Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2002
НА СМОЛЕНСКОМ 1 Где, выпустив пар в небеса, земля отдыхала в исподнем, сегодня на четверть часа открылась мне Слава Господня. Как воин, окрепший в боях, твердыней средь зелени кроткой, стояла она в соловьях за черной чугунной решеткой. А рядом все прятал свой взгляд, как - помнишь? - под взглядом Марии глаза отводящий Пилат, угрюмый гигант индустрии. Чернела трубы рукоять, и мутно-казенные стекла, не в силах хотя бы понять, смотрели невидяще-блекло. Но что ей решетка была?! Что был ей гигант сей, вслепую ловящий за оба крыла бессмертную высь голубую?! Вставал до небес соловей, и было небес ему мало, и трель его кровью своей за грань бытия выпирала! Так, чуду ступив на порог, я шел, порывая с толпою, как к славе посмертной пророк - тропы не касаясь стопою. Так шел я, и солнца струя клубила прохладные кущи... И стоила Слава сия Голгофы, навстречу плывущей. 2 Зелень хлынула разом всемирным потопом ветвей. Вдоль тенистых аллей тополиная буря оваций. И елеем весна льет на землю, и как-то светлей на Смоленском у Ксении в келье посмертной спасаться. Слезы горло сдавили! Кладбищенский лес в соловьях, как с германской вернувшийся маменькин сын - весь в медалях. С возвращением, братья! Легко ль в поднебесных краях? С возвращением, сестры! Светло ль в голубеющих далях? Как поправшие смерть мертвецы - тополя, тополя... В день последний по Слову я тоже восстану из праха? Перед ужасом смерти жизнь глуше и ниже ноля, сердце тверже гранита... и все же тревожно, как птаха. Сохрани и помилуй, и пусть будет воля Твоя! Чтобы с губ не слетело иного глагола отныне, чтоб от паха до горла внезапная трель соловья зачеркнула как бритвой холодное тело гордыни. От меня не убудет. Я сгинуть готов. Где-нибудь с безымянной травой наравне мне не больно пылиться, лишь бы влажно ладонь Твоя, Боже, в открытую грудь вместо камня вложила мне всеми забытую птицу. 3 Открыта к Богу высь. Мне б, белого налива хрустя снежком, пройтись до Финского залива. Чтоб в шапке фонаря охапки пчел мохнатых. И, честно говоря, чтоб жить в семидесятых, где Витя-эмбрион от счастья рвет тальянку, где денег миллион в кармане на гулянку. Где всё еще - с ноля, и все еще - святые... И свет - из хрусталя, и души - золотые. И право в ересь впасть и выйти из шинели... Где мы такую власть над пропастью имели! Простая пара крыл - не Бог весть что... И все же я тоже с Вами плыл средь вечности, о Боже! * * * Жизнь, и правда, отбилась от рук... Только кладбище жить не боится: ишь как пышет здоровьем вокруг, как хлобыщет полотнами ситца! Расписать бы на двадцать листов здесь от свиста охрипшую пташку или полную ржавых крестов грудь и душу сию нараспашку... Я люблю тебя, кладбище, за беспорядок роскошных растений. Здесь очкарик не щурит глаза и не бьет себя в грудь неврастеник. Воздух здесь - как стакан молока! Здесь и нытик засвищет, как птица, потому что в могилу пока не ему под фанфары ложиться. Что ему горький привкус потерь?! Он душою на небе от счастья: рад, что в ящике киснуть теперь не ему матерьяльною частью. Ненавидит он сырость и ночь, и червей. Потому, между прочим, взяв индейку, яички и проч., уезжает он поездом в Сочи. И, в плацкартном, на полке ничком, а, быть может, и сидя, в купейном, он утрату запьет коньячком и о кладбище вспомнит шутейно: гроб с покойным, Шопена... Душа развернется гармонью! Поверьте, жизнь на свете всегда хороша, а особенно - в метре от смерти. Вот всегда так: семь пядей во лбу, углубившись в себя, спозаранку начинаешь роптать на судьбу... Глядь - уже приглашают на пьянку! Или, скажем, с восьми до пяти отмеряешь слова, как в аптеке, а сюжету никак не уйти из туманных варягов во греки. И, как пьяный матросик, строка все блудит, голося, до рассвета... Жизнь умнее тебя, дурака! Что ей жалкая кляча сюжета? * * * По первому снегу с похмелья катиться чудно'. По первому снегу от жизни нужна только малость: бутылка в кармане, котлета на станции Дно... И даже не больно, что жизни уже не осталось. Тоскует гитара. Ты - рядом, ни молод, ни стар, и птица под ребрами мается... Птичке сгодится сто граммов украдкой, а если припрет - санитар на станции Дно вколет пару кубов в ягодицу. Жизнь вновь не начнешь, как когда-то Великим постом. Крутить напоследок хвостом здесь поможет едва ли... И все же, суконную жизнь осеняя крестом, по первому снегу так тянет свихнуться в финале. И мир отомкнуть для себя, как бутылку Клико, и, Дно проворонив, сойти с чемоданчиком в Ницце, поскольку по первому снегу с похмелья легко быть даже тому, кому так и не выпало сбыться. Покуда окрест онемело белеет страница, по первому снегу не трудно совсем угадать, что это - свобода, а это, вокруг, - благодать! И грудь распахнуть, где за прутьями выросла птица. * * * Жизнь закончилась. Светится даль. Небеса нам достались. Так что же?! Воздух здесь - словно горный хрусталь, а простор - аж мурашки по коже! Мы и мухи теперь не убьем! Не швырнет нас, как прежде, на сушу, где, как гадов, нас били рублем - вышибали бессмертную душу! Где свистели для нас соловьем о высокой любви, голосисты, а потом уж бросали живьем в свой священный огонь гуманисты! Я победу для них не ковал. С их стола ты не склюнул и крохи. Потому и уходим в отвал этой кровью набрякшей эпохи. Дверь захлопнулась. Радостно плыть: всюду вечность, легка и громадна... Нас всегда было просто убить! Но ведь нас не купить?! Ну и ладно.