Роман. Окончание
ИГОРЬ ЕФИМОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2001
ИГОРЬ ЕФИМОВ
СУД ДА ДЕЛО
ИСК ТРЕТИЙ, ЧЕТВЕРТЫЙ, ПЯТЫЙ
III-1. Грегори
Сержант Ярвиц старательно покрывал лист бумаги ровными строчками. Рапорт, донос, приговор?
«Интересно, — думал Кипер, — есть уже в этом безумном городе парикмахерская, которая догадалась бы предлагать завивку ресниц и бровей? Надо бы направить туда нашего сержанта. С его бровями простому гребешку уже не справиться. Ярвиц Грозный Первый. Одним движением бровей заставляет подозреваемого сознаться в том, что было и чего не было».
Он чувствовал, что отвлекаться на постороннее ему сейчас никак нельзя. Пытался строго приказать своим мыслям выстроиться в цепочку, занять круговую оборону. Но они разбредались во все стороны, как пьяницы из пивной.
— Да, многое изменилось с нашей последней встречи, — протянул сержант. — И ваше положение, мистер Райфилд, не стало лучше. Отнюдь. Много накопилось вопросов, на которые требуются правдивые ответы. И срочно. Наша беседа записывается на магнитофон. Вас это не смущает? Может быть, вы предпочли бы говорить в присутствии адвоката?
— Нет, зачем же. Адвокат нам нужен, когда есть что скрывать. А мне скрывать, право же, нечего.
— Итак, мистер Райфилд был предупрежден, что его ответы могут быть использованы на суде. И от помощи адвоката отказался. Мы можем приступать, не откладывая. Вопрос первый: кто изображен на этой фотографии?
Кипер вгляделся в протянутый ему снимок. Залитая солнцем улица, редкие прохожие, стволы деревьев, упрятанные каждый в свою маленькую решетчатую тюрьму. И долговязая фигура, выходящая из стеклянных дверей многоэтажного дома.
— Спорить, скрывать бесполезно. Вы загнали меня в угол. Это я, собственной персоной. А кто меня снимал? Какой-нибудь ваш детектив?
— В первую очередь нам следует выяснить и ответить на вопрос «где?». Что за дом мистер Райфилд удостоил своим посещением? Вы не узнаете?
— Нет — откуда же… Таких домов, таких подъездов в Америке миллион.
— Но этот дом — особый. Именно в нем проживал покойный мистер Лестер. С которым вы, по вашим заверениям, не были знакомы. Хотелось бы узнать, кого же другого вы могли посетить в этом доме?
— А-а, действительно. Теперь узнаю. Я был в этом доме месяца два назад. Посещал вдову покойного, миссис Лестер. Наверное, тогда меня и засекли. Но неужели вы вели постоянную слежку за этим домом?
— Два месяца назад, говорите вы? То есть где-то в сентябре. Это было бы весьма удобно для вас. И в это можно было бы даже поверить. Если б не одна деталь. Вы видите, на стволе дерева наклеен портрет? Обычный предвыборный плакат. Узнаете, кто это?
— Боюсь, что нет.
— Это один из кандидатов на пост мэра нашего города.
— Да, я не очень внимательно слежу за местной политикой…
— А иногда это полезно. Ибо тогда вы знали бы, что кандидат этот был выдвинут его партией в мае. А потом открылись не совсем законные сделки этого джентльмена со строительными подрядчиками. Разразился скандал. И ему пришлось снять свою кандидатуру. Естественно, все предвыборные портреты к концу июня были уже убраны. Что же отсюда следует?
— Что?..
— Только одно: что снимок мог быть сделан не позже июня. Как вы это объясните?
— Для начала я должен рассказать вам немного о моем коллеге, Джерри Ньюкомбе. Он, видите ли, относится к разряду тех людей, которые не представляют большого интереса для окружающих. Потому что у него всегда все в порядке. Врачи не интересуются им, потому что он всегда здоров…
— …Мистер Райфилд…
— …Я продолжаю. Наш босс знает, что порученная Джерри работа будет сделана в срок, поэтому порой забывает о его существовании. Полицейские не поворачивают головы в его сторону, настолько он светится законопослушностью. Родители не звонят месяцами…
— Мистер Райфилд, пленка в этом магнитофоне оплачена деньгами нелогоплательщиков. Я не могу позволить вам тратить ее на бессмысленные россказни о каком-то Джерри.
— Я только хотел сказать, что и мною мало кто интересуется. Так что ваш повышенный интерес к моей особе очень льстит мне. И я бы даже не прочь подогреть его искусственно. Но ничего не приходит в голову. Вынужден ответить на ваш вопрос однозначно: не знаю. Объяснить загадку снимка может только тот, кто его сделал. Или подделал. Откуда он у вас?
— У нас есть свои источники информации. Порой самые неожиданные.
— А у нас в фирме есть лучший специалист по всяким фотографическим трюкам. Ашот Багразян. Хотите, я покажу ему этот снимок? Он быстро определит, настоящая это фотография или монтаж.
— Вы хотите оспорить данную улику, отдав ее на экспертизу? И в качестве эксперта предлагаете своего приятеля?
— Никто ничего не оспаривает, никто никого не предлагает. Но уж если вы меня берете за горло и приписываете мне участие в деле, в котором я не участвовал, должен я как-то защищаться?
— Никто вас за горло не берет. Вы сами все время хватаете себя за щеки — но это уже ваше дело. Полиция ведет следствие с соблюдением всех норм закона. А вот вы, действительно, пытались принудить своего дантиста к лжесвидетельству довольно грубыми приемами. Даже послали ему взятку. Но поскупились, пожадничали. Пятьдесят долларов — разве это деньги! При том, что сами вы загребли довольно крупную сумму.
— На что вы намекаете?
— Сейчас объясню, сейчас объясню… — Сержант открыл ящик стола и начал шарить в нем обеими руками. Что-то зловеще стучало и звякало. Наручники, дубинка, пистолет? Но нет — вздох облегчения — на свет появился всего лишь большой почтовый конверт. Сержант посмотрел сквозь него на лампу, потряс. Извлек ксерокопию какого-то документа, протянул Киперу. — Узнаете?
— «Фонд мистера Ховарда Лестера», — прочитал Кипер. — Похоже, это копия чека, которым миссис Лестер уплатила мне аванс.
— И немалый, могу добавить. Это ваша подпись на обороте чека?
— Моя.
— За что же миссис Лестер вам заплатила?
— За документальный фильм о погибшем муже. Она хочет, чтобы у внуков была память о дедушке.
— Как трогательно, как человечно… И сколько же вы запросили за эту работу?
— Никто ничего не запрашивал. Она сама предложила сумму гонорара.
— Могу ли я поинтересоваться — какую?
— Скажем так: пятизначную цифру.
— Ого! Доходное у вас ремесло. Не сменить ли мне профессию? У меня ведь за годы службы столько накопилось сюжетов для документальных фильмов. Моим внукам тоже было бы очень интересно. Взять хотя бы недавнюю историю с похищением статуи из городского сквера. Когда мы приехали по вызову…
— Сержант, я готов выслушать историю от начала до конца. Но что скажут налогоплательщики?
— Все, что я хочу сказать: уже аванс выглядит неправдоподобно высоким. Я наводил справки. Ваши собратья по ремеслу сказали мне, что были бы счастливы сделать такую работу за две тысячи.
— У каждого режиссера, знаете ли, свои расценки. У Хичкока одни, у Бергмана — другие, у Феллини — третьи. Я не пытаюсь сравнивать себя с гигантами, но и у меня есть свое место на этой шкале.
— Допустим, я вам поверю. Но поверят ли присяжные Большого жюри? Мистер Симпсон легко представит им эту сумму как плату за что-то другое. За манипуляции с летающим трупом, например.
— Сержант, вы перевернули мой дом вверх дном. Не оставили ни одного ящика неоткрытым, ни одной бумажки — непрочитанной. И не смогли найти ни одного документа, который бы указывал на мою связь с семейством Лестеров до трагического события. Повторяю вам тысячный раз: я впервые увидел это имя в судебных документах. А саму миссис Лестер — только в зале суда. То, что мы были когда-то соседями, — чистая случайность.
— Даже если это так, улики против вас слишком весомы. Я вынужден потребовать, чтобы вы подписали эту бумагу. Обязательство никуда не уезжать в ближайшие два месяца. И являться по моему вызову, если в этом возникнет необходимость. А также очень, очень советую вам: вспомните наконец, где вы были пятнадцатого июня. Ложные показания под присягой — не такой пустяк, как кажется порой неопытным подследственным.
Как всегда, гиря страха начала давить на грудь с опозданием. Идя по улице, подозреваемый Райфилд не мог поверить, что еще десять минут назад он разговаривал со стражем закона так смело. Дерзил, иронизировал, возражал. Бешеное «тук-тук-тук» пронзало виски, отдавалось в пылающих щеках. Что-то надо было делать, срочно предпринимать… Но что?!
ЕГО НЕВИНОВНОСТЬ БЫЛА ДОКАЗАНА, НО К ТОМУ ВРЕМЕНИ ОН УСПЕЛ СКОНЧАТЬСЯ В ТЮРЬМЕ.
Уличная жизнь текла навстречу. С каким-то суетливым равнодушием. Все растекалось и блестело перед глазами. Блестящая полоска горчицы текла из банки на колбаску в булочке. Блестящая вода из лейки лилась на букеты цветов у фруктовой лавки. Блестел след слезы на щеке негритенка. Беременная мамаша тянула его за руку, розовое мороженое блестело на ее подбородке.
«Долли! — вдруг подумал Кипер. — Только она может помочь!» Пусть подтвердит, что тот злополучный день они провели вместе. Теперь ведь можно не таиться. И необязательно рассказывать про палатку. Она могла вызвать его просто для разговора, чтобы посоветоваться о судьбе старшего сына. Мальчик давно внушал ей тревогу. Они наверняка говорили и о нем в тот день. Подтвердить это под присягой не будет лжесвидетельством. И он имеет, имеет право просить ее о помощи. После всех мучений, которые она ему причинила. Да, нужно ехать к ней прямо сейчас. Без предупреждения, без звонка. Ведь он не видел ее уже сколько? — чуть не три месяца. Сейчас же, немедленно.
Оставшийся до парковки квартал Кипер одолел в несколько прыжков. И нырнул в свой автомобиль. И, выезжая со стоянки, не дождался сдачи. Которая с тихим блеском утекла в карман кассира.
Знакомая черепичная крыша краснела за стволами деревьев. Но герани уже увяли, их засохшие стебли свисали из горшков. Кучки палой листвы выстроились вдоль дорожки, как пирамиды. На одной лежали забытые грабли. По их рукоятке два муравья смело ползли на вершину.
Кипер позвонил. Нужные слова были готовы, он все обдумал по дороге. «Долли, выручай!» — скажет он. Или даже: «Спасай!» Не нужно бояться мелодрамы. Она действует не только на зрителей в кинозале. Ведь и Багразян говорил, что Долли не боится высоких слов. Она любит спасать. Нужно лишь найти правильную интонацию. Не слишком напыщенную. И тогда она не захлопнет перед ним дверь. И впустит в дом, и выслушает, и они будут сидеть близко-близко друг против друга. И он будет видеть перед собой её лицо. И порез счастья в душе будет раскрываться шире и шире.
Дверь открылась. На пороге стоял Грегори. Настороженно глядел на гостя. Чуть наклонив голову, свесив русую челку. «Смотрит на меня бодливым козленком, — жаловалась Долли. — И терзает бесконечными «почему?»».
— Мама в университете. Будет часа через два. Хотите подождать?
Кипер вошел в дом. В гостиной был беспорядок. На столе лежал раскрытый рюкзак. Кеды, джинсы, фонарик, скакалка, атлас — что еще? Мандариновое деревце выглядело испуганным и поникшим.
— А ты почему не в школе? Разве уже каникулы?
— Нет… не совсем…
— Собрался в поход? в гости?
— Да, вроде… Один приятель зовет в Луизиану.
— Летишь? Или автобусом?
— Еще не решил.
— Я был однажды в Новом Орлеане. Целую неделю. Имей в виду — там нечего есть. Вернее, все так засыпано перцем, что можно сгореть изнутри. Все новоорлеанцы — проперченные психи. Мне пришлось целую неделю питаться одними устрицами. Это единственное блюдо, которое там подают без перца. Кое-как выжил. Но по возвращении целый месяц маялся животом.
— Нет, я люблю, когда с перцем.
— Как твои изобретения? Получил какой-нибудь патент?
— Пока нет. Послал недавно новую идею, жду ответа. Надеюсь на успех.
— Что за идея?
— Пока секрет. А скажите, правда, что вы в юности однажды убежали из дома? Мне мама рассказывала.
— Да, сделал такую глупость.
— И далеко?
— Не очень. Деньги скоро кончились… Хотя в теории я все знал, как надо делать. Даже без денег. Мне рассказывал приятель. Он добежал до Западного берега. В маленьких городках до сих пор много добрых людей. Например, в булочных не выбрасывают непроданный за день товар, а выставляют на ночь — подходи и бери. В церкви пустят переночевать. Или скажут, где можно устроиться бесплатно. Но вообще-то…
— Да?..
— Для успешного бегства нужны особые свойства… Ну там, выносливость, целеустремленность, смелость… Еще и любознательность, и умение не скучать. Но оказывается, если у человека есть эти свойства, ему нет никакой нужды убегать куда-то.
Грегори вдруг печально хихикнул. Поднял два пальца и резко опустил их вниз, как баскетбольный судья: два очка!
— Это да… Это вы очень точно сказали… Блеск! Если есть смелость и выносливость, можно не убегать… Я вот тоже…
— Что?..
— На самом деле у меня нет приятеля в Луизиане… Просто я решил, что на зиму глядя лучше подаваться в теплые места. Если уж решил убегать из дому…
— Постой, постой… Значит, эти сборы?..
— Да, еще полчаса — и вы бы меня не застали.
— Но почему? Что случилось?
— Ничего особенного. Просто все дошло до точки. Мрак и ужас. Отъезд необходим как противопожарная мера.
— То есть?
— Иначе могу поджечь дом. Или школу. Или и то, и другое. Гори все синим огнем.
— А о матери ты подумал? Она тебя так любит. Нет, она этого не переживет.
— А я — переживу? С утра до вечера: «Ах, не езди на роликах — машина собьет!.. Ах, не ходи в диско — там подсунут наркотики!.. Ах, не встречайся с Гвендолин — у нее темное прошлое!..»
— Кто это — Гвендолин?
— Официантка в ресторане «Красный омар». На двести второй дороге — знаете? «Темное прошлое» — ха! Ее бывший муж поворовывал, попался, а ей пришили соучастие. Потому что она носила браслет, подаренный им. Откуда она могла знать, что он краденый? Даже судья это понял — дал только два месяца условно.
— У тебя с ней роман?
— Роман не роман — откуда я знаю?!. Вы нам так головы заморочили, что ничего уже не разберешь. Сначала заваливаете книжками и фильмами, где все про любовь да про любовь. А потом даете задний ход и начинаете отмазываться: «Это настоящая любовь, а это не настоящая, это — сердце горит, а это — только гормоны играют, скоро пройдет». Ужас! Да еще тянете к своим психиатрам, которые все — идиот на идиоте. Или сами психи, которых лечить нужно.
— Ты не мою ли бывшую жену имеешь в виду?
— Никто никого в виду не имеет. Но какой смысл двадцать раз повторять мне одно и то же? Я и сам знаю, что Гвендолин старше меня почти в два раза. И она это знает. Но я-то знаю кое-что еще. Например, что мне с ней никогда, никогда не бывает скучно. Что вот уже почти год я запросто могу отличать заполненный прожитый день от пустого. Если я побыл с ней хотя бы полчаса — посидел в ресторане или проводил до дома, — это заполненный день. А если не удалось — день пустой. И заполненных было в тридцать раз меньше, чем пустых.
— Но ты пытался матери это объяснять?
— Тридцать раз. Или сорок. Но ответ только один: «Ах, это путь к погибели!» Я ей на это говорю: «Мам, любой путь ведет к погибели, если ехать, никуда не сворачивая. У меня же есть глаза, есть голова на плечах. Когда нужно будет, я сверну». Очень спокойно говорю, поверьте. Я вообще в нашей семье самый спокойный. Не слышит. Даже над Стеллой она так не трясется, как надо мной. Хотя девятилетним девчонкам, конечно же, опаснее жить в этом мире, чем мне. Чего бы она хотела на самом деле: оставить меня в кровати на весь день и время от времени приносить поесть. Полная безопасность. Не понимает, что от такой безопасности и вешаются в нашем возрасте.
— Ты меня как-то оглоушил всем этим. Застал врасплох. Надо бы тут сказать что-то умное-умное, поделиться жизненным опытом, а я…
— Да вы уже поделились.
— Я? Когда?
— Примерно год назад. Вы были у нас в гостях на День благодарения и рассказывали, как вы в юности боялись, что у вас неправильные гормоны. Как вы прочли в статье, какое должно быть лицо — глаза, рот, улыбка — у подростка с правильными гормонами, а какое — с паршивыми. Вы очень смешно показывали, как вы всматривались в зеркало, как вращали глазами. И получалось, что у вас гормоны — хуже некуда, полный ужас. За столом все умирали от смеха. А для меня это было большое облегчение. Потому что я тогда тоже очень боялся за свои гормоны. Замечал у себя какие-то женские замашки.
— Ну, например?
— Например, мне ничего не стоит вымыть за собой посуду. Когда мне было двенадцать, я научился вышивать. Вышил подушку крестиком. Вон она, до сих пор красуется на диване. А в семь лет совсем опозорился. Родители куда-то ушли, а Стелла начала плакать в своей кроватке. Я не знал, как ее успокоить. И попытался кормить грудью. Мне это до сих пор поминают и потешаются.
— А я больше даже, чем гормонов, боялся рака. Тоже прочел в какой-то дурацкой статье. Если у вас долго не заживает какая-то ранка, нужно сделать анализ на рак. А у меня на десне как раз была язвочка. Недели две. Так что я начал прощаться с жизнью. Сочинял прощальные письма.
Грегори запихнул в рюкзак надувную подушку, затянул шнуры. Приподнял, пробуя на вес. Потом посмотрел на Кипера взглядом бодливого козленка. И спросил серьезно и жалобно:
— Мистер Райфилд, а можно я к вам убегу?
Кипер осторожно встал со стула. Взял угол тяжелого стола. Задумчиво приподнял и опустил. На мандариновом деревце разом поникли все листочки — то ли от страха, то ли от изумления.
— Что ты имеешь в виду?
— Сказать вам по совести, я убегать очень боюсь. Пробовал уже несколько раз. Обойду квартал с рюкзаком и возвращаюсь. Потому что родители добились своего: дико избаловали меня. И запугали. Я боюсь, что мне станет холодно, что я потеряюсь, забреду не туда, куда нужно, останусь без еды. Что меня ограбят бездомные, поймают полицейские, посадят в тюрьму. Ужас! И я не знаю, сколько я смогу протянуть, не видясь с Гвендолин. А у вас я бы пожил тихо и спокойно. Делал бы всю домашнюю работу, мыл посуду. Сгребал бы листья, а потом и снег. У вас такой занятный дом, с этим лифтом снаружи. И автомобиль я умею мыть, могу даже масло сменить.
— Но что я скажу твоим родителям?
— А вам ничего не надо будет говорить. Я оставлю им записку, что решил пожить самостоятельно. Что со мной все в порядке и я обещаю им звонить каждый день. За их счет, конечно. Но не скажу, где я прячусь.
— Да ты понимаешь, о чем ты просишь? Если это откроется, они меня потянут в суд. За похищение несовершеннолетнего.
— Во-первых, мне через полгода — шестнадцать. Во-вторых, не посмеют. Я тогда заявлю, что убежал от сексуальных приставаний отчима.
— Роберта? Этого дюгоня в облике человеческом? Да кто тебе поверит?
— Поверят. Теперь это просто. Суды верят психиатрам, а психиатры верят всему, что мы наплетем. Родительская власть кончилась. Любой подросток, если захочет, может отправить своих предков в тюрьму. Если не делает этого, то только из жалости. Или по лени.
— Нет, Грегори, нет. Прости, но не могу. Нет, нет и нет. Твоя мать никогда мне не простит.
— Простит. Может быть, даже будет рада, что я смоюсь с ее глаз. Она сейчас так увлечена своими экспериментами…
— С растениями?
— Нет, растения почти забыты. Новые формы семейной жизни. Все эти полифамы и полижены и полимужья. Неужели она вам не рассказывала? Воображает, что я ничего не замечаю. А как тут не заметить… То уезжает неизвестно с кем и неизвестно куда, то приглашает погостить каких-то неизвестных типов… Вот и вчера отчим привел какого-то нового толстяка… Похоже, он уже продрал глаза — слышите?
Сверху раздался грохот спускаемой воды. Потом тяжелые шаги. Потом на лестнице появились блестящие коричневые ботинки. Потом брюки, ремень, рубашка в синюю полоску. На покатом животе — галстук с золотой булавкой. И наконец — собственной персоной — хищник и динозавр — центральный защитник фирмы «Крылатый Гермес» — Ларри Камбакорта.
Киперу показалось, будто один из мандаринов оторвался от дерева и влетел ему в горло.
— Вы… Вы… Вы… — только и мог повторять он.
Ларри кончил вытирать очки, зацепил их за уши и радостно замахал ладошкой.
— Кого я вижу! А мы вас как раз вспоминали вчера за столом. Кордораны не могут понять, куда вы пропали. Я рассказал им про отпуск в Калифорнии. И немного — про нелепые подозрения полиции. Оказывается, Роберта тоже вызывали, расспрашивали про вас.
Кипер схватил адвоката за локоть и потащил его в кухню. Захлопнул за собою дверь. Прижал к раковине. Зашипел, нависая над испуганным, задранным кверху лицом:
— А кто мне приказывал не водиться с Кордоранами? Кто хватался за голову, заводил глаза к потолку? И что мы видим? Сам притащился в дом. С дружеским визитом! А может быть, и не только дружеским?
— Но все изменилось за последний месяц. Теперь мы в союзе со «Сладкими снами». Кстати, им очень понравился этот дурацкий ролик, который вы сделали им в подарок перед самым отъездом. «Кровать в любое время дня и ночи!» У нас теперь общий враг: семейство Лестеров и эта затянутая стерва, мисс Бартлиб. А знаете, этот Симпсон, если присмотреться, не такой уж скверный тип. С ним можно сотрудничать. И вы, если захотите, встречайтесь с Кордоранами на здоровье.
— Да?! Неужели меня осчастливили таким разрешением? Но есть ли еще места в очереди? Не затопчут ли меня в толпе нетерпеливые соискатели? Чтобы потом использовать мою печень для пересадки?
— Понимаю ваш сарказм. В этом семействе действительно происходят странные вещи. Вчера было несколько очень, очень пикантных моментов…
Кипер обвел глазами стены кухни. ВАША ЧЕСТЬ, Я ИСКАЛ ПОВАРЕШКУ, НО ТАМ ВИСЕЛИ ОДНИ НОЖИ. Всех сортов и размеров. С деревянными ручками, с железными, с костяными. Куда подевались все мешалки, лопаточки, сбивалки?
— Эй, эй, эй! — Ларри вывернулся и отбежал к окну. — Что стало с презумпцией невиновности? Уверяю вас: если какие-то границы были перейдены, то не мною. И все это больше не повторится. Похоже, что моя жена возвращается ко мне. Однако я был уверен, что ваш роман с Долли давно увял. Вас видели несколько раз с этой израильской сыщицей… Или я не прав? Могу я чем-то помочь?
— Спаси меня Господь от таких помощников.
— Как знаете, как изволите… Да, пока не забыл. В последнем письме Симпсон пишет, что вы до сих пор не уплатили «Супермотору» за купленный три года назад холодильник. А его контора как раз занимается взысканием долгов для этого жадного гиганта. Сколько там — что-то около пятисот долларов? Шикарный, видимо, холодильник. Или это наросли проценты? Что мне ответить ему?
— Ответьте, что черта лысого они с меня получат! Что я отослал им обратно этот чертов холодильник через две недели. Потому что он рычал, трещал, трясся и выпускал лужи! И что если они не перестанут слать мне свои дурацкие счета, я пожалуюсь на них в штатное «Бюро контроля за бизнесами». Понятно?!
— Хорошо, хорошо… Так я и напишу… Видимо, Симпсон когда составлял свое досье на вас, отыскал этот старый должок. И хотел как-то использовать… Постойте, куда же вы? Расскажите о разговоре с сержантом. Вы уже были в полиции? Как прошла встреча? Мне ведь нужно быть в курсе.
Кипер не ответил. Он вышел обратно в гостиную. Грегори все так же стоял около стола. Держа собранный рюкзак за горло. Глядя из-под русой челки в стену, в окно, в таинственную дорожную даль. Кипер встал рядом с ним. И процедил еле слышно, ему одному:
— Я согласен… Буду ждать тебя у магазина с ванной… В которую льется и льется вода… Через пятнадцать минут… А ты пока напиши родителям письмо… Быстро… И поклянись, что будешь звонить каждый день…
— Клянусь, — прошептал Грегори.
Кипер кивнул. Спокойно пошел к выходу. Удержался от того, чтобы пнуть ногой дверь в кухню. Из которой Ларри осторожно высунул голову.
СВИДЕТЕЛИ МОГУТ ПОДТВЕРДИТЬ, ЧТО МИСТЕР РАЙФИЛД ВЫШЕЛ ИЗ ДОМА ОДИН. КУДА ПОТОМ ПОДЕВАЛСЯ ГРЕГОРИ КОРДОРАН, ЕМУ СОВЕРШЕННО НЕИЗВЕСТНО.
III-2. Боковые туннели
— Лучше всего тебе будет в спальне на втором этаже, — объяснял Кипер. — Окно выходит в садик, так что с улицы тебя никто не заметит. Полина не заходит в дом без предупреждения. Но если зайдет, тебе придется на это время запереться. Потому что она тебя вспомнит и узнает. А для всех остальных ты будешь мой племянник, приехавший из Калифорнии погостить. Но к телефону лучше не подходи. А матери будешь звонить из автомата. Ближайший — у бензоколонки.
Они сидели за столом в кухне. Свинина чоу-мейн, курятина му-гай-пен, креветки по-кантонски, рис, перец, брокколи дымились на их тарелках, как вулканы, готовые к извержению. Пустые белые коробки выстроились извилистой китайской стеной.
— Если я ваш племянник, — сказал Грегори, — хорошо бы мне знать что-нибудь о своей родне. Как зовут предков, чем занимаются, в каком городе живут. Вся эта фактическая туфта — вы ж понимаете. Потому что любое вранье прокалывается на мелких деталях. Уж я-то знаю. Таких врунов, как я, — поискать. Вы со мной поосторожнее, не каждому слову верьте.
— Родители моего племянника живут под Лос-Анджелесом, городок Санта-Моника. Мой брат пишет сценарии под псевдонимом Давид Борзой, но все его зовут Д.Б. Его жена, Филлис, тоже при Голливуде. Она костюмер. У них, и правда, есть сын. Но он старше тебя. Кончает университет на другом конце страны, в Бостоне. Тоже, видимо, не терпелось удрать подальше от родителей.
— Папаша — сценарист?! Кроме шуток? Это же блеск! У меня есть колоссальная идея для сценария. Я давно ищу, кому бы продать. Но нужны связи, контакты. Можно, я вам расскажу? Вы ведь и сами режиссер, сможете посоветовать.
— Если идея хорошая, я могу украсть.
— Вот и хорошо. Это будет моя плата за постой. Начинается с того, что один человек — назовем его Чарли — пожаловался врачу на боль в животе. В нижней части. Врач провел все нужные исследования и объявил Чарли, что у него растет камень в почке. Конечно, неприятно, но ты, Чарли, не унывай. Будем лечить новейшими методами. Постараемся разрушить его, и тогда он сам выйдет маленькими кусочками.
— Сейчас, я читал, используют ультразвук.
— Вот-вот. Но камень у бедного Чарли какой-то неправильный, ультразвуку не поддается. И растет. И тогда он идет к другому врачу. А тот провел все исследования и вдруг — это крупным планом! — у него просто шары на лоб. И он говорит: нужна немедленная операция. Вот сейчас, без очереди, скинем с операционного стола этого старикана и взрежем тебя, дорогой ты наш Чарли. И даже совершенно бесплатно.
— А страховки, значит, у бедняги нет?
— Я еще не решил. Но главное не в этом. Главное, что Чарли испугался такого напора, убежал — и к третьему врачу. А тот поглядел и говорит: сделаю операцию не только бесплатно, но и заплачу премию! Чарли ничего понять не может, бежит к четвертому. И только четвертый оказался честным и сознается. «Чарли, не знаю, хорошие это новости или плохие. Но у тебя в почке растет не обычный камень, а жемчужина. И она уже превышает размером самую знаменитую жемчужину в чалме кувейтского эмира». Ну, как?
— Блеск! Идея — что надо! А дальше что? Врачи начинают гоняться за ним? Пытаются оперировать насильно?
— Ага! Или нет. Слух о Чарли доходит до эмира. И он посылает своих подручных похитить Чарли. Начинается стрельба, погони на автомобилях…
— Я бы здесь ввел гангстеров. Они похищают Чарли, но не хотят сразу оперировать или убивать. Они сажают его в подвал и начинают кормить устрицами. Потому что от устриц жемчужина растет еще больше и быстрее.
— Но Чарли убегает от них…
— И он мечется по городу, спасаясь то от гангстеров, то от арабов…
— Укрывается у красивой женщины…
— Она оказывается врачом…
— И пытается растворить жемчужину особым раствором…
— А как этот раствор достигнет жемчужины?
— Сам знаешь — как. Через специальный зонд. Не знаю, разрешат ли показать эту процедуру прямо на экране. А было бы эффектно.
— Но раствор не помогает… Чарли вопит…
— …спасенья нет…
— …и он продает себя самому богатому ювелиру…
— Потому что у ювелира все под замком и самая лучшая охрана…
— А тот прячет его в прозрачный сейф…
— И потом выставляет на продажу…
— Живьем…
— Аукцион в фирме «Кристи»…
Расходясь по своим спальням, они все еще продолжали смаковать завлекательный сюжет. Свешиваясь через перила, выкрикивали друг другу новые эпизоды.
Долли позвонила уже на следующий день.
— Прости, что вторгаюсь как снег на голову, — сказала она. — Но у нас беда. Настоящая. Грегори убежал из дома.
Слушая ее рассказ, Кипер ахал, изумлялся, уточнял детали. Чувствовал себя удачливым жуликом и даже немного подлецом. Счастливым негодяем. Сколько лет он не слышал ее голоса? Неужели только три месяца? Эти родные звенящие «на» и «ло», эти маняще глухие «сти» и «сто» — как пуст — прав Грегори! — каждый день, прожитый без них, как бесцелен.
— Конечно, мы первым делом кинулись к этой твари, в ее ресторан, — говорила Долли. — Но она клянется, что не видела мальчика уже неделю. И ей можно поверить. С ее уголовным прошлым вряд ли она решилась бы укрывать несовершеннолетнего. Но что делать дальше — я ума не приложу. Мы не хотим обращаться в полицию, не хотим, чтобы узнали в школе. Где искать?
— А, прости… может быть, это наивно… у меня никогда не было детей… Но зачем ты хочешь его найти? Ведь ты говоришь, что в записке он обещал регулярно звонить, сообщать о себе…
— Зачем? Чтобы не умереть от страха. Когда я представляю себе, что он где-то один, без денег, без друзей, бредет со своим рюкзачком в этом страшном мире… У меня отнимаются ноги, холодеют пальцы… Я держу сейчас трубку плечом — так надежнее. Зачем, зачем вы бежите из теплого, безопасного дома? Куда? Что вас гонит?
— Меня в свое время выгнала лень. Стало лень выполнять все, что от меня требовали дома.
— Ну, нет, это не наш случай. Ничего мы от него не требовали, жил как хотел. Уж я не знаю, оставались ли в силе какие-то запреты. Роберт сейчас ходит с поджатыми губами. Он не говорит, но я догадываюсь: винит меня. Считает, что я мальчику во всем потакала. Да и все мои так называемые «затеи», визиты новых людей… Но я не верю. Грегори очень радовался нашим гостям, любил болтать с ними…
— Если позвонит сегодня, мой совет: не говори ему о своих страхах. Родительские страхи — это всегда как предъявление счета. Который детям нечем оплатить. Им нужны все их силенки на самое трудное дело — расти. Конечно, у меня своих детей не было. Но себя-то я помню. Чувствовал себя все время в какой-то долговой яме. Из нее и убегал.
— Больше всего меня гнетет одна мысль: что его затянет в свои сети какой-нибудь культ. Эти новые проповедники так и рыщут кругом. И у них отличное чутье именно на таких вот — потерявшихся, неудовлетворенных, ищущих опоры. Они заманивают их, как крысоловы с дудочкой, и очень часто — на всю жизнь. Начинают с того, что у них называется «бомбардировка любовью». Они обнимают намеченного кандидата, заглядывают ему в глаза, улыбаются, восторгаются им. Потом начинают внушать, что ему предстоит особая миссия, для которой необходимо очищение. А очиститься он сможет только порвав все связи с прежней жизнью. С родными, близкими, сослуживцами, друзьями. Вот этого я боюсь больше всего. Мне нужно, нужно отыскать Грегори раньше них.
— Если это для тебя так важно… — Тревожное «зачем-зачем-зачем?» началось в висках уже на первых словах. Но какая-то смутная надежда (замысел? затея?) неудержимо тянула его за язык. — Если нужно, то я могу свести тебя с одним частным сыскным агентством. Называется «Следопыты Сиона». У них хорошая репутация… Я и сам мог убедиться, что они умеют отыскивать потерявшихся.
— Правда? Я буду очень признательна. Можешь дать их номер?
— Лучше я сам сначала позвоню им. И договорюсь. Ты свободна сегодня?
— Сегодня я весь день просижу у телефона. Буду ждать его звонка. Может быть, завтра?
— Хорошо. Я постараюсь договориться на завтра. Ты не против, если я буду присутствовать при разговоре?
— Конечно, нет. Я в такой панике, что могу забыть какие-то важные детали. Лучше, чтобы в первый раз ты представил нас друг другу.
Он повесил трубку. Он чувствовал, что стул под ним вот-вот поплывет. Поднимется в воздух и выплывет в окно, как «Ковер Аладдина».
НЕОПОЗНАННЫЙ ЛЕТАЮЩИЙ ОБЪЕКТ БЫЛ ЗАМЕЧЕН ВЧЕРА В НЕБЕ МНОГИМИ ЖИТЕЛЯМИ НАШЕГО ГОРОДКА.
Он подумал, что дожить до завтра будет не так-то легко. Он совершенно не знал, как ему переплыть, перетерпеть оставшиеся двадцать четыре часа.
Но, конечно, он переплыл. Доверился реке времени.
Доверьтесь реке времени — и она вынесет вас к нужной пристани. Одна беда: вынесет — и пронесет мимо. Поэтому нужно успеть загрузиться. Все трюмы, отсеки, ящички памяти — настежь!
В этот грузите отблеск ресторанных ламп на ее волосах. В следующий — ее глаза за стеклами очков, румянец на скулах, прозрачность ушной раковины. Дальше — стебель шеи, лепестки губ, тычинки зубов, пестик языка. И голос, голос — такой родной, летящий, перевод с цветочного, пенье без слов…
— …Кипер, ты слышишь меня? Я сказала Эсфири, что вчерашний звонок Грегори меня немного взбодрил. Он звучал очень приветливо. Заверил меня, что ночует не под мостом и не в ночлежке. Что нашлись добрые люди, которые приютили его. И что он поживет у них некоторое время. Но не даст их адреса и телефона. Ты не представляешь, кто бы это мог быть?
— Понятия не имею. Были у него друзья среди одноклассников? Может быть, кто-то из твоих новых знакомых?
— Не думаю. Это все одинокие холостые мужчины. Станут они возиться с чужим мальчишкой. Правда, кто-то из них может оказаться тайным гомосексуалистом. Только этого страха мне не хватало.
— Ваш телефон не имеет записывающего устройства? — спросила Эсфирь. — С вашего разрешения, я хотела бы заехать к вам и установить магнитофон. Пленка может рассказать гораздо больше, чем простой пересказ разговора. В каждой речи есть незаметные проговорки, важные оттенки, детали. Иногда помогает шум на заднем плане. Однажды мы расслышали за речью звонившей странные хлопки. И поняли, что убежавшая девочка звонит из телефона, который расположен неподалеку от стрельбища. Это очень сузило круг поисков.
— Но вы обещаете, что о наших розысках никто не узнает? Мне бы очень, очень хотелось избежать огласки. Мальчик может вдруг вернуться по собственной воле. «Убегал из дома» — это пятно на репутации, и его стереть нелегко.
— Поверьте, мы будем крайне осторожны. Этот список знакомых, который вы нам дали, — для начала мы незаметно понаблюдаем за их домами. И, конечно, за рестораном «Красный омар». Одновременно пошлем им по почте объявление: «Требуются подростки в возрасте от 15 до 18 лет для развозки газеты. Оплата такая-то». Если Грегори прячется у кого-то из них, он вполне может клюнуть на такую приманку и явиться по объявлению. Вы ведь говорили, что вообще-то он мальчик совестливый. Наверное, ему будет неловко сидеть у кого-то на шее полным дармоедом.
Они снова склонились над фотографиями Грегори. Они сидели рядом. Обе земные, обе небесные. Темноволосая Эсфирь и светловолосая Долли. Одна в белой вязаной кофточке, другая — в черной блузке. Как клетки на шахматной доске. Полные серьезных раздумий о следующих ходах. Кипер смотрел на них снисходительно. И любовно. Он чувствовал себя гроссмейстером. Ему были открыты шахматные тайны, неведомые им. Они не знали, где прячется мальчик, — он знал. Они не знали никаких секретов друг друга — он не только знал, но и был секретом обеих. Они не были умудрены трехнедельным карнавалом в «Оленьей горе» — он был. И где-то впереди, перед его мысленным взором проступали волнующие комбинации, которые даже он боялся додумывать до конца. Хотя чего уж тут бояться?
Ведь близость между людьми — это всегда кровеносная жила, нервное волокно, туннель. Который двое роют навстречу друг другу. И здесь возможны тысячи вариантов. Двое могли быть поначалу так далеко друг от друга, что на строительство у них уйдут годы. Такие туннели строятся основательно. В них потолок укреплен толстыми балками, проведен свет, на стенах висят фотографии памятных событий и почетные грамоты лучшим строителям. А бывает, что двое были так близко, что довольно одного удара лопаты в толщу небытия — и они и огонь в их крови сливаются в одно. Но как часто такие пламенные неукрепленные туннели рушатся столь же быстро и непредсказуемо, как и возникают.
Так откуда же, откуда родилось представление, что священный туннель должен соединять непременно двоих? Почему рытье нового — бокового — туннеля окружено таким позором? Ведь в любом замкнутом пространстве воздух начнет застаиваться, стены — плесневеть, памятные фотографии — желтеть. Свет в конце такого туннеля блекнет, исчезает. Вот Долли — жила себе с дюгонем-Робертом и жила. И вдруг почувствовала запах плесени в их туннеле. И кинулась рыть в сторону. Тот подземный ход, о котором говорил Роберт на озере Себаго. И по чистой случайности напоролась на другой туннель. Который кое-кто рыл тоже наугад. Своими дурацкими историями про шпинат и ледяной воротник. С этого ведь все и началось, с этого и загорелся сыр-бор.
— …Мистер Райфилд! — Эсфири пришлось постучать вилкой по его бокалу с пивом. — Мне пора идти… Я только хотела узнать: как обстоят дела с защитой белоклювого дятла?
— Все идет хорошо, нормально. Делаем что можем. Вчера я послал очередной чек.
Эсфирь вздохнула, покачала головой. Потом повернулась к Долли:
— Я позвоню вам, если будут какие-то новости. А завтра завезу записывающее устройство. И вы звоните мне, если припомните что-то важное.
— Обязательно. А вот, кстати — у нас есть любительский фильм, сделанный год назад. Там Грегори появляется несколько раз. И делает всякие гримасы в сторону камеры — очень характерные для него.
— Такие кадры могут помочь. Завтра непременно посмотрим этот фильм вместе.
Они улыбались друг другу приветливо и загадочно. Они были почти в заговоре. Туннельные дела непредсказуемы. Не начала ли непредсказуемая Эсфирь рытье туннеля в сторону Долли? Но разве не на это он втайне надеялся? Три туннеля, соединенные в треугольник? Полные свежего морского воздуха, света, непредсказуемых перемещений?
— …Я хотел тебя спросить… — начал Кипер, глядя вслед уходящей Эсфири. — Только ты можешь знать, что нужно делать в таких случаях… Даже в справочниках Полины еще нет этого синдрома… То есть, когда человек ищет, ищет чье-то лицо в толпе — и не находит. Что ему делать?
— Терпеть. Ждать. Не терять надежды…
Долли говорила спокойно. Слишком спокойно. И глядела в сторону. На официанта у соседнего столика. Застывшего, как статуя бога пиров. Держащего на поднятой руке поднос изобилия.
— Но главное, главное, — вдруг добавила она, — не кривить душой.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты прекрасно знаешь, где меня можно найти. В любой день. С моим лицом и всем остальным. Нет никакой нужды искать в толпе. Но ты сделал свой выбор. Не появлялся три месяца. Смешно теперь намекать на какие-то невидимые миру страдания.
— Но ты запретила, запретила мне являться к тебе домой! Или то было раньше? Запрет снят? Теперь никто не обратит на меня внимания? В толпе других посетителей? Или уже и жильцов-постояльцев? Как поживает наше юридическое светило?
— Ларри возвращается к своей жене. Кстати, он позвонил и сказал, что ты заходил позавчера. Когда я была в университете. Что это на тебя нашло?
— Заходил попросить о помощи. Дурацкая история, но я не знаю, как из нее выпутаться.
— Да?
— Помнишь это дело с погибшим стариком? Оно все тянется. Полиция считает, что не кровать его выбросила в окно, а кто-то помог ему вылететь. Подозревают меня.
— Но при чем тут я?
— Старик погиб как раз в тот день, когда мы с тобой были на озере Себаго. И я подумал… Ты могла бы подтвердить, что меня не было в городе в тот день. Конечно, нет никакой нужды рассказывать про палатку и все прочее. Просто ты хотела посоветоваться со мной о судьбе сына, который тревожил тебя своими настроениями. Проблемы созревания и все такое. Для этого тебе даже не надо являться в суд. Просто дать показания в полицейском отделении. Под присягой. Называется «депозиция».
Лицо Долли было задумчивым и спокойным. Но взгляд все блуждал по сторонам. Дался ей этот официант! Который наконец разгрузил свой поднос. И теперь загляделся на уставленный тарелками стол. Будто не веря, что он мог принести зараз такую гору амброзии и нектара.
— Ты хочешь,.. — начала Долли. — Ты хочешь, чтобы я взяла свое самое дорогое, самое сокровенное воспоминание, вытащила его на всеобщее обозрение и перемешала с какой-то уголовщиной. Сделала его частью какого-то полицейского фарса. Твое место в моей душе всегда было полно света. Тебе мало того, что ты погасил тот свет, который был впереди. Теперь ты хочешь залезть в прошлое и погрузить в сумрак то, что осталось там. Ты либо ничего не понял — не понимаешь — про нас с тобой, не понимаешь, что нам было дано и что мы упустили, либо… Либо ты как-то неправдоподобно и безнадежно жесток… И в любом случае…
Она не договорила. Сняла очки, спрятала их в сумочку. Щелкнула замком.
ТВОИХ БРОВЕЙ ДВА СУМРАЧНЫХ ЛУЧА ИЗОГНУТЫ, КАК МЕЧ У ПАЛАЧА.
Встала из-за стола. Пошла прочь. Русый узел волос, черная блузка, светлая юбка. Шахматная фигурка вдоль шахматных квадратов столов. Способная вот так, неожиданным, непредсказуемым ходом нанести такой внезапный, такой мучительный мат.
Термометр сорвался со стены, упал на пол, разбился. Висел себе тихо мирно и вдруг — нате вам. Похоже, даже у гвоздя не осталось сил цепляться за штукатурку. Или это он, Кипер, входя в дом, так хлопнул дверью?
Испуганный Грегори выбежал в переднюю. На нем был фартук с цветочками, в руке — шланг пылесоса.
— Значит, так, — сказал Кипер. — Тебя начинают искать. Возможно наблюдение за домом. Поэтому на улицу днем не выходи. Только вечером — и с заднего хода. На телефонные звонки не отвечай. Но главное — не откликайся ни на какие предложения работы. Это может быть ловушкой. Как-нибудь прокормимся на мою зарплату.
— Но можно хотя бы съездить в «Красный омар»?
— Ни в коем случае. Твои родители первым делом кинулись туда. Допрашивали Гвендолин. Если она узнает, где ты, может донести. Иначе ей пришьют укрывательство.
— Она не донесет. Ей самой пришлось очень рано убежать из дома. Ее старики были жутко приставучие. Хуже моих. Сажали ее на цепь! Да-да, в буквальном смысле. Так что она все поймет как надо.
— Хорошо. Мы как-нибудь съездим туда к закрытию. И ты пригласишь ее в кафе-мороженое. Только подальше. Где ни тебя, ни ее никто не знает.
Вот так. Так мы теперь будем жить. Окутанные тайнами, шифрами, паролями.
ОНА ПОХИТИЛА ЕГО СЕРДЦЕ — ОН ПОХИТИЛ ЕЕ СЫНА. Отвечаем ударом на удар.
Кипер поднялся к себе в студию. Сердце ныло, щеки жгло нестерпимо.
Все же он попытался работать над новым заданием. Норвежская пароходная компания хотела представить американским туристам свой роскошный лайнер. Который совершал прогулочные рейсы по островам Карибского моря. Лайнер был прекрасен, Кипер готов был его полюбить. Но как перенести свою любовь на экран? Неужели в тысячный раз заливать его волной, разрезанной надвое гордым форштевнем корабля? А потом крупным планом — седобородый капитан с биноклем в руках? А потом — счастливые пассажиры барахтаются в бассейне? Танцуют ночью на палубе? Вглядываются в силуэты пальм на берегу?
Нет, нет — все это невозможно. Нужен какой-то новый ход. Но какой?
В голову лезли картины, одна мрачнее другой. Жизнь туристского лайнера глазами кухонной крысы. (Много крупных планов от пола под юбки пассажирок.)
Два айсберга вырастают на пути корабля, несутся навстречу друг другу. Сшибаются с оглушительным треском перед самым форштевнем.
Компанией владеют норвежцы — не приплести ли сюда викингов? Которые высаживаются на остров и своими длинными мечами быстро очищают его от местных жителей для удобства туристов?
Грегори осторожно просунул голову в дверь.
— Не помешаю?.. Я на минутку. Хотел только спросить… Вы случайно не знаете, как протекает реакция между озоном и гидроокисью калия?
— Ты издеваешься? Откуда нормальный человек может знать такие вещи?
— Это мне нужно для патента. Вы слышали про озоновую дыру в атмосфере? Через которую солнечная радиация и ультрафиолетовые лучи могут проникнуть на землю и погубить все живое. Так вот, мое изобретение — но это только вам, а вы уж, пожалуйста, никому-никому! — озоновые зонтики. Такой надувной грибок, надутый озоном. Каждый может купить и расхаживать, не боясь никаких лишних лучей.
— Неплохо, неплохо. Возможно, фирма «Крылатый Гермес» согласится взять на себя рекламирование такого товара.
— Но вы обещаете: никому ни слова? Ведь украдут, обгонят — и я снова останусь ни с чем.
Грегори исчез. Кипер вспомнил уроки Полины, приготовился отбивать волну раздражения по всем правилам современной психиатрии. Но раздражения все не было. Мальчик вовсе не хотел мешать. Не мог он всерьез ждать, чтобы Киперу были открыты тайны химических реакций. Просто пытался разрядить атмосферу, отвлечь, успокоить. Принес и отдал самое дорогое, что у него было, — тайну озоновых зонтиков. Щедро, безвозмездно.
Кипер вздохнул и вернулся к фотографиям норвежского лайнера. На одной было показано восхождение пассажиров по трапу на борт. Ленты конфетти тянулись от перил, как разноцветные лучи. Если вглядеться внимательно, начинался мираж: Эсфирь и Долли, обе в широкополых шляпах, в белой и черной, приветливо махали провожающим.
III-3. Гвендолин
Можно было подумать, что коротышка Ларри затеял восхождение на собственный портфель. Но нет — он просто поставил на него ногу, чтобы завязать шнурок на ботинке.
— О гонораре не беспокойтесь, — говорил он. — Я имею право взять это дело на себя как часть общего иска. Тогда счет смогу представить «Крылатому Гермесу». Но все же, пока не появился судья, давайте уточним некоторые подробности. Вы говорите, что вернули этот холодильник, потому что он был неисправен, — так?
— Трещал, трясся и заливал пол водой.
— У вас есть документ, подтверждающий факт возврата?
— Конечно. Вот расписка транспортной компании. — Чего же они хотят?
— Они говорят, что при покупке в кредит — это написано мелким шрифтом на обороте договора — они гарантируют в случае неисправности только замену, но не возврат денег.
— А вы?
— А я им объяснял, что никому их замена не нужна, потому что откуда я знаю, что она не начнет выкидывать такие же фокусы. И что я уже купил холодильник у другой фирмы, и пусть они вернут мне мой аванс.
— А они?
— Аванс не возвращают, а шлют каждый месяц свои счета. Добавляя и добавляя проценты. И вот теперь передали дело в суд.
— И чего бы вы хотели?
— Как чего? Чтобы они отстали от меня — только и всего. Черт с ним — с авансом. Но уплатить им чуть ли не пятьсот долларов за дрянной товар, который я им вернул, — этого они от меня не дождутся.
Судья Ронстон вошел озабоченный. В сопровождении ретривера Гидеона. Тот выглядел больным-больным. Его шатало из стороны в сторону. Видимо, это и беспокоило судью. Он постоянно нагибался к своему псу, гладил, заглядывал в глаза. Не очень внимательно слушал адвокатов, подходивших к столу.
— «Супермотор кредит» против мистера Райфилда! — позвал судебный пристав.
Симпсон и Ларри двинулись к судейскому столу. Пожали руки, как честные боксеры.
Кипер со своего места видел, что длинноволосый Симпсон говорит уверенно и даже как бы скучая. Мол, дело такое простое, что и нечего его рассматривать. Ларри отвечал ему запальчиво, воздевал руки, точно начинающий актер. Кипер почувствовал щипучий жар в щеках.
ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ ПОКРАСНЕЛ, И ПРИСЯЖНЫЕ ПОНЯЛИ, ЧТО ОН ВИНОВЕН.
Ларри поманил его к столу. Судья Ронстон смотрел на Кипера неодобрительно.
— Итак, мистер Райфилд, вы снова в этом зале. То вы морочите людям голову своими катапультирующими кроватями, то не можете толком вспомнить, где находились в роковой день. А теперь отказываетесь уплатить старый долг в пятьсот шестьдесят один доллар и сорок восемь центов.
— Ваша честь, видели бы вы этот холодильник! Он чихал, кряхтел, пукал и писал под себя. Ничего не оставалось, как вернуть его в магазин. И все мои попытки получить обратно аванс…
— Знаю, знаю. Я знаком с делом. Но, видимо, ваш адвокат не сумел объяснить вам суть финансового трюка, жертвой которого вы стали. Придется это сделать мне.
Судья Ронстон поддернул рукава мантии, почесал за ухом грустного Гидеона.
— Вы ведь покупали этот холодильник в кредит?.. И воображали, что, раз кредит вам предложили прямо в магазине, продающая фирма и финансирующая — одно и то же. Тем более, что и названия у них такие похожие: «Супермотор» и «Супермотор кредит». На этом и строится их расчет. Все спрятано в мелком шрифте на обороте договора, который вы подписали. Покупатель не замечает, что он имеет дело с двумя разными фирмами. И теперь одна из них — «Супермотор кредит» — может заявить вам: «Мы знать ничего не знаем и знать не хотим про ваши беды с холодильником. Выясняйте эти проблемы с «Супермотором». Мы, «Супермотор кредит», одолжили вам деньги на покупку и теперь требуем возврата долга. Ясно и просто. Да еще оплатите нам судебные расходы, в которые вы нас втянули своим упрямством».
Голова Симпсона тихо склонялась на каждую фразу судьи в знак согласия. Выпуклые влажные глаза блуждали по потолку. В них светилась терпеливая вера в торжество справедливости.
— Я понимаю ваше возмущение, мистер Райфилд. И разделяю его. Но сделать ничего не могу. По букве закона они правы. Я вынужден вынести суммарное решение в их пользу. Можно ли что-то сделать, чтобы бороться с этим вымогательством? Безусловно. Обжалуйте мое решение. Подайте апелляцию. У вас есть на это целый месяц. А сами тем временем вчините встречный иск «Супермотору». Тогда перед апелляционным судьей лягут два иска. С юридической точки зрения, они будут обладать равным весом. И вполне возможно, решение будет вынесено в вашу пользу.
— Но чтобы оформить иск, мне придется нанять адвоката?
— Безусловно.
— И заплатить ему, может быть, больше, чем требуют с меня эти рвачи?
— Это уж как вы договоритесь. Правда, есть и другие способы. Год назад у меня было интересное дело. Человек пытался установить в окне кондиционер, неловко повернулся под грузом и повредил себе спину. Он подал в суд на фирму-производителя, обвиняя их в том, что на кондиционере не было предупреждающей таблички. Что-нибудь вроде: «Не будь дураком, не надорвись». Но присяжные присудили ему изрядное вознаграждение. Вы не пытались переносить этот холодильник на спине?
— Нет.
— Жаль. Но апелляцию подайте в любом случае. Мистер Камбакорта, это моя личная просьба к вам: обжалуйте мое решение в ближайшие дни. Я буду чувствовать себя гораздо лучше. Особенно, если у Гидеона кончатся страдания с желудком. Говорил я жене, что телячьи легкие — не лучшая еда для простого честного ретривера. Но разве женщину остановишь, когда она хочет побаловать любимого.
Вечером следующего дня Кипер обещал Грегори отвезти его наконец в «Красный омар». Все предосторожности они обдумали и обсудили заранее.
Машину припарковать, не доезжая двух кварталов. В ресторан Кипер войдет один. По дороге постарается проверить, не сидят ли в засаде «Следопыты Сиона». (Ведь он знал обоих в лицо.)
Закажет для виду каких-нибудь креветок. Незаметно переговорит с Гвендолин. Какая она? О, вы ее сразу узнаете. Кудрявые черные волосы, лежат на плечах. Улыбчивая, насмешливая, нос чуть с горбинкой. Держится очень прямо, но ходит чуть враскачку. Если шутит, любит дать такой предупреждающий, заговорщический толчок в бок локтем. Нет, я понимаю, что вряд ли она станет толкать локтем посетителя. Это уж так, на всякий случай.
В ресторане было людно. Пятница, конец рабочей недели. Официантки носились между столиками, их красные юбчонки раздувались от бега. Киперу досталась черная толстуха с лиловыми губами. Надушенная ванильным мороженым. «Ах, вам просто повезло! Сегодня у нас скидка на несколько отличных блюд!» Она быстро отбарабанила счастливый список.
— Мне всегда было любопытно, — сказал Кипер. — Если сегодня со скидкой — это потому, что завтра уже нельзя будет есть?
Негритянка погрозила ему карандашиком, закатилась смехом. Ваши опасные шуточки, сэр, доведут меня до беды. Знаем-понимаем, что вы имеете в виду. Не хотите со скидкой — берите за полную стоимость.
Кипер ел не спеша. Волосы у всех официанток были спрятаны под фирменными венчиками. Носа с горбинкой нигде не было видно. Ну, и слава Богу. А то Долли потом обвинила бы его в сводничестве.
Все же, перед уходом, положив на стол чаевые, он спросил на всякий случай:
— Вы не знаете, Гвендолин еще работает здесь?
Официантка посмотрела на него подозрительно.
— Ну, работает.
— А завтра она будет? В какую смену?
— Ну, в вечернюю. А вам зачем?
— Ничего серьезного. Один общий знакомый просил сказать ей «хэлло».
— А как его зовут? Я могу передать.
— Нет, спасибо. Я лучше сам зайду завтра.
Кипер вышел на улицу. Застегнул плащ до горла. Осенний ветер катил по небу круглые облака. Подсвеченные снизу праздничными городками.
Кто-то постучал его по плечу. Он обернулся. Официантка вглядывалась в него обиженно и недоверчиво. Недодал чаевых? Прикарманил вилку? Губы ее синели на ветру.
— Вашего приятеля не Грегори зовут?
— Вообще-то, да. Как вы догадались? Вы с ним знакомы? Видели вместе с той самой Гвендолин?
— Вообще-то, я и есть та самая Гвендолин. Кто знает, тот понимает, что я имею в виду.
«Так, — подумал Кипер. — Мальчик просто забыл упомянуть одну примету. Незначительную деталь. Бывает. Этого нам еще не хватало… Конечно, мы все не расисты, но… А нос, и правда, — с горбинкой».
— Я знала, знала, что этим кончится. Меня не обманешь. Сама убегала с двенадцати лет. Душой-то он давно был в бегах. Далеко его унесло?
— Не очень. — Но сам-то цел? В порядке? Вы его видели?
— Цел и невредим, в полном порядке. Хочет вас повидать. Но надо действовать очень осторожно.
— Да знаю я! Родители его тут заявились разыскивать. Но я бы не выдала, если б даже знала. Мамаша то плачет, то грозится. Хотела я ей сказать: «Раньше надо было думать». Да потом вижу: она же в мальчишке своем ничего не понимает. Она, я слыхала, сама убегала в детстве — только от плохих родителей. Не может понять, как это хотят убежать от хороших, от всяких. Где он сейчас?
— Ждет в машине. Здесь, недалеко.
— Я кончаю через полчаса. Видите, через дорогу бензозаправка? Ждите меня там. Только пусть не выходит из машины. Вы-то уж знаете-понимаете, что я имею в виду.
В годы учебы Киперу часто доводилось подвозить друзей. Иметь машину тогда считалось роскошью для студента. Иногда набивалась такая толпа, что из окон торчали головы, руки, портфели. Но все же это было лучше, чем везти какую-нибудь парочку. И слышать все эти свистящие «нет, нет, нет! да, да, да! ох, ох, ах!». Вперемешку с сопением и стонами. И ловить в зеркальце то губы, то щеку, то голое плечо, то пальцы на шее. Наполнявшие сердце водителя грустной завистью. Опасной для встречных машин. Точь-в-точь как сейчас, когда он вез Грегори и Гвендолин. Купавшихся на заднем сиденье в ванильных ароматах.
В ожидании Гвендолин Грегори пытался выклянчить побольше. Но Кипер был непреклонен.
— Еще чего выдумал — мотель! Никаких мотелей! Кафе — прекрасное место для свиданий. В крайнем случае — кино. И только! Да, я подожду рядом, в какой-нибудь забегаловке. Мне нужно прочесть и написать кучу писем.
Письмо, на самом деле, было только одно — из Новой Англии.
«Дорогой К. Р.
Вчера приходил старый Готлиб — помочь мне вставить зимние рамы в окна. Они не тяжелые, но одному их поднимать очень несподручно. Поэтому мы заключили трудовой союз: он помогает мне, я — ему. Его сыновья не захотели фермерствовать, разъехались. Они с женой остались вдвоем в большом доме. Завтра иду к нему.
Сегодня после работы я поил его чаем с печеньем. Говорили о том, о сем, размякли в сразу потеплевшем доме. И вдруг он спросил: «Почему я никогда не вижу вас в церкви?». Мне было неловко врать ему — разделенный труд, преломленный хлеб сближают, — поэтому я стал говорить правду. Которая в моем случае многословна и неубедительна.
Я стал объяснять, что в течение всей жизни я так много думал про отношения человека с Богом, что из этих мыслей у меня вырос настоящий мысленный горб. Я не горжусь им, не рад ему, но мне нужно жить с ним, потому что ампутировать его нельзя. Горб этот такой разветвленный, высокий, чувствительный, причудливый, что нет ни одной церкви, в двери которой я мог бы пролезть с ним. Это должна быть такая причудливая дверь, в которую мой горб мог бы войти, как ключ входит в замочную скважину. Но церкви с такой дверью нет. Поэтому мне приходится всегда оставаться у порога.
Готлиб кивал сочувственно — и был прав. Простой человек принимает Неведомое легко и естественно, ибо для него оно всегда рядом, всегда лицом к лицу. Интеллектуал же отделен от Неведомого горой псевдообъяснений, которые он сам же и громоздит увлеченно и неутомимо. И не замечает при этом, что все эти рациональные объяснения затвердевают в догмы, ритуалы, обряды. Так что в какой-то мере, быть может, он был прав — тот провинциальный профессор, который назвал науку новой религией.
Мне и самому подобные мысли порой приходили в голову. И знаешь, когда я впервые об этом подумал? Смешно сказать: летел в самолете и глядел на стюардесс, выстроившихся в проходах и объяснявших, что надо делать в случае аварии. Мы все прекрасно знаем, что ни одному человеку еще не удалось спастись из самолета, упавшего в океан. Никто не успел натянуть надувной жилет, схватить плавучее сиденье, добежать до бокового выхода. Известно, что ветер врывается в пробоину с такой адской силой, что срывает всю одежду с людей — голые трупы будут качаться на волнах. А при ударе о землю гибнут не только пассажиры и команда, но часто и жители, на земле, еще секунду назад воображавшие себя в полной безопасности.
И тем не менее, миловидные стюардессы, указывающие ритмичными движениями рук то на аварийный выход, то на сиденья, то на кислородные маски, наполняют наши сердца обманчивым покоем. Каждый день в тысячах взлетающих самолетов они исполняют свой ритуальный танец — эти новые жрицы нового культа, нового идола, имя которому: Безопасность.
Да, пожалуй, так сказать будет точнее всего: наши новые боги, которым мы поклоняемся со страстью и убежденностью, — Безопасность и Здоровье. Это им мы строим сверкающие капища больниц, их служителям вверяем свою душу и тело, им платим огромные подати, несравнимые с церковной десятиной темного Средневековья. А все эти горы лекарств, витаминов, мазей — разве не есть они наша новая святая вода, чудодейственные мощи, свечки к иконе? Раньше покупали индульгенции или платили за молитвы во здравие и за упокой — теперь мы покупаем все виды страховки. Недавно я прочитал объявление, предлагающее застраховаться от похищения инопланетянами — и совсем недорого.
В нашем новом язычестве человек может устроиться вполне уютно и прожить до конца дней своих в душевном комфорте. Но при одном условии: он не должен думать о смерти. Ибо Здоровье и Безопасность кончаются со смертью. И что тогда? Тогда-то Неведомое выступает из тьмы, в которую мы оттеснили его своим сверкающим здравоохранительным базаром, садится перед нами и возвращает нам долю серьезности, необходимую для отсыхания интеллектуального горба. После этого дверь церкви откроется для тебя — но не слишком ли поздно?
Прости за этот мрачноватый скулеж, навеянный холодным ветром за черным окном. И да хранят тебя боги Здоровья и Безопасности.
Твой Антонио А.»
Гвендолин была очень довольна фильмом. В машине она хвалила смелость и находчивость героини. Которая ловко отбилась от злого мужа горячим утюгом.
— Нет, мне-то никакой утюг бы не понадобился, нет, сэр. Я своего мужа могла бы одной рукой вот так… Но это мне вышло боком, да, боком, скажу вам, и крест мне на сердце… Потому что он раз напился в доме и упал и разбил себе голову… И соседи вызвали «скорую», да, «скорую», и его отвезли в больницу… И там его спрашивают: «Кто вас так отделал?» А он, сучий сын, говорит им: «Жена отделала! Крест на сердце — жена!» И полиция примчалась и увидела, насколько я здоровее его, и надела на меня наручники, и я провела ночь в участке, вот так история. Пока он наутро не протрезвел, и не испугался и не сознался в своей неправде. Ох, кто бы только знал-понимал, как я бесилась всю ночь в тюрьме.
Дом с лифтом очень насмешил Гвендолин. Она хлопала себя по бокам, закидывала голову, толкала Грегори локтем. Тот блаженно улыбался и глядел на нее преданным взглядом. Губы его сильно полиловели после кино.
Гвендолин вдруг взяла его за ухо и за чуб. И несколько раз повернула голову вправо и влево.
— Вот так… Вот так… Вот так… Вот так твоя мать должна была тебя учить… Чтоб знал, как убегать из дома… Когда у меня будут дети, никакого самовольства не допущу. Все будет на замке: холодильник, буфет, двери, телевизор. И никаких карманных денег. Только то, что заработают.
Грегори, пошатываясь, вошел в лифт. Вознесся к себе на второй этаж. Кипер повез Гвендолин домой.
— Это я так, напускаю строгость, — объясняла она по дороге. — А вообще-то взяла бы его на руки и носила, носила… Я ведь точно такая была… Ну, скажите, вы — умный и образованный: почему в молодости так хочется убежать из дому? Я помогала в одной семье, где сын первый раз пытался убежать в четыре года. Собрал маленький чемоданчик и честно ждал маму в вестибюле, чтобы предупредить. Куда их несет? Почему? Не знаете? Так я вам сама скажу: потому что дома уже никого ничем не удивишь. А в молодости без этого жизнь не в жизнь. Дико хочется кого-нибудь удивить. Хоть чем-нибудь. Или хоть самой удивиться. Если вы понимаете, о чем я толкую.
— А правда, что вас родители в детстве приковали цепью?
— Чистая святая правда, крест на сердце. А что им оставалось делать? Первый раз я убежала в двенадцать лет. Пристала к какой-то уличной шайке. И удивляла их в свое удовольствие. Нетрудно. Затянешься травкой — дикий восторг. Опрокинешь стаканчик виски — у всех шары на лоб. Двенадцать лет все же. Даже потом, когда тебя начнет выворачивать, — стоят кругом и только что в ладоши не хлопают. Веселье.
— Но все же ребенка на цепь — это как-то жестоко. Не дай Бог таких родителей.
— И ничего подобного. Родители у меня замечательные. Специально нашли такую длинную цепь, чтобы я могла разгуливать по всей квартире. Ванная, телевизор, холодильник — до всего могла дойти. Только за дверь на лестницу не выйти. Друзья меня навещали, мы играли вместе. И я была самая-самая удивительная! Ведь никого — ну, никогошеньки, кроме меня! — не держали на цепи.
— Чем же это кончилось?
— Жутью, полной жутью! Дайте я вам расскажу. Кто-то из друзей наболтал учителям, те донесли полиции. И что тут началось, что началось! Нагрянул целый отряд. Отца и мать потащили к судье. В наручниках! Обвинение — мучительство ребенка. Залог до суда — сто тысяч долларов. Нет денег — в тюрьму. Меня — в сиротский дом. Вот уж где мрак и ужас, вот где никого ничем не удивишь. А воспитательница мне говорит: «Завтра повезем тебя в суд, будешь давать показания против своих родителей». Это я-то!.. Ну, привезли меня, посадили в свидетельское кресло, поднесли Библию. И этот прокурор их — голова, как череп с черными дырами — начал задавать вопросы. А я как закричу, как закричу!
— На прокурора?
— И на него, и на судью, и на охранников. «Что это вы вздумали?! Кидать моих родителей в тюрьму! Да это самые лучшие люди на свете. Что им еще оставалось делать с такой неблагодарной тварью, как я? Они меня спасти хотят, потому что любят. Вот и все. Отпустите их немедленно!» Судья, скажу я вам, страшно удивился. Похоже, ничего подобного не слыхал в своей жизни. И отпустил нас всех троих. Но все же велел цепь выбросить. Нас встречали жильцы всем домом, устроили праздник, только что без фейерверка.
— Да, поучительная история. Но все же, если взять того же Грегори…
— Ах, да знаю я — все знаю. И то, что старше его, и что черная, и что школу не кончила… Но ведь это только ему кажется, что он в меня влюблен и все такое. На самом же деле здесь все то же самое, то же самое. Я ему дико, страшно удивляюсь! Всему! Что он такой маленький и такой умный. Знает такие слова, что и в телевизоре не услышишь. От него у меня полные уши варенья. Это он от моего удивления так тает… Ну, а я… Чего ж греха таить… Я тоже в ответ… Так мы и удивляемся друг на друга… Вот уже целый год… Там у светофора — направо…
Машина остановилась у многоквартирного дома. Рыжий кот торжественно восседал на отвоеванном мусорном баке. Гвендолин поставила ногу на тротуар, потом обернулась и сказала задумчиво и печально:
— Вот вам мое твердое слово: если им не удивляться, они могут большой беды натворить. С собой или с кем другим, кто подвернется. Крест на сердце — уж я-то знаю, как это бывает.
III-4. Разлука
Кипер вслепую нащупал и придушил будильник. Спустил ноги с кровати. Поймал пяткой шлепанцы, подтянул поближе. По лучику света дошел до окна. Раздвинул шторы. Открыл пересохший рот, застыл в изумлении. Куда подевалась желтая листва, зеленая трава, цветные автомобили?
С бесшумным коварством снег утянул всю окрестность назад, в мир черно-белого кино. Да и черного почти не оставалось. Сплошное белое поле с белыми гробами. Гробы на крышах машин, на скамейках в саду, на забытом шезлонге. Даже на почтовом сундучке около въезда — маленький детский гробик.
Но ради чего, на какие подвиги был взведен с вечера будильник? О, Господи, — Джози!
Он обещал быть у Джози к полудню! А теперь из-за снегопада, на дорогах будет столпотворение. Скорее, скорее!
— Грегори, хватит спать! Кто обещал помогать во всем, разгребать снег?.. Вот он, свалился на голову… Давай, давай!.. Вторая лопата — в подвале… Разгребай мне выездную дорожку, пока я откапываю автомобиль. Да забудь ты про кеды — вот сапоги!.. С отмороженными пальцами — кому ты нужен…
Джози позвонила накануне, в пятницу. В конце рабочего дня. Позвонила прямо в студию — и это было непривычно. Тревожно. Но голос звучал скорее задумчиво. Даже мечтательно. Нет, ничего не случилось. Просто ужасно, ужасно хочется тебя повидать. Что у тебя завтра? Сможешь приехать? В нашем ресторанчике, в двенадцать — хорошо? Целую тебя.
СЛАВА! СЛАВА ГЕРОЯМ ВОЙНЫ С СУГРОБАМИ!
Слава снегоуборочным монстрам, грохочущим, как танки. Которые вступили в бой уже посреди ночи. И на главных дорогах враг был смят, отброшен, раздавлен. И субботние потоки машин катились, неслись посреди снежных просторов почти без перебоев. Как несется кровь в наших жилах, очищенных от белых заносов холестерола.
— …Что ты будешь есть? Я ужасно голодная, а ты? Хочу все сразу. Тебе все равно? Тогда возьми лососину под майонезом. Я буду с собой бороться, но, в конце концов, немножко у тебя украду.
Он смотрел на нее влюбленным взглядом. И видел не одно, а сразу несколько лиц. Вот лицо смеющейся школьницы накануне каникул. Вот — аспирантка, уставшая от занятий, добитая последним экзаменом. Вот брошенная возлюбленная. Вот ошеломленная молодая мать, протянувшая руки к новорожденной. И эта ее улыбка, которая начинается не в углах губ, а в углах глаз и делает ее похожей на китаянку, — от кого она? Не было ли среди их предков кого-то с восточными генами? Не гены ли потянули ее в объятия гостя с берегов Ганга?
— …За последние месяцы я очень подружилась с дьяконом одной местной церкви. У него есть взрослый сын, который с детства страдает аутизмом. Так что, сам понимаешь, как много у нас общих интересов и тем для разговоров. Он рассказывает мне, как рос сын и какие приемы они с женой применяли, чтобы помочь ему. И они достигли замечательных результатов. Сын их работает настройщиком роялей, ведет самостоятельную жизнь, ездит на автомобиле. И еще дьякон рассказывает мне про их церковь. Ее прихожане следуют учению одного христианского мистика, жившего двести лет назад в Швеции… Ты не хочешь попробовать от меня фаршированных ракушек? В прошлый раз тебе понравилось — помнишь? Возьми хоть штучку…
…Да, так вот, этот мистик обладал невероятными способностями ясновидца. Однажды он гостил у друзей в городе, расположенном миль за двести от столицы, где был его дом. И вдруг посреди ужина он встал в большом волнении и сказал: «В столице сильный пожар… Огонь приближается к моему дому…» Все присутствующие были смущены, решили, что их гость теряет рассудок. Позже вечером он объявил им: «Слава Богу, пожар удалось потушить… Огонь остановили за три дома от моего». И представляешь — через два дня прибыл гонец из столицы и привез известия о пожаре, которые точь-в-точь совпадали с рассказом ясновидца. Конечно, после этого случая слава о нем разнеслась по всей стране, и его богословские труды стали привлекать к себе гораздо больше внимания.
…После таких историй мне хочется бежать к кому-то и кричать: «Вот видите, видите!» Потому что у меня всегда было это ощущение утраты каких-то наших чувств и инстинктов. Возьми хотя бы обоняние, запахи. Я уверена, что пять тысяч лет назад человека окружала целая симфония запахов. Но с тех пор, как мы перестали опасаться хищных зверей, переселились из лесов в города, начали мыться каждый день, выбрасывать протухшую еду, обоняние всё слабело и исчезало за ненадобностью. То же самое с ясновиденьем. Уверена, что у древних оно было развито гораздо сильнее. Верю, что Моисей мог увидеть реки и горы Земли Обетованной в своем сознании так, как мы их видим сегодня на экране телевизора. Но дар ясновиденья отмирает. Кому нужны телепаты, когда у нас есть телеграф, телефон, телевиденье?
…Ох, я, как всегда, переела. А ты сыт? Закончил? Тогда давай съездим в церковь моего дьякона. Мне хочется тебе показать ее. Богослужение уже закончилось, мы сможем посидеть там спокойно. Это недалеко. Поедем на моей машине, а потом я привезу тебя обратно.
…Ты только погляди на эту белую равнину. Наверное, это тот самый снегопад, который был послан нам к Рождеству, но опоздал. На небесных шоссе случился затор. Ты помнишь, чтобы столько снега когда-нибудь насыпалось за одну ночь? Кажется, в тот год, когда Астере исполнилось два и ты приезжал тайком повидать ее. Но на следующее утро все растаяло. И завтра, я уверена, не останется ни одного белого клочка. Нужно спешить любоваться.
…О чем я начала говорить?.. Да, об утраченных инстинктах. Я все время возвращалась к этой мысли за последнее время. Потому что при взгляде на моих детей в клинике мне тоже кажется, что они с рождения утратили какой-то важный инстинкт. И я долго не могла понять — какой же именно. Но недавно поняла. В них совершенно нет инстинкта хищника.
…Да, вот эта церковь. Правда, величественно? И обрати внимание на такую особенность. Ни одна деталь в ней не повторяется дважды. Вглядись в этот ряд овальных окон. Они все похожи, но каждое чуть отличается от другого — размером, формой овала, узором рамы. То же самое — колонны. В соответствии с учением шведского мистика, архитектура символизирует неповторимость каждого творения Господа. И скамьи — посмотри — тоже чуть-чуть различны. Я обыкновенно сижу на той, в правом ряду, у стены.
…Так вот, когда я поняла, что в моих подопечных детях не может быть ничего хищного, все начало сходиться одно к одному. Теперь стало понятно, почему они совершенно не умеют врать. Ведь хитрость — это оружие хищника. Понятно, почему никто из них, вырастая, никогда не станет преступником, членом уличной банды, солдатом. И почему в них так много преувеличенных необъяснимых страхов. Они чутьем опознают хищные черты в окружающих их людях, даже в самых добрых. И в них просыпается неудержимый древний импульс: бежать! Поэтому они так не любят наших прикосновений. А еще они часто расслабленно повисают, когда берешь их на руки, — это ведь тоже случается в мире животных, когда добыча притворяется мертвой в лапах хищника.
…Заметил ли ты, что у львов, тигров, волков глаза расположены спереди и смотрят вперед? Потому что хищнику нельзя упускать из виду добычу. А у антилоп, зебр, овец, лошадей — по бокам головы? Это для того, чтобы все время видеть всю окрестность и заметить приближение опасного врага. Так вот, дети-аутисты тоже никогда не смотрят прямо на человека, а все время бросают взгляды по сторонам. Будто им постоянно надо быть начеку, ждать опасности со всех сторон.
…Вообще-то человек — единственное животное в истории эволюции, которое сумело поменять роли. Посмотри: каждое живое существо — либо охотник, либо добыча. Конечно, бывает, что хищник может стать добычей другого хищника, это так. Но травоядные остаются травоядными всегда. Все обезьяны до сих пор — вегетарианцы. И только человек из плодоеда стал мясоедом. Правда, при помощи огня. И начал охотиться. И смотреть прямо перед собой. А вот аутист отказывается быть хищником. Так нельзя ли его лечить — то есть возвращать обратно к хищным нам — пробуждая в нем охотничий инстинкт? Британские коллеги очень заинтересовались моими идеями. Наверное, в Лондоне мне поручат вести специальное исследование в этом направлении.
— Что? — вскинулся Кипер. — При чем тут Лондон?
Джози по-детски прикрыла рот ладошкой. Потом махнула рукой.
— Ладно, проговорилась раньше, чем хотела. Да, милый, да — это так. Мы с Астерой улетаем в Англию. Меня ждет там работа. Билеты на руках, квартира продана, осталось упаковаться — и все. Я позвала тебя попрощаться. Но не хотела сразу обрушивать такой сюрприз. Хотела, чтобы у нас был хоть часок поговорить спокойно.
— Но как же?.. Я не понимаю… Так внезапно… А твои подопечные дети? Которых ты всегда боялась оставить без присмотра хоть на один день?..
— Ничего нельзя было поделать. Миссис Фербюссон дала мне целый месяц, чтобы подготовить их. И на том спасибо. Могла бы уволить сразу. Сотрудницы с внебрачными детьми им не нужны. Каким-то образом нанятый ею детектив не только отыскал тебя, но и добыл твой анализ крови. И стало ясно, что ты — не отец Астеры. А дальше уже неважно, где ты прячешься, неважно, настоящий у нас был брак или фиктивный. Важно только одно — что мой ребенок «рожден в грехе».
— Но как же так?.. Я ведь исправно платил… То есть, я хочу сказать — какое ей дело, от кого ребенок у замужней сотрудницы? Кругом бушует сексуальная революция, а эти ханжи по-прежнему хотят…
— Ханжи или нет — но деньги-то у них. И они будут решать, кого нанимать, кого увольнять. Решать по своим правилам. Иногда я даже думаю, что это не так уж плохо. Пусть хоть какие-то правила уцелеют от наших революций и хоть кто-то возьмет на себя их защиту.
— Родители твоих подопечных могли бы подать протест. Могли бы потребовать, чтобы тебя оставили.
— Ни у кого из них не хватит духу протестовать. Ведь многие авторитеты по детскому аутизму утверждают в своих книгах, что во всем виновато неправильное воспитание. Представляешь, с каким чувством вины приходится жить родителям.
— Но неужели нет другой клиники по эту сторону океана?
— Конечно, есть. Но мне-то теперь нужна такая, в которой на мои идеи не смотрели бы как на ересь. А я за этот месяц еще больше укрепилась в них. Мне ведь нужно было как-то подготовить Фредди и других к моему исчезновению из их жизни. И я придумала простую игру: пряталась от них на минуту за дверью, а потом появлялась снова. Но им эта игра не нравилась, они каждый раз начинали громко плакать.
— Ну да, ты ведь сама объясняла мне: у них нет воображения, и они не могут представить себе, что ты до сих пор здесь рядом, за дверью.
— Так я раньше считала. Но теперь мне кажется, что дело в другом. Скорее, оно не отсутствует у них, но отключилось в первые месяцы жизни. Возможно, оно было таким ярким, что все младенческие страхи были непереносимо сильными. Сработала психологическая самозащита организма. Ведь если в них исчезли хищные инстинкты, то психологически они должны быть гораздо ближе к Небытию, чем мы. Должны ощущать его острее. Так, как мы будем ощущать его в глубокой старости. Может быть, старческое слабоумие — это, на самом деле, защита от ужаса Небытия. Которое приблизилось вплотную. Пока мы молоды и здоровы, мы все время охотимся. За маленькой или большой добычей, и добыча отвлекает нас. Мы охотимся за повышением зарплаты, за модными туфлями, за аплодисментами в зале, за редкой пластинкой. Аутисты этого не понимают. Их от Небытия отделяет только любовь. И если любимый ими человек исчезает хоть на минуту, Небытие приближается к ним вплотную. Поэтому они и плачут. Вполне возможно, они знают, что я стою за дверью. Но мое исчезновение из поля зрения — это как бы репетиция Небытия. А это очень страшно.
— Но как же от этого можно излечить?
— Не знаю. Никто еще не научился выделять гормон хищника и превращать его в таблетки. И даже неизвестно, нужно ли это. А что, если развитие рода человеческого идет в сторону полного подавления хищных инстинктов в нашей душе? Ведь тогда окажется, что аутисты не отстали от нас, а обогнали. Ведь недаром в них порой открываются невероятные способности, которых нет у остальных людей. Очень часто — абсолютный музыкальный слух. У других — умение мгновенно множить, делить, вычитать шестизначные числа, извлекать корень, возводить в степень. Они считают со скоростью электронного калькулятора. А что, если в них просыпается и заглушенная способность человека к ясновиденью? В этом случае их раздутые страхи, их преувеличенная тревога окажется вполне оправданной. Вот мы смотрим на входящего в комнату трехлетнего малыша — и улыбаемся. А аутист начинает плакать. Почему? А вдруг он видит внутренним взглядом, как этот малыш тридцать лет спустя колотит палкой жену? Или бросает в воду мешок с новорожденными щенками? Или летит в бомбардировщике над спящим городом?
…Еще одно — представь себе, каким уродом выглядел для окружающих первый человек, пытавшийся заговорить. Испускаемые им звуки должны были казаться соплеменникам верхом бессмысленности. Попранием всех правил пещерного хорошего тона, нарушением привычной мелодики воя и рыка. Может быть, и аутисты несут нам зачатки какого-то нового способа общения, который мы не в силах усвоить? И нам не учить их нужно, а учиться у них? Учиться тому, как жить бок о бок с ужасом Небытия. Учти: если бы мир был заселен одними аутистами, на Земле прекратились бы войны.
— Да, с такими взглядами ближе Британии тебе работы не найти.
— Любопытно, что этот шведский мистик впервые обнаружил свою способность к ясновиденью, живя в Лондоне. И был еще один мистик и ясновидец, русский философ, которому тоже первые яркие видения явились в Лондонской библиотеке. Видимо, там, на берегах Темзы, есть какая-то щель в потусторонний мир. Если мне начнут являться призраки и духи, я тебе непременно сообщу. А ты будь готов к этому и не думай, что я помешалась. Ой, как мы заболтались!.. Я обещала бэбиситтеру вернуться в два. Пора ехать!.. Не огорчайся так… Ты-то знаешь, что Небытие еще далеко-далеко… Наша разлука — только репетиция. Ты прилетишь к нам, когда у тебя будет отпуск, мой дорогой кочующий муж и брат, мы пойдем смотреть парад гвардейцев в медвежьих шапках и все такое… А уж в мире духов мы всегда, всегда вместе. Океан между нами — это просто лужица на один телефонный прыжок.
Побелевшая Пенсильвания тихо утекала назад по обе стороны шоссе. Побелевшие деревья и кусты медленно вращались, выставляя напоказ свою неповторимость. Шелест колес по мокрому асфальту манил, обещал просвет в запредельный мир. В котором время и расстояние утратят свою тираническую власть. Где сила ясновиденья вернется к усталым автомобилистам. И они сумеют дотянуться друг до друга сквозь толщу Небытия, из города в город, из штата в штат, с континента на континент. И даже из одного автомобиля в другой.
ЖЕНА, ВОЗЛЮБЛЕННАЯ, СЕСТРА — ВСЕ ПОКИДАЛИ ЕГО. А кто оставался? Полицейские, адвокаты, судьи, шантажисты. Все теснее и ближе, с хищным блеском в глазах, вот-вот скребанут когтями по ветровому стеклу. Но почему — почему именно к нему?
Наверное, есть в нем какая-то манящая их слабина, какая-то скрытая нехищность, заметная уязвимость. Ведь и леопард в пустыне долго высматривает среди антилоп подходящую жертву. Нарочно вспугивает все стадо и помечает взглядом отстающих в беге. Наверное, и в нем, в Кипере, замечают они эту готовность отставать, эту упрямую нестадность. Эту забывчивость о главном шкуроспасительном деле жизни. Замечают и пускаются в погоню.
В доме было тепло, тихо, разноцветно. Черно-белые кадры, взятые в раму окна, наполняли гостиную музейным покоем. Крепость не крепость, но все же свой дом — великое дело. Золотая бабушка Дженни — спасибо ей! Она была еще жива, когда они разводились с Полиной. И это она настояла, уговорила его, всучила деньги — чтобы он выплатил жене ее долю и оставил дом за собой. В юности он ни за что бы не поверил, что будет способен взвалить на себя бремя собственности, испытать теплое чувство к недвижимости. Но оказалось, что к дому можно прирасти. Как прирастает рак к скорлупе, улитка к раковине, черепаха к панцирю. И вот уже трудно представить себе жизнь без этой защитной брони.
Наверху послышались шаги. Грегори высунул над перилами всклокоченную голову. Исчез. Тут же появился снова. Застучал каблуками по лестнице. На ходу застегивая рубашку. Выкрикивая с театральным восторгом:
— Вернулись?! Уже?.. Блеск!.. Значит, мы успеем в кино… Единственный сеанс… Начало через двадцать минут… Этот фильм то запрещали, то разрешали, то снова запрещали… Нужно ловить момент… Я видел рекламный ролик… Там два первокурсника ухаживают за одной студенткой… Она любит одного, а спит с другим… С любимым не может спать, а тому — другому — не может сказать слова любви… А он требует… И грозит ей, что расскажет про них ее любимому… И звонит ей в общежитие… И вот один кадр: ее позвали к телефону в коридоре… И она идет… Знает, что звонит нелюбимый с угрозами… Она идет долго и медленно… Как на казнь… Даже сердцу больно… Такой фильм нельзя пропустить!..
— Грегори, я жутко устал. Давай уж в другой раз. У меня был очень, очень тяжелый день…
— Ну, хоть отвезите меня и проведите внутрь!.. Это же десять минут езды… Фильм только до семнадцати лет и старше… Меня без вас не пустят… Сами понавешали правил на нашу голову… Вы меня проведете в зал и уедете… А обратно я как-нибудь доберусь… Мне же скоро в колледж идти — мне нужно знать, как там положено делить возлюбленную между друзьями…
В голосе Грегори звенело чуть ли не отчаяние. Вся эта голливудская лавочка здорово насобачилась играть на подростковых гормонах. Но снова садиться за руль не было сил.
Кипер поднялся на первые ступени. Мальчик стоял у него на пути. Раскинув руки на перила. Сверля его умоляющим взглядом. Кипер всмотрелся в его лицо, потом посмотрел по сторонам. Только тут он заметил бутылку на столе в кухне, стаканы, тарелки с остатками пиццы.
— Грегори! У тебя были визитеры?! Но мы же договаривались — никаких гостей.
— Да… Был… Школьный приятель… Я ему доверяю…
— Он все еще здесь? Наверху? Тоже рвется в кино?
— Нет, он уже ушел.
— Ушел? А чье это рыжее пальто там в кухне, на спинке стула?
Грегори застыл, приоткрыв рот. Взгляд его шарил по потолку, по синим цветам на стенах, по айсбергу холодильника. Тщательно обходил рыжее пятно.
— Видите ли… Честно сказать, он приходил не один…
— Что? Грегори, ты с ума сошел! Если ты начнешь пускать в дом приятелей с девицами, меня обвинят в содержании притона для несовершеннолетних. Где они? Все еще наверху? Пусть немедленно одеваются и бегут по домам.
Он сбросил руку мальчика с перил. Помчался наверх. Одолевая по три ступеньки одним прыжком. Решительно застучал автомобильными ключами в дверь спальни. Выждал минуту и вошел.
Гвендолин сидела на кровати. Почти одетая, почти спокойная. Вглядываясь в карманное зеркальце. Возвращая губам лиловый блеск. Кудрявые волосы шапкой на плечах, нос с горбинкой. И сияющий, полный праздничной рассеянности взгляд.
О, ГДЕ?! ГДЕ ОНА, ТА ЦЕПЬ, НА КОТОРУЮ МУДРЫЕ РОДИТЕЛИ САЖАЛИ ЕЕ В ДЕТСТВЕ?
— Зачем вам? — спросила Гвендолин. (Неужели он сказал это вслух?) — Снова приковать меня? Так мальчик завтра найдет себе другую. Приковать его? Так он завтра повесится на этой цепи. Если вы только кумекаете, что я имею в виду.
Грегори возник где-то сбоку. Напряженный, как — нет, уже не козленок, но маленький леопард. Готовый кинуться на защиту. Сверля горячим глазом из-под русого чуба.
Гвендолин спрятала зеркальце и помаду, встала. Задвинула поглубже предательскую бретельку, застегнула верхнюю пуговицу жакета. Подошла к Грегори и нежно поцеловала его в лоб.
— Мы очень, очень — крест на сердце — удивили друг друга, да? Но ты впредь слушайся мистера Райфилда. Не вздумай больше самовольничать. А то он рассердится всерьез. Он ведь очень, очень умеет сердиться. Только еще сам не знает об этом. Если вам ясно, о чем я толкую.
Она осторожно протиснулась к лестнице, пошла вниз. Держась очень прямо, ведя пальцем по перилам. Легко рассекая и отметая волны упреков, угроз, обвинений. Надела рыжее пальто, вышла в снежные сумерки. Кипер махнул рукой, поднялся к себе.
Что-то ведь было, было в запасе приятное. Что-то хорошее все же вызревало из тревожных событий этого дня? Ах, да — конечно! Наливалось соком сладкое яблоко мести. Он положил на стол лист бумаги, достал авторучку — подарок Долли. Начал писать, с наслаждением выводя каждую букву.
«Дорогой доктор Мэтьюс!
Спешу сообщить вам, что в моем отношении к белоклювому дятлу произошел резкий и болезненный перелом. Моя страстная любовь к этой птице претерпела внезапную трансформацию: из экологической она стала гастрономической. Визиты к психиатру не помогли.
Я страстно мечтаю попробовать нашего дятла на вкус. Если он попадется мне в заповедном лесу, я не смогу совладать с собой — подстрелю его, невзирая ни на какие запреты. Я мечтаю ощипать его перо за пером. Или нет, мне объясняли опытные охотники: можно сделать аккуратный надрез на груди и потом стянуть кожу вместе с перьями, как наволочку с подушки. Видимо, как и всякую дичь, его следует сначала хорошенько вымочить в уксусе. Затем можно обмазать тестом с орехами. И печь в духовке при температуре 380 градусов часа полтора. У меня начинается обильное выделение слюны и желудочного сока, когда я представляю себе вкус ножки или крылышка белоклювого дятла.
Как вы сами понимаете, дальнейшая финансовая поддержка с моей стороны была бы просто кровожадным лицемерием. Все равно как если бы я жертвовал деньги на ферму, которая будет выращивать мой любимый деликатес. Но я уверен, что тысячи других идиотов будут по-прежнему слать вам чеки и дело ваше будет цвести и крепнуть, чего я вам сердечно желаю. Ваш К.Р.»
III-5. Предложение
Ответ на письмо пришел так быстро, словно доктор Мэтьюс каким-то чудом заготовил его заранее.
«Дорогой мистер Райфилд!
Конечно, ваше письмо меня весьма опечалило, даже, можно сказать, шокировало. Наше сотрудничество начиналось так успешно, и вдруг — этот неожиданный, необъяснимый поворот вашей психики. Зажарить белоклювого дятла! Как вам могло прийти в голову такое кощунство? Это все равно что истопить печь натюрмортами Сезанна или оклеить стены рукописями Дарвина.
Должен также предупредить, что белоклювые дятлы окружены какими-то таинственными силами. Несмотря на то, что их осталось так мало, влияние этой породы на людские дела и судьбы бывает очень сильным и опустошительным. Замечено, что человек, причинивший какой-нибудь вред этой птице или вызвавший ее неудовольствие, очень скоро сталкивается с серьезной жизненной проблемой или даже несчастьем. Вдруг одна за другой начинаются всякие беды: ухудшение здоровья, финансовые затруднения, развал семьи. Иногда темные детали прошлого всплывают на поверхность, и человек теряет уважение окружающих или даже приходит в столкновение с законом.
Так что подумайте, мистер Райфилд, хорошенько подумайте. Когда вам снова захочется отведать мяса белоклювого дятла, пойдите в хороший ресторан и закажите обычного фазана. Вдруг это поможет?
Даю вам отсрочку на присылку следующего чека в две недели. Буду ждать с надеждой и пониманием. Ваш д-р. Мэтьюс».
Но две недели истекли — и ничего не случилось. Потом еще одна. И еще. Видимо, колдовская сила белоклювых дятлов ослабла. Ее уже не могло хватить даже на мелкую каверзу. Наоборот, цепочка мелких удач украсила веточки жизни, как новогодняя гирлянда.
Пришла открытка из Лондона. У Джози все складывалось хорошо, в новой клинике ее встретили приветливо, даже почтительно. Школа была в двух шагах от квартиры, дочка могла ходить туда пешком. А если Джози ничего не грозит, доктор Мэтьюс может провалиться в преисподню, в люк, в любую дыру — хоть экологическую, хоть озоновую. Никто о нем не пожалеет.
Сержант Ярвиц совсем затих. От него не было ни звонков, ни писем, ни повесток. Видимо, понял, что мистера Райфилда вряд ли могли увлечь затеи с летающими трупами. Срок подписки о невыезде истек. После долгого перерыва пальцы души осторожно пробовали воды невиноватости и свободы. И опьянялись их пенистой новизной.
Грегори оказался покладистым, нетрудным жильцом. Добровольно взял на себя роль уборщика, повара, прачки. Разгребал снег, менял перегоревшие лампочки, прочищал засорившийся водопровод. Ему ничего не стоило вбить новый гвоздь для термометра; или заделать щель в оконной раме войлочной прокладкой; или завинтить шурупы в дверной ручке, болтавшейся вот уже несколько лет.
Кипер принес ему гору учебников, и он честно занимался по школьной программе. Написал сочинение на тему «Секс и раса в Америке». Честно бегал по вечерам к телефону-автомату звонить домой. Приносил мелкие семейные новости. Которые Кипер бережно подхватывал и украдкой уносил к месту ремонтных туннельных работ. Как птица уносит веточки на постройку гнезда. И ему казалось, что туннель между ним и Долли вновь наполняется светом и теплом. Мальчик помогал ему в этом, сам того не зная. Ведь он был ее плоть, ее боль, ее страх. И каждый дюйм сближения с ним сближал его и с ней, с Долли.
Иногда, возвращаясь домой с работы, Кипер чувствовал в комнатах слабый запах ванили. А в ванной находил незнакомый тюбик зубной пасты. А Грегори смотрел на него блуждающим взглядом. Так смотрит усталый лосось сквозь плотный речной туман. Кипер делал вид, что это его не касается.
Ведь действительно — с какого возраста мы должны считать человека взрослым?
Александр Македонский в пятнадцать лет сел на коня и, ко всеобщему удивлению, повел армию на завоевание мира. Сегодня ему не продали бы пачки сигарет, бутылки пива. И все, что ему оставалось бы, — возглавить уличную шайку и повести ее на завоевание соседнего квартала. Вызывая великое удивление родителей, учителей, психиатров, полицейских.
Босс Леонид во время совещаний иногда еще стучал ладонью по столу. И напоминал, что фирма «Крылатый Гермес» по-прежнему на осадном положении. НЕ БОЙТЕСЬ ШУМНЫХ АТАК, БОЙТЕСЬ ТИХИХ ПОДКОПОВ. Но к этому все привыкли. Ведь жизнь продолжается и в осажденной крепости. И норвежский лайнер должен быть воспет к началу туристского сезона.
Кипер заканчивал монтаж отснятых кусков. В первых кадрах эскимос шел на лыжах через снежную пустыню. Пошатываясь под ледяным ветром, пригибаясь к земле, глотая воздух вперемешку со снегом. Потом он мчался на собачьей упряжке. Сани подпрыгивали на торосах. Эскимос гортанно кричал на собак, подгонял их шестом. И время от времени снимал меховую руковицу и взглядывал на часы. Потом плыл на каяке. Греб все быстрее, вглядываясь в ночной мрак. Его меховой капюшон обрастал сосульками. Он тревожно поглядывал на часы. Наконец, завидел что-то впереди. Весло замелькало еще быстрее. Каяк поравнялся с белой стеной.
Из меховой рукавицы появился белый конверт. Из него — яркий билет с эмблемой норвежского пароходства. Сверху спустился трап.
Эскимос уцепился за нижнюю перекладину. Стал карабкаться наверх. И с каждой ступенькой небо становилось все светлее. И на последней наступил рассвет. Палуба лайнера была залита солнцем. По краям бассейна в блаженной истоме валялись красавицы. И эскимос прыгнул в ультрамариновую воду, не снимая заледеневшей парки.
Агент актера выторговал за этот прыжок дополнительную плату. Но кадр стоил того.
В глубине души Кипер знал, что полоса такой безмятежности не может длиться долго. Грозовые тучи сгущались где-то вблизи — он чувствовал это по многим приметам. И все же, когда посреди холодного пасмурного воскресенья раздался звонок в дверь, он пошел открывать без тревоги. Почему-то ему казалось, что это опять пришли Свидетели Иеговы. И он уговаривал себя не раздражаться. И даже купить у них какую-нибудь душеспасительную брошюру. Пусть будет много разных церквей. Ведь не только у Школьного учителя — у каждого человека вырастает свой горб религиозных сомнений. И для разных горбов нужны разные церковные двери.
Он открыл дверь, держа наготове долларовую бумажку. Но на пороге стояла Эсфирь. Непредсказуемая, гневная, холодная. ЖЕРТВУЙТЕ НА ЦЕРКОВЬ ФЕМИДЫ ВСЕВИДЯЩЕЙ.
— Ах, это ты… — растерянно сказал Кипер, убирая свой доллар. — Так внезапно, без звонка… Мы давно не виделись… Я все хотел позвонить… Но, к сожалению, сегодня — не лучший день…
— Правда? Чем же так занят мистер Райфилд? Срочная работа для фирмы? Внезапное недомогание? Совещание с адвокатом?
За ее спиной блестели оледеневшие деревья. Каждая веточка — в стеклянном футлярчике, как на продажу.
— Нет, все мимо… Но, как бы это сказать… Дело в том, что я не один…
— Понимаю, вполне понимаю. Мистер Райфилд плохо переносит одиночество. Этот синдром описан в учебниках его бывшей жены. Страх одиночества у него так силен, что он иногда может при живой жене заключить брак с другой женщиной. Даже если это будет его собственная сестра.
— Я как раз хотел тебе рассказать. С этим все устроилось. Джози получила работу в Англии и уехала вместе с дочкой. Так что я смог послать белоклювых дятлов ко всем чертям.
— Отрадно слышать. Но, видимо, одиночество стало еще острее. И мистеру Райфилду пришлось заманить к себе в дом малознакомого школьника. Наверное, только для того, чтобы помогать ему делать уроки.
— Как?.. Значит, ты узнала?.. Каким образом?..
— Вот тебе и на! Не ты ли устроил нам этот заказ? Поиск убежавшего Грегори Кордорана. На что ты надеялся? Что мы его не найдем?
— Но как вам удалось? Мы ведь соблюдали все предосторожности…
— Неважно. Отец выследил эту Гвендолин… Он глазам своим не поверил, когда ее такси остановилось у твоего дома. Могу я теперь переступить порог? Или мы будем продолжать разговор на морозе?
Они вошли в дом. Они старались не смотреть друг на друга. Они прошли на кухню. Он помог ей снять пальто. От плиты пахнуло бухарским пловом. Запах-воспоминание.
— Зачем ты это делаешь? — Эсфирь сложила ладони как для молитвы. — Опять из лучших намерений? Тебя попросили — и ты не смог отказать? Ты понимаешь, что в глазах закона ты — преступник? Похититель несовершеннолетнего. Судье наплевать, что мальчик прибежал к тебе сам. Ему нужно будет вынести решение по закону. А по закону ты должен был немедленно сообщить родителям или полиции. И если судья будет в плохом настроении, ты можешь получить тюремный срок. Особенно, если у его пса в тот день случатся почечные колики.
— Но неужели человек до шестнадцати лет не может иметь своих желаний, своей воли? И родители могут распоряжаться им, как каким-нибудь крепостным? Я просто не могу в это поверить.
— Лучше поверь. Особенно в твоем нынешнем положении. За тобой уже числится двоеженство, подделка документов, тебя подозревают в манипуляциях с трупом. В глазах любого суда ты будешь выглядеть просто закоренелым аферистом.
— Что же ты предлагаешь делать? Запихнуть мальчика в машину и отвезти домой?
— Ты должен уговорить его вернуться добровольно.
— А если он не захочет? Ты сообщишь о нем родителям? Донесешь полиции?
— Но что мне остается делать? Поставь себя на мое место. На то самое, на котором я оказалась благодаря тебе.
— Поговори с ним сама. Может быть, ты найдешь нужные слова. Меня он не станет слушать.
Эсфирь на минуту задумалась. Положив руки на стол ладонями вверх. Вздохнула, кивнула.
Кипер встал, пошел к двери столовой. Открыл ее, крикнул наверх:
— Грегори, спускайся! Прятки кончились, тебя отыскали. Видимо, гости у тебя были слишком заметные. Иди сюда, на взрослый разговор.
Грегори спустился серьезный, чуть побледневший. Выглаженные брюки, джемпер, белый воротничок рубашки. Похоже было — он догадался, что происходит, и оделся заранее, как на экзамен. Слушал Эсфирь внимательно, время от времени кивал. Дождался, когда она кончит. И тогда произнес ответную речь, тоже, видать, заготовленную:
— Конечно, я подчинюсь. Как вы скажете, так и будет. Неприятности для Кипера… для мистера Райфилда — это последнее, чего бы я хотел. Я ему дико благодарен за все, за все. И вас я вполне понимаю. Вам было поручено меня найти — и вы нашли. Такая работа. Но я ставлю только одно условие. Вернее, прошу. Чтобы вы пошли к моей матери и сказали ей следующее. Что вы встретились со мной, говорили. Что я не в ночлежке, не в притоне, а в хорошем доме, у хороших людей. Что вы можете дать ей адрес. Но при этом я, Грегори, ее сын, со всей серьезностью заявляю, что возвращаться домой я еще не хочу. Что мне нужно еще время. Скажем — до лета, то есть месяца два-три. Однако, если меня заставят вернуться сейчас, я подчинюсь. Но твердо обещаю: при первой же возможности убегу опять. И на этот раз — неизвестно куда, неизвестно на сколько. Без всяких телефонных звонков. Она меня знает. Если вам это трудно и неприятно ей говорить, я могу сказать то же самое по телефону сегодня.
Он вежливо кивнул.
СЕКУНДАНТ ПЕРЕЧИСЛИЛ УСЛОВИЯ ДУЭЛИ. Повернулся и вышел из кухни.
Кипер и Эсфирь сидели, не глядя друг на друга.
— Похоже, мальчик не шутит, — сказала Эсфирь.
— Да уж, на шутку не похоже.
— Конечно, я могу передать его слова миссис Кордоран. Как ты думаешь, она уступит? Или попытается вернуть его несмотря ни на что?
— Не знаю. Может уступить. Она уже должна была понять, что сын ей достался из породы беглецов. И подружка у него такая же. Ее в детстве родители приковывали цепью.
— Я не знаю, насколько близко ты знаком с Долли Кордоран. Мне кажется, она необыкновенная женщина. За прошедший месяц я очень к ней привязалась.
— Да? Что же в ней такого необыкновенного?
— В каждом ее поступке, в каждом слове сквозит… Как бы это поточнее выразить?.. Да, вот так: сквозит нерасчетливая доблесть. Порой — на грани с глупостью. Ибо вообще-то у нее очень мало силенок на жизнь. Я это вижу. Самые простые вещи даются ей с трудом. Сесть за руль автомобиля, набрать телефонный номер, написать письмо — на все, на все ей нужно собирать армию своих силенок до последнего солдатика. Как в маленьком королевстве скликают армию непослушных вассалов — каждый рыцарь на счету. И при этом королевство не сдается, отбивается от противников и союзников, сохраняет независимость.
…Она доверяет мне, делится своими переживаниями… Созналась во всяких полифамных экспериментах… Но я вижу: это ей только кажется, будто ей нужен новый муж, который любил бы ее сильнее и нашел бы правильные слова… Никто не будет любить ее сильнее, чем Роберт… Но Роберт уже знает, что словами ей помочь нельзя, поэтому и не говорит их… А ей нужен кто-то, кто бы этого еще не знал и продолжал бы говорить бесполезные утешительные слова…
…В чем нельзя помочь? Все в том же, все в том же — спасти от отчаяния… Когда у человека мало силенок, он любое жизненное дело начинает с того, что подхлестывает себя, впадая в отчаяние… Такие люди обручены с отчаянием на всю жизнь… И они не верят, что другие живут иначе и добиваются успеха или просто нужного результата с азартом, с увлечением, с удовольствием… Если в серьезном деле ее помощник, близкий ей человек, не впадает в отчаяние, для нее, для Долли, это означает только одно: не хочет помочь. Роберт помогал нам с отцом в розысках не меньше ее, все делал, что нужно, и многое — сверх того… Но в отчаяние он не впадал — и она чувствовала себя все время одинокой, брошенной на поиски сына без всякой помощи…
…Иногда мне кажется, что у каждой женщины есть свое предназначение… Одни созданы, чтобы печь хлеб, или растить детей, или стирать одежду, или ухаживать за больными, или помогать старикам, или все вместе… А другим дано сил только на то, чтобы вслушиваться в голоса растений или в ночные крики бабочек. А есть такие никчемные, что годятся лишь на одно: внушать безнадежную любовь. И вот, когда такие — обделенные — берут на себя еще и хлеба, и детей, и стирку, и больных, это я и называю нерасчетливой доблестью. От которой у меня сердце безотказно разливается в восторженно-сочувственную лужу.
Кипер больше не мог этого слушать. Такую хвалебную песнь про Долли даже он не сумел бы пропеть. Он встал, обошел стол, взял лучшую сочинительницу панегириков за локти, поставил перед собой. Нагнулся и стал осыпать поцелуями ее лицо, шею, уши, затылок, плечи. Дошел до губ и задохнулся, застыл, обмер.
АХ, ВОТ ОНО ЧТО! — ГУБЫ ДАНЫ ЧЕЛОВЕКУ КАК ЛУЧШЕЕ МЕСТО ВСТРЕЧИ ДВУХ ТУННЕЛЕЙ!
Эсфирь ошеломленно моргала. Осторожно ощупывала кончиком языка открывшийся просвет. Играла с седой прядью в его волосах. Потом отшатнулась.
— Нет, нет, вот еще… Это было нелегко, но я от тебя избавилась, избавилась. Уехал в Калифорнию один!.. Ударился там в разгул… А теперь решил вернуться в свой вагон и продолжать поездку… С того самого места, где вышел на станцию прогуляться… Поздно, милый, поезд уже ушел… Как говорили древние, никто не может войти дважды в реку времени… Или в поезд судьбы… Он движется, как река… Река принесла нас друг к другу, река унесет, уносит, уже унесла…
— А мы обманем! — Кипер притянул ее обратно, прижал щекой к своему свитеру. — Мы обманем реку судьбы. Помнишь, ты мне рассказывала за этим самым столом? Как невидимая подводная река уносит пловца прочь от берега, в море? И секрет в том, чтобы не бороться с ней, не выбиваться из сил, гребя против течения, а проплыть несколько метров в сторону. Вырваться из потока. Как знать — может, моя поездка в Калифорнию и была таким рывком в сторону. Прочь из потока судьбы. Я рванулся, проплыл, достиг берега. И теперь стою на твердой земле. И могу наконец позвать тебя к себе.
Эсфирь откинулась в его объятиях. Взяла за плечи и встряхнула.
— О чем ты?.. Это становится даже интересно… Позвать? На какой срок, хотела бы я знать? На час, на день, на неделю, на вечерок?
— Нет — насовсем. Я хочу, чтобы мы поженились. Я прошу твоей руки. И сердца. Я хочу, чтобы ты жила со мной, в этом доме. Чтобы в спальне валялись твои тапочки, в шкафу висели твои блузки, в ванной торчала зубная щетка. Чтобы по воскресеньям ты варила бухарский плов. Чтобы летом мы полетели вместе в библейские края. И ты показала мне откопанный тобою город. И провела по всем его слоям и оболочкам век за веком. А потом мы нарожаем детей. И будем растить их так, чтобы им никогда, никогда не захотелось убежать из дома.
Она смотрела на него серьезно и недоверчиво. Потом улыбнулась, погладила по лицу.
— Ты знаешь, — сказала она, — я ехала к тебе сегодня через парк. Там у нас есть пруд с очень чистой водой. Летом можно видеть плавающих рыб. Но сейчас пруд замерз. Только в одном месте чернеет вода — там, где втекает ручей. И на мостике стояло несколько мамаш с детьми, показывали пальцами. Я остановила машину, подошла посмотреть. Представляешь — там было полно самых разных рыб. Форели, карпы, щуки. И эти, красные и желтые, как будто из аквариума, — как они называются?
— Не знаю. Почему ты вспомнила?
— В замерзшем пруду начинается нехватка кислорода… И разные рыбы, которые обычно сторонятся друг друга, вынуждены собраться к последней отдушине… И я подумала: мы с тобой тоже такие разные… И когда река судьбы свела нас вместе, нам обоим не хватало кислорода любви… Я только что порвала со своим возлюбленным, ты пытался вернуть свою… То есть я хочу сказать: мне страшно, что ты опять уплывешь из моей жизни… Когда мороз ослабеет… Оказывается, это больнее, чем я ожидала… И не говори, что этого не случится… Мы уже оба взрослые-взрослые, знаем, как это бывает… Так что давай лучше дадим себе время левой руки.
— Что это значит?
— Ты не слыхал? У древних ирландцев был такой обычай, что первый брак заключается сроком на один год. Проба, испытание. И если за это время жена не смогла забеременеть или супруги не сошлись характерами, через год их союз расторгался. Это называлось «брак левой руки». А если все складывалось удачно, через год заключался настоящий брак — свадьба, жертвоприношения, танцы.
— Очень мудро. А я теперь вспоминаю, что у другого народа — кажется, у норвежцев — был обычай, чтобы жених и невеста провели накануне свадьбы три дня, прикованные друг к другу цепью. Чтобы поняли смысл слов «брачные узы».
— Я бы не смогла. Для меня любая неволя — пытка. Сразу начинаю рваться прочь. Наверное, никогда не выйду замуж по-настоящему. Остается только ирландский вариант.
— Я согласен. Чем меньше формальностей, тем лучше. Тем более, что ты знаешь обо мне всю подноготную. У тебя даже есть мой анализ крови. Наверное, ни одна невеста не расследовала прошлое своего жениха так тщательно, как ты. А когда доживем через год до жертвоприношений, мы добудем где-нибудь белоклювого дятла. И я своими руками распотрошу эту вредоносную птицу на каменной вазе в моем саду.
— Но что будет с Грегори? Значит, ему придется вернуться домой?
— Зачем? Если захочет, пусть остается с нами.
— Мальчику нужен материнский глаз.
— Вот ты и станешь для него таким глазом. Мы усыновим его — и дело с концом! Наверняка у каких-нибудь народов существовал обычай «усыновление левой руки». Эй, Грегори! Хочешь сменить родителей? Иди сюда, взгляни на кандидатов.
Ошеломленный Грегори, спустившись на несколько ступенек, смотрел на обнявшуюся парочку. Черная головка на белом свитере, руки закинуты за шею… Как быстро это случается у взрослых! А потом они будут пилить нас, молодых, за поспешность, необдуманность, распущенность. Поглядели бы на себя.
Он покрутил пальцем у виска и отправился наверх. Дописывать сочинение на тему: «МИФ ОБ ЭДИПЕ: ОТЦЕУБИЙСТВО ИЛИ ЗАКОННАЯ САМОЗАЩИТА?».
III-6. Месть белоклювых дятлов
«И после этого они жили долго и счастливо и накопили много денег и всякого добра…»
Эта концовка детских сказок часто всплывала в памяти Кипера в те зимние месяцы. Потому что дом с лифтом стал похож на каменный домик Третьего поросенка или на тот сказочный теремок, куда стекаются, спасаясь от опасности, недальновидные зверюшки. Опасность была до поры не видна, она затаилась где-то неподалеку безымянным полицейским волком, юридическим кашалотом, белоклювым коршуном. И обитатели теремка ухитрялись легкомысленно забыть об острых зубах, клацающих где-то во мраке. Они даже получали удовольствие от привкуса неведомой угрозы. Они радовались новизне и непредсказуемости друг друга.
НЕ ЖДИТЕ ОТ БЛИЖНЕГО ЗАРАНЕЕ ОДОБРЕННЫХ ПОСТУПКОВ — И ТОГДА ЦВЕТОК ЕГО НЕПОВТОРИМОСТИ РАСКРОЕТСЯ ДЛЯ ВАС.
Нет, не мог маленький чемоданчик Эсфири вмещать такого количества вещей. Это тоже был явно сундучок из сказки. Он не подчинялся законам Эвклидова пространства. Платья и джемперы, флаконы и тюбики, мочалки и гребенки, туфли и береты, чашки и блюдца, тарелки и кастрюльки… На стенах там и тут появились картинки с видами Иерусалима, на окне — новая занавеска, на полке — новая вазочка. Кипер ловил себя на том, что мысленно сочиняет рекламу ко всем этим безделушкам. Идеи рождались легко, вещи просились в кадр. И это могло означать только одно: что он любил все, что она принесла в его дом, в его жизнь.
Еще одна сказочная удача: Грегори и Эсфирь мгновенно нашли общий язык. Им всегда было о чем поговорить. Эсфирь рассказывала истории разысканных ею беглецов. Грегори делился с нею идеями своих изобретений. Иногда они погружались даже в пучину политических дебатов. И Кипер слушал их с удовольствием. Ему так нравилось, что они совсем не копаются в себе. Чужие дела и судьбы занимали их гораздо больше, чем свои собственные. Полине не удалось бы выудить из них и пятиминутной исповеди.
Но больше всего их почему-то радовали истории об очередном провале добрых намерений. Эти сюжеты они извлекали из газет, из радиопередач, с экрана телевизора и смаковали за ужином как десерт.
— Хотите послушать печальную повесть о заботливых пожарных? — начинал Грегори. — Однажды под их блестящими касками поселилась тревожная мысль: что будет, если к возникшему очагу огня помчатся сразу две пожарные машины? Все другие автомобили, конечно, будут разбегаться от воя сирены, уступать им дорогу. Но готовы ли они к встрече друг с другом? Ведь они несутся на большой скорости, правила им не указ. И мысль эта зрела, разрасталась, заполняла огнестойкие умы и вылилась в постановление: отныне при постройке новых городов ширина улиц должна быть такой, чтобы две пожарные колымаги, несущиеся навстречу друг другу на скорости пятьдесят миль в час, могли безопасно разминуться. А для этого улицы должны быть шириной чуть ли не в футбольное поле. Поэтому, если вы попадете в новый американский городок, не удивляйтесь его пустынному виду. Жители на одной стороне улицы не знают своих соседей на другой стороне — им просто не разглядеть друг друга. Но зато пожарная машина может нестись на пожар на любой скорости. Тем более что в городке, как правило, она всего одна-единственная. И столкнуться с другой не сможет, даже если бы захотела. А обитатели городка так и не узнают, кого они должны благодарить за свои асфальтовые пустыни.
— И наши бездомные не знают, кого благодарить за нехватку мест в ночлежках, — подхватывала Эсфирь. — Потому что одни доброхоты идут на других стенка на стенку — попробуй тут разберись. Вот я читала вчера, как одни добряки собрали денег на новую ночлежку. Строить новый дом слишком дорого, но добрый город продал им хороший пустующий дом за доллар. И на собранные добрые деньги этот дом был прекрасно отремонтирован и готов к открытию. Но в последний момент приемная комиссия отказалась дать разрешение. Почему? Потому что в свое время другие добрые люди пожалели стариков, живущих в домах без лифтов. И добились постановления: если строится дом высотой больше четырех этажей, лифт в нем должен быть обязательно. А отремонтированная ночлежка была высотой в пять этажей. Добрые защитники бездомных пытались спорить. Они уверяли, что их будущие постояльцы готовы подниматься пешком с этажа на этаж, из столового зала в спальный. Что будут собраны нужные подписи под нужным письмом. Но строительный код — это прочнее, чем закон. Никто не помнит, кто и когда его принимал. Поэтому отменить или нарушить его — невозможно. Поэтому новенькая ночлежка до сих пор пустует.
Еще одно чудо — Грегори согласился возобновить учебу. И даже уверял, что в местной школе — в отличие от прежней — можно услышать что-то интересное о новостях техники. После уроков честно звонил матери, докладывал о прошедшем дне. Долли приняла его ультиматум, поверила, что это не пустая угроза. Больше не настаивала ни на чем. Не рассказывала о том, как она извелась, что не может заснуть без снотворного. (Об этом Кипер узнавал от Эсфири). Робко расспрашивала, что у него надето на голове, какая обувь на ногах. Новые зимние ботинки? Но откуда у тебя деньги? Можно мы тебе передадим несколько долларов через Эсфирь? Ведь она-то знает, где ты прячешься, и честно хранит секрет. Грегори милостиво соглашался принять дань. И потом исчезал на субботу и воскресенье.
— Лучше не спрашивай «куда?», — советовала Эсфирь. — Зачем нам знать? Вспомни Экклезиаста: «Кто умножает познания, умножает скорбь».
В начале весны пришло очередное письмо от Школьного учителя.
«Дорогой К. Р.!
В этом году я преподаю историю и естествознание в средней школе. В классах много славных ребят, мне с ними. легко, занятно, поучительно. Многие летом помогают родителям на фермах, в лавках, в мастерских. Конечно, вещи подчиняются им лучше, чем слова. Словарный запас у них невелик. Но я заметил, что одно слово мелькает в их разговорах и сочинениях гораздо чаще других. Вернее, два, навеки спаренных, слова: ХОРОШО-ПЛОХО.
Все мои попытки объективно рассказывать об исторических событиях разбиваются об эту скалу (шкалу?). Религиозные преследования и войны в Европе — это ведь плохо? Конечно. Но если бы их не было, пуритане не побежали бы за океан и не основали Америку — так? Значит, плохое может порождать хорошее?
— Для нас Америка — это хорошо, — вылезает другой, — а ты послушай, что скажут индейцы. Для них было бы гораздо лучше, если бы всех пуритан католики сожгли на своих кострах еще в Европе.
Быть смелым, храбро сражаться за свою страну — это ведь хорошо? Но если бы во время нашей гражданской войны южане не были такими храбрыми, война не длилась бы так долго и рабство рухнуло бы раньше. А если бы немцам добавить трусости, то и Гитлера удалось бы разбить гораздо скорее.
Мои ученики затаскивают меня в вечный философский спор о природе добра и зла. И я вдруг заметил, что на школьном, на семейно-воспитательном уровне вся идея добра сводится к подавлению эгоизма. Будь щедрым, честным, трудолюбивым, целомудренным, плати свои долги, помогай старикам, защищай слабых. Нам кажется, что эгоизм можно и нужно подавлять неустанно, давить и выжигать из каждой души. Мы воображаем, что запас эгоизма в каждом человеке неисчерпаем.
Но так ли это?
Если взглянуть на наших современников, как много среди них утративших волю к жизни, раздавленных невыполнимыми требованиями к себе. Готовых все раздать, но ничего не имеющих, ибо у них нет сил создать что-то для себя или других. Погруженных в тоску, растерянных, опустошенных, сварливо требующих от окружающих соблюдения тех же бессмысленных правил, которые они взвалили на себя. Спасительный эгоизм успешно разрушен — и что осталось от человека?
Если бы мне удалось собрать таких в одном зале, я произнес бы перед ними речь в защиту эгоизма. Я бы объяснил им, что на самом деле каждый эгоистический порыв — это попытка исполнить высокий долг. Наше тело, со всеми его нервами, сосудами, мышцами, зубами, глазами, страстями, — это храм души, создание Господа, часть Творения, порученная лично нам. И у нас нет более важного долга, чем охранять, сберегать, украшать, ремонтировать этот храм. Никто, кроме нас, не сможет и не станет этого делать. Ничего нет постыдного в том, чтобы ставить этот долг превыше всех других. Недаром же во всех древних религиях омовения, посты, правила питания возведены в ранг священных обрядов. Высокий эгоизм — вот новая добродетель, которой надо учиться.
За неимением подходящей аудитории я развивал вчера эти идеи перед пришедшей ко мне гостьей. Той самой, которой нет нужды эгоистично чернить ее прекрасные белые волосы. Я заявил, что немедленно приступаю к воплощению своих корыстных идей. Поэтому ей достанутся только крылышки жарящейся курицы — о ножках, грудке и печенке пусть даже и не мечтает. И пусть она не рассчитывает на скамейку у ног перед телевизором — в доме только одна скамейка, и понятно, кто будет ею пользоваться. И если ночь выпадет холодная, война за одеяло будет беспощадной — никакого пораженчества, никаких компромиссов, никаких уступок.
Она только смеялась, но в ответ рассказала занятную притчу об Аде и Рае. Какой-то новый Дант проник в Ад и увидел новейшую пытку для грешников. Они сидят за длинными широкими столами. Посреди стола — котел с супом. Грешникам даны ложки с длинными ручками, они могут дотянуться до котла. Но ложки эти — длиннее их рук, поэтому в рот их никак не засунуть. А ручки ложек усажены острыми шипами, только кончик — гладкий. Грешники пытаются ухватить ложку посредине, режут руки в кровь, проливают на себя горячий суп. И так, с изрезанными, окровавленными руками они мучаются голодом, и пытке этой нет конца.
А потом наш новоявленный Дант попадает в Рай. И что же он видит там?
Точно такие же столы, точно такие же котлы на них, точно такие же длинные ложки с шипами на ручках. Но люди за столами сидят довольные, веселые, сытые. Почему? Да потому что они спокойно достают ложками суп и спокойно КОРМЯТ ДРУГ ДРУГА. В этом все отличие Рая от Ада. По-моему, очаровательное завершение темы эгоизма. Но пока мы еще остаемся на этой грешной Земле, я хочу заверить тебя, дорогой К.Р., что для тебя у нас всегда найдется ложка с ручкой нормальной длины и без всяких шипов.
Всегда твой, Антонио А.»
Глядя на двух обитателей своего теремка, слушая их застольную болтовню, Кипер легко представлял себе Долли. Входящую в дом без звонка, отпирающую дверь своим ключом. Видел, как она подсаживается к этим двоим, как накладывает бухарский плов. И горячая волна прокатывалась от шеи до локтей и дальше. Стекала с кончиков пальцев, как счастливый разряд.
Но почему же только Долли? А другие?
Да, конечно, — дом примет, вместит всех-всех!
И девятилетнюю дочку Стеллу.
И старого сыщика Розенталя.
И удивительную, с цепи сорвавшуюся Гвендолин.
И Полина — если захочет — может пробить дверь из своего кабинета прямо в дом.
И даже…
Но нет — каждый раз, когда эти фантазии доходили до Роберта, умилительная картинка разваливалась. Мистеру Кордорану явно не было места в теремке с лифтом. Вот если бы он сумел при жизни реинкарнироваться в какую-нибудь болонку или кота, или даже в белоклювого дятла — тогда другое дело. Но в человеческом облике сказка его не вмещала.
Потом Кипер вспоминал, что в эти месяцы недолгой безмятежности раздавались тревожные звоночки судьбы. Главный сказочник посылал предупреждения, но беспечные обитатели теремка не умели расшифровывать их.
Вот однажды, в морозный день, Эсфирь вернулась домой чем-то сильно опечаленная. Что случилось?
— Помнишь, я тебе рассказывала про наш пруд и рыб в нем? Как они все собрались в незамерзший уголок, где им можно было дышать? Так вот — я проезжала через парк сегодня. И пошла на мостик взглянуть. Они все там. Но вмерзшие в лед. Пруд промерз до дна. И они все видны. Как экспонаты в музее. Карпы, форели, окуни. Это не к добру.
Кипер пытался развеселить ее. Уверял, что души этих рыб уже переселились в другие существа. Например, в комаров, вызревающих в своих личинках на дне, под защитой слоя тины. Летом ты встретишь их — слишком, слишком живых — и прихлопнешь без всякой жалости. Вот здесь, на колене. Давай погладим заранее укушенное место. И здесь, на бедре. И здесь, и здесь, и здесь. И, конечно, она поддалась, поддалась его утешениям. И через минуту они забыли несчастных рыб. Да и многое, многое другое.
Или вот еще был звоночек — гораздо яснее. Они работали с Багразяном в монтажной, спешили, ролик нужно было закончить через два дня. И Ашот спросил как-то мельком, без нажима:
— Ты что, решил дом продавать?
— Нет, с чего ты взял?
— Я листал недавно каталог продающихся домов, увидел фотографию твоего.
— Тебе показалось.
— Не знаю. Не так уж много есть домов с наружным лифтом.
— Да? Ты не выбросил этот каталог? Принеси как-нибудь — интересно взглянуть.
Сказал и забыл. И Багразян забыл принести каталог. И разговор, булькнув, исчез в незамерзающей реке времени.
А потом начались странности в поведении Полины. Она явно старалась избегать Кипера. Если он звонил, отвечала односложно, нетерпеливо. Совсем перестала заходить в дом. Однажды он подъехал, когда она садилась в машину. Он приветливо бибикнул — она сделала вид, что не слышит. Уехала. «Ну, и Бог с ней, — решил Кипер. — Наверное, нелады с ехидным мужем. Пройдет».
Первый удар белоклювых дятлов пришелся на первые теплые дни. Снег стремительно таял, отступал перед острыми копьями травинок, уползал в темные углы. Весенние потоки уносили погибших, замерзших, задохнувшихся, расчищали место для молодых — горячих, наглых, бездумных. Почки на кленах набухали, усыпали асфальт малиновой шелухой. Эта шелуха присыпала даже почтовый сундучок у въезда. В котором затаился толстый конверт, принесенный в злых белых клювах.
Налоговое управление извещало мистера Сэма Визерфельда о том, что за ним числится крупная недоплата. Что, по полученным сведениям, означенный мистер Визерфельд вообще не платил налогов нигде и никогда. Поэтому Налоговое управление требует от него в срочном порядке сообщить о его заработках и доходах за прошедшие годы и уплатить требуемую законом сумму, со всеми накопившимися штрафами и процентами. Если через месяц требуемая информация и первые взносы не будут получены, дело передается в суд.
Второй удар тоже имел форму письма. Адвокатская контора «Окунь, Карпович и Траутенберг» (вот они — души замерзших рыб!) сообщала мистеру Райфилду, что его бывшая жена Полина Сташевич поручила им возбудить против него дело о причинении моральных страданий. Ей стало известно, что в последние годы их супружества мистер Райфилд был также тайно женат на другой женщине. Скрытый яд этой лжи пронизывал их отношения и разрушал душевное здоровье пострадавшей. Он действовал медленно, как свинец в трубах, как радиация в воздухе, как асбест в утепляющих прокладках. Теперь стали понятны причины постоянного раздражения, усталости, мигреней, мучивших ее в те годы. И сегодня ее состояние не стало лучше — оно продолжает ухудшаться. (См. в приложенных документах заключения видных психиатров.) Прогресс ее карьеры замедлился, многие начинания потерпели неудачу. Для восстановления здоровья ей потребуется длительное и дорогостоящее лечение, так что какое-то время она не сможет зарабатывать на жизнь. Поэтому она требует, чтобы бывший муж, Кипер Райфилд, в покрытие причиненного им вреда, уплатил ей пятьсот тысяч долларов. Она не возражает против того, чтобы сумма эта была выплачена в течение пяти лет.
Но самый тяжелый удар был нанесен там, где, казалось бы, и нельзя было ждать никакой опасности. ВРАГ ВЫСАДИЛ ДЕСАНТ В ТЫЛУ И ПЕРЕРЕЗАЛ ГЛАВНУЮ МАГИСТРАЛЬ СНАБЖЕНИЯ!
В тот день они с утра сидели в монтажной, ждали отснятые пленки из проявочной. Лорренбах воспользовался перерывом и под большим секретом рассказывал Киперу замысел будущей пьесы.
— Представьте себе на сцене — большой семейный совет. Обсуждают важное решение. Одни настаивают на том, что надо продать семейный бизнес — скажем, обувной магазин, — который еле сводит концы с концами. Другие говорят, что надо, наоборот, перезаложить дом и вырученные деньги вложить в магазин, расширить операции. Поначалу зрителю кажется, что это вполне реалистическая пьеса, в духе, скажем, Артура Миллера. Обычные житейские раздоры, взаимные обвинения, даже угрозы. И он, зритель, пытается разобраться в родственных связях.
— Для меня в театре главная мука — имена, — сказал Кипер. — Если героев больше двух, я никак не могу запомнить, как кого зовут.
— А тут будет не два, не три, а десять! Старше всех — пара лет шестидесяти пяти, а самым младшим — брату и сестре — двадцать и восемнадцать. Но никак не понять, кто чьи родители, кто чьи дети. Только постепенно перед зрителем раскрывается главный трюк. Что на самом деле на сцене всего четверо: отец, мать и двое их детей. Только представлены они в трех разных возрастах. С перерывом в двадцать лет. То есть возникают, например, споры между сыном сорокалетним и двадцатилетим. «Если бы ты не ленился в колледже, — кричит сорокалетний, — я мог бы сейчас зарабатывать вдвое больше». А мать в шестьдесят лет попрекает себя же сорокалетнюю, что та не сделала операцию сустава, которую ей рекомендовал врач. И теперь ей в шестьдесят лет приходится расплачиваться. То есть получается неисчерпаемый пучок перекрестных драматических коллизий, обвинений и контробвинений, ссор и примирений.
— Звучит заманчиво и оригинально, — начал Кипер. — Я бы только…
И тут-то и раздался этот телефонный звонок. И Кипер взял трубку. И услышал голос Леонида Фарнасиса. Который звучал пугающе дружелюбно. Почти нежно, почти заискивающе. Звал прийти в директорский кабинет, когда выдастся свободная минутка. Но лучше бы сейчас — немедленно.
Босс сидел за своим столом. Он опять был похож на судью Ронстона.
ФЕМИДА СМАХНУЛА СОЛЕНЫЕ СУХАРИКИ СО СВОИХ ВЕСОВ.
Толстые пальцы собрали листы бумаги со стола, положили их на освободившуюся чашку. Чашка шатнулась и поползла вниз.
— Садись, Кипер… С чего начать? Ты знаешь меня много лет. Наверное, считаешь толстокожим, непробиваемым, безжалостным… Не спорь, все так считают. Но это только на поверхности. В глубине я — нежный и ранимый. Даже в какой-то мере мечтатель. Порой мечты одолевают меня, не дают нормально работать. Например, у меня есть мечта, чтобы старик, заснувший в своей кровати, в ней же и проснулся… Чтобы каждый гражданин исправно платил налоги… Чтобы у каждого мужа была только одна жена, а у каждой жены — один муж… И вот сейчас перед тобой сидит человек, чьи мечты разбиты… И так уж все сошлось, что ты оказался причиной этого…
Босс стал снимать листки с весов Фемиды и раскладывать их перед Кипером, как гадальные карты судьбы.
— Вот письма из полиции, запрашивающие о твоем местонахождении в разные роковые и будние дни… Вот — из Налогового управления, запрашивающие о твоих заработках за все прошедшие годы. Вот — из адвокатской конторы, запрашивающие о том же. Ибо они собираются высудить у тебя кругленькую сумму как компенсацию за двоеженство. Ты знаешь, у моей жены слабость к тебе, но даже она признала, что всего этого стало слишком много. Возможно, ты рано или поздно отобьешь все эти атаки. Возможно, докажешь, что ни в чем худом не замешан. Но на сегодняшний день лодка переполнилась. Нам, мечтателям, все это больше не по силам…
…Я ценю твой талант, знаю, что таких, как ты, — раз, два и обчелся. Хотел бы и дальше работать с тобой. Но, как я люблю повторять, — человек может позволить себе только выполнимые желания. Пока бушуют эти судебные страсти, у меня единственный выход: уволить тебя. Сбросить как непосильный балласт. Я буду всем говорить, что ты ушел по собственному желанию. Уверен, что ты без работы не останешься. Когда — и если — все уляжется, приходи снова. Но пока — прости — все, что я могу сделать, это добавить к твоему последнему чеку изрядный бонус. Получишь его в бухгалтерии. Пусть Багразян доделает твой последний ролик. Желаю тебе отбиться от этой хищной своры. Но рисковать родным «Гермесом» — поверь — не могу, не могу, не могу!
На все это Кипер понимающе кивал. Улыбался. Крепко пожал протянутую руку. Но думал только об одном. Как бы скорее добежать до крана. И смыть крапивный яд с пылающих щек.
III-7. Аукцион
Несколько дней прошло в расслабляющем безделье. По утрам Кипер долго глядел на зеленеющие деревья. В северном окне был клен, в восточном — дуб, в западном — две липы. Южное было почти целиком закрыто каким-то хвойным гигантом, названия которого он до сих пор не знал. Теперь наконец у него будет время поехать в библиотеку, взять тот самый большой справочник с цветными картинками и разрешить эту давнишнюю древесную загадку. Но даже плавание по книжному океану он откладывал, откладывал со дня на день.
Эсфирь возвращалась поздно. «Следопыты Сиона» получили новое задание: отыскать богатую старушку, удравшую из Израиля в Америку. Родня полагала, что она прячется в Главном городе у своего тридцатилетнего любовника. Но любовник, видимо, был ушлый прохвост. Без конца менял адреса, телефоны, место работы. Оставлял ложные следы. Отец и дочь Розентали совсем сбились с ног.
Все же в свободные минуты Эсфирь звонила домой. Пробовала развлечь Кипера какой-нибудь смешной историей. Осторожно, обиняками пыталась узнать, не послал ли он свое резюме в другие рекламные фирмы. Не подал ли заявление на помощь по безработице. А ночью обращалась с ним, как с раненым. На все спрашивала разрешения. Можно поцеловать здесь? Погладить здесь? Я за месяц прибавила три фунта — ты уверен, что тебе не тяжело?
Грегори в эти дни увлекся историей планеты Земля. Но как назло зачитывался только историей катастроф.
— Вы понимаете, что Потоп — вовсе не легенда, — разглагольствовал он по вечерам. — Он был совсем недавно, каких-то семь-восемь тысяч лет назад. Научно доказанный факт. И может легко повториться. Какая-то плавучая водоросль вдруг начинает дико плодиться на всей водяной поверхности. От этого уменьшается испарение, меньше становится облаков. Меньше облаков — солнце сильнее согревает поверхность. Два-три градуса вверх — и ледники начнут таять. Океан поднимается, заливает Голландию, Данию, Камбоджу, Панаму. Из Южной Америки в Северную пешком больше не дойти, на машине не доехать. Земля дышит, как всякое живое существо. Вдох длиной в десять тысяч лет — потепление. Выдох — оледенение. И все наши дымящие трубы тут ни при чем. Она дышала до нас и будет дышать после нас. Когда отмоется от нашей цивилизации очередным потопом.
Однажды ночью все трое проснулись от непонятного грохота. Кто-то сильно колотил в боковую дверь. Будто пьяный забрался к ним в садик и забавляется, стукая пустой бутылкой по алюминиевым листам.
Испуганные обитатели теремка прибежали в кухню. Кипер светил фонарем наружу, пытался разглядеть пришельца. Никого не было видно, но грохот продолжался. Удары сыпались на нижнюю часть двери. Как будто пьяный уже валялся на земле, но все не унимался.
Грегори сбегал в подвал, принес оттуда топор.
Кипер осторожно открыл дверь.
Удары прекратились.
В круге света они увидели диковинное допотопное существо. С пушистым хвостом и гладкой блестящей головой. И этой головой оно снова стало вслепую колотить по асфальту, по двери, по опрокинутому мусорному баку.
— Скунс! — воскликнула Эсфирь. — Это же просто скунс! Бедный, бедный зверь! Они больше всего на свете любят майонез. Его голова застряла в банке.
Да, весь барабанный грохот исходил от обычной майонезной банки. Видимо, зверек слишком увлекся вылизыванием ее. И голова его проскочила внутрь. А обратно уже не вылезала. И он задыхался теперь в этой вкусной ловушке.
Что было делать?
Схватить несчастное животное и мчаться к ветеринару? Но где искать ветеринара посреди ночи? И легко сказать — «схватить». Обезумевший скунс исцарапает любого спасателя, обольет вонючей струей, которую не отмыть потом никакими шампунями.
Каждый предлагал свой план спасения, но через минуту сам признавал — не поможет. Грегори вдруг исчез и вскоре появился на пороге с топором в руке. Словно персонаж из романа Достоевского.
— Нет! — закричала Эсфирь. — Не дам! Если ты только посмеешь… Я донесу в полицию, сообщу родителям…
Но Грегори не испугался угроз, отвел ее руку. Осторожно положил орудие убийства на асфальт. Держа за длинное топорище, стал продвигать его вперед, под сыпавшиеся слепые удары. Асфальт, земля, деревянная обшивка дома — все было слишком мягким. Пока, наконец, один из ударов не пришелся по топору.
Стекло по металлу — это был явно новый звук. Скунс насторожился. Замер. Подвинулся ближе. Хряснул по топору изо всех сил.
Банка разлетелась.
На секунду открылась перемазанная майонезом мордочка, обезумевшие глаза, задыхающаяся пасть.
Еще секунда — и освобожденный зверек исчез в темных кустах.
Как они поздравляли Грегори с победой! Сравнивали его с Эдисоном, с Ньютоном, с хитроумным Одиссеем! Жалели, что спасителя нельзя прославить в печати и в эфире (все же — беглый и блудный сын). Жалели, что не догадались сфотографировать майонезного узника Стеклянной Маски (кто им поверит теперь!).
— Какой чудный трюк для рекламы! — восхищался Кипер. — Его можно было бы продать майонезной корпорации. Да и не только майонезной. Любое варенье, сметана, йогурт. Три енота залезают ночью в продуктовый магазин. И через некоторое время выходят оттуда один за другим. И у каждого голова — внутри банки из-под малинового джема. Фирменный ярлык производителя, конечно, крупным планом. Как только получу новую работу, пущу в дело этот кадр. При нынешней технике монтажа нет никакой нужды мучить зверей, запихивать их головы в банки. Все можно сделать на монтажном столике.
Освобождение скунса всех необычайно взбодрило. Впервые за эти дни безработный Райфилд проснулся полным энергии, надежд, планов. Решил начать день с покоса лужайки. Вышел на крыльцо теремка, окинул взглядом свое королевство. Нагретый утренним солнцем кот подошел и потерся о его ноги. Птицы чирикали и пели о своих любовных приключениях. Красный шнур газонокосилки бесшумно струился в зеленой траве. И полицейская машина подкатила к дому тоже очень мирно, бесшумно, приветливо.
Первой мыслью Кипера было: кто-то из соседей пожаловался на ночной шум. И он пошел навстречу стражам закона с улыбкой. Сочиняя рассказ о ночном происшествии, заранее предвкушая их изумление и недоверие. Жизнь порой фантастичнее любого романа. Уж полицейским ли этого не знать?
Но оказалось, что нет — никаких жалоб на шум не поступало.
Нет, никакого сержанта Ярвица приехавшие не знают и никаких поручений от него не имеют.
Нет, они не разыскивали убежавших подростков, не интересовались ни беглыми мужьями, ни двоеженцами, ни неплательщиками налогов.
Единственное их задание — вручить мистеру Райфилду письмо-извещение из конторы шерифа графства. Вот здесь — распишитесь, пожалуйста.
Полицейские уехали.
Кипер остался стоять посреди некошеной лужайки. Усыпанный пятнами солнечного света с головы до ног. Вчитываясь в прыгающие строчки письма.
«Сим извещаетесь… в соответствии с законом 1963 года… штатной легислатурой… и постановление суда о неуплате долга фирме «Супермотор кредит»… контора шерифа провела аукцион… ваш дом был продан… вырученная сумма отправлена кредитору… Предписывается освободить дом в течение десяти дней… в противном случае помощникам шерифа предписано выселить…»
Кипер задумчиво вернулся в теремок. Неся письмо на вытянутой руке, как змею. Эсфирь и Грегори подняли головы от яичницы, смотрели на него с тревогой.
Он помотал головой — «после, после». Поднялся к себе в четырехсветный кабинет, набрал номер телефона.
— Ларри?.. Вы можете объяснить, что происходит? Мой дом был продан с аукциона… За пятьсот шестьдесят один доллар и сорок восемь центов… Кем, хотел бы я знать. Кому?.. Все это, конечно, дурная шутка. Но кто стоит за ней?
Судья Ронстон сказал, что сможет уделить им несколько минут только в конце рабочего дня.
Однако они не теряли времени даром.
Они начали с конторы шерифа.
— Конечно, все это нелепая ошибка. Но я им покажу! — грозил Ларри. — Они ответят за свое самоуправство. Мелкопоместные тираны! Разбойники, дорвавшиеся до власти. Воображают себя всесильными. Будут писать у меня объяснения генеральному прокурору штата!
Но старый шериф ничуть не испугался его угроз.
Да, аукцион был проведен по его распоряжению. Да, в полном соответствии с законом.
Да, объявления о нем были даны в прессе положенные четыре раза. Ах, вы не читаете местные газеты? Ничем не могу помочь. В центральных объявления стоят слишком дорого.
Да, извещение об аукционе было послано мистеру Райфилду на дом. Ах, он пересылает все юридические документы своему адвокату? Так пусть адвокат пороется в своих залежах. Возможно, оно до сих пор там валяется.
Нет, никто в его конторе не собирался наживаться на продаже чужих домов. Дело шерифа — выполнить постановление суда и покрыть задолженность мистера Райфилда фирме «Супермотор кредит». Да, те самые 561.48. За эту цену дом и был выставлен на продажу. Шериф не виноват в том, что на аукцион явилась всего одна пожилая пара, мистер и миссис Билдерсман. И не было никого, кто готов был бы предложить более высокую цену. Поверьте, присутствовавший там помощник шерифа с удовольствием купил бы этот дом и за тысячу, и за две, и за десять. Вот это и было бы нарушением закона. Использованием служебного положения. Слава Богу — этого не произошло.
Во время перепалки Ларри как-то сникал. Его живот опадал. Тускнел блеск очков. Казалось, что он на глазах теряет в весе. Голос делался тише. Он больше не грозил, он только хотел разузнать, понять, уточнить…
Адрес и телефон супругов Билдерсман? Пожалуйста. Но, насколько шерифу известно, они уже перепродали дом корпорации «Вершина успеха». Ведь аукцион был проведен давно, месяца три назад. Так что мистер Райфилд жил все это время в доме, который ему не принадлежал. С него могут еще потребовать арендную плату. А «Вершина успеха», в свою очередь, продала дом концерну «Двадцать первый век». От них-то и поступила просьба о выселении. Вот копия их письма. Пишите им и разбирайтесь с ними. А мы законы знаем и уважаем.
Кипер и Ларри вышли из конторы в молчании, не глядя друг на друга.
— Еще не все — отнюдь нет, — не все потеряно, — начал Ларри. — Главное: не давайте им запугать себя. Что это за закон 1963 года? Судья Ронстон…
В это время в дверях появился шериф. Почему-то без шляпы и звезды.
— Мистер Райфилд, можно вас на минутку. — Он отвел Кипера в сторону. — Я вам весьма сочувствую. Вы не первый попадаетесь в эту ловушку. Но, к сожалению, все сделано по закону, придраться не к чему. Могу только дать вам совет как частное лицо. Пойдите в архив графства, поройтесь там в книгах регистрации браков. Посмотрите, за кого вышла замуж дочь супругов Билдерсман восемнадцать лет назад. А потом поезжайте в почтовое отделение, в котором арендовала почтовый ящик корпорация «Вершина успеха». По закону почта обязана сообщить вам имя владельца. Сравните эти два имени: зятя Билдерсманов и владельца «Вершины успеха». Вы можете получить любопытные результаты.
Они решили последовать совету шерифа. Они хотели выиграть время и поэтому разделились: Ларри побежал в архив, а Кипер помчался на почту. Возможность перейти в наступление против невидимого врага немного взбодрила обоих. В почтовом отделении Кипер даже нашел силы пошутить с управляющим. Заявил, что письма в последнее время так ползут, что его племянник подумывает о возрождении голубиной почтовой связи. Управляющий шутку не оценил. Но написал на бумажке имя владельца корпорации «Вершина успеха».
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК, ЧИТАВШИЙ ЭТО ИМЯ.
Когда час спустя Кипер и Ларри снова сошлись у здания суда, лица обоих выражали только уныние и испуг. Они молча протянули друг другу листки с найденными именами. Они заранее знали, что увидят на листке другого.
Имя было одно и то же.
Заслуженный член Ассоциации американских адвокатов, Адальберт Симпсон был женат на дочери супругов Билдерсман вот уже без малого двадцать лет.
Заслуженный член Ассоциации торговцев недвижимостью, Адальберт Симпсон, основал корпорацию «Вершина успеха» всего полгода назад.
— Но самое глупое, — воскликнул Кипер, — что я мог бы все это предвидеть. Ведь я знал! Он проделал точно такой же трюк с неким Джексоном два года назад. И был пойман на этом. Но, видимо, все сошло ему с рук. Вы хорошо научились выгораживать друг друга. А мне, дураку, поделом. Впредь будет наука. Если, конечно, у меня осталось какое-нибудь «впредь».
И вот они стоят перед судьей Ронстоном. И Ларри сбивчиво излагает ему суть дела. Доказывает, что адвокат Симпсон совершил противозаконную аферу. Воспользовался в корыстных целях информацией, полученной от клиента — от фирмы «Супермотор кредит». И что, вообще, о какой продаже с аукциона может идти речь, когда приговор суда об уплате долга был обжалован и подан на апелляцию.
— Апелляция! — вскинулся судья Ронстон. — И вы еще смеете произносить это слово?!
— А почему бы и нет? Я все сделал по вашим инструкциям. Обжаловал приговор в тот же день, как вы его вынесли. Через неделю подал все нужные документы. А вы сказали, что у нас на апелляцию есть целый месяц.
— Но залог, залог! — простонал судья.
— Какой залог?
— На время апелляции вы или ваш клиент должны были внести в контору суда залог в размере спорной суммы. Без залога никакие апелляционные документы не имеют силы. Они просто лежат в ящике без движения. Без залога любой должник может воспользоваться временем, отведенным для апелляции, и просто удрать.
— Но никто ничего не сказал мне про залог. И вы тоже…
— Да откуда же мне знать меру вашего невежества? Мог ли я вообразить, что опытный адвокат, член уважаемой фирмы не знает такой элементарной вещи? Сказать ему про залог! Если к вам в дом приходит профессиональный электрик, вы станете напоминать ему, что не следует устраивать короткое замыкание, что оно приводит к пожару?
— Но штатные законодатели принимают каждый год столько новых законов… Кто же в силах уследить за всеми этими томами?..
— Новых? Да закон о порядке продажи за долги был принят больше десяти лет назад. Я не говорю, что вы должны были прочесть все восемь томов. Но вы обязаны знать хотя бы суть.
— Конечно, имущественные тяжбы — не совсем моя специализация… Я занимаюсь исками о причиненном ущербе… Но все же я считал…
— То, что вы считали, будете объяснять вашему несчастному клиенту. И его адвокату, который привлечет вас к суду за причиненный урон. Я с удовольствием приму это дело к рассмотрению. Мистер Райфилд, почему бы вам не нанять для этой новой тяжбы того же мистера Симпсона? По крайней мере, он в очередной раз доказал в этой истории свою проницательность, неутомимость и пристальное внимание к мелочам. О, это был бы поистине беспрецедентный случай в судебной практике! Проигравшая сторона нанимает адвоката-победителя, чтобы покарать юридическое невежество и некомптентность!
Когда они вышли из здания суда, на Ларри было жалко смотреть. Он был так обессилен унизительным разносом, что едва поспевал за Кипером. Портфель его задевал за каждую ступеньку.
— И все же, и все же, — бормотал он, — отчаянию не должно быть места… Да, возможно, я совершил серьезный промах… Возможно, даже не один… Но в нашем штате существует специальный фонд Коллегии адвокатов… Как раз для таких случаев… Чтобы выплачивать компенсацию клиентам, пострадавшим от ошибки адвоката… Или от его нечестности… Мы подадим заявление… Я признаю свою ошибку… Конечно, моя репутация сильно пострадает… Но я готов… Вам вернут стоимость потерянного дома… Или хотя бы часть…
Но Кипер почти не слушал его. Он почти бежал. Его целью был городской фонтан в скверике. Он добежал, упал руками на его барьер. Погрузил лицо в воду. Он был уверен, что раздастся шипение пара. Но услышал только вой полицейской сирены. Одна из машин, скучавших у входа в судебное здание, двинулась в их сторону. Но пока она подъехала, Кипер успел окунуть голову еще несколько раз. Остудить щеки.
Полицейский погрозил дубинкой и отъехал.
Все, что происходило с ним дальше, Кипер запомнил урывками.
Вот он сидит на причале посреди Главной реки. Свесив ноги над бурой водой. Прихлебывая из бутылки в бумажном пакете. Бездумно разглядывая мост, чаек, ресторан на другом берегу. И вдруг видит, как из-за ферм моста торжественно выплывает дирижабль. И тысячи задранных голов по обоим берегам реки могут прочитать на его боках название самых лучших автомобильных покрышек. А дюжина туристов в подвешенной кабине может увидеть блестящее тело великой реки, и зеленую полоску насыпи, идущей поперек, и белое пятнышко старого причала на ее конце, и крошечную точку на нем — уволенного, разоренного, пьяного мистера Райфилда.
…Вот он у стойки бара, лицом к лицу с самим собой — зеркальным. Слева от него — бритоголовый юнец. Нервно ковыряет в носу, в ушах, достает что-то оттуда, рассматривает, кладет в рот. Справа — крепко сбитый дядька, уже не с кружкой, а с целой вазой пива. Атлет, шофер, грузчик, вышибала?
— …И вот жду я ее дома, — рассказывает он. — Все прибрано, обед приготовлен, счета оплачены, кошки накормлены. Сам побритый, причесанный, собой и светом доволен, цены мне нет. А она приходит и вдруг как закричит, как закричит! Ну чего, спрашивается, чего она так кричала? И теперь я думаю: а может, за это самое? За то, что был собой и ею и светом доволен? Тайна, загадка…
— …Нет, нет и нет, — отвечал ему Кипер. — Тайны больше нет. Я разгадал ее! Конечно, это был не просто скунс. Это моя добрая бабушка Дженни превратилась в красивого зверька и приходила предупредить нас. Но разве нам втолкуешь, поросятам беспечным?
…Потом он ехал куда-то без карты, без цели. В глазах проплывала сверкающая геометрия ночного шоссе. Встречные фары чертили круги и касательные к ним, вдали вырастали светящиеся треугольники моста. Прямая цепочка огней вспыхивала в памяти загадочным словом «биссектриса». Бесцельная неповторимость поездки блаженно отражала бесцельность Бытия.
…Утреннее солнце пробивается сквозь листву с трудом. С трудом Кипер приподнимается с заднего сиденья «фалькона». Пытается распрямить затекшие колени. Белка на газоне застыла с огрызком морковки во рту — ни дать ни взять футбольный судья со свистком. Вопросительный знак ее хвоста трепещет под ветерком. Не здесь ли, не на этой ли аллейке доктор Деборович объясняла ему превратности и тайны полифамной жизни? Но так и не открыла, не открыла самого главного: кто же защитит полифамный теремок от волчьей пасти за номером А-384-бис?
…Вот он бредет по улицам Главного города. Нужно убить еще целый час до открытия винных магазинов. Негр-проповедник на углу пытается открыть глаза равнодушным, вздымает обеими руками над головой фотокамеру.
— Услышьте же, неверные упрямцы, благую весть! Вот оно, последнее достижение науки, открытое брату Кристиану по милости Господней. Нет, это не простой полароид. Он может улавливать невидимое свечение вокруг головы человека. Хотите испытать на себе? Если человек ведет праведную жизнь, электрическое поле сгущается вокруг него. Образуется тот самый нимб, который христианские художники видели вокруг голов святых. Найдено научное объяснение! Всего за доллар вы можете узнать, светится ваша голова или нет. Предстоит ли вам дорога в ад или в рай, если Господь призовет вас к себе сегодня!.. Тайное станет явным, а явное всегда можно исправить. Спешите, пока у вас есть еще время!..
…На афише кинотеатра Ромео карабкается по ветвям к балкону Джульетты. Зачем миллионы людей снова и снова рвутся поплакать над историей, конец которой так безнадежно известен? Не пора ли Голливуду выпустить на экраны двойную версию, с двумя разными финалами: старинным, трагическим и новым, счастливым? Чтобы в нем посланец успевал предупредить и Ромео дождался бы пробуждения Джульетты в склепе. Но при этом, чтобы ни зритель, ни киномеханик, ни даже директор кинотеатра не знали, какая версия им досталась на этот раз. Пусть будет чистая лотерея. И тогда люди с азартом будут смотреть картину не один, не два, а три, четыре, пять раз! Каждый раз надеясь, что вот сегодня им повезет и все кончится миром и свадьбой.
…Открываются заветные двери. Кипер бредет вдоль сверкающих стен, вглядывается в этикетки. Каждая — как дверца. Но неизвестно, в рай или в ад. Он выбирает бутылку за бутылкой, относит на прилавок, выстраивает в ряд. Сочувственный взгляд продавщицы. По виду — образованный человек, а вот, уже с утра… Но что за странный выбор?
— А нет ли у вас водки «Попов»? Ага, в нижнем ряду — я не заметил… Ну вот, теперь полный комплект: красный «Попов», оранжевый «Гордон», желтое виски «Катти Старк», зеленый мятный ликер, голубой «Сапфир Бомбея», синий импортный кальвадос, фиолетовая водка «Небеса». Все семь цветов радуги — правда, красиво?
ОХ, ЭТИ ОБРАЗОВАННЫЕ! ДАЖЕ НАДРАТЬСЯ НЕ МОГУТ БЕЗ ВЫВЕРТОВ.
…Снова у стойки бара. Сосед расспрашивает о Франции.
— …И вы бывали в Париже?.. Провели там целую неделю?.. А как называется их аэропорт?.. Орли?.. А где там обмен денег: до или после таможни?.. Нет, надписи мне не помогут, я не знаю французского… Мне нужно все выяснить заранее… Вот я спускаюсь вниз, выхожу из дверей… Какого цвета у них такси?.. Стоянка направо или налево?.. Нет, я не знаю, когда полечу… У меня пока нет на это денег… И времени… И не знаю, будут ли… Но сама идея очень греет, волнует меня… Расспросами я приближаю Париж…
…Снова ночь. Скамейка в саду. У нового собутыльника — хриплый актерский голос, вековая обида, мечта о главной роли.
— …Кинореклама, говорите вы? Знаем-знаем, снимались и там. Первый раз — годовалым младенцем. Улыбался беззубым ртом, прославлял бесслезный шампунь. Двадцать две секунды был на экране. Мог ли кто-то подумать тогда, что это станет пиком моей актерской карьеры?.. С тех пор максимум — пять секунд, восемь… И тоже без слов…
А потом приятель устроил эту работу в лаборатории… Они мне говорили: будешь работать для науки, важнейшие исследования. Безопасность автомобильного движения — главная проблема наших дней. А что оказалось? Наливают с утра полстакана джина — пей! А потом садись за руль и выезжай в город. А мы за тобой будем ездить и считать нарушения и ошибки. А на следующий день — уже полный стакан. Чтобы им поточнее определить, с какой рюмки штрафовать водителей за выпивку. «Не бойся, — говорят, — от полиции у нас специальное разрешение». Так я и пил каждый день, служил науке. Так оно и пошло, и пошло…
Безопасность — это святое! Это наша новая вера — так объяснил мне один умный-умный друг.
Ха — безопасность! Знаем-знаем… На всех полиэтиленовых мешочках предупреждения: не надевай на голову, не задохнись! На чайниках: не облейся кипятком! На вентиляторах: не суй палец! И только на одной вещи нет предупреждающей надписи, только на одной! Вот на этой самой.
И собутыльник достает из заднего кармана маленький пистолетик. И начинает объяснять Киперу, как опасно нажимать на курок. Особенно если дуло направлено кому-нибудь в живот. Как, например, сейчас Киперу. И если что-то случится, то всякий может легко оправдаться, сказать, что на предмете не было предупреждающей наклейки. А лучший способ устранить эту опасность — достать поскорее бумажник. Нет, кредитные карточки служителям науки как-то не помогают. Только наличные. Как — это все? Ох, какие бывают люди неосторожные. Ведь вот-вот пружина может сорваться, щелкнет по бойку, тот — по капсюлю… Скамейку потом уборщикам и за неделю не отмыть… Ну уж, ладно, на первый раз простим… Только не вздумайте вскакивать со скамейки, шуметь… Опаснее этого нет ничего на свете.
И Кипер послушно остается на месте. Ему хочется лечь прямо тут же, на деревянные планки, забыться. Но мучает мысль об автомобиле. Где же, где же, где же он оставил его сегодня? Ведь это его последний и единственный дом… Ведь там в багажнике должен еще оставаться остаток утренних закупок, кусочек винно-водочной радуги… Ее сине-фиолетовый край…
Но весенняя ночь заливает сознание, и все исчезает в фиолетовом мраке.
III-8. Мимолетные встречи
Первое, что Кипер увидел, придя в себя, — две соломенные птицы над головой. Которые тихо вращались на своих ниточках, золотились игрушечными крылышками. Потом появилось чье-то лицо, и женский голос сказал:
— Он проснулся, проснулся!
Другое лицо склонилось над ним, блеснуло очками.
— Долли, — сказал он. — Долли, поверь… Тебе не нужно так бояться за сына… Он крепкий, смелый мальчик… Даже мужчина… Сильный, правильный эгоист… Но сумеет накормить длинной ложкой и ближнего, и дальнего…
Долли улыбалась, кивала, терлась щекой о чью-то руку. Кипер не сразу понял, что это его рука. Ее глаза за очками сияли. Она начала целовать ему пальцы один за другим.
— А за тебя?.. Можно, я буду теперь дрожать за тебя?.. За твой мизинец, за безымянный, за средний, за указательный, за большой?.. Всю эту неделю, что мы тебя искали…
— Неужели неделю?
— Почти… Эсфирь, когда вы позвонили?.. в прошлый четверг, да?.. Позвонила и сказала, что тебя нет уже сутки… И они оба — Эсфирь и Грегори — примчались к нам… Конечно, увидеть снова Грегори было таким счастьем… Но когда я узнала, что на все эти месяцы он нашел приют в твоем доме… Наверное, я могла бы и рассердиться… Ведь вы водили меня за нос… Но я тут же забыла об этом… Чувство было такое… Я так тебе благодарна… Будто мне вернули не только сына, но и его отца… Нет слов, нет слов…
Она нашла его вторую руку, погрузила лицо в его ладони.
— Конечно, мы все перепугались, — сказала Эсфирь. — Ты ведь умчался тогда из дома, не сказав нам ни слова… Только колеса взвизгнули. Мы боялись, что ты или сам разобьешься, или слетишь с моста, или задавишь кого-нибудь… Мы не хотели заявлять в полицию — но что же было делать?
— Это Эсфирь придумала, как тебя искать. Дали объявление в газету: «Владелец красного «фалькона» с таким-то номером не может вспомнить, где он его припарковал. Сообщившему будет выдано вознаграждение в двести долларов».
— Мы хотели предложить больше, но отец отсоветовал. Он сказал, что на пятьсот долларов уже может слететься толпа жадных жуликов. Отыщут на свалке старый «фалькон», перекрасят его, подделают номер и будут требовать вознаграждения.
— А та старушка, которая позвонила, — она была очень возбуждена. Сказала, что ни в лото, ни в лотерею она никогда не выигрывает и просто не может поверить, что ей, наконец, повезло. Да, красный «фалькон» стоит перед ее домом вот уже сутки. Но предупредила, чтобы мы были осторожны. Потому что в автомобиль забрался какой-то бродяга и спит там. Мы не могли разбудить тебя никакими силами. Роберт сел рядом с тобой за руль, а я всю дорогу держала твою голову, чтобы она не каталась по спинке сиденья.
— Мы сдали твой костюм в чистку, но нет уверенности, что ему удастся вернуть приличный вид. Похоже, что какую-то ночь ты проспал с шоколадным пломбиром в кармане.
— Ларри говорит, что он будет бороться за твой дом. Что он уже попробовал несколько ходов и получил обнадеживающие результаты. Если удастся доказать, что в какой-то момент этих жульнических манипуляций Симпсон стал владельцем дома, можно будет опротестовать продажу как мошенничество. Плохо только, что этот закон 1963 года объявляет любую продажу за долги окончательной. И снова — из лучших намерений. Чтобы, мол, люди не боялись покупать дома должников.
Эсфирь принесла Киперу стакан сока. Потом достала из тумбочки механическую бритву и принялась водить ею по заросшим щекам.
— Но все же, знаешь, есть одна хорошая новость: с тебя, слава Богу, снято подозрение в манипуляциях с трупом. Вся афера, оказывается, была затеяна сыночком, Лестером-младшим. Он был по уши в игорных долгах. И когда в одно прекрасное утро обнаружил папашу мертвым в кровати, понял, что его денежный ручеек иссяк. Тогда-то ему и пришла в голову эта дикая идея: выбросить труп в окно и объявить «Ковер Аладдина» убийцей.
— Что ни говори, этот Симпсон — дотошный негодяй, — сказала Долли. — Все по пословице: «Чтобы жулика поймать, надо жулика послать».
— Когда в суде заговорили о манипуляциях с трупом, Лестер-младший испугался и стал подводить под подозрение тебя. Это он тебя сфотографировал у дома и послал в полицию снимок. И предвыборный плакат налепил на дерево, чтобы запутать даты. Только когда отпечатки его пальцев нашли на кровати и на раме окна, тогда он сознался.
— Как хорошо, что мне не надо будет тащиться в полицию, подтверждать твое алиби на пятнадцатое июня.
— А миссис Лестер? Она тоже участвовала?
— Кажется, нет. Эсфирь, сержант что-нибудь говорил про нее?
— Нет, она ничего не знала. Верила пасынку во всем. Да и зачем ей такие аферы? Она у мужа научилась оперировать спокойно, наверняка. Ты думаешь, этот фильм о покойном супруге она затеяла просто так, от любви и печали? Ха! Была основана целая корпорация с бюджетом в полмиллиона долларов. Тебе досталось только тридцать тысяч, а остальное будет потрачено умело — якобы на деловые поездки, аренду помещения, закупки несуществующего оборудования, зарплату якобы сотрудникам (на самом деле — родственникам и знакомым). Ведь создание документального фильма можно изобразить как мощное предприятие. Если она сумеет доказать Налоговому управлению, что потратила на бизнес полмиллиона, ее выигрыш на налогах дотянет, я думаю, тысяч до двухсот. Убежища! Добрые строители налоговых убежищ должны ведь получать свое скромное вознаграждение.
Долли погладила Кипера по свежевыбритой щеке.
— Как ты себя чувствуешь? Хочешь чего-нибудь поесть? Мы уже пообедали, но я могу принести тебе сюда на подносе. Или хочешь спуститься вниз, поздороваться с остальными? Там все свои. Просто надень пока халат поверх пижамы. Вряд ли у Роберта найдутся штаны твоего размера. А завтра Эсфирь привезет тебе что-нибудь из дома.
По лестнице они спускались цепочкой, взявшись за руки. Их встретили тихими аплодисментами и улыбками. Только Ларри Камбакорта виновато ежился на своем стуле. Отводил глаза. Кипер направился первым делом к нему, потряс руку.
— Я не терял времени даром, — начал Ларри. — Нужные заявления уже направлены в апелляционный суд, в штатную ассоциацию адвокатов, в комиссию по правам домовладельцев, в комитет…
— После, после, — сказал Кипер. — Не будем засорять нашими судебными дрязгами головы остальным.
Грегори помахал ему, не вставая. Сидевшая рядом с ним Гвендолин любовно разглядывала вышитую крестиком подушку. Мистер Розенталь расслабился в кресле, упражнял свой талант — ждать не скучая. Долли принесла Киперу поднос с остатками мясного пирога и банкой пива.
— Мы тут заговорили о мимолетных встречах, — сказал Роберт. — Мимолетных, но оставивших глубокий след. Мистер Розенталь сказал, что у него была такая встреча. И у меня была. И у Грегори. Решили рассказывать по кругу. Никто не против?
— Нет, нет, никто. Слушаем мистера Розенталя.
Священное счастье врага
— Это произошло во время войны, — начал мистер Розенталь. — Не той большой, где убитых считали миллионами, а нашей — маленькой, местной, едва заметной на глобусе. Но для нас она была самой главной. В ней решалось все. Вся наша жизнь и то, что больше жизни.
Уличные бои в Иерусалиме тянулись долго. Они шли, главным образом, по ночам. Мы удерживали одну сторону улицы, арабы — другую. По ночам та или другая сторона делала вылазку. Мы выбивали их из полуразрушенных домов и пытались закрепиться там. Но следующей ночью они устраивали контратаку и выбивали нас.
Так тянулось до тех пор, пока из Америки не приехал помогать нам один майор. У него был опыт уличных боев еще со времен гражданской войны в Испании. Он воевал в Барселоне. «Не пытайтесь закрепляться в отбитом квартале, — объяснил он нам. — Оставьте его пустым ничейным пространством. Тогда противник не сможет нападать на вас внезапно. Пробираясь по пустому кварталу, он непременно выдаст себя. Конечно, так вы не отвоюете город. Но вам ведь сейчас главное — продержаться до прибытия подкреплений из Тель-Авива».
Этот совет нам очень помог. Отбив квартал, мы оставляли в домах пустые консервные банки на проволочках и уходили. Когда арабы пытались подкрасться для атаки, мы узнавали об этом по звону. И встречали их светом прожектора и огнем. Они несли большие потери. Но все же отдельным группам удавалось прорваться. Видимо, одна такая группа добралась до дома, где засел наш взвод. И забросала нас гранатами.
Я очнулся с ощущением страшной тяжести на голове. Казалось, она была придавлена глыбой бетона. Но рот мог дышать, и глаза открывались. И в переменчивом свете пожара я увидел над собой лицо арабского легионера. Оно было искажено гримасой счастья.
И здесь, в этот короткий предсмертный миг я вдруг ясно-ясно все понял про него.
Я понял, что вся его короткая жизнь была пронизана одной мечтой — убить врага.
И что я оказался воплощением его мечты. Но он сначала подумал, что я уже убит взрывом гранаты. А это совсем не то. Ведь неизвестно, кто именно бросил гранату. Может быть, другой — не он? Но когда я открыл глаза, сердце его переполнилось счастьем. Ему нужно было встретить живого врага — и вот враг его оказался жив. Он должен был упиться этим моментом. Ведь и у многих древних и диких племен существуют поверья, что жизненная сила врага переливается в момент смерти в душу победителя. Его занесенный штык замер на секунду, в предвкушении этого счастливого мига.
Но этой секунды и этих бликов огня хватило моему взводному, чтобы взять араба на мушку. Лицо легионера будто взорвалось надо мной. Ведь пуля, входя в череп, оставляет маленькую дырочку. Но внутри, по ходу, она разрушается и выходит десятками обломков, как шрапнель.
Спросите меня сегодня: «Сделал ли ты кого-то на свете счастливым?» — и я с уверенностью отвечу «да». Тот арабский солдат был абсолютно счастлив, занося надо мной свой штык. Но я не могу сказать, что я научился этому счастью. Мы знаем счастье любви, счастье успеха, родительское счастье, счастье выздоровления. «Счастье вражды» остается неведомым большинству из нас. Враг для нас всегда — лишь угроза, опасность, мы не ждем от него ничего, кроме горя и страданий.
Но с той ночи я точно знаю, что «счастье вражды» существует. И есть на свете миллионы людей, для которых заиметь врага, а потом убить его — высочайшее, а порой и единственно доступное счастье. И в погоне за ним они не остановятся ни перед чем. Не помогут никакие наши призывы к переговорам, к благоразумию, к справедливости, ни денежные подачки, ни корабли с мукой и бобами. Если нам выпала судьба стать для кого-то долгожданным кровным врагом, у нас нет иного выхода, как браться за оружие и защищаться до конца.
Таков урок, таков глубокий след, оставленный во мне той мимолетной встречей с арабским легионером.
Раненая душа
— Моя мимолетная встреча, — начал Роберт, — тоже окрашена кровью и смертью. Но тогда я еще не верил в переселение душ и воображал, что дело идет всего лишь о раненой утке.
Мне было лет пятнадцать. Я гостил у тетушки в Миннесоте. Она и ее муж были страстными охотниками. Как раз в ту неделю открылась осенняя охота на уток. И они взяли меня с собой на озеро. Стрелять я умел, но на охоте был первый раз.
Они объяснили мне, что нужно делать. У нас было две лодки. Мы высмотрели утиную стаю в дальнем конце озера. И медленно поплыли к ней. Я с тетушкой — в одной лодке, ее муж — в другой. Секрет в том, чтобы приблизиться к стае с наветренной стороны. Конечно, утки не подпустят тебя на расстояние выстрела. Они улетят. Но взлетают они всегда против ветра. И если ты приблизишься к ним вместе с ветром, они пролетят как раз над твоей головой, еще не набрав достаточную высоту. Тут-то охотник и ловит свой счастливый миг.
Тетушка сидела на носу лодки. Осторожными движениями ладони показывала мне, куда грести, — правее, левее. Утки сначала пытались просто уплыть подальше от непрошеных гостей. Но лодки прижимали их к берегу. В конце концов стая взлетала. И в тот короткий миг, когда они со свистом проносились над нашими головами, начиналась пальба.
Я тоже был захвачен возбуждением охоты, тоже палил в небеса. Но, конечно, тягаться с настоящими охотниками мне было не по силам. С трех-четырех заходов они подстрелили каждый по две разрешенных утки и собрались уезжать домой. А я еще не убил ни одной. Стрелять влет мне до сих пор не доводилось.
— Давай сделаем так, — сказала тетушка. — Мы поедем домой готовить обед. А ты останься и добей ту, которую я только подранила. Ей уже трудно взлетать. Ты сможешь подстрелить ее на воде.
Так началась моя эпопея с раненой уткой.
Я приближался к стае на лодке. Стая взлетала. Раненая оставалась. Я откладывал в сторону весла, осторожно брал ружье. Целился, стрелял. Промахивался. С трудом превозмогая боль, утка начинала хлопать крыльями, вырывалась из плена воды, взлетала. Я видел, что одна лапка у нее беспомощно свисает. Она опускалась вдали, рядом с остальной стаей. И все начиналось сначала.
Не помню, сколько раз это повторялось. Я сбился со счета. В какой-то момент стая поднялась и улетела прочь с опасного озера. Раненая осталась одна. С каждым разом она подпускала меня все ближе. Но от волнения и стыда я все равно промахивался. Неписаный охотничий закон запрещает оставлять раненую птицу умирать долгой смертью. Махнуть на все рукой и уехать я просто не мог.
Каждый выстрел отдавался у меня болью в груди. Будто невидимая нить протянулась от моего сердца к ее перебитой лапке. Боль пульсировала в нас обоих. Мы стали одно. Нет, мы всегда были одно — просто я не знал этого. Все живое связано друг с другом миллионом невидимых нитей. Но жадность и похоть господства заставляют нас каждый день забывать про это главное глубинное единство.
В конце концов утка исчерпала запас своих сил. Она осталась на воде после моего выстрела. Она не смотрела на меня. Глядела — будто прощалась — на озеро, на желтеющие деревья, на осеннее небо. Я смог подгрести еще ближе и на этот раз не промахнулся. То, что еще минуту назад было живым существом, осталось на воде окровавленным комком перьев, мяса, костей.
Сказать, что я увидел, как душа утки вылетела из мертвого тельца и отправилась искать себе другое пристанище, было бы неправдой. Но такой же неправдой для меня было бы сказать — «утка убита, умерла». Если она умерла, почему же у меня осталась боль в сердце? Куда протянута живая болезненная нить? Откуда прилетают по ней эти острые болезненные толчки сострадания всему живому? Которые сохраняют свою силу настолько, что с тех пор я не могу взять в руки ружье или удилище или даже мухобойку.
Моя вера в переселение душ, конечно, зародилась в минуты той охоты. Это и есть глубокий след мимолетной встречи с раненой уткой. Но чего я не могу понять до сих пор: почему нашей бессмертной душе не дано помнить о прежних воплощениях?
Одни мудрецы считают, что это в наказание нам грешным, а святым такая память дана, и она помогает им назвать братом льва, орла, шмеля, сокола, помогает им в конце концов вырваться из череды земных воплощений, обрести бестелесную форму бытия. Другие, наоборот, полагают, что это сделано Творцом из сострадания: иначе память о всех мучениях земного бытия накапливалась бы до бесконечности и приводила к параличу души. Не знаю, кто из них прав. Может быть, и мне тяжело было бы вспоминать какие-нибудь встречи с кашалотами, когда я пребывал в своем дюгоневом варианте. Но все же одну вещь мне почему-то очень, очень хотелось бы знать: сколько дюгонят родилось от меня и отправилось странствовать по океанским просторам?
Разрушитель инопланетной мечты
— А мне вот как повезло! — сказал Грегори. — Месяц назад мне бы еще нечего было рассказать. Потому что моя мимолетная встреча случилась только на прошлой неделе. Самая свеженькая! Но я уверен — останется в памяти надолго.
Видели бы вы этого вулканолога — сразу бы поняли, о чем я толкую. Он был весь какой-то помятый, запыленный, раздерганный. Будто его самого только что выбросило из жерла вулкана. Волосы всклокочены, лицо — цвета золы, очки — с трещиной.
Его привел наш учитель естествознания. Предупредил, что вулканолог — его старинный друг. Что он сделал важное открытие, которое никак не может получить признания. Книгу вулканолога издательства отказываются публиковать, выступить с лекциями никто не приглашает. Учитель пригласил его выступить перед нами — старшеклассниками. Он уверен, что нам будет интересно послушать, а вулканолог сможет почувствовать на живой аудитории, что в его рассказе понятно, а что — не очень.
Первым делом класс превратили в кинозал. На доску повесили экран, и по нему поплыли кадры извержения вулкана. Мощного. Лава, летящие камни, дым, пар. Но вулканолог хотел, чтобы мы обратили внимание на другое. Указкой он отыскивал на экране маленькие светящиеся точки, которые удалялись прочь от жерла горы. Эти точки, объяснял он, представляют собой странные сгустки газа или электричества. Они образуются, по-видимому, в гуще извергающейся лавы при очень высоких температурах и давлениях. Он наблюдал и снимал их на пленку много раз. Он назвал их «горгонами». И все пытался поймать момент их исчезновения. Чтобы оценить их живучесть. Но это ему редко удавалось. Горгоны удалялись из поля зрения, но явно сохраняли устойчивость.
Так он наблюдал за своими горгонами лет восемь. И вдруг ему пришла в голову гениальная идея. (Это я говорю «гениальная» — он-то держался очень скромно.) А что, если все эти рассказы о летающих тарелках, о неопознанных летающих объектах — не выдумки и не иллюзии? Что, если люди действительно видят в небе светящиеся шары, которые на самом деле есть его горгоны, разлетающиеся по всему миру после каждого извержения?
Чтобы проверить свою гипотезу, ему пришлось погрузиться в многолетние исследования. Он собирал все сообщения о летающих тарелках и сводил их в хронологические таблицы. Потом брал хронологические таблицы извержений и пытался сравнивать их с теми. Но в какой-то момент понял, что такой подход ничего не даст. Потому что многие извержения происходят на дне океана. Они тоже выпускают в атмосферу горгоны, но эти извержения никто не регистрирует.
Параллельно он пытался понять природу этих светящихся шаров, изучал процессы, происходящие в газах при сверхвысоких температурах и давлениях. Также он стал разыскивать людей, которые утверждали, что видели, как светящийся шар опустился на землю. Многие из них сообщали, что, к их изумлению, шар не был горячим. На месте его приземления и исчезновения трава оставалась свежей, несожженной. Не такой ли шар увидел пророк Моисей в кусте, который горел и не сгорал?
Вулканолог прочитал тысячи рассказов людей о светящихся шарах в небе. Он отбросил все истории о том, как инопланетяне брали людей на свой космический корабль, обследовали их, лечили, разговаривали с ними на неизвестном языке, который каким-то чудом был им понятен, и прочую художественную фантастику. Но он заметил, что в оставшихся историях три элемента повторяются почти безотказно:
1. Шары движутся не по воле ветра. Они могут подниматься и опускаться, менять направление движения, как бы маневрировать. Их движение несколько напоминает перемещения шаровой молнии или волчка, крутящегося на полу.
2. Человеческий глаз видит шары, но для радара они остаются невидимыми. Встревоженные люди часто звонили в полицию, полиция передавала сообщения военным властям, но те заявляли, что это иллюзия, потому что на их экранах никаких неопознанных летающих предметов не видно. Отсюда следует вывод, что это были нетвердые тела.
3. Наконец, почти все замечали, что приближение светящегося шара вызывает серьезные неполадки во всей электронной и радиоаппаратуре. То есть он явно несет вокруг себя мощное электромагнитное поле.
Но все эти три особенности присущи и горгонам, вылетающим из вулкана.
Тут я призадумался и пришел к выводу, что вулканолог, скорее всего, прав. Наверное, его гипотеза рано или поздно будет подтверждена и научно доказана. Но как ни странно меня это совсем не порадовало. Мне вдруг стало грустно-грустно. Как любит говорить Гвендолин, меньше стало чему удивляться на свете. Так мы жили и тешили себя этими тайнами: летающие тарелки, инопланетные корабли. Пришельцы из космоса прилетят и научат нас, дураков, жить по-человечески, не мучить друг друга. А тут оказывается, что никаких инопланетян как не было, так и нет. И светящиеся шары — это всего лишь какой-то бездушный, заряженный электричеством газ. Ужас! Дикое разочарование!
После лекции я подошел к вулканологу и сказал, что он меня убедил, что его замечательное открытие когда-нибудь признают, но что книгу его еще долго никто не напечатает. Потому что кому же охота расставаться с мечтой? Он смотрел на меня с грустной улыбкой, кивал, как-то странно хихикал. И глядя на него, на всю его растрепанную вулканами и издателями фигуру, я себе мотал на ус, что в наших изобретательских делах надо быть поосторожнее. В том смысле, что если придет в голову новое изобретение или открытие, я сначала хорошенько погляжу кругом: не разрушает ли оно чьи-то привычные дорогие мечты?
Нет, не то чтобы у меня хватило терпения заткнуться и промолчать про свое открытие несколько десятков лет. На это я не способен. А то, что ни в коем случае нельзя давать себе распускаться, ждать немедленного признания, надеяться, что тебя тут же забросают цветами и премиями. Вот такой урок я извлек из своей вулканической встречи, это хочу зарубить себе на носу.
Костер обид
— Все смотрят на меня — значит, моя очередь? — спросила Гвендолин. — Ну, пока другие рассказывали, я честно пыталась вспомнить чего-нибудь похожее, крест на сердце. Но мимолетные встречи — кто их помнит? Никакой головы не хватит. Помнишь длинные, большие, когда тебя успевали так наобижать, что из головы уже не выкинуть. И все-таки одна маленькая история вспомнилась. Это когда не меня, а я сама сильно обидела.
Было мне тоже, как и Роберту на его охоте, лет пятнадцать. Самый у девчонок стервячий возраст. Если вы только знаете, о чем я толкую. Весь свет против них, все их обижают — значит, можно всем мстить без разбору. А у нас, черных, это вдвойне. У нас ведь нынче как: белые нас за три века так наобижали, что с ними расплачиваться — двадцати веков не хватит.
И вот иду я однажды ночью по нашему кварталу. Эдакая подвыпившая ведьмочка, разобиженная насмерть. Потому что мой Луис опять два раза танцевал с этой тощей Бригиттой. Иду не то чтобы шатаясь, но нет-нет и запнусь на ровном месте. А квартал у нас был не очень спокойный. Всякое случалось по ночам. И потасовки, и стрельба, и ограбят — глазом моргнуть не успеешь. Но я-то к тому времени ничего не боялась. Всех главных разбойников уже знала, и они меня знали. А мелкой сошке и сама могла врезать как следует. Так что шла себе, ни о чем не заботясь. И думала только о том, кому из этих двоих глаза нужно выцарапать в первую очередь: ей или ему?
Вдруг подкатывает к тротуару машина. В марках я не понимаю, но вижу — недешевая. И выходит из нее такой белый толстячок. В галстуке бабочкой, как у оркестрантов. И спрашивает, не подвезти ли меня до дому.
Ну, тут я ему задала!
«Ах ты, — кричу, — сволочь белопузая! Отыграл на своей скрипочке — теперь развлечься захотелось? Попробовать остренького, запить солененьким? Надоели беленькие — захотелось черненьких? Думаешь, за деньги всех нас можно купить? Или потянуло на малолетних? Эх, кастрировать бы вас всех — и дело с концом!»
Долго я так разорялась. Ору на него и сама собой любуюсь. И на сердце легчает. Ведь злоба — от обиды лучшее лекарство. Но вдруг замечаю, что в машине кто-то есть. Вижу лицо в боковом стекле. Какая-то старушка, вся в морщинах и седых кудряшках. Видимо, мать его или тетка. И смотрит на меня так печально-печально. Наверное, это она подбила его остановиться и подвезти домой бедную заблудшую девчушку.
Он ничего мне не ответил. Сел в машину, и они уехали.
На следующий день я вспомнила про них. Думаете, стало мне стыдно, что я зря накричала на человека? Ничуть. Я тогда стыдиться вообще не умела. Была кругом права, всегда и во всем. А виноваты — все другие. Знаем мы их! Не в этот раз, так в другой этот музыкантик свое сыграет. Если вы соображаете, что я имею в виду.
Но все равно — было как-то неприятно вспоминать. Очень было печальное лицо у этой старушки. Вспомнишь его — и начинает гаснуть любимый костер обид. Как их, драгоценных, ни вороши — прежнего жару не выходило. Словно отсыревшие дрова — чадят, шипят, да и только.
И теперь я думаю: не с того ли случая стала я реже обижаться? Как-то мне стало скучно этим заниматься. Ведь когда каждый живет со своим костерочком обид, все получаются одинаковые. И не то даже страшно, что все костерочки вдруг сольются и получится настоящий большой пожар злобы. А то, что никого ты своими обидами уже не удивишь. Я обиженная, ты обиженная, он, она, они — все! И того хуже: самой уже никому удивляться не получается. Кругом все одинаковые, досмерти разобиженные, друг другу неинтересные, на самих себя закрученные. Такая скукота.
Вторая жизнь
— Должен извиниться, — начал Ларри, — потому что моя мимолетная встреча возвращает нас обратно к тому, с чего начался наш круг историй: к теме смерти. Или, скорее, к проблеме возвращения из царства мертвых. Впрочем, судите сами.
В те годы я еще только начинал свою карьеру. И наша адвокатская контора, как и все другие в нашем штате, должна была отдавать какое-то количество рабочих часов на бесплатное обслуживание бедных клиентов. Конечно, меня, как самого молодого, посылали на эти дела чаще других.
Я очень хорошо понимал тех бедняков, которым мне приходилось помогать. Каждый из них, наверное, думал про меня: «Работает из-под палки, по принуждению — разве он станет стараться ради меня? разве будет вкладывать душу в поиски спасительной лазейки? Наверное, захочет отбарабанить положенные часы и смыться поскорее». Но я тогда еще был полон юношеских идеалов и пытался делать свое дело на совесть. Не буду хвастать, но скажу, что вскоре мое имя стало более или менее известным среди бедной клиентуры. Так что я не удивился, когда мне сказали, что со мной — именно со мной и ни с кем другим! — хочет посоветоваться один пожизненно заключенный.
Я посетил его в тюрьме, и он рассказал мне свою историю. С детства он был очень тихим, неповоротливым, послушным. Звезд с неба не хватал, в учебе сильно отставал. Вырос, стал работать почтальоном. Честно разносил по домам письма, пакеты, счета. Допускал иногда ошибки, отдавал, например, заказное послание не в те руки или еще что-то такое. Но не чаще других. Однако начальник отделения придирался к нему за каждую мелочь. Устраивал громкие разносы, оскорблял прилюдно, урезал зарплату, штрафовал. И, в конце концов, добился увольнения.
Вот этого мой почтальон не выдержал. Он тихо раздобыл где-то пистолет, тихо вошел посреди белого дня в почтовое отделение и тихо застрелил начальника. Потом послушно сдался полиции, на суде признал свою вину, послушно отбывал пожизненный срок.
Он отсидел уже шесть или семь лет, когда Бог вдруг послал ему удачу. По крайней мере, так он считал. У него случился инфаркт. Потребовалась срочная операция на сердце. И во время этой операции он ненадолго умер. Пережил так называемую клиническую смерть. Увидел темные вихрящиеся облака и яркий просвет в них и все такое, о чем рассказывают люди, переступавшие этот порог. Но врачам удалось вернуть его к жизни. Теперь он вернулся в этот мир. Видимо, Бог решил, что ему еще не пора. Даровал вторую жизнь. И он хочет прожить ее достойно. Поэтому ему нужна моя помощь.
— В чем именно? — спросил я.
— Как — в чем? Составить по всей форме заявление о выпуске меня из тюрьмы. Ведь я был осужден пожизненно. И та моя жизнь кончилась. Оборвалась на операционном столе. На этот счет имеется законный медицинский документ. Тот человек был осужден и отбыл свой срок. А в своей новой жизни я не совершил ничего дурного. Поэтому нет никаких оснований, чтобы держать меня дальше в тюрьме.
Я слушал его и не мог понять — разыгрывает он меня или говорит серьезно? Он глядел на меня чуть ли не с жалостью, будто сочувствовал моей бестолковости, давал время уразуметь простую истину. Я понял, что не смогу так сразу разочаровать его. Обещал поговорить с судьей. И даже выполнил свое обещание. Но судья, конечно, только накричал на меня.
— Еще раз явитесь ко мне с такими глупостями — и я сообщу в вашу фирму. А воскресшему почтальону передайте, чтобы оставил свои фокусы. Доживет до пароля — его счастье. И пусть скажет спасибо, что его залатали за деньги налогоплательщиков.
Что стало с почтальоном дальше, в его второй жизни, я не знаю. Но мысль о его кончине и воскресении время от времени тревожит меня. Клиническая смерть — явление малоизученное. До сих пор она происходила с людьми только случайно, чаще всего — во время операции. А что произойдет, если хирурги научатся причинять ее намеренно? Если откроется, что клиническая смерть может стереть все прошлое человека? И ее можно применять как хирургическую операцию для лечения тех, кому воспоминания о прожитой жизни невыносимы?
Всякий человек получит возможность второй попытки, возможность начать чистую незапятнанную жизнь. Но уже имея где-то в глубине души весь опыт страданий, ошибок, разочарований первой. Если можно ампутировать пораженную раком почку, почему нельзя ампутировать прошлое, пронизанное метастазами стыда, обид, сожалений?
Бывают, бывают у меня дни, когда я тихо мечтаю и даже молюсь о такой возможности.
Зов одиночества
— Папа, когда мы получили заказ от родителей той молодой художницы? — спросила Эсфирь. — Года три назад? Да, мне тоже помнится, что три. Дело было нетрудное. Девушку не надо было искать, адрес ее был известен. Но она порвала всякие отношения с родными. Ни писем, ни телефонных звонков, ни поздравительных открыток. Родители уже смирились с этим. Но они хотели хотя бы убедиться, что она здорова, что человек, к которому она ушла, не держит ее взаперти, не морит голодом, не избивает.
Никого из родных и прежних знакомых она не хотела видеть, просто не пускала в дом. Мне нужно было придумать какой-то предлог для встречи, повод для визита.
Было известно, что девушка эта ушла к художнику, который был старше ее на много-много лет. В молодости он подавал большие надежды, приобрел известность. Но потом озлобился, замкнулся в себе, перестал выставлять картины и скульптуры, уединился в своем доме в Аппалачских горах. Однако, судя по всему, время от времени он выходил из добровольного заточения, приезжал в город, посещал галереи, интересовался картинами других художников. Потому что однажды он написал девушке письмо, в котором очень хвалил ее работы, представленные на недавней выставке.
Между ними завязалась переписка. Художник давал ей советы, разоблачал всевозможные трюки владельцев галерей, учил не доверять ни им, ни редакторам художественных журналов, ни критикам, ни торговцам картинами. Уверял, что видит в ней зачатки нешуточного таланта. И однажды — неслыханное дело — пригласил навестить его. Она навестила его раз, другой, а потом осталась у него насовсем. И сообщила родителям, что начинает новую жизнь, в которой ей никто-никто из прежней жизни не будет нужен.
Я решила изобразить из себя поклонницу таланта, которая недавно открыла литературное агентство и хотела бы заняться пропагандой работ любимого художника. Профессия литературного агента, вообще-то, доступна каждому. Вы арендуете почтовый ящик, заказываете сотню конвертов с фирменным знаком в верхнем левом углу, бумагу с таким же знаком — вот и всех хлопот. Но я еще отыскала критика, который в свое время писал хвалебные статьи об аппалачском отшельнике. И в разговоре с ним поднабралась правильных хвалебных слов и выражений. А потом использовала их в своем письме к художнику. В котором предлагала взяться за издание нового альбома его работ. Вернее, отыскать для них издателя. Который согласился бы издать альбом точно в таком виде, составе и объеме, в каком пожелает сам художник.
Письмо мое подействовало — меня пригласили в горное убежище. Я провела там почти целый день, так что встреча была не совсем мимолетной. В картинах и скульптурах я понимаю мало, тут мне приходилось наугад изображать восторг, делать поспешные записи в блокноте — якобы заметки для будущего альбома. Но самого художника я не забуду до конца дней своих.
Его кряжистая, приземистая фигура, его седая грива, его густой голос мгновенно заполняли все пространство. Рядом с ним сразу становилось тесно. Ощущение тесноты не исчезло, даже когда мы вышли из дома. Он хотел показать мне свой огород и сад. Похоже, он больше гордился своими огурцами, помидорами, клубникой, морковью, яблоками, чем своими картинами. Но это потому, что он каждое свое дело переживал как творческий акт. А каждый творческий акт у него начинался с полного отбрасывания и зачеркивания общепринятого.
Еда? Он почти ничего не покупал в супермаркете, ел только то, что выращивал сам или что привозили на базар знакомые ему и проверенные фермеры.
Мебель? Только по индивидуальным заказам, по его собственным эскизам.
Архитектура? Строителям пришлось взрывчаткой пробивать толщу гранита, чтобы соединить задуманный им гараж с домом, стоявшим выше на склоне горы.
Медицина? О, тут он не признавал никаких авторитетов. Он демонстрировал мне десятки баночек с мазями собственного изготовления, объяснял тайны гомеопатии, йоги, шаманства. Все кровати в доме стояли изголовьем на север — это обеспечивало правильный лечебный эффект магнитного поля Земли. Никаких аспиринов, никаких антибиотиков, никаких снотворных. Упоминание о прозаке вызвало у него издевательский хохот.
Очень скоро мне стало понятно, что такой человек и подругу жизни должен был вылепить, смастерить себе сам. Она присутствовала при наших разговорах, не вмешиваясь, иногда улыбалась — миниатюрная, большеглазая, рассеянная. Я могла с чистой совестью сообщить ее родителям, что дочь их выглядит хорошо, здорова и, судя по всему, довольна своим положением. Но сама исподтишка вглядывалась в это лицо, вслушивалась в ее короткие реплики, ловила преданный взгляд, который она порой бросала на своего мэтра. И пыталась понять: почему? чем мог приманить ее этот одинокий гневливый мизантроп? окруженный теснящим облаком вечного недовольства? оторванный от всего остального мира?
Талантом?
Но таланту можно вполне поклоняться издалека. И учиться у него можно издалека, как учатся молодые художники по шедеврам, висящим в музеях, или даже по почте, на всяких заочных курсах.
Или манит сама безмерность предъявляемых требований? «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником…»
Только много дней спустя, вспоминая снова и снова этот визит, я стала смутно догадываться о том, что наше одиночество само по себе может стать для кого-то манящим зовом. Тебе начинает казаться, что только ты — единственная! — можешь прорваться, спасти, преобразить. Как в сказке про красавицу и чудовище: урони на него слезинку — и чудовище превратится в прекрасного принца.
А потом оказалось, что я и сама очень беззащитна перед зовом одиночества. Особенно, когда оно прячется за маской приветливой открытости людям. И укрывается в башне, открытой окнами на все четыре стороны света.
Эсфирь умолкла.
Все уставились на Кипера. И на Долли. Они оставались последними.
— Да, у меня тоже была очень важная мимолетная встреча, — сказала Долли. — Оставившая глубокий след. Но о ней я хотела бы рассказать Киперу наедине. Можно?
Она смотрела на Роберта. Серьезно, просительно, строго. Роберт медленно встал с кресла. Уже не дюгонь, еще не жираф, в своем мимолетном человеческом обличье. Подошел к жене и крепко поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй, прижалась на минуту щекой.
Эсфирь тоже встала и направилась к Киперу. Он шагнул ей навстречу. Они постояли, держась за руки, потом бережно обнялись.
— Я только недавно сложила два и два, — шепнула она, — догадалась, узнала, кто она — твоя главная любовь. Но и про себя узнала что-то новое. Что где-то на седьмой, восьмой оболочке я могу быть библейской Лией. Не самой любимой, но самой преданной женой. И плодовитой. С целым выводком нерожденных, ждущих освобождения горлопанов.
В гостиной было тихо.
Долли взяла Кипера за руку и повела его наверх.
Начинающий ясновидец Боже какое счастье никуда не спешить не считать минутки не смотреть на часы а только на тебя ты не хочешь прилечь мне нужно время я буду заново к тебе привыкать Давай я правда тебе расскажу про свою мимолетную встречу она длилась целых два дня но все равно ее можно считать мимолетной потому что она была с моим сыном моим первенцем он пробыл с нами так мало но я-то пробыла с ним гораздо дольше я-то его любила давно заранее все эти месяцы пока он плыл ко мне внутри меня повторял весь путь происхождения видов стучал своими пяточками по ступенькам эволюции сначала личинка потом головастик дальше плавал как рыбка а мне оставалось только удивляться какой он умный как знает дорогу и когда он с криком выпрыгнул наружу и наш воздух хлынул ему в легкие легкие настоящего млекопитающего я была в полном восторге начала хвалить и поздравлять его он уже проделал такой большой и серьезный путь совсем один без помощи взрослых стал цветочком в венце Творения но видимо что-то случилось на последней ступеньке он как-то запнулся на входе или ему что-то не понравилось у нас с первых шагов вернее с первых вздохов может быть воздух был слишком сух для него недаром сейчас советуют рожать в ванну с водой а он все время задумывался наверное о том куда же я попал и забывал при этом дышать и врачи встревожились забрали его у меня пытались помочь своими аппаратами потом мне сказал главный врач что есть такой надувной матрасик из трубок воздух идет от насоса по трубкам попеременно и младенец лежит на матрасике как на волнах эти волны прокатываясь под ним помогают ему дышать но на Аляску таких матрасиков тогда еще не завезли а старые аппараты не помогали и врач просто убивался что у них в больнице до сих пор нет такой нужной вещи но я-то догадывалась что и матрасик не помог бы просто мальчик увидел что он явился раньше времени никто не готов принять его таким как он есть и с тех пор у меня это осталось глубоко-глубоко чтобы быть готовой быть готовой когда он придет в следующий раз это и есть мой глубокий след от нашей короткой встречи и к концу второго дня мой мальчик так загляделся на собственные пальчики они были такие интересные такие подвижные что он забыл дышать совсем это случилось в соседней палате но я сразу почувствовала и закричала и сестры кинулись меня успокаивать а я им кричу со мной все в порядке но мальчик но мальчик но мальчик Да я могу слышать и видеть на расстоянии это правда цветы слышат только то что рядом а мы часто можем слышать далеко-далеко не только в пространстве но и во времени мы просто обычно не верим тому что слышим смешно верить в ненаучные чудеса поэтому я обычно не сознаюсь но тебе одному могу сознаться тебе нужно знать об одной вещи ты к ней будешь причастен да-да я слышу знаю точно что сегодня понесу от тебя потому так волнуюсь как девочка в первую брачную ночь И еще я хочу сознаться тебе рассказать какое это счастье быть любимой все эти тягостные месяцы что мы были врозь я знала слышала что ты продолжаешь любить меня это грело спасало давало силы было тяжело только в конце октября ты забывал меня любить на что-то отвлекся потом я узнала что ты ездил в Калифорнию а у меня в эти недели едва хватало сил дотянуть день до конца Роберт совсем извелся он видел что мне опять мало одной его любви а мне ее мало потому что он любит меня вместе с нашим домом детьми автомобилем страховкой почтовым ящиком у входа а ты любишь отдельно меня только одну меня безвозмездно меня слепо меня вопреки мне самой меня ведь я себя не очень люблю я порой повисаю на ниточке твоей любви как альпинист на последнем канате даже когда гоню тебя и ухожу между столиков жизнь моя висит все на том же канате-волоске и я слышу все что с тобой происходит где бы ты ни был знаю когда канат делается тоньше а когда бескорыстно крепнет это не тот канат которым тянут к себе предмет любви я долго была в детстве таким предметом притянутым намертво натерпелась нахлебалась знаю разницу и от радости порой качаюсь на твоем канате как на качелях прости Конечно меня могут спросить если ты так все видишь и слышишь своим ясновидящим глазом и ухом как ты могла так долго не отыскать собственного сына но это видимо потому что я слышу только луч чужого чувства когда оно есть как новейший самолет чувствует луч радара а у Грегори нет такого луча ко мне он весь нацелен прочь и вперед поэтому я так скучно назойлива с ним хочу все время держать его под боком но теперь я справлюсь я поняла я не сержусь на него как я могу сердиться на сына который согласился остаться в нашем воздухе не ушел как мой первый а уж где он там будет бродить со своим рюкзачком это не так уж важно не так уж если знаешь что время от времени он позвонит или даже появится вновь на пороге как появился неделю назад и поверь Стелле легче со мной чем ему я многому научилась например одной важной хитрости столь трудной для молодых родителей когда ребенок прибегает к тебе полный ужаса или боли или с полным мешком обид не нужно пытаться залить их утешениями или мороженым из холодильника или вареньем из буфета а нужно поверить принять разделить и даже обогнать его в ужасе боли обиде так чтобы он сам сам постепенно начал утешать и подбадривать тебя и говорить что не так уж все страшно А еще я хотела спросить тебя веришь ли ты теперь что все это было послано нам не случайно что судьба вела нас друг к другу такими извилистыми путями безжалостно отняла у тебя все-все выбросила из дома нищим и безработным и все для того чтобы ты оказался у нас в доме под одной крышей со мной судьбе нельзя перечить смотри как рано она послала тебе первый знак когда ты первый нарушил моногамный порядок пусть бескорыстно по одной доброте чтобы помочь сестре но это оставило на тебе свою полигамную метку и я узнала ее увидела ясно что и тебе тесна любовь если она одна-единственная и если бы не было на тебе этого тайного знака никакие твои сказки про ледяной воротник на горле и про мишени на песке для небесных стрелков на меня бы не подействовали ни за каким шпинатом в "Крогер" я бы не помчалась но вообще я теперь думаю что сколько бы судьба ни подарила нам дней и часов впереди есть другой отсчет времени как верит Роберт отсчет наших прежних смертей и рождений и по этому отсчету наша встреча останется мимолетной но оставляющей след на века след на века Слышишь в доме все стихло все разошлись на ночлег места хватит всем завтра мы будем думать обсуждать и расспрашивать кто захочет остаться в нашем доме надолго я согласна на всех и даже на Гвендолин хотя мне показалось что на нее загляделся мистер Розенталь но сегодня сейчас на свете остались только ты и я и мне даже трудно сказать что нас двое настолько я не чувствую преград и границ между нами настолько могу говорить тебе все-все и делать с тобой все как с собой а то что немного смущена так ведь и перед зеркалом иногда трудно начать раздеваться Нет можно я сегодня все буду делать сама впервые сама с тобой и с собой это раньше я вцеплялась в тебя как утопающая боялась выпустить хоть на секунду и тебе приходилось раздевать нас обоих а сегодня когда вся ночь наша не нужно никуда спешить не нужно прятаться и притворяться я так благодарна им обоим так люблю и Роберта и Эсфирь за то что они разрешили нам больше не лгать а ты если хочешь просто показывай движением пальца у нас в лаборатории появился новый аппарат называется компьютер там подводишь стрелку к нужному квадратику на телевизионном экране нажимаешь на кнопку и сразу открывается картинка с нужным растением или красивым цветком значит ты хочешь начать отсюда с цветка руки скромный притворщик это легко не нужно преодолевать застенчивость наши руки и плечи давно у вас на виду но есть на востоке народы у которых не так там умеют ценить эту часть тела там женщина обязана прятать под одеждой все кроме глаз у нас недавно был на кафедре профессор из Йемена он мне сознался что родил с женой шестерых детей но никогда не видел ее рук и плеч такая святоша а в Америке он сходит с ума глаза его не могут насытиться какая уж там наука но ведь недаром и у нас именно рука проникла в священный обряд как символ представь как бы это звучало "он попросил ее ногу и сердце" ужасно но вот тебе моя рука вот тебе обе мои руки совсем другое дело и когда я смотрю на синие прожилки на запястьях мне порой трудно и страшно поверить что именно там и несется наша густая красная жизнь так близко так на виду так открыто для всякого лезвия Нет ты не сумеешь эти шпильки с секретом я знаю тебе нравятся волосы рассыпанные по плечам это мода послевоенного кино да-да я замечала твои вкусы слеплены фильмами твоего детства если какая-нибудь разлучница захочет тебя завлечь отнять у меня ей достаточно будет просмотреть несколько старых лент скопировать платье туфли чулки прическу героини и ты готов ты беззащитен но коль промелькнуло слово чулки оно неизбежно ведет палец-стрелку к коленям это пожалуй единственное во мне что я немножко люблю а в детстве мечтала о платье с кринолином даже собирала тайком обручи хулахуп разных размеров а потом выклянчила у матери широкую юбку чтобы пришить их изнутри наврала что нужно для спектакля но на самом деле мне просто хотелось окружить колени волшебной тайной спрятать под красивым колоколом нельзя чтобы каждый молокосос имел их для обозрения в любую минуту они должны мелькнуть на секунду вспыхнуть в канкане блеснуть черным шелком и снова исчезнуть Подвязка знаешь ли ты что есть мужчины которые вздрогнут от одного этого слова которые собирают наши подвязки в секретные альбомы или в коробки из-под конфет прокладывают папиросной бумагой но и в далекой древности подвязка была окружена особым ореолом недаром она стала символом знаменитого рыцарского ордена это случилось много веков назад английский король танцевал на балу с графиней Солсбери и вдруг ее голубая подвязка выскользнула из-под платья осталась лежать на полу под хихиканье придворных насмешников но король не растерялся тактично подхватил подвязку и пристегнул ею собственный чулок громко крикнув "Мне голубое к лицу и к ноге" или "Учитесь не заметить" или "Король не голый" или еще что-то дав пример галантности и основав "Орден Подвязки" Но мы совсем забыли о тебе это неправильно пусть я предам всех женщин выдам нашу тайну мы редко в этом сознаемся но расстегивать ваши рубашки или пижамные куртки пуговица за пуговицей это как разворачивать подарок особенно если оттуда идет такой жар как у тебя хочется тут же залить водой молоком лимонадом шампанским в следующий раз запасу и как же легко как уверено они слетели с языка эти невероятные слова "следующий раз" А себе в следующий раз припасу корсет вот уж повозишься со шнуровкой долго-долго все же было в этом свое очарование красивые плоды должны лежать открыто в чашах и вазах а не висеть в мешочках с бретельками но ведь и идею корсета когда-то сумели изгадить видимо плоскогрудые ревновали и добились чтобы корсет изменил свое назначение выставлять а взял на себя роль скрывать чтобы стальные пластины и китовый ус сжимали бедных женщин до размера доски до потери дыхания и ведь не мужчины решили нас мучить нет сами все сами И уж коли речь и пальцы дошли до плодов сознаюсь что каждый раз когда я вижу как жадно ты тянешь их в рот я боюсь твоего разочарования ты может быть думал что это яблоки с Древа Познания добра и зла и рвешься вкусить вопреки Высочайшему запрещению но это не так Творец не мог оставить их нам иначе бы мы обогнали вас в познании и отвлекались от главного дела родить И уж коли речь и все остальное дошло до "родить" прочь последняя нейлоновая преграда прочь одеяла и пижамы мы станем совсем одна плоть хотя для этого придется совершить много довольно смешных движений больше тебе чем мне это все же так смешно и несправедливо что я могу лежать не напрягаясь обнимать тебя и видеть белый свет а ты должен отжиматься на руках как гимнаст или остаешься уткнувшись лицом в подушку да еще вынужден скакать взад и вперед как мальчик на лошадке-скакалке хотя в этом светится смысл быть может это проверка пути пробный вагончик пускают по новой дороге сто раз прежде чем пустят поезд с бесценным грузом и помнишь мы говорили о бедности языка о том что мы не можем передать друг другу что с нами происходит в эти минуты поэтому мудро умолкаем и я тоже скоро вот-вот замолчу онемею мы перейдем на язык цветов ты так и сказал что в тебе расцветает цветок заполняет лепестками все тело это можно изобразить на экране цветы будут разными иногда это мак в другой раз пион рододендрон магнолия орхидея так вот я хочу успеть сказать тебе что у меня сегодня расцветает гладиолус цветок за цветок по длинному стеблю цветок за цветком цветок за цветком цветок за цветком На исходе ночи Киперу приснился многосерийный сон. Он плыл в лодке по озеру Себаго, а на корме сидела женщина. Кругом плавали утки, гуси, чайки. Но женщина в каждой серии была другая. Некоторых он узнавал, некоторых — нет. Потому что ему все время приходилось оглядываться на дальний берег. Нацеливать нос лодки на теремок с лифтом, видневшийся там.
В какой-то из серий он вспомнил один прием. Чтобы сохранять направление, гребец должен смотреть на макушку сидящего на корме и совмещать ее с каким-нибудь деревом на берегу. Или скалой. И сохранять это совмещение, по-разному налегая на весла. Чуть сильнее — правым, чуть сильнее — левым. Тогда лодка будет двигаться правильным курсом, не нужно будет оглядываться назад каждую минуту.
Он так и сделал. Он сохранял направление. Но теремок перестал приближаться. Вдруг что-то испугало птиц на воде. Они с криками начали подниматься в воздух. Стая за стаей. Кипер оглянулся. Домика на берегу не было. Лесистые холмы раздвинулись и открыли бесконечную водную гладь. Уходящую до горизонта.
И тогда Кипер проснулся.
Долли лежала рядом, спиной к нему. Ее волосы катились по подушке, как волны во сне. Ее голое плечо светилось, как нагретый солнцем пляж. Ее новый ребенок, без шума и фанфар, начинал свое дальнее и трудное плавание.
Кипер осторожно встал, натянул халат поверх пижамы. Достал из-под кровати шлепанцы Роберта. Недельное пьянство напомнило о себе ноющей болью в висках. Он бесшумно дошел до дверей ванной, бесшумно прикрыл их за собой. Отыскал в шкафчике пузырек с аспирином. Проглотил несколько таблеток, запил водой из горсти. Ополоснул лицо, смочил волосы. Ему показалось, что седая прядь стала вдвое шире.
У ванной была вторая дверь. В коридор, в детскую, в другую спальню? Кипер поднял крючок, выглянул в открывшуюся щелку. Ромб солнечного света лежал на ковре в коридоре, стекал уголком на ступени лестницы. Грегори и Стелла серьезно смотрели с фотографии на стене. Стоявшей за их спинами Долли приходилось улыбаться за всех троих.
Кипер спустился по лестнице, пересек гостиную. Неубранные подносы со стаканами и пепельницами стояли на полу у камина. Он толкнул входную дверь, вышел на крыльцо.
Утренние птицы носились в ветвях. Ссорились, хвастались, осыпали насмешками всех нелетающих внизу. Облачка пара струились над влажным асфальтом. Столбики с почтовыми сундуками тянулись вдоль безлюдной улицы, как ночная стража. Красный пакет с газетой утопал в зеленой траве. Красный борт «фалькона» торчал из-за кленового ствола. Малиновая шелуха покрывала капот, крышу, стекла.
Кипер прошел по дорожке с погасшими фонариками. Подошел к автомобилю, потянул за ручку. Дверца была незаперта. Он подумал, что, пока все спят, можно съездить в свой дом, забрать оттуда какую-то одежду, обувь, бумаги. Если, конечно, дом еще не опечатан новыми владельцами.
Он сел за руль. Интересно, сохранились в тайнике запасные автомобильные ключи? Ключи были на месте, в конверте, приклеенном снизу под приборной доской.
«Фалькон» послушно заурчал, легко выкатился из малинового круга. Проехал мимо витрины магазина с вечно льющейся в ванну водой. Направо, налево? Да, кажется, эта улица вела к шоссе. Там, за церковью, должен быть въезд.
Вот и он.
И два указателя: хочешь — на запад, хочешь — на восток.
Под словом «восток» были еще какие-то слова. Он не успел их прочесть, но чем-то они привлекли его. Что-то в них было знакомое, манящее. Только выехав на шоссе, он понял простой смысл этих слов: «Новая Англия». И понял, что совершил ошибку.
Но съехать, повернуть уже было нельзя. Длиннейший мост вырастал перед ним своим ажурным горбом. Теперь еще нужно будет заплатить за переезд. Ему пришлось долго рыться в ящике для перчаток, выгребая накопленную там мелочь. Сзади недовольно гудели. Последняя монетка исчезла в широкой лапе кассира. И тут вдруг перед его глазами ярко-ярко загорелось лицо миссис Лестер.
Она выходила из лифта. На ходу начинала рыться в сумочке в поисках ключей. Черные листья извивались по лестничным перилам, точь-в-точь, как в их старом доме на 71 улице. Но нет: табличка на дверях несла имя «Лестер» — не «Дикштейн».
Кадры были такими яркими, что он отвлекся на них и проехал первый съезд за мостом. Глаза его внимательно следили за дорогой, исправно перебегали по всем трем зеркалам — заднее, левое, правое, — «фалькон» вежливо сторонился, если борт или зад другого автомобиля оказывался слишком близко к нему. Но внутренний взор Кипера был прикован к экрану памяти. Который вдруг загорелся с такой необъяснимой отчетливостью. И не гас.
Впрочем, разве это память слала свой луч на таинственный экран? Разве доводилось ему когда-нибудь видеть Полину в таком халате с райскими птицами? В этом странном чердачном помещении со скошенным потолком? Достающей заветную бутылку из старого чемодана?
И сержанта Ярвица он уж точно никогда не видел в домашней обстановке. Тем более — без мундира, в голубой рубашке, перечеркнутой сзади крест-накрест белыми подтяжками. Запустившего обе руки в грязные недра разобранного пылесоса.
А вот этот усатый дядька — и вовсе незнакомый. Заботливо заворачивает сандвичи в фольгу, укладывает их в жестяной сундучок, добавляет банку пепси-колы. Откуда он здесь взялся?
Путеводные слова «Новая Англия» снова проплыли над головой. Теперь они уже звучали как приказ. И вслед за ними — большой плакат: «Штат Коннектикут приветствует вас».
Школьный учитель возник на экране с лопатой в руках. Земля перед ним была расчерчена натянутыми бечевками на квадраты и полосы. Лопата аккуратно вонзалась в землю, скользя вдоль бечевки. Седоволосая женщина ползла за учителем на коленях, втыкая в грядку зеленые пучки рассады.
Кипер больше не удивлялся мелькающим кадрам. Он ждал их с любопытством и нетерпением. Словно попал на просмотр отснятых кусков и проб к разным кинокартинам.
Арманда Бартлиб, стоя перед высоким зеркалом, из последних сил затягивала на животе пуговицы жакета.
Босс Леонид, засучив рукава, заботливо вытирал полотенцем стоящую в ванне жену.
Незнакомый усач натянул синюю куртку, на спине которой золотыми буквами было выткано слово РОДРИГЕС.
Джози помогла дочери снять школьный ранец, чмокнула ее в лоб, повела к столу.
«Ну, конечно! — подумал вдруг Кипер. — Ведь это она, Джози, рассказывала про скрытые в нас, уснувшие способности ясновиденья. И Долли уверяет, что может видеть и слышать на расстоянии. Так бывает. Наверное, и во мне проснулось что-то такое. А почему бы и нет? После долгого запоя в мозгу могут произойти самые неожиданные вещи».
Судья Ронстон кивнул швейцару и вывел на прогулку рыжего Гидеона.
Доктор Анна Деборович решительно встала между вторым и третьим мужьями и принялась отталкивать их друг от друга. Все трое кричали, но слов было не разобрать.
Незнакомый Родригес уцепился за поручни и стал подниматься в кабину грузовика.
«Фалькон» неожиданно вильнул. Сердитый гудок справа оторвал Кипера от мелькающих кадров. Неужели он задремал? Странно. Ему казалось, что он так хорошо выспался сегодня. Или сказывается загульная неделя, накопленный недосып?
Мысль о недосыпе вызвала на экран Гарри Филимора. Он высунулся из-под одеяла, взглянул на будильник. Отчаяние, недоверие, даже почтение, сменяясь, поплыли по его помятому лицу. Он замотал головой и нырнул обратно в пододеяльный сумрак.
Хромоножка Джейн пыталась в одиночку поднять и установить в окне кондиционер.
Член Ассоциации адвокатов Адальберт Симпсон сидел перед зеркалом. Неизвестная женщина стояла за ним и заплетала его длинные волосы в косу.
Водитель грузовика Родригес включил радиотелефон и доложил диспетчеру своей компании, что выезжает на трассу. По экрану проплыл борт грузовика с огромным омаром.
В какой-то момент Кипер заметил, что стрелка указателя бензина подползает к нулю. Что делать? Ведь доехать до Школьного учителя — на это понадобится еще один полный бак. Может быть, предложить заправщику в уплату свое последнее достояние — часы с бриллиантиком? Если тот вообще не отшатнется от водителя в пижаме и халате. Или просто удрать, не заплатив? За ним числится уже столько нарушений закона. Одним больше, одним меньше — какая разница? Но хорошо бы еще, кроме бензина, перехватить где-то чашечку кофе. Его все сильнее тянуло последовать вслед за Гарри Филимором в царство снов.
А ведь на этой дороге было, было одно кафе, где еще умели варить настоящий турецкий кофе (да простит их Ашот Багразян!). И в ящичке еще осталась мелочь — хватит на одну чашку. И кафе было как раз рядом с заправкой. Он вспомнил — первый съезд, после того как завидишь высокий крест на горе.
Школьный учитель посмотрел из-под ладони на дорогу, идущую от фермы Готлибов, отложил лопату и помог своей подруге воткнуть последний пучок рассады.
Фотограф Багразян, стоя у дверей между двух чемоданов, в последний раз достал из кармана авиационный билет, вгляделся в него и вслух произнес волшебные слова: «Нью-Йорк — Москва — Ереван».
Защитница животных Диана в последний раз нащупала в сумке банку с краской и зашагала через улицу к магазину мехов.
Писатель Лорренбах достал из ящика стола пистолет, положил его на раскрытую рукопись и в последний раз набрал номер своего издателя.
Но, очевидно, способность к ясновиденью, проснувшаяся в Кипере Райфилде, была еще слишком молодой и незрелой. Как видим, она выносила на его внутренний экран только картины и события, происходившие в тот же момент, сейчас. Она не умела проникать в толщу времени и показывать сцены прошлого, хотя бы совсем недавнего.
Иначе — как знать? — он мог бы увидеть на своем экране, что три дня назад его бывшая жена Полина ворвалась в рыбную адвокатскую контору «Окунь, Карпович и Траутенберг» и со слезами, с криком «он исчез, пропал, он покончит с собой» потребовала прекратить дело, затеянное ею против бывшего мужа.
Он мог бы увидеть и услышать, как два дня назад босс Леонид, размахивая официальным сообщением из полиции о прекращении дела за отсутствием состава преступления, диктовал секретарше письмо, которым рекламное агентство «Крылатый Гермес» приглашало режиссера К. Райфилда вернуться на работу с повышением оклада.
И, наконец, он мог бы стать свидетелем сцены в доме Кордоранов совсем накануне его появления: Долли выходит из ванной, показывает Роберту пузырек и говорит:
— Ты был недоволен, тревожился, что я много принимаю снотворного? Можешь успокоиться — вот, выбрасываю.
А ясновидец высокого класса мог бы даже разглядеть, как за пятнадцать минут до этого хитрая Долли переложила все снотворные таблетки в пузырек с надписью «аспирин».
Водитель Родригес увидел знакомую дорожную примету — высокий крест на горе. Он снял микрофон и доложил диспетчеру, что подъезжает к шоссе.
Кипер Райфилд увидел высокий крест на горе и приготовился съезжать.
До их мимолетной встречи оставалась ровно одна минута и одна миля.
Пятьдесят девять секунд…
Пятьдесят восемь…
Пятьдесят семь…
Пятьдесят шесть…
Пятьдесят пять…