Главы из книги
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2002
Это история о том, как я прилетел в Австралию, чтобы проехать по Зеленому континенту на верблюдах. В окрестностях Сиднея я приобрел двух дромадеров, одногорбых верблюдов Ваню и Зину, и отправился с ними вдоль восточного побережья этой волшебной страны.
Автор
ОВЦЕВОДЫ
По дороге на выгон, где паслись верблюды, я спугнул стадо кенгуру, и они походя перемахнули через колючую проволоку забора и затаились в перелеске. Кенгуру здесь не очень пугливые, так как никто на них не охотится — не интересно. Даже самый плохой стрелок может убить кенгуру из винтовки, но мало любителей его разделывать, а потом еще питаться жесткой кенгурятиной. Их мясо, наряду с мясом кроликов, идет на изготовление собачьих консервов и в продажу для людей не поступает, хотя, как я слышал, вполне съедобно.
Выпуская верблюдов пастись, я всегда надевал путы на одного из животных, чтобы они не ушли далеко в буш, австралийскую полупустыню с редкими деревьями. Как я убедился, для верблюдов не составляло никакого труда преодолеть любой забор из колючей проволоки, но путы не позволяли это сделать. Если верблюд без пут перебирался через забор, то не уходил далеко, поскольку напарник оставался внутри загона. Они не могли обойтись друг без друга.
Центральный город графства Гайра словно вымер. Многие магазины были закрыты, а в открытых не было видно покупателей. Веяло запущенностью. Я решил не останавливаться здесь — было еще рано — и следовать до поселка Ланготлин. Этот район издавна заселялся выходцами из Шотландии, поскольку по природным и географическим условиям напоминал им горное плато на севере их родины.
В Ланготлине всего-то была дюжина домов и даже бензозаправки не оказалось. Вначале я предполагал остановиться рядом с магазинчиком сувениров, при котором было приличное пастбище. Тучная его хозяйка ничего не имела против, и в знак благодарности я предложил ей прокатиться на Зине. Не успело ее тело взгромоздиться на седло, как Зина завалилась на левый бок, прижав ногу толстушки так, что та закричала от боли. Я спешно поднял Зину, и женщина перестала кричать. Слава Богу, она не сломала ногу, но синяк получила изрядный. Я так и не понял, сделала ли Зина эту подлянку специально, или просто решила поваляться. Главное, о чем я беспокоился, чтобы хозяйка магазина не позвонила в «неотложку». Ведь в этом случае она могла привлечь меня к ответственности за нанесение ущерба ее здоровью, а страховки у меня не было.
Обошлось, но она охладела к идее оставить меня на ночевку. К тому времени во двор зарулил грузовичок, который вел молодой мужчина лет тридцати. Он спросил, можно ли покатать его детей, вероятно, он не видел, что произошло. Я сказал, что прокатиться можно только на Ване, но мне нужно место для ночевки. Джеймс обрадовался возможности развлечь детей и предложил переночевать у него. Верблюдам же будет достаточно травы в вольере около его дома. Седла мы оставили в помещении пожарного сарая, а вещи занесли в дом, где Джеймс выделил для меня одну из детских комнат.
На жизнь зарабатывал он стрижкой овец. Мне давно хотелось встретиться с человеком этой профессии, овеянной дымкой романтики путешествий, мужской дружбы, тяжкого труда и разгульного веселья. Да, Джеймс был потомственный стригаль и мог за восьмичасовой рабочий день постричь 120—150 овец. Хозяева платили ему 1,62 австралийского доллара за каждую постриженную овцу. Это чуть больше одного американского доллара, который дороже австралийского в полтора раза. Трудовой доллар, не так ли?
Кстати, Австралия была первым в мире государством, в котором ввели восьмичасовой рабочий день. Первыми его добились в 1856 году каменщики Мельбурна, а позднее — рабочие других специальностей. Профсоюзы отстояли в XIX веке право на восемь часов работы, восемь часов отдыха, восемь часов сна и восемь шиллингов зарплаты в день. Если бы в России работяги добились подобного, то не было бы там никогда Великой Октябрьской революции.
Джеймс показал мне свои сделанные в Швеции стригальные машинки и набор лезвий вместе с заточной машинкой. Меня поразило, что при стрижке подвешивается не овца, а стригаль. Широкий бандаж охватывает его поясницу и на пружине прикрепляется к перекладине сверху. Нужно обладать стальными мышцами, чтобы в таком подвешенном состоянии манипулировать тяжеленными сопротивляющимися овцами. При этом нельзя повредить их кожу и нужно ровно снять драгоценное руно, не оставляя пропусков.
Конечно же, Джеймс предпочел бы более легкую работу, но таковых в этом районе не было. Пять лет назад была у него стабильная и хорошо оплачиваемая работа на мясокомбинате в соседнем городке Гайра, том самом, заброшенном, который я утром проходил. Откупившая мясокомбинат американская компания незамедлительно уволила работников и предложила им идти на все четыре стороны. Те, кто постарше, решили дожидаться пенсии, а молодому, только что женившемуся Джеймсу нужно было выживать. Вот и вспомнил он освоенную в юности профессию стригаля, а инструменты остались ему от отца.
Выматывается он каждый день на работе, но куда денешься. Другой профессии в юности не получил, а сейчас учиться уже поздно. Он рано бросил школу, увлекшись лошадьми и ковбойством, так что читает он плохо, а пишет еще хуже. В семнадцать лет он сподобился три месяца путешествовать по Европе, подрабатывая на фермах. Европа ему не понравилась, уж очень там тесно люди живут. Вернулся в Австралию и не желает больше никуда из нее уезжать.
Он член добровольной пожарной бригады и учится на курсах спасателей в надежде когда-нибудь стать профессиональным пожарным. Джеймс порассказал много интересного о пожарах и о том, как и когда их тушить, а когда, наоборот, не надо. Особенно поразило меня, что в случае пожара машина не может выехать на тушение до тех пор, пока не будет в ней минимум трех пожарных. В противном случае страховая компания отказывается выплачивать премию. Если же загорелась ферма, то хозяину лучше ее не тушить, а, позвонив пожарным, ждать их сложа руки. Если же он начнет суетиться и гасить, страховая компания может не выплатить ему денег, обвинив в самоподжоге или вмешательстве в правильное тушение пожара. Я аж ужаснулся.
Жену Джеймса звали Одеттой, как балетную героиню. Эта Одетта про ту Одетту никогда не слышала и на «Лебедином озере» никогда не бывала. Зато она прекрасно готовила и угостила меня жарким из барашка с настоящим, не растворимым кофе. Дети у них оказались талантливыми рисовальщиками и увековечили в дневнике моих верблюдов. В этом доме тепло, уютно. Мне бы такой домашний очаг, с раздетой Одеттой рядом.
Джеймс позвонил с вечера матери в город Тентерфильд и попросил меня там встретить. Уехал он на работу еще до того, как я проснулся, поэтому завтракали мы вдвоем с хозяйкой. В дорогу она завернула мне пару бутербродов.
Я решил двигаться к городу Гленко по проселочной дороге через сонную деревню с шотландским названием Бен-Ломонд. Тамошний учитель начальной школы попросил остановиться на полчаса и рассказать ребяткам о путешествиях. Я в США часто останавливался в школах, чтобы прочесть подобные лекции, так что и здесь особых затруднений не было. А деткам полезно, и про Россию будут знать с юных лет, авось, бомбы не захотят на нас бросать, когда Австралию в НАТО примут.
В Гленко, кроме остановки большегрузных тракторов-трейлеров и таверны «Ред Лайон» («Красный лев»), ничего замечательного не было. Но таверна была знатная, старой постройки, из валунов, с двумя каминами, дубовой барной стойкой и залами для банкетов. Как раз в тот вечер здесь предполагалось заседание местного отделения «Ротари-клуба», международного клуба бизнесменов.
Хозяева таверны позволили верблюдам пастись в саду, а поблизости я разбил палатку. К вечеру похолодало, и я перебрался в таверну, чтобы погреться у камина и пообщаться с завсегдатаями. За стойкой бармена замещал его приятель Брет, приехавший в отпуск. Он служил капралом на военно-воздушной базе около Сиднея. Мне от него нужна была военная нашивка для коллекции, и я ее получил вместе с пинтой черного пива «Гиннес».
Естественно же, заинтересовала меня женщина, одиноко сидевшая в углу и сосавшая коктейль. Звали ее Пэт, и пришла она с мужем для участия в заседании клуба. Было ей лет сорок, и страдания были запечатлены на ее лице. Вероятно, чувствовала она, что я тот человек, которому она может пожаловаться на жизнь. Я заказал себе кружку пива и принялся слушать ее историю.
Замуж Пэт вышла восемнадцать лет назад, и не по любви, а по настоянию родителей, которые таким образом сохраняли за собой ферму. Пока рожала детей и воспитывала их, можно было терпеть нелюбимого мужа. Ради детей и сохраняли они видимость семьи. Но дети уже стараются жить своей жизнью и не нуждаются в ее опеке. С мужем она не спала уже пять лет, не только потому, что не хочет, но и потому, что он импотент. В этой маленькой деревушке, да и в окрестностях, все друг друга знают и никакой адюльтер немыслим. Уходить некуда и не к кому. Ну, а как дальше жить?
Я захлебнулся от выплеснувшейся на меня горечи. Конечно же, ситуация безвыходная, но не бывает безвыходных ситуаций. И зря она кого-то винит, ведь во всех своих проблемах виноваты мы сами. Ее муж сидел в соседнем зале, тоже сосал пиво и с кем-то беседовал. А не рассказывает ли он сейчас свою версию семейной трагедии, тоже безысходную. Вот сложили бы два негатива, и получился бы позитив. Но люди боятся и не любят искренности. Эти несчастные не решатся сказать правду друг другу, да и не знают они ее. Многие люди лучше чувствуют себя в несчастье, чем в счастье.
К семи часам собрались члены клуба. Около пятидесяти мужчин и женщин расселись за столами, и председатель Джон Трегурта произнес краткую речь и представил гостей, упомянув и о моем присутствии. Обычно после вступительной речи докладчик говорит что-то умное о развитии бизнеса в той или иной отрасли, либо об изменениях в налоговой или страховой политике государства. Здесь было по-другому.
Президент сообщил, что гостем клуба является исполнитель кельтских песен Колин Дуглас. Поднявшийся с места Колин был импозантен, с седой шевелюрой и в артистической одежде с бабочкой. Под аккомпанемент гитары он пел старинные шотландские песни и баллады. Исполнял он их с кельтским или шотландским акцентом, и я с трудом продирался к их смыслу. Потом исполнил самую австралийскую балладу Банджо Патерсона «Вальсирующая Матильда», но в иной версии, чем традиционная. Сюжет ее в том, что ветеран войны возвращается домой без ног и не может танцевать с невестой Матильдой их любимый вальс. Мелодраматическая концовка всех растрогала, и слезы навернулись на глаза прожженных акул капитализма. А говоря серьезно, заседание этого клуба было собранием друзей, пришедших послушать музыку и ничего больше. Что и чудесно.
Я проснулся от всепроникающей холодрыги. На часах было всего пять утра, но сон не возвращался. Озноб сотрясал меня от макушки до пяток. Придется вставать и бегать — для костра дров я не запас, да и пора в дорогу собираться. Палатка была покрыта снаружи коркой льда, и прежде чем ее свернуть, пришлось отбивать лед. А верблюдам хоть бы хны, у них шерсть густая, свитера из верблюжьей шерсти самые теплые.
Когда совсем уж собрался отчаливать, вышла хозяйка таверны Лин и предложила позавтракать. Ну кто бы возражал, только не я. Она по-быстрому сварганила яичницу с ветчиной и кофе, а сама отправилась куда-то в глубину таверны и растворилась в темноте, так что и благодарить было некого.
По дороге в Глен-Инес был парк, разбитый среди валунов, которые напоминали колонны ритуального сооружения «Стоунхендж». Не нужно ехать в Англию, чтобы увидеть комплекс «Стоунхенджа», поскольку здесь создали его копию в натуральную величину. Этот район можно назвать Новой Шотландией, столько шотландского в его облике и в людях, его заселяющих. В Глен-Инес ежегодно устраиваются фестивали шотландской культуры. Первого мая его жители надевают шотландские юбочки, берут в руки волынки и маршируют колоннами перед трибунами, изображая вольных шотландских стрелков. В этом году Глен-Инес официально объявлен центром кельтской культуры Австралии.
По дороге в город меня встретил Денис Челингсворс, издатель местной газеты, взявший у меня интервью и обещавший позвонить в мэрию по поводу моей ночевки.
Глен-Инес оказался симпатичным, компактным и преуспевающим городом, его даже современный торговый центр не изуродовал. Двухэтажные здания центра были окружены одноэтажностью остальной части города. В городском парке мне позволили ночевать в помещении, где в выходные устраивались собрания бойскаутов. Верблюдов поместили на пастбище, охраняемом электроизгородью.
Самым насущным для меня было найти ветеринара, который мог бы взять у верблюдов кровь для анализа на какую-то очень заразную болезнь. С недавних пор при пересечении границы между штатами Новый Южный Уэльс и Квинсленд владельцы животных должны были предъявить справку, что кровь животного не содержит этого вируса. Проведение анализа требовало недели, поэтому нужно было побыстрее взять у верблюдов кровь.
Я позвонил ветеринару, и он обещал приехать на следующий день. Пока же я мог погулять по городу и зайти в мэрию, чтобы поставить штамп в моем журнале и взять интервью у мэра. Звали его Роберт Двайер, был он моего возраста, типичный профессиональный политик, который может говорить много и ни о чем. Да и не было у нас ничего общего, зря я с ним встречался. Я купил двухлитровую упаковку красного вина и отправился восвояси.
После обеда я зашел в школу, чтобы прочесть короткую лекцию. С директором школы я встретился на заседании «Ротари-клуба». Школьников выстроили шпалерами во внутреннем дворе, и я выступал перед ними, как Ленин, только без броневика. Я рассказал им о верблюдах и моих путешествиях по Америке и Австралии. А еще позавидовал этим школьникам, которые живут в благополучной стране без Чечни, «новых русских», учатся в школе с бесплатными обедами, не знают проблем с наркотиками и имеют прекрасный компьютерный центр.
Год назад я выступал перед учениками школы имени Александра Невского в Петербурге. Детки там были щупленькие, малокровные, только четверть из них можно было признать здоровыми. Не было у них такого компьютерного центра, как здесь, и наркотические волны колыхались вокруг школы. Куда пойти учиться или работать после окончания школы, они не знали.
Сумерки окружили мое прибежище, и мне было уютно с самим собой. Тем более удивился я огням и шуму за окном. Подойдя к группе людей около сарая, я поздоровался и спросил, чем они занимаются в столь позднее время. Оказалось, они приехали на тренировку к соревнованиям по перетягиванию каната. Канат был перекинут через блок, закрепленный на высокой перекладине, а к канату была привязана бетонная чушка.
Четверо мужиков, обутых в армейские ботинки, тянули канат под руководством тренера. Он рассказал, что существует Всеавстралийская федерация любителей соревнований по перетягиванию канатов, устанавливающая их правила. В команде может быть 3, 6 или 9 человек, и существует столько же градаций веса команд. Участники должны быть обуты в стандартные армейские ботинки, и на соревнованиях воспрещается надевать перчатки или рукавицы. Чемпионаты проводились между городскими командами графств на первенство штата, а позже между сборными командами Нового Южного Уэльса и Квинсленда. Два раза в неделю здесь поочередно тренировались мужская и женская команды.
Я ошалел от такого профессионализма и вспомнил наших перетягивальщиков. Ведь занимаются они перетягиванием каната по пьянке или от нечего делать. Но чтобы два раза в неделю ходить на тренировку — это даже звучит смешно. Нет, это не для нас.
На следующий день ко мне на помощь приехали ветеринар Даг Эдлингтон с помощником Райаном. Они согласились взять кровь моих верблюдов для анализа. Даг первый раз в жизни работал с верблюдами, поэтому Зина чуть его не зашибла, когда он попытался взять кровь из ее шейной артерии. Я был вынужден посадить верблюдов на колени и связать их веревками, чтобы не вставали. Только тогда удалось ветеринарам подбрить участки шеи животных и взять образцы крови. Даг решил не брать с меня денег за работу и обещал выслать результаты анализа через неделю в то место, где я буду пересекать границу.
Весь следующий день шел дождь, и вдоль дороги не было видно ни перспектив, ни горизонтов. На карте значились названия городков, оказывавшихся на поверку всего несколькими домами около дороги. В окрестностях Данди пора было становиться на ночлег, и я завернул в открытые ворота фермы. Хозяйка несколько удивилась нежданным гостям, но попросила подождать и вызвала из сарая мужа. Фреду было немного за 50, но седина к его вискам еще не подступила. Я даже ему позавидовал, поскольку сам в луня превращаюсь. Фред поместил верблюдов в овечий загон, а мне определил ночевать в сарае для стрижки овец.
Жена его, Маргарет, приготовила ужин, и у меня появилась возможность расспросить об их жизни в деревушке с шотландским названием Данди. Фред был мальтийского происхождения, но ему ни разу не удалось посетить родину предков, остров Мальту. Он был до мозга костей австралийцем, плотью от плоти этой земли, жил и кормился ею. На 300 гектарах не очень плодородной земли он умудрялся выращивать 2500 овец породы меринос. Осенью он их стриг, и каждая давала шерсти на 25 долларов. Ежегодно около 400 старых овец отправлялись на мясокомбинат, который платил ему 12—13 долларов за голову. Фред был прекрасным сварщиком и подрабатывал заказами на сварку техники. На круг годовой его доход был порядка 50—60 тысяч долларов.
После ужина мы уселись на веранде, и Фред угостил меня самодельным пивом и сигарой. Я до сих пор так и не научился курить сигары. Дымом их нельзя затягиваться, надо только полоскать им рот и выдыхать. У меня так не получается, поскольку таким образом я не накуриваюсь.
Фред сказал, что два его сына не пьют, не курят и не употребляют наркотики. Они закончили колледж по управлению отелями и ресторанами. Младший сын специализируется в Лондоне, а старший работает управляющим крупного отеля в Сиднее. Фред рад за них, но сам никогда не хотел бы жить в городе. Здесь его земля.
Я вернулся в стригальный сарай и устроил себе постель на куче мериносовой шерсти. Пахло от нее сеном и солнцем, излучала она тепло. Спалось, как на печке.
ДОЛЯ ЖЕНСКАЯ
Фред позвонил в гостиницу городка Дипвотер (Глубокая Вода) и договорился с ее хозяевами, что те найдут место для меня и верблюдов. Зная, что обеспечен ночевкой, я не спешил и не расстраивался, что Ваня не хочет идти под седлом. Спасибо и за то, что позволял проехать на себе хотя бы пару километров. Ну и хорошо, дольше пройду, больше здоровья наберусь. Но вообще-то, я поражался самому себе: ну как удается мне, куряке и пьянице, проходить ежедневно 20—25 километров. И ведь с самого начала маршрута не было у меня никаких болезненных симптомов. Правда, учитывая свои дурные привычки, я ежегодно устраиваю себе продолжительные голодовки для очищения тела от скверны, в нем накапливаемой. В прошлом году проголодал на воде 37 дней, кроме этого, еженедельно я ничего не ем по вторникам. Так что стараюсь сохранить и дурные привычки, и хорошее здоровье.
Городок Дипвотер сохранился в первозданности, таким, каким он был в прошлом веке, с широкой центральной улицей и лавочками по сторонам. Его обитатели выходили на крыльцо и дружелюбно приветствовали нас. Бар-гостиница «Дипвотер» находился на северной околице городка. Рядом был небольшой загон, где практически не осталось травы, вытоптанной пасшимися там лошадьми. Меня устроили в свободном номере старинной гостиницы, холодном и темном, но с электрически обогреваемым матрасом.
Проблема питания верблюдов была решена просто — хозяин гостиницы позвонил в магазин, где продавали сельскохозяйственный инвентарь и фураж. Через полчаса хозяева прислали мне в подарок кипу прессованного сена.
Устроившись на ночевку, я решил прогуляться по главной улице. В магазине сувениров мне подарили чайную ложечку с названием городка, выгравированным на ней. В булочной хозяйка угостила горячими пирожками с мясом и просила зайти утром за свежеиспеченным хлебом. В мясной лавке я задержался дольше, так как ее хозяин Билл Шилд попросил подождать, пока сварит для меня полкилограмма сосисок. Все в этом городке хотели меня чем-то оделить. Это было чрезвычайно приятно и напомнило мне путешествие по США. Там в штате Вашингтон хозяева магазина предложили мне брать с полок все, что мне было нужно, не спрашивая платы. Помню, я взял тогда батарейки для фонарика и пакетик орехов в шоколаде.
В городе не было библиотеки, а мне нужно проверить электронную почту. Это тоже не оказалось большой проблемой — в мастерской по ремонту электроники у хозяина был компьютер с выходом в Интернет. Другое дело, что ничего нового для меня по электронной почте не пришло. Забыла меня любимая.
В гостинице меня познакомили с мосластой и громкоголосой женщиной, носившей мужское имя Джо Вильямс. (Это не редкость, когда родители дают девочкам имена в честь любимых дедушек или дядюшек. Правда, как правило, дается им еще одно, женское имя, к примеру: Джо-Сюзан.)
Джо знала окрестные дороги, поскольку работала в компании, устраивавшей туристам недельные вылазки на природу. Днем они ехали верхом на лошадях по тропам вдоль горного хребта, а на ночь останавливались в подобных этому барах-гостиницах.
Джо предложила мне присоединиться с верблюдами к их каравану, но я с сожалением отказался. Во-первых, я знал, что лошади и верблюды не всегда сходятся характерами, во-вторых, верблюды очень не любят ходить по узким тропам, да еще в горной местности, где не виден горизонт.
К вечеру бар наполнился гостями, в основном местными фермерами. Приехали и мои давешние хозяева, Фред и Маргарет, привезшие еще одну кипу сена для верблюдов. Это было у них традицией — два раза в неделю приезжать сюда на кружку пива, распивая которую, они делились новостями с соседями. Эти деревенские люди общались друг с другом значительно больше, чем горожане. Они были той самой основой, на которой держалось австралийское общество. И здоровой основой, насколько я убедился.
Заказав ужин, потягивали пиво два бородатых мужика лет по 50. Звали их Брайан Виллис и Джордж Вайат, и работали они могильщиками в пригороде Брисбена. Как правило, могильщики люди веселые, а эти — хоть самих в гроб клади. Я был заинтригован причиной мировой скорби на их челах и попросил поведать ее. Оказалось, Брайан и Джордж вместе служили в австралийском корпусе, посланном в 1969 году воевать во Вьетнам. В то время американцы использовали химикат «Агент оранж» как дефолиант, чтобы лишить вьетконговцев возможности прятаться под покровом джунглей.
Много лет спустя оказалось, что этот химикат мог вызывать психические и органические расстройства. Сразу же после этого сообщения десятки тысяч бывших солдат в США оказались больными и подали в суд на государство, чтобы получить денежную компенсацию, и получили.
Однако если ты решил, что болен, то ты будешь болен. Я не отрицаю, что в некоторых случаях действительно могли произойти отравления, но у 99% — это чистая психология. Ведь те же вьетнамцы, которых выкуривали «Агентом оранж» из джунглей, почему-то не отравились им смертельно. Да потому-то, что не с кого им было слупить многотысячную долларовую компенсацию — с коммунистов не слупишь.
Мне показалось, что у этих австралийских мужиков как раз и был этот случай психопатического самоотравления. Но они уверяли, что отрава в форме ртути сидит у них в костях и ничем ее оттуда не вытянешь. У меня и на это нашлось предложение — ртутное отравление очень даже хорошо лечится четырехнедельным голоданием. Они посмотрели на меня как на идиота: мол, ты что, шутишь? Да мы и дня без пищи обойтись не можем. Ясно, что зря я рассыпал перед ними бисер, им хотелось быть больными.
Рядом с загоном, где паслись мои верблюды, остановилась на ночевку в передвижном фургончике пара пенсионеров, с которыми я тоже познакомился. Звали их Флойд и Мэри Грифитс, и ехали они в гости к детям из Брисбена в Мельбурн. Флойд всю жизнь проработал кондуктором на железной дороге, а выйдя на пенсию, интенсивно занялся сольным пением. У него с юности так и не пропало желание выступать на сцене. Конечно же, в 65 лет трудно рассчитывать попасть на оперную сцену, но Флойд не кручинился и решил давать концерты в домах для престарелых. Аудитория там невзыскательная, к тому же администрация иногда платила какие-то деньги. Вот и здесь Флойд предложил хозяину спеть несколько арий из опер, а в качестве компенсации хозяин позволил пенсионерам переночевать в вагончике около гостиницы.
Флойд спел несколько арий из репертуара Лючано Паваротти, и это было совсем неплохо. Конечно же, к семидесяти годам его тенор приобрел старческое дребезжание и несколько раз во время выступления срывался, но для здешней аудитории он был вполне приемлем. Его наградили овацией. Счастливо улыбающийся Флойд вернулся за стол и заказал шницель. Он также пригласил меня погостить у него дома на берегу океана. Я записал телефон и адрес, но не был уверен, что смогу долго выдержать пение Флойда, если окажусь у него дома.
Мать Коллинса, хозяина гостиницы, пригласила меня к столу для почетных гостей и подала шницель. Я уже напитался сосисками, но кто ж от дарового отказывается. Хайди села рядом за стол и принялась рассказывать, какой у нее хороший сын и внучата. При этом она ни разу не упомянула жену сына, да и так невооруженным глазом было видно, что они на дух друг друга не переносят. Невестка позволяла ей приезжать сюда всего два раза в год и только на неделю.
Мать гордилась Коллинсом, который за двадцать лет работы на шахтах смог накопить денег, чтобы взять в аренду этот бар-гостиницу. Дела шли неплохо, и он надеялся со временем аренду заменить выкупом гостиницы.
Я загодя включил электронагреватель матраца и отошел ко сну в блаженном тепле. Цивилизация имеет свои достоинства.
За прошедший вечер я успел поговорить с десятками человек и расспрашивал у старожилов, какие дорожные условия ждут меня впереди. Они в один голос предупреждали, что дорога впереди крутая и извилистая. Коллинс предложил наиболее крутой и узкий участок преодолеть по полотну заброшенной железной дороги. Я его послушался и на переезде свернул на нее.
Железная дорога действительно не была крутой, но ее полотно было покрыто щебенкой, а не асфальтом, к которому мы привыкли. Я пытался идти по шпалам, но расстояние между ними было меньше ширины моих шагов. Вскоре стал я спотыкаться и чертыхаться. Вначале верблюдам было безразлично, шагать ли по гравию дороги или по гравию полотна, но вскоре я заметил, что они замедлили ход и более осторожно ступают, стараясь поставить ноги на шпалы, — острая щебенка ранила их мягкие копыта.
Полотно железной дороги прорезало скальный массив, и вскоре с двух сторон надвинулись вертикальные гранитные скалы, с которых капала вода. Вода оказалась и между рельсов. Когда дорога проходила в лощине, верблюды стали фыркать и сопротивляться — очень не любят они замкнутые пространства. Вскоре метрах в двадцати я узрел коричневую змею, гревшуюся на рельсе. Это была одна из самых ядовитых змей Австралии. Естественно, при виде нас она поспешила убраться, возмущенная. И не удивительно — змей здесь не беспокоили пятнадцать лет, со дня закрытия этого участка железной дороги.
Ну! Этого было достаточно. Я высмотрел пологий спуск с насыпи и пробился сквозь лесные заросли к шоссейной дороге, шедшей параллельно железной. Материл себя ласково: «Ну что же ты, дурашка, Толяшка, чужих советов слушаешься? Аль своей головы на плечах нет? Уж мог предвидеть, что на заброшенной ветке можешь встретить». А шоссейная дорога оказалась отнюдь не хуже или опаснее, чем была до этого.
Мой внутренний монолог был прерван остановившейся рядом машиной с двумя прелестницами на борту. Приветствовали они меня на английском языке с европейским акцентом, и я не прочь был с ними пообщаться. Привязав верблюдов к дереву, я устроился в тенечке эвкалиптового дерева и скрутил сигаретку. Я позволил барышням угощать верблюдов яблоками, а себя настоящим черным хлебом, который не продается в местных магазинах. Барышни оказались сестрами, старшая давно живет в Австралии и получила гражданство, младшая же приехала из Чехии ее навестить. Они ехали из Брисбена в Сидней и не могли пропустить такую невидаль, как верблюды на дороге. Естественно, я незамедлительно в них влюбился, но не знал, что с этой любовью делать. Правда, они презентовали мне прекрасный заменитель — каравай ржаного хлеба с тмином и бутылку красного вина. Можно и нужно жить на этом свете хотя бы из-за подобных встреч.
Ориентируясь по карте, я надеялся посетить небольшую деревушку, которая обозначалась южноамериканским названием: «Боливия». Медленно, на полусогнутых моих и верблюжьих ногах мы прошли 20, и 25, и 27 километров, не обнаруживая никаких признаков жилья. Наконец-то на холме замаячил фанерный рекламный щит с выцветшими буквами: «Обучаем машинописи, исправляем правописание», ниже был написан номер телефона с указательной стрелкой на следующую проселочную дорогу. Мы, не раздумывая, подались в направлении стрелки. Несомненно, мы нуждались в улучшении машинописи, да и правописание у нас прихрамывало.
Спустившись в долину, я узрел живописный сельский пейзаж: тихий ручей, узкая дорожка, ведущая плавными изгибами к дому, приютившемуся на холме, откуда доносился приглушенный собачий лай. Перейдя через ветхий деревянный мостик на противоположный берег ручья, мы остановились перед воротами. В нашем направлении неслась собака, извергая возмущение лаем. Но вот показалась и женщина лет сорока пяти, с тростью, в бейсбольной кепке, застиранной мужской рубахе и потертых джинсах, придававших ей спортивный вид. Передвигалась она осторожно, словно какая-то боль затаилась внутри нее.
Мои мохнатые компаньоны презрительно взирали на задыхавшуюся от гнева моську, потому как любая собака от их пинка могла заливаться лаем уже в полете. Я представился и попросился на ночлег, хотя мне нужно было бы остаться на две ночи: верблюды нуждались в отдыхе после столь трудной дороги. Женщина без колебаний согласилась меня приютить и помогла отворить ворота. Звали ее Яна. По дороге к дому я обратил внимание на то, что она несколько подгребает левой ногой, поэтому и ходит с тростью.
Она перегнала трех лошадей на дальнее пастбище, а верблюдов мы отправили пастись рядом с домом. Мне она определила спальню, вход в которую был с веранды. На кухне топилась плита, и, подбросив дров, Яна принялась готовить ужин. Когда Яна достала фужеры и наполнила их вином из пластикового контейнера, я очень даже поддержал ее начинание, достав бутылку вина, подаренного прелестными чешками.
Яна уж 15 лет жила вдовой после того, как муж покончил жизнь самоубийством. Последние годы у нее появились симптомы полиомиелита, которым она переболела в детстве. Получает Яна минимальную пенсию — 640 долларов в месяц, чего почти хватает, так как ей не надо платить за квартиру. Держит она еще трех лошадей, но почти не ездит верхом из-за болезни. На шестидесяти гектарах ее земли пасется всего с десяток голов скота, а может, уже и нет его, поскольку изгородь давно рухнула и соседский скот пасется на ее землях.
Рассказывала она свою историю, немножко запинаясь, и я не без оснований предположил, что Яна приняла винца еще до моего прихода. После ужина я вышел на улицу покурить и спросил у нее, что бы я мог сделать по дому. Яна обрадовалась предложению, поскольку на днях спилила бензопилой сухое дерево и, разрезав на поленья, перевезла грузовичком на двор. А я обрадовался возможности показать свою мужицкую могутность и принялся колуном щелкать поленья, как орехи. Яна таскала их в кладовку, сделанную из прохудившейся цистерны для сбора дождевой воды. Все дома в деревенской местности снабжены такими цистернами, и жители пользуются дождевой водой как для питья, так и для хозяйственных нужд.
Возле входной двери висело малокалиберное ружье, которое Яна держала на случай вторжения незваных гостей. Прошлым летом оно ей пригодилось, когда на крыльце оказалась трехметровая коричневая змея, укус которой смертелен, особенно когда телефон отключен за неуплату, а соседи живут в паре километров от фермы. Яна разрядила в нее заряд дуплетом, тушку сожрали собаки динго, а шкуру она использовала для украшения своей трости.
Вернувшись на кухню, мы допили вино, остававшееся в холодильнике, и продолжили разговор. Яна несколько лет вела тяжбу с администрацией города Тентерфилда, которая без ее разрешения проложила муниципальную дорогу через земли Яны. Она надеялась выиграть несколько десятков тысяч долларов. Да как в анекдоте говорится: съисть-то она съисть, да хто ей дасть. У города были адвокаты, а у Яны только желание и необходимость бороться с Системой.
Когда-то она решила открыть курсы по подготовке секретарш. С тех пор и висит тот фанерный щит, на который я обратил внимание по дороге сюда. Яна надеялась, что будущие секретарши гурьбой хлынут сюда и она на дому будет клепать деньги, давая уроки. Но забыла или не знала, что по нынешним временам все секретарские операции делаются на компьютере, а оного у нее не было. Она никогда не училась работать на компьютере и вряд ли когда-нибудь научится, а перспективные секретарши уже не умели работать на древней пишущей машинке.
С утра Яна сочиняла письмо в редакцию местной газеты. В нем она возражала редактору, который утверждал, что жители города Тентерфилда зря поехали помогать жителям Сиднея ликвидировать последствия урагана. Неделю назад пронесшийся через Сидней ураган с градом перебил массу стекол в городе, но последствия были уже ликвидированы. Учитывая это, поездка волонтеров туда была бессмысленной, что и говорилось в заметке редактора.
Яна напоминала редактору, как в течение пяти лет засухи в этих краях вся Австралия, включая жителей Сиднея, слала помощь жертвам засухи и Яна сама участвовала в ее распределении. А вот теперь пришла пора помогать жителям Сиднея. Я не мог понять логики ее письма, получалось что-то типа: в огороде бузина, а в Кыеву дядька. Срочная помощь Сиднею уже действительно не была нужна, но Яне хотелось напомнить читателям газеты о своей важной роли в общественной деятельности Тентерфилда. Ведь на следующей неделе должно было слушаться дело об иске, предъявленном Яной городу.
Были в жизни Яны и лучшие времена, но, живя бобылкой, она опустилась. Работая в поле или пиля лес, она не обращала внимания на свою внешность. В ней не осталось, а возможно, никогда и не было женщины. Меня смущала история с самоубийством ее мужа, произошедшим в этом доме. (Позднее я узнал, что с Яны не снято подозрение, что она и убила своего благоверного.) Ложась спать, она оставила дверь спальни распахнутой, но я решил не пытать судьбу и прошел мимо в свою спальню на цыпочках.
На следующий день Яна отправилась в Дипвотер давать школьникам урок английской выездки лошадей, называемой дрессажем. С лучших времен у нее сохранилась спортивная униформа: рейтузы телесного цвета, черный жакет с окантовкой, черные сапоги со шпорами и коричневое кепи. Когда Яна облачилась в это великолепие, то она напомнила мне английскую аристократку, собиравшуюся на лисью охоту. Я даже сожалел, что не завернул давеча к ней в спальню.
В отсутствие Яны я изучил собранные ею документы, подтверждавшие, что ее предок, Боб Ричардсон, в 1817 году прибыл в Австралию кандальником. Несколько раз он пытался бежать с каторги, а потом устроился работать помощником садовника при ботаническом саде. Его потомки заселяли и осваивали эту страну, но неизбежное вырождение рода произвело на свет Яну, закрывавшую его последнюю страницу.
Из всех книг ее библиотеки больше всего мне понравилась повесть Брайана Тейлора с дарственной надписью Яне. Повесть называлась «Рогатулька», и в ней автор описывал деревенское детство, напоминавшее мне собственное. Ведь так же мы охотились за воробьями с рогатками, рыбачили и ходили в ночное. Детство у всех одинаковое и прекрасное, а вот взрослая жизнь…
Автор книги многие годы проработал координатором комитета по созданию вдоль восточного побережья страны Национальной туристской тропы. По всей видимости, должен был он знать и те места, куда я держал путь. Из послесловия книги я узнал его адрес и телефон, городок его был совсем рядом с маршрутом, который я себе наметил. Надо бы встретиться с Брайаном.
Яна вернулась к вечеру навеселе. Привезла она с собой и бутылку белого вина. Мы сели на кухне и долго говорили о наших бывших любовях. К сожалению, Яна сняла костюм английской леди-наездницы и вновь превратилась в разбитую полиомиелитом стареющую женщину постбальзаковского возраста. И опять по дороге к себе я не завернул в ее спальню. А может, и завернул — уже и не помню.
ТЕНТЕРФИЛД
Яна испекла к завтраку оладьи, такие же, как мне готовили фермеры в штате Пенсильвания. Она тоже ехала в Тентерфилд по бесконечным судебным делам, и мы надеялись там встретиться. Я пожелал ей благополучного их завершения, но подумал, что эта судебная тяжба ей нужна, чтобы чувствовать себя еще живой на этой земле.
Отдохнувшие за два дня верблюды послушно и с энтузиазмом следовали за мной. Ваня, как всегда, провезя меня 3—5 километров, категорически отказался идти под седлом, но позволил мне совершать моцион впереди себя.
При подъезде к городу меня встретила Хэйзел Пиллар, мать стригаля Джеймса, в доме которого я ночевал по дороге сюда. Узнав, что у меня кончился табак, она съездила в табачную лавку и привезла пачку крепкого табака «Черный вол». Хэйзел успела связаться с журналистом местной газеты, ждавшим меня на бензозаправке. Так что я входил в город, который меня ждал.
Журналист Артур Рами рассказал, что Тентерфилд славится ежегодными фестивалями фольклорной музыки, являясь австралийским аналогом города народной музыки Нэшвила в США. В нем родился и прославил его в песнях звезда австралийской фольклорной музыки Питер Аллен.
Хэйзел решила поместить нас на ферму друзей на северной окраине города. Я посадил ее на Ваню, и Хэйзел с удовольствием прокатилась по центральной улице, приветствуя знакомых со спины верблюда. Она работала секретарем в школе, так что проезжавшие в автобусе школьники с энтузиазмом ее приветствовали. Хэйзел хотела, чтобы на следующий день я прочел школьникам лекцию о моих путешествиях.
Ферма семьи Дауд была устроена на холме, с которого открывался вид на плодородную долину, расчерченную засеянными и убранными полями. В этой благословенной стране фермеры могут собирать в год два и даже три урожая.
Нас встретил хозяин фермы Рэй с дочкой Брони. Ей очень хотелось прокатиться на Ванечке, а тот и не возражал. От этой девочки исходила какая-то всемирная доброта и непосредственность, хотелось ее погладить, да и она сама ластилась к людям. У ее отца тоже было доброе и открытое лицо человека, готового помочь всем вокруг.
Когда мы разгрузились, Рэй поручил работнику отвести верблюдов в загон, а меня пригласил в дом, чтобы показать предназначенную мне комнату. К тому времени подъехала и его жена Джулия. Женщина, полная юмора и жизнерадостности. Она еще была и кормилицей дома, поскольку владела магазином по продаже сувениров и поделок местных ремесленников. Кроме этого Джулия вела курсы рисования, вязания и вышивки в студии рядом с домом.
У них был еще сын Пол двенадцати лет, спальня которого находилась на втором этаже. Он делил ее с пятым членом семьи, Яном, которого взяли в дом год назад из агентства по устройству детей из неблагополучных семей. Отца у него не было, а мать была алкоголичкой, и Ян родился недоношенным. Он учился в специальной школе и может читать и даже немножко пишет, но самостоятельно жить пока не может. Мать его успела помереть от наркотиков, и семья Дауд решила взять Яна на ферму. Рэй учит его обращению со столярным и строительным инструментом, кроме того, Ян помогает ему устанавливать забор вокруг пастбища и участвует в перестройке дома. Государство платит Яну пенсию по инвалидности и снижает налог с семьи Дауд за то, что они взяли к себе больного сироту.
Кухаркой в доме был Рэй: Джулии попросту недосуг заниматься по дому, настолько она занята в художественной студии. К ужину он поджарил лаптеразмерные шницели и подал их с вареной тыквой и горошком. Я еще раз обратил внимание на то, что здесь не было обеденной молитвы, столь обычной в американских домах.
Вино типа слабого портвейна мы пили после ужина, устроившись на веранде. Рэй раньше работал шофером, но несколько лет назад попал в аварию и серьезно покалечил ступню правой ноги. Поскольку он не мог больше водить машину, ему дали пенсию по инвалидности. Теперь он посвящает все время работам по дому и ферме. Несколько лет назад он завел стадо оленей, которых разводит для получения пантов.
Рэй рассказал мне, что раньше это был хороший бизнес, но с недавних времен подрывает его новое лекарство «Виагра», повышающее мужскую потенцию. Мне еще не приходилось воспользоваться им, поскольку недосуг женщинами заниматься, да и не было у меня с этим проблем. С годами я все щепетильнее становлюсь в отношении женщин, но не исключаю, что и они ко мне уже не бросаются с открытыми объятиями. Жизнь — это дорога, и не все идут в том же направлении, что и ты.
Рэя не волновали эти проблемы, поскольку его жизнь состояла из его дома и семьи. Это был счастливый человек, у которого все рядом, и он никуда не спешил. Мне тоже некуда было спешить, поскольку результаты анализа крови верблюдов еще не были готовы. Я решил посвятить следующий день прогулкам по городу, а также лекциям для школьников. Я с удовольствием встретился со школьниками и рассказал о своей экспедиции. Вопросов было немного, больше о том, чем верблюды питаются и где я ночую. Никто не спросил о России, наверное оттого, что была она для них далекой и чуждой. Индонезия с Новой Гвинеей были им ближе. Мы-то привыкли считать себя пупом земли, да только пупок разошелся.
Рэй отвез меня на реставрированную железнодорожную станцию, с которой в детстве отправлялся навещать родственников в Брисбене. Уж 15 лет, как она не функционирует, и сомневаюсь, что превращение старого вокзала в музей вдохнет в него новую жизнь. Ничего особенно примечательного в старых вагонах, скамейках и тормозных колодках нет, а железнодорожные станции похожи друг на друга. Только на этой станции вагоны переставлялись на тележки другой ширины. В прошлом веке строившие железную дорогу английские умники приняли разные стандарты ширины колеи для штатов Квинсленд и Новый Южный Уэльс.
Аналогичная глупость случилась и у нас в России, где колею решили сделать шире, чем в других странах Европы. Считалось, что это затруднит вторжение армий противников на нашу территорию. Да не помогло: немцы исхитрились за четыре месяца дойти до Москвы. Дед Мороз с панфиловцами только их и остановили.
Тентерфилд горд тем, что здесь 24 октября 1889 года премьер-министр Нового Южного Уэльса Генри Паркер произнес речь, в которой заявил о намерении создать независимое государство Австралию. Его мечта стала реальностью 1 января 1901-го, когда федерация английских колоний была объявлена независимым государством, а уроженец города Генри Паркер стал первым премьер-министром Австралии. Одно время рассматривалась возможность сделать Тентерфилд столицей страны, но выбрали Канберру. В утешение город сделали столицей фольклорной музыки.
Я зашел в седельный магазин, воспетый Питером Алленом, и почувствовал себя причастным к истории этой страны, поскольку сто лет назад здесь сиживал самый известный австралийский бард Банджо Патерсон, сочинивший поэму «Вальсирующая Матильда». Он для австралийцев то же самое, что для нас Сергей Есенин или Владимир Высоцкий.
Традиции являются живой тканью истории. Я убедился, что в Тентерфилде они соблюдаются Полом Петри. Мы заехали к Полу на конюшню, где он содержит 20 лошадей-тяжеловозов породы клайдесдейл. Я влюблен в этих красавцев еще со времен путешествия по дорогам США. У них могучая конституция, темно-коричневая шерсть и роскошные белые бабки на ногах. За такую красоту используют их во многих странах для рекламы пива, ну, а поскольку я люблю пиво, то я люблю и клайдесдейлов. В поездке по США у меня был тяжеловоз бельгийской породы и тоже красавец. Оставил я его возить туристов в городе Сиэтле. Может, соберусь как-нибудь проехать с ним по Канаде.
В отличие от меня, Пол прочно стоял на этой земле и знал, зачем живет. Такие люди и являются столпами общества. Он строил новую конюшню, к которой будут примыкать ресторан и зал, где предполагается устраивать вечера народных танцев.
Пол рад был гостям и пригласил нас на веранду выпить кофе с кексом. Мы неспешно отхлебывали кофейную горечь, а он рассказывал свою историю горечи и сладости жизни. Всего лишь пятнадцать лет назад был он обычным работягой на стройке. Так бы и доработал до пенсии, но раком заболела жена. Жизнь перевернулась, растрескалась, расползлась. Семь лет умирала жена и с нею Пол, а когда он свез ее на кладбище, то и сам чуть за ней не последовал. С ним случился сердечный припадок, и его отвезли в больницу на «скорой помощи». Пришлось сердце шунтировать, и приказано было ему менять образ жизни — отказаться от сигарет и выпивки, сесть на диету. Не мог он вернуться на прежнюю работу, и нужно было искать что-то по силам.
Вспомнил он молодые годы на ферме, где помогал отцу ухаживать за скотиной. Тогда еще доживали на ферме оставшиеся с прежних времен лошади-тяжеловозы, красивые и благородные свидетели прежнего жизненного уклада. Пол любил запрягать их в старинную карету, чтобы прокатиться и ощутить, как его предки передвигались когда-то по этой земле. Все это давно ушло в прошлое, а сейчас он решил возродить породу клайдесдейлов, разведением которых славился Тентерфилд в прошлом веке. У Пола было пять гектаров земли, на которых он и создал лошадиную ферму. Нашел он и ту старинную почтовую карету, в которой ездил в юности, почивала она благополучно в сарае новых хозяев фермы, никому не нужная. Купил он ее за пару сотен долларов и отреставрировал. Засверкала она полированными ручками и поручнями, красные лакированные двери открылись, чтобы принять внутрь пассажиров. Лошадей Пол купил в соседнем штате, где было несколько ферм по разведению клайдесдейлов.
Оказалось, что люди ждали, когда можно будет покататься в карете, которую они видели только в фильмах. Ее заказывают для свадеб и других торжеств, Пол возит также туристов по городу и рассказывает о его достопримечательностях. Забыл он о своих болезнях и сердца не чувствует — лошади вдохнули в него новую жизнь.
Мы попрощались, он подарил мне свое фото и надписал: «Анатолий, доброго тебе пути. А с лошадьми не бывает плохих дней. Бывают только хорошие или очень хорошие дни». Мне вспомнилось, что на противоположной стороне глобуса, в Канаде, конный полицейский сказал мне аналогичную фразу.
Мы вернулись в дом Рэя к прощальному ужину. Вся семья хотела дать мне что-нибудь на память. Рэй нарисовал в моем журнале чудесного медвежонка коала, жена его Джулия подарила собственноручную акварель, изображающую цветы Австралии, но больше всего меня обрадовала прелестная Брони. Она не только нарисовала мой портрет с верблюдами, но еще и поэму посвятила. Приведу начало (в моем переводе):
Был однажды человек под названьем Толи.
Путешествовал он век, не признавая боли.
А верблюдов он своих тешил и кормил,
Ну, а сам вечерами портвешок он пил.
Не будучи поэтом, я не могу передать аромат стиха этой двенадцатилетней девчушки, в которую влюблен навеки.
Утром Рэй решил проводить меня от своего дома до границы с Квинслендом. Он созвонился с Бренданом Кузаком, жившим рядом с пропускным пунктом, и тот согласился принять меня на ночь. Рэй знал обходную дорогу, так что не беспокоили нас многотонные грузовики, не пылили трейлеры и не трещали рядом мотоциклы.
Подходя к поселку Дженингс, я обратил внимание на аккуратные шпалеры полей готовой к сбору цветной капусты. Около дороги стоял комбайн, загружавший капусту в огромный рефрижератор. Брендан Кузак ждал меня, беседуя с владельцем комбайна. Он был пенсионного возраста, но время только подсушило его тело и украсило лицо мужественными морщинами. Двигался он стремительно, привыкший большую часть жизни проводить не под крышей дома, а под небосводом.
Брендан ждал меня, чтобы проводить до дома, который был перестроен из конторы мясокомбината. Когда семь лет назад закрывшийся комбинат продавался с аукциона, Брендан купил его вместе с потрохами, но главной его целью было приобрести искусственный резервуар, обеспечивавший нужды комбината. Теперь он мог продавать воду и городу, и владельцам этой капустной плантации, арендовавшим у него землю.
Около дороги стоял автобус, привезший на работу сезонников. Я поразился, узнав, что здесь есть даже работяги, приехавшие из заокеанской Мексики. Зарплата сезонников стандартная — 8 долларов в час, но работать можно и сверхурочно. Я встречал бывших сезонников в ночлежках Мельбурна и Сиднея. Эти люди находятся на дне социальной структуры общества; они не знают, что делать со своей жизнью. Местные сезонники были именно такими — они безучастно смотрели на моих любимых верблюдов и даже не хотели их погладить.
Брендан решил определить меня на ночлег в бывшее общежитие работников комбината, а верблюдов поместить на пастбище, где раньше держали скот перед забоем. Весь огромный комплекс зданий, напичканный конвейерами, упаковочными машинами и прочей не проданной с аукциона требухой, медленно ветшал и разрушался. Только предсмертный рев сотен тысяч убиенных здесь животных словно все еще висел в воздухе.
Оставив меня устраиваться, Брендан отправился обратно к своему трактору, чтобы разметить очередной участок земли, предназначенной под капустное поле. Он только сдавал здесь землю в аренду, а сам разводил скот в другой части своих угодий, занимавших территорию в две тысячи гектаров.
Его жена Патриция, или Пат, принесла мне в общежитие свежее белье и пригласила выпить кофе до того, как будет готов ужин. Стены ее обширной гостиной и кухни были завешаны фотографиями членов ее семьи, на самом почетном месте была фотография старшей дочери Тери. Грустно на нее поглядывая, Пат поведала, что Тери родилась с врожденным недостатком, заячьей губой. Родители прибегали ко всему, чтобы этот дефект не был заметен. Пришлось сделать несколько пластических операций, и к двадцати годам Тери выглядела как любая другая девушка в этом возрасте. Тери закончила медицинский колледж и поступила работать в госпиталь, но душевная травма из-за врожденного недостатка преследовала ее постоянно.
Она занялась йогой, сменившейся буддизмом, позже вступила в какую-то секту. Тери неуютно было жить на земле, и она говорила, что если бы она была животным с подобным дефектом, то не дожила бы до взрослого возраста. В конце концов Тери уволилась с работы и уехала жить в пустыню, где обитали и другие члены секты. Через месяц она покончила с собой, даже не оставив родителям письма.
Пат уже выплакала все слезы по дочери и рассказывала спокойно, пытаясь понять, почему же дочь решила уйти раньше положенного ей господом срока. Я предположил, что срок этот был заложен генетически, одновременно с дефектом верхней губы. Психические деформации сопровождают физические, а их не уберешь хирургическим путем. Может, она не хотела заводить семью и детей, чтобы не передавать уродство будущим поколениям.
Когда ужин был готов, Пат позвонила Брендану по мобильному телефону, и он не замедлил приехать, чтобы распить со мной бутылочку пива. За всю дорогу по Австралии так и не удалось мне найти настоящего собутыльника. А ужины здесь всегда вкусны и обильны, поскольку мяса много, и всякого.
После ужина Брендан достал аэрофотографию своих владений, и я смог увидеть, как это много две тысячи гектаров. Последние годы его главной заботой является консолидация земель, то есть продажа дальних участков и покупка у соседей ближних. Глядя на эти земли, я думал: а завидно ли мне? Наверное, да. Но что бы я делал с этими землями, если бы ими владел? Вероятно, продал бы и уехал путешествовать.
ТИРАНОЗАВР
Мы с утра позвонили на таможню и получили подтверждение, что документы на верблюдов получены и опасных вирусов в их крови не найдено. Путь через границу штата Квинсленд мне был открыт. Естественно, это карантинное правило не касается проезда через границу штатов людей. Власти штатов установили карантин от заразных болезней, которые могут быть транспортированы вместе со скотом. К примеру, власти штата Новый Южный Уэльс беспокоятся о переносе из Квинсленда энцефалитных клещей. Поэтому весь скот, пересекающий границу с севера на юг, должен быть выкупан в траншеях с химикалиями, убивающими клещей. Купать же животных, двигающихся из Нового Южного Уэльса в Квинсленд, не нужно.
Я попрощался с хозяевами, и они обещали привезти мне по дороге полдник. Пограничный городок в штате Новый Южный Уэльс назывался Дженингс, а перейдя границу, я оказался в том же городке, но здесь он назывался Валангара.
Удивился я тому, что за границей штата, словно подчиняясь административному делению, природа выглядела иной, чем в Новом Южном Уэльсе. Вдоль дороги чаще встречались пальмы, а кактусы были выше, деревообразнее, их мощные корни свисали плетями со скал вдоль дороги. Но главным отличием Квинсленда от южного штата, заинтересовавшим меня, были бутылочные деревья. Ствол у них на уровне земли был широким, а выше сужался, и дерево напоминало гигантскую бутылку с донышком где-то глубоко в земле. Между деревьев летали попугаи, которых я не видывал в местах южнее границы.
Штат назван Квинслендом (Queensland), поскольку был образован в 1859 году, когда Великобританией правила королева Виктория (Queen). На его территорию с тех пор был запрещен ввоз преступников, поэтому его жители гордятся тем, что основан он был свободными людьми, а не каторжниками, как южный сосед, Новый Южный Уэльс.
Следующей нашей остановкой был поселок Баландин, где мне обещали пастбище на заднем дворе почтового отделения. Подходя к этому дому с австралийским флагом над крышей, я потерял бдительность и сразу же был наказан. Верблюды успели заметить врага раньше меня и рванули назад, вырвав веревку из рук. Развернувшись, они полетели своей верблюжьей рысью назад по дороге, а потом через футбольное поле к холмам, где была хорошая трава. Я бежал за ними и радовался своему возросшему искусству навьючивания — ни один мешок или сумка не свалились по дороге.
Приближался к ним я в ярости, размахивая плетью, но запыхался по дороге, остыл, да и верблюды выглядели смущенными, хотя оглядывались они еще панически. Подтягивая их за собой, я высматривал, что же их испугало, а когда увидел, посочувствовал им. Напротив почтового отделения была бензозаправочная станция, перед которой для украшения и рекламы хозяева поставили огромную, в натуральную величину, пластмассовую скульптуру тиранозавра. Вероятно, миллионы лет назад эти пресмыкающиеся охотились за предками моих верблюдов. При виде тиранозавра Зину и Ваню поразил импульс генетической памяти об этих врагах, вот и рванули мои верблюды в бега, как их предки делали.
На сей раз я привязал бояк подальше от почтового отделения и зашел внутрь знакомиться с почтмейстершей Хезер и ее мужем Питером Уотерсом. Им позвонили мои давешние хозяева, и они рады были предоставить пастбище для верблюдов, но для меня места под крышей их дома не нашлось. Я не очень-то и расстраивался, поскольку мог спать и в палатке. Но зашедшая на почту молодая женщина, услышав их извинения, предложила переночевать в ее доме на холме. Я с радостью погрузил вещи в багажник ее машины и отправился в гости.
Звали эту несколько полноватую, а проще говоря, толстую женщину Джаки Майер, и оказалась она тоже любительницей верблюдов. Десять лет назад она в компании приятеля, Фила Скилтона, и еще нескольких энтузиастов совершила переход с верблюдами от этой деревни до побережья океана. Общая протяженность маршрута была около 150 километров, и двигались они по Новоанглийскому хайвэю. Супруги Кузак уже предупредили меня, что с верблюдами по этой дороге не пройти. Главным препятствием был перевал, где дорога сужалась и петляла. Я уже рассматривал путь обхода Брисбена с севера, поэтому и удивился, как же им эту дорогу удалось преодолеть.
Ларчик открывался просто — их переход финансировался винодельческой компанией, поэтому они могли нанять грузовик с мигалками, который двигался за процессией верблюдов по дороге. Так что им не страшно было, что кто-либо врежется в них при обгоне. Мне же не на кого было рассчитывать.
Джаки показала мне фотографию десятилетней давности, на которой она стояла в обнимку с верблюдом по кличке Ганди и приятелем Филом. В то время она была в значительно лучшей форме, чем сейчас. Я возмущаюсь женщинами, которые не могут быть в сексапильной форме. Ну а проще говоря, бывают настолько толстыми, что с ними не хочется переспать. Если женщина не может за собой следить, она не представляет для меня интереса.
Партнер Джаки по той экспедиции оказался здесь же рядом, в гараже. Он ремонтировал машину Джаки. Я попросил его подробнее рассказать о той поездке. Филу было недосуг, но он предложил мне переночевать в его доме в Стэнторпе, который был на пути моего следования, и уж там поделиться опытом.
За минувшие десять лет Джаки сменила много работ и увлечений, но только в этом году решила остепениться и поступить в колледж на отделение по подготовке работников социального обеспечения. Появился у нее и постоянный мужчина, который представился Питером. Он работал на ферме отца и тоже устал от поисков разнообразия. Они предполагали пожениться весной, в сентябре (да-да, в сентябре, весной).
Уже стемнело, когда был готов суп, а проще — бульон с вареным мясом. Джаки выставила кастрюлю на стол, и каждый мог зачерпывать поварешкой столько бульона и мяса, сколько хотелось. Я никогда подобного супа не пробовал и остался доволен изрядно и надолго. Не все же время расстегаями с головизной питаться.
Утро началось криками прибежавшей во двор женщины: «Где там ваш русский, его верблюды сбежали с пастбища и вышли на хайвэй». Ну, мне еще этого не хватало! Натянув поспешно штаны, босиком вылетел я из дома Джаки и бросился к почте. Возле нее я застал веселенькое зрелище: Ваня действительно стоял около хайвэя, на тротуаре, а Зина тщилась прорвать забор из колючей проволоки и к нему присоединиться.
Я каждую ночь надеваю путы поочередно на Зину и Ваню, чтобы они не натирали бабки ног. В случае, если верблюд без пут преодолевает забор, он далеко не уйдет от своего стреноженного партнера. Так сейчас и произошло, но Ваня был опасно близок к проезжающим по хайвэю автомобилям. Он пугал водителей и сам был напуган удалью да проворством своими неуемными. Мне ничего не оставалось, как его пожурить и обуздать.
Переход до Стэнторпа был коротким, всего 12 километров, которые я преодолел за четыре часа, но я хотел остановиться на ферме Фила Скилтона и расспросить его об оптимальной дороге до Брисбена. А городишко-то оказался чрезвычайно уютным, с парком вдоль берегов ленивой речушки, полями для гольфа и крикета, детским стадионом и центральной улицей, где автомобильный транспорт был запрещен. Но больше всего меня восхитил местный краеведческий музей. Я зашел туда, пока верблюды отдыхали на лужайке перед входом.
Меня встретила куратор музея Пегги и представила двум старушкам-волонтерам. Содержимое музея в основном состоит из подарков стариков, продававших свои дома и уходивших жить в старческие приюты. Не ожидал я увидеть такое разнообразие предметов быта, домашней утвари, сельскохозяйственного и железнодорожного оборудования. Естественно, не было в экспозиции картин Тинторетто, гравюр Хальса или акварелей ранних импрессионистов, но были там коллекции перочинных ножей, вешалок, утюгов, ножниц для стрижки овец, дверных ручек. Старинные локомобили, трактора, сенокосилки и прочий инвентарь стоял рядами на заднем дворе. Кресло парикмахера прошлого века соседствовало с зубоврачебным, а коллекция телефонов — с подшивкой газет за 1889 год.
Я ходил с отвисшей челюстью, поражаясь, насколько быт австралийцев в начале века был устроеннее даже нашего теперешнего. Здесь было выставлено пять вариантов коромысла для переноски воды и других грузов, а у нас не во всех деревнях даже слышали о таком приспособлении. Здесь же было около десяти вариантов косы для укладывания в валки травы или зерновых. У нас же известна только коса-литовка с прямым косовищем и ручкой посредине, мужики даже и не догадывались поискать косовища изогнутого, чтобы сподручнее было косить. У нас только: «Раззудись, плечо, размахнись, рука…»
Расписавшись в книге посетителей, я там же выразил восхищение коллекцией и энтузиазмом сотрудников музея. Подобный музей я видел только в штате Орегон, недалеко от тихоокеанского побережья США.
В доме Скилтонов меня приветствовала жена Фила, Роза, сам он был еще на работе. Роза была явно итальянского происхождения и сдерживала приход старости посредством крашения волос в жгуче-черный цвет. Она распорядилась поместить верблюдов на пастбище, а меня пригласила на чашку кофе с печеньем и в ожидании Фила рассказала о семье.
Родители ее иммигрировали в Австралию с острова Сицилия, и было у нее в округе полно братьев и сестер. Женаты они были с Филом вот уж 22 года и успели наклепать семеро детей и двух внуков. Она не открыла мне свой возраст, а я, естественно, не спросил, но Филу было всего сорок два года. От этого я ошизел — к сорока двум годам уже быть дедушкой! У меня самого до сих пор внуки не народились, а я значительно старше Фила.
Фил приехал на только что отремонтированной машине и передал привет от моей бывшей хозяйки Джаки. У него не было постоянной работы, но, будучи мастером на все руки, он ремонтировал машины, копал экскаватором землю, давал уроки верховой езды, подстригал газоны и пр. Несколько лет назад он попал в автомобильную аварию, и врачам с трудом удалось спасти его ногу от ампутации. С тех пор был Фил на пенсии и, чтобы ее не лишиться, старался зарабатывать немного и незаметно. Если ты зарабатываешь больше 500 долларов в месяц, получая при этом пенсию, то должен сообщить в налоговое управление, и они урезают пенсию. Если же паче чаяния ты этого не сделал, то сделают это за тебя соседи. Доносчиков здесь побольше, чем в России. Вероятно, и Роза получала государственную пенсию, поскольку на работу не ходила. Я уже неоднократно встречал по дороге таких пенсионеров. Значит, минимальной пенсии в 640 долларов все-таки хватает для поддержки штанов.
Роза решила не готовить ужин, а пригласить меня в ресторан, которым владел ее младший брат Марио. Ресторан назывался «Траттория Кавалино» и был расположен на центральной улице города. Марио протянул нам меню с названиями десятков блюд, салатов, вин и десертов. Было там блюдо из спагетти с устрицами, и называлось оно «Лоретта». Я его заказал, когда узнал, что придумала его Роза, а названо оно по ее второму имени: полное ее имя было Роза-Лоретта. Роза подрабатывала в ресторане брата, когда был наплыв клиентов; вся семья поддерживала его и гордилась его рестораном.
Семейные связи сохраняются не только среди итальянцев, англосаксы также не чужды семейных сантиментов. Фил рассказал, что его младший брат Джерри Скилтон снимался в фильме «Крокодил Данди» в эпизодической роли завсегдатая бара, в который заходит герой фильма. Таким образом, тень славы Халка Хогана коснулась Джерри, а через него и Фила. А я вспомнил, что уже встречал австралийца, претендовавшего на роль знаменитого авантюриста Крокодила Данди. Это был Барри Томсон, с которым я прожил несколько дней в лесу.
Кроме тени славы Джерри получил и денежный ее эквивалент — ведь фильм обошел весь мир. Брат Фила поселился в пригороде Брисбена Ипсвиче, где открыл дискотеку и преуспел на этом развлекательном поприще. Мне хотелось продлить линию знакомства с людьми, каким-то образом связанными с легендарным Крокодилом Данди. Он был современным вариантом героя-разбойника и конокрада прошлого века капитана Тандерболта (Капитана Грома). Как любая страна, Австралия нуждается в красивых мифах.
ДИКИЕ СОБАКИ ДИНГО
Фил показал мне объездную дорогу к главному городу этого района, Ворику. Когда на дороге было спокойно, Ваня становился покладистым и позволял ехать на нем верхом гораздо дольше. Я уже и не боролся с ним за право верховой езды и стал фаталистом: Аллах велик, и только он знает, что с нами будет. И повезет ли нас верблюд.
В отличие от соседнего штата, проходившая параллельно шоссе железная дорога здесь была действующей, и товарные поезда нарушали покой проселочной дороги, по которой я двигался, а машинисты локомотивов приветствовали нас гудками. Поскольку был я открыт для общения, проезжие или прохожие запросто меня останавливали, чтобы расспросить, чем я занимаюсь.
Когда в очередной раз мы расположились в тени эвкалипта, возле меня остановилась девушка лет девятнадцати, говорящая с иностранным акцентом. Мы свернули по самокрутке и неспешно начали беседовать. Звали ее Марион, и приехала она в эту глушь из Англии. Искала экзотики, приключений, но, оказавшись в Брисбене, связалась с наркоманами, профукавшими все ее денежные запасы. Марион поняла, что катится вниз, и попросила знакомых укрыть ее в деревне. Здесь она оклемывалась от наркотиков и пыталась заработать деньги на уборке шпината. Не так Марион представляла себе жизнь на противоположной стороне земного шарика.
Я утешил ее тем, что жизнь ее только начинается и судьба еще подкинет ей массу сюрпризов, как приятных, так и гадостных. Была Марион не в моем вкусе, а иначе я бы несомненно пригласил с собой — неуемыш старый.
Вдоль дороги были устроены дегустационные залы различных винодельческих компаний, и я не преминул заглянуть туда и отдать должное искусству виноделов. При каждом опробовании я делал задумчивое лицо, закатывал глазки и цокал языком, словно я запросто мог отличить каберне «Совиньон» от примитивного рислинга.
Поражали меня гектары вишневых и яблочных садов, покрытые сверху сетками, напоминавшими рыболовные, но с еще меньшей ячейкой. Вначале я предположил, что сети предназначены охранять сады от нашествия птиц, но знающие люди разъяснили, что сети защищают сады от частых здесь градов.
На бензозаправке, соседствовавшей с ликерно-водочным магазином, хозяин поинтересовался, где я собираюсь остановиться на ночевку, и предложил разбить лагерь рядом с магазином. Предложение было соблазнительное, тем более что в качестве приманки он угостил меня бутылкой пива «VB» («Victoria Bitter»), но, поразмыслив немного, я отказался. Нельзя мне в дороге пить.
Я решил добраться до деревни Дельвин и уже там искать ночлег. Но вскоре дорога уперлась в мостик с поперечными рельсами. Мост этот находился при входе на территорию, отгороженную высокой противокроличьей изгородью, тянувшейся на 541 километр. Она отделяла земли, еще не пораженные кроличьей заразой, от земель, где они свободно размножались. Сетка изгороди была протянута не только над землей, но и на метр ниже ее поверхности, так чтобы кролики не могли подкопаться под изгородь и проникнуть внутрь запретной зоны. Еженедельно объездчики патрулируют эту зону и чинят прохудившуюся сетку. Ввоз кроликов в зону карается штрафом в 2000 долларов.
Я слышал историю про англичанина, высадившегося в прошлом веке на землю Австралии. Прежде всего он рассыпал приманки и уничтожил всех хищных зверей в окрестностях, потом принялся охотиться за аборигенами. Когда же он их уничтожил, пришла пора выпустить его любимых кроликов, которых он привез, чтобы чувствовать себя как дома, в Англии. Несомненно, англичанин этот гипотетический, а реальным был мистер Остин, который ввез диких кроликов в 1859 году в штат Виктория. Но до него Первый английский флот, высадивший невольных поселенцев в 1788 году, доставил на эту землю 5 кроликов. Вероятно, и последующие иммигранты привозили с собой кроликов, к мясу которых они привыкли на родине. Общеизвестно, в какую чуму для Австралии превратились эти безобидные с виду грызуны.
Далвин оказался деревушкой в дюжину домов, с множеством загонов и пастбищ для скота. Прибыв на центральную площадь, я привязал к забору верблюдов и сел рядом покурить. Я предполагал, что наверняка кто-либо из местных жителей проявит любопытство и подойдет поговорить. Недалече три девочки тренировались в правильной посадке при выездке лошади. Инструктировала их женщина, одетая в джинсы и австралийские короткие сапожки, завершали ее ансамбль мужская клетчатая рубашка и широкополая шляпа. Закончив тренировку, она подошла познакомиться. Звали ее Дэйл Митчел, и жила она здесь на ферме с мужем Джимом и двумя детьми.
Не советуясь с мужем, Дэйл сама решила поместить верблюдов в загоне рядом с домом, а мне предоставила пристройку для гостей, где была кровать и холодильник с напитками. Чувствовалось, что она привыкла сама принимать решения и не нуждалась в чьих-либо советах. Я был очарован садом вокруг дома, где между валунами были созданы куртины бамбука, пальмы росли вдоль забора и нависали над миниатюрным водопадом и прудом. На альпийской горке росли неведомые мне цветы, а в ветвях деревьев щебетали неведомые птицы. Дэйл с гордостью сказала, что все это сделано ее собственными руками.
К вечеру приехал и сам хозяин, Джим, которому было около пятидесяти. Свисающие усы успели поседеть, а волосы были совсем еще темными. Он на 500 гектарах собственной земли разводил тонкорунных мериносов. Работал, не зная выходных и отпусков, с восхода до заката солнца, ежедневно. Когда Джим здоровался, моя ладошка потерялась в его мужицкой длани.
Но раз в месяц он бывал другим. Я обалдел, когда после ванны Джим вышел в гостиную. Одет он был в строгий черный костюм с жилеткой и лампасами на брюках. Под жилеткой у него была белая крахмальная рубашка с жабо. Из шкатулки он достал орден на широкой красной ленте и повесил его на грудь. Наверное, вид у меня был ошалелый, и Джим поспешил разъяснить, что одевается для участия в заседании местного отделения масонской ложи розенкрейцеров шотландского толка. Этот фермер в масонской иерархии занимал высокую, 30-ю ступень из существующих в ложе 33-х и гордился этим. Когда я теперь слышу, что зловредные масоны закулисно правят миром и хотят разрушить Россию, то вспоминаю трудягу-масона Джима.
После его ухода я вышел в сад покурить и встретил Невила, брата Дэйл. Он жил в соседней усадьбе вместе с матерью и никогда не был женат. Невил был высоким и красивым мужчиной со смущенной улыбкой, которой как бы извинялся перед всеми за свое присутствие на этой земле. Я с удовольствием прошел к нему в столярную мастерскую, где Невил создавал свои мебельные шедевры в виде кухонных полок, платяных шкафов, этажерок и комодов, сделанных под старину. Он гордился тем, что недавно освоил ремесло краснодеревщика. Я порадовался за Невила, который во второй половине жизни нашел свое призвание. Естественно, воздержался я от комментариев о его роли престарелого маменькиного сынка — это трагедия многих матерей и детей, не могущих разорвать пуповину взаимной любви и зависимости.
Я попросил Дэйл меня разбудить, когда она соберется объезжать загоны, где паслись овцы. Она подняла меня в пять часов, и мы без завтрака сели в ее вездеход и отправились на пастбища, бывшие в пяти километрах от дома. Дэйл очень беспокоилась о безопасности отары. Этот год был чрезвычайно кровавым: собаки динго за четыре месяца уничтожили 160 овец из 2500, пасшихся на склонах горы и в лощинах.
С винтовкой в руках она вышла из машины и попросила молча следовать по ее стопам. Метров через сто мы увидели несколько блеющих овец, сбившихся под кроной дерева, вид был у них беспокойный. Дэйл указала на сухой эвкалипт, в ветвях которого стрекотала сорока, а выше кружил стервятник. Мы отправились в том направлении, чтобы вскоре найти на земле еще живую овцу со сломанной задней ногой и выеденной задней частью. Вывороченные наружу кишки были вываляны в кровавой грязи. Кажется, у меня слезы навернулись на глаза, но Дэйл оставалась невозмутимой. Я думал, что она на месте пристрелит овцу, но Дэйл оставила ее лежать, чтобы подобрать позже и постричь. Шерсть с мертвой овцы почему-то хуже качеством.
По дороге домой Дэйл рассказала, что динго пришли на материк вместе с людьми, переплывшими океан на пирогах. Возможно, было это 50 или 100 тысяч лет назад. Вот эти одичавшие домашние собаки древних переселенцев и сделались собаками динго. Пока не было белых переселенцев, динго охотились на кенгуру и других мелких животных и птиц. Но с появлением овечьих отар у динго появилась легкая добыча. Они нападают на овец сзади, ломая им ноги мощными челюстями, а потом у живых выедают печень и почки. Они не возвращаются доедать жертву, поэтому нельзя ее использовать для приманки. Каждый раз, когда динго голодны, они охотятся за новой овцой. Хотя в центральных районах Австралии сохранились настоящие динго, в здешних краях они смешались с домашними собаками, и родившиеся от этого скрещивания ублюдки оказываются еще более изощренными и кровожадными охотниками на овец, чем их чистокровные родственники.
После этого рассказа и увиденной мною агонии овцы образ свободолюбивой собаки динго, преследуемой подонками-овцеводами, несколько померк. Этот образ связан был у меня с прочитанной в юности книгой: «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви». Романтичный герой книги загорал на солнцепеке, положив на грудь трафарет с именем любимой девушки. А потом он шел в школу, зная, что ее имя запечатлено на его теле и в сердце. Теперь я ненавижу собак динго, первая же любовь давно прошла, но последняя еще впереди.
Дэйл никогда не расставалась с мелкокалиберной винтовкой, и когда мы возвращались к машине, она неожиданно вскинула винтовку и выстрелила. Когда я недоуменно на нее взглянул, Дэйл указала на кучу валежника возле поваленного дерева. Там она заметила несколько кроликов, которых, по идее, здесь не должно быть. Я вспомнил противокроличью изгородь и удивлялся, как же кролики могли через нее проникнуть. Дэйл предположила, что всегда найдутся пакостники, которым вечно плохо, ну они и стараются подпортить жизнь другим. Возможно, кто-то из них намеренно ввез сюда кроликов для размножения. Она собиралась срочно позвонить в управление по борьбе с кроличьей эпидемией, чтобы оттуда прислали профессиональных охотников.
На утреннем семейном совете Митчелы решили срочно заделывать прорехи в противодинговой изгороди, шедшей вокруг овечьих пастбищ. Дэйл позвала девочек, которых она обучала верховой езде, и мы через пару часов приступили к ремонту изгороди. Она состояла из нескольких рядов обычной колючей проволоки, сверху и снизу которой от аккумуляторов были протянуты провода под напряжением. Динго не могли прорваться через изгородь, но подкопаться они были горазды. Джим нашел несколько таких подкопов, которые мы завалили валунами и щебенкой.
Работа эта была в удовольствие, но на свежем воздухе все проголодались. Дэйл объявила перерыв и достала корзину с фруктами, пирожными и кофе. Мы устроились на берегу ручья, а Джим продолжал возиться с трансформатором для зарядки батарей. Дочь Джима позвала его к столу, а так как он не пришел, позвала еще раз. Дэйл в присутствии подруг сделала ей выволочку: «Мириам, никогда не заставляй мужчину немедленно делать то, что тебе хочется. Он сам это сделает, но научись ждать, а не надоедать».
Через ручей простиралась долина, а на вершине холма белел крест, под которым был похоронен в прошлом году Джим Митчел-старший, отец Джима. Дэйл сказала, что ей удалось получить у властей графства разрешение устроить на принадлежащей ей земле семейное кладбище. Она надеялась быть похороненной там же.
На пахоте Джим нашел цепочку следов динго, ведших к только что заделанной прорехе в изгороди. Рядом с этими следами он поместил капкан, окружив его принесенным со двора собачьим дерьмом. Динго не польстятся на приманку из старого мяса, но, унюхав собачий запах, они должны исследовать территорию, ну и, естественно, попасть в капкан. Такова была теория, ну а практика покажет ее истинность.
Джима возмущал соседний фермер, которого он называл отпускником. Собственно, сосед был не фермером, а богатым финансистом из Брисбена, купившим ферму, чтобы вложить деньги в недвижимость. Поместив туда пастись несколько десятков голов скота, сосед мог списывать налоги за содержание этой фермы. Сам он появлялся здесь только на время отпуска и не присматривал за состоянием забора вокруг своих владений. Собаки динго свободно там разгуливали и размножались безудержно. Как правило, скот они не трогали, а совершали набеги на овец Джима.
По дороге домой Джим отвез меня познакомить со своим младшим братом, Сесилом. Так же, как и Невил, брат Дэйл, он жил с матерью и никогда не был женат. Было Сесилу под пятьдесят, но выглядел он молодо, а хотел быть еще моложе, подкрашивая волосы в черный цвет. Насколько я понял, Сесил еще больше Невила был подчинен и зависим от матери. Она не хотела с ним расставаться, когда Сесил был молодым, поэтому он не покидал дома и не получил никакой профессии.
Иногда ему удавалось на месяц вырваться из-под крыла матери, устроившись на сезонную работу. Но вскоре он и сам начинал скучать по дому и добровольно возвращался в цепкие материнские объятия. Будучи гостем их дома, я наблюдал боковым зрением, как ревниво мать относится к нашим разговорам с Сесилом. Позднее я беседовал об этом альянсе с Дэйл, и ее трясло от возмущения: мать погубила личную жизнь родного сына.
Сесил пытался заниматься видеосъемкой свадеб и других торжеств, но отсутствие профессиональных знаний помешало этому начинанию. Потом он стал официальным распространителем продуктов косметической фирмы, местного варианта «Гербалайф», но никто к нему за покупками не обращался. Когда я попросил его проверить мою электронную почту на компьютере, он не смог этого сделать, хотя имел собственный электронный адрес. Я с удовольствием попрощался с этим домом, для обитателей которого всякий посторонний был лишним.
На прощальный ужин Дэйл пригласила пять подопечных девочек, которые души в ней не чаяли. Они прилипли к Дэйл оттого, что собственным родителям не было до них дела. Девочки могли прийти к ней в любое время без приглашения, здесь всегда для них был стол и дом. Дэйл была для них матерью и подругой, с которой можно было поделиться любым секретом. Это был дом для всех.
ДОН ВАЙТ
Рано утром мы с Дэйл съездили на пастбище, чтобы проверить капканы. Собаки динго оказались умнее, чем предполагал Джим: любопытство не привело их к гибели. Мы нашли много свежих следов, но капканы они обошли.
По возвращении домой Дэйл попросила меня по дороге на Ворик остановиться в школе, где учился ее младший сын, и прочесть детям лекцию о лошадях и верблюдах. Они выстроились по одну сторону забора, а я с другой стороны уселся верхом на Ваню и поведал о том, как прекрасна их страна, когда смотришь на нее с верблюжьей спины. Детки непосредственно таращили глазенки и хлопали по команде учительницы.
Дэйл позвонила на ферму, мимо которой я должен был проезжать, и ее хозяин обещал меня встретить и приветить. Как всегда, зная заранее место ночевки, я не спешил и свободно общался с людьми. Не отказывался заезжать на фермы вдоль дороги, если владельцы хотели угостить меня чашкой кофе. Пива не предлагали. Если на ферме были дети, я устраивал им катание на верблюде.
Ферму Дона Вайта найти было просто, он обмотал почтовый ящик на обочине дороги белым пластиком и нарисовал фломастером стрелку в направлении ворот. Поднявшись на холм, я услышал многоголосый лай. От дома отделился хозяин в окружении семи собак. Дону было хорошо за семьдесят, но годы не утяжелили его легкую походку, и не выцвели его голубые глаза. Для верблюдов было более чем достаточно травы на огражденном высоким забором пастбище. Меня ждал отдельный коттедж, где уже была приготовлена постель, на столе красовалась ваза с фруктами, а в холодильнике — прохладительные напитки.
Дон дал мне час, чтобы принять душ и переодеться к обеду. Он ждал меня во дворе дома, чтобы вместе поджарить на гриле бифштексы и гамбургеры. Компанию нам составили еще два парня, подрабатывавшие у Дона на ферме.
Одного из них звали Майкл, и жил он здесь всего пять месяцев. Парень он был городской, но сбежал сюда, чтобы спрятаться от друзей-наркоманов. Дон взял его из милости, учил также обращению с лошадьми и ремонту проволочных изгородей. Майкл страдал ожирением, диабетом и еще какими-то непонятными ему болезнями, приобретенными за годы жизни на наркотиках. Государство платило ему пенсию, и он должен был регулярно ездить в Брисбен на медицинское обследование. С родителями он давно не общался, и Дон был ему вместо отца.
Второго парня звали Патрик. Он приехал в гости с дочками пяти и семи лет. Бывшую жену и мать его девочек суд лишил права общения с детьми и поручил Пату ими заниматься. Поскольку Пат не мог одновременно работать и воспитывать детей, государство определило ему пенсию как одинокому отцу. Мать проводила время между принятием наркотиков на улицах Брисбена и палатой психушки. Она была признана неспособной вести нормальный образ жизни и общаться с собственными детьми.
Дон помогал обоим парням чем мог, и они были частыми гостями у него за столом. Но сегодня ужин был устроен в честь моего приезда, и стол ломился от закусок и салатов, которые Дон закупил в деликатесном магазине. Со своей молодой женой он развелся восемь лет назад, когда она решила сбежать в большой город. С тех пор не завел он себе никакой женщины, обходясь обществом семи собак, преданно его любивших и не собиравшихся сбежать к другому хозяину.
После ухода гостей мы устроились в богато обставленной библиотеке Дона и за бутылкой вина поведали друг другу истории наших жизней. Он был горд своими предками, род которых тянулся к временам Вильгельма Завоевателя. Дед его был генералом от инфантерии, руководившим во время первой мировой войны эвакуацией австралийского корпуса из Турции. Дон тоже выбрал военную карьеру в авиации и служил в вертолетных подразделениях, базировавшихся в Корее и Вьетнаме.
Выйдя на пенсию в чине майора, Дон купил эту ферму с двумя тысячами гектаров земли, на которых паслось всего триста голов скота. Я спросил, как он относится к диким собакам динго. Оказалось, что они его не беспокоят, поскольку на скот не нападают. Они принадлежат к местной, туземной фауне, их нужно не уничтожать, а охранять. Эта точка зрения была абсолютно противоположна устремлениям овцеводов Митчелов, которых я поддерживал. Поэтому я и напомнил Дону, что, согласно Акту об охране сельскохозяйственных угодий штата Квинсленд, владельцам земель рекомендовано контролировать популяцию динго в пределах их владений. Акт этот довольно расплывчатый, и хозяева поступают так, как им подсказывают обстоятельства. Дона собаки динго не донимали, поэтому и мог он быть с ними либеральным. Он особенно не нуждался в деньгах, получив наследство от родителей и живя на армейскую пенсию 2500 долларов в месяц. Слушая его, вспоминал я наших армейских пенсионеров, получающих пенсию в 20 раз меньше, ну, а о гражданских пенсионерах и говорить нечего.
Дон предложил мне остаться на ферме еще на день и осмотреть окрестности. Я никуда не спешил и с удовольствием остался в этом гостеприимном доме. На следующий день Дон повез меня в соседний город Ворик, в котором я собирался остановиться по пути в Брисбен. В мэрии секретарь зафиксировала в журнале прихода и расхода мое появление в городе, чтобы потомки могли проверить, действительно ли я сподобился пройти с верблюдами от Сиднея до этих мест. Что же касается предстоящей ночевки на территории ипподрома и родео, то мэрия ими не распоряжалась — это было частное предприятие.
По дороге домой Дон заехал в фуражный магазин, чтобы купить верблюдам две кипы прессованного сена. Там же продавалась одежда и обувь для фермеров. Еще вчера Дон обратил внимание на то, что туфли мои развалились, а ботинки доживали свой срок. И решил он купить мне австралийские сапоги с ушками для удобства их натягивания на ноги. Меня умилили эти ушки, пришитые спереди и сзади сапог, а не с боков, как у американских. Почему-то у наших армейских кирзачей ушки вообще не предусмотрены, а ведь при подъеме солдат по тревоге они бы сэкономили им пару секунд. Фасон их не менялся со времен первой мировой войны, правда, сейчас в армии их заменяют ботинками американского типа. Кстати, фасон знаменитых шапок в форме шлема был разработан для солдат царской армии знаменитым Васнецовым. Большевики захватили интендантские склады и напялили их на красноармейцев, назвав буденовками. Не думаю, что эти истории были бы интересны и близки Дону. Мы купили коричневые сапоги фирмы «Блундстон» за 60 долларов. Я с благодарностью ношу их до сих пор.
Как и давеча, Дон пригласил меня к себе на ужин. Стол он накрыл в библиотеке, где разжег камин, а на стол поставил свечи. Ужин этот напомнил мне вечера, которые устраивала мне любимая Джин в Лондоне. Я когда-то тоже любил и был любим. Дон не хотел вспоминать прежние любови, он до сих пор переживал развод с женой и не мог простить ей предательство. Он показал мне бумаги, подтверждающие древность его генеалогического древа и текущей в нем голубой крови. Но жил он здесь, в глубинке, простым фермером, и никто из соседей не догадывался, что был Дон потомком короля — завоевателя Англии. Я был исключением, поскольку не собирался здесь долго оставаться и унесу эту тайну с собой. Мы обещали писать друг другу.
Верблюдов пришлось держать в загоне с высоким забором. Каждый раз, когда я их выпускал в поле, они норовили перебраться через забор и отправиться по дороге дальше, но без меня. Я запряг и навьючил их с трудом, поскольку длительный отдых их развратил. До Ворика было всего-то 18 километров, и я неоднократно останавливался для общения с проезжими, угощавшими нас фруктами и овощами. Подарили и газету, где на первой полосе была фотография меня с верблюдами, так что в город я въезжал знаменитостью.
Дон даже в городе не забывал обо мне и подвез бутерброды с кофе, а также сено для верблюдов. На территории ипподрома меня встретил управляющий Питер и показал место для палатки. Верблюдов мы загнали в вольеры для скота, травы там было мало, но выручало сено Дона.
На ипподроме Дона ущучила журналистка национального радио, приехавшая брать у меня интервью. Как Дон ни отбивался, она 15 минут пытала его о встрече со мной и о том, что он думает о русских. Дон Россию пожалел, но сказал, что там ничего хорошего не произойдет до тех пор, пока люди не перестанут болтать и не начнут работать.
Соседкой моей по стоянке оказалась женщина лет сорока пяти. Звали ее Бев Брайан. Она работала в московском цирке, гастролировавшем по маленьким городкам Австралии, и приехала сюда за неделю до представления, чтобы развесить афиши.
Она почти тридцать лет проработала вольтижером, а также на трапеции. Стены ее передвижного домика были увешаны фотографиями ее лучших времен в цирке, когда была Бев молодой и красивой. Она действительно была раньше красавицей, да и сейчас еще сохранила стройность тела. Когда-то неотразимое лицо цирковой дивы избороздили морщины, столь характерные для женщин, неумеренно употребляющих косметику. Общалась она со мной как-то с запинками, словно не знала, о чем говорить.
Цирковая жизнь бродячая, цыганская. Такой жизнью Бев и жила с шестнадцати лет, когда покинула родительский кров. Менялись привязанности и любовники, разочарования следовали одно за другим. Предыдущий год она провела в доме бывшего любовника-француза, женившегося на другой женщине и оставившего ее рядом в качестве служанки. Она и этим была довольна, главное, она была рядом с ним.
Бев едва избавилась от дурмана последней любви и осталась с единственным родным существом, миниатюрной болонкой. Через неделю кончался ее контракт с московским цирком, и не было дома, где бы ее ждали. Рассказывая свою жизнь, она еле сдерживала слезы.
Я слушал ее историю, как свою собственную. Наверное, в ней, как и во мне, заложен был ген бродяжничества, а наследственные болезни не лечатся. Я вспомнил когда-то великолепный, а теперь неприбранный дом Дона и подумал, а почему бы ей не поступить к нему в качестве домоправительницы.
Воспользовавшись мобильным телефоном Бев, я позвонил Дону и расписал все достоинства Бев. Мне хотелось, чтобы эти два одиноких и ставших мне близкими человека нашли друг друга. Дон просил время подумать и записал номер телефона Бев. Я надеюсь, что теперь живут они вместе.
Управляющий ипподромом сказал, что в дальнем углу парка находится женская экспериментальная тюрьма. Естественно, я не мог упустить возможности с нею ознакомиться. На крылечке одноэтажного дома сидели несколько молодых женщин, куривших дешевые австралийские сигареты. Они показали, как пройти в контору главной их охранницы по имени Сэнди. Та сидела за компьютером, играя в нашествие марсиан на Землю. Она оторвалась от него на полчаса, чтобы рассказать о сущности программы реабилитации молодых преступниц.
Сэнди дала мне общую информацию о федеральных и штатных тюрьмах Австралии. Годовое содержание в заключении одного преступника обходится государству в 60 000 долларов. Предпринимаются попытки снизить расходы и улучшить эффективность пенитенциарной (слово-то какое красивое для тюрем придумано) системы.
Эти одиннадцать женщин выбраны из тысяч товарок, сидящих в тюрьмах за подобные же преступления: жульничество, воровство и хулиганство. Своим примерным поведением они добились внимания надзирателей и получили разрешение жить не за стенами тюрьмы, а в этом деревянном домике без решеток на окнах и при открытых дверях. Работают они в городе по уборке парков и улиц, посудомойками в школах или прачками в госпитале. Если выдержат годовой испытательный срок, их выпустят досрочно.
Я попросил Сэнди расписаться в моем журнале, но она отказалась. Вместо этого она позвала одну из зэчек, которая и пожелала мне доброго пути от имени всех преступниц. А эта вертухайка Сэнди не удосужилась и доброго слова сказать. Конечно же, на такую службу идут люди с каким-то психическим сдвигом. Они если и не садистки типа Эльзы Кох, собиравшей коллекцию татуировок обитателей немецкого концлагеря, то и не великие гуманистки, как Мать Тереза. Этим людям нравится командовать другими.
Я выходил из города Ворика, декорированного афишами московского цирка, и надеялся когда-нибудь побывать в цирке, но в Москве. Да есть ли он там? В нынешние времена они только гастролями и выживают.
По дороге в местечко Аллора возле нас остановился черный «Мерседес», водитель которого поинтересовался, что я здесь делаю. Как всегда, я с удовольствием остановился с ним потолковать, и вскоре мы стали хорошими знакомыми. Тревор Глисон только что вышел на пенсию после тридцати лет руководства крупной компанией по переработке молока. Ему была обеспечена хорошая пенсия, так что работать было не обязательно. Однако Тревор купил молочную ферму и сейчас вел переговоры о покупке скотоводческой фермы. Он только сейчас осознал, что его истинное призвание не канцелярская работа, а вот такая: в поле, под открытым небом.
Тревор поехал в Аллору и договорился с руководством парка об устройстве верблюдов на ночь, а меня пригласил к себе. Меня восхитил его огромный дом, стоявший посреди буша, со всеми удобствами и верандой по периметру. Построен он был недавно, и хозяева еще не успели посадить деревья и разбить лужайки. Тревор наслаждался здесь пенсионной жизнью с женой Кристиной и четырнадцатилетними двойняшками Тимом и Джоном.
Утром Тревор отвез меня в парк к верблюдам и обещал привезти полдник, когда я буду в дороге. Вероятно, он же позвонил на телевизионную станцию в городе Тувумба, так как на перекрестке дороги ждали меня оператор с журналисткой Салли Вильсон. Я всегда очень охотно общаюсь с журналистами, поскольку популярность помогает в нахождении пристанища, но не больше. С точки зрения финансовой я катастрофически нищаю.
Отстрелявшись с журналистами, вскоре я имел счастье общения с Малкольмом Ламбертом, физиком из Тасмании. Малкольм ехал на велосипеде вокруг Австралии и надеялся закончить маршрут за два года. На дорогу и жизнь зарабатывал он сбором фруктов на фермах, двигался не спеша. Мы сели с ним в тенечке, чтобы обменяться адресами и написать взаимные пожелания в дневниках. Малкольм два года зимовал в Антарктике, а потом работал в исследовательском институте, пока не надоело. Вот и сорвался в эту авантюру и рад был встретить себе подобного. Смеясь, он рассказал, что жителей Тасмании в Австралии обзывают тасманьяками. Я эту шутку уже слышал, поэтому смеялся только из вежливости.
Беседу нашу прервал шум тормозов огромного трактора-трейлера, остановившегося рядом. Из кабины вышел водитель и приветственно нам помахал. Как правило, дальнобойщики пролетали мимо со свистом и со мной не базарили. Но у Криса было неотложное дело: он каким-то образом удосужился собрать у себя на ферме 12 верблюдов. Собирался их выгодно продать, только не мог найти покупателей. Верблюды ему уже осточертели, и если в ближайшие недели не удастся найти покупателей, ему придется их пристрелить. У меня не было знакомых верблюжатников в этих краях, но, несомненно, я найду их в ближайшее время.
Я записал телефон Криса и обещал в скором времени подыскать если не покупателей, то людей, которые не дадут верблюдам погибнуть. В случае чего, позвоню Рону Де Буатье, верблюжатнику в Тамворсе. Он готов был приехать за моими верблюдами, если я закончу экспедицию, а верблюдов мне некуда будет пристроить. Водитель еще раз предупредил, что не может долго ждать, после чего сел на своего мастодонта, в чреве которого теснились 660 овец. После этого я распрощался с тасманьяком, и каждый из нас поехал туда, откуда другой приехал.
Дорога к поселку Пилтон поднялась на перевал, и там я увидел усадьбу с прекрасными загонами, заросшими зеленой травой. От главного шоссе шла к дому на холме грунтовая дорога. Я оставил верблюдов на перекрестке, а сам пошел на разведку. Над воротами висел плакат: «Осторожно, злая собака». Но не было плаката типа: «Посторонним вход воспрещен», поэтому я решил пройти дальше. Замка на воротах я не увидел, но непонятно было, как они открываются. Я за время путешествий по США и Австралии видывал множество воротных вариаций, решил и здесь не отступать. В конце концов я встал на подобие рампы перед воротами, и неожиданно ворота начали подниматься вверх. Ошалел я от этой придумки, но и восхитился: хозяину при проезде ворот не надо выходить из автомобиля, чтобы открыть и закрыть их, как только машина съезжает с рампы.
Оказавшись во дворе перед домом, я встретил и пресловутую злую собаку, которая брехнула пару раз, но, увидев в моей руке хлыст и поняв, что я ее не боюсь, подобострастно завиляла хвостом, охранница долбаная, едрена вошь! На собачий лай и мой крик из дому никто не вышел. Можно было приступать к грабежу, только девать мне сокровища некуда. Ретировался я таким же манером, ласково потрепав защитницу дома.
Главное строение Пилтона — это мемориальное здание для общественных собраний. Построено было оно в 1919 году и посвящено солдатам, погибшим в первую, а потом и во вторую мировые войны. Я не устаю поражаться, насколько австралийцы чтут память своих ветеранов. Ведь такие здания или другого рода памятники сооружены во всех городах и поселках Австралии.
Я сел рядом с верблюдами в ожидании событий, и они не заставили себя долго ждать. Минут через десять к мемориалу подъехал бежевый «Форд», из которого вышел учитель местной школы, представившийся Терри Райаном. Он заметил, что я нуждаюсь в ночевке, и предложил проехать еще километров шесть, чтобы переночевать в его доме, рядом с которым было пастбище для верблюдов.
Это было бы прекрасно, только Зина с Ваней приустали на переходе через перевал и не желали шагать еще шесть километров. Терри зашел в соседний дом и договорился с его хозяином Колином Беллом об устройстве верблюдов на его участке. У Колина хранились также ключи от здания мемориала, где можно было устроить лежанку из детских матрацев.
После этого Терри предложил проехать к нему домой на ужин. Жена его Дженни тоже была учительницей и обрадовалась гостю. В австралийском доме всегда найдется кусок мяса для гостя, а во дворе есть жаровня, чтобы его приготовить. Терри достал пиво, и мы уселись на веранде, чтобы поговорить о политике. Будучи воспитанными в духе либеральной интеллигенции, эти учителя мыслили довольно стандартно. Так, они осуждали главу партии «Одна нация» Полину Хансон за ее выступления против неуемного въезда в страну выходцев из Азии. Либералы не могут обойтись без ярлыков, и здесь они также навесили на Полину ярлык фашистки. А я сам с ней встречался и разделяю ее убеждения, так значит, и я фашист? Я давно убедился, что политические споры никогда не ведут к истине, она только в вине, а его здесь не было. Спорящие непоколебимо верят в свою правоту и никогда не слышат доводы оппонентов. Поэтому я поспешил откланяться и попросил Терри отвезти меня в Пилтон, где меня ждали верблюды и теплый спальник.
БРАТЬЯ
Жена Колина Глория, на участке которой я оставил верблюдов на ночь, пригласила меня на фантастический завтрак с горячим, только что испеченным хлебом с маслом и кофе. Общаясь с хозяйками ферм, я неоднократно отмечал эту новую моду или основательно забытую старую традицию печь собственный хлеб. Вероятно, наступила она оттого, что в продаже появились простые в обращении хлебопекарные приборы. А еще в магазинах продаются готовые к хлебопечению смеси муки с добавками зерен подсолнуха и других семян. Запах свежеиспеченного хлеба всегда напоминает мне детство.
Глория дала мне с собой буханку хлеба, фрукты и противокомариную сетку, столь необходимую в здешних местах, где не комары, а мухи донимают меня и приводят в плачевное состояние. Верблюдам также от них достается, когда облепляют они их глаза и ноздри. Мои бедняжки фыркают и машут головами, но ничто не помогает, кроме хорошего ветра. Я натянул сетку поверх шляпы и опускал ее на лицо, когда совсем было невмоготу. Все неудобство накомарника в том, что курить в нем плохо.
После Пилтона дорога сузилась и скалы подступили к ней с двух сторон, что очень стало беспокоить моих «кораблей пустыни». Каждая проходящая машина вызывала у них панику, а особенно машины, приближавшиеся сзади. В одной из таких ситуаций шедшая сзади Зина испугалась и бросилась вперед на Ваню, а тот потащил меня за собой. В этот неподходящий момент накомарник сполз со шляпы мне на лицо и закрыл обзор. Ваня тянул меня вдоль кювета, и я напоролся на столбик — указатель расстояния, больно ударившись об него коленом. Верблюды тащили меня по асфальту дороги, слепого и с кровоточащим коленом.
Наконец я догадался сбросить накомарник вместе со шляпой и увидел, что верблюды уперлись в барьер дороги и перегородили проезд. Раздался визг тормозных колодок, и огромный трактор-трейлер остановился всего в десяти метрах от нас. Шедшая в противоположном направлении машина также остановилась в ожидании развития событий. Верблюды были напуганы и неуправляемы. Пришлось срочно свернуть на проселочную дорогу, чтобы их успокоить.
Моросил дождик, и я решил схорониться под навесом коровника, из которого доносилось мычание многочисленных коров, пригнанных на дойку. Внутри орудовали с доильными аппаратами два мужика моего возраста. Вид у них был шалый, заросли они недельной щетиной и замызгались навозом. Они настолько были заняты, что успели только мне кивнуть и продолжили суетню с коровами.
После посещения молочной фермы Дэвида Берча в окрестностях Маселбрука мне несколько странно было видеть этот полуразвалившийся коровник всего с шестью доильными аппаратами. Коровы были разномастными и низкорослыми, напоминавшими наших буренок. Рядом с входом стояло ведро с парным молоком, и я попросил разрешения его попробовать. Ближайший ко мне дояр отрицательно замахал рукой: «Ни в коем случае, оно маститное». Ого, ни фига себе, — как же они сдают заразное, недоброкачественное молоко на перерабатывающий завод? Или это без разницы, если оно подвергается предварительной пастеризации?
Выйдя на улицу, я обратил внимание на покосившийся дом, как бы свисавший с холма. В окне виднелся силуэт женщины, которой я и помахал рукой в знак приветствия. Ответной реакцией была задернутая занавеска. Здесь нельзя было рассчитывать на ночевку.
Несколько километров я прошел без происшествий, но надо было искать ночлег. Слева от дороги к склону горы прилепился дом-развалюха. Парадный вход был забит досками, но в доме кто-то жил, так как стекла были целы и на подоконниках стояли горшки с цветами. Я зашел с противоположной стороны и увидел внутри мужчину, растапливавшего плиту. Войти в дом отсюда было непросто: от тропинки к порогу, через провалившийся фундамент была перекинута только одна доска, правда, широкая.
Я окликнул обитателя дома, и он аж подпрыгнул от неожиданности, но все-таки вышел наружу, чтобы поздороваться. Рассыпаясь в извинениях, я попросил хозяйского содействия в устройстве на ночлег. У Даррела было пастбище возле дома, но забор завалился много лет назад, да и весь двор являл мерзость запустения. По-видимому, его ферма была когда-то процветающей. Окружающие постройки были предназначены для хранения и переработки фруктов и овощей, но только штабели трухлявых упаковочных ящиков остались с тех пор. На холме сохранились остатки пасеки, но пчелы давно ее покинули. Ясно было, что живет Даррел сам по себе, без семьи. Женщина просто побоялась бы зайти по хлипкой дощечке в его запущенный дом.
Даррел не пригласил меня войти внутрь, пока звонил соседям по поводу моего устройства на ночлег. Вернулся он с хорошей новостью — всего в трех километрах дальше по дороге была ферма Джона Коллинза, у которого есть десять гектаров пастбищ, и он готов принять меня на ночь. Я поблагодарил Даррела, а тот почему-то решил похвалить Горбачева за демократию и обругал Ельцина за развал России. Я, естественно, согласился с Даррелом, но в дальнейшую дискуссию не вступил: уж Даррел явно России не в помощь. У нас и своих раздолбаев хватает. А верблюды хотели жрать, да и я проголодался.
Джон ждал меня около входных ворот, чтобы проводить верблюдов на пастбище. Был он несуразно высок и тощ так, что мог как былинка переломиться от резкого порыва ветра. Распряженных верблюдов мы отвели к пойме реки, где росла густая зеленая трава с ивняком, столь любимым Зиной и Ваней. Но произошло нечто неожиданное: не успел я стреножить Ваню и отпустить верблюдов на свободный выпас, как Зина ринулась прочь от заливного луга вверх по склону. Ваня припустил за ней галопом, так что путы не были ему помехой. Только забор из колючей проволоки смог их остановить, но верблюды продолжали испуганно оглядываться на лощину. Я так и не понял причины их паники. Возможно, испугал их какой-то запах, который я не мог уловить. Самым опасным зверем в здешних краях считалась дикая собака динго, но не для верблюдов. Правда, в горах было полно ядовитых змей. Когда и вторая попытка заставить их пастись внизу не удалась, я вынужден был оставить верблюдов в покое на холме. Корма там никакого они не могли найти — трава давно была выбита копытами стада коров, пасшегося недалече. У Джона и его подруги жизни Джоан было всего десять голов скота, которых они держали больше для развлечения, чем для получения дохода. Пастбище они сдавали в аренду соседу, владевшему сотней разномастных коров.
Джоан поджарила к ужину котлеты с горошком, а картофельное пюре я сам приготовил, так как ненавижу, когда на зуб попадаются кусочки не растолченной картошки. Я, наверное, несносный привереда и зануда, не зря родился под знаком Девы. Я предъявляю слишком много требований к людям, меня окружающим, поэтому-то никто меня и не окружает. Живу одиноким волком, поскольку не могу примкнуть ни к какой стае. Потому и устраивает меня бродячая жизнь, что общаюсь с людьми недолго и не успеваю в них разочароваться.
За ужином Джон и Джоан рассказали о себе. Он рано бросил школу и пошел работать на ферму, где и батрачил до тех пор, пока так неудачно не подставил спину под груз, что у него хрупнул поясничный позвонок. Вот уж пятнадцать лет как Джон инвалид и получает пенсию 740 долларов в месяц. Джоан тоже получает 740 долларов пенсии по какой-то своей болезни. Живут они вместе почитай десять лет, но не сочетаются браком потому, что в этом случае их пенсию урежут. Так что живут скромно, а в качестве дома используют сарай из рифленого железа. Я и представить себе не могу, каково им здесь в летние месяцы, когда крыша и стены накаляются.
Ферму купили они, скинувшись деньгами с родителями Джоан. Родителям достался дом на холме, но общались они редко. Особенно Джоан боялась матери Джона, с которой тот прожил большую часть жизни, до тех пор, когда она с ним встретилась. Ей с трудом удалось вырвать Джона из любящих рук матери, которая до нее не позволяла никакой женщине к нему приблизиться.
Я недавно имел возможность наблюдать таких маменькиных сынков в деревне Делвин. Джоан с ними не была знакома, но рассказала о тех двух доярах, которых я встретил в этот день по дороге. Звали их Колин и Франсис Тальбот, и жили они с матерью Лорэйн, которой было за восемьдесят.
Семья Тальботов поселилась в этой долине с прошлого века и давно породнилась с соседями, так что все были здесь родственниками. Лорэйн насмотрелась, какие могут родиться уроды от близкородственных браков, поэтому не хотела она женить сыновей на знакомых ей девушках. Она легко находила изъяны в любой из них и отвращала от них сыновей. Колин и Франсис были ее сокровищем, и она не хотела их никому отдавать. Поэтому она дала им возможность закончить только начальную школу и после этого никуда с фермы не отпускала.
Сыновья ее не пили и не курили, не посещали ни баров, ни танцулек. Мать отправляла их спать в семь вечера, а в пять часов будила к завтраку и новому трудовому дню. Только труд этот был неблагодарным: держали они 60 дойных коров, но молочность их была очень низкой, и рождалось много уродов. Лорэйн не зря боялась женить сыновей на ближайших родственницах, но забыла воздерживаться от этого при разведении своих коров. Я уже упомянул, что братья не позволили мне пить их парное молоко, поскольку коровы болели маститом.
Джон и Джоан рассказывали мне эту историю не только с сожалением, но и со злорадством. Дело в том, что, несмотря на семь лет пребывания в долине реки Ма-Ма, соседи не признавали их за своих, поскольку они не были рождены в этих краях. Однако они слышали о семье Типер, которая содержала у себя на ферме около 40 верблюдов. Не составило труда найти их телефон в справочнике и позвонить на ферму. Трубку подняла жена хозяина. Звали ее великолепно — Глория. Она, оказывается, тоже обо мне слышала, видела по телевизору и рада была встретиться. В ближайшие дни она собиралась ехать в Брисбен, где по выходным устраивала в парке катания на верблюдах. Эти катания были главным источником дохода фермы. Мы условились, что я позвоню ей после выходных дней и Глория сможет навестить меня. Я уже думал о том, куда пристроить верблюдов, если придется сворачивать экспедицию.
Джоан накормила меня с яичницей с ветчиной, а Джон проводил до моста и придержал автомобильное движение, чтобы я беспрепятственно пересек речку. Дорога шла через ущелье горы Вайтстон (Белокаменной), прорезанное рекой Ма-Ма (испорченное аборигенское: «Муи-Муи» — деревня, жилище). По воскресным дням автомобильное движение бывает не столь интенсивным, но после вчерашнего дня я был напуган и каждый раз, когда слышал шум мотора, привязывал верблюдов к дереву или столбу.
Вздохнул я облегченно, когда выбрался из ущелья в обширную долину, где раскинулись многочисленные фермы по выращиванию овощей и люцерны. Поля подходили к самой дороге, и я не преминул запустить голодных верблюдов на окраину такого поля. Я уже придумал и оправдание, если хозяин приедет качать права: обочина дороги принадлежит всем проезжающим.
Но дальше появился соблазн и для меня: поля созревших помидоров, огурцов и лука. Естественно, было бы неприлично класть их в мешок, но насыщался я впрок и никогда в жизни не ел столько томатов и огурцов. Да и верблюдам перепало, ведь множество овощей лежало на земле, и я посчитал, что вряд ли они предназначены для продажи. В общем, когда хочется, оправдание найдешь.
По случаю воскресного дня мэрия города Гатона была закрыта, но я вчера созвонился с мэром Берни Сатоном и получил от него разрешение на ночевку с верблюдами на городском стадионе. Я старался пробираться к стадиону боковыми улицами, но и на них были невероятная чистота и порядок. Жители любили свой город и украшали, чем могли. Спортивные площадки, поля для гольфа, скверы, парки были в прекрасном состоянии и полны посетителей. Люди не прятались по домам, сидя перед телевизионными ящиками, они были снаружи и общались между собой.
Удивительно, что стадион был пуст, только в загоне для лошадей несколько всадников тренировались в бросании лассо и выездке. Меня никто не встретил, и не было поблизости телефона, чтобы позвонить смотрителю территории (ground-кeeper он здесь называется. Я пишу этот термин и осознаю, что русский язык не имеет в словаре подходящих слов, чтобы адекватно описать австралийскую жизнь. Не было у нас никогда таких стадионов, ипподромов, площадок для родео, да и не будет).
Через час приехал смотритель стадиона и позволил пасти верблюдов на игральном поле, что категорически воспрещалось начальством. Но трава вокруг стадиона была вытоптана, сена тоже негде было достать. Он только попросил это делать после наступления сумерек. Я вздохнул облегченно.
Уже в сумерках приехал познакомиться со мной Брайан Тейлор с женой. Его книгу «Рогатулька» я прочел в доме Яны Ричардсон, которой он ее когда-то подарил. Эта была самая австралийская книга из всех, которые я когда-либо читал. Брайан жил в соседнем городе Тувумба и был рад нашей встрече, хотя никогда не был верблюжатником. Всю жизнь он был ковбоем и принимал участие в создании Национальной туристской тропы от Куктауна в штате Квинсленд до Мельбурна в Виктории. Эта тропа более чем на пять тысяч километров тянется вдоль восточного побережья Австралии.
В книге Брайан вспоминает свое детство и людей буша, которые в примитивных условиях, используя такие простые приспособления, как рогатулька, строили жизнь на этой земле. В предисловии Брайан написал, что осваивали эту страну люди с молитвой на устах и с верой в успех. Чтобы преуспеть, нужно было тяжко работать. Те же, у кого кишка была тонка, не выживали здесь, уходили в города и теряли свою индивидуальность.
У Брайана с кишками было в порядке, но подвели тазобедренные суставы. Ему поставили искусственные суставы и лишили возможности ездить верхом. Он пошутил, что из-за инвалидности у него остается больше времени, чтобы написать следующую книгу об Австралии. Он подписал и подарил мне свою книгу, а я пообещал прислать свою, как только сподоблюсь ее написать и издать. Я пишу ее и цитирую послесловие его книги: «Написав эти истории, я пришел к выводу: …мальчишки никогда не взрослеют, они просто становятся больше. И эта книга помогла мне это вспомнить». Помогла она и мне.
КОЛЛЕДЖ
Брайан рекомендовал мне посетить сельскохозяйственный колледж, который находился всего в пяти километрах от Гатона по дороге на Брисбен. Во время путешествия по США мне довелось побывать в нескольких колледжах и хотелось сравнить их с местным.
Несколько километров путешествия вдоль хайвэя Варего отбили у меня всякое желание продолжать путешествие с верблюдами в этом направлении. При таком интенсивном движении я со стопроцентной вероятностью угроблю и себя, и верблюдов. Эта дорога может привести меня не в Брисбен, а в гроб. Не утешила меня информация, почерпнутая в словаре имен: английское название города Брисбен переводилось как «сломанная кость».
От хайвэя отходила проселочная дорога, ведущая к колледжу, и я повернул туда. Мне не хотелось падать им как снег на голову (тем более что снег здесь никогда не выпадал), поэтому я решил позвонить в колледж с фермы, попавшейся на пути. Когда мои верблюды завернули к воротам и оказались на лужайке перед домом, из него вышел здоровенный мужик в шортах и шляпе, но босиком. Наверное, он спал, и разбудил его лай собаки. Во всяком случае, он протирал удивленные глаза, увидев верблюдов у себя во дворе. Я объяснил цель визита, и Нил Кумнер разрешил позвонить от него в администрацию колледжа. Когда я разговаривал с секретаршей, объясняя, кто я и что хочу, похоже, она мне не поверила, посчитав это розыгрышем. Однако объяснила, в каком здании находится администрация, и просила еще раз позвонить, когда уже буду на месте.
Тем временем мой хозяин приготовил кофе с бутербродами и рассказал немного о своей ферме. По австралийским масштабам она была миниатюрная — всего 25 гектаров, но Нил мог выращивать в год два-три урожая. Земли в этой долине черноземные, самые лучшие в Австралии, наверное именно поэтому здесь и был основан первый в Квинсленде колледж по обучению детей фермеров.
Я поблагодарил за хлеб-соль и отправился к стоявшему на холме комплексу зданий колледжа. На площади около административного корпуса была воздвигнута бронзовая скульптура быка в натуральную величину. Как только мои ребятки ее увидели, так и прыснули в сторону. На сей раз я ожидал подобной реакции, вспоминая их впечатления от скульптур бандита Тандерболта и тиранозавра. Мне удалось их развернуть и направить в густой кустарник, возле которого я их и привязал.
Секретарша позвонила декану колледжа и вскоре провела меня в его кабинет. Встретил меня мужчина чуть старше меня, с профессорской благородной сединой, но демократического облика, в джинсах и рубашке апаш. Джон Терно был профессором физиологии, а преподавал он гигиену питания. Я тоже когда-то получил диплом физиолога, так что мы оказались коллегами.
Джон вышел на улицу, чтобы познакомиться с верблюдами, после чего препоручил помощнику устроить нас. Верблюдов отправили в самый дальний угол студенческого городка, подальше от конюшен, чтобы не пугать лошадей. Там находился откормочный комплекс для скота с загонами, где росло достаточно травы, чтобы питаться верблюдам три дня, которые я собирался провести в колледже.
Здесь студентов обучали не только фермерству, но также гостиничному обслуживанию, и для этой цели был построен образцовый отель. Меня поселили в номере для почетных гостей, а профессор Терно вручил бесплатный пропуск в студенческую столовую. Я не преминул ее навестить и оказался в том самом коммунистическом будущем, которое обещал народу безудержный оптимист Никита Хрущев. В 1960 году он пообещал на съезде партии, что через 20 лет советский народ будет жить при коммунизме. В обществе, при котором должен был осуществиться лозунг: от каждого — по способностям, каждому — по потребностям. Три дня мне предстояло прожить в этом светлом будущем.
По посещению колледжей в США мне уже был знаком «шведский» стол, при котором студенты брали на поднос все, что им нравилось из примерно 50 вариантов блюд — супов, салатов, десертов и напитков. Желающие могли взять еду с собой в комнату. Ходил я там кругами, чесал репу и вспоминал нашу нищенскую «восьмую» столовку, кормившую не заштатный колледж, а элитный Ленинградский университет им. А. А. Жданова. Я уже много лет как закончил тот университет, но продолжаю ностальгически заходить в «восьмерку», и с каждым годом там кормят все хуже и хуже. А здесь из жратвы было все, о чем я тогда мог только мечтать, да еще и в неограниченных количествах
В обширной библиотеке колледжа я нашел новейшие журналы со всего мира, и не только по сельскому хозяйству. Можно было также пользоваться и компьютером. В отдельном зале компьютеры были подключены к Интернету, и я смог проверить свою почту и отправить письмо в США.
Я не брал продуктов к себе в гостиничный номер, поскольку горничная заполнила холодильник бутербродами на случай, если мне захочется перекусить в середине ночи. Была в моем распоряжении и кофеварка с запасом кофе на несколько дней, так что попал я в коммунизм, ребята.
Профессор Терно поручил доктору Хохенхаусу познакомить меня с учебным процессом в колледже. Меня же он попросил прочесть студентам лекцию о роли верблюдов в освоении континента. Марк Хохенхаус был ветеринаром и специализировался по физиологии лошадей в стрессовых ситуациях, таких как гонки, или тренировка на ринге. В конюшне было около 100 лошадей, но покататься мне на них не удалось, поскольку у меня не было страховки и соответствующего снаряжения. Здесь тренеры не использовали метод кнута и пряника, а только пряника, и действительно виртуозно управляли своими питомцами. Мне надо было бы у них поучиться методике, но мои верблюды были уже испорчены неправильным воспитанием. К ним вполне подходила поговорка: горбатого — могила исправит.
В кабинете Марка Хохенхауса мы попили кофе и поговорили о проблемах колледжа. Когда-то он был независимым учебным заведением и славился качеством выпускаемых из его стен специалистов. Однако позже его включили как один из факультетов в систему университета Квинсленда. И тогда колледж начал терять свое лицо. Уменьшилось финансирование, приходят в ветхость здание и оборудование, а руководство не может найти выход из этой ситуации. Но хуже всего то, что идет грызня между преподавателями и научными сотрудниками за лучшее место и зарплату. Сплетни и интриги опутали отношения между людьми, и за внешне благополучной оболочкой престижного заведения скрывается ад людской злобы и зависти.
Я очень даже понимал Марка, поскольку сам когда-то работал в научно-исследовательских институтах и на своей шкуре познал подковерную возню докторов и кандидатов наук, называемую научной деятельностью. Я и уехал-то из России из-за того, что не хотел участвовать в этих крысиных гонках.
Из офиса колледжа я позвонил на верблюжью ферму Глории Типер, которая обещала приехать для встречи со мной. А пока я отправился читать лекцию студентам ветеринарного отделения. Темой я выбрал роль животных (верблюдов, лошадей, быков, ослов) в мировом сельском хозяйстве. Они до сих пор являются основной тягловой силой в производстве продуктов питания для большинства жителей планеты. Сейчас в США на фермах по выращиванию органически чистых фруктов и овощей трактора и комбайны заменяют лошадьми. Фермеры секты амишей до сих пор используют только лошадиную тягу, и произведенные ими продукты вполне конкурентоспособны на американском рынке.
В аудитории было человек пятьдесят, и слушали внимательно, однако вопросов не задавали. А ведь тема была в достаточной степени занятной, хотя и не очень насущной для Австралии. Учились здесь дети преуспевающих фермеров, заботы которых были далеко от проблем тягловых животных, от комбайнов и тракторов они не собирались отказываться.
Глория Типер приехала ко мне в гостиницу в сопровождении двух девушек, живших у нее на ферме. Одна была женой ее сына, другая же пыталась выбраться из многолетней зависимости от алкоголя и наркотиков. Глория и ее муж Джо приглашали к себе на ферму таких девушек, предоставляя им жилье и питание в обмен на работу на земле. На ферме никто не курил, не употреблял алкоголя, и каждый был волен ее покинуть, если что-то не нравилось. Глория отнюдь не была религиозной, просто помогала людям от чистого сердца. Она считала, что все государственные программы помощи бедным бесполезны оттого, что людям не дают возможности вернуться к земле, откуда только и могут они черпать силу.
Мы съездили к загону, где паслись Зина с Ваней, и Глория пришла от них в восторг. Она удивилась, как мне удалось приехать с ними сюда из Сиднея и сохранить их в прекрасной форме. Зина и Ваня действительно были настоящими чемпионами и могли послужить рекламой в ее туристическом бизнесе. На ее ферме было более 50 верблюдов, но она готова была купить моих за ту цену, которую я заплатил владельцам их в Пиктоне, — 1000 долларов за каждого. Она обругала Кевина Хэнли, продавшего мне седла по 800 долларов. Красная цена им была всего 300 долларов, и она готова была их заплатить, если я соберусь продавать верблюдов. Мы договорились, что я позвоню ей в том случае, если решу прервать экспедицию и расстаться со своими любимцами. Я определенно отказался ехать на Брисбен по хайвэю через Ипсвич и решил обойти его с запада, двигаясь по направлению к городу Эск.
Я бы и еще пожил при коммунизме на территории колледжа, но пора было и честь знать. Попрощавшись с профессором Терно, я загрузил раздобревших на сочной траве верблюдов и взял северное направление. Дорога на Эск была проселочной. Автомобили по ней ездили редко, но это не помешало верблюдам запаниковать на мосту через речку Буараба. Мне пришлось их посадить прямо посреди моста и задержать движение транспорта минут на десять. Правда, люди здесь были неторопливые и, выйдя из машин, принялись давать советы, как успокоить верблюдов. А я-то знал, что Ваня решил ссадить меня с себя, вот и изобразил панику в самом неподходящем месте. У меня не было другого выхода, как идти дальше пешком.
Вскоре после мостового инцидента приехала делать репортаж команда девятого канала телевидения из Брисбена во главе с симпатичным Роаном Веном. Они решили заснять меня в процессе общения с местными жителями. Я должен был заехать во двор дома и приветствовать хозяев, после чего подняться на крыльцо и попросить у хозяев рюмку водки и закуску. Мне-то хотелось кружку кофе и бутерброд, но по сценарию я просил водку несколько раз, так как снимались дубли. Водки-то все равно не дали, поскольку хозяева не держали ее в доме.
Съемки длились два часа, и я поздно спохватился, что пора искать прибежище на ночь. На перекрестке я привязал верблюдов к дереву и отправился через дорогу в сад, откуда доносился шум движка трактора. Только подойдя вплотную к деревьям, я уразумел, что за плоды на них висели — да это же авокадо, фрукт, который до приезда в Америку я не пробовал. Я до сих пор не привык к этой экзотике, но решил здесь взять на зубок. Взять-то взял, а потом долго не мог отплеваться — вкус недозрелого авокадо даже горче, чем вкус недозрелого грецкого ореха.
Проселочная дорога привела меня на хутор, где за ветхим забором стоял накренившийся двухэтажный дом. На лай собаки вышел ветхий старик и принялся рассматривать меня подслеповатыми глазами. Наверное, и слышал он плохо, так как после долгих моих объяснений сказал, что должен позвонить сыну, жившему в соседнем доме. Да тот и сам пришел, услышав лай собаки и увидев моих несравненных красавцев. Звали его Питер Долан, и жил он с женой Деборой и детьми Алексом и Еленой в недавно построенном доме.
Питер с братом Полом унаследовали от отца ферму с двумя тысячами акров земли. В Австралии лет десять назад приняли метрическую систему, но до сих пор в определении площади земельных участков пользуются английской системой. Если учесть, что в гектаре примерно 2,5 акра, то две тысячи акров равны 800 гектарам. Земли в здешних местах скудные, годятся только для пастбищ, а еще для выращивания земляного ореха, арахиса. Это довольно трудоемкий процесс, требующий специальных культиваторов и комбайнов. Братья закупили их, а теперь обслуживают как свою ферму, так и соседские. Я попробовал их арахис, и он ничем не отличался от американского. Я вспомнил, что бывший президент США Джимми Картер сделался миллионером на выращивании арахиса. Подобного успеха пожелал я и Питеру. Они устроили мне роскошный ужин с бифштексом и тыквенным пюре, к которому я уже стал привыкать. В России оно было сладким блюдом, да еще и с молоком, а здесь его на гарнир подают.
На ночь Питер отвел меня в свой старый дом, в котором жил до постройки нового. Там было все, что нужно для комфортабельной жизни в деревне: две спальни с гостиной и кухней, холодная и горячая вода, душ, ванная, газовая плита, холодильник, телевизор. О таком доме наш мужик только мечтать может, а вот этот фермер посчитал его недостаточным. С жиру они бесятся, подумал я, засыпая.
Я неспешно следовал вдоль пустынного шоссе, останавливаясь на перекуры или беседуя с проезжими. Километрах в пяти не доезжая Эска заметил я дом, окруженный клумбами с цветами. Цветы были также на веранде и висели в горшках под карнизом дома. Будучи в некотором смысле «совком», я удивился, что хозяева вместо грядок с помидорами, огурцами и прочей овощно-фруктовой съедобностью переводят землю и свой труд на несъедобную цветочность. Привязав верблюдов у ворот, я поднялся к дому, чтобы познакомиться с цветоводами. Уолтер и Клер пили на веранде кофе и мне налили. Меня несколько удивило, что муж и жена были дома в рабочее время. Уолтер посетовал, что в этих краях работу найти трудно, и он счастлив, что работает в больнице уборщиком, хотя и всего три дня в неделю. Клер не работает и получает всего 550 долларов пособия по безработице.
Я подивился и порадовался за них. И репу почесал — как же так получается, оба живут на пособие, а дом почти новый, в цветах утопает, да и земли вокруг с гектар. Ну, правда, ясно было, что не курят и не пьют супруги. А как же, черт возьми, время они проводят? Да цветы разводят, а не овощи. Дурак ты, Анатолий. Вот завел бы себе дом и тоже цветы разводил, а не по континентам шастал.
Уолтер обещал навестить меня, когда устроюсь на ночь, и я неспешно поехал к Эску, думу думая. Нужно сегодня решать, двигаюсь ли я дальше вдоль побережья Австралии, либо здесь я и прекращаю экспедицию. Чем дальше я отъеду от этих мест, тем сложнее будет мне продать верблюдов. У меня были некоторые сложности с навьючиванием верблюдов — пальцы не чувствовали веревок и узлов. А дальше будет хуже. Надо звонить Глории Типер и просить, чтобы она приехала завтра с деньгами и забрала верблюдов к себе на ферму. Лучшего варианта мне не найти.
В Эске я зашел в муниципалитет, где мне разрешили ночевать на территории спортивного клуба и стадиона. Вокруг ипподромной дорожки было полно зеленой травы. Главное, о чем меня попросили, — не пускать верблюдов на ипподром, так как при виде верблюдов лошади могут понести, покалечив себя и ездоков. Я обещал.
На территории ипподрома встретил меня смотритель, высокий, худой мужик, выглядевший изрядно потрепанным жизнью. Звали его Кол Брайан, и он явно мучился похмельем. Оттого и был со мной вначале агрессивным и не хотел открывать дверь в контору, где я мог бы переспать. Сам он жил в перевозном домике со всеми удобствами. Вот только плохо ему было, — пиво кончилось, но я пообещал ему эту проблему взять под контроль.
Постепенно мы притерлись, и Кол даже поставил чайник, чтобы заварить кофе. Как всегда в общении с незнакомцами, я вначале рассказал о себе и попросил Кола расписаться в моем путевом журнале. Потом попросил Кола рассказать о его жизненных свершениях. История его была немудреная и грустная. Родился он на севере штата и рано пошел работать, не закончив школы. Кол хорошо знал лошадей и лет 15 назад устроился тренером на ипподром. Трагедия с ним случилась, когда он по неразумению сделал ставку на «темную» лошадку и выиграл приличную сумму денег. Все! Он сглотнул наживку дурной удачи. С тех пор он сделался игроком.
Будучи тренером, он считал, что хорошо знает лошадей и хитросплетения ипподромной жизни. И он действительно иногда выигрывал, не теряя головы. Погиб Кол тогда, когда выиграл 60 000… да, …да, 60 тысяч долларов. Он держался год, и тогда даже жена с сыном к нему вернулись. Успели они на эти деньги слетать на Гавайи. Когда стали деньги подходить к концу, поставил Кол на кон последние пять тысяч. Считал, что вариант был стопроцентно выигрышный, и — пролетел…
Кол надеется поквитаться с фортуной, но трагедия в том, что игра стала целью и смыслом его жизни. Эта страсть посильнее даже наркотиков. Не зря еще Пушкин говаривал, что страсть к игре — самая сильная из страстей. Сильнее даже страсти сексуальной. Потому-то нет у Кола никакой половой жизни. Про таких говорят: «Не любовь его сгубила, а к одиннадцати туз». С горящими глазами рассказал Кол, что наибольший выигрыш может быть, если поставить сразу на четырех лошадей и назвать, в какой последовательности придут они к финишу. Мне казалось, что разговариваю я с безумцем. Таковым он и был.
Американцы не отстают от австралийцев в приверженности к азартным играм. Там в 1997 году Институт общественных отношений провел обследование и нашел, что 4,4 миллиона американцев привержены азартным играм. Из них 30%, или 1,3 миллиона жителей, являются патологическими игроками, подобными Колу. Так что те из нас, кто еще не поддался этому, могут считать себя счастливцами. Каждый раз, когда мне плохо, я себя утешаю: да не пыхти ты, Анатолий, ты не горбатый, не импотент и не извращенец!..
Слава Богу, отвлек меня от горьких проблем Кола новый гость, и звали его Пол. Оказался он верблюжатником и прекрасно знал Глорию и Джо Типеров. Он неоднократно бывал у них на ферме, умел объезжать верблюдов и сам собирался организовать экспедицию вокруг Австралии на верблюдах, запряженных в телегу. Пол хотел сделать путешествие образом жизни, а на жизнь зарабатывать, катая на верблюдах туристов и детей. Пока он работал пекарем в Эске, но вскоре надеялся стать ковбоем и путешественником. У него еще не было своих верблюдов, но надеялся их откупить у Типеров. Я тут же вспомнил о встретившемся по дороге шофере Крисе, который грозился перестрелять своих 12 верблюдов, если не найдется покупатель. Я дал Полу эту наколку в надежде, что, когда я вернусь в Австралию для продолжения экспедиции, он поможет мне найти подходящих верблюдов.
Я позвонил Глории и сообщил, что я прекращаю экспедицию и она может приехать и забрать верблюдов. Это был отчаянный шаг, я знал, что возврата нет, придется с верблюдами расстаться. После звонка я сходил в магазин и купил бутылку портвейна, чтобы отметить завершение экспедиции. По дороге к ипподрому остановил меня Волтер, тот самый владелец дома с цветами, у которого я пил кофе утром. Жена прислала с ним приготовленный для меня ужин и фрукты. Знатно-то как вечер отмечается. И все равно тоска смертная от сознания того, что не смог я пройти весь маршрут вокруг Австралии.
Глория прибыла раненько, часов в восемь и привезла целый мешок денег в мелких купюрах, тех, которыми ей платили за катание на верблюдах. Выложила она мне 2600 долларов за двух верблюдов с седлами. То есть верблюдов я продал за ту же цену, что и купил. На седлах я потерял тысячу долларов. Ну что ж — отделался малой финансовой кровью.
Я подвел Ваню с Зиной к рампе грузовика и обнял их на прощание: уж извините, ребятки, если что-то не так было. А если и ярился на вас, то не по злобе, а по глупости. Спасибо за службу. Авось еще увидимся.
Забирал я с собой только личные вещи, все же экспедиционное оборудование, включая палатку и спальник, я подарил Полу. Себе на память только путы оставил. Погрузив вещи в кузов, я попрощался с вышедшим из своего домика Колом. Ну что я ему мог пожелать, зная, что он смертельно болен игрой? Пожелал здоровья.
Глория доставила меня в Гатон, откуда шел автобус в Брисбен. Я позвонил из мэрии в городскую ночлежку общества Святого Винсента, и секретарша управляющего этим заведением пригласила меня туда прийти самолично и зарегистрироваться на постой. Я даже порадовался за себя: навострился-то как приспосабливаться к бездомной жизни.
Автобус вез меня по хайвэю Варего, тому самому, который я хотел пройти с верблюдами. Ох, не прошел бы! Хайвэй связывал Брисбен с западным Квинслендом, и по нему осуществлялась доставка в город продуктов. В обратном направлении везли то, что было необходимо городкам, поселкам и фермам глубинки штата. Над шоссе коромыслом стоял дым выхлопных газов и неумолчный рокот двигателей. Места верблюдам здесь не было.
Я ехал в комфортабельном автобусе, развалясь в удобном кресле, сверху меня обдувал прохладный воздух кондиционера. В короткий срок из дикой, неуютной, опасной для жизни британской колонии австралийцы создали цивилизованную страну. Несомненно, помогал им в этом пример США, которые на столетие раньше завоевали независимость от Британии.
Мы сделали остановку в городе Ипсвич, где жил актер из фильма «Крокодил Данди», который приглашал меня в гости. Но я был бы ему интересен с верблюдами, а без верблюдов я был как все, частичкой толпы, никем.
Автобус прибыл на центральную станцию, связывавшую автобусные и железнодорожные маршруты. Оставив тяжелую сумку в камере хранения, я с рюкзаком отправился через мост на южный берег реки Брисбен, где была ночлежка. Удивительное дело, там меня ждали и готовы были предоставить место в зале на втором этаже. Зал был разделен перегородками на загоны, где стояло по две кровати. Постояльцы не имели права находиться внутри здания с восьми утра до пяти вечера. Запускали их в здание ровно в 5 часов и направляли на кормежку, за которой следовало мытье в душе. Клиентам после этого выдавали пижамы, а личные вещи с ручной кладью оставались до утра в кладовой. Таким образом, с пяти часов люди становились узниками этого заведения, кормившего их и дававшего им ночлег. По сути говоря, это была добровольная тюрьма.
Для меня сделали исключение и после ужина позволили прогуляться по городу, с условием, что вернусь до девяти вечера. Южный берег реки Брисбен соединялся с северным мостом имени королевы Виктории. Вдоль южного побережья проходила эспланада с дорожками для бегунов и пешеходов, а также детским парком, ресторанами и музеями. Вдоль северной набережной шли магистрали с неослабным гулом мощных грузовиков и треском мотоциклов.
Центр города перестраивался, причем ускоренными темпами. Строители работали днем и ночью, спеша закончить реконструкцию города к началу Олимпийских игр 2000 года. Вероятно, какие-то олимпийские соревнования должны были проходить не в Сиднее, а здесь, в Брисбене.
До Брисбена также докатилась лихорадка азартных игр, но не в таком безобразном масштабе, как в Мельбурне. Казино здесь было устроено в здании классического стиля, и называлось оно «Конкорд», что переводится на русский язык как «Согласие». В казино посетители заключали соглашение с хозяевами, что они готовы быть обманутыми и не собираются наказывать за это обманщиков.
Я обратил внимание, что большинство игроков еще и курильщики, правда, существует отдельный маленький зал для некурящих. Играют здесь люди среднего или ниже среднего достатка, надеясь поправить дела подвалившей прухой. Китайцы и японцы составляют непропорционально большую часть толпы. Естественно, ставок я не делал, поскольку не верил в дурное счастье.
Центр города Брисбена — это огромный торговый комплекс австралийских и шикарных иностранных магазинов. Я знаю их названия на слух, но никогда не захожу туда. Для меня «Армани», «Версаче», «Гучи», «Калвин Клейн» всего лишь пустые звуки. Но здесь привлек меня бутик под названием «Верблюд» и товары, там продаваемые. Ничего оригинального в рубашках, брюках, трусах, галстуках и других одеждах не было, кроме фигурки верблюда, вышитой на видном месте. Ее присутствие, так называемая торговая марка, повышало стоимость одежды на 20 процентов. Среди толпы покупателей я был единственным, имеющим отношение к верблюдам, но ничего не мог там купить. Как тот сапожник, который без сапог.
Сделав несколько кругов через это покупательско-продавательское столпотворение, я вдруг что-то дюже заволновался и даже дышать стал с трудом. Это чувство мне знакомо, оно приходит, когда ты заблудился, потерял направление и не ориентируешься, где север, а где юг. Тебя охватывает паника, ты начинаешь суетиться, и даже компас не помогает. В этом огромном помещении с множеством указателей, лифтов, эскалаторов и переходов, с сотнями и тысячами людей вокруг, я потерялся и растерялся. Мне хотелось вырваться на воздух, на простор, но я не знал, куда бежать и где выход. Пришлось обращаться за помощью к охраннику, бездельно зревшему течение толп.
Только выбравшись на крыльцо магазина, почувствовал я облегчение и даже желание общаться с ближними. Далеко ходить не надо — на ступеньках сидела парочка молодых людей и посасывала из картонной упаковки самое дешевое в Австралии вино, типа рислинга. Я, естественно, к ним присоединился, достав свою бутылку портвейна. Были они музыканты и только что закончили выступление в дешевом ресторане, где их накормили, а денег не дали. Винишко закупили на свои, кровные. Смуглый парень с гитарой назвал себя «Цыганским королем Марком», а она — «Барабанщицей Николой Феникс».
Марк в Англии зарабатывал на жизнь, будучи каменщиком. Проработав год и накопив денег, он регулярно отправлялся бродить по заграницам в надежде, что там он прославится как гитарист. Обрыдло ему быть каменщиком. Барабанщица Никола была новозеландкой, а на жизнь зарабатывала трудом официантки. Она тоже мечтала о славе. Я же только славой и был сыт. Все уже спали, когда я вернулся в ночлежку и забрался под солдатское одеяло. Трудно заснуть, когда отвык от города и нет рядом одногорбых спутников, Зины и Вани.
Я проснулся раньше всех, чтобы не спеша принять душ и побриться. На завтрак можно было есть кукурузные хлопья с молоком, овсяную кашу, яичницу с ветчиной и запивать кофе. В количестве жратвы нас не ограничивали, и еду можно было брать с собой. В конторе ночлежки меня оформили в качестве почетного гостя, предоставив отдельную комнату и право приходить и уходить из ночлежки, когда заблагорассудится.
Моими новыми соседями на третьем этаже оказались работники этой ночлежки, которым за хорошее поведение и тяжкие труды удалось выбиться из бездомных в служащие, да еще с зарплатой. Мое появление на этаже они встретили очень даже неодобрительно. Как же так, — только вчера я появился, а уже расхаживаю по заповедному для клиентов служебному помещению. Они подходили ко мне и сообщали, что мне не положено здесь находиться. По сути говоря, отстаивали они свое право быть привилегированными и отличаться от серой толпы алкоголиков, наркоманов и сумасшедших. Самое занятное, что, отбившись от них и доказав законность своего пребывания на верху бомжовой социальной лестницы, я и сам был бы не прочь указать случайно забредшему ночлежнику, что не по ранжиру он сюда попал.
На этот раз в прогулке по городу я решил посетить мэрию города, но по дороге заглянул в контору фонда поддержки семей военнослужащих с красивым названием «Наследие». Привлекла меня эмблема фонда в виде факела, обрамленного лавровым венком. Мне захотелось иметь в коллекции шеврон с этой эмблемой. Управляющий конторой несколько удивился столь необычной просьбе, но послал секретаршу на поиски, а сам решил со мной побеседовать. Чем дольше мы разговаривали, тем приветливее он становился. После того как секретарша принесла желаемый шеврон, управляющий спросил, не желаю ли я выпить с ним чашку кофе и поговорить о возможном сотрудничестве. Ну отчего же нет, решил я, — человек он приятный и, может, что-то дельное скажет.
Мы прошли в соседнее французское кафе, где Стюарт Робертсон заказал две чашки кофе-эспрессо. Начало разговора было прелюбопытным: «Анатолий, у вас, случаем, нет аллергии к деньгам?» Челюсть у меня отвисла, но я этого не показал, а только пробормотал, что нет у меня ни аллергии, ни болезненной к ним привязанности. В общем, я не имею ничего против обладания ими. Стюарт удовлетворенно хмыкнул и продолжил: «А не хотели бы вы путешествовать по странам, жить в дорогих отелях и плавать на яхтах?»
Засвербила у меня черепушка, зачесалась, и думаю: «Кубыть — не быть, едрена штукатурка. Он что, наркоту предлагает мне развозить по миру?» Но не высказываюсь. А он уловил момент сомнений и продолжил: «Не беспокойтесь, бизнес вполне лояльный и с наркотиками не связанный». Это предложение мне очень даже понравилось, и голова закружилась от воображаемого праздника будущей жизни. Неужто наконец пруха пришла, нищета кончается, жизнь начинается?! Знать, не зря приехал я в этот город, судьба меня принесла в распахнутые объятия удачи!
Я внимательно слушал, а Стюарт продолжал: «Наша компания имеет отделения в 37 странах мира, но еще не открыла представительство в России. Мне кажется, вы заслуживающий доверия человек, и мы хотели бы с вами в дальнейшем сотрудничать». Музыкой звенели во мне его слова, голова кружилась. Да, да, да! Я честный и порядочный человек, не могу врать, ненавижу фальшь и двусмысленности. Я тот, который вам нужен. Ну, а что же от меня требуется?
Он торжественно достал рекламный буклет и каталог компании «Интерлинк», продававшей через сеть дистрибьюторов косметику, бытовую химию и одежду с обувью. Я заглянул в каталог и нашел, что цены были не значительно ниже, а выше, чем в розничных магазинах. Я встречал в США дистрибьюторов компании «Гербалайф», работающей по аналогичной системе, как и эта «Интерлинк». У них были, как и у Стюарта, красочные каталоги и визитные карточки. Встречал я их и в России, ласточек перелетных, эту хер-бу-лайфу продающих. Скользкий это бизнес, на дураков рассчитанный.
А в Питере знавал я Ольгу, бывшую театральную директрису, рекламировавшую аналогичную российскую компанию, которая тоже продает косметику и другие товары, маскирующиеся под отечественные разработки. На самом деле продают они китайские товары в российской упаковке. Ольга сама ничего не продавала, а открывала отделения фирмы в других городах. Безработные женщины тащили туда последние деньги, чтобы закупить образцы и каталоги, а потом искать себе подобных, чтобы те покупали образцы и каталоги, а те… и так далее. Система эта аналогична пресловутой финансовой пирамиде, типа «МММ», на которой погорели сотни тысяч доверчивых вкладчиков и обогатились единицы.
Положив каталоги на стол рядом с остывшим кофе, я сказал Стюарту, что мне знаком подобный способ распространения товаров без посредников и называется он пирамидой. Стюарт чуть не задохнулся от возмущения и заявил, что «пирамидки» запрещены в Австралии законом, а его компания вполне легитимная. Мне сразу сделалось противно за себя, да и за Стюарта, решившего, что клюну я на эту дурь. Я чувствовал себя внезапно разоренным и одураченным. Неужто никогда не буду я богатым, красивым и знаменитым? Ушел я, австралийским солнцем палимый.
У меня двойственное отношение к этому городу, поскольку восхищен я энергией стройки и перестройки, модерновостью и бережным отношением к немногочисленным реликтам прошлого. Город чрезвычайно ухожен, и люди стесняются даже плюнуть на улице. Это прекрасный город, но не мой. Мне не было бы уютно в нем жить.
Я посетил мэрию, находящуюся в несуразном здании, гибриде классического греческого и британского протестантского стилей. Этакий «Биг Бен» на крыше «Парфенона». Естественно, к лорд-мэру Джиму Сурли меня не допустили, но от его имени выдали мне цидулю, что мэр рад меня приветствовать в городе культурного и национального разнообразия. Я-то этому разнообразию не очень-то и радовался.
На южном берегу реки возведен культурный комплекс, состоящий из нескольких театров, исторического музея, картинной галереи и библиотеки. В театр, понятное дело, я не пошел по причине финансовой, а музей с библиотекой навестил неоднократно, а как же!
Картинная галерея прямо великолепна своей простой, плоскостной архитектурой, а также использованием прудов и фонтанов как части интерьера. Как и следовало ожидать, картинная галерея выставляет преимущественно художников ХХ века. Коллекция европейских художников более раннего периода очень мала, да и не удивительно — музею не исполнилось еще и ста лет.
В историческом музее для меня наиболее интересной была экспозиция истории китобойного промысла. А еще музей гордится самым тяжелым экспонатом — немецким танком, подбитым австралийскими солдатами во время первой мировой войны. Бедные немцы, ну чего им так не везло с войнами в этом веке? Может, в следующем повезет. Не дай Бог.
Бедные русские, ну почему нам так не везло с войнами в XX веке? Проиграли первую мировую войну немцам, а наши союзники ее выиграли. Проиграли войну в Афганистане (одно утешает, что и англичане когда-то потерпели там поражение). Затеяли мы бесконечную войну в Чечне. И не удивительно это, при таком всеобщем развале страны.
В библиотеке была выставка памяти генерала Макартура, войска которого во время войны квартировали в Квинсленде. Из материалов выставки я узнал, что в 1942-м японцы сподобились обстрелять Сидней и Ньюкасл, угрожая высадкой на территории этой страны. Австралийцы с благодарностью вспоминают высадку американского экспедиционного корпуса в Брисбене и его роль в защите Австралии от агрессии Японии.
Обозревая эту выставку, вспомнил я, что в нашем советском лексиконе существовало ругательство «маккартизм», а вот чего наши борзописцы тогда обрушились на Макартура — и вспомнить трудно. Кажется, во время корейской войны, когда Китай отправил туда своих «добровольцев», командующий войсками генерал Макартур предложил сбросить на Китай атомную бомбу. Но на этом он и погорел — президент Трумэн отправил его в отставку.
Конечно же, я не преминул съездить поездом на Золотое побережье южнее Брисбена. Места тамошние считаются наилучшими для любителей серфинга — катания на волнах. Для серфинга главное — высота и продолжительность волны, и это там есть, я сам в этом убедился. Я люблю купаться в крутых волнах и заплываю далеко в океан, однако здесь я поостерегся делать дальний заплыв и побарахтался недалече от берега.
С точки зрения архитектурной, Золотой пляж мало чем отличается от подобных во Флориде, где я побывал всего за полгода до этого. Я путешествовал по Флориде на велосипеде и смог подробно рассмотреть красоты тех мест. Модерновая архитектура нивелирует культурную и географическую разницу двух стран. Магазины и закусочные и там, и здесь те же, поскольку происходит неизбежная и неуемная макдональдизация мира.
Лежа на пляжном песке, обратил я также внимание, что происходит азиация мира. На этом австралийском курорте большинство гулявших по пляжу туристов были японцами и китайцами. Наверное, это хорошо, с точки зрения японцев и китайцев, но белые ропщут против этого вторжения тихо, чтобы не прослыть фашистами.
Пробыв несколько дней в Брисбене, я забеспокоился о возвращении в Нью-Йорк. Во время визита в офис компании «Юнайтед» в Сиднее мне сказали, что билет мой просрочен и для возвращения в США мне нужно покупать новый билет. Здесь же, в Брисбене, представители этой компании всего лишь оштрафовали меня на 75 долларов за просрочку билета и выдали новый. Просрочен был у меня не только билет, но и виза, да еще месяц тому назад. Фактически был я теперь в Австралии на нелегальном положении. Я боялся идти в иммиграционную службу, опасаясь ареста. Но деваться было некуда, еще хуже, если арестуют в аэропорту и не удастся улететь по только что полученному билету. Попалась мне замечательная барышня, которая сразу поняла, что, находясь в буше с верблюдами, я не мог заниматься иммиграционными делами. Она поставила в паспорт какой-то штамп, избавлявший меня от ареста, но въездную визу сюда мне можно будет получить только по специальному разрешению.
Собственно, делать мне в этой стране было нечего. Я надеялся вернуться сюда в лучшем финансовом и физическом состоянии и продолжить маршрут вокруг страны, которую познал только частично.
Я влюблен в ее великолепную природу и людей, живущих в ней.