ТАМАРА БУКОВСКАЯ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2001
ТАМАРА БУКОВСКАЯ Стихи
* * *
Второго января двухтысячного года
посмотришь за окно и скажешь: «Боже мой!
Какие на дворе минувшие погоды,
и белый снег не бел — припорошен золой!»
Второго января двухтысячного года
ты тот же, что вчера, такой же, как вчерась!
А голубая кровь и чистая порода —
игра не для тебя, как деньги или власть.Второго января двухтысячного года
под камнепад нулей — ни иудей, ни грек, —
под склянный перезвон, не разбирая брода,
в живой реке времен — ты просто человек.
И древен, как трава с когтистыми корнями,
и черен, как земля, бесформен, как вода, —
ты меряешь века мгновеньями и днями,
второго января, и присно, и всегда…* * *
Я уже ничего не успею,
и не стоит уже успевать…
Дождь июльский, с разбрызгом и пеной,
даже в памяти не удержать.
Золотая пыльца на страницах,
золотое сверканье Невы,
когда медленно солнце садится,
и с тобой мы, так странно, на «вы».
Как стремительно сладко, как быстро
пролетела, прошла, пронеслась
жизнь — не птица и не колесница,
а над духом телесная власть.* * *
Эти женские штучки-примочки:
слезы, всхлипы, дыханье с прерывом,
фотографии в профиль — красиво!
Обнаженное плечико — мило!
Истерический выверт, истома,
холм подушки, ночная рубашка —
все для вечности. В дамки из пешки!
Взгляд кошачий, изгиб лебединый.
С мыслью трезвой, хотя бы и в спешке, — шахматист, но играющий в шашки.
Восхищенье уловленных взглядов —
вот реванш над судьбой несчастливой.
Челка черная с синим отливом.
Взгляд тоскующий, жаждущий… Адов…* * *
Размокнет, размякнет, раскиснет,
расквасится в талом снегу
движенье общественной мысли
и жженье свободы в паху.
А ты — не успеешь и охнуть,
как черным накроет крылом
тяжелое облако с Охты,
нависшее сверху орлом!
Придавит, придушит, присыпет
мучицей гнилой и снежком,
раскрасит стыдом или сыпью —
а ты петушком, пастушком
в задиристой стойке балетной
болванчик, дурак-дурачок,
и в этой минуте последней,
мелькнувшей как детский сачок.* * *
В. М.
Растекаясь не мыслью по древу,
а в февральской воде растворясь,
в землю, в месиво, тонкую плеву
досознанья обратно просясь,
ты — дыхание жизни непрочной
и тяжелая стычка причин,
и тоски омулевая бочка,
и куплет, и припев, и зачин.
И таясь, и боясь, и вплетаясь,
в иноходь, иносмысл, иновязь,
языком о косяк заплетаясь,
прошиваешь отточием бязь.
И короткая эта рубаха —
то ли печь, то ли течь, то ли речь,
где от запада и до запа╢ха
ничего не спасти, не сберечь —
с головой тебя выдаст. А плакать —
только воду в ступе толочь!
И творожит февральская слякоть,
да ознобом колотится ночь…* * *
Из железной арматуры,
из бетонных стояков
день выглядывает хмурый —
поглядел и был таков!
То ли беженец с Кавказа,
то ли местная шпана —
длинно сплюнет, зыркнет глазом,
руки в брюки, и айда!
Не ищи его — не надо,
он такой же, как и те,
из бытовки, как из ада,
предстающий в наготе,
непотребный, неподсудный,
тихо крадется, как тать,
нераскаянный и блудный
сын — кому его искать?
Он как те, что были-сплыли,
и как те, кого не ждут,
ветром скрученный из пыли
по глазам секущий жгут.
Безнадежный и убогий,
с дурью, хмарью, ломотцой,
был да сплыл, и ладно, с Богом,
все же, стало быть, с отцом!
В подворотни зев, под арку
проходным уйдет двором
выдох пара, круглый, жаркий,
не держи его, потом
все равно присыпет крупкой,
мелкотравчатым снежком,
между булочной и скупкой —
цельностянутым мешком!
И закатится, как мелочь,
под пустой пивной ларек
беглый каторжник и сволочь —
промелькнувший между строк
день ли, бомж, поддатый нищий,
ушлый, дошлый и срамной —
клок листа бумаги писчей,
неисписанного мной.