Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2002
1
Есть же имена: Гелий, Гений, Гамлет, Мамонт (вообще-то — Мамант, но даже в энциклопедиях пишут через «о»: оно понятнее, когда с хоботом и кривыми бивнями). Поют с эстрады Мадонна, Рафаэль — и ничего. А к имени Любовь мы до того привыкли, что и не замечаем в нем ничего обязывающего.
Наверное, Григорий Иванович Братеев так и рассуждал: если Любовь — хорошо и похвально для будущей женщины, то чем плоше Герой для истинного мужчины? И когда через пять лет после дочки Любочки родился еще и сын, гордый папа вполне последовательно нарек наследника Героем. Хотя время стояло на дворе тихое, тягучее и геройствовать не располагало. В загсе поулыбались, но покорились, записав неслыханное прежде имя в метрику. Пожелали только, чтобы на всем долгом протяжении будущей счастливой жизни сопутствовали новорожденному столь же мирные времена и чтобы состоялся он героем не на какой-нибудь нежданной и несчастной войне, но вырос исключительно героем романов, кумиром прекрасных дам. Разнообразных и несчастных войн, ожидавших вскоре одряхлевшее отечество, регистраторша провидеть не сумела, зато прекрасных дам предрекла вполне.
И стал Герой Григорьевич Братеев.
Рос он под знаком собственного имени, благо не вторглись тогда еще в моду знаки зодиака, — рос и старался соответствовать. В трехлетнем возрасте, когда он, как все, трогательно коверкал слова, сказал однажды «камень преклонения» — потому что «преткновение» было ему совершенно непонятно, да и язык об горбатое «преткн» спотыкался. Ничего особенного, малыши выворачивают родную речь куда интереснее, но самое слово «преклонение» оказалось многозначительным, даже пророческим. Само собой сложилось в его сознании, что идол для преклонения окружающих — он и только он. Когда уже в школьные годы он делал уроки, семья ходила на цыпочках: «Герочка занимается!» Правда, он и был отличником с первого класса.
Но что выделяло его из ряда старательных прилизанных отличников: он не был белоручкой. Нормальный отличник, взращенный в интеллигентной семье, все читал, все выучил, все на свете знает, но ничего не умеет делать своими руками. В точности как и папа Героя, который, как говорится, гвоздя вбить не мог. Однажды дома у них потух свет, папа потыкался без толку и успешил на работу, а маме пришлось вызывать монтера. Тот в минуту сменил пробку и спросил у мамы: «А что, хозяйка, мужика у тебя в доме нет?» — «Нету, одна верчусь!» — махнула она рукой. Монтер посмотрел как-то очень пристально и сказал: «Зови, если что нужно — по мужской части!» И денег не взял. В этот момент Герой и поклялся себе, что все будет уметь сам. И потому вскоре строгал, сверлил, мог починить и бачок в уборной, и часы. Не говоря о телевизоре. Чтобы ни от кого не зависеть, ни от каких пришлых монтеров со слесарями! Не любил он «рабочий класс», чаще пьяный и вороватый, как свидетельствовал живой опыт, презирал народников из школьной истории, но понимал, что единственный способ не зависеть от услуг «народа» — чтобы руки были не глупей головы. Учитель труда в школе, которому Герой свои мнения о пролетариате не выкладывал, им восхищался и даже водил на экспериментальный маленький заводик, где стояли крошечные станки — токарные, фрезерные. Учителю физики Герой помогал показывать опыты, за что тот сулил ему карьеру экспериментатора. Такое пророчество, правда, Героя не вдохновляло: зависеть от чужих рук, конечно, унизительно, но прославиться надо все-таки своей головой: героями и лауреатами всегда становятся теоретики! Любке, старшей сестре, он чинил фены, которые она вечно пережигала, украшая свою красивую кукольную головку. Ее даже звали «Мерлин Монро» — немного была похожа.
Любка сначала возилась с ним, как с живой куклой, но начала без всяких шуток поклоняться, когда ему исполнилось едва семь или восемь: мыла его в ванной и при этом обцеловывала с ног до головы, а он во все время приятной процедуры стоял неподвижно «в позе памятника» и на поцелуи отнюдь не отвечал, так что мог чуть не с дошкольного возраста с полным правом отнести к себе известный куплет: «Мне девки ноги целовали как шальные» . Ему семь, ей двенадцать — разница огромная, в целое детское поколение. Но с годами сглаживалась: четырнадцать и девятнадцать — уже гораздо ближе. Родители вечно бывали заняты и охотно довольствовались тем, что дети замкнуты друг на друга — переведены, можно сказать, на самообслуживание.
Окружающая мальчишечья среда поначалу поклоняться не хотела, наоборот: ни один окрестный хулиган не упускал случая проверить, «что ты за херой такой вылупился?» После того как его несколько раз порядочно побили, он возненавидел подлую толпу, готовую с улюлюканьем гнать всякого чужака: за непривычное имя, за излишние успехи. Детская толпа охотно преследовала и за неправильную национальность, и тут-то у Героя Братеева все было в порядке, настолько в порядке, что его даже звали иногда примкнуть к большинству и идти бить нежелательных чужаков, но Герой помнил, как гнали его самого, и не поддавался влечениям подлого быдла. Практично рассудив, что ненависть должна быть с кулаками, он пошел в секцию самбо и уже через полгода эффектно кидал оземь всех сверстников, а через год — и хулиганов на класс или два старше. Кидал оземь, норовя с хрустом впечатать в асфальт двора или в кафельный пол школьной уборной. И с тех пор уже никто и никогда над ним не смеялся.
Уже тогда он задумывался: а что такое имя? Почему определенный набор звуков — или букв — неотделим от него, от его тела, от его разума, памяти, фантазии? Строго логичного объяснения не находилось, этот ярлык, конечно же, являлся просто условностью, но эта условность означала не то чтобы многое, она определяла всё: если бы он совершил великие открытия, о которых мечтал, но пришлось бы опубликовать их под неким псевдоименем, слава не доставила бы ему счастья. Он — Герой Братеев, и прославить предстояло не только, даже не столько это лицо, волосы, торс, прославить предстояло имя ГЕРОЙ БРАТЕЕВ, которое, правда, прилагается к совершенно конкретному белковому телу. Но если выяснить, что же в большей мере определяет личность — тело или имя? — то получалось, что имя все-таки важнее. Можно проделать мысленный эксперимент: перенести имя на другое столь же белковое тело — и пребудет в новом теле, несомненно, он; если же на используемое ныне тело прилепить другой ярлык с именем, то личность вспорхнет с легким звоном — и растворится, исчезнет, а безымянное тело останется только что не бездыханным…
Как вообще можно жить, если ты такой, как все?! Если лишен ты насущной всемирной славы, если не знает тебя всяк сущий на Земле?! Герой классе в пятом уже затвердил наизусть: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно!» Только, в отличие от Пушкина, он желал славы не ради одной какой-то прелестницы. Каждый не то что согражданин, каждый землянин должен был знать его и поклоняться! И тогда можно скромно отвечать: «Ну что вы, я почти такой как все…» Римские императоры когда-то придумали себе титул: Primus inter pares — «Первый среди равных». Чистое лицемерие, но очень изящное. Император был настолько же выше любого «почти равного» ему сенатора, насколько Сталин был выше любого формально равного Ему члена Политбюро. А как можно иначе?! Но при этом очень важна благородная форма превосходства: всего лишь Primus inter pares — не восседать же на золотом троне подобно варварскому владыке какой-нибудь Древней Ассирии, не возводить же себе пирамиды, как глупому фараону! В результате фараоны давно забыты, а диктаторов, которые ходили в скромных френчах, будут помнить всегда. Но Герой не желал вульгарной диктаторской власти и славы — он не сомневался, что славу ему принесет собственный его гений. В том, что гений таится в нем, он не сомневался: а как же можно жить иначе?!
Повезло же все-таки, что имя его — неповторимое и единственное в мире. Как можно называться Петром или Григорием, которых сотни тысяч? Или Денисом, «в честь» популярных у целого поколения родителей «Денискиных рассказов». Ужасно: быть названным «в честь».
Четырнадцать лет — подходящий возраст для достижения полного самосознания. Во всех отношениях. Сестрица тоже это вовремя поняла. Они жили в одной комнате, хотя с шестого класса родители заговаривали иногда, что пора Геру и Любочку разделить. Но не собрались, потому что очень уж удобно распределились три комнаты: спальня, папин кабинет, детская. Чтобы разделить детей, папе пришлось бы пожертвовать кабинетом. И вот однажды Любка, когда они завели свою игру и она, стоя на коленях, обцеловывала его, как статую, они не остановились, статуя ожила — и Герой твердо удостоверился, что и в самом главном мужском качестве он, конечно же, лучше всех, он — самый первый. Сестра в этом полностью с ним согласилась.
В такой изолированной системе обнаружились сплошь одни удобства: Герой с отроческим пылом не бросался на сомнительных девиц, Любка тоже не мучилась страстями, а потому с разбором ждала подходящего мужа. Замкнувшись в братско-сестринском союзе, они не рисковали занести позорную заразу в дом. И тем более не рисковали привести в дом хуже чем заразу: жаждущих ленинградской площади и прописки приезжих провинциалов.
Насколько часто случаются такие братско-сестринские союзы — не скажет ни одна статистика. Известная поговорка: «Не повезет, так и на родной сестре триппер схватишь» — намекает, что такие вещи случаются. Или еще похуже. Утверждают же, что Горький был снохачом, то бишь любовником жены сына. А кто не слишком любит пролетарского писателя и потому не ставит его себе в пример, может вспомнить библейскую историю Лота и его дочерей, родивших от родного отца, что послужило началом целым племенам, — и ничего. И у Вагнера в «Валькирии» Зигмунда охватывает страсть к родной сестре, к тому же — близняшке. А у Томаса Манна на эту же тему прелестная повесть — «Избранник». Уместно вспомнить и египетских фараонов, которые только в сестрах находили равных себе по рождению подруг. Позже знаменитая Клеопатра сменила двоих мужей-братьев, прежде чем обрела Цезаря. Можно утверждать, что тысячелетиями поддерживается особая субкультура родственного секса, просто малогласная, почти герметическая, но оттого, быть может, по-своему даже весьма утонченная, элитарная, как принято стало выражаться в последние годы. Герой старательно коллекционирует редкие и драгоценные для него свидетельства на этот счет!.. Существуют же веками тайные общества, посвященные Митре, Озирису, преобразовавшиеся позднее в розенкрейцеров и масонов, — существуют, не нуждаясь в рекламной поддержке со стороны историков и романистов. Вот и родственные любовные связи — вроде потаенного масонства.
Пострадавшей стороной оказалась Любка: когда избрала она наконец мужа, то с неизбежностью обнаружилось, что после Героя муж ее глубоко разочаровывал. В прямом смысле глубоко: до самой глубины — не только души. Но что Герою до ее семейных тягот и разочарований? Он лучше всех — это же так очевидно. К окончанию школы оставалось только избрать путь, которым удобнее привести свое имя к заслуженной славе.
Профессия — не самоцель, но только кратчайший путь к славе, соответствующий индивидуальным способностям. Если уж нет абсолютного слуха, например, то слава Чайковского или Ллойда Уэббера становится недоступной изначально. Не проявил себя к десяти годам шахматным вундеркиндом — значит, при всем последующем старании не станешь Гарри Каспаровым. Надо искать свой путь.
Таким путем ему показалось проникновение в физику. Ведь именно эта профессия создала подлинных героев ХХ века. Да и собственным склонностям Героя Братеева физические занятия безусловно соответствовали, в чем он с легкостью убедился еще в школе, выигрывая местные конкурсы и олимпиады, не только ставя опыты слегка спившемуся ленивому «физику». До всесоюзной олимпиады он, правда, не добрался, но счел в свое время эту неудачу следствием нормальных академических интриг: говорили, что кто-то из жюри продвигал своего фаворита. Итак, способности к физике подразумевались, да они и не так очевидны, как поэтические или шахматные, когда вундеркинды с полной очевидностью проявляют себя уже в самом младшем школьном возрасте, и следовательно, требовалось всемерно приумножить своими трудами эту почтенную науку, а уж та в благодарность украсит его красивое молодое чело заслуженными лаврами. Термоядерную реакцию запустить в мирных целях. А может быть, найдется еще более дешевая универсальная энергия. Проникают же сквозь Землю потоки нейтрино, например, — вот и запрячь эти нейтрино в работу: вот уж неисчерпаемый источник. И вечная благодарность младших собратьев по разуму… В результате Герой, будучи привычным отличником, поступил без всяких затруднений в университет, отдав предпочтение фундаментальной науке перед более прикладной, какую пестуют, например, в Политехе.
В студенческом кружке («научном обществе»!!) занялся он физикой твердого тела, хотя вокруг теснилось столько тел мягких, на всё податливых. И несомненные успехи, переходящие во всеуниверситетскую славу, он снискал именно в исследовании и освоении мягкого тела, поддерживая честь не только свою, но и факультета, легко и многократно опровергая слишком просвещенных девочек с филфака, утверждающих, будто у высоколобых интеллектуалов, физиков и математиков в особенности, кровь приливает исключительно к голове. Этим же делом он продолжал заниматься и после университета, теперь уже поддерживая репутацию младших научных сотрудников.
Регулярному повторению приливов крови много способствовал отъезд родителей. Папа с мамой всегда не очень любили советскую власть, особенно папа, слишком близко к сердцу принимавший общее благо. Может быть, он и сыну дал столь многозначительное имя, потому что не мыслил для мальчика иного счастья, кроме как вырасти народным заступником. Вежливый полковник КГБ, блондин по фамилии Грузинов, спросил папу во время профилактической беседы: «Чего вам здесь не хватает? Образование получили за народные деньги, квартира хорошая, работа тоже достойная» На что Григорий Иванович пылко ответствовал: «Такие же вопросы задавали ваши предшественники декабристам — князьям-то чего не хватало? А я не за себя болею, но за народное благо! Права народа у нас узурпированы!» Нельзя сказать, что Григорий Иванович был законченным диссидентом, но поставлял информацию в «Хронику событий», и наконец власти устами того же вежливого Грузинова настойчиво предложили выбор: либо уехать своим ходом на Запад, либо неволей отправиться на Восток. Григорий Иванович выбрал Запад. Добрался он в своем движении в закатные страны вплоть до самой Америки.
Не будучи диссидентом видным, разрекламированным, он зажил довольно скромно, так что, когда границы открылись во все стороны, ни разу не навестил родные пенаты. И детям не посулил оплатить дорогу в оба конца, поэтому Герой в штат Висконсин так и не съездил ни разу. Зато папа достаточно часто звонит из своего далека. (У мамы сделалось плохо со слухом, поэтому она берет трубку редко.) Герой же, по стесненности в деньгах, сам первый до Америки не дозванивается, да и нет для того поводов. Срочное послание теперь можно отправлять по «емеле» — электронной почте, но ничего срочного не случается с ним.
Герой к родительскому отъезду выпустился из университета и попал в очень уважаемый НИИ (даже бродили между лабораторий ничем не подтвержденные слухи, что именно их «контора» послужила прототипом бессмертного стругацкого НИИЧАВО), притом на «закрытую тему». Или органы оказались недостаточно компетентны и допустили к военным секретам сына неблагонадежного отца, или составил себе Герой очень уж завидную репутацию редкого таланта по части одушевления всякого «железа» и руководитель темы пробил себе столь ценные руки. Но в любом случае о выезде его вместе с родителями не могло быть и речи. Впрочем, Герой не слишком сетовал, хотя в их кругу выезд в западный парадиз считался высшей мерой счастья. А не слишком сетовал, потому что тема была действительно интересной и подавала ему надежду на собственное великое открытие — вне слишком сплоченного научного коллектива, в котором все умные сотрудники — батраки на научной ниве, а славу и премии стрижет умело администрирующий шеф.
Недавно выданная наконец замуж Любка не поехала тоже. Муж ее не устремился. А Герой с опаской подозревал, что осталась она из-за него, хотя отношения их уже сделались безупречно братскими.
Отправив на чужбину родителей, брат с сестрой разменяли их трехкомнатную квартиру: Любке как даме досталась квартира двухкомнатная, Герою — однокомнатная, где он наконец почувствовал себя полным хозяином. Как хочет — так и живет. Кого хочет — того и приводит. Хорошо.
Диссидентских склонностей Герой от отца не унаследовал, не оправдывая в этой части свое имя: общее благо его не волновало, и потому полковник Грузинов со своим вездесущим ведомством его не беспокоил.
2
Герой с утра радовался предстоящей поездке в Комарово — на день рождения к другу Филе.
Летняя компания образовалась у них с детства — занятые родители имели в Комарово дачи, чтобы сыновья и дочки проводили свое счастливое детство между побережьем залива и Щучьим озером. Сами же родители показывались в своих скромных советских поместьях редко, так что юное поколение, привыкнув к самостоятельности, рассматривало такие визиты как покушение на свой законный суверенитет.
Братеевская дача давно принадлежит удачливому профессору-урологу, и Герой, наезжая к старым друзьям, испытывает странное чувство заглянувшего на родное пепелище эмигранта: вокруг близкое, свое от первых воспоминаний место — но теперь уже чужое, отвергшее его и всю его семью, вынужденную продать обветшавшую собственность в этом самом завидном пригороде Северной Пальмиры. Друзья детства остаются комаровскими аборигенами, а он — всегда радостно принятый, но все же — изгой.
За своим холостым завтраком Герой вспомнил, что нужно прочитать сочинение Бори Кулича, стыдливо врученное ему аж на прошлом Филином праздновании.
Боря — тоже физик, что не слишком удивительно: массовая интеллигентская профессия последних десятилетий. Однако Боря, по определению женской части компании, «какой-то смурной», что для физиков не характерно: физики обыкновенно блистают в КВН-ах и печатают книжки «Физики шутят». Да к тому же, Боря страдает смешной странностью: при нем нежела- тельно в положительном смысле упоминать почти никого из великих ученых ХХ века — Боря сразу раздражается и называет мирового кумира «ноблецом».
Теперь Боря постепенно стал подаваться в писатели, что не удивительно: многие теперь расползаются из науки — кто куда сумеет. Какие-то не то записки, не то новеллы Боря уже, говорят, где-то опубликовал — Герой, разумеется, руки не протянул, чтобы искать Борины сочинения, хочет — пусть почтительно подносит сам. Боря и преподнес. Герой обещал прочесть, уверенный, что Боря написал полную лажу, так что можно будет с удовольствием это ему и высказать, — в физике никто из вежливости не говорит: «Ваша гипотеза многообещающа, ваш флогистон очень убедителен!» — все не колеблясь режут правду, что никакого флогистона нет и быть не может; и теперь Герой готовился этот же образ действий перенести и на отзыв литературный, хотя в литературе-то, по его понятиям, лгут и льстят очень легко, провозглашая нужных бездарностей сиюминутными гениями, — благо в области искусств объективно ничего не докажешь: что померещилось, то и правда. Да и смешно: Боря Кулич — писатель!
Герой извлек папку с тощим, на его счастье, Бориным опусом и стал просматривать, стараясь не уронить на страницы ни капли кофе. И неожиданно вчитался. Нельзя сказать — увлекся, потому что чтение оказалось слишком личным — а потому местами мучительным. Но и оторваться Герой не мог, потому что втянулся в мысленный диалог с немилостиво жестоким автором.
Литературу, разумеется, так не пишут, тут Борины претензии смешны и неуместны: литературу пишут о событиях, в особенности — о событиях любовных, а Боря осмелился написать повесть о мысли. Совершенно очевидно: о собственной мысли, хоть он и замаскировался, назвав своего героя Бояном. Боря-Боян выяснял на сорока страницах свои отношения с теорией относительности.
То, что Боря не признает Эйнштейна и Лобачевского, друзьям известно давно. Но тут с поразительной откровенностью рассказывалось, как он не просто отринул творение Эйнштейна, но и создал собственную теорию, противоположную всем известной и разрекламированной во всемирной прессе…
Именно подобное же по масштабу деяние собирался совершить сам Герой Братеев.
Пророчество школьного физика, увы-увы, сбылось триумфально: Героя взяли старшим лаборантом, и он в три месяца приобрел специфическую популярность как «Герка, который всё может». Он отлаживал импортные приборы, к которым прочие туземцы не умели подступиться, и восстанавливал рухлядь, полагавшуюся к списанию. Ну и вытачивал всякие штуки на станочках еще более элегантных, чем на экспериментальном заводике их «трудера». Так что и Левшой его очень неоригинально прозывали некоторые.
Когда налаживаешь чужие опыты, трудно получить подобающие регалии, но Героя любили, выделили крошечный кусочек из общей темы, чтобы он смог остепениться не хуже других. И Герой даже довольно рано защитил вполне пристойную кандидатскую, в которой уже можно было разглядеть ростки будущей докторской. Правда, сам он все время помнил, что двадцать семь лет для новоиспеченного кандидата физмат наук — возраст не поздний, но достаточно средний. Сахаров в эти годы был уже академиком. Теперь Герою уже тридцать два, и он до сих пор не доктор.
Тема, к которой он был приписан в лаборатории, числилась «закрытой», что приносило некоторые неудобства, особенно после девяносто первого года, когда все кому не лень стали путешествовать по европам, но зато давала экспериментальный материал для собственной тайной теоретической работы. В лаборатории занимались, хотя и не слишком успешно, попыткой расщепить протон — что обещало в тысячи раз больше энергии, чем ставшее уже банальным расщепление атома. Вот так — не больше, не меньше. При расщеплении нужного числа протонов должен вырваться поток нейтрино, тех самых, о которых Герой грезил еще в школе. Те самые нейтрино, которые пронизывают Землю и все живое на ней без последствий, не вредя, но и не принося ни малейшей пользы, если их очень четко сфокусировать, обещали с полной непринужденностью резать сталь и титан, ну и проделывать много других отчасти полезных, отчасти опасных аттракционов. Пока что нейтрино благополучно вылетало — но никакого потока не получалось, потому что протоны отдавали нейтрино беспорядочно, не удавалось добиться лавинной цепной реакции. И по вечерам Герой в одиночку пытался рассчитать конфигурацию магнитного поля, при которой такая лавина сорвется и хлынет сокрушительным потоком. Вот тогда-то и настанет всемирная энергетическая революция. Ненужными сделаются нефть и уголь, равно как и нынешние громоздкие и пугающие народ — после Чернобыля-то! — АЭС; человечество забудет про недостаток тепла и света!.. Он царил за своим письменным столом, он в мечтах уже совершал полный переворот в физике и делался величайшим благодетелем человечества!!.. Получалось, что Герой все-таки собирался даровать миру общее благо — только помимо всякой политики.
Укрепляло его веру в себя и явное ничтожество, которое являли нынешние академики, светила — послесахаровские, так сказать. Может, не совсем все, но уж никак не меньшинство!
Был случай, выступал у них академик из геофизического института, Фогельсон. И понес ахинею, что появлене человечества было предопределено чисто физически, что оно, таким образом, и было целью творения.
«…Коллеги, примите во внимание, что существование нынешней Вселенной — это почти что чудо. Стабильность атомов определяется узким коридором фундаментальных констант. Чуть сдвиньте константы, и не получится ни атомов, ни молекул, ни, следовательно, жизни, ни нас с вами. Сдвиньте скорость света в сторону от коридора в десять тысяч — и труба! При трехстах одиннадцати тысячах стабильность нарушается! И при двухстах девяноста — то же самое. Говорю вам как человек, который съел все зубы на общей теории относительности. Узкий нам дан коридор, Нже, чем валютный устанавливает наше милейшее правительство. А кто установил тот коридор, какое небесное правительство? И с какой целью? Мне очевидно, что с целью создания человека, с целью появления разума. Вселенная пожелала познать саму себя. В этом ее цель, которая вычисляется чисто физически. Мы теперь приходим к тому же, к чему интуитивно приходили все религии. Человек создан, чтобы стать инструментом самопознания Вселенной, это снимает вечные вопросы о смысле жизни…»
Героя спекуляции Фогельсона до крайности раздражали.
«Почему же именно мы? — спросил он. — Вероятно, во Вселенной множество разумных цивилизаций, они такие же цели создания».
«Сомневаюсь, уважаемый коллега, сомневаюсь! Вряд ли в космосе есть кто-то разумный, кроме нас. Говорю вам теперь уже как астроном. Мы упорно сканируем Вселенную в пространстве и времени, но ничего до сих пор не обнаружили. Ну и замечу, что интуитивное познание мистиков говорит о том же, а я верю в интуитивный метод познания».
«Но простите, человечество очень уязвимо. Хорошая термоядерная война — и нас не останется. Человечества больше не будет, а Вселенная останется. Будет продолжаться».
«А это вопрос, коллега, большой вопрос! Я категорически допускаю, что в случае гибели человечества Вселенная сразу погибнет, свернется. Быть может, наше сознание, его поле и является гарантом поддержания физических констант!»
«Вы хоть сами-то сознаете, что это бред? — с удовольствием спросил Герой. — Попытка вернуть науку в служанки религии. Вас завтра сделают кардиналом, заместителем папы римского по науке».
«Не смогу по своему еврейскому состоянию», — развел короткими ручками Фогельсон.
«Ну почему же. Папа недавно извинился перед евреями, так что теперь у христиан никакого шовинизма. По крайней мере, у католиков».
Такая вот перепалка. Герой вспоминал ее с гордостью, да и многие ребята тогда поздравляли: «Здорово ты впаял этому психанутому!» Другие возражали: «Он умней всех нас, уловил момент, когда нужно побрататься с попами. Березовский ушел из науки в бизнес, а этот птичий сын хочет из самой науки сделать бизнес!»
Герой не сразу сообразил, что «фогель-сон» переводится как «птичий сын» с немецкого. И с идиша, наверное, тоже. Языки — не самая сильная его сторона.
Вскоре он услышал с искренним удовольствием, что Фогельсона арестовали. Какой-то отель он вроде бы купил на Канарских островах. Оказался прохиндеем и в бизнесе, как и в науке. Самая ситуация сложилась принципиально по-новому: когда-то академиков, вроде Вавилова, арестовывали за борьбу с Лысенко, а теперь — за вульгарное воровство в особо крупных размерах. Правда, «птичьего сына» вскоре выпустили. Так ведь вокруг все финансовые дела заканчивались ничем. Это уж такой фирменный юридический стиль, веление времени: сначала громко надуют сенсацию, а потом тихо-тихо стравят из нее воздух. Герой остался в уверенности, что Фогельсон жулик и одновременно научный шарлатан — действительно, вроде Лысенко.
И такая уверенность была приятна, она поднимала его самого в собственных глазах. Когда за передовую науку удается выдать прямой бред, больше шансов прогреметь с настоящим открытием! Иногда Герою казалось, что его великая минута совсем близко, формулы выстраивались, как планеты на параде, нейтрино должно было по его мановению не улетать в сторону, а ударить в соседний протон, и снова и снова, сливаясь в энергетическую лавину, — еще немного, совсем чуть-чуть…
Каково же было теперь читать, что смурной Боря Кулич тоже дерзал! То, что действовал в повести его двойник Боян, ничуть не мешало свято поверить в подлинность переживаний.
Очень достоверно удалось описать, как Боря-Боян, будучи вне себя, сконцентрировавшись до состояния мозговой судороги, вдруг обнаруживает ошибку Эйнштейна и создает на месте рухнувшей теорию собственную — так сказать, сверхотносительности. Потрясение неизведанное — ну может быть, Господь Бог испытал подобное, сотворив из Хаоса — Космос. Но сразу же Боря-Боян провидит следствия своей теории — следствия грандиозные, готовые перевернуть всю земную энергетику, но и грозящие созданием оружия, перед которым меркнет даже водородная бомба!.. А что, если плодами его открытия овладеют люди преступные или просто безответственные — как воспользовались подобные люди и целые правительства следствиями открытия цепной реакции?! Что, если даст он в руки всемирных террористов средство захватить власть над миром?!
И Боря-Боян решает забыть свое открытие, отказаться от славы и почестей во имя всеобщего земного спасения. Обращается он со странной молитвой к странному Богу, который знает и видит всё, что происходит в мире идей. Боря-Боян просит этого Бога физики: «Отними мою память, дай мне забыть мое открытие, потому что если я не забуду, то рано или поздно не выдержу искушения — и выпущу его в мир!» Так он бродит вне себя, словно бредовый больной, не замечая ни окружающего пространства, ни протекшего времени, желая и боясь потерять обретенное великое, но такое опасное знание. Едва не забирают его в участок, но даже менты поняли, что перед ними не пьяный, а одержимый — и решают не связываться… Наконец добирается до дому, падает поперек кровати и засыпает тяжелым больным сном. А просыпается — всё забывший и излечившийся. Забывший суть своего открытия — но запомнивший на всю жизнь, что величайшее открытие состоялось — но тут же исчезло, растворилось, как сон, как утренний туман, и восстановить его уже не удастся никогда…
Суть утерянной теории сверхотносительности в сочинении не излагалась, да и не могла быть изложена по условиям, принятым на себя автором: ведь он всё забыл в конце концов. Так что оставалось гадать, действительно ли Боря совершил великое открытие, или просто померещилось ему. Возможно, померещилось. Вероятнее всего. Очень желал Боря Кулич всемирной физической славы, затмевающей Эйнштейна и Бора, — вот и померещилось наконец… Но красота переживания от этого нисколько не страдала.
По-своему потрясающая повесть, пришлось Герою в этом признаться самому себе. Да не повесть — явная исповедь. Так вот, значит, с чем живет всю жизнь Боря Кулич! С памятью о единственных сутках, когда он был величайшим физиком мира! Потому-то он и смурной, потому-то и ненавидит удачливых ноблецов, которые не мучились совестью и отдали в мир свои опасные открытия: ведь Боря уверен, что мог верховодить в столь избранном обществе, а вместо этого закончит жизнь безымянным кандидатом.
Но пережитое Борей поражало невиданной концентрацией мысли, доходящей до судороги, до самозабвения. До такой концентрации Герой никогда не поднимался. Когда он садился свободными вечерами рассчитывать свойства будущей магнитной ловушки для расщепляющихся протонов, он больше фантазировал о замечательных последствиях, которые будет иметь его открытие. Он не забывал сам себя, но, скорее, грезил наяву. Грезил, стараясь не замечать, что давно уже топчется на месте, ничуть не приближаясь к ощутимому результату.
Борино сочинение заставило Героя с мучительной трезвостью взглянуть на себя самого. Он мечтал потрясти мир, даже привык не сомневаться, что рожден для того, чтоб сказку сделать былью! И вот унизительно было убедиться в том, что эта тайная мечта, оказывается, банальна, словно юношеская мечта об обладании завидной красавицей типа Мерлин Монро — а мечта-то оборачивается собственной сластолюбивой сестрицей…
Различие с Борей-Бояном нашлось в том, что Герой бы не отрекся от великой идеи, если бы сподобился уловить ее. Человечество обрело уже куда как достаточно самоубийственных научных открытий, так что одним больше — ну что за разница?! Хотя военные перспективы собственных мечтаний Героя вырисовывались вполне отчетливо. Ведь нейтринным лучом, рассуждая теоретически, можно будет не только разрезать листы титана на заводе, но и танки противника, и самого противника тоже — куда успешнее, чем жалить его пулями. Те самые лучеметы, о которых дружно написали десятки фантастов, могут стать таким же ширпотребом, как нынешние автоматы Калашникова. Ну что ж, общее благо часто оборачивается оружейной революцией, такова уж природа человека. Зато какая удача, какая слава! Да и безгрешные нобелевские доходы в конце концов… Дурак Боря, что отказался, если допустить на минуту, что открытие его — не бред.
Но Боря — он пережил свое безумие, он смирился со своим заурядным настоящим и будущим. А Герой? Сколько он еще собирается ждать и верить?!.. Вообще-то гении вылупляются как-то сразу — готовыми. Как бы с одного хода попадают в дамки. Просыпаются знаменитыми. У Героя явно не получилось — сразу в дамки. Но он до сих пор умел не замечать пережитых разочарований, продолжал жить в неколебимой уверенности, что он — особенный, что он — самый лучший, первый среди равных, как Цезарь Август среди своих сенаторов, что ему суждено единственное в мире будущее. Бывали минуты сомнений, но краткие и даже, можно сказать, случайные. Потому что уверенность в особенном, чрезвычайном своем предназначении составляла самую основу его личности — как базальтовая скала. Ведь он — единственный на свете ГЕРОЙ БРАТЕЕВ, ему нет полных тезок. Поэтому он даже благодушно не завидовал тем, кто уже достиг определенных высот — премий, академических лавров. Он не сомневался, что в нем таится нечто большее.
До сих пор не сомневался.
3
Однако пора было ехать.
Герой водит отцовскую старую машину, потому что не заработал на свою. Папа водил не очень хорошо, а уж под капот и вовсе не заглядывал, и потому держал свое авто на даче, редко используя для поездок за грибами, а в опасный город заезжать и вовсе не решался. Поэтому Герой без всяких прав катался по Комарову с двенадцати лет и под капот залезал увереннее, чем под юбку, а когда ему исполнилось восемнадцать, папа с облегчением передал право пользования автомобилем своему наследнику. Так что, без преувеличения, Герой вырос за рулем, чувствуя педали газа и тормоза вместе с рулевыми тягами как продолжение собственных нервов и мускулов. Здоровый человек ведь переставляет ноги или подносит ложку ко рту, не задумываясь, какие мышцы напрячь для такого случая, — так же Герой и ездит.
Он уже выходил, когда телефон зазвонил частыми гудками — междугородный. Скорее всего — родитель.
— Алло?
— Привет, чадо. Ну как ты там?
— Нормально. Как всегда.
Всегда оказывается, что рассказать о себе родителям нечего. Все мелкие повседневные события жизни покрываются одним словом «нормально».
— Праздник там у вас сегодня?
— Да. У Фили рождение, если помнишь такого.
— Ну, и общий тоже.
— Ты еще скажи — «всенародный». Очень мило прозвучит из твоих уст.
— А что? Победу я уважаю. Как у вас? Сильно празднуется?
— Не знаю. Мне бы главное, чтобы трассы не перекрывали, когда я еду. Не люблю всякие шествия, от них только проезд нарушается. Как в сердце инфаркт от нарушения кровообращения, так в городе демонстрация трудящихся. Тромбоз основных трасс. Ладно, у вас как?
— В инцидент попали, машину разбили, расходы теперь.
В Америке папе пришлось вспомнить свой скромный автомобилизм: там без машины как без ног.
— Ничего себе! Как это вы?!
— Да, впереди чайник один затормозил слишком резко. Негр за рулем, они всегда бестолково ездят.
Негры, конечно, мешают спокойно ездить белым людям, но у папы всегда реакция была слегка замедленная.
— Страховку-то получите?
— Не знаю, будет суд. Кого признают виновным.
— Вы-то как?! Целы?!
— Представляешь — ни царапины. А машина — в хлам. Не подлежит восстановлению. Надо что-то покупать. Секонд хэнд. Все равно нужны деньги. Мы не рассчитывали.
— Хотел бы я посмотреть, кто заранее рассчитывает на инцидент. Ну ты — железный человек: такой случай, а ты про наши праздники расспрашиваешь!.. Сердце-то твое как?
У папы в Америке случился первый, а пока и последний инфаркт. Впрочем, там это называется «сердечный приступ». Здесь не было, пока боролся и страдал, а там расслабился — и получил.
— Нормально.
— Ну хорошо. Маму поцелуй.
Герой спускался вниз и все посмеивался удивленно: учудили родители, машину разбили! А папа-то рассказывал, что в Америке ездить в десять раз легче, чем в России: дороги хорошие — раз, и правила все соблюдают — два. Вот и приехал.
Прошел майский дождь и даже в машине ощущался запах мокрой земли и молодой зелени — запах исцеляющий после городского бензинового перегара. За Ольгином начался какой ни есть лес — и Герой вполне почувствовал себя в объятиях природы.
Впереди замаячил «БМВ» цвета майского жука — почти черный, но с золотистым отливом — и Герой, быстро нагоняя на своем желтом «жигуле» этого аристократа дорог, досадовал, что достался роскошный жук какому-то чайнику, который даже на пустом шоссе не решается выпустить на волю всю мощь своего классного фирменного мотора. За рулем именно такого красавца Герой легко видел себя.
Пойдя в обгон, он уравнял скорость и попытался разглядеть робкого водилу — но увидел лишь затемненное боковое стекло.
И в этот момент майский жук нелогично вильнул влево, бортанув старого, но такого аккуратного, небитого геройского «жигуля» — и боль от процарапанного крыла и дверцы отдалась, словно от пораненного локтя или бока.
Баксов на шестьсот наказал проклятый чайник! Баксов, которых негде взять.
В ярости забыв осторожность — в такой дорожной упаковке вообще-то передвигаются бандиты, правда ездят быстрее, — Герой рванул вперед, развернул своего «жигуля» и встал поперек, заставив затормозить и золоченого жука.
Из «БМВ» в ярости вырвалась представительница дружественного пола.
Дама с золотым крестом навыпуск — поверх шелкового яркого костюма. Зеленого или синего. Какой-то цвет посредине.
Крашеная блондинка в летах за тридцать, но еще вполне удоболюбимая.
С телефонной трубкой в руках, которой она размахивала, как пистолетом.
— Ну как ты ездишь, мальчик? И дорогу теперь загородил! Видали таких?! Думаешь, одна слабая женщина? Осторожнее на поворотах! Если надо, быстро наедут мои мальчики. Если сами с тобой не разберемся. Без гаишников и без крышников. Тут и ремонт оценить, и моральные волнения! Все номера налицо, никуда не скрыться.
И в этот момент на Героя накатило вдохновение, какое внушала, бывало, старшая сестрица. То мужское вдохновение, которое не снилось Боре Куличу с его сверхтеориями! Обыкновенная химическая блондинка средних лет показалась прекрасной и насущно желанной. Счастье — немедленно!..
У кого какие бывают припадки и приступы. У кого эпилепсия — и даже у многих гениев: у Наполеона и Петра, например; у кого истерия, а у кого и желчная колика. А свои припадки Герой про себя называет накатами.
Он все видит и понимает, но действует как бы автоматически, словно радиоуправляемый робот. И всегда предельно расчетливо и аккуратно. Но остановить себя, отключить внешнее управление он при этом не в силах. В этом принципиальное отличие от эпилепсии, потому что эпилептик не сознает своих судорог, ощущения эпилептика во все время припадка залиты тьмой. Не то с Героем. Он сознает и ощущает — высшее блаженство.
«Не бывает некрасивых женщин — бывает мало водки!» — смеялась когда-то одна филологиня. Герой бы сказал, если б любил отливать афоризмы: «Не бывает некрасивых женщин — бывает мало вдохновения!» И женщины всегда сразу понимают его внезапные вдохновения. Ощущают себя прекрасными богинями. Да они и суть богини — в такие минуты.
Слыша, но не слушая дамские угрозы: «Ну чего?! Могу сейчас ребят моих вызвать!», он всадил ее в распахнутый «БМВ» так ловко, как Иванушка в сказке всаживал бабу-ягу в распахнутую печь, так что пораженная незнакомка, еще повторяя угрозы, уже сама нашла рычаг, откидывающий спинки передних кресел. И они наперегонки взаимно расстегивали друг на друге мешающие пуговицы, молнии и кнопки — и вот, и вот… Наслаждай подруга друга, наслаждай подругу друг!
Недолго полежав в блаженном расслаблении, незнакомка из «БМВ» захлопотала над Героем:
— Да что ж с тобой? Такой красавец, такой мужчина — чего ж ты на незнакомую бабу набрасываешься? Неужели своих нет?
Думает, задержать его сможет, коли такое счастье нашла на дороге. Милая женщина, она сделала что могла, но прекрасной богиней больше не казалась. Хотя и фигура есть, и лицо без непоправимых изъянов — губы только толстые, негритянские, и подбородок почти мужской. Но в общем, не стыдно ему за свой припадок. Но это еще не повод для знакомства.
— Захотелось вдруг, — только пробормотал он почти виновато.
— Счастливые твои вдруги-подруги. А зовут тебя как?
Герой только в крайней необходимости представляется полным именем, и то обязательно вместе с отчеством.
— Гера.
— Гера? Герман, значит? А ты знаешь кто? Ты для баб — Героин. Потому что тебя снова хочется — как шприц в кровь.
Он взглянул на нее одобрительно: догадливая. Потому что еще в университете девицы провозгласили его Ходячим Героином. Он и не знал долго, что они объяснялись между собой: «Как бы дозу Героина нашего заполучить? Не могу — ломает без него!» И почти не ревновали подруга к подруге: потому что ни одна не надеялась удержать в единоличном пользовании.
Герой взглянул одобрительно — но промолчал. А она не могла остановиться:
— Да, как на дозу тянет. Хотя я не пробовала, не думай. Но рассказывают… А как меня зовут, и не спрашиваешь? Не интересно тебе? Джулия я — понял?
Она и должна называться — слегка с запросом. При золотом кресте навыпуск и рессорной машине. Просто Юлия — тоже не Маша, а эта даже Джулия — европейский стандарт!
— Ехать надо, — отлепил он ее руки. — Опаздываю.
— Свернули бы лучше ко мне. У подруги дача в Разливе как своя.
— Тороплюсь.
— Какая-нибудь пышечка ждет? Или модель тощая? Чего ж ты не донес до нее?
— Захотелось, — исчерпывающе объяснил он снова.
Он вышел из пружинящей машины, проверил пуговицы. Снова поразил запах земли и зелени — совсем было замутненный там, в чужой машине. И молодые листочки словно бы свидетельствовали об иной жизни — где не вдавливается самец в самку и не душит объятиями самка самца.
А Джулия не унималась:
— Ну так доедем до Разлива вместе! Хочешь моей тачкой порулить? А я в твоей сзади.
Подержаться за руль «БМВ» было бы интересно. Куда интереснее, чем за прелести Джулии. Но слишком дешево она его купить возмечтала.
— Лишнее это. Каждому — свое.
— А как мы чиниться будем? — радостно спохватилась настойчивая Джулия. — Ведь это я на тебя наехала. Ремонт за мой счет полагается.
Это-то справедливо. Да и денег у Героя не было на дверь и крыло. А как бы заманчиво отказать гордо: «Подумаешь, поправлюсь сам!»
— Договоримся. Заеду в сервис, узнаю.
— Вот тебе мои телефоны, — она достала карточку с красивым клеймом какой-то фирмы в углу. — И твой мне надо тоже.
Вот чего Герой не любит: давать свой телефон. Замучает звонками женское племя, которому новой дозы Героина всегда позарез. Но у него на этот случай запасен номер глуховатой бабушки Милы: бабушка, во-первых, не расслышит звонка, а если расслышит — не успеет подойти, а если подойдет, прокричит только: «Нету здесь Герочки, нету! И неизвестно!»
Не оправдываясь: «А у меня карточки не завелось пока», потому что он вообще никогда и ни в чем не оправдывается, а уж в бедности своей — в особенности, он просто потянулся:
— Давай запишу.
Джулия угодливо достала еще одну свою визитку:
— Здесь пиши у меня на обороте.
— Только я бываю редко, — предупредил он.
— Конечно, по бабам шатаешься, — подначила она.
Он не возразил и не согласился, показывая, что тема его не интересует. Записал бабушкин номер, вручил чуть торжественно, как вручали комсомольский билет когда-то:
— Вот. Ну все. Счастливо. Узнаю в сервисе — позвоню.
Узнаешь про ремонт? А просто так? В Разлив бы заехал. Подруги не бывает почти. Там сауна — как раз на двоих.
Герой разглядел тоскливую бабью преданность в глазах и слегка передернулся, словно бы разрывая невидимые путы.
— Посмотрим, — обнадежил он неопределенно, только чтобы избежать упреков и сетований. — Привет.
И, перескочив в своего «жигуля», сразу ударил по газам. И ни разу не взглянул в зеркало заднего вида.
Чем дальше от этой жадной до него Джулии — тем лучше.
Самое волнующее счастье — счастье свободы. Не только от Джулии или другой какой воспаленной дамы, а свободы от желания топить себя в безднах женских страстей.
Другому бы на его месте — зачем физика, зачем какая-то посторонняя слава?! Да все бабы мира предпочтут его с его ничем не заменимыми способностями всем эйнштейнам вселенной, всем гениям и ноблецам! Другой бы позволял дружественному полу носить себя на руках и не желал бы иной удачи в жизни. А он не согласен! Ну не то чтобы дар совсем напрасный — он презрительно жалел тех, кто не слишком способен по этой части, надо иметь и Это, как и умелые руки и надежную память: без простых способностей счастья и свободы нет, но они — лишь условия, необходимые для полноты жизни, но не достаточные. Средства, а не цель. Будь Герой инвалидом — и вообразить трудно, но допустим для наглядности примера — для него простые шаги по земле сделались бы вожделенной целью, мечтой. Но нельзя же ходить и ощущать непрерывное счастье: я хожу на своих, а не маюсь в кресле с колесиками! Все способности Героя при нем — иначе и быть не может, но счастье — это не способности, а нечто совсем другое.
4
И наконец замелькали знакомые заборы родного с детства — и потерянного теперь Комарова. Герою всегда щемит сердце при возвращении к знакомым с младенчества летним домикам, пустырям, на которых играли в футбол и забытую ныне лапту, старым финским дачам, занятым некогда детскими садами, а теперь заброшенным. Тут воздух особенный, и деревья словно бы специальной разновидности, каких больше нет нигде. Был бы он совсем богатым, построил бы здесь кирпичный замок и жил бы круглый год, а в город ездил в бронированном джипе. Такой многобашенный замок уже воздвигся почти вплотную к станции — и наискосок от обкомовской дачи между прочим. Обнесен он глухой кирпичной стеной, напоминающей кремлевскую, — куда более непроницаемой, чем зеленый дощатый обкомовский забор. Новорусский кирпичный стиль принято ругать за безвкусие, а Герою нравится. Просто — это другой стиль, точно так же как другим был модерн зингеровского особняка на Невском — тоже ведь снобы ругали когда-то, а теперь — памятник архитектуры.
У Фили уже собрались. Машины тянулись вдоль забора, демонстрируя различную степень преуспеяния старых друзей: сам Филя ездит на «чероки», но не стыдится и причаленных рядом отечественных инвалидов: разбогатев, он не сменил пока ни жену, ни компанию.
У Фили всегда собираются 9 мая. Не столько по случаю Победы, о которой тоже помнят, сколько ради Филиного дня рождения. Угадал он удачно родиться: всегда двойной праздник в его день. И выходной — что особенно ценно.
Герой притер своего «жигуля» к Филиному забору, упершись бампером хотя и в десятилетний по возрасту, но все-таки спортивный «порше» Женьки Кулешова, вздохнул еще раз, глядя на помятости по правому борту, и достал с заднего сиденья сверток с подарочным тигром в половину натуральной величины. Сам Герой не любит игрушки, потому что от них никакой пользы. И досадует, когда ему их дарят: только зря загромождают комнату, а выкинуть подарок неудобно. Куда лучше подарки полезные, но пришлось для Фили купить бесполезного плюшевого тигра, потому что богатому Филе полезную вещь меньше, чем за сотню долларов, не подберешь. Вот Женька Кулешов, который уже почти выбился в богатое сословие, наверняка хвастанул мошной, подарив что-нибудь из репертуара магазинов Hi-Fi.
Старательно напомнив себе, что он ничуть не завидует ни Филе, ни Женьке с их современными привычками и возможностями, Герой подхватил своего никчемного тигра поперек плюшевого брюха и бодро вошел в дом. Здесь все делается преувеличенно бодро — таков принятый стиль.
Далеко идти не пришлось, стол был накрыт на большой веранде. Объемистый Филя уже водрузился во главе длинной и тесно уставленной «посадочной площадки», как принято называть это поприще коллективного объедения. К нему жались собственная его жена Света, и чужая — Томка Кулешова. Сам Женька никогда с собственной женой не садится, он устроился на другом конце посадочной площадки, откуда оглушал всех сотрапезников, подобно живому громкоговорителю.
— А вот и Герой не нашего времени заявился! — оповестил Женька. — А мы уж думали, ты по дороге зарулил в долгую яму со всей своей наукой! В долговую.
Герой на такие подначки внешне не реагирует.
— Привет всем! Филя, чтобы ты был такой же хозяин джунглей, как этот тигр.
— Сейчас вся жизнь — джунгли, — сказала Света. Она не только жена, но и подруга детства: они чуть не в одной коляске когда-то вместе лежали, что дает Филе повод повторять: «Я с женщиной сплю с трех месяцев!»
«И по сей день — с одной и той же! — всегда уточняет Светка. — Как только не надоест?»
Последний кокетливый вопрос свидетельствует о Светкиной незыблемой уверенности в себе.
— Тигр — самый сексуальный зверь на свете, — мечтательно сообщила Томка. — Я читала, что тигр весь уходит на всякие средства. До последнего кончика усов. На всякие средства для мужчин. Пособия. Так что полезный подарок. Если бы не игрушка, а настоящий.
Она вовсе не хотела обидеть Филю женским подозрением — просто ей приятно по любому поводу поговорить о мужских свойствах.
— Филя в пособиях не нуждается! — сообщила Света.
Хотя, глядя на рыхлую его конституцию и робкую растительность на подбородке, в этом можно и усомниться.
— Вот слова, которые всегда должна повторять преданная подруга! Независимо от реальной прозы, — подхватил Женька. — За что и выпьем.
Герой не знал вовсе, что тигры используются таким образом, а то бы не стал дарить двусмысленную полосатую куклу: он всегда старательно избегает обидных шуток — хотя вообще-то самый распространенный вид юмора состоит в том, чтобы сказать знакомому какую-нибудь веселую гадость.
Места уже были разобраны, и Герою пришлось оказаться рядом с Борей Куличом, мрачно молчавшим, пока публика изощрялась в игривых намеках. Тридцатилетний с некоторым гаком, как и все здесь, он казался стариком, нечаянно забредшим на праздник молодости. Но теперь — по прочтении Бориной исповеди — Герой посмотрел новым взглядом на своего привычно хмурого соседа.
— А кормить нас здесь собираются? — осведомился Женька. — А то всегда от Фили со Светкой голодным ухожу!
Это означает, что у Фили по обычаю объедаются до одурения.
— Будут, Женечка. Уж перекусишь чем-нибудь. Я думала, пускай еще Шурка появится.
— На фиг Шурку! — восстал на жену и Филя. — Опаздывает всегда, а мы голодать должны! Опаздывающим — объедки! Явится, как всегда, с новой девочкой и будет на нее слюни пускать. Такой все равно недостоин настоящей мужской еды!
Филя шумит неубедительно, исключительно в подражание Женьке: голос у Фили при этом повышается и звучит почти фальцетом. Удивительно, как он достигает чего-то в делах: ведь коммерческий мир пока что держится на силе. А уж силу-то Филя нисколько не воплощает.
— Не с новой девочкой, а с новой шлюхой, выражайся точнее, — возразил Женька.
И тут энергично вкатился Шурка. С неизвестной девочкой, как и было предсказано. Тоже толстый. Но не рыхлый, как Филя, а плотный, словно японский борец-сумо. Отчего девочка казалась особенно маленькой и подтянутой. Совсем светлые волосы, заплетенные в детскую косу, почему-то вызывали полное доверие, что они подлинные, а не крашеные. И вся она казалась выцветшей, малокровной, — плохо кормили ее в детстве, что ли?
— Шурка с новой бабой, — объявил Женька в своей манере.
— Бабу зовут Ариной, — постарался попасть в тон Шурка.
— Арина отродясь была бабушкой. «Выпьем, добрая старушка», — как сказал Пушкин. А эта еще не бабушка, — справедливо заметил Женька. — Ну не важно. Пушкин велел выпить — значит, выпьем. Мужчины пьют белую. Можно сидя. Стоя другие дела делаются, верно, девочки? Которые лежа, те же и стоя.
И Женька, широким жестом подняв стопку с водкой, неприметно вернул ее на место и отпил из запасной такой же стопки — сухого вина. Он всегда шумит на сотню, а пьет на копейку.
Шуркина спутница рассмеялась неожиданно низким голосом, словно бы синичка вдруг крякнула по-утиному:
— Не бабушка, это точно. А вообще-то полностью я называюсь Ариадной.
Она была совсем не красива. Выпуклый рахитичный лобик со временем сделается тяжелым, но пока он дополнял детский облик и вполне мог зваться невинным челом. Бледная девочка в компании взрослых. А странно низкий голос еще и усиливал контраст.
— А, вот это понятнее. Какая-то Ариадна что-то делала, не помню. Мужику подмахивала. В древнем Египте.
Всё Женька помнит, но прикидывается.
— Не в Египте, а в Греции, — серьезно возразила Ариадна. — Дело было в лабиринте на Крите.
— Самое важное, что дело — было! А уж где — несущественно. На Крите — значит, шито-крыто, что они делали в этом лабиринте. Чего делают с девочками, когда папы с мамой нет дома.
— Этого она еще не знает, — рискнул сказать Шурка.
— Но, надеюсь, догадывается, — брякнул и Филя в своей черед.
Все разговоры об одном. Местный стиль требует говорить не прямо, а намеками. И это вдохновляет еще больше, чем прямое порнословие.
Герой привык к своим ребятам, но такие разговоры ему скучны. К счастью, его и не подначивают: как не пристают любители к гроссмейстеру с предложением сгонять блиц.
— Теперь выпьем за наши желания! Как кто-то сказал: «Желаю — значит, живу!» — вступил снова Филя.
— «Думаю — значит, живу» — поправил Боря. — Декарт сказал. Cogito ergo sum.
— По-моему, он слишком умный! Среди нас затесался высоколобый. Уж не закончил ли он какой-нибудь ветеринарный техникум?! — возопил Женька, сам успевший защитить даже докторскую, прежде чем ушел в бизнес.
— Нет-нет, Боря не такой, — вступился Филя. — Мы тут все настоящие мужики, никто больше четырех классов не превысил!
Филя в доктора не успел, застрял в свое время в кандидатах.
До Бори дошло, что ребята шутят, и он только хмуро отмахнулся.
— Пока живу — желаю, — повторил Филя. — И всем желаю — желать. За это и выпьем.
— А женщины желают танцевать! — объявила Света. — С теми, кто не жрать сюда пришел.
— Потому что жрать у тебя, как всегда, нечего, вот танцами и прикрываешься! — закричал Женька.
— Нечего жрать! — поддержал и объевшийся Шурка. — Ну совсем нечего.
Отяжелевшая публика выбиралась из-за стола. Потянулись танцы.
Под медленную музыку партнеры висели подруга на друге, не в такт переставляя ноги. Герой выделил взглядом малокровную маленькую Арину — ее в общей манере вытанцовывал Женька. Оттеснил, значит, Шурку, который постарался, привел девочку в компанию.
Шурка между тем точно так же обжимал под предлогом танца мечтательную Томку, Женькину жену, — но обмен был явно неравноценен. Хоть Шурка и старался как можно нагляднее изображать себя сексуальным маньяком, все равно ясно было, что он не сам получает удовольствие, но наивно пытается досадить Женьке. А Женька ничуть не досаждался — он наслаждался пальпацией прелестей юной Арины, которая и в столь тесном общении сохраняла ореол невинности вокруг волнующе рахитичного бледного ее чела.
Подошел нетанцующий Боря.
— Обезьянник, — кивнул он на обжимающиеся пары.
Почему-то соглашаться с Борей не захотелось. Но и спорить было лень. Герой лишь дернул плечом.
— Прочитал — мое? — Боря не решился обозначить жанр своего сочинения.
— Да.
Можно было бы сразу выдать рецензию, но Герой нарочно не пускался в комментарии, вынуждая Борю расспрашивать дальше. Ведь тот, кто просит отзыва, невольно ставит себя в зависимую позицию.
— Ну и как тебе?
— Даже интересно, — снисходительно похвалил Герой. — Я, конечно, не большой знаток всей этой современной литературы, постсимволизм и сюрмодернизм, но не слышал, чтобы писали об идеях. Обычно о любви или убийствах, так я понимаю.
— Ну а сама идея? — не отставал Боря.
— Физикам, наверное, любопытно, а всем прочим — не знаю.
Объяснять Боре, что отказаться от блестящего открытия — полнейшая глупость, Герой не захотел. Боря начнет скучно спорить, а Герой не хотел спорить, потому что пришлось бы невольно выдать свои мечты — о научных доблестях, о всемирной славе.
В музыке наступила пауза, что должно было означать перетасовку пар. И точно, за спиной раздался низкий голос, так мало подходящий к детской внешности:
— А вы почему не танцуете?
Очень оказалось кстати, чтобы отвязаться от Бори:
— Бывает, и танцую, — снизошел он, не выдавая своего интереса к этой странной девице.
— Говорят, вы очень умеете. Даже Шурик сказал, хотя он никого не признает, кроме себя.
— Обо мне вечно что-то говорят, — отозвался он неопределенно.
— Да, говорят как-то особенно, — не сбивалась она.
И вдруг поспешно:
— Ой, пригласите меня скорей, а то опять этот трубадур полезет!
— Ладно, Боря, потом, — и Герой вдвинулся в толпу танцующих.
Герой старался не прижимать свою инициативную партнершу, но все равно поневоле натыкался на бедра ее и живот, и не мог не вообразить находящийся в центре золотой треугольник. Всегда волосы на треугольнике черные — в том числе и у блондинок, а тут он вдруг вообразил с чего-то, что у Арины треугольник золотой — рыжий. Хорошо, что он недавно разрядился по дороге, а то бы не удержался и похитил юную деву прямо посреди шумного бала!
— Почему — трубадур? — вспомнил он неожиданное определение, приложенное к Женьке.
— Ну как же: трубит все время. Громко и по-дурацки. — И она повторила медленно, в рассрочку: — Труба дур.
Герой подумал, что Арина говорит совершенно серьезно: понимает загадочное слово исключительно по созвучию. И даже не знает, что были какие-то трубадуры и менестрели.
Он замолчал и старался только избежать слишком тесных прижатий.
Но Арина старалась наоборот. Лицо ее было очень серьезно, выпуклое чело рахитичной девочки сверкало чистотой, и он подумал, что чувство юмора ей неведомо — что она доказала своим истолкованием слова «трубадур». И что с такой серьезностью она всегда идет прямо к цели.
И действительно, она посмотрела снизу вверх и сообщила как-то очень отчетливо, чтобы он не мог отшутиться:
— Знаете, я еще девушка. Так странно, правда? И говорят, что все зависит от первого мужчины: будет потом женщина счастливой или нет. Сказка про Спящую красавицу — она как раз об этом, только зашифровано по Фрейду. Надо чтобы разбудил прекрасный принц. Разбудил женщину.
Ее низкий голос и вибрировал, как у вакханки, — такой не подобает невинной деве.
Герой не отвечал, а она прижалась к нему так, что никуда не деться было от давления золотого треугольника. Счастье просто, что он недавно разрядился!
— Про вас как раз рассказывают. Вы можете это сделать — мне? Потому что мне уже пора наконец. И не думайте, мне уже восемнадцать, уголовный кодекс не запрещает.
Восемнадцать лет ей, наверное, уже стукнуло, это верно.
— Но если вы относитесь так серьезно к раскрытию своей женственности, почему бы вам не попробовать в первый раз с мужем? Или вообще по любви?
Пока не накатит, Герой всегда говорит иронично про все эти страсти-лежасти.
— Может быть, я кого-то полюблю, а умеет он плохо. Ведь бывает, правда? Кто-то в бильярд играет как бог, а кто-то и подставки мажет, только сукно кием портит.
Очень образно. Герой только улыбнулся, но промолчал.
— От такого начала вся любовь лопнет и останется след на всю жизнь. Моральная травма. В некоторых африканских племенах специальные жрецы это делали. Профессионалы.
Подковалась девушка по столь насущному вопросу.
— Не сейчас же я прошу. Давайте завтра. Я к вам в гости приду. Вы ведь один живете верно?
Все она про него проведала заранее.
— Нормальная услуга, как в африканском племени, — повторила она самый убедительный свой довод. — Священный обряд. И сроки у меня безопасные в эти дни.
Чело ее оставалось таким же чистым, тогда как бедра и живот выделывали отдельный танец — будто две параллельных души жили в одном юном теле.
— Дефлорация, выражаясь научно, — пояснила она, не омрачившись челом, а бедра сделали при этом особенно лихой заворот.
Герой аккуратно отделил от себя Ариадну, вспомнив некстати: «И отделил Бог воду от тверди» — примерно так, кажется, сказано в Книге Бытия. Вот и они с Ариадной уже почти так же перемешались, как твердь с водой. Которые на самом деле отделить одну от другой ведь невозможно, библеист немножко преувеличил.
Отделил аккуратно и вышел на воздух. Девушка, однако, увязалась за ним.
— Вы ведь уже согласны, да? Или мне показалось по ощущению?
Ощутила — своим чутким треугольником.
Он молчал и улыбался. Это он умеет. Жалкие дураки, которые слишком много болтают перед женщинами. Ему это ни к чему.
Однако столь серьезных продуманных предложений даже Герой еще никогда не получал. Он оценил этнографические экскурсы юной девы на темы дефлорации. Не так уж плохо придуман обряд у этих африканцев. Ведь сколько женщин страдают оттого, что им с первого раза неправильно поставили половой акт — фригидность получается, болезни всякие. А эти африканские жрецы были, надо полагать, такими же мастерами, как сам Герой, — и сразу ставили девушкам правильную физиологию. Ну все равно как опытный педагог правильно ставит голос в консерватории. А потом уж с правильно поставленным женским аппаратом молодые женщины могут принимать и обыкновенных, не слишком мастеровитых мужчин — и получать с ними удовольствие, а паче укреплять здоровье. Очень разумно. Не во всем европейская цивилизация — самая передовая. Вот какие-то негры подошли мудро, не наворотили вокруг простого и ясного секса наших истерических сложностей. А ведь для женщины ее реальная жизнь куда важнее всех телефонов и телевизоров! Значит, та негритянская культура человечнее и выше? И стало быть, родись Герой в соответствующем племени, быть бы ему жрецом, распечатывающим девственниц. Работа как работа — при должном таланте…
Но хвалить вслух африканскую методу он не стал.
— Надо в Комарово возвращаться, — сообщил он невпопад. — К родному пепелищу. А то зачем в городе травиться?
И плавным жестом он словно бы обнял окружающую благодать.
— Мне тоже всегда хотелось в деревне поселиться! — подхватила она с совершенно неуместным энтузиазмом.
Но он не придал значения такому совпадению чувств.
— Не в деревне, а в таком гибридном месте: чтобы жизнь городская, а воздух сельский. Гибридном и грибном.
— Грибы — очень таинственные плоды. Мистические фрукты, — сообщила девственница. — Мужские метафоры.
С такой терминологией Герой тоже встретился впервые: надо же — метафоры!..
Светка вовремя позвала пить чай:
— Шурка торт принес. Врет, что спецзаказ от «Европы».
— Да я чтобы врал, — не понял юмора Шурка. — Да у меня всегда — фирма!
— Врет, — подхватил и Женька. — В булочной на углу покупал. Налетайте, братцы.
Герой вернулся на свое прежнее место — рядом с Борей Куличом. На фоне лиц, взбодренных и разрумяненных танцами, Боря смотрелся еще более бледным и мрачным.
Женька сразу же заорал с новой силой — отдохнул:
— Ну что, каковы наши бабели? Как сказал Буденный, хорошего бабеля лучше держать в руках, чем читать.
— Чего — бабель? Бабель всегда простая и готовая, — не растерялась Светка. — Зато смотря какой мобиль!
— Мобиль — это хорошо. Обогатила наш великий и плакучий, — захохотал Женька.
Герой подумал, что не столько плакучий стал русский язык, сколько пластичный: какое слово ни произнеси — сразу оно обернется постельным намеком. Скажи хоть «солнце» — можно добавить, что из светила исходит прямой луч. И горячий, как…
— Между прочим, перпетуум мобиле не так уж принципиально безнадежен, — попытался свернуть на физику Боря Кулич. — У меня есть интересные прикидки. Только не поверят, если скажешь. Забывают, что тому же Винеру тоже не верили. Хотя, что такое Винер? Прекрасно бы без него раскрутили всю кибернетику. А он только философствовал. Ну, положим, название пустил. Так ведь не в названии дело, а во всех этих процессорах и прочей технике, которую не он придумал. Слава всегда ложная, а те, кто реально трудятся, — в тени.
— Да на фиг вашу физику! — неожиданно разозлился Филя. — Тоже — трудящиеся на ниве синхрофазотрона! Строите из себя!
— Это у тебя гнев ренегата, — с удовольствием констатировал Боря. — Сбежал в этот поганый бизнес и оправдываешься.
— Завидуешь, поганец! Беден как крыса и шипишь из своей норы! Да чтобы бабки делать, больше ума нужно, чем чтобы ваши сраные атомы наизнанку выворачивать! Мы Россию кормим, а вы — паразиты, деньги только сосете, а толку от вас — … , — и тут впервые за вечер Филя прямо выматерился.
Сразу стало видно, что Филя набрался всерьез. И обильный жировой слой не помог, не растворил алкоголь. Ведь Филя пил все тосты по-настоящему, не как хитрый Женька, который поднимал водку, а отпивал сухого.
— Кто кормит?! Кровь сосете только. Всю страну ограбили — благодетели! Прихватизаторы.
— Кто ограбил, сука?! А зачем ты в мой дом явился?!
Филя уже всерьез рвался в драку.
— Мальчики! Мальчики! — засуетилась Света. — Ну что вы! Мы же давно договорились: о политике — ни слова. Филя, успокойся.
— Ты тоже молчи, сука! Ты как жена поддержать должна, а не защищать этого вонючего копателя в мировом говне!
Все-таки Филя — не банальный пьяница. «Копатель в мировом говне» — сказано красочно. Но Боря не оценил:
— Дерьмо всё от тебя идет! От таких, как ты!
— Ах ты, гнида!
Филя отбросил Свету и рванул на себя стол. Посыпались чашки.
— Красиво скандалим! — оценил Женька. — Как в кино. Посуда уже летит. Еще бы кому-нибудь торт надеть на рожу!
Боря тут же и воплотил удачную мысль. Он взял двумя руками хваленый Шуркин торт и аккуратно надел на большую Филину голову. Ослепленный Филя нелепо замахал руками, а Боря спокойно пошел к выходу. Никто его не задержал.
— С цепи сорвался, — только и сказала Света. — Приглашай такого.
— Мы все, Светуля, долго на цепи сидели, а теперь разом сорвались, — обобщил Женька.
Света прямо на людях оттирала полотенцем крем с головы Фили. Герой отвернулся, чтобы не рассмеяться. Боря действительно сорвался с цепи без излишнего повода — видно, давно дожидался момента «высказать всё», но есть ситуации смешные физиологически, и надетый на голову торт — как раз из таких.
— Не тушуйся, Филя, — утешил Женька, — говорят, самому Биллу Гейтсу на морду торт надевали, так что ты в богатом обществе.
— А что же мы жрать будем на сладкий стол? — всерьез обеспокоился Шурка. — Я же не для того фирменный торт покупал.
— А ты оближи Филю, Шурочка, — посоветовал Женька. — И нас пригласи. Мы встанем в очередь, и каждый слизнет сколько сможет. Чтобы оценить твой торт. Не пропадать же говну. То есть добру.
Девственница Арина рассмеялась своим низким голосом.
Герой решил, что пора отваливать. Арина заметила его маневр.
— Вот тут мой телефон. Позвоните завтра с утра, хорошо? И не думайте, я потом навязываться не буду. Просто — священный обряд.
И отошла сразу, словно уверенная, что обсуждать тут больше нечего и он обязательно позвонит в указанный час. Чтобы свершить обряд. Великое дело — найти слово. Распутство — плохо, обряд — хорошо.
Герой осторожно вырулил, не задев Женькин роскошный, хоть и подержанный «порше». Впереди замаячила фигура Бори: он единственный в компании безлошадник, — и шел на электричку. Герой свернул на поперечную улицу, чтобы не обгонять Борю и не подвозить его в город. Не хотелось целый час выслушивать Борино нытье. Публику он позабавил изрядно — ну и достаточно с него.
5
Умеренно выпитое нисколько не мешало Герою садиться за руль. Женька, склонный к эффектным фразам, любит повторять, что ехать можно, пока самостоятельно вставляешь ключ зажигания, а если уже не попадаешь — то нельзя! А Герой просто садится и едет — без излишних деклараций. Заедая алкогольный запах кофейным зерном и кардамоном.
Промелькнули в обратном порядке комаровские родные заборы, дачи, пустыри. Герой уезжал — но он еще вернется сюда: жителем, хозяином. Не вечно же ему возвращаться в свою однокомнатную ячейку в доме-улье с видом из окна на противоположную стену.
Ставя машину во дворе, где ей надлежало ночевать в отсутствие гаража, Герой еще раз осмотрел последствия слишком тесного контакта с заморским лимузином и его смелой водительницей.
Бок был помят изрядно. Хорошо, если возьмутся отрихтовать дверь и крыло, чтобы не покупать новые. И краска глубоко процарапана. Нагрела его нечаянная попутчица. Сам бы он мог и отрихтовать, но нужно иметь кое-какие приспособления и закрытый гараж — на улице не сделаешь и раскрытую машину без присмотра не оставишь: разденут мигом.
Правда, пылкая Джулия явно готова была не только оплатить счет за ремонт, но и компенсировать нанесенную моральную травму. С избытком.
Это-то и унизительно. Точно продаваться готовился, как записной альфонс.
Даже взять сумму точно по счету — не слишком приятно. Хотя какие сантименты в наше пореформенное время? Дамы платят за себя — и за других, если нажать как следует.
Взять сумму точно по счету — значит, продолжить знакомство. Дать повод для звонков и встреч. Ну и расписаться в своей бедности. Все-таки неплохо иметь возможность сказать небрежно: «Какой ремонт? Какая рихтовка? Не думайте о таких мелочах! Когда я разбиваю подфарник, то меняю всю телегу целиком!»
А уж согласиться на компенсацию ущерба морального — последняя степень падения.
Героя с его специфическими способностями такими предложениями искушали многажды, поскольку появился новый класс богатых и независимых женщин. Но сделаться содержанцем, наемным партнером он боялся больше, чем подцепить соответствующую болезнь. Следил, чтобы даже за кофе в буфете не попыталась рассчитаться за него случайная спутница. А неслучайная — тем более.
Альфонсом он не стал пока, но безденежье напоминало о себе постоянно. Попутчиков подвозил, чтобы покупать дорожающий бензин. Донашивал одежки, купленные до наступления реформ. Хорошо, что никогда не любил ресторанного времяпрепровождения, потому что зайти туда за свой счет стало невозможным а за чужой противно. Даже за счет разбогатевших приятелей вроде Фили. Съездить никуда не может. В Москву — и то если подвернется командировка. Но обедневший институт давно никуда не командирует.
Уверенность в своих силах и помогает Герою упрямо заниматься физикой, вместо того чтобы погрузиться с головой в импорт автомобилей или сахара, как поступили Филя с Женькой и Шуркой. Все-таки Герой до сих пор прекраснодушно считает, что работа должна приносить удовольствие сама по себе. Те, кто с отвращением зарабатывают свои деньги, вполне подобны альфонсам, с отвращением укладывающимся на ложе к богатым старухам. Вот и Филя импортирует сахар или еще что-то исключительно ради денег, гордится счетами в банках — а сам процесс импорта ему удовлетворения не приносит. Да вдобавок нервы изнашиваются: стоит задержаться грузу или — хуже! — очередному платежу от партнера, как Филя уже не в себе, потому что возникает перспектива болезненного взыскания долгов вплоть до пули в подъезде, чем уже кончил один Филин компаньон. А Герой всегда спит безмятежно и никогда не нервничает.
До сих пор Герой утверждал себя таким способом. Но вот, глядя на помятый и процарапанный бок своего старого «жигуля», он вдруг понял, что не только ради чистогана стараются, рискуют и портят нервы Филя с Женькой. Но еще и ради принадлежности к новому классу. У них свой клуб: и покупки «вольво» или «чероки», и поездки на Канары не только доставляют прямое удовольствие, даже не столько: прежде всего это что-то вроде визитных карточек гильдии воротил. Проявления новой потенции — денежной. Когда-то Герой пошел на физфак, потому что почетнее всего было стать физиком, и те, кто не понимает, как излучаются протоны и перепрыгивают электроны с орбиты на орбиту, — как бы люди второго сорта. Ну и достиг степеней известных, хотя бесспорной гениальности не выказал. А теперь почетнее всего — доказать свое умение повелевать людьми и товарами, в этом своя физика, посложней и рискованней той, что моделируется в лабораториях. А кто не может распоряжаться потоками денег, так же туп, как и тот, кто не умеет сфокусировать пучок нейтронов. Так может быть, его приверженность старой классической науке — всего лишь скрытое признание своей неполноценности, неспособности освоить новую и самую необходимую в изменившемся мире специальность — повелителя денег?!
Столько самокритичных соображений породил один взгляд на помятый бок старой «четверки». Или с нескольких рюмок он так некстати расчувствовался?..
Герой еще раз вспомнил жадную до любовного наркотика даму с «БМВ», — неужели придется брать ее деньги, подвергаясь атакам вакханки?! Бедность не порок — но большое свинство.
И ведь берутся откуда-то деньги у людей. У Фили, у Женьки, у Шурки. Все они — не Спинозы. А Герой остается в компании с Борей, который только и способен низвергать из зависти любую знаменитость, хотя сам ничего примечательного не создал.
Но Боря хотя бы пережил миг — даже день, или два дня! — когда собственная гениальность казалась ему несомненной. Пережил самозабвение мозгового штурма, взобрался на вершину, на свой эверест.
А Герой не мог снова не признаться самому себе, что такого самозабвения не испытывал никогда. Вообразил с детства, что он — самый-самый первый, что он рожден, чтобы собственную сказку сделать былью. Но сказка осталась сказкой. Никакой он не гений — вот в чем правда. Обыкновенный средний кандидат. Будущий средний доктор — возможно. Которых — можно целый полк набрать. В первый поток утекающих из России мозгов он не мог попасть из-за своей засекреченности, а когда секретность недавно сняли, никто ему приличного контракта ни в Штатах, ни в Швейцарии, где устроили величайший европейский ускоритель, пока не предлагал. Умелых лаборантов там, видать, достаточно, да и не нужно никому реанимировать рухлядь — принято старье выкидывать и покупать новое оборудование. Золотые руки там мало ценятся — зато ценятся золотые мозги. Можно было, конечно, уехать, но только на совсем уж жалких условиях. На это Герой не согласился — именно потому, что уж там-то из него выжали бы соки за плату вдвое меньше, чем приличествует натуральному американцу; выжали бы соки так, что некогда было бы мечтать о будущих великих открытиях. А здесь он продолжал мечтать и верить — до сего дня.
И ведь никаких подтверждений гипотезы собственной гениальности не случалось, а уж физик-то должен был бы понимать, что гипотеза без реальных подтверждений — мертва! Даже и непонятно, каким образом удавалось так долго обманывать самого себя.
Наверное, потому, что эта тема даже и не обсуждалась. Внутренне, в душе. Он — первый, он самый, и точка. На все обсуждения — глухое табу. Primus inter pares. А был когда-то смешной прибор — примус. Очень шумел и не очень варил. Не сравнить ни со старой русской печью, ни с современным газом. А ведь назвали маленький шумный прибор именно в честь того древнего классического императора, primus’a! Почему так насмеялись над римским Первым лицом — неизвестно. А может быть, вовсе и не хотели смеяться, наоборот, изобретатель был чрезмерно высокого мнения о своем детище, преобразившем коптящую керосинку в предтечу газовой плиты? Во всяком случае, так получилось. Пришлось содержанию гордого слова постепенно выродиться. Так же и Герою — из гениев, предстоящих благодетелей человечества — в рядовые кандидаты наук.
Это надо было пережить.
Все равно как если бы счастливый олимпийский бог, Аполлон или Гермес, вдруг узнал бы, что собственная божественность ему только померещилась, а на самом деле он — всего лишь обыкновенный смертный.
Всю жизнь Герой не понимал, как это — быть обыкновенным смертным, таким как все. Другие смирялись с подобной участью достаточно рано — ну что ж, тем хуже для них. А он, хотя и без всяких убедительных доказательств, продолжал верить в себя. Веровать. Как без всяких убедительных доказательств веруют в Бога — потому что без Бога многим на свете зябко, страшно. Точно так же он веровал в Себя — потому что иначе страшно. И вот вера иссякла разом — по ничтожному, в сущности, поводу. Но и с верой религиозной случается такое же — какое-то жизненное разочарование вдруг показывает безосновательность надежд на небесную помощь.
Зачем дальше жить?! И как?!
Герой не собирался тут же прекратить вдруг ставшее ненужным собственное существование. Но будущее вдруг разом сделалось непонятным. Бесцельным. Ничтожный Герой Братеев станет копошиться, заботиться о том, чтобы хватило на жратву и бензин? Непонятно.
Мысль вертелась в одном и том же кругу, в сотый раз повторяя один и тот же вопрос: как же дальше жить Герою Братееву, потерявшему бессмертие и переставшему быть собственным божеством?!
Сколько людей гонятся за миражами, пренебрегая подлинным своим призванием! Нерону мало было неограниченной власти — он желал быть великим актером. Ньютон не дорожил своим даром великого ученого и погрузился в какую-то нелепую мистику. Юрию Власову недостаточным казалось считаться сильнейшим человеком планеты, несравненным чемпионом — он тужился сделаться писателем. Сколько таких! В то время как тысячи и миллионы мечтают стать именно олимпийскими чемпионами и ничуть их не прельщают куцые литературные лавры. Привычно повторяют: каждому — свое. А в жизни не так, в жизни каждому хочется — не свое! Во всяком случае — многим и многим.
Так вот, миллионы мужчин — и нулевых импотентов, и просто малоуспешных полпотентов, счастливы были бы обладать хоть вполовину теми способностями, которыми природа наделила Героя, — а он принимает их как должное и совсем не желает сделаться профессиональным донжуаном. Правда, при дефиците средств эти завидные способности, скорее, открывают ему путь в альфонсы — в особенности в век рыночных отношений. Так что же — перестать рваться в гении и устроиться любовником на содержании?! Как несравненный любовник он и на содержание может рассчитывать самое высокое…
И наконец спасительный сон принес ему передышку.
6
С утра он зажил механически — не задумываясь ни о чем, превышающем самые повседневные потребности.
Проверяя по привычке вчерашние карманы, нашел он телефон девочки, которая пожелала стать недевочкой именно в его объятиях. Как ее? Ариадна. Вначале показалась такой чистой, бесплотной — а закончила разговорами о ритуальной дефлорации. Впрочем, быть может, чистота и состоит в том, чтобы просто и прямо говорить о простом и естественном?
Звать ее Герою все же не захотелось — несмотря на простоту и естественность. Кто знает эту девственницу: вдруг вообразит, что у нее особые права на своего дефлоратора?! Да и вообще, очаровательные мордочки обычно уверены, что мужчины как один должны бежать за ними бессловесным стадом!
Чтобы не передумать нечаянно, он даже бумажку с телефоном выбросил и принялся поневоле завтракать. Тем, что отыскалось в холодильнике.
Едва только Герой развел неизбежный унылый кофе, как раздался совсем нежданный звонок.
Своих подруг он категорически отучил являться без спроса, деньги, к счастью, никому не должен, так что кредиторы ему не грозят. Скорей всего, Любка — ее не отучишь.
— Кто? — спросил он настороженно.
Между прочим, в прежние времена он открывал всегда без вопросов. Но на то меняются времена, чтобы менялись и нравы. Бандиты теперь заваливаются не только к банкирам.
— Что-то ты робкий стал. А то смелый был на дороге!
По голосу сразу узнал — вчерашняя встречная из «БМВ». Джулия.
Смешно — не открывать. Получится, что боится.
На этот раз она была в деловом костюме. И без креста навыпуск.
— Если здесь жена или подруга, может не ревновать. Я по делам. Бизнесвумен на тропе мира.
Вот момент, когда очень пригодилась бы дежурная подруга: дать понять, что место занято!
— Заходи, — сказал Герой, не объясняя суетливо, что вот подруга только что вышла, но скоро вернется. Раз нет — значит, нет. Отобьется как-нибудь иначе.
Как-то мгновенно, только окинув взглядом коридорчик, исполняющий обязанности прихожей, Джулия оценила обстановку:
— Та-ак. Холост. Быт убогий. Доход нулевой. Да ты, милый мой, из бывших. Разорившееся научное дворянство.
Герой не отвечал.
— Ладно, о быте потом. Сейчас поедем делать сервис твоей карете прошлого. Я уже договорилась.
Тут спорить было не о чем. Оплатить ремонт она обязана, так что никакого унижения. На содержание к шикарной Джулии он не идет.
Герой выплеснул недопитый кофе и мгновенно оделся.
Они спустились вниз.
— Думаешь, адреса-телефона настоящего не дал, так и скрылся? — не выдержала, объяснила свою находчивость Джулия. — Хочешь скрываться, нужно еще и фальшивые номера вывешивать, мой милый. А так — дело даже не техники, а так — небольшого интереса. База данных давно закуплена в ГАИ. Оптом. Чтобы по каждому случаю не ходить к ментам на поклон. Мы даже нахалов находим, которые наших ребят подрезают на дорогах. Чтобы в другой раз ездили вежливо.
Герой промолчал. Действительно, все ясно. От сумы и от любви не зарекайся. Налетит такая Джулия и испепелит в горниле страсти. Впрочем, сегодня она демонстрирует деловой стиль, тащит в сервис, а не в постель.
Щегольской «БМВ» мирно стоял внизу, уткнувшись в задний бампер битого «жигуля». Царапина на правом борту уже была загрунтована, но еще не закрашена.
— Давай, держись за мной. А если отсекут по дороге, я тебе тут адрес нацарапала. Да и по мобиле перекликнемся.
— У меня такая не водится.
— Уже завелась, держи.
Начинается.
— Я такие подарки не принимаю.
— При чем здесь подарки? Закончится операция «полный сервис» — сдашь. А сейчас мне некогда будет тебя в пробках отыскивать. Просто приспособление — вроде часов.
Глупо упираться, не взять на время — когда «просто приспособление». Да и удобная штука на самом деле, помогает приспособиться к жизни.
Сервис оказался в старом гараже, упрятанном в закоулке третьего двора. Явно не легальная фирма, которая дает рекламу и платит налоги.
Из глубин гаража вылез мрачный слесарь в рваной спецовке.
— Вот, Федя, — сказала Джулия. — Надо привести в лучший вид.
И она округлым жестом как бы укрыла «жигуля» невидимым покрывалом.
— Ага, — сказал Федя. — Новые двери поставить, чего тут с рихтовкой корячиться.
— Давай новые, кто бы возражал.
— Только подождать, привезут мне дней через пару.
Такая перспектива Герою не понравилась. Он и вообразить не мог, как останется хотя бы на пару дней без привычной свободы передвижения.
Джулия прекрасно поняла его мысли.
— Ждать можно, только надо пока на чем-то ездить моему коллеге.
— А пусть берет пока: вот «сабка» стоит совсем хорошая. Почти молодая, десяти лет не пробегала.
И он показал на темно-красный «сааб» — смешной у этих машин профиль, какой-то кургузый, старушечий, но работа шведская, надежная.
— Хорошо говоришь, — Джулия не упустила случая пококетничать. — Я тоже теперь буду так про себя: «почти молодая»!
— Как же я ездить буду на чужой тачке? — только спросил Герой, не обращая внимания на кокетство.
— Сделаем на обратном пути доверенность, — отмахнулась Джулия.
Препятствий для нее не существовало, так надо было понимать.
Герой уселся в новую для себя машину — и сразу почувствовал, насколько та легче и удобнее в управлении, чем привычный «жигуль». Впрочем, Герой несколько раз пробовал рулить заграничными машинами и уже знал, что это — совсем другое ощущение. А смешной профиль «сабки» не виден, когда сидишь у нее внутри.
Новое ощущение от машины так увлекло Героя, что он на время забыл про Джулию. Хотя они цугом ехали к ее нотариусу — делать доверенность. Она напомнила о себе телефонным звонком:
— Тут на Белинского забито все обычно. Паркуйся, где сможешь, и подходи к угловому дому. Тринадцать, кажется, — счастливое число.
Да, совсем другой уровень связи, когда телефон в кармане. Совсем просто, а удобно. А жизнь и состоит из удобств — или неудобств: не было бы этого телефона в кармане, бегали бы они с Джулией, искали друг друга, разминулись бы обязательно несколько раз, потеряли бы полчаса — или потерялись бы совсем. А карманный телефон дал такую же прибавку удобства, какую дает своя машина — по сравнению с городским убогим транспортом! Герой не может жить без машины. Теперь так же не сможет и без карманного телефона… А за что люди убивают друг друга уже тысячи лет оптом и в розницу? За собственность, то есть за те самые удобства. Ну и за власть, которая тоже приносит большие удобства.
Предупредительный нотариус быстро все оформил. Джулия говорила, улыбалась, платила — а Герой только диктовал свои «паспортные данные».
— Ну вот, мой милый, — сказала Джулия, когда они вышли из конторы. — Значит, езди пока. Я позвоню, когда будет готово. А может, и так позвоню.
— Телефон-то забери, — напомнил он с некоторой натугой.
— Ну что ты. Телефон в комплекте с этой «сабкой». Мало ли, понадобишься, когда ты в дороге. Ну давай, разбегаемся: мне по делам, а ты — куда хочешь.
— У меня тоже дела, — ревниво возразил Герой.
— Конечно! Кто ж сомневается! И все самые главные. Счастливо, миленький, увидимся.
Она бегло, но уверенно, словно жена со стажем, чмокнула его в щеку и отчалила.
Герой тоже уселся в свою новую машину. Правда — временную. Спешных дел у него не было. Покатил, не торопясь.
Мир совсем других возможностей слегка приоткрылся ему. Мир, в котором обитает Джулия, в котором обитают и некоторые его знакомые, никогда не отличавшиеся особыми талантами — разве что пронырливостью. Мир, в котором автомобили покупают небрежно, не задумываясь, — как зажигалки. Мир, в который ему доступа нет. Разве что — в роли возлюбленного богатой Джулии. Или какой-нибудь другой такой же бизнесвуменши, много их теперь, набравшихся денег и жаждущих первосортной любви, потому что привыкли уже покупать только первосортные вещи и услуги.
А он только и может предложить — свои первосортные услуги.
Еще вчера он не позволял влюбленным дамам расплатиться за пару чашек кофе — и вот едет в чужой машине, разговаривает через чужое мобило. И так естественно все получилось. Поневоле подумаешь: может, Джулия разглядела его сквозь боковое стекло и бортанула вполне целенаправленно?!
Герой подъехал на своем новом «саабе» к дому. Уже и думалось невольно: «на своем новом». Как раз в этот момент вышел верхний сосед Алик, владелец старого «москвича».
— Привет, Гера. Что, сменил тачку? Тоже старье, но зато ихнее. Поздравляю.
— Да посмотрю, — ответил Герой неопределенно. Временно дали, пока моя в ремонте. Но, может, и совсем обменяю. Если понравится.
— Понравится! — заверил Алик. — Всем нравятся, а чем ты особенный? Как говорится: прочувствуешь разницу.
— В общем-то, уже прочувствовал.
— Вот видишь.
В кармане заиграла электронными звуками «Калинка». Герой не сразу сообразил, что это его телефон.
— Алло?
— Слушай, сегодня вечером меценатский клуб собирается в «Аркадии». Пошли-ка со мной, мой милый. Надо же тебя выводить в свет.
Джулия, конечно. Да никто еще и не знает его новый номер, кроме нее.
Ну что ж — плотный прессинг.
А почему и не пойти? Если он больше не бессмертный бог — может, и остается пойти в альфонсы?
Прежде он себя уважал, а с чего уважать теперь? Если он не лучше всей мрази вокруг.
— Давай.
— Тогда я заеду, чтобы нам не ездить цугом. Мне как раз выходит по дороге. В семь.
И гудки — не дожидаясь его ответа.
— О, уже и трубу заимел, прибарахляешься, — не то позавидовал Алик, не то просто проконстатировал очевидный факт.
7
— Прибывшая Джулия осмотрела Героя весьма критически.
— Нет-нет, свитерок под мохнатым пиджачком у нас не пройдет. Там не богема собирается, а солидные люди. Черный костюм и галстук, пожалуйста.
Мысль, что у него может не быть черного костюма, ей в голову не пришла.
Надо было бы сказать: «Если я тебя не устраиваю такой, как есть, езжай сама!»
Но интересно было посмотреть, как развлекаются богачи. Да и приглашения на приемы, Герой слышал, часто рассылают с примечанием: «Вечерний костюм обязателен». В конце концов, везде свой устав, надо с этим считаться.
Черный костюм у него сохранился со времен диссертации. Тоже, между прочим, обязательное условие: вылезешь защищаться в старом свитере, ученый совет накидает черных шаров за одно неуважение к почтенным коллегам. Правда, костюм с тех пор слегка поистерся в локтях, но это Джулии придется проглотить. Она ничего и не сказала, хотя не могла не заметить — как женщина. У них на такие мелочи глаз снайперский.
Сама Джулия была в синем костюме, напомнившем Герою первые явления в телевизоре Маргарет Тэтчер. И вовсе не унизана кольцами, не обвешана золотыми цепями — маленький кулон на тонкой цепочке, и всё.
— Ну вот видишь. Я же не требовала с тебя фрака. Хотя можно бы завести и фрак.
Это прозвучало как обещание. Или — бизнес-план.
Джулия усадила его за руль своей классной машины. Что естественно: когда женщина рулит, а мужчина сидит пассажиром, это всегда выглядит жалко, если только жена не отвозит домой выпившего мужа. Новенький «БМВ» оказался еще послушнее, чем «сааб». Герой быстро восходил по ступеням комфорта.
При входе в «Аркадию» стояли молодцы в таких же черных костюмах, как и гости. Сказать, что охранники были моложе и спортивнее, тоже нельзя: внутрь уверенно проходили совсем молодые люди. Охрана всех без исключения проверяла металлоискателями, чему никто не противился.
— А что, бывали ковбойские перестрелки? — миновав кордон, спросил Герой.
— У ковбоев был Дикий Запад, а у нас здесь Дикий Восток, — усмехнулась Джулия.
Впрочем, и эрудицию показала: «Дикий Запад» ей знаком.
Они прошли через комнату со множеством зеркал, где романтически играли в рулетку — ну в точности как описано у Стефана Цвейга или Достоевского, и вошли в зал, уставленный столиками.
Джулия раскланивалась почти со всеми встречными, но не останавливалась и Героя не представляла. Его забавлял вопрос, как она его аттестует, когда придется все-таки с кем-то знакомить.
— Наш столик здесь, — указала Джулия. — Очень удобно, у барьера.
Зал охватывал полукольцом барьер, образуя что-то вроде театрального бенуара.
А внизу, значит, партер, догадался Герой. Действительно, ни к чему торчать перед самой сценой. Особенно если начнут плясать: пыль прямо в тарелки.
К их столику подошел молодой человек, похожий на охранника — правда, с дамой.
— Витенька, Розочка! — расцеловала их Джулия. — Знакомьтесь, это Гера, мой компаньон.
Вот статус и определился. Очень тактично сказано: можно трактовать «компаньона» — от бой-френда до акционера неизвестной Герою компании.
— Ну как ты, Джус, следы по налогам замела?
— Элементарно, Ватсон. Я спокойна, когда я в правовом положении.
— Правовое положение — это когда на правом боку, — сообщила Розочка. В компании у Фили она бы сразу попала в стиль.
— Розочка всегда о том, — не без гордости прокомментировал Витенька.
— А кто не о том? — резонно возразила Розочка.
Спорить с нею никто не стал.
На сцене появился ведущий во фраке, как у дирижера.
— Дамы и господа, сейчас мы будем поздравлять наших меценатов, отличившихся в прошлом году. Кто не взойдет на эту сцену сегодня, имеет шанс сделать это через год. На ваших столах лежат конверты, в которых пустые платежки. Заполните их — и вы заслужите благодарность детей. Здесь у нас сегодня в гостях директора детдомов и интернатов, которые получили помощь в прошлом году, так что вы можете посмотреть в глаза тем, кто получает вашу благотворительность. Я напоминаю, что золотой знак мецената получают те коллеги, которые внесли не менее пяти тысяч американских, а фактически всемирных, долларов.
— Герой думал, что золотой знак дается дороже. Что такое пять тысяч, когда у многих компаний миллионные обороты! Так что ребята здесь легко с деньгами не расстаются.
— Первым приглашаю на эту сцену всем нам известного и дорогого Михаила Махарадзе, президента «Макро-групп» и нашего меценатского клуба!
Зал дружно зааплодировал.
— «Мокро-групп» — хмыкнул Витенька.
— Он всеми казино города владеет, — шепнула Джулия. — И этим тоже. Да и вообще. Наш местный Березовский.
Вышел совсем молодой человек — маленький, невзрачный, чернявый.
И это — «местный Березовский», подлинный хозяин города! Ну — один из хозяев. Интересно, кем он был в девяностом году?
— Господин Махарадзе адресно помог детдому для слабовидящих детей. На сцену приглашается директор этого детдома госпожа Лидия Мешалкина! Пусть они встретятся здесь и сейчас.
Вышла, наоборот, огромная дама, гренадер в юбке, и заключила маленького Махарадзе в такие глубокие объятия, в которых он почти затерялся.
— Нам Миша стал как родной, — басом сказала директриса. — Я не знаю, как бы мы без него, когда власти нас совсем бросили. Вся надежда — на Мишу. Дети на него молятся. У нас теперь есть своя молитвенная комната, тоже на Мишины деньги обустроена, и свой батюшка приходит, отец Валентин, так все дети ему подают на праздники записки во здравие. Сначала — раба Божьего Михаила, а потом уж отца с матерью, у кого остались.
— Я думаю, это гражданский долг бизнеса, — сказал Махарадзе, выпутавшись из объятий. — Бизнес должен принадлежать народу. То есть — служить народу. А за записки — спасибо. В нашем суровом мире заступничество Божие всегда кстати. А чьи молитвы Бог услышит, если не детские. Спасибо, мне теплее жить от этих молитв.
— Замечательно, — торжествовал ведущий. — Замечательно! Я даже невольно прослезился, когда подумал о детях. Ну а теперь прошу сюда же господина Евгения Метальникова.
Дальше пошло быстрее.
Сцена успешно заполнялась, и где-то на втором десятке прозвучало:
— Госпожа Джулия Полоскина, генеральный директор «Еврокомфорт»!
— Я ненадолго, — улыбнулась Джулия и проследовала на сцену.
Почти сразу выкликнули и Витеньку:
— Господин Виктор Стремянный, президент «Омега-Северо-Запад»!
Почти половина столиков уже опустела, зато на сцене стало тесно.
— Нас не вызывают, — улыбнулась Розочка. — Зацепила словом, чтобы начать разговор.
— Вам завидно?
— Очень нужно! — Розочка фыркнула теперь вполне от души. — В гробу я видала всю благотворительность! Одни умеют делать деньги, а другие ноют, как нищие. Кто им мешает?! Мы с Витей тоже начинали с нуля. Но мы рисковали, я в Турцию моталась, где всякий турок норовил всюду потрогать, наших баб там за блядей держат, «Наташами» называют. Мы горбом заработали, почему должны каким-то рохлям жертвовать, которые боялись зад от кровати оторвать?!
— Благотворительность и банкирам нужна. И вообще деловым людям. Имидж создается.
— Вот и мой говорит: я не бросаюсь деньгами, я плачу за имидж.
— И не так дорого здесь платят за большой и красивый имидж, я смотрю: за какие-то пять кусков — золотой значок.
— Пять тысяч — деньги. На Канары за два куска слетать — во так! Можно и за полтора вдвоем.
— Да ну — какие деньги, — с великолепным презрением отмахнулся Герой. — Деньги начинаются с миллиона, а все, что меньше, — карманные расходы.
Розочка посмотрела с уважением.
Церемония закончилась, и гордые меценаты вернулись за столики. Правда, Джулия улыбнулась иронически, помахала грамотой:
— Получила пучок лавров. В суп их — что ли?
— В офисе повесишь! — сказал Витенька. — У меня весь офис в грамотах и дипломах.
А на сцене снова властвовал конферансье.
— Дамы и господа! Как всегда у нас, займемся тихими играми. Но — будем помнить о нуждающихся. Все игры на интерес, все проигрыши — в пользу бедных. Точнее, в пользу детей. Здесь, пожалуйста, можно метать стрелки. Два шахматных столика ждут — оценим партию всего в пятьсот. Русских тысяч, разумеется. А для всех прочих — один большой морской бой. Помните, как играли в школе на последней парте? Каждый выстрел мимо — всего тысяч за двести. Как видим, цены у нас символические.
Появились официанты, разнося горячие блюда.
К удивлению Героя, нашлось много желающих метать стрелы — перед мишенью выстроилась очередь. Впрочем, засели за шахматы и местные интеллектуалы во главе с самим Махарадзе, что горячо приветствовал ведущий:
— Все мы знаем, что Михаил Махарадзе — глубокий игрок. Но иногда его подводит темперамент, он соблазняется рискованными комбинациями, так что и у его соперника остаются шансы. А победит все равно дружба — и дети-сироты, которые при любом исходе получат свои пятьсот тысяч.
Махарадзе что-то сказал тихо, и ведущий тут же ретранслировал на весь зал:
— Михаил Луарсабович оценил партию в пять миллионов. Разумеется, родных рублей. Можно было бы и не пояснять, потому что за пять миллионов настоящих денег не играет партию даже Каспаров. То есть он бы сыграл, да кто же ему столько даст?! Поприветствуем нашего неувядающего мецената!
— Тоска вегетарианская! Ну что, засветились здесь — и ладно, — потянулся Витенька. — Еще можно на собачьи бои успеть.
Герой посмотрел на своего визави с неприязнью: он любил собак.
— А в «Голливуде» сегодня бои без правил, женские, — размечталась Розочка. — Туда на ринг специально два самосвала грязи привезли — бабы по уши изваляются!
— Ну что, не хотите отсюда оторваться?
Джулия нерешительно посмотрела на Героя. И он оценил этот момент: не пытается командовать, значит, понимает, что не купила его своими деньгами.
— Нет, — сказал он твердо. — Я не люблю — без правил. И когда в грязи по уши.
— Ой, что вы — так смешно!
— Коллега предпочитает симфонии Чайковского, — хмыкнул Витенька.
— Ага, — с веселой злостью подхватил Герой. — И Карнеги предпочитал симфонии. И Рокфеллеры — все по очереди. И даже Доди Аль-Файед, хотя он и вовсе из арабов. Между прочим, поэтому у них миллиарды, а здесь собирается мелочь пузатая, за плевые пять тысяч ордена друг другу навешивают.
— У коллеги, наверное, тоже миллиард, если он дорос до симфоний?
— Сколько надо, столько и есть. Надо будет, вашу засранную Северную Пальмиру куплю и прикажу за ночь шампунем вымыть. Живете здесь в грязи, а тоже мецена-аты! Даже в Москве такие клоповники уже повыморили, хотя тоже у них не Сан-Франциско.
Розочка засмеялась угодливо, явно готовая перекинуться к победителю — если позовет.
Да и Витенька присмирел. Поверил, похоже, что перед ним миллиардер проездом.
— Собираетесь вложиться в наши клоповники? — поинтересовался он жадно. — Но учтите, чтобы вытащить из грязи наш Питер. нужны абсолютные деньги!
— Сжечь надо клоповники дотла и ниже, а не вкладываться. Новый Париж видели? Вот как надо строиться! В такое и вложиться не стыдно.
Новый Париж Герой видел на открытках, привезенных Филей.
— Было бы что вкладывать, а куда — всегда найдется, — сообщила Розочка, призывно улыбнувшись.
Истолковать ее можно было по-разному.
Джулии ее маневры не понравились:
— Я пойду, поставлю пару фишек. Ты, Гера, постоишь со мной для счастья? — И добавила специально для соседей по столику: — Он своим полем счастье приносит. Такая энергетика, что даже компас зашкаливает. В Москве ему персонально запрещен вход во все казино: он взглядом шарик на нужной цифре останавливает!
— Когда такие способности, абсолютные деньги сами придут, — вздохнул Витенька.
Ему, очевидно, грезились постоянно эти загадочные «абсолютные деньги».
Герой с удовольствием встал. Розочка посмотрела совсем уж призывно, ноон лишь отечески улыбнулся в ответ.
— Раззявились на тебя! — отозвалась на ходу Джулия. — Этот захотел, чтобы ты вложился деньгами, а та — чтобы прямо в нее натурой!
У рулетки все происходило очень быстро. Герой, с непривычки, не успевал следить: только останавливался шарик, нужно было сообразить, кому выпало и сколько, — но крупье уже сметал фишки. Казалось, должен был прийти хотя бы простой двойной выигрыш на красном, но крупье уже уничтожал только что прожитую картину битвы — и некому было жаловаться, ничего нельзя было доказать.
Но претензий к крупье никто не предъявлял. Зато бедного вида человечек заспорил с Джулией:
— Я положил, а вы мою кладку сдвинули!
— Дядя, проспись. Я примочки не прикладываю.
— Много таких, — повышал ноту человечек, — хотят на моей удаче подъехать!
— Тихо, — веско сказал Герой. — Твоя удача и даром не нужна. А раскроешь пасть — порву.
Он вспомнил школьные драки, и кровь приятно взыграла. Однако потертый персонаж больше не возникал.
Джулия быстро спустила свои фишки, но покупать новые не стала.
— Ладно, шарик ты на лету все же не останавливаешь, милый мой. Ну ничего, главное, от этих шакалов оторвались. А Витенька прав, — потянулась она, — и вправду пора ехать.
Уже в машине Джулия поинтересовалась:
— А чего это ты строил из себя какого-то переодетого принца? Или даже самого Березовского. И давно у тебя великие баксы завелись, что тебе на один кусок так легко плюется? И даже на пять?
— Для того чтобы иметь право плюнуть, не обязательно заводить. Это вопрос мировоззрения: есть они или нет, мне на них плевать одинаково.
В этот момент Герой искренне так и чувствовал. Актеры называют такое куражное состояние: «войти в образ». Он вошел в образ миллиардера — и чувствовал себя в новом образе очень уютно.
Он не спрашивал, куда рулить: кроме как к его дому, ехать было просто некуда: если, например, подвезти Джулию по ее адресу, пришлось бы потом Герою возвращаться пешком — раньше или позже. И она поднялась с ним наверх — тоже словно это разумелось само собой. Войдя в квартиру, осмотрелась по-хозяйски:
— Тратиться тут на ремонт нет смысла. Лучше сразу сменить на что-то получше. Двухкомнатную не сложно сделать почти без доплаты. Такие лохи еще сохранились, что всегда можно сбить цену: что лифта у них нет, что вход со двора, этаж последний. Да много вычетов насчитать.
И уже из ванной, под шум воды, не закрывая плотно дверь:
— А с последнего этажа можно пробить люк на чердак и там сделать в мансарде студию. Сейчас многие договариваются за недорого.
Герой опасливо посмотрел на свой потолок: Джулия — пробьет!
8
В компьютерных программах есть такое понятие: «по умолчанию». Это когда пользователь прямо не дает команду, и компьютер выбирает простейший вариант из тех, которые в него заложены. Получалось, что и Джулия завелась у Героя по его умолчанию: он ее не пригласил — но и не попросил уйти.
С первого утра она повела себя не как счастливая любовница, перехватившая долгожданных наслаждений, а словно привычная хозяйка.
— Грязью ты зарос, Герка, — сообщила Джулия. — Сразу видно, что бабы твои ручки свои приложить не желают — только другие места. Но другими местами чистоту не наведешь. Придется мне.
Герой считал, что у него в квартире все прибрано нормально. Очень даже симпатичная кухня — светлая, удобная, и новая раковина-мойка сверкает нержавеющей сталью. А женских субботников здесь у себя он допускать не желал, потому что все эти генеральные приборки — одна из форм покушений. Путь к сердцу мужчины лежит не только через желудок, но и через стирку с уборкой.
— Ничего, сам прекрасно справляюсь.
Он ожидал упрямых настояний, но Джулия неожиданно сменила тему:
— Может, оно и правильно для ученого: у настоящего ученого должен быть беспорядок. Как у художника. Ты ведь до сих пор нераскаянный ученый, кажется? Верен своей подыхающей альме-матери?
— Alma mater — университет, который меня вскормил науками, — хмуро возразил Герой. — А этот институт, где работаю, — простая шарашка.
— Ах, извини, я не тверда в латыни! Гимназиев не кончала!
Все-таки слышала, что есть на свете латынь. Большинство бизнесвуменш новой формации таких слов просто не знают. Джулия уже разведала, что он — задержавшийся в прошедшей эпохе научный сотрудник. А он и не представляет — кто же она? Ну, президентствует в какой-то компании, кажется, «Еврокомфорт» называется, но все нынешние капиталисты вышли из прежних то ли инженеров, то ли медсестер, то ли завмагов — этим легче.
— А что ты кончала? Гарвардский университет?
— Ну, не Гарвардский. Теперь мою альму-матерь обозвали, кажется, академией. Все стали академиями. А тогда был Ветеринарный институт.
— Хорошее дело, — совершенно серьезно сказал Герой. — Чего ж ты создала какой-то «Комфорт», а не частную ветеринарную клинику?
— Да я не сама его создала, — не стала хвастаться Джулия. — Это мой бывший муж начал. А я бы, может, и правда устроила ветеринарную Свердловку.
— А где теперь муж?
— Ревнуешь? — с надеждой переспросила Джулия.
— Просто уточняю. Чтобы представлять положение вещей.
— Ну так вот, я разведена. Раз ведена, и два ведена тоже — у меня было два мужа. Первый муж когда-то ввел меня в почти светское общество: он работал помощником зампредседателя — длинно звучит, правда? И дивно! Завидное место, между прочим. Но не в зависти счастье. Мужчина из него не очень. Как это у Пушкина? «Как мимолетное введенье» — вот у него только и получалось: мимолетное введенье. Я и убежала.
Некоторые любят расспрашивать своих любовниц, как ведут себя в постели предшественники и соперники. Но Герой — никогда. Сравнения с другими его не интересуют. И потому сексуальная исповедь Джулии ему даже показалась навязчивой. Хотя «мимолетное введенье» — смешно. Бывают же бедняги!
Вслух Герой ничего не сказал по столь интересному поводу, а Джулия продолжала — без дальнейших расспросов:
— А второй ввел меня в бизнес. И благородно оставил мне дело в целости и сохранности, когда отбыл в Израиль. Сказал, что лучше уехать из России немного рано, чем ждать, когда станет чуть-чуть поздно. Остроумный человек. Хотел организовать фирму: «Цапкин и жена», то сть я. Сказал, это привлечет женских клиентов. А то почему всегда «Домби и сын»? Даже «Домби и дочь» никогда не было. А хочешь, мы сделаем теперь: «Полоскина и муж»? Полоскина — это я, если не запомнил. Изначально и до конца — Полоскина. Мужей можно менять, а фамилия должна оставаться постоянной — как торговая марка. Не думай, «муж» — это не кто-то конкретно, даже не ты в светлом будущем — просто лейбл. Замуж я вовсе не прошусь. Просто, такой подачи фирмы еще не было. Эксклюзив получается.
— Дело твое. Торговую марку ты можешь изобретать любую. И вовсе не обязательно предъявлять экспонат в штанах. Только еще лучше: «Полоскина и мужья» — больше интригует.
— Спасибо, наверное, так и сделаю. Эксклюзивы на улице не валяются. Хорошо бы еще и в самом бизнесе найти — эксклюзив. Еврокомфорт предлагают все кому не лень, конкуренция страшная! Да и в ветеринарии тоже. Страшно рекламу раскрыть — сотни предложений. Вот скажи, если ты такой физик, — Джулия воспламенялась, но совершенно не любовно, — скажи, что будет перспективным через пять лет?! Куда сегодня вложиться, чтобы всех обскакать на повороте?! Компьютеры и все такое — это уже отработано, туда все лезут. Следующий Гейтс выйдет из какой-то другой сферы. Кто угадает — тот и упакуется в сотню миллиардов. Дай точный совет, как умный мужчина слабой женщине, — половина твоя. Самое ценное на свете — точная идея.
Джулия говорила совершенно серьезно. И готова была благодарно принять вовремя данный мужской совет. Так в ней преломилось вечное женское желание прислониться к сильному мужчине. Бизнесвумен тоже имеет свои слабости.
— Надо подумать хотя бы минут пятнадцать, — улыбнулся Герой. — Вопрос немного неожиданный, но проблема поставлена правильно. И значит — имеет решение. Через пятьдесят лет — альтернативное топливо. Вместо бензина. Спирт там или горючий газ при перегонке биомассы. Но это не через пять и не через десять даже. Подумаю еще.
— Я тебе дам даже не пятнадцать минут, а целый день отсрочки. Расскажешь мне завтра. Чтобы мне через десять лет числиться в списке «Форбса». Слыхал о таком?
Герой не слыхал.
— У меня другая компания.
— И напрасно. Это список самых богатых людей. Миллиардеров. Но про Гейтса-то ты слыхал? Был бедный мальчик, папа у него не Рокфеллер, а теперь богаче всех в мире. Может Ротшильду с Рокфеллером на бедность подать. А уж у нас еще быстрее люди вырастают. При правильной идее.
— Хорошо, будет идея, — самонадеянно пообещал Герой.
— Завтра? То есть сегодня вечером?
Вопрос предполагал, что вечером они снова увидятся. И вообще каждый день.
— Завтра не получится. То есть вечером. Вечером у меня другие планы. И завтра тоже.
Других планов не было, но нужно было сразу отучить Джулию от хозяйских замашек. Расставить точки над i, или вернее над ё, патриотичнее: зачем нам это нерусское i? Пусть поймет, что она его не купила, что он не паж, состоящий при ней безотлучно! Не альфонс, откровеннее говоря.
Джулия посмотрела на него. Он ответил взглядом твердым и насмешливым.
Другая отоварила бы этот обмен взглядами в долгую сцену. Но Джулия все-таки не зря бизнесвумен, а может быть, у нее и от рождения характер такой: когда надо — лаконический. И она обошлась без нервных объяснений:
— Ну что ж, еще увидимся. Когда-нибудь при случае. Как бывают авиабилеты: с открытой датой.
Герой почувствовал к ней искреннюю благодарность — потому что он смертельно не любит истерического красноречия.
— Увидимся. Созвонимся.
— Ага. Есть такой стих, не слыхал? «Любимая, звони мне каждый год!»
Женщин, которые были бы ироничны в такие моменты, Герою еще не встречалось. Или собственный бизнес развивает самостоятельность во всех сферах?
— Вот и договорились. В том смысле, что будем разговаривать стихами.
Только они собрались выйти вместе, как в дверях раздался звонок.
— А вот и моя сменщица торопится, — насмешливо констатировала Джулия.
Кого это принесло?! Вот уж некстати! Одна надежда, что заявилась Любка.
И точно.
Любка вошла уверенно, поцеловала брата в губы — долго и с увлечением — и уставилась на Джулию.
Торжествуя, Герой сказал нарочито будничным голосом:
— Знакомьтесь: это Джулия, а это Люба. — И после некоторой паузы пояснил небрежно: — Моя родная сестра.
Джулия не сумела скрыть счастья:
— Ой, я так рада! В вашей семье все красивые.
Любка неожиданно растаяла от простого комплимента. Правда, женщины одаривают друг друга редко, так что однополые комплименты стоит ценить.
— Я тоже рада, Джулия. Какая-то вы домашняя, уютная. Ну и красивая, конечно. Я же всегда желаю брату счастья. Придешь к нему — вечно как в казарме. А сегодня, я смотрю, где-то женская рука чувствуется.
Это было нечто совершенно новое. До сих пор Любка терпеть не могла всех подруг брата, если только, к несчастью, их встречала. Как будто до сих пор ревновала, хотя он ей ясно и категорически объяснил, что прошлого не возвратить! И потому что полезно быть верной мужу, и потому что он не желает. И вот такая солидарность с первого взгляда! Правда, все встречавшиеся братнины подруги всегда были моложе Любки, а тут впервые, пожалуй, примерно ровесница. Может, это как-то примирило?
И по случаю удачного знакомства дамы немедленно расцеловались. Неужели заключен оборонительный и наступательный союз?!
Герой отошел, а они защебетали. Доносилось: «Миленький фасончик… Я вам достану… Давай на ты, чего мы?… На Троицу… Я позвоню…»
Наконец Джулия вспомнила, что торопится.
— Ну, я пошла. Счастливо, миленький мой.
Герой бегло поцеловал ее, как целуют уходящую на работу жену.
— Пока. Увидимся.
Когда — увидятся, они при Любке обсуждать не стали.
— В первый раз приличную женщину у тебя встретила, — сообщила Любка. — Рада за тебя, если наконец серьезно. Хотя для моего дела она и некстати.
— Как она может быть некстати для твоих дел?! — разозлился Герой
— Если у вас действительно серьезно, вы сами будете думать про квартиру. Просто вариант один на горизонте: за мою и твою квартиры можно получить очень хорошую. Даже четырехкомнатную, правда четвертая комната крошечная, для домработницы… И в прекрасном сталинском доме. Там когда-то партийный босс жил.
— Чего ж они не найдут чего получше, чем наши двух и одна?
— Не знаю, но их очень устраивает. Там тоже брат с сестрой разъезжаются. Командует сестра, ей моя очень подходит. А брат спился, она его засунет куда угодно. Так, может, возьмем, а? Вы с Джулией, мы с Павкой.
— Ну ты же сама прекрасно знаешь, что нет! Не соглашусь я. Я могу жить только отдельно!
— А может, включим в вариант и квартиру Джулии, если у нее отдельная? Даже и комната подойдет для варианта! Лишь бы не упустить. Подумай.
— Нет. И не жени ты меня на ней! С чего ты взяла?
— Потому что милая надежная женщина, а не маленькие шлюшки твои.
— Ну ладно, всё. Эту тему закрыли. Что еще?
— Ничего. Даже прибирать у тебя не нужно после Джулии. Ты этого не понимаешь: после одной остается бардак, гандоны, прости, валяются, а после другой уют… Все-таки подумай. Я же мимоходом зашла. Думала, может, подвезешь меня, да машины внизу не заметила. Хотела и не подниматься, а потом думаю: вдруг в ремонте?
— Почти угадала. В ремонте, но мне на время другую дали. Теперь такой сервис. Подвезу.
Любке «сабка» понравилась.
— А ты не можешь себе оставить? Отдай свою русскую старину, ну приплати немного.
— Посмотрю, — отозвался он неопределенно.
Объяснять Любке, что машину ему поменяла Джулия, хотя бы и временно, он не стал.
9
Чтобы заняться чем-то, Герой заехал к бабушке Миле, завез продукты на неделю — такой на нем лежит родственный долг, потому что бабушка у него здравая, но не выходная. Впрочем, долг приятный: Герой со своей бабушкой дружит. Та посетовала:
— Девки твои замучили, Герочка. Звонят и звонят. Особенно одна расспрашивала. Чего-то про машину беспокоилась. Знаю я, про какую машинку ей интересно! Про ту же, что моя Мавродя вытрющивает!
Бабушка у Героя веселая, не чуждается молодых воспоминаний и смелых намеков. Намеки особенно удобно переводить на бабушкину черную кошку Мавродю. Взяли ее за кота, почему и наградили именем героя того времени, но кот Мавроди оказался особой женского пола. Имя осталось, но стало склоняться: Мавродя, Мавроде. Мавродя отличается необоримыми страстями, которые она выпевает нестерпимым голосом, а когда поститься ей становится совсем уж невмоготу, начинает кататься по полу, извиваясь при этом гибкой спиной, — «вытрющиваться», по бабушкиному слову.
Будучи дамой, Мавродя не метит свое жилище невыносимым котовым запахом, но просто лужи кое-где делает, особенно в загуле, поэтому у бабушки всегда держится легкий кошачий аромат — Герой привык и даже не находит его неприятным. У кого-то застоялся в квартире запах табака, у кого-то — кофе. Бабушкин вариант не хуже: рассказывают же, что в утонченные духи «Chat noir» изысканные парижане в качестве ингредиента вводят именно кошачью струю…
— Говори, бабуля, что только что вышел и неизвестно.
— Что — неизвестно?
— Куда ушел — неизвестно, когда придет — еще неизвестнее.
— Ой, не любит ихнее девкино племя такой неизвестности!
— Перетерпят.
Бабушка Мила особых милостей внукам не оказывает: живет с одной только Мавродей, — чтобы никого не стеснять и никем не стесняться. Дома всё делает сама: и готовит, и убирает. Независимая бабушка.
Мавродя находится в диалектическом противоречии с цветами: бабушка любит всех, а Мавродя постоянно цветы обгладывает, выворачивает с землей и корнями из горшков. что приводит бабушку в кроткое отчаяние, но и короткое тоже: она вздыхает, примиряется с неизбежностью, заправляет корни обратно в горшки и продолжает любить все живое в доме и бороться с Мавродей.
Не покушается кошка только на развесистую пальму двухметрового роста, потому что пальма ей явно не по плечу. И не по когтям. Герой расселся, как всегда, под бабушкиной пальмой и повторял мечтательно:
— Допекут когда они меня окончательно, приду к тебе, бабуля, ночевать под пальмой. Есть у меня право на мужское убежище или нет?
На что бабуля отвечала несгибаемо:
— Нету права. Оттого что за тобой девки гоняются, я не виноватая, чтобы ты мне тут жизнь портил.
— Да чем же я испорчу, бабуля? Посплю тихо, Мавродю за шейку пощекочу.
— Щекоти своих девок. А всякий чужой жизнь портит, когда толчется рядом. Ни раздеться, ни ночью музыку послушать, ни икнуть свободно, прости господи.
И Герой догадывался, что шутит бабуля вполне серьезно, так что рассчитывать на убежище здесь не приходится. И он бабушку понимает: он и сам после естественных любовных отправлений предпочитает остаться один, неуклонно выпроваживая влюбленных дам, желающих задержаться на день или навеки.
Мавродя появилась из какого-то своего угла, посмотрела внимательно своими глазищами, которые на черном фоне всегда кажутся особенно огромными и особенно зелеными, и заорала.
— Требует, — одобрительно прокомментировала бабушка. — Вишь, молчала при мне, потому что уже все сказано, и я ей в котовьем пособии отказала. А теперь тебе говорит: «Веди кота!» Требует! Когда жрать — иначе просит, а ради кота совсем нечеловеческим голосом орет.
— Да где ж я тебе возьму, Мавродинька? — искренне посочувствовал Герой.
— А ей без разницы — где. Подай — и весь сказ!
Мавродя снова заорала своим склочным голосом. И Герой в который раз подумал, что кошачьи страсти ничуть не отличаются от страстей всех его дам, которые звонят, караулят, заманивают в машины — и вытрющиваются точно так же, как пылкая Мавродя.
Мавродя снова заорала — только, может, бабушка не права: слишком даже человеческим голосом, в котором соединились все любовные арии тоскующих героинь, — и стала кататься по полу прямо перед Героем.
— Во, нарочно для тебя вытрющивает себя. Тоже в тебе кота хорошего чует.
Герой был польщен таким неподдельным признанием своего мужества.
Бывают интернациональные чувства: любовь, например, и чтобы понять друг друга с какой-нибудь испанской или вообще сиамской дамой, им с Героем никаких переводчиков не понадобилось бы. А как назвать такое же понимание между представителями разных животных видов? Наверное, так и сказать: межвидовые чувства. Еще более похвальные и универсальные, чем чувства всего лишь интернациональные. Поскольку объединяют всех жителей Земли, а не только людей. И Герой мог гордиться, что его sex appeal прорывает даже видовые перегородки: вся женская половина живой природы готова откликнуться на стихийный призыв, излучаемый им!
«Пускай погибну я, но прежде…» — искренне орала Мавродя.
— Ладно, бабуля, раз убежища не предоставляешь, я поеду дальше.
— Езжай. Хорошо с тобой, только шумно. И Мавродю волнуешь зря. Езжай, бог с тобой совсем.
И старушка махнула сухой ручкой.
Легко с бабушкой — никогда не притворяется, никогда не удерживает из ложного гостеприимства.
10
Чтобы доказать самому себе, что он по-прежнему независим, проще всего было осчастливить какую-нибудь другую подругу — не Джулию. И тут кстати вспомнилась девственница, которой он пренебрег поначалу. Которая ждет, чтобы он совершил над нею обряд дефлорации. Распечатать девственницу — это действительно прорыв к независимости!
Герой с досадой вспомнил, что выбросил бумажку с телефоном, которую настойчивая дева вручила ему. Кстати, как ее звали? Забыл. То есть не забыл: Арина! И так же ясно, как вспомнилось ускользнувшее было имя, развернулась перед мысленным взором истребленная записка — и он словно бы прочитал заново искомый номер. Ничего чрезвычайного — у Героя всегда была отличная память.
Он тотчас номер набрал — и удививший с первого раза низкий вибрирующий голос, так не соответствующий невинной ее внешности, ответил:
— Слушаю.
— Здравствуйте, Ариночка. Это Гера Братеев.
— Здравствуйте!
И пауза. Она не поспешила сказать: «Я вас ждала!» или «Я знала, что вы позвоните!» — молчание подразумевало именно такие слова.
— Я думаю, нам нужно вернуться к той теме, которую мы уже затронули. Обсудить.
— Мы уже обсудили, я помню. Довольно подробно.
Вибрации голоса словно бы дополняли невысказанные подробности.
— Да, очень интересно обсудили. Африканские жрецы меня особенно впечатлили. Так что мы можем теперь продолжить.
— Продолжать незачем, — Герой мгновенно подумал с разочарованием, что он опоздал, и необходимый обряд уже совершил над нею кто-то другой… — продолжать незачем теоретическое обсуждение. Раз вы позвонили, значит, вы готовы совершить самый ритуал, я думаю?
До чего отчетливо все сказано! Правда, это поколение, следующее за братеевским, оно вообще — отчетливое.
— Конечно! Я об этом и говорю.
— Вот и прекрасно. А когда?
— Сейчас.
— Где?
— Я могу посетить вас, если удобно. Или пригласить к себе.
— Пригласите к себе. Я, правда, сейчас одна, но проблема предков у меня не решена: заявится мама совсем в ненужную минуту.
— Отлично. Я тогда за вами заеду.
Настроение требовало немедленных действий: просто сидеть и ждать, пока она станет добираться долгим муниципальным транспортом, было невыносимо. А ехать за Ариной — значило действовать.
В машине он не позволил себе никаких вольностей. Держался как наемный шофер. Она сидела рядом и молчала. Действительно, о чем говорить? Пустая болтовня не соответствовала бы торжественности предстоящего обряда.
Так же молча поднялись наверх, вошли.
На Арине было легкое платье, так что раздевание предстояло недолгое.
Она повернулась к нему.
— Мне как, пойти принять душ? Я слышала, что прилично принимать душ до.
— И до, и после. Главное, чтобы не вместо, — улыбнулся он наконец.
Хотя едва сдерживал нетерпение. Какой-то еще душ выдумала!
Все-таки он отпустил ее в душ. Во время невольной паузы подумал, что может, по несчастному стечению, сейчас заявиться Джулия, позвонить. Ну что ж, он не откроет, вот и все. Правда, машина внизу красноречиво говорит, что он дома, — ну и пусть.
Да и слишком глупое было бы совпадение: вчера же он ясно сказал, что будет занят, — зачем же врываться?!
Нежелательные визитерши пока не появлялись, но зато зазвонил телефон — междугородный.
— Алло? Ну что? Это ты?
Так и есть — папа.
— Ну да. Сколько там времени у вас? Я всегда сбиваюсь пояса считать.
— Да уж давно за полдень.
— Вроде будний день, чего ты не в институте?
— Ой, ты меня контролировать решил через океан?
— Нет, просто интересно. Говорят, там у вас вся наука рухнула. Вот и ты не спешишь, я смотрю.
— Вообще-то наука скукожилась, это точно.
— Ну и как же ты? На что живешь?
Папа не только в Америку не пригласил, но и долларов не переслал ни разу. А кому ни скажешь, что родители в Америке, все думают: ну, значит, по тысяче баксов в месяц шлют!
— Жалованье иногда платят. Правда, редко. Зато ничего не требуют взамен. Ладно, вы-то как? Суд был? Страховку получите?
— Что ты, так скоро не делается.
Арина вышла из ванной в купальном халате Героя, который она обнаружила и присвоила. Халат был ей длинен и полами мел пол.
Вот не вовремя позвонил батюшка!
— Ну хорошо, желаю вам отсудить кусок побольше. Мне в дверь звонят, извини. Маму поцелуй!
Хорошо все-таки, что уехали предки! Даже через океан интересуется: «А чего ты не в институте?»
— Как-то глупо обратно надевать платье, правда? — объяснила Арина свой костюм.
Она была похожа на любопытную туристку, пришедшую с экскурсией в знаменитый храм или музей, — по торжественному ожиданию сравнить можно было не меньше, чем с Сикстинской капеллой.
Ну что ж, коли так, Герой провел с нею подробную экскурсию по местам любви. И мог гордиться тем, что весь маршрут пройден к обоюдному удовольствию, опасные места решительно, но бережно преодолены и Арина вернулась из путешествия преисполненная нового счастливого знания.
— Да, не зря рассказывали, — потягиваясь сообщила она. Подвела итог.
И не уточнила, про что или про кого рассказывали: про самое таинство или про исполнителя, посвятившего ее. Просветившего.
Если Арина и желала продолжения столь успешно начатого эксперимента, она себя не выдала. Обещала с самого начала, что придет к Герою как к жрецу, способному лучше всех совершить обряд посвящения, — и сдержала слово.
Герой с Ариной спустились вниз — и столкнулись носами к носу с той же Любкой. Да что она — следить за ним подрядилась?!
— Знакомьтесь, — сообщил он как можно спокойнее. — Арина. Люба — моя сестра.
Арина выказала полное радушие, но и Любка, слава богу, ничего неприличного не выкинула.
— Здравствуйте, Ариночка, — даже улыбнулась она. — Правда, целоваться не стала. — Удачно вас встретила. А я тут рядом пылесос присмотрела, хотела попросить Герку подвезти, чтобы не тащить на метро. Но если вы торопитесь…
— Нет, что вы! — Арина некстати изъявила радушие.
— Если вы торопитесь, — уступала Любка, — пусть он сначала завезет вас, а мне не к спеху. Лишь бы руку не оттягивать. Мне далеко — на Науки.
— А я на Энгельса, можно мимо меня проехать, — Арина была на все готова.
Подкатили к магазину рядом, погрузили коробку. Вообще-то Герой старается не работать семейным таксером, но иногда не избежать.
По правилам надо было бы Герою с Ариной хоть пообедать по торжественному случаю в скромном, но приличном ресторане. Но сковывало позорное безденежье. Если бы он был хоть немного новым русским, чтобы соответствовать таинству посвящения новой женщины!
А так присутствие Любки даже все упрощало: проехали мимо, высадили. Арина жила в послевоенном трехэтажном доме. Кажется, их немецкие пленные строили. Любка увидела, посочувствовала:
— Ой, у вас, наверное, там барачная система? Огромный коридор и общая кухня?
— Нет, — заступилась Арина за свое жилье. — Нормальная квартирка отдельная. Нам даже предлагали меняться в новый дом, знаете, перед самой Лахтой, где целый район намыли. Мама не захотела, да и я тоже. Такие противные дома, и зелени нет. А у нас здесь зелени много. И хотя мы на последнем этаже, даже крыша не текла ни разу. Хорошая квартира.
Арина обернулась, входя в свою парадную, помахала рукой.
Вот и все. Никаких разговоров о следующей встрече. Как и договаривались.
Получилось у них хорошо — но дважды войти в одну женщину так же не нужно, как в одну и ту же реку. Кажется, это называется диалектикой.
— Чего ты все квартирами интересуешься? — сварливо спросил Герой. — Всё варианты подыскиваешь?
— Нет, Герочка, это как раз не вариант. Дурак ты, что от Джулии по таким поблядушкам скачешь.
— Ну это уж, прости, мое дело.
— Твое, кто ж говорит.
И действительно, больше о его партнершах не заговаривала.
11
В институт свой Герой теперь заглядывал редко. Именно — заглядывал, потому что денег там с трудом наскребали на зарплату, а работы все остановились: научные работы, когда для них требуется большее, чем перо и бумага, — дорогостоящее удовольствие. Да и не интересовала больше Героя его будущая чахлая докторская.
Поэтому вставал он довольно поздно. Планов больше никаких не было и не могло быть — кроме планов свиданий. Денег почти не оставалось тоже. И получалось, что иного выхода, кроме как идти на содержание к Джулии, фактически и не имеется. Разве что обставить это под любовный союз. И небрежно отворачиваться, когда она платит.
Можно — не к Джулии. Но Джулия, по крайней мере, все-таки наделена достаточным юмором и не пыталась до сих пор его унижать. Да и питал он к ней вполне положительные чувства, и внешне вполне соответствует — не стыдно с нею показаться. Зажить с нею — совсем не то, что продаться какой-нибудь сластолюбивой старухе.
Ну или сделаться поденщиком при новой жизни: наняться грузчиком, охранником, вспомнив свои успехи в самбо, пойти в челноки. Извозом тоже можно прокормиться.
Все эти мыслимые занятия казались Герою почти такими же дикими, как если бы ему предложили выйти на паперть с протянутой рукой. Герой Братеев — грузчик?! Герой Братеев — охранник?! Даже альфонсом быть лучше: можно разыгрывать физика, слегка отдалившегося от дел.
Много раз он читал и слышал про ученых, писателей, артистов, потерпевших полный крах при новой жизни, но как-то не сознавал до конца, что крахнуться может и он сам.
Чего проще: набрать номер, позвонить Джулии — и начнется вполне благополучная жизнь при ней. Возможно, она и какую-нибудь работенку по уму ему подыщет, чтобы не только сопровождал в рестораны. Он может быть рекламным агентом. Как это? «По связям с общественностью»! Джулия ведь занимается ремонтом квартир для богатых, «Еврокомфорт», видите ли, — значит, он способен принимать клиентов, показывать им всякие каталоги, убеждать, что итальянская плитка лучше шведской — или наоборот. Кругом слышно, как вчерашние доценты, а равно актеры, нашли работу в фирме, получают баксов по двести и даже больше. Всего-то мешала Герою привычка думать, что работа имеет смысл помимо зарплаты, должна быть интересна сама по себе. Даже его официальная работа в институте имела свой скромный смысл, не говоря уж о вечерних бдениях, когда он прикидывал варианты, как поймать убегающее от протона нейтрино.
Герой не очень выспался, развлекаемый унылыми мыслями, но и валяться больше не хотелось: встанешь, начнешь заниматься привычными мелкими делами — и отвлечешься.
Он встал наконец и отправился естественным ходом в уборную. Живя один, он никогда не закрывал дверь за собой — если только не ночевала у него дама. Совершая необходимый утренний процесс, он рассеянно взглянул на конечный продукт, выработанный за ночь почками, — и словно бы увидел нежданное привидение: из него вытекала чистая кровь. По крайней мере — на вид.
И ведь никаких болей. Не взглянул бы — ничего бы и не заметил. Любопытство естествоиспытателя помогло.
В чем Герой до сих пор ни разу не усомнился — так это в своем здоровье. В гениальности иногда сомневался и раньше, хотя быстро прогонял сомнения, но в здоровье — ни разу!
И вот — чистая кровь, но вытекает отнюдь не из вены. Это было возмутительно!
Потом явилась мысль более практическая: если так обильно будет течь чистая кровь, можно и истечь!
Герой почему-то не испугался такой перспективы, он просто просчитал вариант.
Когда слишком сильно течет кровь, принято вызывать «скорую». Но делать это не хотелось. Потому что Герой, как сотрудник приличного института, пользовался скромной привилегией: он был прикреплен к специальной поликлинике научных работников. А эта поликлиника была связана с какой-то больницей — Герой и не знал толком, с какой, но известно было, что больница из тех, что почище. А вызовешь «скорую» — она увезет по собственному усмотрению — неизвестно куда.
И он решил сам доехать до поликлиники. Закружится по дороге голова от кровоистечения — ну пусть закружится. Пока не кружилась.
Герой оделся, взял паспорт и двинулся.
Доехал он благополучно.
По дороге он не мог не думать, почему же вдруг потекла кровь. В меру своего медицинского невежества он решил, что у него вырос камень и протаранил сосуд. Правда, от камней, говорят, люди корчатся в колике, но, значит, ему повезло.
Чем хороша своя специальная поликлиника — там все служащие внимательные и вежливые. Чувствуешь себя человеком, а не надоедливой болеющей единицей. Поэтому Герой и хотел в такую же избранную больницу — а не неизвестно куда.
Неизбежность больницы он уже принял как данность. А ведь час назад у него и в мыслях не было!
Правда, нельзя сказать, что больница разрушала предстоящие планы. Планов-то и не было, ничего в ближайшее время не предстояло. Что непривычно и удивительно. Или — унизительно. Зато теперь возвышенный вопрос: «как жить дальше?!», только что лишавший его покоя, несколько отодвигается: он болен и просит проблемами пока не тревожить!..
Врач оказалась женщиной. И довольно молодой. Так что Герой сразу взял неофициальный тон, почти интимный.
— Меня привела к вам исключительно любознательность. Если бы я не поинтересовался, что из меня вытекает, так бы ничего и не узнал про себя.
— Ученые и должны быть любознательны. А вы на УЗИ когда-нибудь бывали?
— Я и не знаю, что это такое. Уз я до сих пор старался избегать, а УЗИ…
— УЗИ избегать не надо. Тем более такому любознательному физику. Вот вы сейчас и отправляйтесь.
— А это не больно?
— Какой вы нежный! Нет, это даже не укол.
И сама проводила Героя до соответствующего кабинета, что Герой отнес на счет своих невольных чар.
В следующем кабинете его уложили, и другая молодая женщина стала водить по телу чем-то вроде телефонной трубки. Более приятного способа исследования и придумать было нельзя.
Красивая узистка смотрела в монитор и диктовала сестре:
— Правая почка без изменений, печень без изменений, паренхима нормальная, левая почка… левая почка…
Она умолкла.
— Ну хорошо, — сказала узистка после долгой паузы. — Вставайте. Я сообщу все вашему лечащему доктору.
Такое внезапное умолчание было абсолютно красноречиво. Врачи говорят вслух обо всем — об инфарктах, кровоизлияниях в мозг — обо всем, кроме…
Значит, там опухоль.
У него — опухоль. В нем.
Герой быстро это сообразил, но остался так же равнодушен, как час или два назад, когда усмотрел неподобающую месту кровь.
— Спасибо, — сказал он бодро и улыбнулся узистке. — У вас очень приятная процедура. Так что, даст бог, не в последний.
— Желаю вам, — как-то смущенно ответствовала докторша.
Наверное, она подумала, что он ничего не понял, потому и излучает оптимистические улыбки.
Герой вернулся в первоначальный кабинет.
— Да, дело такое, — протянула первая докторша. — Надо вас срочно госпитализировать. Когда такая гематурия, это достаточно само по себе. Сейчас вызовем транспорт.
— А — куда? Мне важны условия. Я не люблю лежать в коридоре.
— Что вы, какой коридор! Направим вас в хорошую больницу. Новую, с маленькими палатами. И специалисты там. Наверное, потребуется операция, они всё отлично вам сделают.
Другой бы стал судорожно расспрашивать: «Доктор, а что со мной?! А зачем операция?!» Но Герой не задавал ненужных вопросов: все ведь совершенно ясно.
— Транспорт можно не вызывать. Дайте направление, я доеду сам. Я на своем транспорте.
— На каком на своем! Вы с ума сошли! Скажите спасибо, если мы вас на носилки не уложим! Мы вас по «скорой» госпитализируем, вас никто и не примет без сопровождающего фельдшера. Такой самодеятельности я еще не слыхала! Странно, что у вас голова не кружится.
— Только слегка, от знакомства с вами.
— Нашли место для глупостей, — смягчилась докторша. — Сначала надо выздороветь, а потом болтать.
— Постараюсь. Теперь у меня будет цель, зачем выздоравливать.
— Как будто без этого нет у вас цели. В вашем возрасте.
Ну не отвечать же с надрывом: «Нет у меня цели! Не осталось!»
— Новая цель никогда не помешает. Воодушевит.
Вниз с фельдшером он спустился вопреки угрозам докторши своим ходом. Предупредил в регистратуре:
— Если будут интересоваться брошенным «саабом», то его не террористы оставили, а я: Герой Григорьевич Братеев. Пометьте где-нибудь. Кто же знал, что я другим транспортом уеду.
А ведь знал, когда ехал сюда, приготовился к больнице. Знал — по почему-то не сообразил. А что было делать? Срочно звонить Джулии, чтобы отвезла? К себе уже дня три не звал, а как понадобилась в роли транспортерши — испуганно призывать?
В приемном покое его бодрый вид вызвал определенное недоверие. Что за жизнерадостный больной, зачем привезли такого?! Его попросили наполнить предоставленную на такой случай майонезную баночку. Герой исполнил — и с гордостью предъявил: жидкость была интенсивного цвета хорошего каберне. Он почувствовал свою, если уместно в таком положении, избранность: у всех получается светленький рислинг, а у него — каберне! Дальнейшие вопросы отпали, кроме одного:
— А полис у вас с собой?
Когда требуют такого рода бумаги, Герой всегда теряется. И тон у него сразу поменялся. Только что гордился он своим исключительным конечным продуктом — и вот ощутил свою же малость и неполноценность:
— Нет. Вот я паспорт захватил.
— Без полиса теперь ни шагу.
— Меня же из поликлиники увезли, я не думал… — нашелся он, хотя думал, на самом деле: паспорт-то взял!
— Ну, попросите, чтобы жена привезла.
— Непременно, попрошу, — заверил он, не уточняя, что не женат.
Значит, придется просить Любку. У нее есть свой запасной ключ, которым она клятвенно обещала не пользоваться без крайней необходимости, и до сих пор слово держала, смиренно звонила при посещениях, и ей можно объяснить, где искать этот полис. Где-то в самой глубине стола, куда Герой когда-то засунул еще одну, как казалось, лишнюю бумажку.
А так неприятно сообщать Любке о своем внезапном позоре — потому что изъян в здоровье выглядел позором для него, всегда безупречного телом. Но все равно ведь не скроешь: его уложили сюда явно не на три дня.
Лифт вознес его на восьмой этаж, и он вошел в свое новое жилье — больничную палату на четыре койки. Из дому он догадался захватить пасту и зубную щетку, забыв почему-то мыло, но главным его имуществом была трубка — символ непрерывной связи с внешним миром.
— Здравствуйте, — сказал он отчетливо. — Я к вам.
«И примкнувший к ним». Вот не мог он еще вчера вообразить, что примкнет к троим весьма пожилым больным.
На него взглянули равнодушно. Никто не представился, и Герой тоже не стал представляться. Сестра-хозяйка плюхнула на пустую койку стопку белья, и у него сразу появилось занятие: застелить свое новое ложе. А застелив, потоптался и лег, не раздеваясь, поверх одеяла. Просто потому, что больше нечего было делать.
Ну что ж, в больницу он лег. Удастся ли из больницы встать?
Но вскоре явились и врачи. Двое. Старший, весь седой, еще не осмотрев нового пациента, уже смотрел понимающе и грустно.
Пощупав Герою в подреберье, он сказал тихо и бережно:
— Еще пообследуем, конечно, но думаю, что придется вам почку удалять.
— Я так и думал, — бодро сообщил Герой.
Ничего другого он и не мог думать после красноречивых умолчаний в поликлинике.
— Ну а пока гемостатическую терапию, — отнесся тот к младшему коллеге.
Младший кивнул и сделал пометку.
— Завтра освободится место, переведу вас в свою палату, — пообещал он. — Я буду вас вести. Меня зовут Арнольд Александрович.
Герой присел и изобразил полупоклон. Ему было безразлично, в какой палате лежать.
Вот и всё. Две минуты на весь осмотр. Или — одна.
Чтобы не тревожить соседей, он вышел в коридор и позвонил. Сначала Любке.
— В больницу отвезли?! Ну ты даешь! А чего ожидать другого? При твоей дикой жизни! Будет теперь время подумать и покаяться.
Не алкоголик он, не наркоман, ни разу даже гоноррею не подхватил, а послушать Любку на досуге, он — чудовище беспутства. Это бы еще ладно, но особенно противно было слышать пожелание покаяться. Любка ударилась в модное православие, замаливает грехи и хотела бы, чтобы брат тоже окрестился и ходил целовать попам руки. А его тошнит от этой елейной ханжеской публики!
Любка обещала приехать сегодня же, — как же, спешит выполнять свой сестринский и христианский долг. Сразу же позвонил и Джулии. Они ведь и собирались созвониться при последней встрече. А если узнает о его болезни от Любки — совсем обидится. А узнать может: что-то больно тесно они подружились с первого взгляда.
Джулия отреагировала деловито:
— Что тебе привезти? Телевизор маленький?
— Нет-нет, только этого шума мне здесь не хватало.
— Тогда — плейер.
— Плейер — пожалуй.
— Хорошо. Почитать чего-нибудь?
Читать Герою не хотелось. Хотя была одна книга. Вернее — журнал. Давно читал странную повесть. Или не повесть. Вроде исповеди. Только что прочитал исповедь Бори Кулича, а несколько лет назад читал тоже — исповедь… Но он не помнил ни автора, ни номера журнала.
— Нет. Ну газеты разве что.
— Ладно, накуплю тебе бульварной прессы — для разгрузки головы. Чтобы дурацкие мысли не заводились.
Он не стал уверять ее, что никакими дурацкими мыслями не страдает: ведь принято считать, что человек должен бояться опухоли больше, чем бандита в темной подворотне.
Он улегся снова.
А ведь и в самом деле полагалось бы ему впасть в панику. Ведь нашлась в нем опухоль! Опухоль — почти синоним рака. Можно сказать, готовится смертный приговор. Почти смертный. А ему все равно. Искренне все равно, он не притворялся перед самим собой.
Если бы он оставался в собственном представлении гением и завтрашним благодетелем человечества, жутко обидно было бы умереть, не успев… И тогда бы неизбежно последовала депрессия, тогда бы Герой, если бы и сдержался внешне, внутренне бы рыдал и сетовал на несправедливость судьбы. А так — ничего интересного впереди не предвиделось. Так что жить дальше сделалось просто неинтересно. Ну — умереть. Или — не умереть. А какая разница? Он никогда не жил только ради минутных ощущений, даже самых приятных. Впечатления развлекали его, но мало. Как вообразил он, пожалуй, уже в пятом классе, а то и раньше, что он — величайший гений, созданный для всемирной славы, так с этим и остался. Вырос с тех пор, но внутренне не изменился. Был отличником в школе, а потом должен был стать отличником во всемирном масштабе — вот и вся разница. Как бросал оземь хулиганов, так должен был торжествовать над любыми соперниками и во взрослой жизни.
А кстати, на тренировках ведь бросали на жесткий ковер и его. Не тогда ли, приложившись спиной, он посеял зародыш опухоли в своей почке? Бывает же, что опухоли возникают на месте удара. В общем, теперь это безразлично, но причинно-следственная связь получилась бы забавной: хотел торжествовать над противниками — и заработал на этом рак, который готов восторжествовать над ним.
Но все равно он бы не отказался от потребности — торжествовать. А как можно жить иначе? Быть как все — все равно что вовсе не быть. Герой этим жил и дышал с детства. Быть первым — или никаким.
Если бы Герой жил во времена монархии, каждая минута жизни была бы ему невыносима. Как можно жить в качестве подданного, над которым каждую минуту властен царь или король?! Имея в виду, конечно, абсолютного монарха, властного в животе и смерти своих подданных, а не современного декоративного европейского короля. При абсолютной монархии полноценно живет только один человек — самодержец. И только самодержцем стоит быть. Стоит жить. А как существовать, будучи одним из безымянной массы, клеточкой пушечного мяса?! Герой когда-то разглядывал фотоальбом — похороны Александра II. Тогда фотография уже была достаточно продвинута, и картины получились очень натуральные. И сравнить с тем, как закапывают какого-нибудь солдата — в точности как бездомную собаку. Так зачем живет такой солдат, зачем живет любой подданный, которым самовольно и своенравно может распоряжаться царь?! В конце концов, такое устройство вполне аналогично муравейнику, где самостоятельным существом можно считать только царицу, а прочие муравьи — фактически клетки единого организма. При абсолютной монархии и все подданные — всего лишь клетки единого организма и ценны не более.
При демократии хотя бы формально каждая личность равноценна. Ложь, конечно: быть безымянным рядовым — участь почти такая же безнадежная и при формальной демократии, достаточно посмотреть, как хоронили безымянных солдат в Афгане или теперь в Чечне — снова как бездомных собак. Многие вообще остались неопознанными. Интересный итог жизни — неопознанный труп. Зачем было жить в таком случае?!.. Но при демократии расширяется спектр возможностей. При самодержавии вершина всего одна, при демократии их несколько. Даже чемпионат в каком-нибудь популярном виде — самостоятельная вершина, пик иерархии, к которому стремятся все собратья по спорту. Благодетель человечества, первооткрыватель нового способа связи или нового вида энергии — тоже на своей вершине.
Быть первым — или никаким. Это так понятно. Став никаким, Герой потерял возможность страшиться за свою жизнь. Что еще хорошо, он свободен от привязанностей. Ведь чем утешают себя бесчисленные безымянные никакие: они должны жить, потому что нужны детям, женам, даже любимым собакам и кошкам. Вот и милая бабуля, между прочим, должна жить подольше, потому что без нее плохо придется ее дорогой Мавроде; Мавродю, откровенно говоря, после нее могут просто усыпить или — в лучшем случае — выкинуть на улицу. Значит, бабуля наполовину живет ради своей Мавроди. А когда погиб очередной майор в Чечне, что первое сказали в новостях? «Отец троих детей!» Значит, сам по себе он не очень-то и ценен, но обездолены дети, сделались сиротами. Детей жалко, а не майора, ради них он живет. Потому что дети — еще не проявлены, еще не умерла надежда, что они добьются чего-то, сделаются самоценны; а нет — надежда перенесется на их детей… И все признают такую шкалу. А Герой, как и в пятом классе, по-прежнему живет только ради себя, у него ни детей, ни жены, ни собаки, никто не осиротеет. Оставайся он гением и благодетелем, он был бы самоценен: когда достаточно молодым умер великий Карузо, никто не сказал, что остались маленькие дети. Или — не остались. И вообще, были ли у Карузо дети? Он ценен сам по себе. Эйнштейн, столь нелюбимый Борей Куличом, ценен сам по себе, а не как опекун и защитник своих детей. Вот чего всегда хотел Герой: чтобы его ценили самого по себе, а не как защитника своего сына или любимой собаки, которые иначе осиротеют. Кстати, у очень многих великих людей дети как-то не сложились в жизни. У Ленина и Гитлера, — как бы к ним ни относиться, но историю они повернули на свой лад, — детей не было. У Сталина были — и все как один несчастны, потому что быть сыном великого человека — бремя почти невыносимое. У Пушкина дети были, у Лермонтова — нет, так же как у Некрасова, Блока. Великим людям есть что предъявить в итоге, а всем прочим — нечего, разве что детей.
И получилось, что на удивление вовремя он лишился иллюзий относительно своей гениальности. Можно быстренько состряпать очень складную гипотезу: подсознание знает о состоянии внутренностей, оно нащупало уже зреющую опухоль — и вовремя подкинуло бодрствующему разуму разочарование в собственной великой миссии. Чтобы не страшно было узнать о своем раке, чтобы быть готовым умереть вполне равнодушно.
«Приходите на обед!» — послышалось объявление прямо над головой. Ого, больница настолько продвинута, что имеется радиосвязь в палатах. Соседи зашевелились. Каждый брал с собой тарелку и ложку.
— А что, тут нужно свою посуду иметь? — удивился Герой.
— Да, иначе есть не дадут, — в ответе послышалось какое-то злорадное удовольствие: мол, вот до чего довели страну.
Герой все-таки пошел беспосудно, потому что вдруг активно захотел есть. И на первый раз был наделен казенной тарелкой и ложкой. Смилостивилась очень толстая, хотя еще совсем молодая буфетчица: опасное производство у бедняжки, вот она и страдает.
12
Джулия появилась первой. Нагруженная сверх всякой меры.
— А-а, вот ты куда залег! Сейчас тебя усовершенствую. Тут, наверное, есть холодильник, куда разгрузиться. Но погоди, надо сначала разобраться с палатой. Не лежать же тебе в таком общежитии. Надо снять отдельную. Должны же быть отдельные номера для коммерческих больных. Сейчас я узнаю.
Говорила она громко, так что соседи могли слышать, что Джулия думает по поводу их «общежития».
Герой их еще толком не успел разглядеть — лежат все молча. Один читает, двое, похоже, спят. И хорошо: очень не хотелось выслушивать бесконечные разговоры о болезнях. Лежали молча, но после речи Джулии проявились.
Она ушла разведать ситуацию, а сосед, который читал, сообщил как бы в пространство:
— Разбежалась. Здесь у нас отдельных нет. Не додумались пока. Просто этаж есть для больших чиновников и миллионеров. Там и Яковлев лечится иногда в трехкомнатной палате, говорят.
— Вот говорят философы, перед жизнью и смертью все равны. Ни черта! — послышалось с крайней койки.
Герой всегда знал, что перед жизнью и смертью все неравны в особенности, но высказываться не стал.
— Но здесь тоже неплохо, — возразил первый собеседник. — Мы же лежим — и ничего. Вот я, например, даже академик.
Джулия вернулась, слегка утратив апломб:
— Это еще надо с главным врачом согласовывать. Не так всё просто.
— Обожди, не суетись, — Герой встал, вывел ее в коридор. — Не надо так всё сразу. Важно не где лежать, а кто будет резать. Здесь хорошие хирурги, мне сказали в поликлинике.
— Ну и что? Тут на другом этаже коммерческие палаты, сказала сестра. Те же хирурги разрежут и там… Ну хорошо, это мы еще обсудим, — неожиданно быстро согласилась Джулия. — Все-таки ты не в коридоре, а то я уж боялась, когда ехала. Холодильник общий тут есть, давай я выложу тебе припасы. Чем меньше ты съешь здешней баланды, тем лучше.
Против таких приношений Герой не сопротивлялся. Как и против плейера с десятком кассет. Впрочем, ценнее было то, что в том же футляре помещался и приемник.
— Ладно, расскажи теперь толком, что случилось? И зачем тебя сразу резать?
Наверное, это правильный подход: сначала комфорт, а уж потом — диагноз.
— Ну чего, нашли вдруг опухоль на почке. Так что не резать ее нельзя. От всяких таблеток она не рассосется.
— Ну и что! Опухоли бывают всякие. Вполне добродушные, или как это — доброкачественные. Так что ты держи пистолетом — хвост.
— Я и держу, — сообщил Герой. — Просто сообщаю факты.
— Ну вот и хорошо. Надо внушить себе: «Я буду здоров, все будет хорошо!»
Объяснять Джулии, что ему теперь все равно, что с ним будет дальше, Герой не стал.
И тут появилсь Любка.
— Привет, Герка. Вот тебя куда занесло… Ой, Джулинька, ты уже здесь. — Женщины звучно расцеловались. — Ну ты посмотри, куда занесло нашего дорогого красавца! И сам теперь киснет.
— Да уж, выкинул он штуку. Ну мы тут с тобой скоординируемся, верно? После операции, может быть, придется ночами подежурить. Установим график.
— Ой, прямо уже операция?
— В таких случаях, чем скорее, тем лучше, — тоном знатока объяснила Джулия. — Опухоль надо поймать вовремя, как малька, пока он не вырос вот в такого крокодила!
— Очень хорошо, если вовремя. Но ничего просто так не бывает. Значит, чем-то ты, Герка, заслужил.
Герой не нуждался в утешениях, но такое прямое злорадство его немного удивило. Все-таки сестра могла бы поахать по-женски, а не читать мораль.
— Если все получают заслуженно, значит и Пушкин заслужил, что его вовремя застрелили. И Леннон заслужил. И Гагарин. Уж он-то такой был простой парень, все его любили, а тоже заслужил, да? А уж от чахотки умирало раньше половина поэтов и ученых, когда чахотка была как теперь рак. Тоже заслуженно?
— Не нам судить. Значит, заслужил. Отвечай за себя, а не за других. Просто надо тебе понять посланный сигнал — и перестроиться. Гагарин сразу погиб, и Леннон твой, им некогда было осознать, а тебе дается сигнал: раз растет постепенно эта опухоль, значит, что-то ты неправильно делаешь. Не туда жизнь заворачиваешь.
Любка на этом свихнулась. На том, что Бог все устраивает и во все суется. Интересно, как она исповедовалась в своем кровосмесительном грехе, и что ей сказал удивленный батюшка? Или она на том и свихнулась, что кается с тех пор?
— А я еще думаю так: иногда надо принести жертву, — сообщила Джулия. — Я замечала, когда человеку очень везет, он должен в какой-то момент принести жертву судьбе: болезнью, крупным проигрышем, инцидентом автомобильным. И дальше все опять пойдет хорошо. А будешь упорствовать, не принесешь вовремя жертву — потеряешь вообще все.
И Джулия туда же. Так ведь недаром она красовалась крестом навыпуск, когда они познакомились на шоссе. Герой забыл было — а в ней эта глупость тоже сидит. Потому они с Любкой мгновенно и подружились.
— Будем считать, что возможна в природе и обратная зависимость: сначала жертва, а потом — везение, — улыбнулся Герой. — Потому что пока мне судьба ничего особенного не преподнесла.
Вот так, спустил на тормозах. Не спорить же всерьез.
— Никто не доволен своим положением, — отозвалась Джулия. — Но все довольны своим умом. А я и со стороны скажу, что ты кажешься умным, а ум вознаграждается. Будут тебе подарки судьбы, не сомневайся.
— Вот уж нет! — возмутилась Любка. — От ума все несчастья. Вознаграждается вера и простота.
— Ладно, — прервал Герой. — Не будем на общие темы. Ты полис этот принесла?
— Да уж. Нашла в твоем бардаке.
— Пойдем сразу запишем. Теперь полис важнее диагноза.
Они подошли к загородке, которая называлась «пост». Сестра что-то писала.
— Вот, — сказал Герой, — впишите всё, что нужно. Что я полноправный гражданин, застрахованный от всех болезней.
— Давайте. А от всех болезней тут наши доктора страхуют. Вылечат в лучшем виде.
— Скажите ему, скажите, что надо себе внушать: «Я буду здоров!» И не киснуть, — подхватила Любка. — Вот просто верить.
— Конечно, надо верить, — подтвердила сестра милосердия. — И особенно во врачей.
Интересно, сестра родная и сестра милосердия сказали одно и то же, но слова сестры милосердия прозвучали тепло и приятно, а Любка раздражала. И с чего она решила, что он «киснет»?
— Буду верить, — поклонился Герой. — Во врачей и в вас. Как вас зовут?
— Надя.
— Вам, Наденька, я уже верю.
Сестра милосердия была не очень молодая и не очень красивая — вряд ли Джулия могла возревновать. Но было в ней что-то доброе и домашнее, что в больнице важнее любой красоты.
— Пошли, — дернула его за руку не Джулия, а Любка. — Не мешай занятому человеку.
Ничего не оставалось, как вернуться в палату. Любка здесь еще не была.
— Ну что тут? Белье свое не нужно? А то говорят, теперь в больницах и белья нет.
— Есть. Видишь, уже застелил.
— Ну кто же так стелет! Надо пододеяльник расправить как следует. И наволочку. Дай я. И салфетку вот принесла — на тумбочку постелить. Видишь, сразу совсем другой вид. И еще — положи под подушку.
Она протянула Герою маленькую иконку.
— Нет уж, — он довольно резко отвел руку.
— Ну и напрасно. Сам рубишь сук. Джуля, скажи хоть ты ему!
— Человек сам должен дойти, — заступилась Джулия. — Принять сердцем. А иначе не поможет.
Герой с удовольствием перешел на насущную тему:
— Чуть не забыл: тут ведь каждый ходит со своей посудой, словно староверы. Так что принеси: кружку, тарелку, приборы все.
— Ну что ж ты сразу?..
Любке явно не хотелось мотаться сюда и завтра.
— Да я еще не знал, когда звонил.
— Не беспокойся, Любочка, я завтра все привезу, — успокоила всех Джулия. — А теперь, наверное, пора. Мы уже утомили. Любочка, я тебя довезу.
Джулия вовремя почувствовала момент. Все-таки с ней легко.
— Ой, но тебе ж в другую сторону! Зачем тебе крюк?
— Ничего, какой же крюк.
Уже знает Любка, где Джулия живет. До чего быстро снюхались.
Герой проводил посетительниц до лифта и обеих крепко поцеловал в губы. Сначала Любку — как родственницу, и уж напоследок Джулию — как даму сердца.
Когда вернулся в палату, сосед, успевший уже отрекомендоваться академиком (без особой к тому необходимости между прочим), заговорил сам, хотя Герой никак к нему не обращался:
— Хлопочут ваши дамы, не оставят, значит. Но от палаты-то отдельной эта первая — отступила. А то разбежалась: мол, всё куплю! Наверное, объяснили ей, что долларов двести такая отдельная в день — она и сосчитала быстро: за месяц, например, шесть тысяч. Шесть штук, как мой внук объясняется. Хорошая машина за такие доллары.
Герою не пришла в голову мысль, что Джулия экономит; замолчала она про отдельную палату — и очень хорошо: не хотелось слишком уж одолжаться, даже в болезни. А академик с ходу считает чужие деньги. Значит — завидует. Теперь же, когда он услышал гипотезу академика, то запоздало обрадовался: хорош бы он был, если бы согласился на отдельную палату — оказывается, двухсотдолларовую! А Джулия могла бы и скрыть, преуменьшить, а он бы не перепроверил… Если веровать на Любкином уровне, надо бы сказать: сам Бог спас его от падения в глубокий альфонсизм!
Академику он ничего не ответил, демонстративно потянулся за изобильно привезенной Джулией «бульварной прессой».
Но пресса не слишком заинтересовала. Даже бульварная. Рекламировались там маньяки, колдуны и семейные ссоры неведомых Герою поп-звезд. Он и всегда был далек от подобных интересов, а уж из больницы скандал вокруг какой-то вульгарно выглядящей дивы и вовсе казался нелепым. И почему толпы этим интересуются?! Диве-то до семейных дел ее поклонников дела нет. Если бы какая-то из бульварных знаменитостей интересовалась им, Героем, он бы в ответ мог бы поинтересоваться и ею из вежливости — на равных. Но односторонний интерес, восходящий снизу вверх, смешон и жалок.
Хотя психология толпы почитателей по-своему понятна: их собственные жизни настолько ничтожны, что они тщатся придать себе интереса, отождествляя себя со своими кумирами, пытаясь хоть в тысячной доле жить жизнью разрекламированного полубога — жизнью блестящей, богатой и упоительно порочной.
Герой опуститься в толпу не согласится никогда. Состоять в свите какого-нибудь пошлого нахального кумира — это позорнее даже смерти.
В смерти действительно есть что-то позорное. До сегодняшнего утра, когда обнаружился тайный изъян его организма, он стихийно веровал в собственное бессмертие. Веровал на двух уровнях. Чисто интуитивно он не допускал мысли, что может исчезнуть. Пусть умирают другие, которые не владеют собой. А он — он заставит свое тело подчиниться непобедимой воле, заставит свой организм не стареть!
Только такое телесное бессмертие его устраивало. Жалкую ложь про бессмертную душу придумали, пытаясь такой уловкой обмануть смерть. Герой ни на секунду не мог согласиться с предлагаемой религиями моделью мироустройства. Не потому даже, что никаких доказательств существования бессмертных душ так и не добыто за тысячи лет существования разнообразных церквей — при всей их мощной организации и внушительных затратах на развитие теологии. А потому, что такая гипотеза избыточна: бессмертная душа — совершенно лишняя деталь в конструкции живых существ. И бытие ее после смерти представляется абсолютно бесцельным. Здесь, в подлинной жизни, человек действует, думает — он в развитии, а что — душа? Самая праведная душа, бесконечно созерцающая Господа Бога, должна страдать от адской скуки. Собственных интересов у нее больше нет, развлечься она может только созерцая земные дела. Из действующих лиц души после смерти своего тела обречены превратиться в вечных никому не нужных зрителей… Так что нельзя сказать, что Герой мужественно отказался от утешительной веры в бессмертие своей души, нет — ничего утешительного в таком призрачном существовании он не находил, даже наоборот, статичное существование без возможности действовать очень походило бы на пожизненное заключение. Жуткое наказание! Ну а как ученый он понимал, что природа бережлива, и коли бессмертные души не нужны для продолжения жизни на планете, значит, их и нет. Если вслед за Декартом признать Бога и природу синонимами — Deus sive Natura — то Сам Бог лишнего не создает. Напрасно верующие надеются на Него по части бессмертия своей души.
Но если инстинктивная уверенность, что силой своей воли он победит старость, никакими внешними примерами не подтверждалась, то существовал еще и аспект, скажем так, научно-популярный. Достижения биологических наук последних десятилетий, и генетики прежде всего, указывали, что очень скоро можно будет неопределенно долго поддерживать жизнь конкретного человека. Пока ему самому не надоест.
Инстинктивная уверенность рухнула сегодня, когда обнаружилась в нем затаившаяся опухоль. Стало ясно, что он подвержен болезням и смерти — как и все окружающие. Не обязательно умереть именно от найденной сегодня опухоли. Возможно, опухоль удачно вырежут, и он станет существовать дальше. Но подкрадется другая болезнь, третья. Всё как у всех. Однако научно-популярные надежды оставались: если прожить еще какое-то время, возможно, всего-то лет десять-двадцать, лекарство от смерти может появиться. Эликсир молодости, который грезился человечеству уже тысячи лет.
Правда, при нынешнем состоянии народонаселения возникнут проблемы этические. Когда людей на Земле и так слишком много, только смертность поддерживает хоть какой-то баланс. А если все миллиарды перестанут умирать, но будут продолжать размножаться, катастрофа и коллективная гибель неминуемы.
Выходит, бессмертие можно будет даровать отдельным выдающимся личностям. Или — покупать за бешеные деньги. Можно себе представить, какой поднимется ажиотаж, какое расцветет взяточничество, какая возбудится ненависть смертных к бессмертным! А поскольку лекарство будет ограждать лишь от старения биологического, но никак не от смертельных ранений, то появятся фанатики, которые станут убивать новоявленных бессмертных всеми доступными им пулями и динамитами.
Если бы Герой сохранил уверенность в своей гениальности, он бы не сомневался, что после изобретения генетического бессмертия он станет одним из первых кандидатов. Но рядовым даже и докторам наук такая привилегия вряд ли будет доступна.
Да и не в этом главное! Зачем посредственности бессмертие?! Вот решающий вопрос! Нынешних шестидесяти-восьмидесяти лет более чем достаточно! Все животные удовольствия наскучат, и существование бессмертной посредственности на Земле сделается таким же ненужным, как существование бездеятельной бессмертной души на Небе. Достойны бессмертия только те, кто занят бесконечным процессом познания. Только оно открывает вечно новые горизонты! Ну и вообще занят творчеством в широком смысле. И если Герой понял наконец, хотя и с досадным опозданием, что никакой он не гений, то бессмертно ползать по Земле, каждую минуту помня о своем ничтожестве, — занятие не из приятных. Лучше рано или поздно тихо раствориться без остатка. Гораздо утешительней. И милосерднее со стороны Господа Бога к своим ничтожным творениям — если бы Бог существовал.
Выходило, что и научно-популярное бессмертие ему не нужно. Так что не было смысла продлевать свое существование в надежде, что вот-вот, завтра наконец наука откроет!.. Вот если бы Резерфорд не дожил два дня до появления эликсира бессмертия — было бы крайне обидно.
Сосед-академик вдруг громко сказал в пространство:
— Они думают, что за свои деньги купят здоровье так же, как отдельную палату! В нашу академию такие тоже лезут, но мы их не принимаем!
«В нашу академию» прозвучало загадочно.
— А какая у вас академия? — вежливо поинтересовался Герой.
Этого вопроса сосед и добивался, надо понимать.
— Академия культурологии! Я вам скажу, молодой человек, что это самая главная наука, которая регулируют все остальные. Всякое достижение нужно оценивать в контексте общего культурного пространства. Вот, например: если бы мы раньше регулировали другие науки, мы бы не допустили преждевременного появления атомной энергии.
А Герой-то подумал сначала, что академик у него под боком настоящий!
— Вы и сейчас не можете ничего «не допустить», — непочтительно возразил он. — Кто вас послушает?
— Мы пока можем воздействовать моральным авторитетом. Но будем добиваться и регулирующих функций. Законодательно.
— Научной цензуры? Это только Сталин умел запрещать науки. Генетику и кибернетику, — привел он неотразимый, но слегка уже потрепанный пример.
— И все равно регулирование необходимо. Одно клонирование чего стоит!
Дальше Герой не слушал. Но вспоминалась первая фраза соседа: «Они думают, что за свои деньги купят здоровье так же, как отдельную палату!» Словно бы ответил на его мысли. Свел долгие и не лишенные остроумия рассуждения к одной вульгарной фразе.
Что за судьба такая у Героя: видеть, как его мысли и чаяния словно бы отражаются в мутном кривом зеркале. То в Боре Куличе он отразился. Теперь вот в этом напыщенном самозваном «академике».
13
На следующий день после завтрака снова заглянул Арнольд Александрович:
— У вас все в порядке? Хорошо. Сейчас сходите на УЗИ, а после обеда перейдете в мою палату. В двенадцатую на втором посту.
УЗИ так УЗИ. Хотя ему только что делали в поликлинике, но не жалко и повторить.
Больничная узистка точно так же заговорщически шептала свое заключение, как ее поликлиническая коллега. Героя только смешила такая простодушная конспирация.
После обеда Герой стал собираться. С соседом, самозваным академиком, он прощаться не стал, захватил для начала плейер и газеты и отправился.
Второй коридор был полностью симметричен первому, так что и палаты должны были быть такими же. Герой вошел — на него посмотрел старик, похожий на артиста Филиппова.
— Здравствуйте, я к вам. Где у вас свободно?
— Да вон. Поселяйтесь.
Свободная койка оказалась у самого окна. Герой хотел положить свои вещи, но не нашел рядом с кроватью тумбочки. Стояла только маленькая табуретка.
— А тумбочка где?
— Нету. Какие у нас пожитки здесь. Селись на табуретку. Не нужно ничего, на тот свет с собой не унесешь, — заметил двойник Филиппова.
Ясно, что после ухода предыдущего больного кто-то переселился на удобную кровать, а новичку оставили крайнюю койку с табуреткой вместо тумбочки.
Герой понял, что его унизили. Специально не хотели, но так вышло. Куда он положит плейер, газеты, припасы, посуду? Что он скажет Джулии, которая придет вечером? Что у него теперь даже своей тумбочки нет? Она снова заговорит об отдельной палате.
Вообще-то Герой всегда не очень умел устраивать свои дела, чем даже внутренне бравировал: он немного не от мира сего. Без малейшего смущения поспорить с любым академиком на семинаре — пожалуйста, а доказывать что-то бухгалтеру в домоуправлении, даже дворнику — не получалось. Но тут понял, что если он не сумеет отстоять свою тумбочку, то вообще никогда ничего не добьется в жизни. Если выживет, конечно. Но шансов умереть прямо под ножом было довольно мало. Так что приходилось все-таки рассчитывать на жизнь.
Он вышел в коридор и подошел к посту. Сестры на месте не было. Герой машинально взял пластиковый планшет, на котором значились номера палат и фамилии больных. Почти машинально, но и любопытно было посмотреть, нет ли мест в других палатах.
— Вы что себе позволяете?! Куда вы лезете?!
Перед ним пылала гневом полная низкая сестра. В летах.
— Извините, пожалуйста. — Он положил планшет на место. — Меня хотят сюда перевести, но у меня к вам один вопрос.
— Переводят, значит переходите. А мне некогда с вами.
— Всего один…
— Какие могут быть вопросы! Место есть — ложитесь. У всех какие-то вопросы! И чего вы стоите? Полчаса с вами топчусь, а вы ничего не можете сказать! Говорите же! Откуда такие только берутся?!
С немотивированным хамством Герой встречался редко. Он и мужчинам умел внушить определенное уважение, а уж женщины всегда его понимали с полуслова.
— Спасибо. В таком тоне не надо.
Он повернулся и пошел.
— Какие нежные нашлись. Слова сказать не умеют, а воображают что-то! — неслось в спину.
Герой шел и знал, что такого унижения не стерпит. И тумбочки нет, и сестра мегера. А еще приличная больница считается, куда отвозят из поликлиники ученых. Он останется в прежней палате. А если это невозможно — просто тихо соберет вещи и уйдет. Зачем вообще эта операция, если ему не очень уж хочется жить?
В ординаторской Арнольда Александровича не нашлось. Сказали, что он уже ушел после ночного дежурства. Тогда Герой подошел к двери, на которой висела табличка: «Заведующий отделением». В кабинет постоянно заходили врачи, коих, как здесь выяснилось, в отделении находилось необъяснимо много. Герой сидел, явно занимая очередь, но врачи уверенно входили, не глядя на него. Наконец заведующий остался один, Герой поспешил войти.
— Можно к вам на минуту?
— Извините, меня вызывает начмед. Ждите, если нужно.
И заведующий исчез. Герой плотно уселся в кресло около двери.
Снова подходили врачи, дергали дверь, и Герой уже на правах старожила объяснял:
— Ушел к начмеду.
Это могло быть надолго.
Прежнего места у него уже почти не было, новое ему было не нужно — оставалось сидеть в этом кресле. Чтобы остаться на операцию — или уйти. Вероятнее — уйти. По мимолетному взгляду заведующий показался мужчиной холодным и надменным.
Прошло пятьдесят минут, Герой засек время, и наконец заведующий появился. Герой встал у двери так, чтобы никто не мог проскочить впереди него.
— Ждете? Ну что такое?
— Я вчера поступил к вам. Мой лечащий врач — Арнольд Александрович. Он хотел перевести меня в свою палату, но я вас прошу оставить меня в первоначальной.
— А почему?
Подробности сразу показались мелкими и низменными. Ну не объяснять же про тумбочку. Не жаловаться же на хамство сестры.
— По чисто бытовым обстоятельствам. Я пишу докторскую, у меня сроки поджимают, я хочу немного подзаняться здесь у вас. А в нынешней палате удобнее.
— Хорошо, пожалуйста.
И никаких вопросов.
Заведующий сразу показался Герою симпатичным.
Герою никогда не было чуждо стремление к комфорту. Воображая, как он прославится после своего великого открытия, он видел себя живущим в приличной вилле комнат примерно на десять. С фонтаном и садом, разумеется. И вот то же стремление к комфорту сжалось от десятикомнатной виллы до размеров больничной тумбочки. И оказалось, что без этой ничтожной тумбочки в каких-то обстоятельствах куда хуже, чем без виллы: посуду, плейер, бумаги, пакет с бананами — все пришлось бы класть на пол? Под кровать? Спорили Толстой с Чеховым: много ли человеку земли нужно? Вся Земля или три аршина? Мнения разделились и никак не воссоединятся до сих пор. Зато Герой теперь знает получше любого величественного классика: много ли человеку комфорта нужно? Вилла или тумбочка? Оказалось — простая тумбочка…
Он вернулся в свою первоначальную палату, положил в тумбочку взятый было оттуда плейер, сверху на салфетку веером разложил газеты. Поместительное, оказывается, сооружение — эта простая тумбочка!.. И сообщил, не в силах сдержать радость победы:
— Меня хотели перевести в другую палату, но я решил остаться здесь. Надеюсь, вы не против.
— Ну, раз отдельный номер-люкс с ванной и телефоном ваша дама вам не купила, оставайтесь. — Ну не давал самозваному академику покоя призрак палаты-люкс. — А мне прислали из Кембриджа бумагу, что я избран человеком года, так за грамоту и медаль двести тоже баксов надо было заплатить. Так то за год, а регалии вообще на всю жизнь, а не за один день.
— Ну, и заплатили? — поинтересовался крайний сосед.
— Заплатил. Чтобы было что внукам показать. А то ведь и не поймут, кто есть кто их дед.
Герой только усмехнулся, но промолчал: знал он, как делаются эти «люди года». Ловкие люди круглогодично ловят простаков.
— И диплом, и медаль, и статью в газете. Вот, у меня с собой. Я Костюков Лев Иванович.
Ловкие люди ловят простаков, в том числе и газетчиков. Газетчики — такие же люди, не умней других… Ну что ж, Герой сам этого захотел: слушать в этой палате похвальбу культуракадемика. Зато тумбочка есть. А разговоры в той двенадцатой палате, наверное, и похуже — про больные простаты.
По трансляции объявили ужин. Герой сразу сорвался, чтобы быть первым у раздачи. При полном безделье и неподвижности у него почему-то сохранился аппетит. А даже, пожалуй, и приумножился. Он быстро поел, а в столовую еще тянулись сгорбленные старцы и старухи. И это ведь не самые тяжелые здесь больные. Самые тяжелые лежат. Герой поспешно ушел к себе. Между приемами пищи эти убогие обитатели больницы малозаметны, а каждый поход на кормежку оборачивается парадом немощей. Не хотел бы он дожить до такого состояния. Куда лучше умереть вовремя, чем мучиться самому и мучить близких.
Едва он поужинал, появилась Джулия. Герой уже пережил свой скромный триумф и ничего рассказывать не стал: смешно бы выслушивать со стороны, какая это победа — отвоевать право на тумбочку.
— Напрасно ты поел. Я тебе тут принесла. Клялись мне, что совсем свежие!
В глянцевой коробке оказались тарталетки с лососем, корзиночки с затейливым салатом объемом на два откуса. На повсеместно распространившися в последние годы угощениях стоя, фуршетах то есть, он всегда съедал такие узорчатые закуски во множестве. Герой с удовольствием взял красивую тарталетку — и с трудом заставил себя прожевать ее и проглотить. Ему, как ни странно, сделалась уже привычной постная больничная пища: каши, пюре, паровые котлеты и вареная рыба, чего дома и в гостях он не ел годами: дома он всегда обильно пользовался кетчупами и майонезами. И вот привычная недавно кулинарная фантазия показалась неестественной, неприятно кислой и острой — почти опасной.
— Съешь еще! — потчевала Джулия.
— Не могу. Только что напихался.
Объявлять о непонятной перемене своих вкусов Герой не стал.
— Ну и напрасно. Ты же знал, что я приду. Ну, что говорят врачи?
— То же самое. Диагнозам приличествует постоянство.
— Кажется, это единственное постоянство, на которое ты способен.
Герой не стал ни возражать, ни соглашаться: втягиваться в окололюбовные разговоры ему не хотелось. А с другими темами было туго.
— Ну как дела? Есть спрос на евроремонты? — спросил он без интереса.
Джулия приняла вопрос всерьез:
— Летом всегда конъюнктура оживляется. Люди уезжают на дачи и ремонтируют пустые квартиры. Если бы не конкуренция. Все лезут ремонтировать. Какие-то дикие бригады бродят: армян, узбеков. Даже чеченцы туда же. Скоро к нам негры приедут тоже.
— Собрать бы всех конкурентов да сжечь, — мечтательно посоветовал Герой.
— А что ты думаешь — приедут и негры и китайцы, если всех пускать! Я вот недавно в Париже была: там черных больше, чем французов. Зато ко мне там на каждом углу клеились. Потому что белая женщина — уже редкость. А через сто лет, говорят, по статистике все станут черными. А другие сосчитали, что через сто лет как раз конец света: кончатся вода и воздух. И астрологи, между прочим, давно уже сказали. Я разных пророков соединила, и получается, что все правильно: если на свете останутся одни черные, так такого света и не жалко. Самим черным не жалко. Зачем, скажи, они к нам лезут? Жили бы в своей Африке, я вовсе не против. Каждый должен жить на своем месте, а не лезть к чужим. Квартиру-то каждый запирает и не позволяет соседям к себе лезть, а в чужую страну лезть почему-то можно. Пусть сидят у себя, а нам не мешают!
Герой не хотел втягиваться в эту тему. Вроде и неприлично быть расистом, но против простого довода: пусть каждый живет в своем доме, а не лезет в чужой, — тоже возразить трудно. А Джулия рассуждает просто, ей на условные приличия наплевать, она меряет жизнь деньгами, а не идеями: отнимают у нее незваные конкуренты доходы, значит, она должна ненавидеть конкурентов.
— Царапину на своей телеге заделала?
— Да, отлично! Совсем не видно. Твою тоже сделали, но я думаю, оставь себе «сабку» а старье твое толкнем.
— Разница получается, — неуверенно возразил Герой.
— Не бери в голову. «Сааб» этот тоже дешевый — не «феррари»
— «Феррари» вспомнила. Может, ты и «формулу» смотришь? За кого болеешь? За Хилла или Вильнева?
— Смотрю, если время есть. Отличные ребята гоняются. Мне больше всех Сенна нравился. Пока не погиб. Это был парень! Почему-то такие и гибнут. А без него скучно.
Вот и неожиданный общий интерес обнаружился. И вообще, Герой был рад, что она приходит. У культуракадемика второй день никого не видно: печальное положение. Похоже, даже статья с «человеком года» не прибавила его потомкам почтения к деду. А жены почему не видно? Плохо быть заброшенным в больнице.
Герой проводил Джулию до лифта и признательно поцеловал. Почти нежно.
А на обратном пути достал из холодильника коробку с тарталетками и поскорей передарил их очередной сестре, Соне. Та было сомневалась, и Герой подумал, что она боится просроченности продукта: дескать, он дарит по принципу: «что мне не гоже».
— Берите, Сонечка! Совсем свежие, честное слово. Моя жена только что принесла, просто не идет у меня. Вот тут дата есть — сегодняшние!
Соня еще колебалась:
— Я никогда не кушала таких.
— Тем более! На всех приемах сейчас едят. Приобщитесь к светской жизни!
— Ну, если к светской, — засмеялась она. — С чаем скушаю на ночь.
Избавился. А что объяснил: «жена принесла» — просто для краткости и понятности. Не посвящать же Соню в свои сложности.
Вечером, когда совсем улегся — а ложился он здесь непривычно рано, еще десяти не было, — вспомнил он снова о повести забытого автора, некогда читанной им в столь же забытом журнале. Его там один момент поразил. Герой романа, который исповедуется читателям, спрашивает вдруг: «Почему Я — это Я?»
Нелепый вопрос, на первый взгляд. Но если вдуматься: ведь можно было родиться кем-нибудь другим. Простейший случай: не встретились бы его родители — существовал бы Герой Братеев?! А если бы существовал, каким бы он был?!
Но даже не в этом дело. Не в генах, полученных от родителей. В университете была военная кафедра, и однажды в летнем лагере ребятам дали посидеть в танке. Героя тогда поразила — узость обзора. Сквозь смотровую щель совсем мало что видно. Были бы такие щели в обычных машинах, они бы постоянно бились друг в друга, а уж пешеходов давили бы как кроликов. Так вот, каждый заперт в себе самом, словно в танке, у человека очень узкая смотровая щель, через которую он видит мир. Очень узкая и у каждого своя. Джулия негров не очень любит, а у всякого негра своя смотровая щель, он помнит свои обиды — и ему с Джулией никогда не договориться и не понять соседа по планете.
Но и не в этом даже дело.
Какая-то коренная непонятность в самом существовании этих отдельных взглядов. Вот если бы поверить в Бога, Герой представил бы себе такого Создателя мира, Который, будучи бестелесен, не может видеть жизнь, не способен ощущать Сам по Себе, и все живые существа — суть Его конечные органы чувств. Таким способом Он воспринимает жизнь во всей полноте. Он одновременно чувствует и за льва, и за ту газель, за которой лев охотится. И эта всеобщая полнота восприятия наполняет Его существование, придает смысл. Богу нужны эти миллиарды одновременных ощущений, как наркоману очередная доза. Миллиарды ощущений складываются в единый мираж, без которого Ему тоскливо и невыносимо.
Ну что ж, на месте такого Бога жить интересно. Вот уж кто Первый, Primus, и никаких равных, pаres, рядом нет и быть не может. Но тем ничтожнее каждое нервное окончание, конечный орган чувств, с помощью которого Он воспринимает мир во всей полноте! Равно Ему безразличны все, Он ни на чьей стороне, как безразличны человеку отдельные его клетки: одни отмирают, другие нарастают на их месте — человек этого не замечает. И Богу безразлично отмирание бесчисленных органов Его чувств — отдельных существ, по человеческим понятиям.
И тогда каждая личность теряет свою самостоятельность. У нее остается одна подлинная функция: ощущать на протяжении короткого времени окружающие впечатления.
Но если теперь даже вынуть гипотезу миллионоокого Бога, вернуть личности значение уже невозможно. В конце концов, остается то же единственное свойство: воспринимать мир сквозь свою узкую щель. И понять до конца, как воспринимает мир другое существо сквозь свою щель, никто не может — ну это банально, но дальше тонкость: существовал же мир до того, как родился Герой Братеев! И значит, точно так же воспринимался кем-то. И до его рождения существа думали про себя: «Это Я». И после его смерти — теперь уже несомненной — явятся новые жители Земли, которые все будут думать про себя: «Я, Я, Я!..» А кто-то — задаваться подобным же вопросом: «Почему Я — это Я?!»
Будет жить и думать. В каком-то смысле можно сказать, что продолжится не Герой Братеев, но продолжится ощущение: «Я!» Это не имеет никакого отношения к переселению душ.
Бывает, не находится слов, чтобы выразить смутную, но совершенно понятную самому себе мысль. Вот и сейчас Герой не мог ухватить вполне отчетливое понимание и оформить в слова. Но на другом, несловесном уровне ему сделалось предельно ясно: появится другое «Я», быть может, более удачливое, чем «Я Герой Братеев», и в этом появлении — непрерывность продолжения жизни. Через сто или тысячу лет, коли сохранится жизнь на Земле, будет кто-то воспринимать мир, думать о себе: «Я»— и в этом непрерывность существования его самого. Можно свихнуться, если попытаться объяснить это — и в то же время так понятно. До полной очевидности!
Будет существовать гениальный, богатый, здоровый счастливец, который будет думать про себя: «Я». И не важно, что звать его будут как-то совсем иначе. До сих пор Герой думал, что он неотделим от имени и фамилии, но оказалось, что истина прямо противоположна: существует восприятие мира, оно — самое великое благо, которое абсолютно не зависит от случайного ярлыка — имени…
В палате резко зажегся свет. Явилась Соня, катя маленький столик на колесиках.
— Укольчики кому? Подставляйте попы.
— Весь к вашим услугам, — галантно улыбнулся Герой и предоставил требуемое место.
Ну что ж, таков жребий Героя Братеева, оказавшегося не самым удачным вариантом «Я».
Пытаться додумывать мысль дальше Герой не смог. Но ощущение очень ценного надсловесного понимания осталось. Обязательно появится будущий счастливец, который вполне ощутит себя. Постигнуть это показалось крайне важно и утешительно Герою Братееву.
14
Операции культуракадемику и Герою назначили на один и тот же день, только разные: Герою предстояло урезание почки, а его соседу — предстательной железы с аденомой. Герой чувствовал себя в этом смысле аристократом, потому что операции простаты выглядели крайне неаппетитно: несчастные потом лежат с катетерами, непрерывно промывая распахнутый, пузырь раствором мочевого соломенного цвета — фурациллином. Дело не в цвете, конечно, а в катетере, в разрезанном мочевом пузыре — в таком положении человек несчастен и беспомощен. Не говоря уж о болях. Герой пару раз заглядывал в соседние палаты, видел таких.
Несчастный академик ныл:
— Хотя местный наркоз называется, а все равно: наркоз штука неоднозначная. Возьмет да и не отпустит. Ребята говорят, ног совсем не чувствуешь, лежат как колоды. А вдруг так и останется?!..
Смешно прозвучало «ребята» в устах академика, хотя и не совсем первосортного. Но солидарность аденомиков здесь в больнице чем-то походила на фронтовое братство: общие раны сближали, хотя бы и нанесенные хирургом.
Герою предстояло погружение в наркоз, но он по-прежнему пребывал в состоянии душевной анестезии. Конечно, при нормальном сердце шансов не проснуться почти не было — а может быть, и жаль: незаметно раствориться бы — и все! Сожалеть ему было не о ком и не о чем.
Впрочем, операционный день начался совсем с другой ноты. Заглянула санитарка и объявила:
— С тумбочек всё убрать! Чтобы чисто выглядело.
— Зачем? Тут у меня вещи нужные.
— Завтра снова положите, а сегодня убрать. Сегодня губернатор будет в больнице, вдруг зайдет.
Герой убирать ничего не стал. Не интересовал его губернатор. Зайдет — пусть видит как есть.
— Не к добру это, — заволновался культуракадемик. — Будут суетиться вокруг губернатора, плохо прооперируют. Эффект начальства, называется. При начальстве все ломается.
— Эффект начальства — на испытаниях, когда министр на полигоне, и ему демонстрируют изделие, — Герой блеснул своим опытом физика-экспериментатора. — А тут губернатора не пустят в операционную.
— Все равно, думать будут. Вот увидите. Вас кто оперирует?
— Профессор. Я даже не знаю, как его зовут. Видел один раз в первый день. Ну — это дело чистой техники: подойдет и вырежет. Операция — не повод для знакомства.
— Вот видите, вас почему-то профессор, а меня — нет.
— Ну, все-таки у меня большая операция, — со скромной гордостью напомнил Герой. — Меня потом в реанимацию повезут.
— Ваша — большая, а моя зато тонкая. Там, ребята говорят, надо точно вычистить, слой снять: и много — плохо, и мало — плохо. Рука должна быть как у пианиста. Зато вашего профессора скорей вызовут к губернатору, чем моего простого врача! — неожиданно закончил культуракадемик.
Тут и увезли трепещущего соседа. Хотя он вполне мог бы дойти в операционную своим ходом, здесь, видимо, такой ритуал. Герой понял, что уж его-то на большую операцию тем более отвезут со всей торжественностью.
Вызов ему задерживался. Герой лежал, слушал музыку через плейер. Крошечный наушник не подходил по размеру и приходилось придерживать его рукой. Очень кстати попалась соната Шопена с похоронным маршем. Герой с удовольствием дослушал до конца. Некролога он не удостоится, если что. Можно даже в рифму, почти по Горькому: «Некролог о нем не напишут, и певчие не отпоют!» Ну, последнее — по его собственному нежеланию. Хотя — с Любки станется: воспользуется его бессловесностью и выдаст попам. Впрочем, к нему это уже не будет иметь отношения. Зато, если не проснуться от наркоза, появится шанс, что вскоре кто-то следующий и более удачливый станет ощущать свое «Я». На Земле надо быть великим ученым, великим чемпионом или великим богачом! Иначе неинтересно. Забавно, что в этот набор Герой забыл включить великого владыку. Совершенно искренне забыл, а когда вспомнил, оценил свою приверженность к демократии: владычество, стало быть, его не прельщает. Великий гонщик, такой, как Айртон Сенна, куда выше в его глазах, чем какой-нибудь де Голль, не говоря о властителях рангом мельче.
Герой так увлекся мечтами, что даже раздосадован был, когда за ним приехали. Соня в сопровождении санитарки подогнала экипаж — каталку с подъемником.
— Раздевайтесь, Братеев, заворачивайтесь в чистую простыню. И давайте ваши бинты.
— Какие бинты?
— А вы не купили бинты? Вам не сказал ваш доктор купить эластические?
— Нет.
Соня ушла. Вернулась она успокоенная:
— Ладно, поехали так. Вы обойдетесь, молодой еще.
— А зачем вообще бинты? Да еще эластические?
— Ноги бинтовать, чтобы тромбоза не было. Ну это против стариков больше, у них тромбозы бывают. Наверное, потому и забыл доктор.
Хорошо Соня оговорилась: «против стариков».
Герой взгромоздился на каталку, и процессия тронулась. Коридором, потом в центральный холл, куда прибывают все лифты. Грузового лифта пришлось ждать долго, а из пассажирских выходили люди — спешащие, в городской одежде — и тут же он на каталке, голый под чистой простыней. Интересное смешение стилей.
Но наконец они приехали в стерильное царство операционной. Его перегрузили на другую каталку — местную, в дверях этот новый транспорт перехватили операционные сестры, а Соню с санитаркой в святилище даже не впустили.
Незнакомая сестра поставила над Героем капельницу, вколола систему в вену.
— Ну чего, некоторые капли считают. А вы как?
— Да все равно.
— Ну и хорошо.
Герой лежал в полудреме и полумраке, ждал, когда же ввезут в самую операционную. Он слышал, что там новейшее немецкое оборудование, и что особенно диковинно — стальные стены. Как в космическом корабле. Интересно было взглянуть.
Но никто не шел за ним. Забыли, что ли?
Герой ждал терпеливо, но наконец ему надоело. Он воззвал в пространство:
— Сестра? Вы слышите?
— Ну что, больной?
— Что они все — встречать губернатора пошли?
— Почему встречать? Зачем?
— Ну почему не везут на операцию?
— Да вы что, больной! Вас давно прооперировали. Вы в реанимации. Уже десять вечера.
Так и не увидел, значит, стальных стен. Но это не имело значения.
Хорошо лежалось. Никаких желаний не испытывал он. Ни возвышенных, ни низменных. Не хотелось ни гением стать, ни помочиться. Думать тоже ни о чем не хотелось: ни о бессмертии, ни о любви, ни о диссертации. И боли никакой не было. Наверное, именно о таком состоянии мечтал в свое время Лермонтов: «Но не тем холодным сном могилы/ Я б желал забыться и заснуть, /Чтоб в груди дремали жизни силы, /Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь». Вздымалась, по-видимому, хотя так тихо, что и не чувствовалось. Нирвана. Немножко от слова «ванна».
15
К утру нирвана немного рассеялась. Стали доходить до сознания звуки. И мысли появились — о том, что здесь, в реанимации, гораздо лучше и красивее, чем в палате. Стены хоть не стальные, но сплошь кафельные — не то что в палате, где старая неровная штукатурка. Лежать бы здесь до самой выписки.
Подошла сестра, заглянула под ложе Героя.
— Ого, литр нацедили. Работает, значит, запасная почка. Всё, можно катетер вынимать.
Вот почему он не испытывал желаний: моча вытекала, не задерживаясь.
Катетер был извлечен — и нирвана улетучилась совсем. А жаль.
Тем не менее возвращение в палату случилось достаточно триумфальным. Его уже ждали и Джулия, и Любка.
— Ты выглядишь отлично, — сообщила Джулия. — Будто с курорта, а не из реанимации.
— А в реанимации как раз хорошо. Похоже на курорт. И должен же я от операции поздороветь — иначе не стоило и суетиться.
— Поздоровеешь! — отозвался с соседней койки культуракадемик. — Боли адские. И эта только портит.
Бедный сосед лежал в самом жалком положении. Над ним была установлена конструкция, немного смахивающая на виселицу, на которой болталась банка с желтым раствором. Трубки вели куда-то в район паха оперированного. Рядом суетилась маленькая сутулая женщина, «эта, которая портит», видимо жена, которую и изводил придирчивый пациент.
Жена терпела и не огрызалась:
— Ничего, Левушка, сейчас все сделаем.
— Видишь, не идет! Тебе хорошо смотреть, а мне на стенку лезть. Не умеешь, позови сестру.
— Сейчас все пойдет.
— Позови сестру, говорю! Только портишь, как всегда.
— Да сейчас я сделаю!
— Позови, говорю!!
Любка потянулась к звонку над головой Героя:
— Давайте, я.
— Не вмешивайся, — тихо приказал Герой.
Бедная жена еще попыталась исправить систему, но наконец сдалась.
Сквозь дверь было слышно, как на посту загудела сирена — вроде той, что сигнализирует о покушении на угон авто.
Ответа долго не было.
— Шляется, — констатировал сосед.
— Ну, Левушка, ее могли в другую палату позвать. Тоже больные там.
— А мне больно!
«Что такое?» — послышалось наконец из динамика.
— Да вот раствор не проходит.
Пришла Надя, самая сердечная здесь сестра.
— Чего вы так долго? Больно же!
Надя не стала ни оправдываться, ни заявлять: «Вас тут много!» Она деловито занялась трубкой.
— Видите, тут нажать — и пойдет. Уже пошло. Легче стало?
— Да. А то так больно было!
Герой и раньше не был в восторге от тщеславного культуракадемика, теперь же стал презирать его окончательно. Больно — так и молчи! Это твое чисто внутреннее дело.
Встать бы и выйти в коридор, чтобы поговорить спокойно с Джулией и Любкой, но встать-то он пока и не мог.
— Тебе-то как — сильно больно? — поинтересовалась Любка.
Жаловаться Герой не собирался — тем более на фоне жалкого соседа.
— Соответственно масштабу операции. Даже неприлично было бы, если бы изъяли почку, а я бы и не почесался. Всё по правилам игры.
— Здешний профессор Комлев — лучший специалист в городе, я узнавала, — сообщила Джулия. — Если бы не лучший, надо было бы переводиться, а так — лучше здесь.
Ясно, что она косвенно объяснила, почему не настояла на отдельной палате. Герою такие объяснения были не нужны. Если бы он сам мог расплатиться за себя, конечно, лучше бы не слышать соседское нытье, но на содержание к Джулии он пока не пошел. Пока еще всё в рамках дружеских или любовных забот.
Говорить после операции было особенно не о чем, и Джулия перешла к заботе действием.
— Ты про точечный массаж читал? На всякий орган есть своя точка. На ступне их особенно много.
И она принялась нажимать на пальцы ноги, потом на ступню. Это было приятно. Лежать расслабленно и чувствовать, как чужие руки хлопочут над тобой. Женские.
Любка решила внести свой вклад.
— Пить хочешь? Мы тут не сговорились, много соков нанесли. Ты не поднимайся, тебе будет больно, я напою.
При такой заботе оставалось разве что спеть: «Лежу на койке, как король на именинах!..»
— Вы как — на ночь останетесь? — поинтересовалась стоическая жена соседа.
Джулия вопросительно посмотрела на Героя.
— Не надо вам, — решил он. — Чего тут делать? На меня трубок не навесили.
— Он говорит — не надо.
— А я останусь. А то опять засорится. Сестра ночью через полчаса бегать не будет. Тут все или жены дежурят, или сиделку нанимают, кто одинокий. Триста за ночь. Наших тысяч. Так, может, десять ночей понадобится. Мы не можем такого позволить. Устану, подремлю в коридоре.
Герой кстати вспомнил, что наскрести на грамоту и медаль из Кембриджа тщеславный академик смог. Кажется, двести пятьдесят баксов. Сколько это в наших тысячах? Догадливые ребята сидят в Кембридже.
После приятных процедур Любка вспомнила о главном:
— Тебе уже сказал доктор, чту они вырезали? Какую опухоль, какого типа?
Сформулировать прямо: «Злокачественную или нет?» — Любка не решилась.
— Вскрытие почки покажет. Это называется: гистология. Заключение экспертов несколько откладывается.
Ему захотелось чихнуть, но при малейшей попытке шов отозвался острой болью. Оказывается, человек чихает всем телом, и разрезанные мышцы запротестовали. Он подергался-подергался, но все-таки чих удержал. Никогда и не догадаешься заранее, с какой стороны возникнут сложности.
— А вы хирургу платили? — интимно спросила жена культуракадемика. — Мы заплатили пятьсот.
— Может, надо было? — забеспокоилась Джулия. — Так полагается?
— Как видишь, он и без платы меня не зарезал, — усмехнулся Герой. — Вовсе не надо.
— И кровозаменитель покупали, и бинты, и катетеры, и кровь мы с сыном сдали на случай переливания, — перечисляла озабоченная женщина. — Бесплатная больница считается, а все равно обошлось нам!
— Вот видишь, а нам не обошлось, — с удовольствием подвел итог Герой. — Никто ничего не просил: ни крови, ни заменителя.
Он подумал, что здесь сразу вычисляют, кто из пациентов угодлив и слабохарактерен — с тех и дерут. А в нем почувствовали достоинство и крепость характера. Но аттестовать себя таким образом он не стал.
— Ну что, может, все-таки остаться? — усомнилась Джулия.
— Зачем?
— Затем, что утку подать или судно! — нараспев, объяснила Джулия. — Ясно же: ничто человеческое не чуждо и после операции.
— Ничего, мне велено не залеживаться. Надо вставать, чтобы не было спаек. Обвязаться полотенцем, чтобы подкрепить шов, и вставать. Теперь система активная. Да и прочистили меня перед операцией, к твоему сведению.
— Я подам, если что, — заверила жена соседа. — Неужели не подам? Мне-то не уйти с этой системой.
Пришла Надя с вечерним уколом.
— Ну, что предъявите мне? Попу можете?
Герой попробовал и понял, что даже на бок ему не повернуться: при малейшем напряжении боль оказалась в десять раз хуже, чем при попытке чиха.
— Куда-нибудь в бедро, ладно?
Надя уколола в бедро.
Так что этой ночью ему вряд ли удастся встать. Но признаваться он не желал.
— Идите-идите, все нормально.
Дамы ушли наконец. Надо было спать. Рядом сосед пилил жену шепотом: чтобы не мешать. Но шепот мешал почему-то даже больше, чем громкий разговор.
Герой лежал и наливался раздражением. На все сразу — на то, что этот слизняк жалуется, на то, что изводит скромную женщину, которая ответить не может или не хочет по доброте, на то, что на глупые регалии деньги у него есть, на то, чтобы платить зачем-то хирургу, а на сиделку — нет. «Догадливые ребята сидят в Кембридже», — подумал снова. Неужели здесь у нас нет таких же догадливых ребят?! Когда столько простаков жаждет почестей! Академик культурологии объявился! Да и все вокруг вдруг стали академиками: «Академия Технических Наук», «Академия Акмеистики», какой-то неведомой, «Петровская Академия», «Театральная Академия», «Гуманоидная Академия» — а может быть, «Гуманитарная». Филя недавно хвастался, что он теперь тоже академик — купил себе титул, кажется, в «Академии Моральных Изысканий».
Тут-то и явилась мысль. Идея. Или, современно выражаясь, бизнес-план. Надо организовать еще одну академию — и стричь вступительные взносы!
Тот самый Боря Кулич, ноблец несостоявшийся, однажды важно сформулировал за столом у Фили, когда его прижали насмешками: «А зато мы — хранители опережающих идей!» Тогда Герой только засмеялся важности Бори, а теперь вдруг оценил — задним числом.
Академия Опережающих Наук — вот что нужно снобам, всю жизнь мечтающим об академических лаврах. И станут они все как один академики — и заплатят за эту честь предусмотрительному Братееву! А что слово заимствовано от завистливого Бори — ничего, судиться он не станет. Можно будет, кстати, и Борю принять — со скидкой.
Академия. Опережающих Наук. АОН. Кто же не захочет? Кто не опережает — хотя бы в заветных мечтаниях? АОН — так похоже на вожделенное для каждого ученого мужа АН, настоящую Академию Наук — без уточняющих эпитетов. С лишней вставной буквой даже еще убедительнее. Округлое вообще склоняет к любви и вере. Солнце круглое. И купола. И лысые головы. АОН — звучит легко и небесно, «Элерон» напоминает, «Орион».
Герой забыл, где он лежит, где у него болит. Вот надежный путь к богатству и независимости. Чтобы не идти на содержание к богатым бизнес-дамам. Он отныне не альфонс, он основатель АОН!
Проснулся он от вкрадчивого голоса из больничной трансляции: «Меряем температуру». И почувствовал, что желательно ему встать — чтобы не просить себе утку.
Лежал он на спине, но сесть прямо, как это делается обычно, он не смог: слишком больно отдалось в разрезанном боку. Тогда он подтянулся рукой, перевернулся на здоровый правый бок и в таком положении сел. Потом осторожно развернулся и опустил ноги.
Вообще-то боль дикая. Но Герой переждал — и стало легче. Нащупал ногами тапки. Встал. Остальное уже не так трудно. Медленно, приставными шагами — но пошел.
— Вы молодец, — оценила жена культуракадемика, бодрствовавшая при опутанном трубками муже. — Уже встали. Не жалуетесь.
Герой только и сказал в ответ:
— Доброе утро.
Но приятно было, что его достижение оценено.
16
Через восемь дней он дожил до выписки. Больничное житье изрядно надоело, и хотя бок еще болел сильно, долечиваться гораздо лучше дома.
Джулии он заранее велел приехать к часу, но уже в половине двенадцатого он был свободен.
Арнольд Александрович, с которым за все время пребывания в больнице Герой разговаривал в сумме минуты полторы (видимо, идеология хирурга: надо резать, а не разговаривать), отдал ему в руки справку, называвшуюся солидным словом «эпикриз». От себя он ничего не добавил, кроме пожеланий удачи и успехов в научной работе, — ни диеты не прописал, ни предупредил, что теперь надо подавлять возможные метастазы облучением.
В коридоре Герой прочитал полученную бумагу. Самое интересное содержалось в одной строчке: «Гистология: светлоклеточный почечноклеточный Сr». Его общей эрудиции было вполне достаточно, чтобы понять, что Cr есть сокращенное cancer, то есть «рак» по-русски.
Собственно, Герой мало в этом сомневался. Поэтому остался совершенно спокоен. Спокойно приехал сюда — так же спокойно и уезжал. Рекомендовалось ему в конце эпикриза наблюдение онкоуролога. Ну что ж, пусть наблюдает. Герой насмотрелся здесь в больнице и решил, что профессиональным больным он не станет ни в коем случае: жизнь если все-таки и хороша в чем-то, то вне этих стен. И при сохранении достаточных телесных возможностей. Травиться химиотерапией — слышал он, что применяется такая при раке, — чтобы сделаться инвалидом, у которого вылезают волосы и заводятся язвы в желудке, он не собирался. Жить он согласен на определенных условиях — и он эти условия предъявит, если онкологи захотят от него слишком многого!
Правда, Герой слышал и о людях, притом его сверстниках, которым удаляли опухшую почку, что не мешало им потом жить долго и здорово. И он решил для себя, что почка — уединенный орган и потому не спешит рассылать метастазы в соседние регионы организма. Желудок в этом смысле куда общительнее — и потому опаснее. Возможно, это соображение тоже успокаивало.
Когда он вернулся к себе в палату, там уже сидел небольшого роста аккуратный господин с бородкой — образцовый типаж интеллигента в фильме из чеховских времен.
— Вы на мое место? — бодро спросил Герой. — Ну что ж, желаю.
— А с чем вы лежали? У вас была операция? Это очень страшно?
Ну, — махнул рукой Герой, — трудно сравнивать. Наверное, у меня была сложнее, чем у вас.
Он заподозрил в старичке аденомика.
— У меня тоже сложная, — очень серьезно сказал старичок.
— Вот, тоже академика без всякой отдельной палаты кладут, — сообщил с удовлетворением культуракадемик.
Он все еще мучился со своими трубками.
Герой подумал, что новичок принадлежит к таким же самозваным академикам, как и его сосед. И сказал покровительственно:
— Ничего, все будет хорошо.
Он принялся разгружать свою тумбочку — не зря отстоял этот символ больничного комфорта. Новичок потоптался, отошел, но скоро приступил снова:
— Мы меня простите, мне сказали, вам удаляли почку. Мне предстоит то же самое. Скажите, как это делается? Очень мучительно?
— Ну что вы. Конечно, кое-какие боли есть. Но иначе не бывает.
— А вы волновались перед операцией? Ведь наркоз.
— Простите, но это очень индивидуально. Я, по некоторым причинам, совсем не волновался, но это дело сугубо личное.
— А я волнуюсь, — простодушно вздохнул новичок. — Как так — наркоз! Почти смерть на время.
— Очень удобно, доложу я вам. Я никакой операции и не заметил: лежу, жду, а оказывается, всё давно отрезали и зашили.
— Какой вы спокойный. А я не могу.
— Ну что вы, такой умудренный человек! Вы в какой академии состоите?
Герой понадеялся пополнить свою коллекцию карнавальных академий.
— В большой. В медицинской, правда, тоже, как биохимик. В наше время всего три академии было: большая, медицинская и сельхоз. Это теперь… — он махнул старческой ручкой.
Герой удивился: настоящий академик — и в этой четырехместной палате. Правда, урология здесь славится — значит, сам он правильно сюда попал.
— В большой? А как фамилия ваша, можно узнать? Я довольно-таки ориентируюсь.
— Шуберт-Борисовский, — скромно представился старичок. — Иоанн Ипатьевич.
Герой действительно слышал о таком.
И посмотрел на настоящего академика еще более покровительственно, чем минуту назад. Как-то вдруг разом сделалось очевидно все ничтожество этих лавров. Старый немощный человек, боящийся операции, не заработавший в своей настоящей большой академии на оплату отдельной палаты.
— Ну что ж, Иоанн Ипатьевич, желаю вам. И уверен, у вас все будет хорошо. Не волнуйтесь.
— Постараюсь, — пообещал академик. — Мне бы ваше спокойствие.
Появилась Джулия.
— Ты готов? Хорошо. Надо вот сестрам отдать. Неудобно же так.
Она извлекла из сумки весьма солидную коробку конфет. Герой не считал, что неудобно, но раз принесла, значит принесла.
— Сейчас отдадим по дороге. Ну, ни пуха вам, Иоанн Ипатьевич. И вам всего лучшего, — он кивнул культуракадемику и его терпеливой жене.
Дежурила Надя — как и в день его приезда сюда.
— Всего хорошего, Наденька, — он водрузил на барьер приношение. — Спасибо вам за заботы.
— И вам спасибо. Будьте здоровы и не возвращайтесь к нам.
— Постараюсь.
— Постучи, — посоветовала Джулия и сама дотронулась до деревянного барьера.
— Да уж, стучите, плюйте, — подхватила Надя. — Здоровье не купишь.
— Ну это, пожалуй, устарело, — засмеялась Джулия, когда они отошли. — Само здоровье, может, и не купишь, а лечение — очень даже. Вон, люди в Германию оперироваться ездят. Или костный мозг пересаживать. Да и у нас за многие операции берут. И по десять тысяч, и по пятьдесят. Баксов. А неспособен — тихо умирай.
Герою послышалась в ее словах батюшкина манера: забота о всеобщем благе. Она не болеет, с нее пятьдесят тысяч долларов за операцию никто не требует — так чего вздыхать в пространство?!
— С меня-то не брали ничего, нужно заметить для справедливости. Хотя большая операция с реанимацией — не грыжу удалить.
И он с удовольствием вспомнил безмятежное свое пребывание в реанимации. Жаль, слишком краткое.
— С тебя не взяли, а со многих берут.
— Слышу голос дипломированной благотворительницы.
Интересно, что об окончательном диагнозе Джулия не спрашивала. Герой заподозрил, что она поговорила с врачом и теперь старательно избегает столь драматической темы. Ну и хорошо. А то ведь не поверит, что ему все равно, станет утешать.
За руль села она.
— А у меня же мой «сабка» около поликлиники оставлен! — спохватился Герой. — Хорошо, если не раздели.
— Пусть еще постоит. Тебе же пока нельзя, с твоим швом.
— Пожалуй. Хоть там и гидроусилитель.
Он еще не мог ни чихать, ни кашлять. И вставал в несколько тактов: сначала на правый бок, потом уж усаживался. А когда рулишь, самые неожиданные мышцы напрягаются; на животе, наверное, тоже.
— Дашь ключи, я кого-нибудь из наших мальчиков пошлю, чтобы пригнали.
«БМВ» мягко шел на своих гибких рессорах, и Герой почти не ощущал многочисленных выбоин. Джулия затормозила у очередного светофора, свет дали — и она вдруг чертыхнулась:
— Провалилась педаль.
— Сцепление полетело, — сразу же определил Герой. — Дальше можно только на буксире.
Сзади гудели.
— Включи аварийку, чтобы они не бесились.
Когда задние машины схлынули, Джулия вышла. Герой осторожно вылез тоже.
— Только сиди, пожалуйста. Надо хоть к тротуару оттолкнуть.
И она стала махать всем проезжавшим. Остановился старый «жигуль», прозываемый «копейкой». Вышел восточного вида водитель.
— Что за тревога, дорогая?
— Помогите откатить! — почти приказала Джулия. — И подвезите нас, если можете. Сцепление полетело.
— У таких машин тоже летят? — удивился водитель. — Говорят, «богатые тоже плачут», а я скажу: «мерседесы тоже ломаются». Откачу, подвезу. Такие люди на дороге!
— У нас «БМВ», а не «мерс», — ревниво поправила Джулия.
— Вижу, уважаемая. Но всякая дорогая машина — немножко «мерседес». Все равно как всякий советский за границей — немножко русский.
— Давай-давай, подвези, русский товарищ, — нетерпеливо повторила Джулия.
Джулия с Героем уселись рядом на заднее сиденье. Водитель резво взял с места. Несся он, обгоняя всех подряд, дорогие машины, кажется, с особенным удовольствием — «мерседесы», по его терминологии. И прилипал к едущим впереди, явно не соблюдая дистанции. Герой вспомнил папин звонок из Америки: папа, видно, тоже не соблюл дистанцию, вот и разбился в хлам.
— Спокойнее, — сказала Джулия. — И держи дистанцию.
Водила расхохотался:
— Со мной не боись, уважаемая! Меня ребята знаешь как зовут — Прост! Не потому, что простой и глупый. Прост — чемпион есть в гонках. Пятикратный всего мира.
И местный «прост» успел затормозить в сантиметрах от самосвала. Интересно было бы разбиться, возвращаясь из больницы. Сказали бы знакомые, тот же Женька: кому суждено под самосвал, тот от рака не умрет!
— Ну вот что! Я плачу, я и командую, — прекратила эту гонку Джулия. — Езжай спокойно и тихо. Держи пятьдесят, не больше, ясно? Или мы выходим.
Герой так не сумел бы. Водила тоже оценил:
— Слушаю, командир.
И поехал аккуратно.
Дома Героя встретил телефонный звонок. Батюшка.
— Выписался? Чего это ты вздумал? Ну что там с тобой?
— Да то, что изъяли у меня предпоследнюю почку.
Слышно было, как отец словно бы запнулся — и тут же рассмеялся:
— А, да-да! Но последняя-то осталась.
— Конечно. Вторая-то — вроде как запаска у машины. Можно ехать без нее, только бы не проколоться.
— Старайся. Любка говорит, ты питаешься кое-как. Теперь надо питаться вдумчиво, размеренно. А что нашли? Какая опухоль?
— Ну, столько шума я поднял, разрез сделали в полметра длиной. Даже несолидно было бы, если б нашли какой-нибудь, я не знаю, жировик. Так что вполне солидный у меня диагноз.
— Ну что значит? — попытался папаша не понять очевидное.
— То и значит: небольшой рачок.
Наступило некоторое молчание.
— Ничего страшного, — успокоил Герой. — Сейчас многие отрезают от себя — и как ни в чем не бывало. У вас-то как дела? Суд был?
Отец с удовольствием переменил тему:
— Был. Ничего не дали, признали виновной стороной. С неграми тут трудно судиться. Теперь в Америке это называется политкорректность: дискриминация наоборот. Чтобы иметь успех, нужно быть черным, педерастом и инвалидом вместе взятыми, тогда все пути открыты. Меньшинства наступают.
— Ну и купили уже новую?
— Купили. Только она барахлит. Уже два раза мастера вызывали.
— Неужели у вас там тоже халтурщики? Я думал, только у нас.
— Везде они есть. Только здешние берут дороже.
— Починят, — обнадежил Герой. — Даже ваши матерые халтурщики. Ну, спасибо, звони. Целуй маму.
— Подожди, она хочет сама.
Ого! Даже мама забыла про свою глухоту по такому чрезвычайному поводу.
И сразу:
— Герочка! Ну что же это?!
Герой усилил голос, чтобы мама расслышала:
— Ничего. Все нормально. Все нор-маль-но!
— Как же — нормально, если из больницы! Ну как ты сейчас?!
— Хорошо. Хо-ро-шо! Уже до-ма!
— Ой, мы так волновались! Слава богу, что обошлось. Когда Любочка позвонила — ну прямо как обухом.
Ого — Любка сама позвонила через океан! Значит, действительно чрезвычайное происшествие.
— Ничего. Все бывает вдруг. Я сначала удивился, а потом привык. При-вык уже. Все хо-ро-шо!
— Тебе какие-нибудь лекарства нужны — американские? Ты скажи, мы пришлем.
— Ни-че-го не нуж-но!. Отрезано и забыто. Спа-си-бо! Не вол-нуй-ся! Це-лу-ю!
Джулия сразу поинтересовалась, едва Герой положил трубку:
— Кто это?
— Родители. Издалека.
— Где они у тебя?
— В Америке. Как это тебе Любка не выложила всю нашу семейную хронику?
— Значит, всё о тебе говорили, на других времени не осталось. А ты чего ж не уехал? Теперь-то, когда можно свободно.
— Господи, и ты туда же! Всегда спрашивают одно и то же. Скажем, меня там не слишком ждут. Вот и папу не то что очень уж ждали, как постепенно выяснилось. Тут он имел время мечтать, протестовать, а там только зарабатывает.
— Ну и меня бы ты там не встретил, — обобщила Джулия.
— Это самое главное, — любезно улыбнулся Герой.
— Правда? Главное?
Неужели она такие дежурные фразы принимает всерьез?! Железная бизнесвумен — а туда же.
Чтобы не завираться слишком уж далеко, Герой вместо ответа поцеловал ее. Аккуратно и осторожно.
— Я сейчас не только рулить не могу, — сообщил он. — Шов не терпит слишком тесных контактов.
— Что я, дура, не понимаю? Порядок наведу, обед сготовлю и покину тебя. Я тут поговорила со знающими людьми, вот тут тебе средство. Всё тебе удалили, конечно, но все-таки для профилактики. Чтобы подавлять всякий зародыш опухоли. Это не химия, просто набор трав. От него волосы не вылезут, и вообще ничего такого подавляющего в них нет. Тибетская медицина. Видишь, такие капсулы, надо глотать по две штуки в день. Еще хорошо бы свежую заварку делать, но мужчина же неспособен каждый день траву заваривать.
Прозрачный намек: «Жили бы мы вместе, я бы тебе заваривала».
Герой принял и капсулы, и траву.
Убрав и приготовив, она вспомнила еще одно дело:
— Между прочим, за тобой должок: ты обещал мне блестящую идею, чтобы нам с тобой наделать миллиардов и попасть в список «Форбса». Я тебя не торопила, раз так повернулось. Но теперь у тебя будет время подумать — пока ты машину водить не можешь, — она многозначительно усмехнулась.
— Подумаю! — обнадежил он.
Совсем вечером Джулия все-таки ушла.
В больнице он был все время на людях, и в самом деле — общежитие, как определила Джулия с первого взгляда. И вот он наконец один. Можно спокойно посидеть, не отвечать ни на какие вопросы.
Герой все последние дни в больнице обдумывал свой план Академии Опережающих Наук. Но Джулии сообщать не торопился. Сообщить — значит, сделаться младшим партнером, консультантом, а действовать будет она.
А хотелось создать дело самому. Действия — куда более ценный товар, чем идеи. Герой понял это наконец.
Ведь почему он пошел в физики? Потому что наука открывала путь. И физика прежде всего. Еще лучше открывала путь партийная карьера, но так низко пасть Герой не мог. А если не быть секретарем ЦК, то лучше всего в СССР было быть физиком, засекреченным академиком. Все почести к его услугам, все деньги, все привилегии. Стать физиком — значило доказать самому себе, ну и другим тоже, что ты личность первого сорта!
Тогда. Но не теперь. Теперь доказать себе и другим можно только создав дело. И сделав настоящие деньги. А потом с деньгами в руках можно скупить любые идеи, нанять любых физиков. Из всей Академии Наук умнее всех оказался Березовский: ушел из член-корров в миллионеры. Или миллиардеры.
(Окончание следует)