Публикация и примечания И. С. Ненарокомовой. Вступительная заметка Якова Гордина. Послесловие Михаила Долинского
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2002
Год назад умер Юрий Овсянников.
Бог с ней, со скромностью, — в последнее время все чаще приходится вспоминать высокие строки старых эпитафий, стихотворных эпитафий позапрошлого века. «Он был из первых в стае той орлиной…»
Почти ушла уже блестящая московская плеяда, дружеский кружок разнообразно-блистательный: Натан Эйдельман, Юрий Давыдов, Андрей Тартаковский, Юрий Овсянников… Оставшихся из суеверия называть не буду.
Я имел честь и духовное наслаждение быть с ними в дружбе.
Это были очень разные по-человечески люди, которых объединял талант, безмерные знания и русская история, которой они жили.
Юрий Овсянников, как и Юрий Давыдов, был из воевавших.
У Натана Эйдельмана был репрессирован отец, да и сам он был под следствием. Юрий Давыдов провел годы в лагере.
В 1938 году на глазах у Юры Овсянникова был арестован его дед — генерал-артиллерист царской армии, не эмигрировавший, оставшийся служить своей стране.
ХХ век по-своему прошелся по каждому из них.
В начале мая 1945 года среди берлинских развалин Юре, двадцатилетнему командиру разведвзвода, в скоротечном рукопашном бою немец выбил прикладом все передние зубы.
Философ Александр Пятигорский писал в коротком некрологе: «Брошенный совсем еще мальчиком в страшную войну, он был выброшен назад только через несколько лет после ее конца. Может быть, поэтому он так на всю жизнь и остался окончательно не демобилизованным солдатом».
Гренадерского роста, с орлиным профилем, по-гвардейски грассирующий, Юрий Овсянников идеально подходил для роли связного между историческими эпохами. Он обожал ХVIII век. В публикуемых воспоминаниях он пишет о себе как об издателе. Он и в самом деле был великий издатель. Но все же главным его делом были его книги — ясно, чисто написанные, изобилующие материалом, обладающие особой, овсянниковской энергией, столь свойственной временам, о которых он писал. Он создал грандиозное полотно, посвященное Петербургу, — «Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини, Растрелли, Росси», «Три века Санкт-Петербурга».
В последние два года жизни вышли — монументальная «История памятников архитектуры», «Петр Великий, первый русский император» и блестящие «Картины русского быта. Стили. Нравы. Этикет», оформленные так, как умел только он.
Одним из проявлений его солдатского мужества и выносливости была поистине фантастическая работоспособность, жизнеспособность. Его хватало на все.
С ним было так хорошо говорить, выпивать, обсуждать все на свете — текущую политику, историософские проблемы, жизнь наших друзей.
Было необыкновенно хорошо в их с Ириной удивительном доме, состоящем из книг — сколько среди них редчайших! — множества уникальных, с редким вкусом подобранных предметов, теплого радушия…
Давно ли мы сетовали с ним и Давыдовым: «Какая беда, что нет Натана! Как бы надо обсудить с ним происходящее!» Вот и Давыдова нет. Вот и Юры Овсянникова нет.
И, увы, совсем по-иному начинаешь с годами читать хрестоматийные строки:
За полог все скользят друзья мои…
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
Да, подлинно нет. Книги остались. Дела остались. А друзей подлинно нет.
Остались и мемуары Юрия «Рядом с книгами, вместе с книгами», писавшиеся им в последние годы. Законченную их часть «Звезда» предлагает вниманию читателей.
Яков Гордин
Три стены кабинета, он же — гостиная и столовая, были закрыты высокими книжными полками. Золотое мерцание арабесок на разноцветных сафьяновых корешках придавало комнате торжественный, даже музейный вид.
Отец 1 был фанатичным коллекционером и собирал тогда издания с иллюстрациями французских романтиков: журналы, книги, альбомы с рисунками, гравюрами и литографиями лучших мастеров графики 30-50-х годов XIX столетия. Имена Гюстава Доре, Оноре Домье, Поля Гаварни, Жерара Гранвиля, Селестена Нантейля быстро стали для меня привычными и обиходными.
Не помню, как и когда, но мне внушили, что трогать отцовские книги нельзя. И я строго соблюдал это правило, следя, чтобы его блюли и другие. Однажды, как обычно, в четверг пришел старый друг отца — художник Николай Петрович Феофилактов. 2 Тот самый, кого в начале ХХ столетия называли «русским Бердслеем». Отец еще не вернулся домой. Всегда молчаливый и угрюмый, Николай Петрович снял с полки один из альбомов и уселся в покойное кресло. Возмущение и ужас охватили меня. Не успел отец переступить порог, как я с воплем «Дядя взял твою книгу!» бросился к нему. «Ему можно», — спокойно ответил отец. Помолчал и добавил: «Вырастешь, и тебе разрешу!..»
Снимать с полок отцовские книги мне так и не довелось. В силу различных причин в начале 1936 года отец решил расстаться с библиотекой. О ее продаже сообщили тогда и московские, и даже парижские газеты. По своему составу и сохранности томов библиотека была уникальной.
Бесспорно, в 20-е годы собирать книги было куда легче, чем теперь. Революция вытолкнула на книжные развалы сотни, а может, и тысячи великолепных библиотек, лишившихся своих хозяев. Раз в неделю, а то и чаще, отец отправлялся на «охоту» — обход всех больших и малых магазинчиков и книжных барахолок. После такого обхода на полках, как правило, появлялись новые тома, а некоторые старые уступали свое место экземплярам лучшей сохранности. Подобные обновления проходили порой и два, и три раза.
Об одном из таких обменов отец рассказывал с особым удовольствием. Случилось ему за гроши купить на каком-то развале брошюрку — описание памятника «Гренадерам — героям Плевны», выпущенную ко дню открытия. Была она очень редкой. В дореволюционном каталоге знаменитого букиниста, одного из лучших знатоков русской книги Павла Петровича Шибанова 3 оценена была чуть ли не в 300 рублей. Через какое-то время отправился отец к Шибанову. Взглянув на брошюрку, Павел Петрович купить ее отказался: «И собиратель теперь не тот, и цена другая…» Пересказывая этот разговор, отец начинал гнусавить и тянуть слова, подражая Шибанову: «Уж если так хотите, то могу обменять… Поройтесь вон там, в развале…» В углу стояло несколько стоп немецких, французских и английских книг. Надобно заметить, что западной книги Шибанов не знал и относился к ней с небрежением. А отец тем временем уже приметил в стопе несколько знакомых ему корешков. Обмен состоялся. Обе стороны остались довольны. Павел Петрович получил редкую брошюру за какую-то «иностранщину». Отец уносил домой журналы, полученные за книжечку, стоившую ему всего пятиалтынный.
Добыча, принесенная в дом, оказалась полным комплектом «Шаривари» — знаменитого сатирического журнала, прозванного «Кошачьей музыкой» и заполненного рисунками лучших французских карикатуристов. У отца уже был комплект, но далеко не в лучшем состоянии, а принесенный восхищал изумительной, девственной сохранностью. Даже не разрезанный. Он тут же занял на полке место старого, изрядно зачитанного. Истинно библиофиль-ская редкость всегда приходит к тому, кто любит и знает книгу…
Писатель Владимир Лидин 4, вспоминая о моем отце, Максимилиане Яковлевиче Шике, описывал один случай из своей библиофильской жизни: «Его познания в области книг были огромны, мне не раз приходилось видеть его склоненным над справочниками и каталогами в веерах закладок, которые он с замечательной точностью выхватывал, когда требовалась та или другая справка. Как-то мне привелось купить книгу, которую Шик, образно говоря, как бы благословил на царствование… — отдельное издание рассказа Мопассана «Поездка за город», выпущенное в Париже «Обществом современных библиофилов» в 1892 году на бумаге с водяным знаком «Гюи де Мопассан». Книжка с иллюстрациями, разбросанными по всему тексту и напечатанными черной, похожей на тушь, краской, действительно являлась одной из библиофильских причуд, и хотя нередко ограничиваешь себя только тем, что собираешь, соблазн был велик, и я эту книжку купил.
По дороге из книжного магазина я встретил Максимилиана Яковлевича, жившего поблизости от меня, на улице Огарева (теперь: Газетный переулок. — Ред.), и зашел к нему показать покупку. Он ловким жестом вскинул свое стеклышко, защемил его складкой брови, полистал книжку, из-за близорукости почти водя носом по ней, потом откинулся и спросил: «Сколько дал?» Я назвал цену, не очень малую. «Чучело, — сказал он, — сам не знаешь, что ты купил. Ведь все рисунки Валлоттона в книге — подлинные, а их приняли за печатные». И показал мне отблеск туши и оставшиеся карандашные линии на рисунках Валлоттона, сделанных специально для единственного экзем-пляра… Шик был рад, потирал руки, достал из буфета графинчик… — книжник он был опытный и хорошо знал, какой именно случай следует обмыть».
Раз в месяц в доме наступал торжественный день: показ «трофеев». Строгих судей оповещали заранее. В назначенный день с утра начинались хлопоты: на кухне что-то резали, варили, пекли, жарили. Раньше других приходил, как всегда, молчаливый Феофилактов , сделавший в свое время экслибрис для отцовских книг. Следом за ним являлся Александр Мелентьевич Кожебаткин 5, весь — шум и движение. В прошлом был он секретарем издательства «Мусагет», затем обзавелся собственным издательством «Альциона», знаменитым своими изысканными иллюстрированными томиками. О наступившем теперь трудном для него времени свидетельствовали и мятые брюки, и тесный пиджак в пятнах, и потертый портфель под мышкой, из которого все же торчало горлышко любимого красного вина. Он сразу заполнял собой и своим громким голосом всю комнату. Почти одновременно приходили элегантный Владимир Германович Лидин, сухопарый Алексей Алексеевич Сидоров 6, милейший и добрейший Давид Самойлович Айзенштат 7. Когда наконец все были в сборе, отец доставал с полки или из шкафа очередной экземпляр и пускал по кругу. Торжественное действо начиналось. А я, вжавшись в кресло, чтобы, избави бог, кому-нибудь не помешать, наблюдал и слушал.
Каждый сопровождал книгу комментариями. Вот протянул к ней руки Давид Самойлович. Он плохо видел и потому, склонив голову, глядел только левым глазом. Отец, который также был очень близорук, не отпуская книги, впивался в нее правым глазом. Утыкаясь друг в друга носами, они начинали обсуждать красоту переплета и мастерство художника. Потом наступала очередь Алексея Алексеевича. Он разглядывал молча и внимательно. Передавая книгу, изрекал порой: «Прельстительный экземпляр!» Кожебаткин смотрел шумно. Казалось, специально ищет какой-нибудь просчет издателя или типографа, чтобы радостно объявить о нем. Николай Петрович Феофилактов наслаждался гравюрами и рисунками, точно мысленно следил за движением резца или карандаша мастера. Может, в эти мгновения с грустью вспоминал дни своей славы, когда был любимым художником брюсовского журнала «Весы», в котором сотрудничал и отец, привлеченный Валерием Брюсовым. Действо длилось два часа, а затем все усаживались за накрытый стол, и Николай Петрович тянулся к запотевшему графину. Разговор становился все оживленней, но по-прежнему главной темой оставались книги, иллюстрации, переплеты…
Именно Феофилактов и Кожебаткин преподали мне первые уроки обращения с книгой, бережно переворачивая страницы одним пальцем за верхний угол. Они объясняли мне, в чем красота переплета — этого нарядного платья, в котором книга выходит к людям. Они говорили о значении титульного листа и размеров белых полей. Увы, недолги были эти уроки. В 1937 году мои первые учителя, безобидные и добрые, сгинули в подвалах Лубянки.
И все же мое познание книги продолжалось. В годы перед второй мировой войной, когда отец посчитал, что со мной уже можно разговаривать как со взрослым, мне было разрешено сидеть за столом с его друзьями и молча слушать их беседы. Теперь, помимо отца, моим главным наставником стал Давид Самойлович Айзенштат. Библиофилы и книжники тех лет не могли представить Москву без него. Книжная лавка писателей, книжные базары и аукционы, секция книговедения в Московском Клубе писателей — все неразрывно было связано с его именем. Небольшого роста, щуплый, вероятно, ощущавший себя неуютно на шумных улицах, он преображался, когда брал в руки какую-нибудь антикварную книгу. Становился проповедником, пророком, вдохновенно вещающим о красоте шрифта, о великолепии переплетов XVIII века, которые так любил, о содержании и судьбе книги, сыгравшей свою, пусть даже малую роль в истории культуры. Я слушал его зачарованно, подчас увлекаясь больше образным рассказом, чем сутью. И сегодня горько жалею об этом. Но, увы, упущенного не вернуть. «Если бы молодость знала, если бы старость могла…»
К моему счастью, отец не был одинок в своем библиофильском увлечении. Французских романтиков собирали и прославленные русские графики — мирискусники Георгий Семенович Верейский 8 и Дмитрий Исидорович Митрохин 9. Общая страсть сблизила и сдружила их. Каждый свой приезд из Петербурга в Москву они неизменно приходили к нам, чтобы посмотреть новые приобретения отца и провести вечер в упоительной беседе о любимых мастерах и книгах. Друзья совершали обмены, разыскивали и доставали друг для друга недостающие тома и номера журналов. После смерти отца в его архиве осталось немало писем и открыток с просьбами поискать у москов-ских букинистов то или иное издание.
К несчастью, я почти совсем не запомнил Дмитрия Исидоровича, но с Георгием Семеновичем даже очень «подружился». В середине 30-х годов он у нас в доме рисовал портреты отца и матери. Тихонько сидя в стороне, я внимательно наблюдал за его работой. Но в конце концов мне стало скучно, и я попросил разрешения рассказать о только что прочитанной книге. Я как раз одолел жизнеописание знаменитого нидерландского ученого Антони ван Левенгука. Мое воображение потряс один из его опытов. Желая выяснить скорость размножения вши, ученый посадил себе в чулок пару насекомых и не снимал его целый месяц. А когда снял, то подсчитал количество гнездившихся там вшей. Видимо, я рассказывал это с восторгом. Георгий Семенович заразительно смеялся. А на следующий день принес мне рисунок экслибриса для моей будущей библиотеки. В центре, в барочной раме, — портрет Левенгука, с перекошенным от укусов лицом. Увы, не пришлось мне воспользоваться этим драгоценным подарком. Он пропал во время войны. А вот наблюдения за работой художника и некоторые его объяснения, которые я запомнил, очень пригодились мне много позже.
Моим наставником стал и Михаил Ильич Щелкунов 10. Большой и грузный, он появлялся с таким же раздутым портфелем. Пыхтя открывал его и среди вороха различных рукописей начинал искать только что вышедшую книгу, которой хотел погордиться. Он был одним из основателей Российской книжной палаты и Музея книг при ней, автором нужной и сегодня книги «История, техника, искусство книгопечатания». Михаил Ильич мог часами, не умолкая, упоенно вещать об искусстве типографов. Тщетно пытался отец повернуть разговор на другие темы. Остановить Щелкунова, по-моему, было невозможно. И я слушал его с интересом и вниманием. Незадолго до смерти он решил подарить мне свою книгу, но с условием, что я сам приду к нему на Малую Никитскую. А я сдуру все оттягивал этот поход. Потом неожиданно пришло известие о смерти Михаила Ильича. Его книгу я приобрел много позже, после войны…
Мой долг вспомнить еще одного моего наставника — Сергея Александровича Полякова 11 . Маленький, ссохшийся, всегда в теплой кофте и тюбетейке, прикрывавшей большую лысую голову, он сначала не вызвал у меня никакого интереса. Но когда отец сказал, что Сергей Александрович владеет 17 современными и древними языками, я стал внимательно прислушиваться и приглядываться к нему. И тогда только я узнал, что именно этот старичок был в свое время создателем первого в России издательства символистов «Скорпион» и журнала «Весы» при нем. Отец, видимо, боялся рассказывать мне в те непростые и страшные годы о прошлом дорогого ему человека, но слушать воспоминания Сергея Александровича разрешал.
В дни, когда Поляков навещал нас, приходил и живший неподалеку Владимир Германович Лидин. Меня тут же отправляли в магазин «Восточные сладости» (он размещался в старом доме, на месте теперешнего магазина «Российские вина» на Тверской) за полдюжиной красного вина «Шамхор». Его очень любил старый издатель. И тогда начиналась беседа, длившаяся далеко за полночь.
Случалось, что Сергей Александрович приходил раньше установленного срока. Отца еще не было дома, и желанный гость начинал рассказывать мне о своем бывшем издательстве, которое помещалось в двух небольших комнатах гостиницы «Метрополь», о книгах, которые оно выпускало. С начала войны Сергей Александрович переселился к нам. Потом мне сообщили, что в октябре 1941 года он эвакуировался в Новосибирск и умер там зимой 1942 года от голода. А я и сегодня кляну себя, что не записывал за ним тогда, хоть кратко, интереснейшие истории…
Так отец и его друзья привили мне горячую любовь к книге. С той поры я навсегда усвоил: настоящая книга — произведение искусства, созданное коллективом единомышленников.
* * *
Книжную науку средней ступени и начала высших знаний я начал постигать лишь десятилетия спустя, в 1965 году, когда пришел работать в издательство «Искусство». В тот год, после очередной кампании каких-то реорганизаций, бывшее издательство Академии художеств было передано в «Искусство», где уже испокон веку существовала своя редакция капитальных трудов по истории и теории живописи, графики, архитектуры. Теперь появилась вторая, которую возглавил я. Новой редакции предстояло выпускать книги по искусству для самых широких кругов читателей. Именно так объяснил мне задачу директор издательства Евгений Иванович Савостьянов 12 . В недавнем прошлом партийный функционер, он неожиданно, ко всеобщей радости, оказался человеком любящим и чувствующим книгу. Именно при нем «Искусство» достигло вершины своего расцвета. А после его ухода началось медленное, затем все убыстряющееся падение.
Даже сейчас не могу спокойно вспоминать первые месяцы моей новой деятельности. Перед этим я работал в ТАСС, в журнале «Юность». Там были свои приемы и методы работы, резко отличные от издательских. Я не могу сказать, что новая работа давалась мне легко. Сама атмосфера вокруг вначале была не из приятных. Я часто ловил полные иронии и сарказма взгляды старых работников. А порой даже слышал за спиной: «Посмотрим, что сумеет этот журналист».
К счастью, редакторам, пришедшим из Академии художеств, очень хотелось, как и мне, доказать, что мы не хуже авгуров, просидевших в «Искусстве» десятилетия. И мы стали искать собственное лицо. Теперь, по прошествии многих лет, я знаю, что мы сумели это сделать. Я с удовольствием смотрю на полки, где стоят задуманные мною и созданные серии. Первой из них была «Жизнь в искусстве» — литературные повествования о жизни и творчестве прославленных художников, архитекторов, драматургов, актеров. Старые работники издательства приняли ее очень настороженно, но потом признали и стали активно поддерживать. Затем появились изящные книжечки серии «Города и музеи мира» — рассказы о крупнейших музеях, их создании и сокровищах, о старых городах, прославленных своими памятниками архитектуры. Потом — элегантные альбомы: «Графика Пикассо», «Графика Матисса».
Альбом «Графика Пикассо» был первым в Союзе изданием, знакомящим с графическими произведениями этого гениального, но, как считали «наверху», идеологически чуждого советским людям художника. О перипетиях, связанных с появлением этого альбома (теперь, по прошествии времени, все кажется абсурдом), можно было бы написать целый роман. Кратко скажу, что по выходе его в свет я получил сначала выговор от начальства, а потом — благодарность (в связи с тем, что альбом был преподнесен президенту Франции, приехавшему в Москву, и понравился). И смешно, и грустно.
В 1967 году издание такого альбома было событием. Я получил множество радостных, благодарственных писем. Ираклий Андроников написал из больничной палаты: «Я в больнице, предстоит операция на печени. Режет Вишневский… Успокоили мою печень, не памятуя о том, как я взволновал Вашу. С пожеланием Вам новых альбомов, подобных Пикассо. Новой «Чукоккалы» (о ней речь впереди. — Ред.). Новых собственных книг…» Как радовал каждый отклик на новую книгу, новую серию…
Начала выходить серия «Дороги к прекрасному» — маленькие желтые книжечки карманного формата, удобные для туристов, рассказывающие о достопамятных и примечательных городах и весях нашей страны… И, наконец, пухлые томики полюбившейся многим «Малой истории искусств»… Да разве перечислить все, что было задумано и сделано.
Создание серии напоминает рождение ребенка. Сначала нелегкий и длительный период «беременности» идеей будущих книг. Потом точное, почти научное определение, кого следует ждать — мальчика или девочку, кому, каким читателям серия будет необходима и даже полезна. Только после этого начинается подготовка необходимого приданого — стиля и композиции каждой книги, выбор единого для всех формата и внешнего оформления. Вплоть до мелочей — какие бантики или пуговки должны быть на платьице или костюмчике будущего младенца.
В пору подобных раздумий и принятия решений я нередко с тоской вспоминал отцовскую библиотеку. Как легко и просто было французским романтикам. Девятнадцатый век, еще не отказавшийся от красивых иллюзий, не делил читателей на различные группы и «классы». Художники той поры, украшавшие книгу, твердо знали, что для людей состоятельных ее «оденут» в марокен, а для тех, кто небогат, — в бумажную обложку. И потому готовили соответственно два типа оформления.
Бурное развитие науки и техники породило деление читателей на многие группы по специальностям и интересам. И каждая требует свою книгу, отличную от прочих и содержанием, и внешним оформлением. Специалисты ждут один тип издания. Интеллигенты — другой. Учащиеся — третий. А еще существует неумирающее племя библиофилов, которое жаждет обрести издания нарядные и редкие. И всех надо ублажить, каждому потрафить.
Конечно, тайны издательской деятельности я постигал не в одиночку. За короткий срок подобное невозможно. Мне помогали советами и примерами замечательные мастера своего дела, с которыми я встретился в издательстве и подружился. Очень много дало мне общение с художественным редактором Инессой Румянцевой. Ее энергии хватило бы, пожалуй, на десять человек, а художественный вкус у нее безупречен, как музыкальный слух у настоящих исполнителей. Помню, как дизайнер Михаил Аникст определял на переплете место, куда следует поставить виньетку. Он чертил какие-то графики, считал что-то на калькуляторе. Подошла Инесса, взглянула на переплет: «Поставь вот сюда!» — и указала место. Через несколько минут выяснилось, что разница между точкой вычисленной и [точкой,] определенной на глаз, всего несколько миллиметров. Виньетку все же поставили там, где указал художественный редактор. Зрительно это было лучше.
Много полезного перенял я у искусствоведов и литературных редакторов экстракласса — Ростислава Климова 13 и Юрия Молока 14 . Высокому, худому эстету Климову следовало по характеру и внешнему облику носить цилиндр, а он ходил в берете, сдвинутом на ухо, как делают это портовые рабочие во Франции. Великолепный знаток истории искусства, он редактировал тогда объемистые тома «Памятников мирового искусства». Каждый фолиант включал несколько сот иллюстраций. Климов сам подбирал их и сам готовил макет. Размерами подчеркивал значимость того или иного произведения, подбирал параллели, сталкивал разнохарактерные работы, короче, выстраивал наглядную историю развития пластических искусств в тот или иной период. Скрадывал, сглаживал просчеты не всегда удачных вступительных статей, которые представляла Академия художеств. Наблюдать за работой Климова, за его почти шаманским перекладыванием бесчисленных фотографий было не просто поучительно. То было завораживающее зрелище, дарившее не только наслаждение, но и радость обретения новых знаний.
Невысокий, вечно обсыпанный табачным пеплом, Юрий Молок — прекрасный знаток русской книжной графики ХХ столетия. Он любил порассуждать, пофилософствовать, прерывая себя одобрительными замечаниями: «Интересно сказал, да?», «Красиво получается!»… Не забуду, как аппетитно объяснял он мне новаторство Николая Попова в иллюстрациях к роману Д. Дефо «Робинзон Крузо», исполненных подобно страничкам из старой, пожелтевшей записной книжки. Его увлекательные рассказы о художниках книги всегда были полны занимательными сюжетами о рождении тех или иных рисунков, гравюр и своеобразными открытиями…
Время, на которое пришлась моя издательская учеба, оказалось непростым. То были годы начала поисков новых путей в оформлении книги. С наступлением тех лет, которые Илья Эренбург образно назвал «оттепелью», потекли в Россию сначала тонкой струйкой, а затем набиравшим силу ручейком западные издания. И тогда профессионалы увидели, что рядом с «пришельцами» наши книги и журналы выглядят глухими провинциалами.
Первым, как мне представляется, осознал это талантливый Лев Збарский. В кругу художников-графиков он сразу выделился своим почти матиссовским штрихом. Сначала Збарский интересно и своеобразно оформил путевые заметки И. Эренбурга по Греции, Индии, Японии. Потом появились изящно и строго оформленные тома «Мастеров искусств об искусстве» и, наконец, нарядные белые томики популярной серии «Художественные памятники СССР».
Следующий широкий шаг к новому сделали художники Максим Жуков, Михаил Аникст и их единомышленники. Отвергнув надоевшие старые приемы, они стали утверждать жесткие законы конструирования, часто заимствованные из западных дайджестов и рекламных проспектов. На книжных выставках в Доме художника на Кузнецком мосту их макеты обложек, разворотов и отдельных полос привлекали внимание своей железной логикой и строгой графичностью. Поэтому и казались красивыми. В этом холодном, рассудочном конструировании был свой резон. Жесткая схема и предельная аккуратность должны были, по замыслу дизайнеров, как бы спрятать за своей четкой схемой все просчеты нашей отсталой полиграфии и низкое качество полиграфических материалов. Вот почему на первых порах я «купился» завораживающей чистотой нового художественного направления и охотно подписывал в печать книги, оформленные дизайнерами…
Но вот вышла первая такая книга, вторая… десятая, и мою уверенность начал точить червь сомнения. Слишком холодными и даже безликими смотрелись все эти издания. И постепенно крепло убеждение, что дизайн приемлем для научных, технических, возможно, для чисто текстовых книг и совершенно непригоден для изданий по искусству. Разве что для отдельных альбомов по истории авангарда и конструктивизма, когда пластика произведений искусства соответствовала принципам оформления тома.
Жесткая конструкция-модуль, задаваемая дизайнерами, «подминала» и художников, которым были посвящены исследования, и авторов этих исследований. Им, бедным, приходилось порой дописывать текст, которого не хватало по схеме, или сокращать по 15-20 строк, которые не «влезали» в модуль. Бездушное конструирование утверждало самолюбие дизайнера, но лишало книгу человеческого тепла.
Чем больше ширилось увлечение книжным дизайном, тем сильнее становилось желание взять в руки том, который сам по себе был бы рукотворным произведением искусства. Вот почему для меня стало праздником появление фолианта «Путешествие в Россию» Теофиля Готье, оформленного талантливым Николаем Калининым. Используя лучшие традиции мирискусников — отцов «золотого века» русской книги, он создал абсолютно новое, современное оформление. Изящный переплет и форзац, элегантные пропорции набора, строгие и вместе с тем полные внутреннего чувства рисунки для шмуцтитулов каждой главы ласкают взор, притягивают, завораживают, доставляют радость. На мой взгляд, это издание — одна из больших удач художника.
С не меньшей радостью любовался я работой замечательного мастера книжного искусства Вадима Лазурского. Стилизованные буквицы и виньетки, фигурный набор завершения глав, спокойный макет, где каждая репродукция предстает необходимой и значительной, придают оформленной им монографии Н. Лапшиной «Мир искусства» изысканно элегантный вид. Подобные приятные ощущения рождает и работа Евгения Ганушкина — двухтомник Б. Виппера «Итальянский ренессанс».
Немалую роль в моем последующем отношении к дизайну в книге сыграл Дмитрий Бисти 15 , очень интересный график с яркой индивидуальной манерой. Необычайно привлекательны его ксилографии к томику повестей Рюноскэ Акутагавы. Мое особое внимание привлекла изданная в его оформлении поэма В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Бисти сам определил формат книги, нарезал гравюры, изготовил макет. Можно только диву даваться, как удачно «связал» он в нерасторжимое целое разновеликие иллюстрации со стихами. Книга тогда породила во мне немало раздумий о принципах подготовки альбомов по искусству, когда отсутствуют вступительные статьи, а текст как бы спокойно «перетекает» со страницы на страницу через весь том. Подобный прием сегодня предстает естественным, но тогда о нем только начинали думать. Мне и сегодня не хватает Мити, его громкого, хрипловатого голоса в часы дружеских застолий, его подчас резких, но всегда интересных суждений об искусстве книги.
…Об искусстве книги, постижении его секретов можно рассказывать до бесконечности. Это наука, познание которой требует всей жизни. Меняется время, меняемся и мы. Тот же Михаил Аникст, ярый адепт книжного дизайна, в конце 70-х годов неожиданно предложил для переплета нового альманаха «Панорама искусств» тип красочного и пластичного рисунка в духе архиреалистических «обманок» конца XVIII столетия.
Кстати, и сам альманах появился на свет по причине изменений в нашей духовной жизни. По стране тогда прокатился музейный бум, захлестнувший перед этим Запад. У входов в музеи и выставочные залы выстраивались многочасовые очереди. Желание понять, куда мы идем, что ожидает нас в будущем, заставило обратиться к прошлому. Интерес к культуре прошедших десятилетий пробудил ностальгические воспоминания, и десятки людей принялись записывать все, что видели и слышали в далекой молодости. Среди этого потока, в общем, графоманских рукописей встречались и очень интересные, и нужные. Примерно в это же время начали слабеть многочисленные запреты, усложнявшие работу в архивах. Само время требовало создания альманахов, где мемуары и архивные материалы соседствовали бы с литературными очерками о судьбах художников, коллекций и отдельных произведений.
К моменту рождения «Панорамы» я уже работал в издательстве «Совет-ский художник», где выпускал ежегодники, посвященные современной живописи, скульптуре, графике, декоративно-прикладному искусству и сценографии. Придуманная мною «Панорама» как бы должна была «вписаться» в этот ряд. Не скрою, у нее был дальний родственник — альманах «Прометей», созданный в издательстве «Молодая гвардия» талантливым редактором Юрием Коротковым. Но так как «Панорама» была задумана как сборники, посвященные исключительно пластическим искусствам, художникам, собирателям, музеям и коллекциям, то и стилистика, и композиция, и внешний облик должны были быть оригинальными. И это, к счастью, удалось. Бережно храню первый отклик — открытку, полученную мною от двух замечательных художников: «Дорогой Юрий Максимильянович! Поздравляем Вас с появлением на свет первенца серии «Панорама искусств». Книга получилась блестящей и по богатому материалу и по оформлению. Сердечный привет от нас обоих. Искренне Ваши Т. Маврина 16 , Н. Кузьмин 17 «. Просматривая сегодня все 13 выпусков, успевших появиться до 1990 года, когда издание прекратилось, я убеждаюсь, что альманах действительно получился очень насыщенным, интересным и нужным. Уверен, что специалисты еще долго будут обращаться к его публикациям архивных материалов и мемуаров.
Успех «Панорамы» я должен разделить с Андреем Сарабьяновым, который, придя работать ко мне в редакцию, стал, начиная со второго номера, постоянным редактором этого сборника. Давным-давно я учился в школе вместе с его отцом, теперешним академиком, историком русской художественной культуры Дмитрием Сарабьяновым. Тогда мне и в голову не могло прийти, что десятилетия спустя я буду передавать эстафету его сыну. Но именно так и случилось, и остается только сетовать: как быстро летят годы. Работать с Андреем было всегда интересно и приятно. Мы как бы соревновались с ним, кто найдет и притащит в редакцию наиболее значительный материал. Когда наконец гора рукописей достигала почти критической высоты, наступал самый увлекательный момент: составление очередного выпуска. Проходило это не гладко. Спорили порой допоздна, доказывая друг другу, какая статья или архивный документ должен быть напечатан в первую очередь. Когда же наконец приходили к согласию, оказывалось, что отобранные рукописи вдвое превышают допустимый объем будущего сборника. И вновь начинались горячие обсуждения, что можно отложить или сократить. В конце концов, через несколько месяцев наступал торжественный момент: из типографии в издательство привозили сигнальный экземпляр. Мы оглаживали новорожденного, радовались его появлению на свет, но никогда не забывали посетовать на родимые пятна — допущенные ошибки и просчеты.
«Панорама искусств» могла появиться только потому, что уже существовал придуманный В. М. Полевым, В. В. Горяиновым и мною сборник «Советское искусствознание», выходивший два раза в год. Начиная со второго выпуска его редактировал (почти 10 лет) Леонид Бажанов, а позже — Марина Дмитриева и Александр Саминский. Рад, что мне удалось собрать молодую, беспокойную и вместе с тем серьезную редакцию искусствоведов, которые постепенно стали и профессиональными издательскими работниками. Публиковавшиеся в «Искусствознании» высоконаучные, теоретические статьи и исследования не только подняли планку нашего искусствоведения, но и определили пути его дальнейшего развития. При наличии такого сугубо научного издания напрашивался сам собой и выпуск более популярного сборника.
Почти каждый из 27 вышедших сборников «Искусствознания» вызывал раздражение и даже негодование высокопоставленных чиновников и блюстителей «социалистического реализма» из Академии художеств. Поэтому история рождения этого уникального издания и частых собраний постоянных членов его редакционной коллегии — В. М. Полевого, Д. В. Сарабьянова, Г. Ю. Стернина — заслуживает отдельного обстоятельного рассказа.
Вслед за «Панорамой» появился задуманный мной младший брат «Искусствознания» — сборник «Музей». Он был предназначен для научных сотрудников многочисленных художественных музеев, для историков художественной культуры. В сборниках, редактором которых был тот же А.Сарабьянов, публиковались статьи о новых открытиях и атрибуциях, о принципах создания экспозиций и подготовки каталогов, очерки истории музейных собраний, отдельных коллекций и произведений.
Никогда не забуду волнительное для меня представление первого номера в конференц-зале Музея изобразительных искусств. На эту презентацию, как теперь любят говорить, я даже сбежал из больницы, где находился на лечении. И всегда буду с благодарностью вспоминать доброе и сердечное вступительное слово директора музея И. А. Антоновой. Позже мне не раз еще доводилось слышать похвальные отзывы о сборниках от научных сотрудников музеев и от работников издательств, в том числе и западных. Большое число хороших цветных иллюстраций и интересные публикации привлекли внимание и многочисленных любителей изобразительного искусства.
К сожалению, вышло всего 10 томов «Музея». Коммерциализация культуры, наступившая в связи с перестройкой, сказалась, увы, и на издательской деятельности. Потому сборники «Музей», «Панорама искусств» и много других хороших и полезных изданий приказали долго жить… Хочется верить, что со временем начнут выходить новые, не менее интересные, нужные и красивые книги.
* * *
Работа в издательстве побудила меня регулярно обходить книжные магазины. Было важно понять, что продают, как продают и что покупают. Во время этих обходов я неожиданно поймал себя на мысли, что с интересом наблюдаю, как люди по-разному берут книги в руки.
Вот пальцы сначала ласково заскользили по переплету. Короткая пауза на титульном листе: оценка красоты шрифта и композиции. Но рука уже привычно тянется к верхнему правому углу книги и начинает медленно перелистывать страницы. Взгляд задерживается на иллюстрациях, на текстовых разворотах. Глаз привычно определяет, сколь удачно соотношение темного прямоугольника набранного текста и окружающего его светлого пространства полей. Так обычно смотрит любитель, библиофил. Но вот другой покупатель не оглаживает, не ласкает переплет. Он открывает книгу с конца и внимательно изучает примечания, библиографию, именные и предметные указатели. Это, наверняка, специалист, для которого каждый купленный том — необходимый рабочий инструмент.
В толкучке у книжных прилавков я нередко вспоминал мудрого Давида Самойловича Айзенштата. Однажды я очень удивился, когда он с безразличием отложил в сторону роскошный фолиант в марокеновом переплете с золотым обрезом, а взял в руки маленькую, неказистую брошюрку. По-птичьи склонив голову набок, он принялся внимательно изучать ее, распрямляя и разглаживая загнутые углы. Брошюра содержала ценнейшие сведения о торговой и финансовой жизни Москвы XIX века. «Книга призвана служить человеку», — молвил старый библиофил. Пережив в молодости сжигающую страсть коллекционера, Давид Самойлович с годами все больше и больше отдавал предпочтение изданиям нужным и полезным. Увы, справедливость его взглядов я осознал только десятилетия спустя, когда всерьез и со страстью сам стал собирать собственную библиотеку.
Признаюсь, что еще в школе мечтал стать археологом. 25 июня 1941 года мне предстояло как землекопу и стажеру отправиться с археологической экспедицией в Крым, на раскопки Пантикапея, бывшей столицы Боспорского царства. Но жизнь повернулась иначе. Началась война, и 27 июня я уехал под Смоленск. А любовь к истории все равно осталась. Не случайно большинство написанных мною книг посвящено прошлому отечественной культуры и ее прославленным деятелям. Естественно, что и библиотеку я собирал сообразно своим интересам, своей давней страсти.
Основу собрания, заполнившего, кажется, уже всю нашу небольшую квартиру, составляют, конечно, книги по русской истории и мемуары. Я не фанатичный библиофил и не могу гордиться особыми редкостями. Достоинство моего собрания — полнота подбора. История России Татищева, Щербатова, Карамзина, Соловьева, Ключевского, Платонова, Корнилова… Почти все — первые издания. Есть в этом для меня особое очарование. Тронутые желтизной страницы, аромат старой бумаги, царапины и потертости, нанесенные временем на кожаные переплеты, напоминают о поколениях, читавших эти книги. А годы издания томов как бы переносят нас в те далекие времена и помогают лучше постичь и убеждения авторов, и реакцию читателей…
Двадцать с лишним лет назад в букинистическом магазине при гостинице «Метрополь» я чудом приобрел 12 томов первого издания «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. Красные сафьяновые корешки с золотым тиснением, светло-коричневые кожаные переплеты, мраморная бумага на форзацах и маленькие, скромные экслибрисы: «Из библиотеки А. М. Меншуткина. № 1».
Петербургский купец был хорошо известен в столице как завзятый коллекционер и библиофил. В 20-е годы XIX столетия он поселился на Литейном проспекте, в доме 24. В начале века на этом месте стоял деревянный особняк Николая Петровича Резанова, одного из учредителей Русско-американской компании, начальника первой российской кругосветной экспедиции. На месте одряхлевшего особняка Меншуткин построил каменные хоромы для своих коллекций и библиотеки. В этом же доме родился у него сын Николай, будущий знаменитый русский химик.
По экслибрису можно судить, сколь высоко ценил купец-библиофил труд Карамзина, этот «подвиг честного человека», по замечанию А. С. Пушкина. Все 12 томов «Истории», выходившие с 1816-го по 1829 год, он пометил первым номером своей библиотеки. Когда теперь я беру какой-нибудь из этих томов в руки, то неизбежно представляю себе картину, как Александр Сергеевич Пушкин, прогуливаясь по Литейному, встречает Меншуткина и отвечает на его вежливый поклон. Ведь в 1834 году поэт жил неподалеку от купца — на Пантелеймоновской улице, теперешний дом 5. Так возникает для меня связь времен…
С эпохой Карамзина, с именем Пушкина связан для меня еще один дорогой мне томик. Это подарок близких людей — замечательных знатоков книги Михаила Долинского и Владимира Якубовича. Томик называется «Анекдоты, касающиеся до государя императора Петра Великого, собранные Иваном Голиковым». Судя по переплету и владельческим надписям, книга сначала принадлежала монастырской библиотеке. В середине XIX века ее владельцем стал знаменитый переводчик Гете и Шиллера на русский язык поэт Александр Николаевич Струговщиков. (Уже один его автограф доставил мне радость. Ведь отец мой в ХХ веке считался одним из лучших переводчиков русской поэзии и прозы на немецкий язык.) Хорошо известно, что Струговщиков был близко знаком с А. Пушкиным, часто встречался с ним, а 9 февраля 1837 года сделал рисунок — великий поэт на смертном одре.
В конце 20-х годов нашего столетия томик «Анекдотов» оказался в русском отделе «Международной книги», которым ведал тогда П. П. Шибанов. А в начале 30-х годов его приобрел драматург В. А. Тронин. Пережив немало владельцев, творение Ивана Голикова теперь дополняет и украшает мое обширное собрание «Петровианы»…
Разные издания по-разному украшают библиотеку. Когда-то я купил четыре книжечки «Русский быт по воспоминаниям современников. XVIII век». Их выпускало издательство «Задруга» с 1918-го по 1923 год. Книжечки были в жутком состоянии, но необходимы для работы. Приходилось терпеть. Прошли годы, и я случайно узнал, что один из библиофилов расстается с частью своего собрания. Были у него и четыре выпуска «Русского быта», великолепно переплетенные в три изящных тома. Конечно, я тут же купил их, чтобы заменить, как в былые годы делал отец, свои потрепанные экземпляры. Теперь я не только пользуюсь этими книгами для работы, но любуюсь и восхищаюсь ими, как любуются элегантной, интересной и умной женщиной…
Коллекционер подобен влюбленному. Он готов всем и всюду вещать о предмете своей страсти. Заткнуть фонтан этого красноречия почти невозможно. Прекрасно понимаю это и тем не менее позволю себе упомянуть напоследок о еще одной, особой группе книг из моего собрания. Она занимает поместительный шкаф и бесценна для меня дарственными надписями моих друзей. Порой очень подробные, порой — короткие, серьезные и шутливые, они летопись моей жизни. За ними — совместные путешествия, тихие, мирные беседы и серьезные научные споры, памятные события и веселые застолья. Увы, очень многих из авторов этих книг уже нет с нами, и мне их страшно недостает…
Рядом со шкафом — еще одна большая полка, на которой стоят тома и томики, надписанные теми, с кем довелось встретиться и сблизиться в годы редакторской деятельности. Я убежден, что «лицо» издательства во многом определяют именно те книги, которые замыслены и продуманы в редакциях в часы долгих и не всегда простых бесед с авторами. И постоянно старался придерживаться именно этого пути в своей работе. Нередко после таких разговоров рождались нужные и интересные рукописи. А когда наконец появлялась книга, то автор, как правило, дарил ее с очень приятным для меня посвящением. И подобных изданий у меня больше сотни.
Одним из таких томов я горжусь особо. В 1966 году, когда еще не умерли окончательно радужные надежды, рожденные «оттепелью» пятидесятых годов, я задумал издать знаменитую «Чукоккалу» — толстенную книгу, на страницах которой в течение десятилетий друзья и гости Корнея Ивановича Чуковского оставляли свои записи и рисунки.
Само собой понятно, что все началось с телефонных переговоров, за которыми наконец последовали поездки в Переделкино, где последние годы безвыездно жил Корней Иванович. В его кабинете на втором этаже потекли часы напряженной работы с писателем и его верной помощницей, внучкой Еленой Цезаревной. Здесь же, в окружении книжных шкафов и полок, докторской мантии Оксфордского университета, парадного головного убора вождя индейского племени и огромного говорящего игрушечного льва, было решено, что Корней Иванович допишет для издания «Чукоккалы» небольшие эссе о некоторых авторах книги-альбома.
Издание получалось очень сложным — рисунки, прозаические и поэтические записи, комментарии к некоторым из них и, наконец, литературоведческие и мемуарные отступления самого владельца альбома. Короче говоря, многослойный литературный пирог. Чтобы оказался он «вкусным» и привлекательным на вид, «пекла» его целая команда издательских «поваров». Художник Евгений Смирнов готовил макет. И надо заметить, что прекрасно справился с нелегкой задачей. Помогала ему Инесса Румянцева, художественный редактор. Литературным редактором была Софья Николаева. А я возглавлял всю команду.
Наконец все было готово к отправке в типографию. И тут начались мытарства. Трусливые и скудоумные чиновники Комитета по делам печати, твердо уверенные в непогрешимости своих суждений, начали всячески мешать. Открыто сказать «нет» они боялись — не желали прослыть ретроградами, но исподволь гнусно вставляли палки в колеса. Лишь бы не завертелся, не заработал типографский станок. И длилось это не месяцы — годы. Потом случилось так, что мне пришлось уйти из издательства «Искусство», и участвовать в этой борьбе за «Чукоккалу» я уже не мог. Впрочем, перипетии этого многолетнего хождения по мукам подробно описала и опубликовала Елена Цезаревна в 1989 году в журнале «Наше наследие»… Книга все же вышла. Правда, урезанная и оскопленная. Со значительными сокращениями. Вышла в 1979 году, через десять лет после смерти Корнея Ивановича. И я получил в дар один из первых экземпляров с очень дорогой для меня надписью:
«Юрию Максимильяновичу Овсянникову. Вы стояли у колыбели этого дитяти, вели его за слабые ручонки, когда делались первые шаги. По Вашей инициативе К.И. расширил свои эссе о Мандельштаме и Пастернаке. Впрочем, не берусь перечислять всего, что делалось в этой книге по Вашей инициативе, а просто радуюсь, что вот наконец вышла книжка и можно ее Вам подарить с искренней благодарностью и глубоким уважением.
8.4.79. Е. Чуковская».
Книга с такой дарственной надписью дорогого стоит. А схожих — немало стоит у меня на полках. Они дарят радость и убеждение, что жизнь рядом с книгами и вместе с книгами прожита не бесполезно…
Публикация и примечания И. С. Ненарокомовой
1 Максимилиан Яковлевич Шик (1884-1968) — переводчик, поэт, балетный критик, библиофил.
2 Николай Петрович Феофилактов (1878-1941) — художник, график.
3 Павел Петрович Шибанов (1864-1935) — букинист-антиквар, знаток редких и старопечатных книг.
4 Владимир Германович Лидин (1894-1979) — писатель, библиофил.
5 Александр Мелентьевич Кожебаткин (1884-1942) — издатель, библиофил.
6 Алексей Алексеевич Сидоров (1891-1978) — историк искусства, исследователь искусства книги и графики.
7 Давид Самойлович Айзенштат (1880-1947) — юрист, книговед, книгоиздатель, библиофил.
8 Георгий Семенович Верейский (1886-1962) — художник, график.
9 Дмитрий Исидорович Митрохин (1883-1973) — художник, график.
10 Михаил Ильич Щелкунов (1884-1938) — издательский работник, журналист, историк книги, библиофил.
11 Сергей Александрович Поляков (1874-1943) — издатель, переводчик.
12 Евгений Иванович Савостьянов (1930-1978) — директор издательства «Искусство» в 1964-1973 годах.
13 Ростислав Борисович Климов (1928-2000) — искусствовед, редактор издательства.
14 Юрий Александрович Молок (1929-2000) — искусствовед, редактор издательства.
15 Дмитрий Спиридонович Бисти (1925-1990) — художник, график.
16 Татьяна Алексеевна Маврина (Лебедева) (1902-1996) — художник, график.
17 Николай Васильевич Кузьмин (1890-1987) — художник, график.
Вместо послесловия
Разговоры наши, за исключением случаев экстраординарных, шли по одному маршруту. С годами чуть больше времени уделялось здоровью, делам семейным, но не это было главным: организм все равно не омолодишь и не реконструируешь, а внутри наших домов редко что-либо менялось. Поэтому и он, и я знали, набирая не изменявшиеся десятилетиями телефонные номера, что главная тема останется неизменной: книги.
Он — Юрий Максимилианович Овсянников, дорогой мой друг, блестящий писатель-историк и гений издательского дела. Я — человек, издавна восхищавшийся им, многим ему обязанный. У нас были общие принципы в подходе к жизни и, что весьма немаловажно, — общие рабочие интересы.
— Ну, что тебе еще сказать? — вопрошал Юра примерно в начале второй минуты беседы. — Заезжал я тут вчера в «19 октября». Ничего особенного. Правда, кое-что для работы купить пришлось.
Следовал перечень, из которого становилось ясно: «кое-что» было явным преуменьшением. И ненамеренным. Просто поставить на полку, положить рядом с машинкой, а потом и компьютером для постоянного пользования хотелось неизмеримо больше, чем определялось жесткой реальностью. Слишком широк был диапазон тем, которые не давали ему покоя: от лубка и архитектуры до трех веков существования Санкт-Петербурга, бытовых реалий давно ушедших эпох и жизнеописания Петра Великого. Тридцать написанных Овсянниковым увлекательных исследований — отнюдь не шуточное дело. Они потребовали многомесячных бдений, углубленных архивных штудий, которым он с особой любовью предавался как раз в Питере, терпеливых, изо дня в день, библиотечных посиделок.
Но это — лишь часть его занятий, хотя и чрезвычайно существенная, весомая, удовлетворявшая постоянную тягу к просветительству, ему свойственную. Это усмиряло, пусть и на время, писательский зуд, появление которого еще никому не удавалось внятно объяснить, и, наконец, — что скрывать? — тешило тщеславие, Юре отнюдь не чуждое, как, впрочем, и большинству из нас. Главная же, всепоглощающая страсть проявлялась в ином: непрерывно придумывать и доводить до выхода в свет книги, находя для них лучших авторов, и многотомные серии. Практически все они были предметом охоты для библиоманов, необходимостью для специалистов самого взыскательного свойства и отрадой обычных читателей, которых, что помнят все, с казенным пиететом, а на самом деле с высокомерным пренебрежением называли «простыми людьми».
Есть опасность настолько углубиться в перечень его издательских новаций и начинаний, счет которым, я думаю, далеко перевалил за сотню, что всё остальное место может занять именно этот список. Поэтому ограничусь сравнительно небольшой выборкой из задуманного и исполненного в «Искусстве», «Советском художнике», ставшем затем «Галартом», и последнем месте его работы — «АСТ-прессе».
Уже за одно то, что ему первому удалось пройти сквозь восьмилетний цензурный строй, в котором каждый норовил побольнее ударить шпицрутеном, и сделать общим достоянием уникальную «Чукоккалу», следовало бы, по справедливости, поставить памятник. А прорвавшиеся на пуристский соцреалистический рынок, благодаря Максимилианычу, как называли его друзья, альбомы «Графика Пикассо» и «Графика Матисса»? А десятитомная «Малая история искусств»? Или же составившие эпоху в художественной жизни страны 27 сборников «Советского искусствознания»? (Кстати говоря, уже второй из них был почти весь, за исключением полутора тысяч экземпляров, которые успели продать магазины, уничтожен по распоряжению ЦК КПСС за «порочные идеологические установки».) Люди моего поколения хорошо помнят, какой ажиотажный спрос был почти на каждый выпуск тринадцатитомной «Панорамы искусств». Незадолго до смерти он затеял «Энциклопедию русской культуры» и заказал группе авторов научно-популярный рассказ об истории мировой цивилизации. Увы, надежды, что она будет издана, практически нет. Впрочем, что толку печалиться: ведь доведенного Овсянниковым до появления на прилавках и без того с лихвой хватит на десяток издателей.
Такова в очень кратком, практически конспективном изложении фактологическая сторона дела. Однако ограничиться только ею — значит, упустить очень важное, даже, осмелюсь сказать, решающее обстоятельство.
Длительное тесное общение с отцом — переводчиком и поэтом «серебряного века» Максимилианом Шиком, атмосфера той эпохи, наполнявшая дом, и определили отношение к любимейшему занятию, захватившему его с детства и оставшемуся неизменным до последнего дня. Я говорю сейчас не столько даже о самом книгоиздании, заниматься которым он начал лишь пройдя фронт, армию, журналистскую школу, сколько о твердом понимании основ этого занятия, воспитанном людьми, о которых рассказывается.
Лучшие прозаики, поэты, критики начала века, как и лучшие художники (а в тех и других недостатка тогда не ощущалось) приравнивали процесс создания книги к высокому духовному подвигу, более того — священнодействию, иногда не лишенному и мистических черт. Так происходило, например, с Александром Блоком или, скажем, с теми, кто определял политику «Грифа», «Скорпиона», «Мусагета», «Сирина»…
Для них, а следовательно, и для Овсянникова книга существовала не просто как одно из звеньев культуры, то есть имела не только лишь утилитарный, практический смысл, но и представляла собою самоценный предмет искусства, единственный и неповторимый. Вот почему данный Юре от Бога талант — все время искать и находить новое, делая это с изящной легкостью, без всяких видимых усилий и даже малейшего намека на усталость, — почти всегда устремлялся к тому (и настойчиво подталкивал к этому сотни авторов), чтобы создать доселе небывалое, прекрасное по форме. Конечно, случались и неудачи, неточные попадания. Но кто вообще от них застрахован?
Я не хотел бы, чтобы ненароком, исходя из предыдущего текста, друг мой предстал фанатиком своей профессии, мало чем еще интересующимся. О, нет! Он был отнюдь не чужд земных радостей, приятен в общении (а число знакомых у него оставалось поистине неисчислимым — и арифметика здесь бессильна), неизменно бодр и весел, особенно на людях, любим многими, начиная с жены, искусствоведа Ирины Ненарокомовой, и сына-литератора Максима и кончая наиболее близкими к нему людьми. В последние годы они уходили все чаще и чаще… Теперь покинул нас и он, оставив одно утешение: созданное им уже прочно вошло в историю русской культуры.
Михаил Долинский