ВЛАДИМИР ДЕГОЕВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2001
ВЛАДИМИР ДЕГОЕВ
РОССИЯ И БИСМАРК
В западных работах по истории дипломатии давно бытуют устойчивые, мифоподобные представления о роли России в мировой политике XIX (да и не только девятнадцатого) века. Одни твердят о ее извечном экспансионизме чуть ли не как о врожденном, иррациональном начале, присущем лишь русскому народу и его правителям. Другие недооценивают значение России в международных отношениях, особенно когда речь идет о проблеме войны и мира. Существует весьма расхожее мнение, будто мирными периодами своей истории Европа обязана идеям, талантам и энергичной деятельности крупных политических фигур Австрии, Англии, Франции и Германии. А происхождение кризисов, заканчивающихся вооруженным столкновением, зачастую связывают с деструктивным поведением Петербургского кабинета. К примеру, среди созидателей и «теоретиков» самой жизнеспособной (за время от Вестфальского конгресса 1648 г. до 1945 г.) международной системы — Венской (1815—1853 гг.) — числятся Меттерних, Каслри, Талейран, а потом уже — Александр I. Тогда как ответственность за Крымскую войну возлагается преимущественно на русского царя.
В советской и, отчасти, в современной российской историографии подобный подход подвергнут совершенно справедливой критике. При этом, к сожалению, не обошлось без издержек: для действий Петербурга слишком усердно подыскиваются благовидные оправдания, а политика Запада преподносится в неизменно зловещем виде.
Автор настоящего очерка предлагает взглянуть на вещи более спокойно, не пренебрегая возможностью вникнуть в мотивы и логику каждой из сторон. Он далек от намерения воспроизводить фактографическую картину (это уже сделано давно и профессионально). Еще меньше ему хотелось бы спорить, убеждать и доказывать, ибо вполне может статься, что его доводы могут показаться неубедительными, а степень осведомленности — ниже, чем он предполагал. Единственное, в чем автор уверен, так это в своем праве предпочесть размышление констатации, общее — частному, изучение исторического процесса — описанию статичной совокупности фактов. Или, как говаривали в старину, прибегнуть к физиологическому анализу вместо анатомического.
В 1871 г. Россия добилась наконец права на восстановление своих геостратегических позиций в Черном море. Но, помимо этого, поводов для ликования у нее не было. Освобождение от неадекватных и несправедливых санкций стоило слишком дорого. Решение по сути реставраторской, хотя и важной задачи растянулось на 14 лет, поглотив все усилия российского МИДа в ущерб другим сферам их возможного приложения. Россия, вернувшаяся в европейский «концерт» в качестве полноправного члена, еще раз убедилась в том, что за время ее «отсутствия» случилось нечто очень важное. За пульт встал новый, властный, эгоистичный и талантливый дирижер Бисмарк, однако «оркестра» в прежнем смысле слова уже не существовало. Царили неопределенность, страх, жажда мести, взаимные подозрения. Европа изменилась и продолжала меняться коренным образом. Мало кто понимал суть происходящего, а чем оно чревато — вообще не знал никто.
В центре континента, на границе с Россией появилась Германская империя. Наивно было надеяться, что она будет вести себя так же, как скромная по размерам и военно-экономическим возможностям Пруссия. Вежливо выслушивая заверения Берлина о вечной благодарности за неоценимую помощь в судьбоносном вопросе объединения Германии, Петербург все же больше думал о новых для себя угрозах и пытался, исходя из них, выстроить собственную европейскую стратегию. Прежняя, ориентированная на поддержку Пруссии, политика нуждалась в корректировке, характер которой зависел не от эмоциональных заявлений Германии, а от ее реального поведения по отношению к России и Европе. На чью сторону — Петербурга или Вены — встанет она в балканских делах, и как далеко простираются ее планы на рейнских землях и в других регионах?
Александру II было одинаково невыгодно и дальнейшее усиление Германии, и дальнейшее ослабление Франции. Его беспокоила активизация Австро-Венгрии на Балканах, сопровождавшаяся традиционной антироссийской политикой Англии на Востоке. Он продолжал, хотя и меньше, чем раньше, опасаться перспективы образования коалиции против России, если в случае очередного обострения восточного вопроса она попытается вступиться за балканских славян или вернуть себе южную Бессарабию.
С 1871 г. расстроенная Крымской войной европейская система не только не стабилизировалась, но еще больше потеряла устойчивость. Мало того, что она усложнилась новыми элементами (Италия, Румыния, Греция) и уже одним этим стала неудобной для управления; в ней появился ярко выраженный доминирующий элемент (Германия). И то и другое представляло угрозу всеобщему миру. Банальная логика понуждала Петербург к стратегии восстановления равновесия сил, к которому всегда стремился и Лондонский кабинет. Но не всегда совпадали взгляды России и Англии на то, с кем и против кого поддерживать равновесие. Не было никакой гарантии, что совпадут они и на этот раз, на фоне полухаотического хода событий, растущего напряжения, равновозможных коалиционных комбинаций. Казалось, объективная обстановка позволяла России утвердиться в роли арбитра между Германией и Францией. Однако Петербург мог извлекать пользу из подобного судейства лишь до обострения собственных внешнеполитических проблем на континенте. То есть — до тех пор, пока ему самому не понадобились бы чьи-то посреднические услуги. А это уже ситуация, сужающая свободу маневра. В этом плане положение «блестяще изолированной» и «равноудаленной» от континентальных держав Англии было более выгодным. Ее «ахиллесовы пяты» находились за пределами Европы.
Запутанная партия, разворачивавшаяся на европейской «шахматной доске», глубоко озадачивала почти всех игроков многообразием вариантов, рискованных и соблазнительных. Быть может, единственный человек точно знал, что ему делать, ибо он стремился не победить, а не проиграть, не приобрести, а сохранить. Речь — о Бисмарке, для которого было очевидно: сберечь объединенную Германию в ее новых границах отнюдь не легче, чем создать ее. А возможно, и труднее. Раньше Пруссия участвовала в коалициях, чтобы стать Германией, теперь Германия должна была защищаться от коалиций, чтобы вновь не превратиться в Пруссию. Реваншизм Франции, настороженность России и недовольство Англии грозили слиться в целенаправленную политику: коллективно обуздать очередного претендента на гегемонию в Европе.
Отныне Бисмарка заботило одно — выстроить такую международную систему, которая исключала бы образование антигерманского союза. Он предполагал участие Берлина в любой комбинации европейских государств именно для того, чтобы контролировать и гасить на корню опасные для Германии тенденции. Подобная задача, невероятно сложная сама по себе, становилась почти невыполнимой из-за стремления канцлера оставить вне этой структуры одну державу — Францию, быстро оправлявшуюся от поражения. Но чем более недосягаемой выглядела цель, тем настойчивее Бисмарк добивался ее. Он взялся за дело в присущем ему стиле, сочетавшем неистовость и прагматизм. Германская империя — великое детище «железного» канцлера — была для него зеницей ока, ради которой он не собирался жалеть или щадить кого-либо. Как верного последователя Макиавелли, его мало волновал вопрос о «нематериальных» ценностях, могущих быть востребованными для жертвоприношения, — идеология, исторические традиции, династические связи, дипломатические обязательства, личные вкусы и симпатии… Он вовсе не жаждал увековечивать Францию в образе врага и наверняка обрадовался бы возможности установить с ней надежный мир, если бы она этого захотела. Однако абсолютный практицизм подсказывал Бисмарку, что Париж в обозримом будущем никогда не смирится с итогами франко-прусской войны. Поэтому надо сделать так, чтобы Франция вела политику реванша в одиночку, а Германия противостояла ей, имея на своей стороне нейтральную или — хорошо бы! — молчаливо сочувствующую Европу, коль скоро рассчитывать на большее просто нереально. Бисмарк опасался не агрессии Франции (поскольку при этом великим державам будет не с руки поддерживать ее), а превентивного удара Германии, который может сплотить против нее Европу. После 1871 года выдающийся ум и чувство удовлетворенности превратили Бисмарка из милитариста в одного из самых миролюбивых западных лидеров, совсем не потому, что пацифизм был органичной чертой его натуры, а потому, что пацифизм стал наиболее целесообразным оружием.
После победы над Францией канцлер принялся свивать паутину союзов, имевших для Германии в принципе оборонительное значение. По замыслу Бисмарка, все нити паутины должны были сходиться в Берлине, в его руках. Новую систему он предполагал снабдить прочным ядром, наподобие того, чем являлся в свое время Священный союз. Последний, однако, охранял всеобщий мир, как средство обеспечения равновесия и статус-кво для всей Европы. Бисмарку же требовался мир только для защиты своей страны. Канцлер загодя подготовил условия для предотвращения изоляции Германии. В 1863 г. он безоговорочно поддержал Россию, не уставая и позже убеждать ее в своем полном благорасположении. В 1866 г. он помог итальянцам приобрести Венецию. Тогда же у Австрии, проигравшей войну Пруссии, осталось нечто вроде чувства признательности Бисмарку, благодаря которому ее поражение оказалось почти «турнирным», с минимальным в тех обстоятельствах материальным и моральным ущербом для Вены.
Бисмарк остро нуждался в устойчивом геополитическом объединении в Европе, превышающем по своей суммарной мощи любой другой альянс. Идеальными кандидатурами были Австро-Венгрия и Россия. Союз с первой гарантировал господство в Срединной Европе. А дружба с Петербургом открывала перспективы глобального преобладания. Проблема, однако, состояла в том, как смягчить русско-австрийские противоречия на Балканах и избежать столкновения в этом взрывоопасном регионе. Существовали и другие трудности. Остававшиеся вне этого предполагаемого объединения государства — прежде всего Англия и Франция — не испытывали никакого восторга от такой реорганизации Европы, чреватой возрождением Священного союза. Они были готовы противодействовать планам Бисмарка и искать контркомбинации, в том числе с привлечением России и Австро-Венгрии. Кроме того, в Англии, где традиционно лелеяли идею равновесия, у кормила власти, после Пальмерстона, встали люди, понимавшие суть общеевропейских перемен не хуже германского канцлера. Все это позволяло сравнить задачу Бисмарка с тем, что делает жонглер или эквилибрист. С одной существенной разницей — он никогда не занимался такого рода «фокусами», у него не оставалось времени для тренировки, и, наконец, он подвергал огромному риску не только себя, но и судьбу Германии.
Петербург, хорошо видя, куда переместился дипломатический центр Европы, испытывал растущую озабоченность. Его не устраивала сама идея чьего-либо господства на континенте, от которого Россия страдала дважды — при Карле XII и Наполеоне I. Что касается собственного господства, то на реставрацию его пока не хватало сил. Да и, похоже, прошли времена, когда в Европе могла безоговорочно доминировать одна держава. Шла вязкая позиционная борьба на все более мозаичном поле. Каждый подбирал себе больших и малых союзников в соответствии со своими собственными национальными интересами. Отчасти осознанно, отчасти стихийно формировалась новая сложная структура военно-политического равновесия. Усиливалось влияние на этот процесс внеевропейских, колониальных проблем. В атмосфере неопределенности и тревоги перед неизвестным повысилась роль экспериментального, так сказать творческого начала в международной политике. Всякий раз после крупных потрясений, отодвигавших в тень истории одни государства и выводивших на свет другие, Европа должна была решать — что делать дальше. Но, пожалуй, никогда прежде этот вопрос не стоял так зловеще, хотя многие еще не чувствовали всего драматизма возникшей перед народами проблемы выбора.
На первый взгляд, не было ничего фатального и ничего нового в том, что возвысилась одна из держав. Ведь издавна существовала банальная модель пресечения диктаторских поползновений — создание адекватного противовеса из заинтересованных государств. Так действовала Европа против Испании, Священной Римской империи, Франции, России. И все же после 1871 г. в международной конъюнктуре уже различимы признаки, отличающие ее от внешне аналогичных ситуаций в прошлом. Небывало выросли уровень военных технологий и скорость армейской мобилизации, что резко повышало остроту взаимных угроз и взаимного недоверия, порождало роковые соблазны. Возможность локализации войн и прекращения их по воле людей стремительно сокращалась. Уменьшались и шансы достигнуть быстрой и решительной победы над врагом, извлечь из нее нужные результаты, закрепить их в соответствующих дипломатических договорах и заставить других признать итоги войны. Благодаря распаду империй и образованию независимых государств происходило дробление Европы. Увеличивалась общая сумма противостоящих друг другу интересов. Слабые игроки искали помощи сильных, чтобы получить гораздо больше того, что они имели или что им причиталось «по справедливости». Их заботили только собственные цели, даже если ради них понадобилось бы нарушить европейский мир. Великие же державы старались соблюдать осторожность в отношениях со своими новоиспеченными собратьями и до поры до времени не давали вовлекать себя в опасные авантюры. Но долго ли они могли оставаться в стороне?
Как известно, появление в системе новых составных элементов усложняет ее управление и ее предсказуемость. В конечном итоге именно проблема контроля над деструктивными процессами объективно являлась самой важной для Европы — важнее, чем в 1815 г. Тогда эту проблему решили почти оптимально, ибо политики понимали ее всем своим существом. Теперь ее скорее ощущали, чем понимали. А когда все же пытались ее осмыслить, то не столько в контексте общеевропейского урегулирования, сколько с точки зрения частных преимуществ и гарантий для той или иной стороны. Государственные деятели бисмарковского поколения были не глупее своих предшественников, но стоявшие перед ними задачи требовали больше, чем просто ума и просто воли. Перед лицом неведомого и тревожного будущего они не без опаски маневрировали в пределах имевшихся у них альтернатив, избегая связывать себя четкими долгосрочными обязательствами на все случаи жизни. Они предпочитали отвечать на вызовы времени, а не упреждать их. Каждый из них в отдельности не был лишен благих намерений и способности к компромиссам, однако при наличии явных угроз миру и стабильности отсутствовала общая — не важно, с какой идеологической подкладкой, — концепция европейской безопасности. И в этом они безусловно уступали участникам Венского конгресса. Спонтанное, неупорядоченное развитие событий вынуждало политических лидеров 70—80-х гг. XIX в. то и дело полагаться на импровизацию и интуицию со всеми их плюсами и минусами. А как только «большая игра» в Европе выходила за условные рамки канонических правил, превосходство над партнерами и соперниками оказывалось на стороне Бисмарка.
Германский канцлер, проявив небывалую расторопность в достижении цели, продемонстрировал яркий политический талант. А приложив после 1871 г. все силы к сохранению достигнутого, он выказал зрелую политическую мудрость. Совершенно не смущаясь, казалось бы, нереальной и одиозной в глазах Запада задачей, Бисмарк принялся за воссоздание того, что не могло не ассоциироваться со Священным союзом — австро-русско-германского блока. Пока Лондон, Париж, Петербург и Вена пытались определить размеры угрозы, исходившей от новой Германии, Бисмарк сделал несколько блестящих ходов, чтобы эти опасения не воплотились в согласованные действия. Решительным предложением объединиться с Германией на взаимовыгодных основах он вывел из стана своих потенциальных противников Россию и Австро-Венгрию. В результате интенсивных переговоров 1871—1873 гг. и обменов официальными визитами между Берлином, Веной и Петербургом был образован Союз трех императоров, декларировавший своими целями: сохранение статус-кво в Европе; совместное урегулирование восточного вопроса; сотрудничество в обуздании революции. В принципе подобные установки отвечали интересам всех сторон.
Бросалось в глаза и сходство со Священным союзом, впрочем — при ближайшем рассмотрении — весьма относительное. Священный союз, как сердцевина Венской системы, несмотря на свои недостатки, представлял собой инструмент обеспечения мира и стабильности для всей Европы. Что касается Союза трех императоров, то он создавался в качестве фундамента иной, бисмарковской системы. Конечный смысл ее состоял в том, чтобы возвести защитный барьер вокруг Германии, прежде всего — против Франции и тех, кто пожелает помочь ей. Такой подход не гарантировал коллективной безопасности. Более того — исключал ее. По-видимому, останется навсегда неразрешимым вопрос — а возможно ли было вообще придумать для Европы нечто сравнимое по эффективности с Венской системой в ситуации, когда после 1871 г. в европейской геополитической «тектонике» образовался катастрофический франко-германский разлом, какого еще не знала Европа? Лишь одна общая тенденция поддавалась прогнозу: отныне непримиримый антагонизм между немцами и французами станет источником накопления высочайшего напряжения в международных отношениях, с почти неизбежной перспективой, что кто-то станет на одну сторону, а кто-то на другую.
Россия не собиралась обрекать себя на роль пассивного исполнителя планов Бисмарка. Она вступила в Союз трех императоров с целями, существенно отличными от тех, которые преследовал германский канцлер, открыто их не декларируя. Александра II действительно волновали проблемы статус-кво в Европе, компромиссного решения восточного вопроса и предотвращения революций. (Именно поэтому Бисмарк и провозгласил их как основу для партнерства.) И он намеревался честно сотрудничать с Берлином и Веной в этом направлении при условии, что его не лишат свободы действий в угоду чьим-то замыслам. Однако Петербург решительно отказывался толковать Союз так, как этого хотел Бисмарк — в качестве средства антифранцузской политики. Хотя канцлер догадывался об этом, все же он испытал немалое огорчение, когда его худшие подозрения подтвердились, да еще в весьма рискованных для Германии обстоятельствах.
В апреле 1875 г. Парижский кабинет предупредил великие державы о подготовке Германией превентивного удара против Франции. Со стороны последней это, скорее всего, был пробный шар, запущенный, чтобы выяснить реакцию Европы. Возникла ситуация военной тревоги, в которой Россия дала Берлину ясно понять, что она не допустит нового поражения Франции, и никакой Союз трех императоров здесь ей не помеха. Взбешенному Бисмарку ничего не оставалось, как принять это предупреждение к сведению. Его раздражение не было безосновательным, поскольку войны он не замышлял. Однако он мог утешиться тем, что военная тревога оказалась небесполезным опытом для Германии. По крайней мере, теперь была точно известна позиция России, окончательно утвердившая Бисмарка в одном важном предположении: Берлин исчерпал лимит терпимости Петербурга к его экспансионистской политике в Европе, и отныне продолжение ее чревато объединением России, Англии и Франции. Пока германским канцлером оставался человек, преследуемый «кошмаром коалиций», сохранялись реальные шансы избежать большой войны.
События 1875 г. позволили Петербургскому кабинету впервые за многие годы взять на себя арбитражную роль в Европе. Впрочем, этим преимуществом он владел недолго. Очередное обострение восточного вопроса сделало Россию настолько уязвимой, что ей самой потребовались дипломатическая помощь и посреднические услуги Бисмарка.
* * *
Последствия поражения России в Крымской войне сказались не только на европейских, но и на азиатских делах. Ограниченный на Западе, Петербург активизировался на дальневосточном и среднеазиатском направлениях. Он стремился прежде всего найти естественные границы для государства и надежно защитить их и военными средствами, и соответствующими соглашениями с соседними державами, в первую очередь с Китаем. Это была геостратегическая, а не колониальная задача. Понадобится много времени, чтобы затраты России на приобретение и содержание ее «колоний» начали хоть как-то окупаться. Впрочем, общий баланс для ее финансов так и остался убыточным, в чем состояло одно из коренных отличий российского «колониализма» от западноевропейского.
У России не было заморских территорий, представлявших для метрополии совершенно конкретную экономическую категорию. Ее экспансия олицетворяла как бы тип «материкового империализма», чем-то напоминающего движение североамериканского фронтира. Россию обрекала на это движение не жажда наживы и не частный интерес, а инстинкт самосохранения. Ее история есть история постоянно и по необходимости расширяющегося пространства, история устроения все новых и новых границ, пока они не упирались в естественные преграды, в виде морей, океанов, гор, или в искусственные — в виде крупных, жизнеспособных государств. Россия осваивала соседние земли, и отнюдь не обязательно — силой оружия. Зачастую населявшие их народы имели большой опыт невраждебного (дипломатического, союзнического, торгового, культурного) общения с русскими. Избежать столкновения или смягчить его также помогала гибкая социальная политика российского государства, основанная на этно- и веротерпимости, на стратегии сращивания местных политических элит с русским господствующим классом. Такая модель отношений с колонизуемыми территориями не характерна для «классического» колониализма, хотя и внутри него существуют вариации.
Продвижение в западную сторону происходило довольно медленно и неравномерно. Тут России, как правило, противостояли высокоорганизованные военно-государственные организмы, долгое время сами теснившие ее нещадно и создававшие прямую угрозу ее независимому существованию. По мере ослабления Польши, Швеции, Турции Россия усиливает геополитическое контрнаступление, пока ее не останавливают объективные факторы и благоразумие, то есть — пока она не обеспечивает себе более или менее безопасное соседство с Швецией, Пруссией, Австрией и европейскими владениями Османской империи. К 1815 г. Россия достигла на западе оптимальных пределов территориальной достаточности. Большего она не хотела. Да ей бы и не позволили, о чем лишний раз напомнила Крымская война.
Начавшаяся с XVI в. восточная экспансия развивалась в иных условиях. Здесь русские войска и казаки-первопроходцы не встречали сильного сопротивления (за исключением Северного Кавказа). Редкое население Сибири и Дальнего Востока не могло оказать его. Однако русских «пионеров» ждали другие трудности, преодоление которых требовало особого мужества и жизнестойкости — жестокий климат, фантастические расстояния, непроходимые леса, отсутствие дорог и полная неизвестность впереди. Обживали эти невообразимые просторы миллионы людей в течение нескольких веков: одни оседали, другие погибали, третьи шли дальше и дальше. Основывали города, прокладывали тракт между ними, занимались промыслами и торговлей. Укоренялись навсегда.
К середине XVII в. русские вышли к Тихому океану. Встала проблема установления границ и развития торговых и дипломатических отношений с северо-восточным Китаем. Китай неохотно открывался внешнему миру и еще менее охотно признавал факт появления нового северного соседа, у которого неизвестно что на уме. Тем не менее взаимное знакомство мало-помалу расширялось, хотя настороженность останется надолго. Нерчинский договор (1689 г.) стимулировал товарообмен, но не предоставил России доступа к Амуру — важнейшей коммуникационной артерии и подходящей географической линии для русско-китайской границы. Кяхтинское соглашение (1727 г.), не принеся никаких территориальных изменений, дало новые привилегии русским купцам и санкционировало православно-миссионерскую деятельность в Пекине, правда, в незначительных масштабах. Дополнительный импульс получили дипломатические и культурные контакты. Благодаря этим договорам русско-китайские отношения пребывали в весьма стабильном состоянии до середины XIX в.
В конце XVIII в. русские пересекли Берингов пролив, достигли Аляски, а затем двинулись по тихоокеанскому побережью американского континента на юг, достигнув Калифорнии, где основали небольшую колонию. Если приобретение дальневосточных земель можно считать естественной геополитической необходимостью, то выход за пределы евразийского континента, с точки зрения государственно-территориальной целостности России, представляется гораздо менее естественным. Не только потому, что нарушалась географическая «непрерывность» страны, но и потому, что рискованно возрастала диспропорция между осваиваемыми пространствами и количеством людей, способных удержать за собой эти земли. В тылу у первопроходцев оставались практически незаселенные, девственные территории, нуждавшиеся в демографических и трудовых ресурсах. Проникновение на чужой континент делало почти неизбежными международные осложнения, совершенно излишние для Петербурга, учитывая перспективу обострения отношений с Китаем и с западноевропейскими державами по поводу раздела сфер влияния в Китае. Понимая это, российское правительство без энтузиазма воспринимало идею русской колонизации Америки. Меньше всего ему хотелось ссориться с США, с которыми установились добрые отношения. Недовольство русским проникновением в Калифорнию выказали, помимо американцев, Англия и Испания. Дабы не объединять эти страны против себя, Россия в 1841 г. продала свою калифорнийскую колонию — форт Росс.
Нападение англо-французской эскадры на Петропавловск во время Крымской войны обнажило уязвимость России на Дальнем Востоке и необходимость сконцентрироваться на укреплении обороноспособности России, в том числе за счет отказа от ее американских владений. Кроме того, в лице США Петербург намеревался сохранить союзника против Англии. В такой ситуации уступка Аляски представлялась целесообразной. В 1867 г. эта территория была продана американцам за 7,2 млн долларов.
Гораздо больше Петербург волновали дальневосточные дела. Получение доступа к реке Амур и — в перспективе — к незамерзающему порту на побережье Тихого океана стало к середине XIX в. насущной задачей Петербурга. Только таким путем можно было решить проблему снабжения растущего количества русских войск и населения на Дальнем Востоке. С назначением Н. Муравьева генерал-губернатором Восточной Сибири в 1847 г. политика России в этом регионе заметно активизируется. Энергичное проникновение в бассейн Амура и на Сахалин, сопровождавшееся основанием крепостей, в известном смысле явилось личной инициативой Н. Муравьева, порой злоупотреблявшего своей относительной недосягаемостью для Петербурга. Российское руководство, не желавшее войны с Китаем, с тревогой следило за деятельностью своего наместника, но дезавуировать его не спешило.
Поскольку западное экономическое и военное присутствие в Цинской империи быстро расширялось, России пришлось думать о собственных интересах, которые по-прежнему были лишены колониалистской подоплеки. Пока Англия и Франция занимались разграблением Китая и подавлением антиколониальных восстаний, Россия была озабочена необходимостью установления прочных границ с державой, превращающейся в арену международного соперничества и перманентный очаг нестабильности. Колониальную экспансию Запада она стремилась уравновесить, укрепляя свои геостратегические позиции на Дальнем Востоке. Петербург хотел получить адекватную компенсацию за огромные уступки, исторгнутые у Цинского правительства англичанами и французами в результате Опиумных войн. По условиям трех русско-китайских договоров (Айгунского 1858 г., Тяньцинского 1858 г. и Пекинского 1860 г.), к России отходили северный берег Амура и территория современного Приморского края. Процесс формирования границы с Китаем в основном завершился. Ближайшим последствием было основание незамерзающего порта Владивосток, ставшего главной военно-морской базой России на Тихом океане.
Разграничение с северо-западным Китаем происходило сложнее. В начале 1860-х гг. в китайском Туркестане, населенном мусульманами, вспыхнуло восстание. Его предводитель Якуб-бек образовал независимое государство — враждебное России и Китаю, но лояльное по отношению к Англии. Это противоречило интересам и Петербурга и Пекина. Слабое пекинское правительство обратилось к России с просьбой о подавлении волнений. Опасаясь распространения смуты на территорию Туркестанского генерал-губернаторства, российское руководство воспользовалось этим приглашением для захвата Илийского края со столицей в Кульдже. Было обещано, что оккупация продлится лишь до тех пор, пока китайские войска сами не окажутся в состоянии навести там порядок. К исходу 70-х гг. XIX в. упадок государства Якуб-бека позволил Китаю подавить восстание, после чего он потребовал, чтобы Россия освободила занятые ею земли. Петербург в принципе не отказывался от своего слова, но хотел демаркировать границу с максимальной пользой для безопасности своих среднеазиатских владений. Первый раунд переговоров закончился подписанием очень выгодного для России (Ливадийского 1879 г.) договора, по которому она возвращала Кульджу, но оставляла за собой западную часть Илийского края и получала контрибуцию в 5 млн рублей за помощь Китаю. Узнав об условиях соглашения, Пекин дезавуировал своего официального представителя на переговорах и стал готовиться к войне. Россия, еще не успевшая прийти в себя после восточного кризиса 1870-х гг., решила уладить дело компромиссом. Она возвратила Илийский край (за исключением небольшого западного участка) в обмен на увеличение денежных компенсаций до 9 млн рублей. Русско-китайская граница в Средней Азии была зафиксирована официально.
С середины XIX в. Россия, одновременно с США, приступает к политике «разгерметизации» Японии на предмет установления долгосрочных отношений с еще одним своим дальневосточным соседом. Хотя Японию никоим образом нельзя было причислить к великим державам, в Петербурге понимали, что сам факт близости этого государства к российской территории заслуживает внимания. В 1855 г. (Симодский договор) Россия получила право торговать в трех японских портах, устанавливались регулярные дипломатические связи. В стремлении уладить пограничные вопросы стороны поделили Курильские острова, но Сахалин при этом переходил как бы в совместное владение. В 1875 г. (по Петербургскому договору) произошел обмен: Япония отказывалась от Сахалина, а Россия — от Курил. Русско-японские отношения носили доброжелательный характер. В них тенденция к компромиссу явно доминировала над угрозой применения силы, а проблемы территориального разграничения в конце концов возобладали над всем остальным. В отличие от Запада, Россия не намеревалась включать Японию в сферу своих колониальных планов. Впрочем, эта маленькая, богом забытая страна с феодально-архаическим укладом вскоре сама станет агрессивным колонизатором, смело вступающим в ожесточенную борьбу за передел мира.
Россия обосновалась на своих дальневосточных рубежах сравнительно бесконфликтно, но чувствовать себя там неуязвимой она не могла. Ее мало успокаивал тот факт, что она имела дело с Китаем и Японией — слабыми и охваченными смутой государствами. Во-первых, отсутствие внутриполитической стабильности у соседа уже само по себе являлось угрозой для России, а если это сопровождалось внешним (западным) вмешательством, то такая угроза увеличивалась. Во-вторых, сегодняшняя относительно благоприятная для Петербурга ситуация завтра могла измениться в худшую сторону. Россия предпочитала не ставить свою безопасность в зависимость от состояния соседних государств.
Если такого правила ей приходилось придерживаться на Дальнем Востоке, где еще слабо чувствовалось западное влияние, то тем более это было необходимо в Средней Азии, которая с 30-х гг. XIX в. вовлекалась в орбиту британской колониальной и геостратегической политики. Переход Афганистана под английский контроль после англо-афганской войны 1838—1842 гг., а также деятельность британских агентов на Кавказе в 30-е гг. XIX в. породили в Петербурге подозрение, что Лондон решительно настроен на подрыв позиций России на Ближнем и Среднем Востоке. В свою очередь росло и недоверие англичан к России, завладевшей территориями между Черным и Каспийским морями и распространившей русское влияние на Иран, который Англия включала в систему обороны Индии. После Крымской войны главный очаг русско-английских противоречий временно переместился из зоны Константинополя и Проливов в Среднюю Азию. Но от этого их воздействие на общеевропейские дела не уменьшилось. Международные отношения в Европе испытывали на себе все большее давление колониальных проблем. Экспансия Запада (в том числе России) на Восток вела к постепенной трансформации мира в единый организм, где становилось все труднее локализовать болезнетворные процессы. Некогда сугубо европейские или сугубо азиатские вопросы перестают быть таковыми, приобретая глобальное измерение. Именно к этой категории следует отнести «большую игру» в Азии, создававшую взрывоопасное напряжение между двумя ее основными участниками — Россией и Англией. «Большая игра» в Азии начинает влиять на ход «большой игры» в Европе.
Судя по новейшим исследованиям историков, Петербург и Лондон старались избежать столкновения друг с другом на Среднем Востоке. Но чем усерднее они старались, тем ближе подходили к скользкой грани. Причиной тому была не взаимная агрессивность, а взаимный страх, усугублявшийся отсутствием достоверной информации о планах противника. Каждая сторона подозревала другую в зловещих замыслах и не верила словам, боясь оказаться обманутой. Строго говоря, Россия и Англия ставили перед собой оборонительные задачи: первая заботилась о собственной территории, вторая — о своей колонии. Зачастую незнание того, что собирается делать соперник и чем он готов себя ограничить, являлось благодатной почвой для возникновения почти панической реакции на любое его действие. Умами политиков овладело убеждение, будто наступление есть лучшая защита против коварного врага. С 30-х гг. XIX в. у России и Англии, по их общей вине, накопилось достаточно поводов думать именно так. Одним из них была англо-иранская война 1856—1857 г., в ходе которой британские войска предотвратили захват Ираном афганской области (Герат). Лондон увидел в этих событиях козни Петербурга против Индии, а Петербург — признак активизации британской экспансии в Среднюю Азию. В итоге русско-английские отношения обострились достаточно серьезно, чтобы рассматривать конец 50-х гг. XIX в. как начало нового этапа в истории противоборства, вражды и взаимонепонимания между Россией и Англией.
Внешнеполитический (британский) фактор был для Петербурга важным, но не единственным и не всегда главным стимулом к продвижению в Среднюю Азию. Его не могло не волновать соседство с территориями, где жили беспокойные кочевые племена без государственной организации, которые приносили России много хлопот набегами на русские земли, ограблением русских торговых караванов. Южнее располагались более организованные политические образования — Коканд, Бухара, Хива. Но их раздирали междоусобицы, внутрисоциальные конфликты и анархия, чем успешно пользовались британские агенты в своих целях. Для Российской империи среднеазиатский вопрос, как и другие (южнорусский, польский, крымский, кавказский, дальневосточный и т.д.), был прежде всего геополитическим вопросом о прочной границе — ему подчинялись и экономические, и идеологические, и престижные соображения. Решался он, смотря по обстоятельствам, разными способами, преимущественно — силовыми. На этом настаивало Военное министерство России, руководствуясь идеей целесообразности, как оно ее понимало. Внешнеполитическое ведомство предлагало соблюдать осторожность, ссылаясь на необходимость воздерживаться от конфликтов с Англией и сосредоточиться на внутренних делах. Мало энтузиазма вызывала перспектива приобретения Средней Азии и у российского общественного мнения, полагавшего, что реванш за поражение в Крымской войне нужно брать не там и не так. Между тем Петербург интересовал не столько реванш, сколько надежное обустройство уязвимой имперской периферии.
В 1864 г. русские войска заняли казахскую степь и вышли непосредственно к границам среднеазиатских ханств. А. М. Горчаков разослал по европейским кабинетам циркуляр, предназначавшийся прежде всего англичанам. В нем говорилось, что Россия ищет не новых завоеваний, а безопасных границ. И это была правда. Неправдой же — хотя и невольной — оказалось заявление о желании России остановиться на достигнутых рубежах. Быть может, так оно и случилось бы, если бы позволила обстановка. Однако быстро выяснилось, что беспокойное соседство с Кокандом, Бухарой и Хивой не даст такой возможности. Местные беспорядки усиливались, а вместе с ними росла английская активность в регионе. Лондон со своей стороны был заинтересован в обеспечении стабильности на ближних подступах к Индии.
Таким образом, и Россия и Англия стали заложниками по сути оборонительной стратегии. Стремительное географическое сближение двух гигантских империй ставило вопрос о том — где, при каких обстоятельствах они соприкоснутся, и во что это выльется. Для обеих сторон представлялось весьма предпочтительным наличие буферной зоны (вместо общей границы). Но в таком случае возникала острая проблема ее наиболее целесообразного местоположения — в Афганистане или в Средней Азии? Теоретически первое было выгоднее Петербургу, второе — Лондону. Впрочем, жизнь внесла коррективы в эти умозрительные схемы. Неуверенность в своих среднеазиатских соседях и недоверие к Англии вынудили Россию двигаться дальше на юг. Ей было проще захватить ханства, чем защищать от них свои границы, находясь в непрерывном ожидании, что Средняя Азия превратится в британский протекторат и плацдарм для наступления на север. Присутствовала и другая угроза — распространение местного социального хаоса на российские земли, с высокой степенью вероятности зарождения движения, схожего с дагестанским мюридизмом.
В конце концов в петербургских правящих кругах победила идея завоевания ханств. Точнее — с ней пришлось смириться, ибо было очень трудно сдерживать энергичных генералов, командовавших русскими войсками в Средней Азии. Признавая их амбициозность в качестве одной из движущих сил, не стоит игнорировать и тот факт, что они видели и понимали местные реалии лучше, чем высокие чиновники в Петербурге.
С 1865 г. по 1873 г. русские войска заняли Коканд, Бухару и Хиву. Встревоженная Англия предложила России переговоры о границе между Афганистаном и Бухарой. Было достигнуто соглашение (1872—1873 гг.), согласно которому Афганистан провозглашался нейтральной зоной и его территория расширялась на север за счет бухарских земель — явная уступка Петербурга.
Та же геополитическая логика, что подсказала мысль о завоевании Средней Азии, требовала, чтобы Россия продвигалась дальше на запад и завладела Закаспийским краем. Он был населен туркменскими кочевыми племенами, враждовавшими с Хивой и Ираном, которые претендовали на их территории. Вакуум власти у «безгосударственных» туркмен создавал все условия для заполнения его внешними силами. Петербург совершенно не устраивало, чтобы пространство, примыкающее к восточному побережью Каспийского моря, попало в чужие руки. Это привело бы к образованию упирающегося чуть ли не в устье Урала геополитического клина между русскими владениями на Кавказе и в Средней Азии. Значение его хорошо понимали и в Петербурге и в Лондоне.
Возможно, России и Англии удалось бы договориться, если бы не острый кризис в их отношениях, вызванный русско-турецкой войной 1877—1878 гг. и сказавшийся на азиатских делах. Обе стороны решили осложнить друг другу жизнь: Англия в Европе, а Россия — на подступах к Индии. В 1877 г. М. Д. Скобелев начал военные операции в Закаспии, а в 1881 г. была взята туркменская «столица» Геок-Тепе. Англичане ответили вторжением в Афганистан (1878—1879 гг.), в результате чего они взяли под контроль правительство страны. Одновременно активизировалась деятельность британских эмиссаров в Средней Азии и среди туркмен. Россия и Англия оборонялись, наступая.
Конечно, у Петербургского кабинета не было ни малейшего помышления завоевывать Индию, по причине крайней дороговизны и нерациональности такого предприятия. Но у него не было и намерения рассеивать подозрения англичан на этот счет. Более того, считалось, что, чем больше англичане уверуют в русскую угрозу, тем легче оказывать на них давление в восточном вопросе. Стимулировать пугливое воображение британских политиков — особенно когда дело касалось безопасности Индии — не составляло труда. Со времен организованной Павлом I индийской экспедиции в их сознании прочно укоренился образ коварной России, рвущейся к берегам Инда и Ганга. В Лондоне боялись еще и того, что приближение русской армии к границам Индии спровоцирует там новый подъем антиколониального движения, наподобие сипайского восстания 1857—1858 гг.
В Средней Азии и Закаспийском крае Петербург как бы убивал двух зайцев — решал важную геостратегическую проблему и параллельно отвлекал внимание Англии от восточного кризиса, заставляя ее действовать сразу на двух фронтах — европейском, где она имела сильных союзников, и азиатском, где таковые отсутствовали.
Шантаж отчасти удался. Англия начала искать пути смягчения противоречий с Россией, на что последняя откликнулась весьма лояльно. Когда в 1881 г. шли русско-иранские переговоры о демаркации границы между Хорасаном и российскими закаспийскими владениями, Петербург признал в Англии заинтересованную сторону и принял ее посредничество. Это снизило вероятность вооруженного столкновения двух империй, хотя и ненадолго.
Таким образом, русское продвижение в Среднюю Азию в 60—70-е гг. XIX в. носило характер геополитического самопринуждения. Ослабленная и уже не столь уверенная в себе после «крымского шока» Россия по идее должна была посвятить себя внутренним проблемам и свести до минимума материальные и моральные расходы на внешние дела. Ни состояние финансов, ни настроения ряда представителей правящей верхушки, ни общественное мнение страны не располагали к ретивости в среднеазиатском вопросе. Лишь объективная необходимость или нечто, осознанное как объективная необходимость (подчас это — одно и то же), вынуждали Петербургский кабинет и исполнителей его инструкций на местах действовать так, как они действовали. Вполне искреннее желание закрепиться на определенных рубежах и не идти дальше них наталкивалось на неумолимые и отчасти непредвиденные реалии, не оставлявшие выбора. В стремлении России сохранить автономию Бухарского ханства или в данном Европе обещании не трогать Хиву не было лукавства. Но обстоятельства оказались выше ее воли, а боязнь быть вытесненной Англией — выше доверия к ней. В российской политике сложно сочетались продуманная схема и импровизация, здравый смысл и авантюризм, целесообразность и импульсивный порыв. Немаловажным, хотя и вспомогательным стимулом служила перспектива экономической эксплуатации региона в интересах развивающегося российского капитализма.
* * *
При всем значении дальневосточного и среднеазиатского векторов внешней политики России самые чувствительные ее нервы находились все же в Европе. Именно там, на фоне нарастающего напряжения между великими державами и попыток ослабить его путем многосторонних соглашений по континентальным проблемам и полюбовного раздела колоний, шло формирование мировой системы международных отношений, состоявшей из европейского «ядра» и внеевропейской «периферии».
Источником повышенной опасности в Европе по-прежнему был восточный вопрос. Великие державы не знали, как сложится ситуация вокруг него на этот раз, когда накал освободительной борьбы на Балканах достиг небывалой высоты. После образования греческого и румынского государств остававшиеся под османским господством славянские народы уже не хотели соглашаться ни на какие иные уступки Константинополя (к тому же зачастую лишь формальные), кроме как на признание их полной независимости. Естественно, остро стоял вопрос о территориальных размерах, форме устройства, внешнеполитической ориентации будущих государств. В этом пункте сталкивалось такое количество конфликтующих интересов, что свести их к оптимальному компромиссу представлялось задачей неимоверной трудности, требовавшей от политиков ума, ответственности, терпения и сдержанности. Того, чего далеко не всегда хватало.
В принципе на балканском геополитическом поле каждый игрок стремился к максимальному удовлетворению своих ожиданий, что в подобных ситуациях нереально. Турция, понятно, не спешила расставаться со своими европейскими владениями. Ее по традиции поддерживала Англия, предполагавшая, что османское наследство (вместе с Проливами и Константинополем) достанется России, и тогда Лондон лишится дееспособного союзника на Востоке. Австро-Венгрия категорически возражала против создания крупного славянского государства (или конфедерации) от Черного моря до Адриатики. Чтобы не допустить этого, она была готова договариваться с кем угодно. Германия вообще не хотела общеевропейского конфликта на Балканах, осознавая, что его непредсказуемое течение может помешать Берлину достроить антифранцузскую паутину союзов. Бисмарка не устраивал ни один из возможных исходов столкновения великих держав, будь то поражение или триумф России, не говоря уже о крушении Австро-Венгерской монархии. На Балканах ему нужна была «ничья». В пользу великой Германии.
Петербургский кабинет вновь подошел к опасной развилке исторических дорог. Обостряющийся восточный кризис вынуждал его выбирать одно из двух решений, каждое из которых чревато непоправимым исходом, — остаться в стороне или вмешаться?
Для Николая I (до 1853 г.) цена этой дилеммы была не столь высока, как для Александра II. Первому почти беспрекословно подчинялась Европа. Когда в международных отношениях случались кризисные периоды, ему не требовались слишком уж сложные расчеты для избежания риска. По своей консервативной природе и по опыту знакомства с последствиями войн и революций Николай I тяготел к статус-кво внутри страны и за ее пределами. Он не позволял общественному и сановному мнению влиять на державные дела, которые он считал исключительной прерогативой богоизбранного монарха. Подобный автократический стиль принятия решений имел определенные плюсы, нередко, впрочем, переходившие в минусы. Во многом именно этому стилю царь был обязан своими внешнеполитическими успехами. Но, развращенный ими, он не почувствовал тех тенденций, где таился подвох судьбы.
Память о драматическом финале Николая I и другие условия царствования воспитали в Александре II более развитый инстинкт самосохранения. Ему, в отличие от его предшественника, приходилось считаться с общественным мнением — капризным, максималистским и порой безответственным. Оно не удовлетворялось достигнутым А. М. Горчаковым в 1871 г. пассивным реваншем за крымское унижение. Оно требовало реванша активного — не на Дальнем Востоке или в Средней Азии, а на Балканах, в Константинополе и Проливах. Как это часто бывает, горечь поражения пробуждает в массовом сознании компенсаторный синдром — стремление к восстановлению своей чести, не лишенное воинствующего подтекста. Панславизм явился ярким олицетворением такой реакции и стройно сформулированным идеологическим оправданием для решительного внешнеполитического курса. К сторонникам панславистских идей принадлежали не только известные журналисты и писатели, но и люди из окружения императора. Он старался не поддаваться их давлению и соблюдать осторожность, но это было нелегко. И чем острее развивались события вокруг восточного вопроса, тем труднее. Многие признаки указывали на то, что нынешний кризис отличается от предыдущих по крайней мере одной особенностью: оставить на Балканах все как есть уже не удастся. Тут же возникали вопросы. Возможно ли освободить славянские народы без войны? Если да, то как? Если нет, то кто против кого? Окажется ли Союз трех императоров в состоянии предотвратить образование антирусской коалиции? Каковым будет территориально-политическое устройство на Балканах?
Самая страшная для России опасность состояла в том, что могла повториться ситуация 1853—1854 гг. Между тем с 1875 г. обстановка складывалась так, что русско-турецкая война становилась почти неизбежной. Не принять вызов Турции для Александра II означало бы потерять лицо в глазах русского общества, балканских славян и всей Европы. Однако и воевать одному против коалиции было равносильно самоубийству.
Когда в 1876 г. к антитурецким выступлениям сербов и черногорцев присоединились болгары, восстание приняло широкий размах. Участники связывали свое освобождение с Россией, и игнорировать этот факт в Петербурге не могли. Тем не менее российская дипломатия предпринимала энергичные усилия, чтобы совместно с великими державами урегулировать конфликт мирно. Весьма конструктивное сотрудничество с Берлином и Веной по этому поводу натолкнулось на скрытый саботаж британского премьера Дизраэли. Формально не возражая против компромиссного разрешения кризиса, он склонял Турцию к неуступчивости. И делал это с помощью широких воинственных жестов, которые легко было истолковать как гарантию помощи султану на случай русско-турецкой войны. Вполне вероятно, что Дизраэли не хотел доводить дело до крайности. Он надеялся лишь накалить ситуацию до такого уровня, который приведет к расколу в Союзе трех императоров, то есть — в альянсе, не совместимом, по мнению Лондона, с принципом равновесия сил. Беда, однако, в том, что зачастую тактика балансирования на грани войны требует уникального эквилибристического дара, а Дизраэли обладал им в меньшей степени, чем Пальмерстон, и в конечном счете ему не удалось удержать турок в рамках умеренного поведения.
Александр II верно прочитал замыслы Дизраэли. Консультации с Германией и Австро-Венгрией приняли более конкретное направление. В результате Россия по крайней мере выяснила — что ей позволят партнеры по Священному союзу, а чего нет. Бисмарк не оставил никаких сомнений относительно своей решимости не допустить разгрома Австро-Венгрии Россией, если на Балканах вспыхнет заваруха. В то же время он не отрицал законности российских интересов в этом регионе. Следовательно, у Петербурга был один разумный выход — договориться с Веной о размерах отступного за ее нейтралитет в русско-турецкой войне. Австро-Венгрия назвала цену быстро и точно: западная часть Балкан (Босния и Герцеговина) с выходом к Адриатике переходит к Габсбургской монархии; России достается южная Бессарабия и территории в Малой Азии; на Балканском полуострове недопустимо образование большого славянского государства, вместо чего создается ряд автономий, сохраняющих зависимость от Порты.
Несмотря на русско-австрийское соглашение, недоверие между двумя странами не исчезло. Петербург не забыл предательства Австрии в годы Крымской войны, а Австрия по-прежнему боялась православного крестового похода на Константинополь в целях разрушения Османской империи, причем отнюдь не в пользу Вены. Россия не исключала возможности того, что Англия и Австрия негласно договорятся о координации действий в восточном вопросе. Это выглядело весьма реальным, учитывая настойчивое стремление Дизраэли оторвать Австрию от Союза трех императоров и порой благосклонную реакцию Венского кабинета на эти заигрывания.
На фоне разрастания кризиса Россия, вместе с Веной и Берлином, продолжала искать пути выхода из него. Любопытно, что различные проекты ослабления османского гнета, основанные на идее либеральных реформ, предлагались не «прогрессивной» Англией, а «реакционным» австро-русско-германским союзом. Но они отвергались то Турцией, уверовавшей в свою победу при поддержке Лондона, то восставшими, уже не раз убеждавшимися в том, что Порта просто не в состоянии выполнить торжественно данные обещания.
По ряду причин у балканского освободительного движения оставалось все меньше и меньше шансов на успех. Когда вслед за сербами поднялись болгары, турки ответили такой жесточайшей резней, от которой содрогнулись даже «прагматичные» английские политики. Дипломатические переговоры с Турцией потеряли смысл. Германия и Австро-Венгрия, заручившиеся соответствующими заверениями России, сочли нецелесообразным сдерживать ее. Бисмарк дорожил Союзом трех императоров гораздо больше, чем идеей статус-кво на Балканах. Петербург получил моральное право на войну с Турцией при обстоятельствах, дававших надежду, что ему не придется иметь дело с «крымской коалицией».
Однако действовать нужно было быстро: международная конъюнктура могла измениться к худшему. Война для России, еще не успевшей основательно реформировать свою армию, оказалась тяжелее, чем предвиделось. Но в конце концов турки были разгромлены, и в январе 1878 г. русские войска подошли к Константинополю. В европейских кабинетах стали с возрастающей тревогой следить за событиями. Как и в 1829 г., возник вопрос: что собирается делать Россия дальше?
Российская дипломатия в лице посла в Турции Н. П. Игнатьева решила сыграть ва-банк, полагая, что более благоприятного момента может не представиться: русские войска не каждый день стоят у стен османской столицы. Под давлением сильной личности Н. П. Игнатьева — к тому же великолепного дипломата — турки согласились на подписание Сан-Стефанского мира (март 1878 г.). Создавалось большое болгарское государство от Черного до Эгейского моря. Русская армия оставалась там на два года. Провозглашалась независимость Сербии, Черногории, Румынии, также получавших территориальные приращения. К России переходила южная Бессарабия, а в Закавказье — Батум, Карс, Ардаган, Баязет. Чтобы не сорвать переговоры, Н. П. Игнатьев не стал поднимать вопрос об изменении режима Проливов в пользу России. Да и не было в этом острой нужды, поскольку теперь, как подразумевалось, подчиненная Петербургу Болгария контролировала бы подходы к Дарданеллам. Сан-Стефанское соглашение коренным и беспрецедентным образом меняло политическую карту Балкан. Фактически на обломках Османской империи в Европе возникли жизнеспособные славянско-православные государства — итог, отвечавший интересам России, но никак не Австро-Венгрии и Англии. Именно поэтому договору в Сан-Стефано суждено было стать кратковременным триумфом Н. П. Игнатьева, хотя и достигнутым, с технической точки зрения, совершенно бесподобно.
Маловероятно, чтобы Лондон и Вена смирились с радикальной перекройкой Балкан без существенных компенсаций для себя. Между тем в русско-турецком соглашении об этом не было ни слова. Более того, создание Великой Болгарии, с одной стороны, и отсутствие намека на право Австро-Венгрии занять Боснию и Герцеговину, с другой, воспринимались в Вене как прямое нарушение русско-австрийских предвоенных договоренностей. Об Англии и говорить нечего. Смысл балканских перемен она истолковала как агрессивную прелюдию к захвату Россией Константинополя и Проливов. От внимания британских военных стратегов не могло укрыться то обстоятельство, что у Болгарии (читай — России) появился выход к Эгейскому морю вблизи Дарданелл. Немалое беспокойство вызывали и российские приобретения в Малой Азии, угрожавшие безопасности сухопутных коммуникаций между Англией и Индией.
Едва началась русско-турецкая война, англичане отправили свой флот в район Проливов и привели вооруженные силы в полную боевую готовность. Одновременно с дипломатической кампанией по созданию англо-австро-турецкой коалиции против России в Лондоне разрабатывался грандиозный план военных операций в Черном море, предусматривавший массированные удары по российским жизненно важным объектам, в основном на кавказском побережье, включая высадку десантов. Стратегический сценарий Крымской войны навис над Россией зловещей тенью. Ее попытки сделать демонстративный контрвыпад в Средней Азии не дали особого результата и привели к усилению напряжения еще и на этой территории. Англичане ввели свои войска в Афганистан и закрепились на его северных границах. Хотя русский шантаж не оправдал себя в полной мере, все же некоторые полезные для Петербурга результаты он принес.
Таким образом, после Сан-Стефанского мира Россия реально столкнулась с ситуацией, когда нужно было либо идти на серьезные уступки европейским державам, либо воевать с ними. После недолгих колебаний выбрали первое. По Берлинскому договору (июнь 1878 г.) Великая Болгария разделялась на три части. Северная (собственно Болгария) становилась практически независимой. Средняя (Восточная Румелия) — полуавтономным образованием с христианским губернатором. Южная (Македония) — возвращалась под власть Турции. Предполагалось, что русское влияние в Северной Болгарии будет уравновешиваться влиянием других держав в Восточной Румелии. По настоянию британской дипломатии несколько сокращались российские приобретения в Закавказье. Сама же Англия отняла у своей подопечной (Турции) ключевой стратегический форпост в восточном Средиземноморье — остров Кипр. Босния и Герцеговина переходили под управление Австро-Венгрии. Берлинский конгресс подтвердил, что режим Проливов сохраняется в том виде, в каком он был установлен в 1856 и 1871 гг., является общим принципом международного права и гарантируется всеми участниками соответствующих договоров. Однако английский представитель сделал заявление, по смыслу которого Лондон оставлял за собой привилегию толковать вопрос о статусе Проливов по своему усмотрению. Этот демарш вызвал протесты русских делегатов, расценивших его как попытку поставить возможные в будущем двусторонние англо-турецкие договоренности по поводу прохода британских военных судов в Черное море выше коллективных, «концертных» решений великих держав. Такая бурная реакция была более чем понятна. Опыт русско-турецких войн показал, что Проливы могут быть и средством защиты южной России и жерлом пушки, стреляющей по ней. Как еще раз пришлось убедиться Петербургу, этот болезненный для него вопрос оставался слабым местом в системе национальной безопасности России. Явно или незримо он будет присутствовать во всех последующих планах и расчетах российского МИДа, а зачастую непосредственно определять их.
Если отождествлять понятие «благо для России» с безграничным расширением ее присутствия в Европе, то, конечно, Берлинский конгресс такого рода «благом» отнюдь не являлся. Однако нелишне взглянуть на вещи и в другом ракурсе, поставив государственные интересы страны в более широкий, общеевропейский формат с учетом вероятных исторических перспектив. Каким бы триумфальным ни казался Сан-Стефанский договор для России, он слишком явно нарушал равновесие сил на Балканах и слишком явно закладывал основу для нового столкновения — в лучшем случае по сценарию Балканских войн начала XX века, в худшем — по сценарию Первой мировой войны. Сиюминутная выгода могла через некоторое время обернуться для Петербурга большими неприятностями. Любая «абсолютная» победа сегодня всегда чревата нежелательными результатами завтра, ибо идеи реванша и реставрации неизменно овладевают побежденными или ущемленными, объединяя их против триумфаторов.
Как ни странно, Берлинский трактат, восстановивший внутрибалканский баланс, в конечном счете полнее отвечал долгосрочным интересам России, чем блистательный Сан-Стефанский мир, потому что он блокировал революционно-максималистское решение проблемы и перевел процесс в поэтапное русло. Правда, и в данном случае вопросов оставалось больше, чем ответов. Облагодетельствованные балканские государства испытывали чувство досады. Болгары были недовольны, что их лишили половины земель, приобретение которых они уже успели бурно отпраздновать. Сербы были разочарованы тем, что Россия сделала ставку не на них, а на болгар, в результате чего их приращения оказались меньше ожидаемых. Боснии-Герцеговине не нравилось ее фактическое возвращение в состав Австро-Венгрии. Албанские мусульмане протестовали против присоединения их исконных земель к Черногории. Румыния была обижена, что от нее к России отторгли южную Бессарабию, а взамен дали экономически бедную, славянскую Добруджу.
Народы и правительства искали идеальной развязки головоломного кризиса. А такой в природе не существует.
Особенно негодовали в России, где итоги победоносной войны считались чуть ли не поражением. Эти чувства одолевали не только панславистов, но и правящие круги. Досадовали не на Англию и Австро-Венгрию: в их ультимативном требовании пересмотреть Сан-Стефанский договор не было ничего неожиданного. Гнев российского руководства и общества обрушился на Бисмарка, от которого ждали безоговорочной солидарности с Петербургом за помощь в объединении Германии. А тот действовал по-своему. Он не помешал созыву Берлинского конгресса, где на словах взял роль «честного маклера», а на деле отдал первую скрипку Дизраэли. Вольно или невольно Александр II повторил ошибку Николая I. Оба наивно рассчитывали получить должок за свои «вчерашние» услуги. Один — от Австрии за спасение ее в 1848 г. от участи Римской империи, другой — от Германии за дарование ей возможности превратиться из провинциальной Пруссии в могущественную державу. Несколько идеалистические понятия русских царей о чести и долге (которые для них самих, кстати говоря, никогда не были пустым звуком) пришли в диссонанс с жестко-прагматической философией европейских политиков. Тем не менее различие в неблагодарном поведении Вены в 1853—1856 гг. и Берлина в 1878 г. все же существовало. И немалое. Тогда Австрия способствовала поражению России. Теперь же Бисмарк лишь ограничивает результаты русской победы, чтобы предотвратить новый виток кризиса на Балканах, не отвечавший его планам.
Многие историки считают, что русско-турецкая война 1877—1878 гг. наглядно продемонстрировала несостоятельность Союза трех императоров и практически разрушила его. В виде доказательства приводятся пробританская позиция Австро-Венгрии и уже упоминавшееся «предательство» Бисмарка. Такого взгляда придерживались и в Петербургском кабинете, не говоря уже о панславистских идеологах и широкой публике.
При этом, однако, забывают о главном. Благодаря Союзу трех императоров Россия, ставя перед собой куда более широкие задачи, чем в Крымскую войну, была избавлена от угрозы столкновения с мощной коалицией, несмотря на усилия Англии по ее созданию, подкрепленные крайне агрессивным поведением британских лидеров. В данном конкретном случае ключевое, русско-германское звено альянса не позволило Вене проводить слишком самостоятельную линию, а Англии — вступить в войну на стороне Турции. Бисмарк исключил из восточного «пасьянса» 70-х гг. самую грозную для России комбинацию — англо-франко-турецкую «антанту». Разумеется, он руководствовался собственными целями, но суть дела от этого не меняется. Союз трех императоров стал для Петербурга как бы аварийным предохранителем от лобового столкновения с неизменно настороженной к ней Европой. В 1853 г. Священный союз был не в состоянии справиться с такой функцией ввиду слабости Пруссии и открыто декларированной готовности Австрии «удивить мир своей неблагодарностью» к России за экстренную реанимационную операцию 1848 г.
У германского канцлера был единственный критерий восприятия балканских событий — насколько они пойдут на пользу возводимой им антифранцузской системе союзов. Бисмарк считал Россию незаменимым элементом и дорожил ее расположением. Не горя желанием усиливать ее на Балканах, он в то же время не хотел поражения и озлобления России, которые могли склонить ее к отказу от союзных обязательств и к политике свободы выбора друзей и врагов. В 1877—1878 гг. Бисмарк старался регулировать уровень напряжения в отношениях великих держав таким образом, чтобы, с одной стороны, России не досталось слишком много и слишком легко, с другой, — чтобы она не была унижена слишком малым. Он постоянно пытался убедить Россию, что для нее любая альтернатива Священному союзу непригодна по причине своей неестественности.
Берлинский конгресс — если не сопоставлять его результаты с буйными прожектами панславистов — являл собой оптимальную в той ситуации развязку кризиса. Это, конечно, не Венское урегулирование 1815 г., принесшее принципиально новый общеевропейский порядок. Но и Берлинский трактат имел большое значение для судеб Европы, ибо касался ее, быть может, самой конфликтогенной части. После берлинских «корректировок» количество недовольных не уменьшилось, но зато (что на тот момент было важнее) сатисфакцию получили Австро-Венгрия и Англия, в известной мере сохранила лицо Турция. Но самое главное — никто не посмел лишить Россию прав победителя. Она вернула себе южную Бессарабию (и европейские дипломаты закрыли глаза на то, что это произошло в нарушение договора 1876 г. между Петербургом и Бухарестом о сохранении территориальной целостности Румынии); получила Болгарию практически в качестве протектората; принесла независимость Сербии и Черногории; создала предпосылки для полного освобождения славянских народов; продвинула свою границу с Турцией в юго-западном Закавказье на новый стратегически важный рубеж — Батуми-Ардаган-Карс. Парадокс в том, что некоторые предыдущие русско-турецкие войны с куда более скромными результатами на балканском и кавказском театрах чествовались в Петербурге как успех. А тут об успехе скорбели как о поражении: когда изначально ставятся азартные и максималистские задачи, любое отклонение от них обостряет субъективное ощущение неудачи.
Это, впрочем, не значит, что у России не было оснований для нелюбви к Бисмарку. Его действительно не любили, как не любят игрока, к которому перешли козыри. Если раньше он заискивал перед Петербургом, имевшим возможность выступать арбитром в войнах Пруссии, то теперь эту роль перехватил сам Бисмарк, ибо в посредничестве нуждалась уже не отвоевавшаяся Германия, а воевавшая Россия. Тут уж ничего не поделаешь: международный арбитраж — это привилегия того, кто не вовлечен в конфликт. Триумф Бисмарка в таком качестве был недолог. В дальнейшем Петербург не доставлял ему удовольствия пощеголять в судейской мантии: политика России в Европе стала более осторожной.
По существу Россия как великая держава полностью освободилась от последствий «крымского конфуза» не в 1871 г., когда она ликовала в связи с отменой ограничительных статей, а в 1878 г., когда она горевала по поводу своего военного реванша. Все же в российском руководстве были люди, способные понять глубокий исторический смысл происшедшего (к примеру, Д. А. Милютин). Но даже среди них почти не видно тех, кто трезво отдал бы должное Союзу трех императоров (точнее — русско-германскому союзу), застраховавшему Россию от войны с коалицией.
Глядя на итоги Берлинского конгресса из ХХI века, велико искушение представить их как бомбу замедленного действия, а последующие события — как фатально-стройную и логическую цепочку, приведшую к Первой мировой войне. Выстроить ее в принципе нетрудно, чем, собственно говоря, и занимаются историки, воспринимая как «судьбоносные» отправные моменты и другие крупные сюжеты прошлого. Получается закономерный и легко объяснимый процесс, составленный из неумолимых причин и неизбежных следствий. Идея предопределенности изначально доминирует над предположением о возможности различных дорог в будущее и о многовариантности этого самого будущего. Хотя доказать или опровергнуть задним числом существование исторической альтернативы нельзя, тем не менее сохраняется подозрение, что, находясь «внутри» той или иной ситуации, современник видит не один, а несколько сценариев ее развития. (В отличие от потомков, имеющих дело с уже состоявшимся вариантом, отчего зачастую он им и кажется единственно возможным.) Вопрос о том, какой из этих сценариев закономерен или случаен, начисто лишен смысла в том плане, что сам факт случившегося не доказывает ни того ни другого. Как не доказывает он наличия лучшей или худшей альтернативы.
Балканское урегулирование 1878 г. — данность, с которой европейским политикам пришлось сосуществовать, нравилось им это или нет. Неизвестно, как сложились бы дела Европы, останься Сан-Стефанский договор в силе, но хорошо известно: после подписания Берлинского трактата следующая война на континенте произошла через 34 года! (Это лишь на четыре года меньше рекордно долгого мира с 1815 по 1853 г.) Разумеется, едва ли правомерно связывать данный факт только с итогами Берлинского конгресса, однако игнорировать такую связь тоже нельзя.
Бесспорно, проблемы Балкан не исчезли — и реальные и потенциальные. Новые государства стремились обосноваться в рамках «справедливых» этнополитических границ, чего достичь всегда очень трудно. Болгария надеялась, опираясь на Россию, присоединить Восточную Румелию и в перспективе — Македонию, чтобы иметь выход к Эгейскому морю. На Македонию, в свою очередь, претендовали Греция и Сербия, не говоря уже о нежелании Турции расставаться с ней. Румыния выражала недовольство потерей южной Бессарабии и проводимой Австро-Венгрией (точнее Будапештом) энергичной политикой мадьяризации восточных территорий дуалистической империи (Трансильвании), где жили румыны, не возражавшие против воссоединения со своими соотечественниками. Не ослаб антагонизм между христианским и мусульманским населением Балкан. После того как Петербург сосредоточил свое внимание на Болгарии в ущерб Сербии, последняя была вынуждена пойти на сближение с Австро-Венгрией, благодаря дипломатической поддержке которой она значительно расширила свою территорию на юге. Вена хотела иметь в лице Белграда сговорчивого сателлита, используя его в том числе для обеспечения себе транспортных коммуникаций с южными Балканами и Эгейским морем. Учитывая австрийскую оккупацию Боснии и Герцеговины, можно сказать, что западная часть Балканского полуострова попала в сферу влияния Австро-Венгрии, а восточная — в сферу влияния России. Установилось некое равновесие, отдаленно напоминавшее ту схему раздела европейского наследства Турции, которую предлагала Екатерина II австрийскому императору Иосифу II. Но вопрос о том, насколько устойчив этот баланс и как долго он продержится, оставался открытым.
Бытует мнение, будто восточный кризис 70-х гг. XIX в., искусно управляемый Дизраэли, разрушил Союз трех императоров. Подобное впечатление действительно складывается, если вспомнить о слившемся воедино возмущении российской правящей элиты и общества по поводу «честного маклерства» Бисмарка. В 1878 г. Россия и Германия через прессу обрушили друг на друга упреки: одна сторона обвиняла другую в предательстве и неблагодарности, другая, в свою очередь, — в непонимании реальной международной обстановки. Александр II написал кайзеру сердитое письмо, а А. М. Горчаков призвал вернуться к политике изоляционизма с отказом от всяких союзнических обязательств, при полной свободе действий.
К счастью, среди высокопоставленных российских дипломатов были и те (Шувалов, Гирс, Сабуров), кто считал «доктрину улитки» абсолютно непрактичной, коль скоро она лишала Петербург всех легальных рычагов воздействия на ситуацию в Европе. Какими бы разумными ни являлись доводы одних политиков и сомнительными аргументы других, все же суть дела по большому счету заключалась не в «правильности» или «ошибочности» субъективных мнений, а в объективных императивах, подчинявших себе европейскую политику. У России было преимущество перед остальными великими державами: они нуждались в ней гораздо больше, чем она в них. Ее полное отстранение от международных дел, при всех чувствительных издержках такого шага для Петербурга, Европе и, в частности, Германии обошлось бы значительно дороже, приведя к опасному расстройству бисмарковской системы. Германский канцлер интуитивно осознавал это лучше, чем кто бы то ни было. Он боялся, как бы Россия, уходя из Европы, не хлопнула дверью с такой силой, которая развалила бы все здание европейской безопасности, возводимое по «немецкому» проекту. Бисмарк одинаково страшился и Европы без России, и России без Европы. Именно здесь таилось его самое уязвимое место. Уязвимость Германии
, как ни парадоксально, усугублялась ростом ее могущества. Чем сильнее она становилась, тем больше вызывала у других держав страх и желание объединиться против нее. И тем больше жаждал Бисмарк защитить свое творение предотвращением или расколом антигерманских комбинаций. Посему он не мог давать волю своим личным чувствам. Особенностью бисмарковской натуры была не только одержимость, сокрушавшая все препятствия на своем пути, но и одержимость, умевшая сама себя обуздывать в нужные моменты. После буйного приступа гнева на «неблагодарную» Россию Бисмарк вскоре остыл и деятельно принялся латать трещины в Союзе трех императоров, образовавшиеся на Берлинском конгрессе.Мало-помалу успокоились и в Петербурге. Трезвый взгляд на вещи рано или поздно должен был победить панславистские эмоции. Конечно, Петербург мог бы взять на вооружение гордый итальянский лозунг «fara da se» («обойдемся своими силами»), к которому Европа относилась с обоснованной иронией. Если бы он это сделал, великие державы едва ли бы стали потешаться. Скорее насторожились бы, ибо Россия — не Италия. Однако стоила ли игра свеч? Таким отнюдь не праздным вопросом задавалось российское правительство. Там понимали: изоляционизм не всегда эффективен — нужна иная, международная система защиты России от внешних угроз, предполагающая, разумеется, и соответствующие контробязательства, подчас обременительные. В пользу участия в такой системе говорили очевидные факторы. Русско-австрийские противоречия на Балканах лишь смягчились, но это не устранило вероятность столкновения. Отношения с Англией складывались еще хуже: она не скрывала стремления контролировать Проливы и вдобавок оккупировала Афганистан. С этими обстоятельствами следовало считаться, учитывая отсутствие у России боеспособного флота на Черном море и прочных границ в Средней Азии.
Крайне важным являлось и то, что приблизительно с середины XIX в. ведущие страны Европы встали на путь интенсивной военно-промышленной модернизации, основанной на достижениях технического прогресса. Отстающий в этой области, как показал печальный опыт Франции, обречен на поражение. И хотя исторические и географические особенности России позволяли ей в течение еще какого-то периода компенсировать свою отсталость природными, демографическими, ментально-психологическими ресурсами, в петербургских высоких кабинетах хватало людей, убежденных, что злоупотреблять этим неразумно. Они выступали против всяких проявлений авантюризма и беспечности, считая совершенно необходимым для России достаточный запас мирного времени и относительной внутренней стабильности, чтобы завершить великую индустриальную революцию. Излишне говорить, что достижение этой цели было невозможно без интеграции в мировое хозяйство и мировую политику.
Что касается выбора союзников или партнеров, то он оставался ограниченным. Англия исключалась из этого круга по традиции и по конкретным обстоятельствам конца 70-х — начала 80-х гг. XIX в. Кроме того, она по-прежнему отказывалась связывать себя обязательствами перед континентальными державами, действуя по ситуации, во имя равновесия сил. Пока еще имея возможность полагаться на свою островную неуязвимость, Англия считала, что она не нуждается в коллективной безопасности, и предпочитала двусторонние соглашения с той или иной страной по частным проблемам. (Впрочем, это благодатное для англичан время постепенно подходило к концу.)
В Петербургском кабинете всегда были политики, настроенные на сближение с Парижем. Но сейчас и они сомневались в целесообразности и реальности такого союза. Военный потенциал Франции после 1871 г. не внушал особого доверия, как и ее республиканское руководство, в самом факте существования которого русские видели предпосылку для внутренней нестабильности. Да и у Франции пока не замечалось особого желания тесно сойтись с Россией, поскольку это грозило ссорой с Англией и Германией. «Неудобства» от такого оборота событий едва ли компенсировались дружбой с царем.
Оставались «старые добрые друзья» по Священному союзу. По объективным соображениям для Петербурга было разумно ориентироваться именно на них. Наличие общей границы с Германией и Австро-Венгрией уже являлось весомым основанием для повышенного внимания к ним. Замкнувшись в себе или противопоставив себя Берлину и Вене, трудно было контролировать их политику в собственных интересах. Окончательное решение балканского вопроса (вопросов) выходило за пределы возможностей какой-либо одной великой державы. Судьба русской Польши тоже во многом зависела от позиций Германии и Австро-Венгрии. Нечего и говорить о крайне болезненной для России проблеме Проливов, диктовавшей необходимость обзаведения союзником для противодействия опасной для Петербурга британской позиции. Сохраняла определенное значение (хотя и не сравнимое с 1815 г.) приверженность правящих кругов центральных держав консерватизму. Спекулятивная риторика Бисмарка на этот счет приобрела более актуальное звучание с убийством Александра II и наступлением контрреформ в России. Вроде бы отжившая идея о монархической и антиреволюционной солидарности, казалось, возрождалась как международно-правовой принцип и основа для взаимоспасительного партнерства. На самом деле, с точки зрения исторической перспективы, это была скорее видимость: националистические настроения по всей Европе брали верх над устаревшими и непрактичными идеологическими концепциями, провоцируя агрессивные тенденции во внешней политике государств. Тем не менее в Петербурге начала 80-х гг. XIX в. официальная реставрация консервативно-охранительных доктрин повлияла и на российскую дипломатию.
По-видимому, было бы ошибкой утверждать, будто Александр II и его преемник, равно как и их советники, не ведали страха и сомнений, слепо следуя заранее намеченному строгому плану, будто они находились в тисках не зависящего от них исторического процесса. Внешняя политика Александра III формировалась в сложной борьбе мнений, у которых общим знаменателем, конечно, было его собственное видение проблем. Национальные интересы России представляли для него безусловный приоритет. Но вопрос зачастую состоял в том — как правильно определить или, если угодно, угадать подлинность или мнимость этих интересов, их иерархию и способы реализации в краткосрочной и долгосрочной перспективе. В окружении императора имелись сторонники различных внешнеполитических ориентаций, которых они придерживались, исходя не столько из своего германофильского франкофобства или франкофильского германофобства, сколько из своего понимания — что выгодно для державы, а что нет. Сановники оказывали влияние на царя, но последнее слово оставалось за ним. После не слишком долгих раздумий Александр III, уняв в себе панславистские «слабости», раздражение по поводу Бисмарка и нелюбовь к Австро-Венгрии, решил: России выгодно восстановление Союза трех императоров.
В июне 1871 г. между Петербургом, Берлином и Веной было подписано соглашение, в общем нацеленное на сохранение статус-кво в Европе. Само собой разумелось, что участники альянса не будут воевать друг с другом, а если кто-либо из них окажется в состоянии войны с неучастником, то сможет рассчитывать на благожелательный нейтралитет партнеров. Это означало, что Россия обещала не помогать Франции против Германии, не нападать на Австро-Венгрию и признать ее права на Боснию и Герцеговину. Взамен она получала поддержку в вопросе о Проливах и согласие ее союзников не препятствовать объединению Болгарии.
Возобновление Союза трех императоров стало вторым после Берлинского конгресса крупным событием, способным кардинально повлиять на судьбы Европы, как в благотворном, так и в разрушительном плане. Есть основания отдать должное Союзу: он обеспечил относительную стабилизацию международной обстановки. Существовали объективные условия, делавшие эту структуру функциональной, — все государства Европы нуждались в покое в преддверии эпохальных перемен, которые предчувствовались буквально во всем. Сенсационное поражение России в Крымской войне и фантастический взлет Германии породили ощущение, что в большой европейской политике наступает принципиально новый период, полный тревог и опасностей. Впечатляющие темпы развития науки и техники подкрепляли чувство беспокойства, поскольку история свидетельствовала: человеческий разум всегда ищет способ применить свои самые выдающиеся достижения для уничтожения людей. Грядущие войны грозили большей кровью, разрушениями и большей непредсказуемостью. Усиливалось также подозрение, что они будут носить широкомасштабный, коалиционный характер. Во что это может вылиться при наличии оружия, совершенно несравнимого по количеству и эффективности с тем, что использовалось несколько десятилетий назад, никто не знал. Похоже, чем больше боялись новых войн правительства и народы, тем яростнее к ним готовились. Но такая подготовка требовала времени и мира, в том числе внутриполитического. Глубокие социально-экономические трансформации в Европе и новые революционные идеологии были для политиков еще одним важным стимулом, заставлявшим заботиться о международной стабильности.
Иными словами, «сосредотачивалась» не только Россия, но и другие державы — каждая по-своему, во имя собственных целей, с непоколебимой уверенностью в их праведности. Союз трех императоров был одной из форм подобного сосредоточения. При внешнем сходстве со Священным союзом он лишний раз подтверждал, что время наднациональных идеалов и «братской» венценосной солидарности прошло. Священный союз был творением Александра I, а его условный аналог 1871 г. — произведением Бисмарка — политиков совершенно разных эпох и мировоззрений. Прежде неоспоримым лидером в Европе являлась слишком уверенная в себе Россия, теперь на этот статус замахнулась Германия, еще не до конца избавившаяся от прусского комплекса неполноценности. Александр I хотел облагодетельствовать европейцев всеобщим миром и гармонией, оберегаемыми святым семейством просвещенных монархов. Этот прекраснодушный фантом зачастую увлекал его больше, чем внутренние проблемы собственной страны. Бисмарка же волновала не Европа, а Германия, ради сохранения и процветания которой ему приходилось заниматься внешними делами. Союзы 1873 и 1881 гг. задумывались их инициатором исключительно во имя эгоистических устремлений Берлина. С этой точки зрения, немецкий прагматик Бисмарк был в гораздо меньшей степени европейцем, чем русский идеалист Александр I. Впрочем, не стоит преувеличивать и внешнеполитический альтруизм царственного мистика, и консервативное доктринерство его преемника Николая I. В международных делах оба сочетали, пусть и по-разному, сугубо практический подход с бесполезными джентльменскими жестами и чересчур последовательной приверженностью идеологическим догмам. Зачастую в их поведении, как и в поведении многих политиков, крайне сложно провести четкую грань между «материальным» и «идеальным». Не случайно среди историков и политологов до сих пор не прекращается спор о движущих мотивах в международных отношениях.
Теперь власть в России принадлежала новому поколению государственных деятелей во главе с Александром III, который относился к альянсу с Германией и Австро-Венгрией столь же рационально, как и Бисмарк. Ведущая роль германского канцлера в создании и воссоздании Союза трех императоров — вовсе не основание считать Россию послушно ведомым партнером. Ни мефистофельские обольщения виртуозного Бисмарка, ни какая-либо другая сила, кроме собственных понятий о пользе и необходимости, никогда не заставили бы Петербургский кабинет вступить в это сообщество. Россия сохраняла членство в нем лишь до тех пор, пока оно было нужно ей самой, а не Бисмарку. Она сама устанавливала пределы своего участия в Союзе, прекрасно осознавая, что перспектива разрыва с Россией панически ассоциировалась в сознании германского канцлера с кошмаром русско-французского альянса. Ведь в конечном итоге именно для предотвращения такой комбинации строилась вся бисмарковская система. Без России с ее неистощимым военно-экономическим потенциалом она утрачивала надежность. Петербург был для Бисмарка, как в свое время для Меттерниха, незаменимым и одновременно ненавистным партнером, требовавшим к себе неослабного внимания, очень тонкой и осторожной стратегии. Русский фактор мог служить и гарантией безопасности Германии и угрозой ей. Постоянная необходимость помнить об этом иногда приводила Бисмарка в бешенство. В политике по отношению к Франции он был обречен оглядываться на Россию: обещанный ею нейтралитет казался не слишком убедительным залогом ее бездействия в случае, если немцы решат нанести по французам превентивный удар.
Для Петербурга Союз трех императоров тоже имел свои плюсы и минусы. Получив возможность сдерживать других, он был вынужден ограничивать и себя. Главным образом это касалось Балкан, где происходило сложное переплетение конфликтующих интересов, всегда чреватых резкими обострениями. Лишний раз это показало боснийское восстание 1881 г. и последовавшие за ним другие кризисные явления на западных Балканах. Россия эпохи Николая I среагировала бы на них если и не жестко, то уж, вероятно, с подчеркнутой заинтересованностью. Россия эпохи Александра III, соблюдая новые правила игры, старается не вмешиваться в «чужие» дела, несмотря на призывы русского общественного мнения к войне против «тевтонского» господства над славянами. Условный раздел полуострова на сферы влияния между Россией и Австро-Венгрией фактически являлся договором о передышке в борьбе за этот лакомый кусок. Вена, серьезно настроенная на военно-стратегическое и экономическое освоение своей зоны, была совсем не прочь расширить ее на юг, к Эгейскому морю. Такая прыть, естественно, не нравилась России. Она, по традиции, видела в славянских и православных народах региона своих подопечных, а в их полном освобождении от османского ига — свою историческую миссию. Правда, эта нравственная цель не была единственным и основным мотивом, а скорее — органичным идейным обрамлением для конкретных геополитических императивов — Проливы и Константинополь. Эта «идейность», соединенная с давней духовной тягой славян к России, пока еще давала Петербургу известное моральное преимущество над другими крупными игроками на балканском пространстве. Однако в интеллектуальных и властных элитах местных обществ фактор этно-религиозной общности постепенно начинал ослабевать благодаря распространению западных либеральных взглядов. Росту их популярности официальной России начала 80-х гг. XIX в., с ее контрреформами, нечего было противопоставить, кроме панславизма и Победоносцева. Идеологическая конкурентоспособность последних в среде балканской интеллигенции вызывала большие сомнения, особенно на фоне демократизации и развития радикальных течений общественной мысли в Европе. Подобная ситуация не исключала внешнеполитической переориентации «младших славянских братьев» России.
Новое издание Священного союза, в отличие от старого, являлось сделкой в стиле Realpolitik. Первое держалось на гегемонии России с явной консервативно-идеалистической окраской, второе — на компромиссной основе совершенно прагматических интересов и на взаимном страхе, то есть на факторах, из которых Бисмарк умудрился соорудить грандиозную конструкцию. Ее каркас — Союз трех императоров — нуждался, по мнению германского канцлера, в укреплении с помощью дополнительных подпорок, пристроек и надстроек. Возводя защитный бастион против угрозы французского реванша, Бисмарк, помимо всего прочего, стремился ослабить свою зависимость от России, создать противовес и ей, если та вздумает разрушать эту систему по причине ее несовместимости с российскими интересами. Еще в 1879 г. он заключил с Австро-Венгрией оборонительный договор против России, периодически возобновлявшийся вплоть до 1914 г. Это была первая и, по-видимому, основная из придуманных Бисмарком подстраховок на случай возникновения ситуации, когда Петербург захочет порвать со Священным союзом. Соглашение между Берлином и Веной существовало параллельно с Союзом трех императоров, в значительной степени расходясь с его духом и в меньшей степени — с его буквой. Бисмарк намеревался предотвратить нападение России на Австрию и прикрыть восточный тыл Германии, если ей придется воевать на Западе.
Затем в мае 1882 г. канцлер образовал тройственный альянс между Германией, Австро-Венгрией и Италией, направленный прежде всего против Франции. Итальянцы стали легкой добычей для бисмарковской «паутины», ибо их экспансионистские притязания в Африке росли, а французы захватом Туниса наносили им крупный ущерб. Однако этот союз мог быть использован и против России — если та объединится с Францией.
В июне 1881 г. Австро-Венгрия подписала соглашение с Сербией, превращавшее последнюю фактически в вассала Вены. Взамен сербскому правителю Милану была обещана поддержка в его желании получить королевский титул и расширить территорию государства. Сербия, по сути оставленная Россией, не посмела отвергнуть предложенные условия и оказалась немаловажным составным элементом бисмарковской системы.
В 1883 г. Германия и Австро-Венгрия заключили с Румынией оборонительный союз, гарантировавший ей помощь при нападении России. Находившееся меж двух огней бухарестское правительство выбрало, как ему казалось, наименьшее зло. Отношения с Будапештом омрачались трансильванской проблемой, с Петербургом — бессарабской. Однако Россию румыны боялись больше.
Дело, впрочем, не только в страхе. По мере освобождения от османского господства молодые балканские государства в идейно-культурном, политическом и особенно экономическом плане начинают тяготеть не к своему освободителю, а к Западу вообще и к центральноевропейским державам в частности. После того как Россия выполнила свою освободительную миссию, ее конкурентоспособность в «большой игре» на Балканах падает. Прежде непоколебимые аргументы Петербурга — военная мощь, религиозное и этническое родство, исторические традиции — теснятся западными, в том числе радикально-реформаторскими ценностями, объектом экспансии которых, кстати, становится и сама Россия. Этим, как всегда искусно, воспользовался Бисмарк, чтобы придать своему монументальному произведению дипломатического искусства законченный вид. Внешне оно выглядело вполне совершенным. Такое впечатление перерастало почти в уверенность в связи с продлением в 1884 г. Союза трех императоров на следующие три года.
Даже Англия, отказавшаяся связывать себя какими-либо формальными обязательствами, фактически была вовлечена в бисмарковскую систему. Обострение англо-французской борьбы за колонии (один из ярких примеров — египетский кризис) объективно ставило Лондон в оппозицию к Парижу и, следовательно, на сторону Германии. Весь вопрос был в том — как долго продлится эта система в условиях нарастающего взаимного страха и недоверия, недоделенного османского наследства, колониального соперничества и гонки вооружений. Бисмарковские союзы юридически именовались оборонительными. Но кто мог поручиться, что они не превратятся в наступательные? Ведь проблема установления подлинного «агрессора» подчас становилась весьма двусмысленной материей, и это доказал сам Бисмарк, ухитрившийся спровоцировать франко-прусскую войну таким образом, чтобы явным виновником предстал Наполеон III.
Иными словами, изобретенная германским канцлером модель сохранения мира в Европе рано или поздно должна была подвергнуться испытаниям. И прежде всего ее главное звено — Союз трех императоров.
* * *
Довольно серьезная проверка поначалу состоялась не на европейском континенте, а в Средней Азии, где к середине 80-х гг. XIX в. русско-английские противоречия едва не вылились в войну. Причины напряженности были прежние. Англия хотела укрепить Афганистан, и особенно его северную границу, как буфер, ограждающий Индию от русского вторжения. Россия, не собираясь никуда вторгаться, стремилась отделить четкой линией свою территорию от афганской. Отсутствие таковой осложнялось внутриполитическим хаосом в регионе. Номинально зависимые от афганского эмира южнотуркменские племена, плохо поддававшиеся управлению, представляли собой общую проблему и для самого эмира, и для России, и для Англии. Установить русско-афганскую границу на этом беспокойном пространстве было крайне нелегко. Вдобавок, несмотря на взаимные заверения Петербурга и Лондона о готовности к переговорам и компромиссам в среднеазиатских вопросах ради сохранения мира, недоверие между ними не убывало. Россию насторожило английское предложение (1882 г.) уточнить уже проведенное в 1873 г. разграничение между ее и иранской территориями, а также деятельность британских агентов в Закаспии
. У Лондонского кабинета, в свою очередь, вызвал тревогу захват в 1884 г. Мерва русскими войсками. В ответ англичане не стали препятствовать (а, скорее, поощрили) желанию афганского эмира занять стратегически важный оазис Пенде, в непосредственной близости от Герата.С этого момента между территориями Российской и Британской империй на Востоке практически не осталось спасительного зазора. В такой беспрецедентной ситуации любого неосторожного шага было достаточно, чтобы сдали нервы либо у русских, либо у англичан. Не желая войны, стороны вступили в переговоры об определении границы между российской Туркменией и Афганистаном. Однако пока улаживались организационно-дипломатические вопросы, связанные с учреждением демаркационной комиссии, Россия, считавшая афганскую оккупацию Пендинского оазиса незаконной, двинула свои войска на юг, и в марте 1885 г. афганцы были оттуда выбиты.
Русско-английская война казалась вполне реальной. Неудачи англичан в Судане и осложнения в Египте лишь увеличивали их решимость защищать Индию, на подступах к которой соотношение сил складывалось в пользу Англии. Хотя Лондон не спешил начинать войну, он отнюдь не исключал ее из своих расчетов. Примерно такие же настроения царили и в Петербурге: лучше бы, конечно, не воевать, но нужно быть готовыми принять вызов. В обеих столицах понимали, что многое зависит не только от обстановки в Средней Азии. Еще Крымская война позволила первой в мире морской державе на практике убедиться в значении Проливов. Тогда предоставление их в руки врагов России предрешило ее поражение. С тех пор подобному сценарию в Лондоне отдавали явное предпочтение, о чем свидетельствовал восточный кризис 70-х гг. XIX в. Российское правительство не без основания опасалось повторения военной экспедиции британского флота в Черное море, побережье которого было плохо защищено. А если Англии к тому же удастся найти союзников?! Чтобы не искушать судьбу, Александр III обратился за помощью к Союзу трех императоров. Бисмарк откликнулся немедленно, предупредив султана, что если тот откроет Проливы для англичан, то ему придется об этом пожалеть. Этот демарш с разной степенью категоричности поддержали Австро-Венгрия и Италия (а также Франция), каждая имея на то свои резоны. Тем самым Бисмарк блокировал интернационализацию русско-английского конфликта, облегчив возможность его урегулирования на двусторонней основе.
Трудно точно определить — насколько велика была вероятность войны. Исторические гипотезы не поддаются проверке. В 1852 — первой половине 1853 г. мало кто верил в реальность того, что произошло в ближайшем будущем. Однако можно предположить, что занятая Бисмарком в 1885 г. позиция значительно разрядила напряженность и дала России весьма прочную опору в ее споре с Лондоном. Вновь, как и в 1877—1878 гг., Союз трех императоров предотвратил образование «крымской коалиции».
Александр III склонялся к мирному соглашению с Англией. Он хорошо осознавал разницу между игрой в «русскую угрозу» Индии и реальной войной двух огромных империй. Допуская блеф в качестве способа психологического давления, он все же старался не становиться заложником такой политики и не загонять в угол ни себя, ни своего противника.
Не рвался в бой и Лондон. Учитывая ситуацию в Европе, собственные проблемы в Африке и непредсказуемость последствий войны в Средней Азии, он пошел на мировую. В марте 1885 г. был подписан протокол о русско-афганской границе: за Россией оставался Пендинский оазис, а Афганистан (а значит, и Англия) сохранял контроль над стратегически важными подступами к Герату. Через два года эти условия были подтверждены новым соглашением, а в 1895 г. состоялось разграничение территорий на последнем спорном участке — в районе Памира.
* * *
За афганским последовал болгарский кризис, принесший России куда больше тревог и хлопот и куда меньше удовлетворения. После Берлинского конгресса главной точкой опоры российской политики на Балканах стала Болгария, геостратегическое значение которой было очевидно. Петербург держал курс на объединение ее северной и южной частей в интересах создания самого крупного балканского государства под своим патронажем. Считалось почти аксиомой, что благодарные болгары будут послушно внимать указаниям «старшего славянского брата». Россия в их глазах и в самом деле обладала высоким кредитом доверия. Однако болгары ожидали от Петербурга помощи в завоевании реального суверенитета, а не политики короткого поводка.
Между тем Александр III пошел по рискованному пути вассализации Болгарии. Отсутствие гибкого, системного, рассчитанного на перспективу подхода повлекло за собой целую цепь ошибок, шараханий из одной крайности в другую. Борьба амбиций, навязчивых идей мешала трезвому взгляду на вещи. Тех, кто сохранял способность смотреть именно так, почти не слушали.
А началось все как будто обнадеживающе. Получив не без благословения Союза трех императоров свободу рук в Болгарии, Петербург ответил на чаяния молодого государства щедрым подарком — одной из самых либеральных в Европе конституций, разработанной в бесконституционной России. В соответствии с ней избрали болгарского правителя — князя Александра Баттенберга. Как предполагалось, этот близкий родственник русского царя будет для России подходящим политическим инструментом. Лишний повод думать так давал тот факт, что после войны 1877— 1878 гг. практически все руководящие посты в болгарской армии и административном аппарате принадлежали русским офицерам и дипломатам. Однако именно это обстоятельство заставило Баттенберга искать способы избавиться от такой бдительной опеки, используя и внутриполитические и внешнеполитические возможности. Его задача упрощалась разгулом интриг между русскими военными и дипломатическими советниками, которые, вместо того чтобы действовать едино, развязали острое соперничество за влияние в стране. Дело доходило до неразберихи: поначалу дипломатические представители Петербурга поддерживали болгарских консерваторов против либералов, на чьей стороне стояли русские военные; затем роли диаметрально менялись. В социально-политической элите Болгарии углубился раскол.
Воспользовавшись моментом и опираясь на благорасположение к себе российской дипломатии, Баттенберг в 1881 г. произвел государственный переворот. Он отменил Тырновскую конституцию и формально установил авторитарный режим. Александр II не возражал. По-видимому, царь устал от болгарских неурядиц и рассматривал акцию Баттенберга как попытку установления порядка и достижения управляемости государства, так необходимой Петербургу. Кроме того, Александр II не сомневался в верности князя России.
Тем временем на царский престол сел Александр III при обстоятельствах, затруднявших проведение взвешенного курса по отношению к Софии. Контрреформы в определенной степени повлияли на внешнюю политику нового императора на Балканах, придав ей больше диктаторских черт, к неудовольствию как болгарских либералов, так и консерваторов. Естественная защитная реакция российских властей на убийство Александра II приняла панический характер и воплотилась в систему соответствующих охранительных мероприятий в стране, которая казалась созревшей для конституционного правления. Это не прибавило России авторитета в болгарских политических и интеллектуальных верхах. Напротив, их прозападная цивилизационная ориентация стала заметнее, что было на руку Баттенбергу. У него появилось больше возможностей консолидировать общество вокруг своей персоны на основе идей суверенитета и интеграции в европейскую культуру.
Решением извлечь выгоды из этих возможностей Баттенберг поставил себя в крайне тяжелое положение. Чтобы объединить левых и правых, он восстановил конституцию, предварительно не уведомив Петербург, как, впрочем, и в случае с ее отменой. На фоне неприязненных отношений между князем и Александром III это выглядело как вызов. В отместку Россия отозвала из Софии своих представителей и отказалась от поддержки идеи объединения Болгарии, которая в новых условиях, как думал император, поощряла бы образование крупного балканского государства, тяготеющего к Западу. Баттенберг очутился в международной изоляции. Англия и Австро-Венгрия, конечно, были бы не прочь помочь ему, но им приходилось считаться с постановлениями Берлинского конгресса, провозгласившего Болгарию сферой российских интересов. Бисмарк же твердо заявил, что Баттенберг всего лишь русский наместник и ему не следует превышать соответствующие полномочия.
Возникла тупиковая ситуация, и неизвестно, как долго она продолжалась бы, если бы в сентябре 1885 г. в Пловдиве не вспыхнуло восстание, целью которого являлось присоединение Восточной Румелии к Болгарии. Поскольку Баттенберг хотел сохранить власть и авторитет в народе, ему ничего не оставалось, как возглавить объединительное движение. Александр III осудил и само восстание и поведение князя. Хотя некоторые дипломаты советовали царю не спешить, он быстро и ясно дал понять: Россия никогда не признает единую Болгарию во главе с Баттенбергом и выступает за статус-кво. Это нанесло еще один удар престижу России в глазах болгарского общественного мнения.
Другие державы смотрели на развивавшийся кризис более реалистично, осознавая, что в последней четверти века национальных революций и национализма противодействовать объединению сформировавшейся болгарской нации более опасно и неразумно, нежели примириться с ним. В стремлении избежать войны на Балканах они — особенно Бисмарк — соблюдали осторожность и старались не провоцировать Россию на крайние меры. Они пытались скорее приспособиться к политике Петербурга, чем навязывать свою собственную. Но при ее перепадах сделать это было совсем непросто, учитывая еще и конкретные балканские интересы Берлина, Вены, Лондона, Константинополя. Никому не хотелось утрачивать свои позиции в этом регионе в пользу соперника. Но никто не жаждал и новой войны. Англия только что с трудом выпуталась из афганского кризиса. Турция еще толком не пришла в себя после поражения 1878 г. и нуждалась в передышке для осуществления реформ. Австро-Венгрию вполне устраивали постановления Берлинского конгресса, отдавшего в ее руки западные Балканы. Она, разумеется, не огорчилась бы, если бы ей удалось вытеснить Россию и из восточной части полуострова. Однако Бисмарк никогда бы не позволил ей сделать это военным путем, да и сама она не пошла бы на такой риск.
Пожалуй, единственной страной, готовой рисковать, была Сербия. Сербского короля Милана испугала перспектива объединения северной и южной частей Болгарии в большое государство. Он требовал компенсаций за счет западноболгарских земель. Кроме того, ему необходимо было укрепить свой падающий престиж в сербском обществе. Надеясь на союзные отношения с Веной и на дезорганизацию болгарской армии, из которой ушли русские советники, Милан в ноябре 1885 г. объявил Болгарии войну. Вопреки большинству прогнозов, сербы были разбиты, и за них пришлось вступиться Австро-Венгрии, чтобы не допустить окончательного разгрома. Заключенный на условиях status quo ante мир знаменовал политическую победу Баттенберга. Теперь для России и Турции стало невозможным противиться объединению Болгарии. Оно было зафиксировано в апреле 1886 г. в специальном документе, подписанном представителями шести великих держав и Порты. Ненавистный Александру III Баттенберг не просто остался у кормила власти, но и упрочил ее, несмотря на противодействие Петербурга. Царь воспринял это чуть ли не как личное оскорбление. Некоторые его дипломаты советовали признать князя и использовать его в российских интересах, а не отталкивать от себя. Но Александр III не потрудился превозмочь в себе личную неприязнь и уязвленное тщеславие, тем более что Баттенберг олицетворял для него прозападную тенденцию в болгарской политике, и благословил идею свержения его с помощью оппозиции. В августе 1886 г. группа заговорщиков заставила князя подписать акт об отречении от престола. Однако через несколько дней лояльные к нему силы во главе со Стефаном Стамболовым вернули его к власти. Чтобы снискать расположение России, Баттенберг решил сделать лукавый ход. Князь написал царю смиренное письмо, весь пафос которого сводился к выражению готовности вручить свою политическую судьбу тому, кому он обязан болгарской короной, то есть российскому императору. Баттенберг прямо заявил о намерении сложить с себя монаршьи полномочия, если того пожелает Россия. Чем бы это ни было — банальной уловкой, малодушием или искренним порывом, — но Александр III принял отставку, и князю пришлось уйти.
Если царь думал, что с отстранением Баттенберга болгарская проблема разрешится сама собой, то он глубоко ошибался. Вместо раскаивающегося «блудного сына» у власти в Софии оказался глава временного правительства Стамболов — человек, открыто выражавший антироссийские и проавстрийские настроения. Российский министр иностранных дел Гирс — политик осторожный и расчетливый — вновь, как и в деле Баттенберга, призвал Александра III исходить из реалий и наладить конструктивные отношения с новым софийским руководством, опираясь на Союз трех императоров. Царь же предпочел не церемониться и прибегнул к жесткому давлению на правительство Стамболова с целью низложить его. Для восстановления российского контроля над Болгарией туда была послана миссия генерала Каульбарса. Его грубое вмешательство во внутренние дела страны, в том числе стремление навязать русского ставленника на вакантный болгарский престол, вызвало активное сопротивление, в результате чего в ноябре 1886 г. последовал дипломатический разрыв между Петербургом и Софией.
Россия лишилась прежних рычагов управления ситуацией в Болгарии, что заставляло ее идти на более тесное сотрудничество с европейским «концертом» вообще и Союзом трех императоров в частности. Болгарский кризис переходил в новую острую фазу, не исключавшую возможность войны с участием великих держав. Одной из основных была проблема избрания законного правителя Болгарии. От нее зависело слишком много, почему она и стала эпицентром столкновения международных противоречий. Бисмарк старался урегулировать ее мирным, компромиссным путем. К этому в принципе склонялись и другие лидеры. Вопрос состоял в том, насколько далеко шло их желание пожертвовать своими интересами ради мира в Европе, или иначе — насколько мир в Европе соответствовал их интересам.
Судя по всему, теоретически существовали разные варианты развития событий — от вполне спокойных до остросюжетных. Державы опасались русской оккупации Болгарии и необходимости реагировать на нее. Неизвестно, выдержала ли бы бисмарковская система это испытание, если бы Россия решила подвергнуть ее таковому. Есть данные, как будто указывающие на готовность Берлина поддержать эту авантюрную акцию и предпринять все, чтобы не допустить вмешательства Австро-Венгрии. О том, что держал в уме Бисмарк, поощряя Россию на такой шаг, можно лишь догадываться (хотя по этому поводу остаются большие сомнения). Очевидно одно: его абсолютно не устраивало русско-австрийское столкновение на Балканах, то есть столкновение между двумя участницами Союза трех императоров. Значит, Бисмарк хотел либо погасить балканский кризис путем полного восстановления русского контроля России над Болгарией — над «законной» сферой русского влияния, либо направить энергию этого кризиса на создание условий для русско-английской войны. В последнем случае были бы парализованы два мощных государства, способных оказать помощь Франции, и Германия раз и навсегда решила бы свои проблемы на Рейне.
Не похоже, чтобы Бисмарк не понимал всей рискованности подобного замысла, кажущегося логичным и эффективным. Возникал целый ряд вопросов без ответов. Если Австро-Венгрия заключит союз с Англией, то на чью бы сторону ни встала Турция — войну уже можно было бы считать общеевропейской, с перспективой безграничного расширения и непредсказуемыми комбинациями противоборствующих сторон. Россия, скорее всего, попросит помощи Берлина, у которого не будет никакого резона ввязываться в военные действия на Балканах, ослабляя свои западные границы: весь смысл гипотетической затеи Бисмарка — в нанесении непоправимого ущерба Франции. И если Германия, вместо оказания помощи России, бросится на своего наследственного врага, то вовсе не факт, что Петербург и Лондон сочтут выяснение отношений между собой важнее судьбы Франции, новое поражение которой приведет к безраздельному господству Германии в Европе и к неминуемому расширению ее экспансии за пределы континента. Берлин получал реальные шансы заплатить за избавление от одного непримиримого противника ценой приобретения двух других, более могущественных.
Едва ли Бисмарк строил, холил и лелеял свою «систему» ради такого сомнительного исхода, который, кстати говоря, был бы еще не самым худшим из возможных. Поэтому есть основания склоняться к мысли, что германский канцлер предпочитал мирное урегулирование болгарского кризиса, какие бы заявления он ни делал в приватных или официальных беседах. Его «шахматная» натура всегда тяготела к игровой интриге, импровизации и многовариантности (что выражалось в том числе в противоречивых, иногда экстравагантных высказываниях), но все это в конечном счете подчинялось высокопрагматичной, долгосрочной стратегии обеспечения национальной безопасности Германии. Он не находил никакой пользы в том, чтобы заведомо подвергать эту великую цель риску, тем паче на Балканах.
Как бы там ни было, Россия отвергла идею введения своих войск в Болгарию и этим удержала обстановку в рамках прогнозируемого развития. Кризис, однако, продолжался, сфокусировавшись вокруг проблемы избрания нового болгарского правителя. Порвав отношения с Софией, Петербург вольно или невольно спровоцировал великие державы на вмешательство в дела страны, признанной русской сферой влияния. Австро-Венгрия, заняв недоброжелательную к Петербургу позицию, отвергла предложенную им кандидатуру и лоббировала собственного ставленника Фердинанда Кобурга. Это уже явно походило на посягательство на восточную, «не австрийскую» часть Балкан, что расходилось с буквой и духом решений Берлинского конгресса и вело к изменению расстановки сил в регионе. Постоянное стремление Вены сыграть на ошибках России вносило дополнительное напряжение в русско-австрийские противоречия. Накапливаясь под оболочкой Союза трех императоров, они пока все же были не в состоянии ее разорвать. Между тем срок действия этого соглашения истекал в 1887 г. И Петербургский и Венский кабинеты сильно сомневались в целесообразности его продления.
Бисмарка тревожили подобные настроения. Он о них знал всегда и прилагал усилия к смягчению антагонизма между партнерами по Союзу трех императоров. Но особых надежд на его возобновление в прежнем составе канцлер не возлагал. Даже его выдающийся дипломатический талант был беспомощен против некоторых обстоятельств. Тем не менее Бисмарк нашел оптимальный выход: вместо утратившего силу Священного союза он в июне 1887 г. заключил с Россией так называемый Перестраховочный договор на три года. Стороны подтверждали прежние обязательства друг перед другом: Петербург сохранял нейтралитет в случае войны между Францией и Германией, а Берлин обещал содействие в реализации российских интересов в Болгарии и в вопросе о режиме Проливов. Бисмарк, пусть и не надолго, получил более реальную выгоду, чем Александр III. В то время как последний ограничивался в возможностях сближения с Францией, германский канцлер мог позволить себе не усердствовать в выполнении своих обещаний, а делать лишь вид, будто он их выполняет. Намерение Бисмарка избежать войны на Балканах не означает, что он хотел отдать их в руки России. Это подтверждается и его нежеланием мешать приходу к власти в Болгарии Фердинанда Кобурга (июль 1887 г.), опиравшегося на русофобско-австрофильское правительство Стамболова. И хотя в течение нескольких лет великие державы воздерживались от признания нового правителя, сам факт его избрания символизировал дипломатическое поражение России и победу прогерманской ориентации в болгарской внешней политике. Теперь брать реванш силой оружия представляло для Петербурга еще большую опасность, чем раньше.
Таким образом, балканский кризис завершился мирным исходом, но обошелся России дорого. Она потеряла Болгарию — основную свою точку опоры на Балканах, на приобретение которой было потрачено столько средств и времени. Вина за это лежит в первую очередь на Александре III, совершившем ряд грубейших просчетов. Непоколебимо уверовав в славянское единство и вечную благодарность болгар, он увлекся методикой диктата, рано или поздно порождающей сопротивление.
Упрекать Вену за то, что она воспользовалась пагубными иллюзиями русского царя, значит требовать от нее слишком многого. Для страны, имевшей жизненно важные интересы на Балканах, она действовала совершенно логично. Петербург своими руками превратил болгарскую проблему в международную, и после этого было бы наивно ожидать от Австро-Венгрии бескорыстного участия в разрешении кризиса исключительно в пользу России. Никакие обязательства перед Союзом трех императоров не могли заставить Венский кабинет подавлять проавстрийские и поощрять прорусские тенденции во внутренней жизни Болгарии.
Что касается Бисмарка, то в болгарских делах он поддерживал Россию достаточно твердо и последовательно, и даже урезонивал Австро-Венгрию, когда та вела себя не совсем прилично с точки зрения русско-австрийских союзнических отношений. Вместе с тем канцлер хотел предусмотреть все варианты, в том числе и тот, если Петербург окончательно рассорится с Веной и начнется вооруженный конфликт.
В 1887 г. Бисмарк доплел свою паутину союзов до невероятно сложного узора. Под его патронажем были заключены соглашения между Англией, Италией, Австро-Венгрией и Испанией о сохранении статус-кво в Эгейском и Черном морях, на Балканах, а также о предотвращении дальнейшей французской экспансии в Северной Африке. Союз трех императоров, в течение ряда лет служивший основой бисмарковской системы, утратил свое русско-австрийское звено во многом из-за болгарских событий. Но оставались договоры между Берлином и Петербургом, с одной стороны, и Берлином и Веной, с другой. По сути, ошибки Александра III помогли Бисмарку устроить так, что от международной изоляции Россию спасали только союзные отношения с Германией. И хотя для канцлера они по-прежнему имели огромное значение, Россия оказывалась в ситуации, когда она была заинтересована в них не меньше, если, порой, не больше, чем Берлинский кабинет. Своими необдуманными действиями русский царь сам поставил себя в зависимость от германской политики. Именно они надоумили Бисмарка создать вокруг болгарского кризиса такую атмосферу, при которой призрак чего-то похожего на «крымскую коалицию» постоянно довлел над сознанием Александра III, заставляя его связывать надежды на благоприятный исход именно с Германией.
Построенный Бисмарком механизм европейской (а вернее — германской) безопасности смягчил или просто обуздал международные антагонизмы, не дав им вылиться во всеобщую войну на Балканах. Историки не без основания удивляются и восхищаются тем, как эта архисложная, внутренне противоречивая, фактически манипулируемая одним человеком структура оказалась вполне функциональной, чтобы обеспечить мир и равновесие в Европе. При этом многие находят чуть ли не единственную причину в гениальности Бисмарка. Однако дело, видимо, не только и не столько в ней. Великие державы не были готовы к большой, «блоковой» войне, а новая война обещала принять именно такую форму. Взаимный страх в условиях начавшегося перевооружения армий удерживал правительства и народы от преждевременного поощрения взрывоопасных конфликтов.
Придуманная Бисмарком ажурная сеть союзов и контрсоюзов, страховочных и перестраховочных соглашений на двух-, трех- и более многосторонних основах впечатляет скорее блестящей игрой ума, чем институциональной прочностью и долговечностью, которыми отличалась та же Венская система. Творение германского канцлера работало благодаря не столько хитроумным международно-правовым документам, сколько всеобщему осознанию нецелесообразности нарушения мира. Заслуга Бисмарка в том, что он тонко распознал благотворный для Германии потенциал сложившейся конъюнктуры и обратил ее в свою пользу. Его личная роль в ее эксплуатации была велика. Пожалуй, даже слишком велика, чтобы надеяться на выживание детища канцлера после ухода творца. Вероятно, одна из самых уязвимых черт бисмарковской системы — ее сложность, из-за чего она была обречена стать при любом преемнике Бисмарка выморочным наследием. Да и сам он подчас с трудом справлялся со своим изобретением. Для этого ему всегда требовались помощники, в первую очередь Россия (и Австро-Венгрия). В конечном счете именно благоразумие России, а затем уже дипломатические маневры канцлера позволили избежать перерастания болгарского кризиса в европейскую войну, где неизвестно, кто пострадал бы больше. Александру III нужно отдать должное за то, что при всех его ошибках он не совершил последнюю и непоправимую — не стал применять против Болгарии военную силу. Поддержание мира в Европе всеми доступными способами император считал задачей стратегической. Ради нее он унял собственную великодержавную гордость и принял как свершившийся факт утрату своего, казалось бы, самого верного сателлита на Балканах. Но ради той же пацифистской цели Александр III предостерег Бисмарка от соблазна начать новую войну против Франции, предупредив, что ее разгрома Россия не допустит. Если у канцлера и были тайные помыслы на этот счет, то такое заявление явно их охладило.
Впечатление о ведомой роли России в бисмарковской Европе обманчиво. Сами обстоятельства делали ее одним из ключевых элементов международной стабильности. Невозможность обойтись без нее — слабой или сильной, необходимость постоянно обхаживать ее, считаться с ее волей, уступать ее интересам крайне раздражали Бисмарка, и он отдал бы все, чтобы не иметь такого соседа на востоке. После распада Союза трех императоров он приложил немало усилий для сохранения русско-германского альянса, без которого все его многоэтажное сооружение оказывалось под угрозой разрушения. Россия отвечала взаимностью, но отнюдь не безоговорочной. В Петербургском кабинете хорошо понимали цену собственных услуг и требовали от Берлина их адекватной оплаты. Пока Бисмарк находился у власти, об этом — худо-бедно — удавалось договориться, во многом благодаря тому, что канцлер хранил «за пазухой» жупел антирусской коалиции в восточном вопросе, а Александр III — «кошмар» русско-французского союза. Поскольку в конце 80-х гг. было очень сложно определить, чьи козыри были предпочтительнее, установился некий двусторонний баланс страха, породивший Перестраховочное соглашение 1887 г.
Сравнивая бисмарковскую систему с Венской, надо заметить, что первая, будучи внешне прагматичнее и технически совершеннее, страдала органичным, летальным пороком. В том, в чем многие западные историки усматривают ее гениальность, таился механизм ее неминуемого саморазрушения. Дело не только в ее чрезмерной громоздкости, но и в безнадежности самой идеи тотальной изоляции Франции. Неистово преследуя эту цель, Бисмарк демонстрировал незаурядную способность к изощренной реализации краткосрочной, продиктованной обстоятельствами тактической схемы. Но не больше. Он не хотел понять того, что было очевидно для делегатов Аахенского конгресса 1818 г., постановивших вернуть Францию в лоно европейского «концерта». Против этого не возражали даже англичане, не успевшие остыть от своей ненависти к Наполеону.
Венская система пережила своих «архитекторов» ввиду того, что она зачастую работала как институциональная, «анонимная» сила. Напротив, «бисмарковщина», проникнутая личностным началом, неся на себе печать озарений и заблуждений ее крестного отца, была строго ограничена сроком его пребывания у власти. То, что поклонники германского канцлера предпочитают именовать гениальной внешнеполитической стратегией, справедливее было бы назвать блестящей внешнеполитической тактикой, успех которой в неустойчивом мире зависел от таланта ее инициатора и отпущенного ему судьбой времени.
Отнюдь не антифранцузская направленность придавала устойчивость бисмарковской системе, а, в первую очередь, взаимовыгодные конструктивные отношения между Россией и Германией. Они, в отличие от Союза трех императоров, выдержали испытание опасным балканским кризисом 80-х гг. благодаря доброй воле и Петербурга и Берлина. В обеих столицах в принципе стремились к миру, ради которого Александр III воздержался от реваншистской политики в Болгарии, а Бисмарк потребовал от Австро-Венгрии умеренности на Балканах. Ради той же самой стабильности Россия, не беря никаких формальных обязательств перед Францией, фактически заявила о себе в качестве гаранта ее безопасности, к вящему неудовольствию германского канцлера.
В условиях растущей неопределенности в Европе великие державы, вступая в союзы, стремились оставить за собой как можно больше свободы маневра, избежать перспективы превратиться в заложников неосторожно данных обещаний. В большинстве договоров преобладала идея сохранения статус-кво, то есть — мира. Альянсы и контр-альянсы носили оборонительный характер и не поощряли агрессию. Однако ситуация была весьма зыбкой и могла измениться самым неожиданным образом. Исходная посылка Бисмарка о непримиримости англо-французских противоречий в колониальных делах и русско-английских — в восточном вопросе, якобы автоматически ставивших Россию и Англию в фарватер германской политики, по существу основывалась на преходящих конъюнктурных обстоятельствах. Тройственный союз (Германия, Австро-Венгрия, Италия) и всякого рода средиземноморские «антанты» тоже не отличались внутренней прочностью. Участники этих альянсов вступили в новую фазу раздела колониального мира, и помехой на этом пути далеко не всегда и не везде была Франция, против которой их старался объединить Бисмарк. У них накапливалось немало собственных претензий друг к другу.
На этом скользком игровом поле не составляли исключения и русско-германские отношения. Взаимное недовольство росло. В Петербурге полагали, что Бисмарк поддерживает Россию на Балканах слишком вяло, а Австро-Венгрию — слишком рьяно. Легко понять нежелание Александра III быть пленником вечной дружбы с Берлином, порой чересчур взыскательной и малопродуктивной. Чем крепче пытался Бисмарк сжать Россию в «братских» объятиях, тем больше ей хотелось вырваться из них. Она нуждалась в выходе на просторы европейской и мировой политики, а не в дозволении общаться с внешним миром через узкий германский шлюз. Отсюда ее усилия по налаживанию конструктивных отношений с Турцией и никогда не прекращавшиеся, хотя и неравномерные по интенсивности, дипломатические консультации с Парижем. В правящих кругах России всегда были сторонники сближения с Францией, которые находили горячее сочувствие в общественном мнении страны. Аналогичные настроения наблюдались и во французском руководстве. Если соответствующие инициативы Парижского кабинета обычно вызывали уклончивую реакцию Петербурга, то, видимо, потому, что заключение союза со слабой и внутренне нестабильной Францией пока еще рассматривалось скорее как бремя, чем как приобретение.
В Берлинском кабинете тоже не все было однозначно с выбором внешнеполитических приоритетов. Многие политики, не разделяя убеждения Бисмарка о важности сохранения мира с Россией, предлагали укреплять союз с Австро-Венгрией и Италией и налаживать тесные отношения с Англией. Тогда этой мощной коалиции ничто не страшно, даже объединение России и Франции. Бисмарковская охранительная концепция становилась все менее популярной по мере реального роста могущества Германской империи и по мере роста не совсем адекватных представлений об этом могуществе. Некогда присущее Пруссии трезвое чувство опасности уступает место пьянящей вере в собственные силы, величие и безграничные возможности. Мудрого Бисмарка и бисмарковцев грозило сменить новое поколение политиков и военных — более агрессивных, самоуверенных и менее талантливых. Германия постепенно теряла интерес к провидцам и их предостережениям. Ей нужна была психотерапия «бури и натиска». Своим страстным желанием избавиться от «прусского» страха она сама внушала страх другим. Бисмарк выходил из политической моды, как архаический символ времен объединения Германии. И мало кто догадывался, что этому фактору суждено будет стать одним из самых роковых в истории страны и мира.
По-видимому, меньше всего об этом задумывался новый германский император Вильгельм II, пришедший к власти в 1888 г. Вскоре между ним и Бисмарком возникли расхождения во взглядах и личная неприязнь, в результате чего в 1890 г. — когда истекал срок действия Перестраховочного договора с Россией — канцлер ушел в отставку, а с ним и идея продления соглашения. Вильгельм II не горел желанием официально продолжать дружбу с Петербургом, фактически ставя его в положение просителя. Александр III отказался от этой роли, к великой радости русских тевтонофобов.
Расторжение партнерских отношений между Россией и Германией, независимо от того, было ли оно естественным или искусственным явлением, означало одно: вне бисмарковской системы, в статусе изгоев теперь оказывались две великие державы, имевшие все основания тревожиться за свою судьбу. Логика жизни не оставляла России и Франции иного выбора, кроме союза.
* * *
70—80-е гг. XIX в. считаются эпохой Бисмарка, что означает признание его исключительного влияния на ход европейских дел. Характер этого влияния отличался и от наполеоновской «антисистемы» начала XIX в., с ведущей ролью Франции, и от Венской системы, гарантом которой с 1815 г. по 1853 г. была Россия.
Господство Наполеона обеспечивалось созданной им военно-политической машиной экспансии, быстро приходившей в негодность от остановок и простоев. Бесконечно поддерживать ее в состоянии движения, тем более перед лицом растущего сопротивления, оказалось невозможным.
Россия долго доминировала в Европе с помощью более прочной и более сбалансированной международной институции — европейского «концерта» и его сердцевины — Священного союза. Эта гиперструктура работала благодаря оптимальному сочетанию в ней консервативно-идеологических и прагматических начал. Не чуждую подчас острых внутренних противоречий, ее предохраняло от распада то обстоятельство, что она строилась не для войны, а для мира — реалистичными на тот момент средствами, на базе многосторонних переговоров, рациональных решений и компромиссов. В ней не было ни парий, ни оголтелых экспансионистов, а спорадические поползновения французских реваншистов эффективно сдерживались коллективными усилиями. В отличие от своего предшественника Наполеона I, русские «жандармы» Европы Александр I и Николай I стремились не к завоеваниям, а к сохранению стабильности на континенте, и поэтому их арбитражная «диктатура» являлась относительно терпимой для всех членов европейского сообщества, а для Австрии и Пруссии — подчас совершенно незаменимой. В течение нескольких десятилетий общим врагом правителей великих держав была не Россия, а Революция, борьба с которой без помощи Петербурга представлялась крайне сложной задачей. И все-таки в конечном итоге именно гегемония России объединила против нее страны «крымской коалиции». Когда Европе захотелось радикальных перемен, стоивших в ее глазах риска и жертв, она решила, что царизм исчерпал свою историческую роль охранителя спокойствия и превратился в главное препятствие на пути социально-политического прогресса. К концу 40-х гг. XIX в. в общественном сознании, завороженном мечтой о светлом будущем, немыслимом без разрушения «темного» прошлого и настоящего, резко упал спрос на принцип статус-кво. На первый план вышла проблема реформ не только во внутриполитической сфере, но и в международных отношениях. В частности, имелось в виду восстановить нарушенное Россией равновесие сил, даже если придется прибегнуть к оружию. Крымская система, задуманная как способ поддержания «восстановленного равновесия», обернулась совершенно иным результатом: сначала реваншистская гегемония Наполеона III на фоне разлаженного европейского «концерта», затем военно-политическое преобладание Германии и торжество бисмарковской дипломатии.
Мироустройство по Бисмарку, изначально порожденное жаждой перемен, в конце концов эволюционировало в механизм их предотвращения. То, в чем остро нуждалась объединяющаяся Германия, было уже не нужно Германии объединенной. В понимании этого состояло бесспорное интеллектуальное и профессиональное преимущество Бисмарка над многими немецкими политиками. Консервативно-охранительная суть бисмарковского международного порядка решительно разнила его с французским господством времен Наполеона I, а жесточайший прагматизм этой эгоистической системы делал ее непохожей на русское господство времен Священного союза с его полумессианскими идеалами.
Строго говоря, реализованная Бисмарком схема германской безопасности основывалась не на принципе баланса сил, а на изумительной дипломатической эквилибристике, успех которой зависел от личного таланта канцлера. Этот талант не дорого бы стоил, если бы он был неспособен осознать некий фундаментальный постулат. А именно: без России — союзной или хотя бы нейтральной — благополучие Германии недостижимо, поскольку немцам не с руки решать свои проблемы на западе, непрестанно оглядываясь на восток. Россия уже давно заняла в европейской и мировой политике совершенно особое место, и, чтобы потерять его, требовалось такое количество просчетов, которое очень трудно было совершить физически. Потерпев, казалось бы, катастрофическое поражение в Крымской войне и «уйдя в себя», Россия осталась великой державой, радикально влиявшей на ход европейской истории даже помимо своей воли. Наполеон III в апогее могущества и славы искал союза не с кем-нибудь, а с Россией. А когда он поддался иллюзии о возможности обойтись без нее, Францию постигла трагедия. Бисмарк выучил этот урок на всю жизнь и никогда не повторил ошибки французского императора. Он был убежден: Россия непобедима, поэтому нельзя растрачивать силы на бредовую цель войны с русскими. Он не допустил создания антирусской коалиции в период восточного кризиса 70-х гг. XIX в. И сделал это вовсе не из чувства благодарности за 1871 год (его политическая натура исключала бесполезные движения души). Бисмарк поддерживал Петербург и во время балканских событий 80-х гг., «прощая» его очевидные промахи. Даже после того, как Россия фактически потеряла Болгарию, канцлер не спешил откликаться на прогерманские настроения софийского правительства. Тут тоже не может быть речи ни о каких иных соображениях, кроме сугубо практических. Они же объясняют последовательную настойчивость Бисмарка в вопросе о заключении целой серии партнерских соглашений с Россией, начиная с Альвенслебенской конвенции 1863 г. и кончая Перестраховочным договором 1887 г. Главный залог прочности сплетенной Бисмарком «союзной паутины» он видел в треугольнике Берлин-Вена-Петербург, в котором русско-германские отношения в конечном счете играли первостепенную роль.
Бесполезно гадать по поводу того, как долго выстояло бы гигантское сооружение Бисмарка, останься он в 90-е гг. у власти. Но похоже все же, что канцлер был единственным человеком, умудрившимся предохранить его от обвала. Прежде всего благодаря пониманию некоей «простой» истины: в любой общеевропейской политической архитектуре, претендующей на долговечность, должен быть «русский» фундамент. В политике соискания дружбы России расчетливый Бисмарк переиграл самоуверенного Наполеона III лишь для того, чтобы преемники французского императора взяли реванш над преемниками «железного» канцлера. России принадлежала отнюдь не пассивная роль в международных отношениях 70—80-х гг. XIX в., но ее большая, чем у других стран самодостаточность зачастую позволяла ей отдавать инициативу сближения более заинтересованной стороне, без опаски упустить выгодный момент и выгодную возможность. Пожалуй, это обстоятельство несколько развращало Петербургский кабинет, мешая ему принимать своевременные, тем более упреждающие решения. Впрочем, порожденные подобной нерасторопностью ошибки все равно не грозили России, в отличие от других европейских держав, таким ущербом, который она была бы не в состоянии пережить.