АЛЕКСАНДР РУБАШКИН
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2001
АЛЕКСАНДР РУБАШКИН ЮБИЛЕЙНОЕ?
Это — не «самое талантливое»,
и если это «явление», — то я против него.
Лев Куклин, 1968Питерский журнал «Нева» (2001, № 1) своеобразно отметил пятилетие со времени смерти Иосифа Бродского: двумя статьями, в которых столкнулись полярные точки зрения. Из текстов видно, что поэт и критик Лев Куклин сохраняет стойкую неприязнь к Бродскому, а критик и эссеист Самуил Лурье всегда понимал, кто есть наш бывший земляк в литературе ХХ века.
После вынужденного отъезда из страны (1972) Бродский упоминался в советской печати редко и всегда негативно. Творческое возвращение было бурным. До 1996-го это терпели, по крайней мере выпады в отношении поэта были редкими. Но вот его не стало. В дополнение к многочисленным книгам и даже собраниям сочинений пошли воспоминания: «Он между нами жил…» Возникли некоторые здравые наблюдения, были замечены «пятна на солнце». Похоже, критик-поэт получил солнечный удар.
Если перейти с языка небесного на приземленный, Куклин вступил в сферу, где «дышат почва и судьба». Или же отсутствует почва, поскольку он объявил о существовании «гидропонной поэзии», подобной такой же сельхозпродукции, которую рождает не земля, а водные вливания. Вот оно что!.. Понятно, что эта продукция искусственна, не имеет почвы, говоря определенней — родной почвы. В отличие от наших Антеев, черпающих силу в земле, Бродский (по Куклину) — фигура искусственная, придуманная, а значит, преувеличенная.
Стоит ли объяснять, что почва Бродского — это родной город, о котором он написал замечательные стихи (помните кораблик, плывущий из Александровского сада, или горькие, уже хрестоматийные (по Куклину — «затасканные») строки — «на Васильевский остров я приду умирать»); это деревня Норенская, где он был в ссылке и откуда привез «В деревне Бог живет не по углам…». Он не был «комнатным мальчиком». К сведению геолога Куклина выпишу несколько строк из биографии поэта: «фрезеровщик на заводе, прозектор в морге, сезонный рабочий в геологических экспедициях, картограф, кочегар, матрос, смотритель маяка». Все эти профессии были освоены не за океаном, а дома: здесь прочитаны главные книги, здесь жили и живут его друзья. Запад дал ему прежде всего свободу писать и печататься. Мир открылся для него. Он не кончал университета или института, но настолько образовал себя дома, что его знаний оказалось достаточно для профессорства в американском колледже. Впрочем, о глубине познаний Бродского главное свидетельство — его поэзия.
Куклин мерит масштаб поэта тем, насколько запоминаются его стихи. Думаю, что такое «запоминание» зависит от конкретного читателя, свойств его памяти. Я, например, не могу похвастаться, что без усилий вспоминаю стихи даже самых любимых поэтов. Не говоря о Куклине. Но строки о тех, кто «в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою», помню, не заучивая.
Высказывая запоздалые сожаления о нелауреатстве Ахматовой (ей тоже отказывали в «почве»), хорошо бы помнить, как оценивала она «волшебные» стихи Бродского. Анна Андреевна знала, «из какого сора» вырастает поэзия.
Русский поэт, человек европейской и мировой культуры, он черпал свою поэзию во всем, что его окружало: в воздухе Венеции, архитектуре Стамбула, воспоминаниях о родине, в поэзии Рима и Греции, в ритмах и анжанбеманах Цветаевой, оставаясь при этом самим собой. Куклину не нравится поэт Бродский. Слишком много наработал этот «тунеядец». Это, видимо, и раздражает скромного литератора с его снами про «голубые города»: «кому Москва, кому Париж».
Размышления Куклина о «русскоязычной поэзии», напоминающие тексты, знакомые по журналу «Наш современник», ничего нового нам не открыли. Упоминания Гамзатова или Айтматова и вовсе ни при чем. Стихи первого известны лишь в переводах, для Айтматова родной язык — киргизский. Как это связано с Бродским, выросшим в среде русского языка и русской культуры, — понять трудно. Ко времени отъезда из страны он был сложившимся поэтом, подобно Гоголю или Тургеневу немало написавшим в Европе. «Сочинителя Гоголя, живущего в Риме, мы считаем вполне российским писателем», сообщает Куклин. Гоголя считаем. Бродского не считаем. Какой-то сталинский стиль. Спросить бы у Бродского, каким писателем (поэтом) считал он Куклина. Не спросишь…
Безобразны размышления поэта-критика о мере наказания, которому подвергся молодой Бродский. Оказывается, его место могли бы преспокойно занять еще «добрый десяток имен тогдашних талантливых поэтов». Называются Горбовский, Рейн, Соснора. Ах, друг Куклин. И вы тоже могли «занять это место»? Насколько помню, эта «случайность», к счастью, миновала вас. У власти был нюх лишь на талантливых. Что же до «незначительных биографических неприятностей», то они не показались таковыми ни Ахматовой, ни Чуковскому, ни Шостаковичу, тем более родителям молодого человека.
Кого угодно готов теперь признать Куклин — лишь бы не Бродского. Тут его вердикты звучат не слабее известной сталинской резолюции: «Он (Евтушенко. — А. Р.) есть и остается подлинно русским национальным поэтом». Евтушенко остается, в отличие от Бродского, чья поэзия «космополитична, лишена национальных корней». Что тут скажешь? Уместны будут слова Евтушенко о Бродском: «Ему удалось редкое — он создал свой стиль».
Поучительны и иные примеры и сопоставления. Рядом с поэмой «Муха» ставится пушкинский «Медный всадник», сравнивается объем этих произведений — в первом оказывается 253 строки, во втором — 465. Вывод: «А ведь это количество стихотворных строк составляет более чем половину от Медного всадника»». Оставим в стороне стилистику, зададимся вопросом — почему бы не сопоставить «Медного всадника» с «Домиком в Коломне», чтобы определить, как в них «различна смысловая и идейная нагрузка на единицу строки».
Критик-поэт задает простенький (после Нобелевской истории с Пастернаком) вопрос: можно ли критиковать Нобелевского лауреата? Логичный ответ: несомненно. Любого художника и любого критика. Но Куклин заставляет думать, будто теперь можно все. Это и побудило меня взяться за перо.
Специально для критика-поэта приведу выписку из дневника А. Твардовского (март 1964 г.). Человек весьма далекий от Бродского, он пишет об этом «парнишке», называя его «противноватым»: «…безусловно одаренный, может быть больше, чем Евтушенко и Вознесенский вместе взятые». Это признает поэт, чья «почвенность» вряд ли у кого вызовет сомнения. Твардовский интересовался «делом» Бродского вопреки предупреждениям «верхов». Он спрашивал себя: «Почему это меня особенно задевает?.. Может быть, потому что в молодости я длительный срок был таким └тунеядцем»» («Знамя», 2000, № 7). Эта история «развела» Твардовского с А. Прокофьевым, да и другими гонителями поэта. Думаю, и нынешняя полемика идет не по линии поэтической.
Пусть не обидится С. Лурье. Статей в журнале две, а пишу об одной. Почему? Да в них речь идет о разных поэтах. Один (у Лурье) — «создал собственную систему стихосложения (в ней метроном не звучит) и собственную метафизику (в ней небытие первично — и определяет сознание), и ни на кого не похожий слог, в котором вырезан, как иглой на пластинке, незабываемый голос…» Другой — «еврей, на языке православных каждый год пишущий стихотворение к протестантскому Рождеству…»
Свою биографию Бродский сделал сам. Он слишком крупен, чтобы «гидропонные построения», основанные на песке, могли подмочить литературную репутацию одного из больших художников ушедшего века. Попытки «отменить» Бродского делаются уже 36 лет. Статья Льва Куклина одна из них. Малоплодотворная и малопочтенная — тем более в дни пятой годовщины со дня смерти поэта.