Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2002
* * * Есть сад, ему снится, на острове в монастыре: Над морем стоит монастырь на высокой горе, А в этом саду - белостенное здание школы, И слышно в открытые окна, как ученики Уроки свои перед сном повторяют, глаголы Латинские: детям даются легко языки. И снится ему: если б он туда с детства попал, Уж он бы на всех языках понимал и болтал, Ведь вот на армянском беседует Кароль Войтыла И католикос с восхищеньем кивает ему. Тут важно, чтоб море всю ночь кулаком колотило В скалу, помогая и чтенью во сне, и письму. Но не было в детстве ни сада, ни монастыря, Ни моря - советская ярко пылала заря. Все выучат русский: на нем разговаривал Ленин. А главное, музе так нравится русская речь, Все чудные тонкости этих спряжений, склонений, И сколько еще из нее можно взять и извлечь! * * * Уходя, уходи, - это веку Было сказано, как человеку: Слишком сумрачен был и тяжел. В нишу. В справочник. В библиотеку. Потоптался чуть-чуть - и ушел. Мы расстались спокойно и сухо. Так, как будто ни слуха, ни духа От него нам не надо: зачем? Ожила прошлогодняя муха И летает, довольная всем. Девятнадцатый был благосклонным К кабинетным мечтам полусонным И менял, как перчатки, мечты. Восемнадцатый был просвещенным, Верил в разум хотя бы, а ты? Посмотри на себя, на плохого, Коммуниста, фашиста сплошного, В лучшем случае - авангардист. Разве мама любила такого? Прошлогодний, коричневый лист. Все же мне его жаль, с его шагом Твердокаменным, светом и мраком. Разве я в нем не жил, не любил? Разве он не явился под знаком Огнедышащих версий и сил? С Шостаковичем и Пастернаком И припухлостью братских могил... * * * Я вспомню, улыбнусь, под тучей дымнобровой Ведя велосипед средь рытвин и коряг, Что Тютчев называл дубравой и дубровой Под рифму - лес любой, быть может, березняк. И вряд ли в лес зашел когда-нибудь он, что вы! - На мох поставил свой сверкающий башмак. Насколько ж чужд сырой он, топкой волоките, При всей его любви к России, спору нет! И в этом он поэт немецкий, как хотите, Шеллингианец он, - не то, что, скажем, Фет. Осинник, шелести, и вы, кусты, шумите Сильней перед дождем, скрипи, велосипед. * * * Я не прыгун с шестом, Чтоб прыгать метров на пять, Аплодисментов гром Сорвав себе на память, И шест, как метроном, Внизу трястись оставить. Не чемпион лыжни, Не рекордсмен трамплина, Мне крики не нужны С трибун, мне куст жасмина Милей и тишины Снотворная рутина. Не создан стихомер, Точнейший измеритель Рифмованных химер, Прозрений и наитий, Метафор и манер, Как строчку ни вертите. Я обгоню молву, Я опрокину сети, Я ленточку сорву, Быть может, на том свете, Верней, чем наяву, В журнале и газете. Мне мериться ни с кем При жизни не пристало. Я не напялю шлем Из кожи и металла, Не гонщик я, - зачем? Не пленник пьедестала. Мы сами по себе, Не в зале перед рампой, Мы на лесной тропе, На взморье мы, за дамбой. Прочтут нас не в толпе, А под настольной лампой. И вспомнят при ходьбе. О МУЗЫКЕ Чем музыка в четырнадцатом веке, Пятнадцатом, шестнадцатом была? Набором звуков: так лепечут реки И звякают бокалы из стекла, Так шепчутся дубы, чуть-чуть поглуше, Чуть-чуть погромче - только и всего. И, в трубочку свернув навстречу уши, Никто не ждал коленца одного Особенного: есть оно - и чудно, А нет - и так прекрасно, лишь бы полк Шел в такт, плясунья прелести подспудно Показывала, поднимая шелк. А до того, и вовсе не умея Звук записать, заманивали в сеть Волчицу, - спой, ты слышала Орфея! Волчица огрызалась: что ж вам спеть? Нелепая и пыльная затея, Испорченная временем на треть, Измазанная глиной на две пятых, Да щепочки прилипли, да слюна. Для ползающих пел и для крылатых, - Не музыка, - архаика одна. В семнадцатом все изменилось веке: Любители нашлись запоминать Прыжки ее, отростки и побеги, Капризы, про себя их напевать, Поклонникам она уже дарила Укрытие, какой-нибудь шалаш И павильон, о счастье говорила, Рассматривала пристально пейзаж, И плакали уже над ней: кто первый Достал платок, тот смелость проявил Неслыханную, ах, какой он нервный, Как грусть свою лелеял он и пыл! И Бах был воскрешен при Мендельсоне: До этого никто не знал, что Бах Играл в каком-то тусклом гарнизоне, В каком-то пыльном княжестве - впотьмах, Приятное искусство, прикладное, На третьих пребывавшее ролях... Вдруг племя виртуозов молодое Понадобилось, в бантах и соплях. И музыка, с детсадовским стараньем И знанием младенца о любви, Нас бурным восхитила содроганьем, Как будто разбежались муравьи И надо их собрать скорее в кучу, Всех, всех, до одного, пересчитать; Я сам себе вниманием наскучу: Их тысяча здесь триста сорок пять. Но кончится и это наважденье. На сонм кривляк, на длинный лен волос Запустит Кейдж, не зная снисхожденья, Свой дикий маневровый паровоз, А кто-нибудь, еще того покруче, Прибережет к финалу револьвер - И выстрелит - вспорхнет дымок колючий И обручится с музыкою сфер. * * * Можно ли мертвых любить, - так они далеки. Умер - и нет. Все равно что любить бронтозавра. Где он теперь, у какой он гуляет реки, В роще какой мимо мирта проходит и лавра? Нет, не проходит, не любит стихов, не поет, Может быть, ползает? Может быть, быстро летает? Может, глаголов таких мы не знаем, красот, Мыслей и пропастей, дикостей? Кто его знает? Марья Ивановна, может быть, стала звездой? Байрон, с его сумасбродством, пошел в почтальоны, Жизнью пленившись совсем незаметной, простой? Сумка, фуражка, да стая дроздов, да вороны. Как хорошо! Не мели языком, не болтай. Не фантазируй, - как взрослые нам говорили В детстве. А чем не фантазия - блещущий рай С ангельским пеньем и вечной весной? Вы там были? Так беззастенчиво, так откровенно, при всех Спать! Никогда его спящим не видел, мне жутко. Чем не фантазия этот скворечник, орех, Этот челнок, плоскодонка, дупло это, будка? * * * Как рентгенологу бы руку Жал Баратынский, свой скелет Разглядывая на свет: "Могу у вас я эту штуку Взять? Возвращу ее назад В одной из шляпных тех картонок... Как Александр Сергеич рад Ей будет, точно как ребенок! Я покажу ему бедро, Свое бедро, свои глазницы, Свое загробное нутро, Как если б "Сумерек" страницы, При нем не изданные, мог Вдруг распахнуть: зайди хоть в "Осень", В мой гроб, в мой череп и чертог, Предзимний ряд дубов и сосен. Он тоже любит заглянуть Куда нельзя, но мне случалось Смелей его на этот путь Ступать, и смерть мне улыбалась Чуть ли не раньше, чем ему. Я подопру бокалом снимок И выпью за ночную тьму И душ скитанье, пилигримок..."