Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2002
Я собирался написать для ноябрьского номера «Звезды» очерк «Афронтенбург» — о роли обиды в творчестве и о судьбе Гейне в России. Тем временем текущие конференции поглотили все мое время, и я предлагаю читателям свой неопубликованный доклад на Тыняновских чтениях в качестве вступления в тему.
Несколько слов в историко-теоретическое оправдание моей темы.
В последние годы, к сожалению, приходится слышать, что материал Тыняновских чтений — вовсе не тыняновский, а мнимо-тыняновский, мимо-тыняновский, иногда же и анти-тыняновский. Поэтому я приветствую приглашение организаторов чтений поставить на повестку дня более общие проблемы. Я не противник «мелкотемья», на мой взгляд, именно конкретные, иногда очень узкие предметы исследования были на чтениях самыми интересными. Но сейчас пора ревизий. Ревизуют наследие Опояза не филологи, а «Новое литературное обозрение» с его культом так называемых младоформалистов, которые не были ни формалистами, ни структуралистами, а в той форме, в которой их канонизируют теперь, не были даже и младо, а скорее — очень старо.
Опыт ревизии формальной школы ее неприятелями ставит нас перед ответственной задачей. Нам надо продолжать то дело, которое было так славно начато в нелегкие для русской науки времена комментариями Чудаковых и Тоддеса к научно-критическому изданию трудов Тынянова. Мы должны определить, что в главной линии наследия Тынянова прошло испытание временем и в какой форме представляет сейчас часть поэтики как филологической дисциплины. Как советовал еще в 1924 г. Томашевский, «не будем настаивать на том, чего в книге Тынянова нет. Важно то, что она открывает, объединяя научные проблемы под новым углом зрения, новую область изучений, может быть, является преддверием новой научной дисциплины, которой предстоит связать до сих пор автономные главы поэтики — метрику, стилистику и тематику» (рецензия на книгу «Проблема стихотворного языка» — «Русский современник», № 3, с. 267-268).
В дополнение к отличным, четвертьвековой давности комментариям в книге «Поэтика. История литературы. Кино» (М., 1977) необходим обзор того, как идеи Тынянова превратились в часть обязательного знания о словесном искусстве, в первую очередь у Якобсона и его школы.
Следующий абзац предназначен для тех, кто читал основополагающую статью Р. О. Якобсона «Лингвистика и поэтика».
Возьмем в качестве примера идею сукцессивности, которую подвергали критике филологи от Томашевского до Гаспарова. Мы знаем, в чем уязвимость этого понятия как противопоставленного прозаической «симультанности». Но мы не всегда помним, что из тыняновского туманного термина «сукцессивности поэтического ряда» развилась четкая структурно-лингвистическая концепция поэтической функции языка, переносящей принцип эквивалентности, принцип сходства с оси выбора на ось распределения, с парадигматики на синтагматику. Так, например, реализация просодиче-ских, супрасегментных фонологических признаков происходит только в последовательности, потому что только в последовательности мы отличаем ударный слог от безударного, а долготу от краткости, в то время как сегментный признак, скажем, звонкость (б/п), различим сам по себе. Поэтическая функция требует сопоставления не только слога со слогом, стиха со стихом и так далее, но и слова со словом, поскольку такое сопоставление выявляет специфическую для стиха тематику, заданную связью звука и смысла в рисунке звуковых повторов, парономазий и анаграмм, подсказывающих наличие семантического строя в звуковой и прочей формальной сукцессивной упорядоченности. Так, сюжет стихотворения Мандельштама «Европа» создается последовательным расчленением и анаграмматизацией заглавного имени — от слова привык в первой строфе до слова впервые в последней.
Однако сейчас, в пору ревизий, насущно необходима не столько прошлая история побед и поражений главной линии тыняновского творчества, сколько оценка будущих возможностей его наследия. Я убежден, что «канонизация младшей линии» и «ход коня» работают не только в истории словесности, но и в истории науки. Пора заняться младшей, неканонизированной линией, пора обратить внимание на «колеблющиеся», «второстепенные признаки» в исследованиях Тынянова. Они плодотворны, в них злоба нашего сегодняшнего научного дня и обещание нового и неожиданного творческого почина. Часто они могут служить в качестве исходных соображений для разработки тех тем, которыми мы сейчас занимаемся, например, для теоретической истории словесности, основанной на бинарных оппозициях в синхроническом плане и на трехчленной модели в плане диахроническом (к последней Тынянов подошел вплотную, заметив новаторство так называемых «архаистов»).
Особенно увлекательны те мысли, которые сам Тынянов отбросил, оставив незавершенными. Один такой камень, отвергнутый строителем, это почти забытая, не включенная в переиздания работа Тынянова «Блок и Гейне», увидевшая свет в исторически примечательном сборнике «Об Александре Блоке» в 1921 г. Только блоковская часть ее, в несколько измененном виде, вошла в книгу «Архаисты и новаторы». Отвергнув «Блока и Гейне», Тынянов зато опубликовал заново в «Архаистах и новаторах» извлечение из неоконченной своей монографии «Тютчев и Гейне», в свою очередь, представлявшей собой, очевидно, часть огромного и, как все такие планы Тынянова, не осуществленного сравнительно-исторического и теоретического замысла, который можно условно назвать «Гейне и Россия».
Статью «Тютчев и Гейне» Тынянов включил в сборник ради архаиста-новатора Тютчева: сопоставление чистого новатора Гейне с Тютчевым было оправданно в контексте русского материала и преобладающего историзма «Архаистов и новаторов» как пример непосредственного литературно-биографического соприкосновения и взаимного воздействия — поэтического со стороны радикала Гейне и политического со стороны консерватора Тютчева.
Вопрос же о Гейне и Блоке, несмотря на неоспоримое воздействие поэтики Гейне на поэтику Блока, освещался в статье 1921 г. главным образом типологически. Типологический метод сопоставления представляет собой, насколько можно судить, одну из отрезанных и отброшенных ветвей историко-теоретической мысли Тынянова. Он восстанавливается по отдельным замечаниям, разбросанным в работах об оде XVIII столетия или о поэзии «Промежутка». В предисловии к книге «Архаисты и новаторы» Тынянов объяснил операцию, которую он произвел над статьей «Блок и Гейне»: «Одна статья представляла собою искусственную параллель между одним новейшим русским поэтом и одним иностранным старым; второй член параллели я отбросил».
Но была ли параллель искусственной? И что значит «искусственная параллель»? Не означает ли это, в данном случае, параллель типологическую? Блок был дан сам по себе в новой статье Тынянова, но он остался подразумеваемым первым членом предложенной прежде параллели. Гейне ушел в подтекст статьи о Блоке, но не исчез.
Поэты и ученые часто отбрасывают тот корень, на котором выросли побеги их идей, пересаживая эти побеги на новую почву так, что происхождение их остается скрытым. Надо прочесть раннюю редакцию стихотворения Пастернака «Любка», чтобы понять, что оно написано о семейной драме Блока.
О чем говорится в «отброшенном члене» тыняновской параллели, в чем ее значение для нас?
Я хочу остановиться, во-первых, на сравнительно-исторической стороне вопроса «Блок и Гейне», как она намечена у Тынянова и у его комментаторов, во-вторых, на типологическом смысле сопоставления, которое Тынянов принес в жертву другим, более занимавшим его в зрелый период творчества проблемам. (Следует заметить в скобках, что неосуществленные идеи молодого творчества приобретают особенное значение по ходу истории литературы и науки о литературе: ранний Толстой перебрасывает мост между Стерном и Джойсом, ранний Тынянов — между учением Веселовского и современной теорией межтекстовых связей.)
В сравнительно-историческом плане сразу бросаются в глаза те два явления стиля, которые унаследовал Блок у Гейне и которые послужили основой для двух важных научных концепций Тынянова: для понятия лирического героя и для подхода к книге стихов как к лирическому сюжетному повествованию, своеродному роману в стихах.
Как отмечалось уже в комментариях к статье «Блок» («Поэтика. История литературы. Кино», с. 439), термин «лирический герой» был впервые введен в очерке о Блоке и Гейне. Здесь же упоминается наблюдение Долгополова о том, что вскоре Андрей Белый сформулировал категорию «лирического субъекта» и «субъекта поэзии». Долгополов считал, что эти понятия едины и что Тынянов и Белый пришли к единому пониманию героя независимо друг от друга. Скорее всего, однако, Белый, сочувственно отозвавшийся о формальном методе в том предисловии к «Стихотворениям» 1923 г., где он употребил термин «лирический субъект», косвенно полемизировал с Тыняновым, когда заменил литературоведческий и литературно-биографиче-ский термин Тынянова философским, не совсем тождественным тыняновскому. Заслуживает внимания и то, что Белый сказал здесь о себе, вслед за Тыняновым и Блоком: «Все, мной написанное, — роман в стихах…» У Блока в предисловии к собранию стихотворений (1911-1912 гг.) говорилось: «…каждое стихотворение необходимо для образования главы; из нескольких глав составляется книга; каждая книга есть часть трилогии; всю трилогию я могу назвать романом в стихах…». Тынянов почти дословно повторяет слова Блока, когда говорит о сборниках стихотворений Гейне: «…можем назвать отдельные стихотворения — главами фрагментарного романа» («Блок и Гейне», с. 258, прим.).
Кажется вероятным, что Белый следовал скорее примеру Гейне, о котором напомнил в своей статье Тынянов, чем примеру трилогии Блока. Самые названия двух наиболее «сюжетных» сборников Белого, «Пепел» и «Урна», как и тематика их, явственно восходят к стихотворению Гейне из «Die Heimkehr», «Sag, wo ist dein schоnes Liebchen…»: «»Где, скажи, твоя подруга, / Что воспел ты так прекрасно / В дни, когда огнем волшебным / Пламенело сердце страстно?» / Ах, угасло это пламя, / Сердце скорбное остыло… / Эта книжка — урна с пеплом / Догоревшей страсти к милой (Und dies Buchlein ist die Urne / Mit der Asche meiner Liebe)». У Белого в предисловии к сборнику «Урна»: «»Пепел» — книга самосожжения и смерти <…> В «Урне» я собираю свой собственный пепел <…>».
Вернемся к происхождению концепции «лирического героя» у Тынянова. Она приходит к нему, судя по собственным его словам, в связи с Блоком, а не в связи с Гейне: «Блок — самая большая лирическая тема Блока. Эта тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Этого лирического героя и оплакивает сейчас Россия» (с. 240).
Аркадий Блюмбаум отметил (НЛО, № 47, 2001, с. 146), что не только понятие «лирического героя», но и «колебательный» принцип смыслопорождения впервые появляется у Тынянова в статье «Блок и Гейне», когда Тынянов пишет о «колеблющемся свете», который лежит на «авторском лице» Блока. Этот «колеблющийся свет», по моему мнению, есть следствие автобиографической темы самоотречения у Блока. Поразительно, что слова Тынянова о Блоке как о лирической теме, над которой плачет Россия, отчетливо перекликаются с письмом Блока матери от 19 июня 1909 г. из Милана: «Россия для меня — все та же — лирическая величина. На самом деле — ее нет, не было и не будет». Тынянов не мог знать этого письма.
Образ Блока осложнен, говорит Тынянов, темой «второго, двойника». Достойно удивления, что Тынянов, знаток и поклонник Гейне, как бы нарочито забывает об основном источнике этой темы. Он предпочитает находить здесь лишь оживление мотива Мюссе и Полонского (с. 242; речь идет о стихотворениях «Декабрьская ночь» и «Двойник», соответственно). Между тем и мотив «лирического героя», роль которого разыгрывает «лирический субъект», и мотив двойника, оказывающегося самим субъектом, каким он был в прошлом, ведут начало от двух самых известных стихотворений Гейне — о Doppeltganger’e («Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen…») и об актере, игравшем роль умирающего бойца («Nun ist es Zeit, dab ich mit Verstand…»). Последнее прославилось в России в версии А. К. Толстого («Довольно, пора мне забыть этот вздор…»), хотя перевод Аполлона Григорьева тоньше. Первое же стихотворение перевел и сам Блок: «Тихая ночь, на улицах дрёма, / В этом доме жила моя звезда; / Она ушла из этого дома, / А он стоит, как стоял всегда. // Там стоит человек, заломивший руки, / Не сводит глаз с высоты ночной; / Мне страшен лик, полный смертной муки — / Мои черты под неверной луной. // Двойник! Ты, призрак! Иль не довольно / Ломаться в муках тех страстей? / От них давно мне было больно / На этом месте столько ночей!».
Отчего же Тынянов пренебрег этими двумя звеньями, соединяющими Блока с Гейне, и важнейшими ключами как к теме Блока в качестве «лирического героя», так и к смыслу самого понятия «лирический герой»? Ведь Эйхенбаум, например, в том же сборнике «Об Александре Блоке» (с. 45) явственно парафразировал стихи Гейне об актере: «Поэзия Блока стала для нас эмоциональным монологом трагического актера, а сам Блок — этим загримированным под самого себя актером. И вот — наступил внезапный конец этой трагедии: подготовленная всем ее ходом сценическая смерть оказалась смертью подлинной… И мы потрясены — как потрясен зритель, когда на его глазах, в пятом акте трагедии, актер истекает настоящей кровью…»
В умолчаниях Тынянова, очевидно, мы снова наблюдаем уже упомянутое раньше отбрасывание ключа к научному или поэтическому сюжету, заметание следов и закапывание корней, в статье «Блок и Гейне», скорее всего, несознательное. Источником тыняновского понятия о лирическом герое были соответствующие стихи Гейне о романтическом разыгрывании самого себя и о двойнике. Тынянов как бы забыл о них, когда употребил термин «лирический герой» в применении к жизни, поэзии и гибели Блока.
Из того, что сказано в статье Тынянова о Блоке и Гейне, и из того, что так явно пропущено в ней, можно сделать следующий вывод. С историко-литературной точки зрения Блок в большой степени ученик Гейне и его русских последователей, например Фета и Соловьева. Но с точки зрения типологической, а она была первоначально, как уже говорилось ранее, главной точкой зрения усекновенной статьи, Блок противоположен Гейне. Процитирую полностью заключительную, седьмую главку этой статьи:
«Возникнув на закате течений, которыми они питались и которые собой закончили, разрабатывая тот же материал — личности и эмоции, — Блок и Гейне стоят на двух разных полюсах поэзии. Один строит свое искусство по признаку эмоциональности, другой — по признаку чистого слова. Примитивно-эмоциональная музыкальная форма, прообраз которой — романс, и литературный, словесный орнамент, высшим прообразом которого является арабеска.
Поэтому столько споров вокруг Гейне, и при жизни, и после смерти, — поэтому Блок бесспорен.
И если Гейне навсегда останется примером и образцом самодовлеющего словесного искусства, а знак его стоит над новой поэзией, то Блок являет пример крупного художника в подчиненном роде поэзии — эмоциональном».
Смысл тыняновского сопоставления ясен: Гейне — союзник Опояза и новой,
постсимволистской поэзии, для него «форма в искусстве все, а материал не имеет никакого значения». Блок — противник, поэт, идущий за жизнью, а не впереди ее, и считающий искусство в лучшем случае бледным заревом гибельного пожара жизни, в худшем же — убийцей или пленителем жизни — как в стихотворении «Художник». (Следует отметить, что Тынянов не принимает во внимание противоречащие его тезису высказывания Блока в стихах и в прозе, в первую очередь, пушкинскую речь «О назначении поэта».)
Дихотомия эмоционально-экспрессивной, «нутряной» поэзии и поэзии слова, довлеющего самому себе и стремящегося к самосознанию, проходит через все критические и научные работы Тынянова. Гумилев и Хлебников противостоят в этой дихотомии Блоку и Есенину. В конечном счете, она восходит к шиллеровскому противопоставлению поэзии «наивной», то есть непосредственной, и поэзии «сентиментальной», то есть рефлектирующей. Тынянов переносит эстетическую схему Шиллера, схему отношения искусства к природе, в область языковой рефлексии, в область отношения поэта к слову, — и в соответствии с историческим вкусом нового искусства меняет плюсы на минусы, тем более что в новой поэзии, как показал он в статье «Промежуток», «нутряная» наивность оказывается на поверку много «литературнее» рефлектирующего «мастерства».
В заключение хочется пожелать, чтобы статья «Блок и Гейне» была перепечатана. Ее научный удел, как и жребий незавершенных трудов Тынянова о Гейне, оказался частью трагикомической судьбы наследия Гейне в России и его оценки в русской литературной мысли XX века.