Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2002
* * * Пойдем, на улице побудем, слова на ветер попускаем, подышим снегом водяным. Авось любовь свою разбудим, - прикинь, она прозревшим Каем прильнет к окошкам слюдяным. А знаешь, хоть и дура рифма, но ты на Герду впрямь похожа, больную снежным королем. (Кому из нас, не знаю, хуже, - хоть у меня теплее лимфа, но мой сурок при нем.) Покурим, может быть, поладим, одежды будничные скинем, насытив алкоголем кровь. То счастье впереди, то сзади, а мы всегда посередине - такая вот любовь. Винить тебя - что стричь ребенка: чихнешь, и ушко станет ало. Не плачь, не плачь, не плачь, не плачь. Все, что упало и пропало, отыщет боженьки гребенка, прикатит жук-рогач. Но если правда, что гормоны шумят напыщенно, а мясо людское мучит вышний глаз, то специальный взгляд Медузы (не зря же - матери Пегаса) накрыл по делу нас. * * * Стократ благородней тот, кто не скажет при блеске молнии: "Вот она, наша жизнь". Басе И мы, сменившие высоты торжественные на остроты, торчмя торчащие, увы, когда-то станем тож мертвы. .............................. Без сожаленья гроб безвольный поднимет гопник молодой. Начнет мотивчик меланхольный нести оркестрик продувной. Два-три комочка кинет глинки какая-нибудь шапокляк. И по дороге на поминки повиснет тягостный напряг. "Прощай, стократно благородный", - никто не скажет, побледнев. Лишь молнии огонь холодный запляшет на телах дерев. СЕМИДЕСЯТНИКИ Семидесятники нелепые в свои играют игры мелкотравчатые всюду. Устраивают чтения, картины - гляди ты - выставляют. Вместе мы, как веник, мыслят, непереломимы. И правы, черти. Знал я Машу Вениг: на первый взгляд - тростиночка, она и впрямь была полна такой же верткой силы, тож игрывала в игры ролевые шершавым, но пребойким язычком. Я и сейчас нежнейшую приязнь питаю к ней, не понимаю, что за угрюмый бес владел моей рукой, когда драгое имя вывел всуе, алча семидесятников уесть. Она - жена чужая, муж ее набьет мне морду, ежели догонит, да и сама обидится, небось, кривляться предо мною перестанет. Возможно ли дыханием живым пожертвовать для точности неверной сопоставленья ради красного словца лицо гордясь носить в кровоподтеках смогли же эти дяди обойтись актерским мастерством железной спайкой которую топор не прошибет с которою расправится лишь ржа возможно ....................................... Ты вычеркнешь меня из записных манерных книжек, вырежешь из снимков фотографических, сожжешь с негодованьем подробный дневничок, мои подарки подружкам передаришь. Будешь спать с зеленым крокодилом. Уплывешь с друзьями на байдарках и каноэ. Стихи возненавидишь. Ничего уж не изменишь. Твой настанет час - какой-нибудь маньяк фольянтов пыльных, захваченный историей печальной, фамилью твою глупую прочтет и про семидесятников узнает. * * * И вот ты плачешь и рыдаешь, и где еще подземный куст, ну, разумеется, не знаешь. А мир бессмысленен и пуст. Лишь светит месяц - ясный, ясный, под ним сребрится лес напрасный, речушки, рыбами полны, петляют, корни напояя. Зачем же слезы, дорогая, струить под ласками луны. Да, - холод, холод, и навеки. Но так умнеют человеки, так мысль разрозовляет плоть. И точность торжествует сухо. И глухоту родного слуха пииту уж не побороть. Что ж, звук неважен. Что в остатке? В беззвучной уцелело схватке что, верной скуки окромя? Землистых ль слов червивый запах, лиловый ль на еловых лапах блеск. Лепет ль губ: "Не мучай мя".