Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2002
Однажды в Пасхальную ночь, слушая службу, в толпе смиренно ликовавших прихожан я приметил человека особенно набожного. Его глаза, горевшие торжеством и восторгом, выдавали состояние неподдельного экстаза. «Вот истинный христианин», — подумал я не без зависти, ибо в моих собственных чувствах не было и тени высокого исступления. Я попросту находился в прекрасном расположении духа: мучительный пост благополучно завершился, и в скором времени меня ожидал праздничный стол — как честно заслуженная награда.
Нас собралась большая компания, и потому я думал, что усердный к Богу незнакомец к нам присоединится — наверняка он был знакомцем кого-то из наших, — ан нет! кого я ни спрашивал, никто его знать не знал, не оказалось его и за столом. Наконец, после третьей или четвертой рюмки, мне удалось разговорить регента. Он, однако, не свел мое любопытство на нет, но лишь разжег его.
«Который?» — регент, жуя, принялся уточнять.
«Такой невысокий, — пустился я в объяснения. — Лысый, с бородкой, с лошадиными зубами. Одет был в темно-голубой плащ».
Регент кивнул:
«Он не нашего прихода. Уникальная личность. Довольно нелюдим — впрочем, это легко понять. Ведь никто ему не поверил — даже Церковь. Теперь о том, что с ним случилось, он предпочитает не распространяться».
«А что же с ним случилось?»
Регент помешкал, решая, говорить мне или не говорить.
«Умер и воскрес, — молвил он в конце концов громким шепотом, отставил фужер с крюшоном и быстро перекрестился. — И весьма убедительно описывает произошедшее. Одна беда: свидетелей нет никаких».
«Он, часом, не болен?» — задал я неизбежный и совершенно естественный вопрос.
«Кто знает? — пожал плечами регент. — Может быть, и болен. Во всяком случае, к его словам отнеслись предвзято. Есть еще одно неблагоприятное обстоятельство: имя этого человека — Лазарь».
«Это уж слишком», — я усмехнулся.
«Вот именно. Многим пришло в голову, что само по себе имя могло послужить толчком к переоценке и без того нездоровой личности. И бред, давно готовый вырваться на свободу, вырвался. А имя сделалось его содержанием».
Здесь наш разговор оборвался, потому что регента позвали к себе какие-то сиволапые радикалы, развлекавшиеся особняком — напряженно и ненатурально. Я остался в одиночестве и некоторое время размышлял над сомнительным опытом незнакомого мне Лазаря. Но пир продолжался; многие гулявшие начали мало-помалу терять человеческий облик. Вскоре втянулся и я; потом, горланя песни, вышагивал по заспанному утреннему проспекту, и как очутился в конце концов дома — рассказать не берусь.
Лысый Лазарь не шел у меня из головы еще два-три дня от силы. Но вот уехала в прошлое Пасха, и вскорости я рассеянно повелел незваному гостю выйти из мыслей вон. Моя повседневность имела очень мало общего с церковной жизнью. Я работал в фирме, разъезжал туда-обратно по стране; на пути моем встречались душевнобольные самых разных сортов — в большом количестве, сверх всякой приличествующей обществу меры. И Лазарь волей-неволей почтил своим присутствием эту безумную компанию, сделавшись в моем представлении всего-навсего одним из множества — не самое почетное место в памяти. Вероятно, он заслуживал большего — вот почему однажды, в три часа пополудни, Лазарь дружелюбно обнажил в улыбке свои зубищи, стоя на пороге купе; там, в расслабленном одиночестве, сидел я — мне выпала дальняя дорога в российскую глубинку. Руководство поручило мне совершить там маленькое экономическое чудо.
Я сразу узнал попутчика и не пытался это скрыть — тут же, не сходя с места, объяснил ему, где и когда его видел. Радушие вошедшего слегка поблекло; он сощурил глаза и стал оценивающе меня рассматривать — наученный, видимо, горьким опытом откровений в клерикальных кругах. Не касаясь его биографии, я поспешил сообщить Лазарю, что считаю себя человеком сугубо светским, веду беспорядочную духовную жизнь, и что сам Лазарь запомнился мне совершенно случайно. Короче говоря, я давал понять, что не имею ни малейшего понятия о его чудесном воскресении. Он с явным облегчением вздохнул, расположился напротив, полез в саквояж, достал оттуда молитвенник и положил перед собой. Потом он установил на столике маленький складной образок. Эти предметы, неприятельской армии подобно, противостояли моему развращенному воинству — фляге с коньяком, двум бутербродам с горбушей и пачке «Честерфилда».
Оставалось непонятным, почему столь духовная личность позволяет себе роскошествовать и едет в дорогом купе — я точно знал, что поезд заполнен, дай Бог, наполовину и свободных мест подешевле достаточно. Лазарь, словно прочитав мои мысли, посетовал на железнодорожную дороговизну и сказал, что шумное плацкартное общество мешает ему медитировать.
«Вы, если не ошибаюсь, человек православный? — спросил я у него. — Почему же тогда — медитация? Этим словом чаще пользуются буддисты. Хотя я не специалист и не претендую…»
Я осекся. Реакция Лазаря меня удивила. Он изменился в лице, судорожно вцепился в молитвенник, раскрыл его на первом попавшемся месте и начал бормотать. Даже если мне удалось уличить его в каком-то грехе (в чем я сомневался), то и в этом случае волнение Лазаря выглядело несоразмерным причине. Пожав плечами, я стал распаковывать вещи. Время от времени я косился в сторону Лазаря и все больше удивлялся выражению его лица: на нем все явственнее проступало какое-то юродивое, болезненное злорадство. Когда он закончил и с победным видом скрестил руки на груди, я пригласил его немножко выпить. Тут торжество сменилось хитрющей улыбкой. Лазарь лукаво погрозил мне пальцем и ответил:
«Как вы сказали? Выпить? Увольте, сударь, не дождетесь. Да-да! Так я и думал. Со мной шутки плохи, можно не сомневаться. Ну, милый мой, единственный, я отлично знаю, как тебе хочется… сейчас, мой ненаглядный… вот, слышишь? видишь? я уже наливаю в стопочку…»
Я глядел на него ошарашенно. До меня не сразу дошло, что Лазарь обращается уже не ко мне, а к кому-то третьему, невидимому. Тем временем мой собеседник в самом деле начал наливать в стопочку коньяк.
«Чувствуешь, как вкусно пахнет? — ворковал он себе под нос. — Ах, как хочется угоститься — я ведь понимаю! Посмотри, как играют краски в лучах солнца — настоящий комочек света в стеклянной тюрьме! Посмотри! Посмотри хорошенечко! Полюбуйся! Порадуйся, мать твою так! Гляди! Гляди, сучье племя!!»
Лазарь швырнул стопку на пол и начал дико отплясывать в коньячной лужице. Я вжался в спинку сиденья. Дверь чуть отворилась, на шум деловито заглянул проводник.
«Что тут у вас?» — осведомился он деревянным голосом.
Лазарь остановился. В последний раз топнув, он застыл и с отвисшей челюстью уставился на вошедшего.
«Все в порядке, — вмешался я, не будучи, впрочем, уверен, что поступаю правильно. Я вежливо улыбнулся: — Паленый коньяк. Клялись, что настоящий, но вы ж понимаете…»
Ни слова не говоря, проводник медленно отступил. Я поднялся с места, запер купе и повернулся к скандалисту; тот тяжело дышал и непонимающе смотрел себе под ноги.
«Куда это вас поволокло? — осведомился я довольно грубо. — Черти вас допекли?»
«А ну как и вправду — черти?» — Лазарь поднял голову и взглянул на меня вызывающе. Возможно, он хотел меня удивить, но сенсации не вышло. Я давно уже не маленький мальчик и о том, что Лазарь общается с нечистой силой, догадался очень быстро. Вернее, общается с тем, что считает нечистой силой лично он, — что до меня, то я, естественно, подозревал в нем обычного психа.
«Ваше дело», — отрезал я, ничем не обнаруживая удивления, и Лазаря мои слова явно разочаровали. Я и вправду был скорее зол, чем заинтригован: меня не радовала перспектива провести сутки в одном купе с сумасшедшим.
«Послушайте, — в голосе Лазаря чувствовалось желание загладить вину. — Дело действительно в бесе, и я вас не обманываю».
«Я не собираюсь с вами спорить, — сказал я ему. И тут же затеял спор: — В любом случае не забывайте, что ваше поведение — просто ребячество. Если не истерика. Вам что-то померещилось, вы, не подумав, вообразили, будто судьба свела вас с самим дьяволом — не больше и не меньше, и — пошло-поехало».
Лазарь, вопреки моим ожиданиям, не обиделся. Он молча вынул из кармана несвежий носовой платок, опустился на корточки и начал вытирать растоптанную лужицу. Я занял свое место, залпом осушил сиротливую стопку и вынул из папки прайс-листы. Достав калькулятор, я углубился в расчеты, не желая иметь с Лазарем никаких дел. Тот продолжал безмолвствовать; что-то в моем сознании никак не могло примириться с загадкой и не довольствовалось полученным ответом. Попутчик был мне неприятен, и все-таки я всячески — отчасти бессознательно — искал повода возобновить беседу. Случай вскоре представился: я извлек из пачки сигарету и сухо спросил, не повредит ли Лазарю дым.
Он ответил, что нет, но эта любезность потребовала от него изрядного мужества — внутренняя борьба со всей очевидностью обозначилась в его секундной гримасе. То, что я с ним заговорил, обнадежило Лазаря, и он обратился ко мне с предложением:
«Мне жаль, что все так нескладно получилось. Не думайте, будто я подозреваю вас в каких-то дурных намерениях. Коньяк вы предложили от чистого сердца — если позволите, и я буду с вами чистосердечен. Я готов объясниться. Конечно, при условии, что не оторву вас от срочных дел…»
Говорил он складно и вполне разумно. Когда б не недавняя вспышка, я мог бы спокойно принять его за абсолютно нормального человека.
«Что ж, — согласился я, не показывая, что сильно заинтересован его историей. — Я не слишком занят. Но ваше состояние меня беспокоит. Вы уверены, что с вами все в порядке?»
«В полном порядке, — заверил меня Лазарь. — Я отлично себя чувствую».
Я отодвинул бумаги, налил себе новую стопку — хотел посмотреть, какое впечатление это произведет. Ничего ужасного не случилось, я вздохнул и приготовился слушать. Только теперь я наконец осознал, что поезд набрал скорость, колеса стучат, в купе воцарилось спокойствие, а за окном простираются заброшенные рыжие нивы и опустевшие пастбища.
«Я родился в Самаре, — начал Лазарь свой рассказ. — Тогда это был еще Куйбышев. Как мне теперь очевидно, я вырос типичным провинциалом и испытывал глубокое почтение и недобрую зависть к большим городам. В Ленинград я приехал учиться на юриста. С поступлением ничего не получилось, загремел на три года во флот, в автономке схватил большую дозу радиации — разумеется, это нигде не было зафиксировано. Со здоровьем все очень скоро стало плохо, на гражданке я пошел по врачам, и никто не знал, чем я болен: во-первых, мне запретили говорить про радиацию, а во-вторых, если б даже и позволили, докторам тоже требуются всякие бумажки, а их, повторяю, не было. Вы спросите, зачем я все это рассказываю? С единственной целью — показать вам, что до недавних пор моя жизнь была самая обычная; я не то что не интересовался вопросами инобытия, но даже не подозревал об их существовании. На храмы я взирал с брезгливым страхом: в детстве меня пугали страшными микробами, которые могут передаваться с причастием через ложечку. Мы с мамой как-то раз заглянули в церковь — мама привела меня туда с воспитательными целями, — и я спросил, почему к попу выстроилась такая длинная очередь. И зачем все эти неопрятные бабки и мерзкие калеки целуют заляпанное стекло икон. Мама работала медсестрой — можете себе представить ее разъяснения. Впоследствии я был очень удивлен, когда узнал, что я — крещеный. Несмотря на среднее специальное образование, мама, похоже, была суеверной женщиной, ибо ни о какой тайной религиозности и речи идти не могло.
Демобилизовавшись, я предпринял новую попытку и на сей раз поступил — правда, в сельскохозяйственный институт. Учился средне, как большинство, было много пьянок-гулянок — а у кого их не было? С дамским полом не особенно везло — так, разные преходящие личности. Не женился, как вы, наверное, догадываетесь, но зато исхитрился остаться в Питере — не буду вдаваться в детали, как. Сейчас работаю по научной линии, если можно назвать наукой то, чем я занимаюсь. С наукой в наше время дело швах. Кофе себе не могу позволить, только чаек. Скажете, надо было как-то определяться, устраиваться? Чего скрывать — талантов нет. Да и поздно мне переучиваться. И как это верно сказано о птицах и хлебе насущном! — вот и обо мне позаботился Бог, не нужно мне теперь никакого кофе, и много чего еще не нужно. Два года, три месяца и восемнадцать дней тому назад произошли события, которые изменили решительно все.
Как я уже рассказывал, здоровье мое оставляло желать лучшего. Радиация — коварнейшая вещь. Первым делом она, оказывается, нарушает природный иммунитет: болезни все вроде и обычные, простые, только их слишком много, они как бы все сразу на тебя набрасываются и текут себе еле-еле, мешаясь друг с дружкой. Нос вытащишь — хвост увязнет. Так что вряд ли можно было надеяться, что сердечко останется нетронутым — начало шалить. Причем как-то непонятно, не по учебнику. Снимут кардиограмму — все нормально, а между тем двух часов не бывало, чтоб не прихватывало. В тот самый роковой день я находился, как нарочно, дома, один. Я живу в однокомнатной квартире в «хрущевке»; друзей у меня, пожалуй, и нет, а соседей я не знаю — не стремился познакомиться. Поэтому, когда начался приступ, шансов на выживание у меня практически не было: боль была такая, что я не мог доползти до телефона. А рассчитывать на то, что кто-то заглянет проведать, не приходилось».
Лазарь внезапно замолчал. Мне не хотелось его торопить, я снова закурил. Судя по тому, что рассказчик не обратил на это никакого внимания, он был порядком взволнован. Да и руки его дрожали мелкой дрожью, а на скулах выступили красные пятна.
«Мне нелегко продолжать, — признался Лазарь. — Не оттого, что тема сама по себе неприятная, — дело в другом. Некому, к сожалению, подтвердить мои слова. Я боюсь, что вы не будете исключением и тоже поднимете меня на смех — пусть за глаза. А, ладно, не привыкать. Я столько раз повторял эту историю, что сегодня обойдусь без клятв и заверений — все равно они бесполезны. Суть дела состоит в том, что я умер».
Я был вынужден притвориться удивленным и выказать известное недоверие. Надо думать, мне удалось верно рассчитать дозировку того и другого: Лазарь печально закивал, но рот я ему не заткнул.
«Вижу, вы мне не верите, — сказал он с привычной горечью. — Иного я и не ждал. Тем не менее ваше неверие не властно над моим опытом. Пусть меня шельмуют — мне до этого больше нет никакого дела. Потому что все, что со мной случилось, возродило к жизни самое светлое, самое — не побоюсь сказать — благородное и высокое, что скрывалось во мне и пропадало без пользы. Ну хорошо, я все-таки расскажу дальше. Итак, одновременно с дикой болью я почувствовал удушье. И совершенно растерялся — что сделать в первую очередь? распахнуть окно? покопаться в аптечке? позвонить, опять же? Все перемешалось, а время шло, и его оставалось совсем немного. Я выбрал аптечку, сделал два шага, и мои ноги подкосились. Я опустился на колени, потом завалился на бок. Тут все перед глазами начало мутнеть и отдаляться, пришлось их закрыть, и сразу стало чуть-чуть легче, а после глаза открылись снова, сами собой. Удушье отступило, боль исчезла, и я возликовал — на сей раз выпутался! Теперь скорее в поликлинику, пусть выпишут все, что полагается, даже самое дорогое — куплю без раздумий и буду исправно — не так, как прежде, — принимать. Буду носить пузырек с таблетками в кармане пальто, по часам глотать горошины, изводить врачей бесконечными визитами, требовать новых анализов… Я превращусь в зануду, в урода, в одного из тех, кому на карточке пишут крупными буквами: «ЧДБ» — «Часто, длительно болеющий». Пишут, чтобы предупредить коллег — дескать, знайте, с кем имеете дело, не связывайтесь — не отделаться потом. Ни хрена у него нет, пришел больничный клянчить, или просто крыша едет, спихните его к психиатрам, пусть напишут что угодно, лишь бы написали — на них и повесим, когда станет невмоготу. Врачи ошибочно считают, будто мы не понимаем, не знаем, что там за буковки написаны на карточке. В общем, я заранее соглашался на все. Амбулаторное будущее нарисовалось в моем сознании за долю секунды, и я неожиданно открыл, что порядок со мной не окончательный — что-то со зрением. Я как-то не так им управляю, не вполне ему хозяин, будто не зрение для меня, а я для него — что ему вздумается, то мне и покажет. В частности — меня самого, лежащего на голом полу с коленями, подтянутыми к подбородку.
Тут я обнаружил, что меня покинули не только боль и удушье. Если хотите, меня покинуло решительно все — все пять чувств, а зрение, по здравом размышлении, зрением уже не являлось. Это была какая-то новая разновидность созерцания. Впрочем, я неточен: кое-что сохранилось — например, способность ужасаться. Это умение оказалось нераздельно слитым с обновленным зрением; я с удовольствием закрыл бы глаза опять, но сделать это мне больше не удавалось.
Наверное, в первые минуты загробного существования опыт у всех один и тот же. Не думая о самой возможности своих действий, я в первую очередь попытался хоть сколько-то воздействовать на недоступную отныне материю. Мое обнаженное, бездомное сознание со скоростью света металось из угла в угол, и я не могу утверждать, будто пролетал сквозь твердые предметы — нечему было пролетать, я сделался совершенно бесплотным, вопреки домыслам разных мистиков и так называемых контактеров. Много развелось шарлатанов, которые важно и назидательно доказывают, что на первых порах человек, попавший в мир иной, выглядит в точности так же, как в момент своей гибели. Спешу уверить вас, что это не так. Я размахивал руками и ногами, уверенный, что они у меня по-прежнему есть, но тщетно — никаких подтверждений их сохранности я не получил… вот, в общем-то, и всё».
Лазарь, подперев подбородок рукой, уставился в окно. Рот его слегка приоткрылся; я вообразил, будто он обдумывает дальнейшие слова, но нет — мой сосед, похоже, не собирался оправдывать ожидания. Можно было подумать, что он действительно все рассказал.
«Вам, наверное, тяжело об этом вспоминать?» — я попробовал помочь ему и напустил на себя озабоченный, участливый вид.
Я думал, что от моих слов он вздрогнет, словно его разбудили, и попросит повторить вопрос. Но Лазарь ответил сразу, как ни в чем не бывало:
«Да уж, спору нет! Тяжело — не то слово!»
И опять погрузился в бессмысленное рассматривание утомительных дорожных пейзажей. Не выдержав, я поинтересовался, намерен ли он продолжить свою историю. Лазарь недобро хмыкнул и сказал с излишней, на мой взгляд, резкостью:
«Продолжить! Еще чего!»
Я, переварив ответ, потребовал объяснений — очень осторожно, так как никакой уверенности в душевном здоровье Лазаря у меня не было. Он же повторно отказался наотрез и, сколько я ни бился, желая выведать, что же, черт побери, он увидел там, за гранью, — оставался непоколебим.
«Это недостойно! — возмутился я наконец. — Сказали «а» — говорите уж и «б»! Я вас за язык не тянул!»
Лазарь посмотрел на меня с ледяной улыбкой.
«Кое-что я вам скажу, — он уступил, но тон его ничего доброго не сулил. — Вспомните историю библейского Лазаря. Он четыре дня пролежал во гробе, после чего его, к вящей славе Божьей, вернули в царство живых. И не однажды отмечалось, что нигде, ни единым словечком воскресший не обмолвился о своих впечатлениях, — я говорю о канонических текстах. В конце концов, был ли он рад такому повороту дел? благодарил ли? — ни звука, ни намека. Сильно ли ему понравилось то, что он наблюдал четыре дня кряду? Неизвестно. Мы знаем лишь, что впоследствии он вроде бы сделался епископом города Китиона на острове Крит и тридцать лет прожил в чрезвычайном благочестии. Как вы считаете — почему он молчал?»
Я сознался, что не имею понятия.
«Возможно, он увидел что-то такое, о чем не хочется вспоминать, — высказал я предположение. — Или о чем заведомо бесполезно рассказывать, поскольку никто не поймет».
«В целом верно, — похвалил меня Лазарь. — Только не что-то одно из вами сказанного, а то и другое вместе».
«И все же? — Терять надежду я не хотел, да вдобавок чувствовал себя бессовестно обманутым. — Не будьте так самоуверенны — возможно, я пойму хотя бы часть. И понятое рано или поздно сослужит мне хорошую службу».
Лазарь мрачно рассмеялся.
«Хорошую службу, говорите? Впрочем, к чему я смеюсь? — он моментально принял серьезный вид. — Мне же сослужило. Но на самом деле, — тут он понизил голос до шепота, — я ничего не могу вам сообщить, честное слово. Не от недостатка уважения к вам, нет. Это не от меня зависит. Разве только… — Он напрягся, на лбу сразу выступил пот. — Вот что. Я побывал в компании покойников. Они все ждут. Во всем этом виноват дьявол».
Тут он разом умолк, строго взглянул на меня, придвинул к себе молитвенник и погрузился в чтение. «Что за жалкий бред! — подумал я с досадой и злостью. — За кого он меня принимает? Хотелось бы знать, скольких еще доверчивых кретинов он потчевал своим рассказом? Видно, он получает от фрустрации слушателей какое-то извращенное удовольствие».
«Да, — заметил я язвительно, не стерпев насмешки. — Вот уж действительно — гора родила мышь. А сколько было ожиданий! Неудивительно, что вас не воспринимают всерьез. Если на то пошло — где же то «светлое», «благородное», которое в вас пробудили и которым вы похвалялись? Если это, — я указал на молитвенник, — то не стоило и огород городить, достаточно зайти в любую церковь и любоваться сколько влезет».
Лазарь поднял голову. На лице его появилось растерянное, недоуменное выражение. Постепенно, по мере уразумения моих слов, он просветлел.
«Ах, вот вы о чем! — протянул он. Я смотрел удивленно, не усматривая повода к неземному восторгу, который мало-помалу расцветал в глазах соседа. — Но здесь-то секретов нет! Я целиком к вашим услугам. Что вам хотелось бы услышать?»
Я слегка опешил.
«Вроде бы мы с этого начинали, — сказал я осторожно. — Если вы, конечно, не забыли столь давние события. Вы изволили отплясывать джигу в лужице спиртного…»
«Это лишь малая часть, — отозвался Лазарь с нескрываемым удовольствием. — Вы правы — с моей стороны совершенно непорядочно скрывать что-либо, имеющее отношение к положительным последствиям моего… м-м… чудесного возвращения. Это может пойти вам на пользу. Ведь вы еще совсем молодой человек, не так ли? Сколько вам лет, позвольте спросить?»
«В декабре будет тридцать», — настороженно ответил я.
«Ну так какие ваши годы! Конечно, вам нужно знать… Возвращаясь к уже сказанному, повторю — во всем виновен дьявол. Я это хорошо понял. Я запомнил это на всю жизнь, что мне осталась. Или — жизни. Итак, я воскрес, — Лазарь сказал это буднично, как бы и не потрясенный совсем таким необычным событием. — Я пролежал мертвый на полу четыре дня, от звоночка до звоночка, будто ничего и не было. Как я только ухитрился не отлежать себе руку? Естественно, все изрядно затекло, во рту пересохло, есть хотелось так, что уже и не хотелось… И очень сильно болели глаза — наверно, пока я валялся, они оставались открытыми и немножко подсохли. Еще удивительно то, что я не обмочился и не… ну, вы понимаете. Вокруг тоже ничего не изменилось, только часы не тикали. Свет горел, в приоткрытую форточку влетали привычные уличные звуки. Как вы думаете — что я сделал первым делом? Я не пошел ни в туалет, ни в ванную, ни к холодильнику, ни к телефону. Я очень осторожно сел и начал думать о зле. О том, какая это мерзкая, чудовищная вещь. О том, что оно просто-напросто не имеет права существовать. Да, по части зла я сделался большим экспертом».
«Стало быть, вы побывали в аду?» — уточнил я.
Лазарь повелительным жестом велел мне молчать.
«Я уже дал вам понять, что не стану говорить, где я был, — сказал он каменным голосом. — Это никого не касается. Но слушайте дальше: я остановился на зле. Мое решение было логически безупречно — все свое время я отныне считал необходимым посвятить сражению с дьяволом и его отвратительным окружением. Это из-за них мы изначально ведем борьбу не на равных. Нам предлагается выбор между жизнью и смертью, но смерть постоянно ходит рядом, до нее рукой подать — рельсы, подоконник, оконная рама, феназепам… А попробуйте с жизнью — намучаетесь! Где же тут свобода? Все они, поганые твари. Теперь я доподлинно знаю, что целая бесовская компания живет-поживает во мне в свое удовольствие и даже не задумывается о первоначальном назначении своего жилища. Им нет никакого дела до стен, дверей и потолков; они пьют, гадят, собирают разнузданные оргии и не желают знать, что их окружают стенки желудка, легочные альвеолы, черепная коробка живого человека. Стены и есть стены, и черт с ними, будем гулять и веселиться! Чирикать на обоях, блевать на половицы, стрелять в потолок, оправляться в раковину! Ну, подождите — так сказал я им, хотя они моих угроз не слышали и не догадывались, что в скором времени их лафе наступит конец. Сидя на полу, я вспоминал во всех подробностях прожитую жизнь и ужасался собственной слепоте: как много, оказывается, действий — даже совершенно безобидных на первый взгляд, бытовых, — осуществлялось не мной, но вопреки моей воле, с целью доставить удовольствие своре рогатых подонков! Отлично, решил тогда я, дрожа от возбуждения, — я соберу на ваши головы горящие уголья. Что может быть приятнее для Создателя! Чем-то иным, большим — послужу ли Ему? И я начал действовать. Не подумайте, будто я занялся чем-то вроде самобичеваний и умерщвления плоти, — я хорошо помнил, что я за сосуд и что любой вред, нанесенный самому себе, оскорбит гончара, вылепившего меня со старанием, для высокого употребления. Первым делом я нашел лист бумаги и письменно перечислил вещи, приятные или могущие быть приятными бесам. Список вышел длинный, он включал в себя и алкогольные, разумеется, напитки, и табак, и другие наркотики… в общем, набор вам знаком — прелюбодейство, гнев на ближнего… С этими общими местами я разделался быстро и записал только затем, чтоб не лезли в голову, не отвлекали. Дальше было чуть-чуть сложнее. Мне пришлось припомнить многие так называемые автоматизмы — действия, которые мы совершаем по привычке, не задумываясь. А между тем почти все они находятся под контролем чуждых, недружественных сил. Например, я поймал себя на стародавней навязчивости: уходя из дома, я по нескольку раз проверял, погашен ли свет, выключены ли газ и утюг, и так далее. Бессмысленность подобной суеты выдавала вражеское влияние. Еще пример — привычка то и дело почесывать левое ухо. Казалось бы, вполне безобидно — но черта с два! А чего стоят все эти не значащие ничего ритуалы — лицемерные приветствия разных тупиц, плевки через плечо, стремление не наступать на трещины в тротуаре! Сверх того — такая малость, как, скажем, привычка спать на левом боку — ведь ничто, ничто абсолютно не заставляло меня засыпать именно в этой и ни в какой другой позе! Засни я на спине — ровным счетом ничего не изменилось бы, я не стал бы чувствовать себя хуже, мне не приснились бы кошмары… Однако вечер за вечером, словно заколдованный, я выбираю одно и то же положение тела. У кого останутся сомнения, что я живу по указке? Трудно, конечно, объяснить, зачем это могло понадобиться бесам. Может быть, им нравится, как пульсируют под ногами желудочки и предсердия? Не знаю. Так что голову я поломал, доверяя бумаге привычки и стереотипы. Зато в сравнении с душевными порывами написанное выглядело просто смешно. Да, мне пришлось покопаться в себе самом! Время от времени я приходил в отчаяние и смеялся дурацким смехом: что толку повторяться, твердя о приевшихся зависти, стяжательстве, лжи, когда буквально в каждом, даже внешне невинном, желании я обнаруживал задний план. И там, на заднем плане, кривлялись, корчили рожи отъявленные уроды, наслаждавшиеся полной безнаказанностью.
Однако они жестоко заблуждались. Они еще не знали, с кем имеют дело.
Вы наверняка думаете, что я, составив мой список, тут же взялся искоренять в себе нежелательные моменты. Отнюдь нет! Это было бы слишком милосердно по отношению к врагу. Я поступал иначе: раздувал до абсурда каждую страсть, не упуская самой мелкой. Как только очередное желание полностью, казалось, овладевало моим естеством, я отказывался от его осуществления. Собираясь выйти на улицу, я выходил на лестничную клетку, запирал дверь, делал шаг вперед и — застывал с занесенной ногой. Медленно, медленно я разворачивался, разыгрывая ужас: неужели забыл завернуть кран? неужели осталась кипеть на плите сволочная морковь? Я лез в карман за ключом, подносил его к замочной скважине, вставлял… невидимый дьявол куражился, довольный своим амплуа бездарного кукловода, и вдруг — о блаженный миг! ключ, вопреки ожиданиям, падает обратно в карман, а домохозяин, как ни в чем не бывало, спускается по ступенькам и выходит во двор. Бесовское раздражение было столь велико, что я чувствовал его желудком. Вдвойне огорчительней становилась для них моя безумная радость, неприятель отступал, огорошенный, я же мысленно ставил галочку.
Особенно эффектно выходит с курением. Я ведь курил не то что как паровоз — как целое депо паровозов! Сигареты я продолжаю покупать, выбираю теперь самые дорогие и крепкие, приобрел роскошную зажигалку — кури — не хочу! Бесовская братия в томлении замирает, когда я приближаюсь к табачному киоску. Дешевле было бы взять сразу целый блок, но я не хочу отказывать себе в удовольствии вновь и вновь тешить их несбыточными надеждами. И вот сигарета в зубах, огонь высечен, он подплывает все ближе и ближе… тлеет аккуратный кончик, наполняется дымом рот… свиные рыла чертяк непроизвольно вытягиваются, горящие глаза нетерпеливо всматриваются в темные туннели бронхов… напрасно, напрасно! Уже догорает и фильтр, но долгожданной змейки седого дыма как не было, так и нет.
Нечто подобное я проделывал с водкой и коньяком — вы сами тому оказались свидетелем. Уверяю вас, я имею все основания рассчитывать, что мучения моих квартирантов нестерпимы.
А журнальчики «для мужчин»! Пачками, нераскрытые, летят в огонь! Чтение детективных и авантюрных романов я обрываю страниц за десять до конца, на самом интересном месте. Не забыл и про еду — никаких, конечно, постов в обычном понимании. Пищевой режим у меня следующий: трижды в день — утром, днем и перед сном ем что-нибудь простенькое и сытное. Часа через три в желудке уже ничего не остается. И я, если финансы позволяют, обязательно набиваю живот разными разностями. Чтоб не прельщаться вкусом, обрабатываю анестетиком полость рта… потом, когда брюхо набито — по старинке, два пальца в горло, и — до чистой воды.
А что до души — при первом удобном случае творю доброе. Старушку, скажем, через улицу, слепому подать, место уступить — да мало ли представляется случаев! И всякий раз, сделав что-то в этом роде, рисую себе картины бесовских мук — искренне надеюсь, что для чертей мое добросердечие страшнее напалма.
По ходу дела становится видно, что мало-помалу бесовские чертоги пустеют. Незваные гости один за другим покидают враждебные стены, думая, наверное, что тем все и кончится, что без особенных усилий они подыщут себе новое жилье. Только того не ведают, что их главное свидание со мною еще впереди. Хотите верьте, хотите нет, но у меня есть основания рассчитывать на тесное общение с бесами по завершении земного пути. Я честно признаюсь: жду не дождусь этого часа. Желаете знать, что я сделаю с их компанией? О, это долгий разговор. Мечты о том, что будет после смерти, — самое, пожалуй, сладостное, что нахожу я в жизни сегодня. Я настолько рьяно прошу даровать мне силу казнить и миловать бесов, что эта просьба вряд ли останется без внимания. Итак: сначала я всех построю по росту. Их будет много, целые семьи чертей — мамы, папы, детки разного возраста. Все они, конечно, перемешаются в этой шеренге, маленьких я разлучу со взрослыми, поднимутся плач, вой… я же буду прохаживаться вдоль строя туда-обратно, убеждать их потерпеть, успокаивать самых несмышленых, исподтишка подмигивать зрелым бесам мужеского пола — якобы я на их стороне и пленники очень скоро обретут свободу. Вдруг, из-за какого-нибудь пустяка, я выдерну из шеренги чертенка. Допустим, он по незнанию или в силу своей неистребимой, еще младенческой, но уже пакостной сущности покажет мне нос или плюнет вслед… не прекращая успокаивающих речей, я как бы мимоходом, не придавая сделанному никакого значения, сверну ему грязную шею и трупик отшвырну в кювет. И двинусь дальше, заливаясь соловьем… Последует ропот, возгласы страха и негодования, я остановлюсь, удивленно прислушаюсь. Ни слова не говоря, состроив строгую мину, схвачу нового, перекину через колено и сломаю сухоточный хребет. Когда его мамаша засучит в истерике копытцами, перемазанными навозом, я упру руки в боки, запрокину голову и тихо рассмеюсь — смех мой покажется им ужаснее так называемого демонического хохота. Потом, отсмеявшись, по-детски подразню их языком и погрожу пальцем. Выведу за руку первого попавшегося дьявола и заставлю проглотить кусочек свиного сала, привязанный к длинной прочной леске. Слышали когда-нибудь о подобной практике в Золотой Орде? Заставлю ждать — пройдет немало времени, прежде чем леска покажется с противоположного конца. Пока они будут томиться, я возобновлю свое хождение, то и дело буду останавливаться, чтобы пристально, оценивающе взглянуть кому-то в глаза или потрепать покрытые коростой детские щечки. Зная уже, чего от меня можно дождаться, они застучат своими гнилыми клыками, прикусывая длинные смрадные языки. Нескольких, взятых наугад, я отведу в сторонку — пусть гадают, для чего. Но вот и кончик лески; я щелкаю пальцами, и парочка предателей угодливо заглядывает мне в очи снизу вверх, лежа на брюхе и преданно поигрывая хвостами. По моей команде отщепенцы возьмут по кончику лески каждый и плавно, не спеша, перепилят осужденного изнутри. Я думаю, лучше пилить по направлению к животу, там много болевых центров. Кзади, правда, дольше, поскольку мешает позвоночник. Вокруг к тому моменту будет стоять сплошной стон. Дальше — больше. Выберу нескольких брюхатых самок, вспорю животы… залью горючей смесью шевелящиеся плоды, поднесу спичку… Затем возьмусь за годовалых чертенят из тех, что еще не определились с профилем будущей сатанинской деятельности. Половине на глазах у мамаш залью квакающие пасти концентрированным раствором едкого натра, другой половине с помощью шприца вколю в животы сточную воду. Повырываю ногти, настругаю мелкой стружкой молодые рога с не отмершими пока что кровеносными сосудами… запущу уховерток в уши, просверлю зубы, десны и челюсти… Их отцам запущу в мясорубки гениталии, дядькам и теткам выломаю пальцы из суставов, понастрою бутербродов из их же отрезанных свинячьих пятачков. Выем глаза, разворочу кишечник кольями, зажму черепа в тиски…»
Лазарь запнулся. На губах у него выступила пена, он смотрел на меня в упор и в упор ничего не видел. Я не решался шевельнуть рукой. Постепенно Лазарь пришел в себя, непонимающе поморгал.
«О чем… о чем я говорил?»
«О светлом и благородном, — напомнил я не без опаски. — Все жду, когда же вы перейдете к делу».
«К делу? Но… разве я не…»
Поезд приближался к узловой станции. В коридоре застучали каблуки, народ потянулся к выходу. Я сказал, что хочу купить бутылку-другую минеральной воды, и вышел из купе.