения в таких общениях нет, да и не может быть, так как слишком различны наши пути. Мы стремимся к установлению представительства с целью помочь власти, они — с целью свалить ее и занять ее место. Мы считаем, что создавшее Великую Россию Самодержавие нужно ей и теперь, им противна самая идея Самодержавного строя и ненавистен самый лик Самодержца. Мы ведем с исполнительной властью мирную борьбу, в стремлении побудить ее лучше охранять существующий строй, они объявили войну и строю и власти, так как последняя хоть и плохо, но все-таки охраняет этот строй. Мы решительно отвергаем и осуждаем террор как средство борьбы с властью, они склонны его оправдывать и даже поощрять. На чем и как мы можем объединиться с ними?
Теперь о риске потерять влияние на общественность.
Значительная часть интеллигенции заражена радикализмом. Она хорошо нас знает и все равно за нами не пойдет. Если даже она и встанет под земский флаг, то лишь для того, чтобы использовать его для пополнения своих рядов за счет колеблющихся: «Земство с нами, чего же еще нужно? Идите и вы к нам, оставьте ваши колебания». Но стоит им добиться власти, и от земства не останется камня на камне. О каком же влиянии на эту часть интеллигенции можно говорить? И не лучше ли, не надежнее ли будет ограничиваться тем, чтобы сберечь симпатии тех, кто пока еще не обольщен радикализмом и верит нам.
Ни пренебрегать радикалами, ни чуждаться общения с ними я не хочу. Я хочу с ними открыто бороться и без боя не сдавать им ни одной позиции. Поэтому я и обвиняю Д. Н. Шипова. Он именно, как я понимаю, без боя сдал важнейшие позиции. Если даже и есть основания сомневаться в том, что радикалы не имеют большинства в Земских Собраниях, то не следовало только под давлением сомнений уступать в их притязаниях на большинство в «Бюро Земских Съездов» и в ноябрьском Совещании. Говорят, что при совместной работе с нами радикалы предъявляют более умеренные требования. Это правда: постановления ноябрьского Совещания равносильны отказу земства присоединиться к «освободительному движению». Но ведь это не последнее Совещание, им ведь только начата наша открытая работа в области внутренней политики, и потому проявленная радикалами умеренность не более как один из их практических шагов. Они также сомневаются в том, что имеют большинство, и показать себя умеренными им нужно, чтобы сделать это большинство несомненным. Если это им удастся, если они уверенно почувствуют свою силу, их умеренность немедленно отойдет в область воспоминаний.
Наш спор окончился «вничью»: мы не убедили друг друга. Кто из нас оказался правым? Вынужденное рассеяние двух миллионов русских по всему земному шару28 могло бы, может быть, стать ответом на этот вопрос. Но этого не случилось, спор о «виновности» продолжается.
Мои мечты о занятиях в Петровском А. Н. советовал оставить. «Не то время теперь, — говорил он. — Конечно, досадно, что ты оборвешь то, к чему стремился и на что уже ушло немало энергии и средств. Может быть, кое-что потеряешь и в будущем. Но, как ты видишь, земству предстоит чрезвычайно большая и ответственная работа. Поэтому каждый, кто «способен носить оружие», должен становиться в «строй». Становись и ты».
Я не помню точного срока созыва того чрезвычайного Губернского Земского Собрания, о котором мы с А. Н. Боратынским упоминали в нашей беседе. Если не ошибаюсь, это было летом 1905 года, когда уже начались кое-какие беспорядки в 2—3 южных уездах губернии, которые выразились в поджогах некоторых усадебных построек, в обсуждении на сельских сходах вопроса о захвате помещичьих земель, в неисполнении законных требований полиции и администрации и т.п. Можно было ждать, что в кулуарах Земского Собрания будет по этому поводу немало разговоров. Так и вышло. Гласные в один голос утверждали, что пропаганда в деревнях заметно усилилась; что местные агенты полиции под влиянием угроз действуют вяло, и агитаторы свободно разъезжают и выступают на сходах; что некоторые волостные писаря и их помощники, а также кое-кто из земских служащих также позволяют себе или вести пропаганду, или разными способами содействовать агитаторам, которые большей частью приезжают из Самарской, Симбирской и Саратовской губернии.
Губернатором в Казани был в то время Хомутов (не помню его имени и отчества). Это был очень благожелательный человек, любезный и мягкий в обращении. Он всегда старался содействовать всем, не прибегал к «усмотрению», но и не искал популярности. Симпатичный был человек. Но как администратор он был довольно слаб и полицию распустил. Так, один из исправников, Ефимов, усиленно читал серьезный, но радикального направления журнал «Право» и открыто утверждал, что вмешиваться в беспорядки полиции не следует, что идет «проявление нормального исторического процесса» и, как только «народ добьется наиболее либеральной конституции», все само собой придет в порядок. В устах исправника такие речи были довольно дерзновенными.
Все это, а также рассказ А. Н. Боратынского о нашей беседе и о выводах, к которым мы пришли, было подробно обсуждено в кружке «алых роз», а П. И. Геркен, бывший тогда Председателем Губернской Управы, сообщил, что последняя предполагает выступить в Земском Собрании с двумя предложениями, которые как раз и имеют в виду принятие некоторых мер к ослаблению влияния пропаганды.
Первое предложение, инициатором которого является К. П. Берстель, состоит в следующем.
Частные страховые общества стали отказываться от принятия на страх построек частных владельцев в деревнях, а кроме того, объявили, что не будут выдавать премий за те убытки, которые получились от пожаров, происшедших «на почве народных волнений». Это ставит владельцев в очень затруднительное положение: нет ни средств на восстановление сгоревших построек, ни уверенности, что поджоги не повторятся. Агитаторы, разумеется, подхватили этот немаловажный козырь для своей игры и усиленно рекомендуют «выкуривать помещиков». Таким образом, владельцы как бы вынуждаются к полной ликвидации своих хозяйств, провести которую в настоящее время нелегко даже и с большими убытками. Г[убернская] Управа предполагает испросить у Земского Собрания разрешение безоговорочно выплачивать премии за сгоревшее имущество, принятое на страх по Добровольному Земскому страхованию. Губернская Управа ждет от такой меры добрых последствий. «Выкуривать» владельца при условии, что за свое сгоревшее имущество он во всяком случае получит премию, теряет смысл: не будучи разоренным, он удержит имение в своих руках. Поэтому погромщики рискуют понести заслуженную кару, что пока еще не исключается, не достигнув цели.
С другой стороны, добровольное Земское Страхование быстро и значительно увеличит свою клиентуру, что пока удавалось плохо, благодаря конкуренции частных обществ. Возможно, что сейчас, когда волна погромов еще не миновала, придется потерпеть чувствительные убытки, зато потом, по восстановлении порядка, эти убытки будут с излишком покрыты усиленным притоком новых страхователей. Входя с таким предложением, Губернская Управа не хочет скрывать, что призывает Собрание рискнуть. Но сейчас рискуют все, и, может быть, победителями окажутся те, кто рискует сильнее.
Здесь я считаю нужным сделать некоторое пояснение.
Земства ведали двумя видами страхований: обязательным и добровольным. Первое было установлено законом и касалось только страхования от огня построек, находящихся в черте селения. Этой мерой законодательство стремилось помочь крестьянам, в известной мере автоматически обеспечивая покрытие убытков от сельских пожаров. Таким образом, земство было здесь только исполнителем закона, правда, с некоторыми присвоенными правами устанавливать оценки, тарифы и т.п. Капитал обязательного страхования по существу принадлежал всем крестьянам губернии. Земство им ведало, но распоряжаться могло только в известных, также определенных законом, пределах.
Добровольное страхование было мероприятием чисто земским, необязательным ни для страхователей, ни для земства. Отдавать свое имущество на страх Добровольному страхованию могли все, в том числе и крестьяне, платящие обязательный страховой сбор. Выгода этого вида страхования состояла в том, что принимаемые на страх имущества оценивались особыми агентами и инспекторами, причем оценки были значительно выше общих для всей губернии оценок, действовавших при обязательном страховании. Кроме строений в добровольном страховании можно было застраховать и движимое имущество и скот.
Сословного характера капитал добровольного страхования не имел, его хозяином было земство.
Разумеется, что каждому из указанных капиталов велся отдельный счет.
Итак, предложение Губернской Управы ни в какой мере не было покушением на то, чтобы убытки, происшедшие благодаря учиненным крестьянами поджогам, оплачивались хотя бы и косвенным образом со счета крестьян.
Второй проект Губернской Управы, возникший, насколько я помню, по инициативе П. И. Геркена, состоял в том, чтобы устроить в Казани съезд всех уездных гласных. Такое собрание не предусматривалось законом, поэтому предполагалось придать ему характер частного совещания. Его задачей, по мысли Управы, должно было стать определение отношения земств всей губернии к волнующим страну событиям. П. И. Геркен высказывал твердое убеждение, что подавляющее большинство [участников] такого Совещания, а в том числе и гласные-крестьяне, не только осудит беспорядки, погромы и террор, но и признает необходимым ответить на погромную пропаганду контрпропагандой, что явилось бы для власти большой подмогой в восстановлении порядка.
Нечего и говорить, что в этом проекте также было немало дерзновения. Взгляды гласных дворян были известны, представители казны и уделов могли голосовать только за то, что шло на помощь и содействие власти. По отношению к крестьянам никакими расчетами руководиться наверняка было нельзя. Здесь гораздо больше было веры и убеждения в том, что беспорядки вдохновляются и организуются исключительно пришлым элементом, а осуществляются отбросами крестьянства. П. И. Геркен этого и не скрывал. Он говорил: «Я знаю, что все крестьяне лелеют мечту об увеличении своих наделов, но я убежден, что для ее осуществления они ищут законных путей, приводящих к заключению крепостных актов на владение — «крепостей», по их терминологии, — по которым угодья переходили бы к ним «на вечность». В непрочности того, что достигнуто насилием, и в наказуемости всякого беззакония крестьяне не сомневаются. Поэтому им не трудно будет и осудить насилие».
Проект П. И. Геркена очень меня увлек, тем более, что я разделял его взгляды на современную психологию крестьянства. Я горячо поддерживал предложение Управы, указывая, между прочим, и на то, что такое внушительное по составу и количеству участников Совещание должно произвести сильное впечатление на общественность и привлечь на сторону земства немало колеблющихся. Впрочем, серьезных возражений не раздалось ни с чьей стороны, и в итоге «алые розы» «благословили» П. И. и его сотоварищей представить вниманию Земского Собрания оба проекта. Сговорились по ним предварительно в столовой. В открытом заседании после оглашения доклада о порядке выдачи премий по добровольному страхованию выступил лишь профессор А. В. Васильев. Он указывал, что Г[убернская] Управа призывает собрание к большому риску. Капитал добровольного страхования может быстро растаять, а принятые обязательства Земство должно будет выполнить. Придется прибегать к займам, своевременное покрытие которых весьма сомнительно. Таким образом, фактически мероприятие будет оплачено крестьянами как главными плательщиками земского сбора, т.е. отпадет один из основных мотивов доклада.
Мнение А. В. было основательным, и в другое время при иной обстановке оно могло найти немало сторонников. Но тогда было ясно, что выступление сделано по соображениям политического, а не делового свойства. Поэтому возражать А. В. никто не стал. Этим значение его речи было сведено на нет, так как мотивов для возражения его сторонникам не осталось. Доклад [Губернской] Управы был принят.
По вопросу об устройстве частного Совещания всех уездных гласных по каким-то соображениям не выступила и оппозиция. Поэтому и это предложение [Губернской] Управы прошло совершенно гладко.
Мне придется теперь забежать вперед. Мрачные пророчества А. В. Васильева не сбылись. Убытки по пожарам, происшедшим во время беспорядков, были невелики, и капитала Добровольного Страхования хватило с большим избытком. Приток же новых страхований настолько усилился, что вскоре были покрыты не только эти убытки, но возрос и самый капитал.
У меня нет прямых доказательств тому, что проведенная мера способствовала прекращению поджогов. Но об одном случае мне все же хочется рассказать. Я приехал на воскресенье в Сергеевку. Был ясный, тихий вечер. Я вышел за ворота, присел на какие-то бревна и стал наблюдать за тем, что делается за речкой в деревне. Вижу — собралась группа крестьян. Они недолго и бесшумно поговорили между собой и двинулись ко мне. После взаимных приветствий я предложил им присесть со мной на бревна и рассказать новости. Начались шутки, пересказы базарных сплетен, после чего мои гости спросили, правда ли, что в соседних губерниях и в южных уездах нашей идут беспорядки и поджоги усадеб. Я рассказал все, что знал. Тогда они стали заверять меня, чтобы я был совершенно спокоен, так как с их стороны никаких «безобразиев» сделано не будет. Я ответил, что глубоко в этом убежден и поэтому совершенно спокоен. «Только вот что, барин, — завел речь который-то из них, не то Дмитрий Ухов, не то Петр Степанов. — На нас вы можете положиться, а кругом по деревням всякий народ. Студенты — так в то время крестьяне называли агитаторов — разъезжают, смущают, на грех мастера нет. Мы так надумали: продайте нам землю, спокойнее вам будет». Я сказал, что продавать землю не намерен, так как люблю хозяйство и считаю себя обязанным его вести. А кроме того, я служу в земстве, и земля мне нужна как ценз. Пожаров же не боюсь, так как усадьба и движимость застрахованы в Добровольном земском страховании, и если что-нибудь сгорит, я получу деньги и выстрою вновь. «А нам сказывали, теперь за пожары перестали платить», — с некоторым недоумением заявили мои собеседники. «Да, — ответил я, — частные общества перестали, но ведь недавно было Губернское Земское Собрание, которое решило платить за всякие пожары. Разве вы не слыхали об этом?»
«Нет, не дошло пока до нас. Ну, это правильно сделано. Выходит, озорникам теперь нет расчету безобразничать», — услыхал я несколько голосов. Не берусь сказать, было ли искренним одобрение поступка земства, но сорвавшаяся фраза — «озорникам нет расчету безобразничать» — была сказана, как мне тогда показалось, без всякой задней мысли.
На Частное Совещание собрались почти без исключения все гласные, так что общее число участников было что-то около двухсот. Крестьяне явились особенно тщательно одетыми, в хорошо вычищенных сапогах, в новых поддевках. Публику пустили только на хоры, по особым билетам или рекомендации гласных, чтобы избежать провокационных выступлений. Хоры были переполнены, чувствовалась какая-то особенная торжественность.
По предварительному сговору было решено, что с речами выступят П. И. Геркен, А. Н. Боратынский и я. Но, конечно, и всем желающим, как всегда на Земских собраниях, будет предоставлено слово.
Совещание открылось краткой вступительной речью Губернского предводителя дворянства, предложившего избрать Председателя совещания. Дружными возгласами и аплодисментами его же и выбрали. Слово предоставляется П. И. Геркену.
Я смутно помню содержание произнесенных речей, в том числе и своей. Поэтому я отмечу лишь то, как они были сказаны, какое произвели впечатление и как вообще проходило и закончилось Совещание.
П. И. Геркен превзошел самого себя. Его блестящая речь, произнесенная с большим подъемом, то и дело прерывалась громом аплодисментов, которые перешли в настоящую овацию при заключительных словах: «Пусть знает армия, что мы сумеем охранять ее тыл и поможем ей достойно завершить ее подвиги».
И вдруг совершенно неожиданный инцидент. Поднялся и потребовал слова В. П. Куприянов. Очередь была за А. Н. Боратынским. Он уступает ее. В. П. Куприянов сильно волнуется и, не обладая хорошей дикцией, говорит так невнятно, что трудно его понять. Однако к концу речи он овладевает собой и уже достаточно громко и ясно произносит приблизительно следующее: «Довольно бесцельного и позорного кровопролития на полях Маньчжурии. Если власть и дальше не удовлетворит справедливых требований народа и не уступит своего места лучшим людям, свободно избранным страной, кровавые жертвы потребуются не там, а здесь».
Сдержанное движение в зале и на хорах. Кое-кто приподнялся. Переговоры полушепотом. Председатель волнуется и советуется с П. И. Геркеном. К В. П. Куприянову подходит Н. А. Казем-бек, что-то тихо ему говорит, и оба выходят из зала. Через несколько секунд раздаются какие-то возгласы и шум на площадке перед выходной лестницей. П. И. Геркен бросается туда и, возвращаясь, бросает на ходу: «Казем-бек дал пощечину Куприянову и спустил его с лестницы». Вслед за ним тихими шагами входит бледный, как полотно, Н. А. Казем-бек и садится на свое место. Встает и демонстративно уходит А. В. Васильев. Растерявшийся было Председатель Совещания неестественно громко заявляет: «Прошу господ членов совещания занять места, заседание продолжается. Слово принадлежит А. Н. Боратынскому».
Не берусь даже и приблизительно передать удивительную речь А. Н. Началась она выражением глубокого огорчения по поводу только что происшедшего. Развивая эту тему и удачно переводя ее на то, что переживает страна, А. Н. так задушевно, сердечно и горячо призывал к примирению, что в те моменты, когда, напрягаясь сдержать свое волнение, он вынужденно долго останавливался на точках, возгласы одобрения и аплодисменты не давали ему начать следующей фразы. Слушая его и также волнуясь, я следил за крестьянами. Обернувшись к А. Н., они точно жадно пили его слова, и у многих глаза блестели от слез. Нечего и говорить, что после этих двух речей моя, как я чувствовал, была очень слаба. Точной редакции резолюции я, к сожалению, также не помню. В ней посылали ободряющие приветствия армии, был призыв к успокоению, осуждался террор. Приняли ее единодушно, с шумными аплодисментами. Но не только в этом было положительное значение Совещания. Оно несомненно произвело очень сильное впечатление на крестьян. В самых искренних тонах они расхваливали речи, говорили, что только теперь они поняли, что такое Губернское Земское Собрание, усиленно благодарили П. И. Геркена и всю Управу за «хорошее дело», оживленно беседовали с гласными разных уездов. Даже мои козьмодемьянские сотоварищи — чуваши и черемисы — разошлись и разговорились. Прощаясь, все единодушно утверждали, что не забудут этого дня, и обещали по возвращении домой объяснить на своих сельских сходах, «чем решилось дело».
Местная пресса реагировала слабо: появились лишь отчеты хроникеров. Но в клубах и в обществе было много разговоров и споров по поводу Совещания.
Возвращаюсь к чрезвычайному Земскому Собранию. На нем определилась и моя судьба. К. П. Берстель, заведовавший в качестве члена Губернской Управы страховым отделом, уезжал на Дальний Восток, уполномоченным от дворянской организации. Управа находила, что на время его отсутствия необходимо заменить его специально избранным лицом — уполномоченным Губернского Земского Собрания, с чем последнее и согласилось. Вслед за сим неожиданно для меня на должность Уполномоченного была выдвинута моя кандидатура. Оказалось, что П. И. Геркен и К. П. Берстель переговорили об этом с гласными, но мне нарочно ничего не сказали, чтобы взять меня врасплох. После некоторых колебаний я согласился баллотироваться и был избран.
Так началась моя служба в исполнительном органе Губернского Земства.
Публикация и вступительная заметка
Владимира Шлиппе,
примечания В. Г. Чернухи
I Отрывок из неопубликованной книги. В публикации сохранены некоторые особенности авторской орфографии, в частности обилие прописных букв.
II Несколько выше, упоминая об этом Бюро, я назвал его самозваным. Полагаю, что теперь будет ясно, почему я это себе позволил
1 В то время — т.е. в 1898—1905 гг.
2 Дикий — не входящий ни в одну из группировок казанских земцев.
3 Предводители дворянства избирались местным дворянством раз в три года.
4 Третий элемент земства — расхожее наименование наемных земских служащих: агрономов, медиков, учителей, статистиков и т.д.
5 Столыпин Петр Аркадьевич — в 1906—1911 гг. премьер-министр.
6 Кривошеин Александр Васильевич — в 1908—1915 гг. министр земледелия, главный помощник П. А. Столыпина в проведении аграрной реформы. Эти фрагменты воспоминаний относятся уже к послереволюционному (революция 1905—1907 гг.) времени, когда Н. А. Мельников был председателем губернской управы.
7 Петербургский период русской истории — расхожее выражение неославянофилов для обозначения критикуемой ими политики XVIII—XIX вв.
8 Представительство женщин в земских учреждениях не предусматривалось, но обладающие цензовой недвижимостью землевладелицы могли передать свой ценз родственнику-мужчине.
9 Коллегия при губернаторе из местных чиновников, земских и городских гласных для решения некоторых дел местного самоуправления.
10 Земский начальник — введенная законом 12 июля 1889 г. должность, имевшая своим назначением установление контроля дворянства над местным крестьянским самоуправлением в рамках сельского общества и волости. Наделен административно-судебной властью.
11 Шипов Дмитрий Николаевич — одна из самых крупных фигур земского движения. Оставил мемуары: «Воспоминания и думы о пережитом». М., 1918.
12 Юшков К. А. — казанский земец, над красноречием которого подтрунивали его коллеги.
13 Церковно-приходские школы — одно- и двухклассные начальные школы, находившиеся в ведении духовных властей. Детище К. П. Победоносцева, по мысли которого именно они могли воспитать богобоязненных и лояльных подданных.
14 Приказы общественного призрения — созданные при Екатерине II губернские административные органы, ведавшие в частности медицинскими учреждениями.
15 Климыч — Иван Климович Зиновьев, земец.
16 Кандидат — принятое в то время наименование «заместителя».
17 Образцов Виктор Валерьянович, сын покинувшего земскую службу В. И. Образцова, гласный уездного земства от крупных землевладельцев с 1901 г.
18 Ямские лошади — лошади, которых держали на станциях почтовых трактов.
19 Инородцы — официальное название малых народов России (зд.: народы Поволжья).
20 Мировой суд — нижняя инстанция суда, созданная судебной реформой 1864 г. Мировой судья решал незначительные гражданские и уголовные дела единолично. Почетный мировой судья — не должность, а звание.
21 Реальные училища — средние технические учебные заведения, созданные по реформе 1871 г. как альтернатива классическим гимназиям. Не давали права поступления в университеты без экзаменов.
22 Частное совещание земских деятелей — ноябрь 1904 г., Петербург. Попытка земцев договориться с властью относительно уступок в деле государственного управления, модернизации государственной власти во имя предотвращения революции. Подробно см.: Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг. М., 1985.
23 «Белые и алые розы» — ироничное название двух группировок дворянской части казанского земства, умеренной и «радикальной». Взято по аналогии с междоусобной борьбой за английский трон (1455—1485 гг.) двух ветвей династии, имевших на своем гербе одна белую, другая — красную розу.
24 Освободительное движение — здесь: либеральное движение, в итоге оформившееся в кадетскую партию.
25 Витте Сергей Юльевич в момент создания упоминаемого здесь совещания был министром финансов; должность премьера была учреждена в России только в 1905 г. Создание совещания — симптом кризиса власти в канун революции, попытка представителя высшей бюрократии выработать программу смягчения остроты недовольства, в данном случае — успокоить деревню и дать толчок ее экономическому развитию.
26 Совещание 1904 г. — см. прим. 22.
27 Союз освобождения» — нелегальное политическое объединение либеральной интеллигенции в России в 1904—1905 гг., группировавшееся вокруг журнала «Освобождение». Программа: конституционная монархия, всеобщее избирательное право, частичное наделение крестьян землей. Члены его вошли в партию кадетов.
28 Рассеяние по свету 2 млн. русских — имеется в виду первая волна русской эмиграции, хлынувшая за границу в результате революции 1917 г. и гражданской войны.