Главы из книги
ВЯЧЕСЛАВ МИРОНОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2001
ВЯЧЕСЛАВ МИРОНОВ Я БЫЛ НА ЭТОЙ ВОЙНЕ Главы из книги
Бегу. Легкие разрываются. Замучила одышка. Бежать приходится зигзагами, или, как у нас в бригаде говорят, «винтом».
Господи, помоги… Помоги. Помоги выдержать этот бешеный темп. Все, выберусь — брошу курить. Щелк, щелк. Неужели снайпер? Падаю и ползком, ползком из зоны обстрела.
Лежу. Вроде пронесло — не снайпер, просто «шальняк».
Так, немного отдышаться, сориентироваться и вперед — искать командный пункт первого батальона своей бригады. Всего пару часов назад оттуда поступил доклад о том, что поймали снайпера. Из доклада явствует, что он русский и, по его словам, даже из Новосибирска. Землячок хренов. Вместе с разведчиками на двух бээмпэшках я отправился за «языком».
При подходе к железнодорожному вокзалу стала попадаться сожженная, изувеченная техника и много трупов. Наших трупов, братишек-славян, — из Майкопской бригады, той, которую спалили, расстреляли духи в новогоднюю ночь с 94-го на 95-й год. Боже, помоги вырваться… Рассказывали, что, когда первый батальон выбил «чертей» из здания вокзала и случилась передышка, один из бойцов, внимательно оглядев окрестности, завыл волком. И с тех пор его стали сторониться — бешеный. Идет напролом, как заговоренный, ничто ему не страшно, ничто его не пугает. И таких отчаянных хватает в каждой части — и у нас, и у противника. Эх, Россия, что ж ты делаешь со своими сыновьями?! Хотели отправить парня в госпиталь, да куда там — раненых не можем вывезти, а этот хоть и сумасшедший, а воюет. На «материке» у него и вовсе крыша может съехать.
Буквально через пару кварталов попали под бешеный обстрел. Долбили духи сверху, огонь был шквальный — стволов примерно двадцать, — но беспорядочный. Пришлось оставить БМП и с двумя бойцами пробираться в расположение к своим. Хорошо, люди немного пообвыкли. А поначалу — как тот боец, хоть волком вой. Солдаты необстрелянные, одни вперед лезут, а других матом да пинками достаешь из техники, окопов. У самого, ладно, за плечами Баку и Кутаиси — 90-й, Цхинвали — 91-й, Приднестровье — 92-й, и тут еще Чечня — 95-й. Разберемся, мне бы только вырваться из этого ада. Только целым. Если искалечат, то в кармане лежит премилая игрушка — граната РГД-15, мне хватит. Насмотрелся, как в мирной жизни живут покалеченные герои былых войн, которые выполняли приказы Родины, партии, правительства и еще черт знает кого во время «восстановления конституционного порядка» на территории бывшего Союза. Вот и сейчас долбим свою, российскую землю по чьему-то очередному секретному приказу…
Все это проскочило в голове за несколько секунд. Огляделся — вот мои бойцы залегли неподалеку, осматриваются. Рожи черные, только глаза и зубы сверкают. Да и я, наверное, сам не лучше. Показываю одному головой, другому рукой направление движения — вперед, вперед зигзагами, «винтом», перекатом. В бушлате не сильно покувыркаешься. Пот заливает глаза, от одежды пар, во рту привкус крови, в висках стук. Адреналина в кровушке до чертиков. Перебежками по обломкам кирпича, бетона, стекла. Старательно избегаем открытых участков улицы. Пока живы, слава те, Господи.
Вжик, вжик! Твою мать, неужели действительно снайпер? Ныряем в ближайший подвал. Гранаты наготове — что или кто нас там ждет? Пара трупов. По форме вроде наши — славяне. Кивком показываю, чтобы один боец вел наблюдение через окно, сам встаю у дверного проема. Второй солдат склоняется над одним павшим, расстегивает бушлат и куртку, достает документы, срывает с шеи веревочку с личным номером. Потом то же самое проделывает со вторым. Ребятам уже все равно, а семьям надо сообщить обязательно. Иначе умники из правительства не будут платить им пенсию, мотивируя это тем, что бойцы-де пропали без вести, а может, и сами перебежали на сторону противника.
— Ну что, документы забрал? — спрашиваю я.
— Забрал, — отвечает рядовой Семенов, он же Семен. — Как дальше пойдем?
— Сейчас через подвал выберемся на соседнюю улицу, а там в первый бат. Связь есть с ними? — обращаюсь к радисту, рядовому Харламову, он же — Клей. Ручищи у него длинные, из рукавов торчат, как палки, — ни одна форма не подходит. Кисти непропорционально развиты, когда видишь его в первый раз, такое ощущение, что оторвали эти руки от гориллы и пришили человеку. А за что его «Клеем» прозвали, никто уже и не помнит.
Солдатики наши — сибиряки. И все мы вместе — «махра», от слова «махорка». Это в книгах о Великой Отечественной войне и в кино пехоту величают «царицей полей», а в жизни — «махра». А отдельный пехотинец — «махор». Так-то вот.
— И с «коробочками» свяжись, — это я про наши БМП, оставленные на подходах к вокзалу, — узнай, как дела.
Клей отошел от окна и забубнил в гарнитуру радиостанции, вызывая КП первого батальона, а затем наши БМП.
— Порядок, товарищ капитан, — докладывает радист. — «Сопка» нас ждет, «коробочки» обстреляли, они на квартал вниз откатились.
— Ладно, пошли, а то околеем, — хриплю я, откашливаясь. Наконец-то дыхание восстановилось, я сплевываю желто-зеленую слизь — последствия многолетнего курения. — Эх, говорила мне мама: «Учи английский».
— А мне мама говорила: «Не лазай, сынок, по колодцам», — подхватывает Семен.
Выглянув в окно с противоположной стороны дома и не обнаружив следов пребывания противника, мы перебежками, сгибаясь чуть ли не вчетверо, бежим в сторону вокзала. Над городом барражирует самолет, сбрасывая бомбы и обстреливая чьи-то позиции с недосягаемой высоты. Здесь нет единой линии фронта. Бои ведутся очагово, и порой получается как бы слоеный пирог: духи, наши, снова духи и так далее. Одним словом — дурдом, взаимодействия почти никакого. Особенно сложно работать с внутренними войсками. По большому счету, это их операция, а мы — махра — за них всю работу делаем. Нередко случается, что одни и те же объекты вместе штурмуем, не подозревая друг о друге. Мы, бывает, наводим на вэвэшников авиацию и артиллерию, они — на нас. В темноте перестрелки затеваем, берем в плен собственных солдат.
Вот и сейчас мы направляемся на вокзал, где почти в полном составе полегла Майкопская бригада. Канула в новогоднюю ночь, не разведав толком подступы, состав и численность духов. Без артподготовки. Когда майкопцы после боя расслабились и стали засыпать — не шутка, больше недели не спать, держаться только на водке и адреналине, — духи подошли и в упор всех расстреляли. Все как у Чапаева, который караулы не расставил. А здесь часовые заснули, или вырезали их по-тихому. Горело все, что могло и не могло. От разлитого топлива горела земля, асфальт, стены домов. Люди метались в этом огненном аду: кто отстреливался, кто помогал раненым, кто стрелялся, чтобы только не попасть в руки духам, некоторые бежали — их нельзя осуждать за это. А как бы ты, читатель, в этом аду? Не знаешь. То-то же, и поэтому не смей их осуждать.
Никто не знает, как они погибали. Комбриг с перебитыми ногами до последнего командовал, хотя мог уйти в тыл. Остался. Господи, храни их души и наши жизни…
Когда наша бригада с тяжелыми боями прорвалась на помощь майкопцам, танкам пришлось прорубаться сквозь завалы из трупов своих братьев-славян… И когда видишь, как траки танков и БМП разламывают, молотят плоть, наматывают на катки кишки, внутренности таких же, как и ты; когда с хрустом лопается под гусеницей голова, и все вокруг окрашивается серо-красной массой мозгов, — мозгов, может быть, несостоявшегося гения, поэта, ученого или просто хорошего парня, отца, брата, сына, друга, который не струсил, не сбежал, а поехал в эту Чечню и который, может быть, до конца так и не осознал, что произошло; когда ботинки скользят на кровавом месиве — тогда главное ни о чем не думать, сосредоточиться только на одном: вперед и выжить, вперед и выжить, сохранить людей, потому что бойцы, которых ты потеряешь, будут сниться по ночам. И придется писать похоронки и акты опознания тел.
Врагу своему самому злейшему не пожелаю этой работы. Лучше захлебываться в атаке, поливать, выпучив глаза, из родного АКС направо и налево, чем в землянке писать эти страшные бумаги. Для чего все эти войны? Хотя, честно говоря, никто из нас так до сих пор до конца и не понял, что же тут происходит и происходило. Цель одна — выжить и выполнить задачу, максимально сохранив при этом людей. Не выполнишь — пошлют других, которые, может, из-за твоего непрофессионализма, трусости, желания вернуться домой будут ложиться под пулеметно-автоматным огнем, разрываемые осколками гранат, мин, попадут в плен. И все из-за тебя.
Клей заметил шевеление в окне пятиэтажки, которая примыкала к привокзальной площади, успел крикнуть: «Духи!» — и откатился. Мы с Семеном тоже укрылись за грудой битого бетона. Клей из-за угла начал поливать из автомата окно, а мы лихорадочно стали готовить к бою подствольники.
Ах, какая замечательная штука этот подствольный гранатомет, называемый любовно «подствольник», «подствольничек». Весит, правда, немало — граммов пятьсот. Крепится снизу к автоматному стволу. Может вести огонь как по прямой, так и по навесной траектории. Представляет собой небольшую трубку со спусковым крючком и предохранительной скобой. Имеется и прицел, но мы так насобачились за первые дни боев, что спокойно обходимся и без него. Из подствольника маркировки ГП-25 можно закинуть гранату в любую форточку или, при необходимости, перекинуть через любое здание. По прямой швыряет на четыреста метров, разлет осколков — четырнадцать метров. Сказка, да и только. Сколько он жизней спас в Грозном, не перечесть. Как выкуривать стрелков, снайперов с верхних этажей в скоротечном бою в городе? А никак. Пока вызовешь авиацию, артиллерию, пока откатишься назад или будешь вызывать свои «коробочки», которые могут спалить чеченские гранатометчики… А так у каждого солдата есть свой подствольничек, вот он сам и выкуривает супостата. Есть еще у подствольных гранат одно неоспоримое преимущество, а именно: взрываются они от удара. А то во время боя в подъезде дома, когда противник находится на верхних этажах, кидаешь обычную ручную гранату, а у нее замедление после снятия чеки и броска — четыре секунды. Вот и считай, — ты колечко рванул, бросил ее вверх, а она, сволочь, ударяется о какое-то препятствие и летит к тебе обратно. Это уже потом, где-то к 15—17 января, подвезли «горные», или, как мы их называли, «афганские» гранаты. Вот эта штука взрывается только тогда, когда ударяется обо что-то твердое. А до этого кто-то из местных Кулибиных додумался до следующего: если ударить гранату от подствольника о каблук, то она становится на боевой взвод, а потом ее, родимую, кидаешь от себя подальше. И, встретив препятствие, она взрывается, выкашивая в замкнутом пространстве все живое.
Вот и мы с Семеном стали закидывать из подствольника гранаты в окно, в котором Клей заметил какое-то шевеление. Семену удалось это с первой попытки, мне со второй. Первая, собака, ударилась о стену и взорвалась, обвалив вниз приличный пласт штукатурки и подняв большое облако пыли. Воспользовавшись этим, мы втроем, косясь на пятиэтажку, бегом преодолели открытый участок и где ползком, где бегом через два дома добрались наконец до своих.
Эти дурни с перепугу нас чуть не перестреляли, приняв за духов.
Проводили до КП батальона, где мы и нашли комбата.
Матер комбат. Ростом, правда, не шибко велик, но как командир, как человек — величина. Повезло нашей бригаде с комбатами. Долго не буду описывать достоинства и недостатки каждого, просто скажу — настоящие мужики. Кто служил, воевал, те поймут, что это значит.
Командный пункт первого батальона размещался в подвале железнодорожного вокзала. Когда мы вошли, комбат кого-то отчаянно материл по полевому телефону:
— Ты куда лезешь, идиот! Они тебя, лопуха, выманивают, а ты со своими салабонами прешь на рожон! Зачистку делай, все, что у тебя вокруг, зачищай! Чтобы ни одного духа не было в зоне ответственности! — орал комбат в трубку. — «Коробочки» оттащи назад, пусть махра работает! Сам сиди на НП, не высовывайся!
Бросив трубку телефонного аппарата, увидел меня.
— Здорово, — улыбнулся он.
— Бог в помощь, — сказал я, протягивая руку.
— Что нового в штабе? Идем пообедаем, — предложил комбат, радостно глядя на меня. Увидеть на войне знакомое лицо — это радость. Это значит, что везет не только тебе, но и твоим товарищам тоже.
Еще не отошедший от боя, беготни и стрельбы, я знал: если сейчас не выпить, не успокоиться, начнет бить мелкая нервная дрожь. Или, наоборот, нападет полуистеричное состояние, захочется говорить, говорить… Поэтому я с благодарностью принял приглашение к столу.
Усевшись на ящики из-под снарядов, комбат негромко позвал: «Иван, у нас гости, иди обедать». Из соседнего подвального помещения появился начальник штаба первого батальона капитан Ильин. Худой, поджарый, первый заводила в бригаде по волейболу, но на службе педант, аккуратист. В мирной жизни всегда подтянутый, наглаженный, сверкающий, сейчас он мало чем отличался от всех остальных. Такой же закопченный, небритый, невыспавшийся.
— Здорово, Слава, — сказал он, и глаза его чуть заблестели. Мы с ним были почти ровесники, но только я — старший офицер штаба бригады, а он начальник штаба батальона. И оба капитаны. Нас с Иваном давно уже связывали дружеские отношения, дружили и жены, и дети.
Я не скрывал своих эмоций и полез обниматься. Потихоньку стали давать о себе знать нервы, подкатывала истерия после короткого моего перехода.
За бойцов я не беспокоился, они находились среди своих, так что и накормят и обогреют.
— Слава, ты за снайпером? — спросил комбат.
— За ним, за кем же еще, — ответил я. — Как вы эту суку взяли?
— Да этот гад нам три дня покоя не давал, — посуровел Иван. — Засел рядом с вокзалом и через площадь поливал нас. Троих бойцов положил и первого ротного ранил в ногу. А эвакуировать нет возможности. Вызывали медиков сюда, на месте оперировали.
— Ну, как он, — спросил я, — про медиков я слышал, молодцы, нечего сказать, а вот как ротный — жить-ходить будет?
— Будет, будет, — радостно подтвердил комбат, — вот только отстранил я его, а взводных, сам знаешь, не хватает, вот и командуют двухгадюшники. (Таким нелестным термином называли выпускников институтов, призванных на два года в офицерском звании.) Но этот вроде толковый. Горячий, правда, как Чапай на лихом коне, хочет всю Чечню один освободить.
— Что у снайпера было? — спрашиваю. — А то, может, и не снайпер, а так, переляканный какой-нибудь, малахольный местный житель, их сейчас много по городу бродит.
Комбат с начштаба даже обиделись. Иван вскочил, побежал в свою каморку и принес нашу отечественную винтовку СКС. Вот только оптика импортная, я это сразу понял, — видел уже, скорее всего, японская. Хорошая игрушка.
Пал Палыч — комбат, — пока мы осматривали с Иваном карабин, рассказывал, что в карманах у задержанного обнаружили две пачки патронов, а в его «лежке» — то есть там, где он устраивал засаду, — упаковку пива и два блока сигарет. Рассказывая, Палыч накрывал стол: резал хлеб, открывал тушенку, сгущенку, невесть откуда взявшиеся салаты, маринованные помидоры и огурцы. Наконец поставил на импровизированный стол бутылку водки.
Я тем временем пересчитал зарубки на прикладе: выходило тридцать две… Тридцать две оборванные жизни. Как работали снайперы, мы все не понаслышке знали. Когда по старым, чуть ли не довоенным картам мы ночью входили в город — они нас встречали. И хотя мы мчались, разбивая головы внутри БМП, дробя зубы от бешеной езды и кляня всех и вся, снайперы умудрялись отстреливать у проезжавшей мимо техники мотающиеся туда-сюда антенны, да еще и ночью, в клубах пыли. А когда наши оставались без связи и командиры посылали бойцов посмотреть, что за ерунда, — тут их и убивал снайпер. А еще у духовских стрелков такая хитрость: не убивают человека, а ранят, — бьют по ногам, чтобы не уполз, и ждут. Раненые кричат, а те расстреливают спешащих на помощь, как цыплят. Таким образом около тридцати человек потеряла бригада на снайперах, и к ним у нас особый счет. Еще удивительно, что бойцы этого гада живым взяли.
Во втором батальоне на днях обнаружили лежку, по всем признакам — женщины. Все как обычно: диван или кресло, безалкогольные, в отличие от мужчин-снайперов, напитки и какая-то мягкая игрушка. Неподалеку спрятана винтовка. День бойцы в засаде прождали, не шевелясь. Ни в сортир сходить, ни покурить. И дождались. Что там было — никому не ведомо, но чеченка вылетела птичкой с крыши девятиэтажного дома, а по пути к земле ее разнес на куски взрыв гранаты. Бойцы потом клялись, что она, мол, почувствовала запах их немытых тел и рванула на крышу, а оттуда и сиганула вниз. Все, конечно, сочувственно кивали и жалели, что сами не приложили руку к ее полету. Никто не поверил, что в последний полет с гранатой она отправилась сама. Чеченцы, насколько я знаю, не кончали жизнь самоубийством, это наша черта — страх перед пленом, бесчестьем, пытками. После того случая комбат второго батальона произнес фразу, ставшую девизом нашей бригады: «Сибиряки в плен не сдаются, но и в плен не берут».
Комбат тем временем разлил водку, и мы с Иваном присели. Если тебе кто-то скажет, что воевали пьяные, — плюнь ему в рожу. На войне пьют для дезинфекции, не всегда вскипятишь воду, руки хорошо помоешь. «Красные глаза не желтеют» — девиз фронтовых медиков. Воду для пищи, питья, умывания приходилось брать в Сунже — такая небольшая речушка, протекает через всю Чечню, в том числе и через Грозный. Но в ней столько трупов людей и животных плавало, что о гигиене и думать не приходилось. Нет, напиваться на войне никто не будет — верная смерть. Да и товарищи не позволят — что там у вооруженного пьяного на уме?
Подняли пластиковые белые стаканчики — мы их в аэропорту «Северный» много набрали — и сдвинули. Получилось не чоканье, а шелест, «чтобы замполит не слышал», шутили офицеры.
— За удачу, мужики, — произнес комбат и, выдохнув воздух из легких, опрокинул полстакана водки.
— За нее, окаянную, — подхватил я и тоже выпил. В горле сразу стало горячо, теплая волна покатилась внутрь и остановилась в желудке. По телу разлилась истома. Все набросились на еду, когда еще удастся вот так спокойно поесть. Хлеб, тушенка, огурцы, помидоры — все полетело в желудок. Теперь уже Иван разлил водку, и мы выпили, молча прошелестев стаканчиками. Закурили. Я достал было свои, привезенные еще из дома «ТУ-134», но, увидев у комбата и у Ивана «Мальборо», убрал обратно.
— Снайперские? — поинтересовался я, угощаясь из протянутых обоими пачек.
— Оттуда, — ответил комбат.
— Как второй батальон? — спросил у меня Иван, глубоко затягиваясь.
— Берет гостиницу «Кавказ», сейчас в помощь им кинем третий бат и танкистов. Духи засели и крепко сидят, держатся за нее. Ульяновцы и морпехи штурмуют Минутку и дворец Дудаева. Но только людей теряют, а толку мало.
— Значит, и нас скоро пошлют им на помощь, — сказал комбат. — Это тебе не кирпичи о голову колотить, тут думать надо, как людей сберечь и задачу выполнить. Никогда не понимал десантников, это ж надо — добровольно, в трезвом состоянии выпрыгнуть из самолета, а? — беззлобно пошутил он.
— А я никогда не понимал офицеров-пограничников, — подхватил Иван, — четыре года в училище их учат смотреть в бинокль и ходить рядом с собакой. Чует мое сердце, будем грызть асфальт на этой долбаной площади.
Про себя я уже решил, что не довезу этого снайпера до штаба бригады. Умрет он, сука, при попадании шальняка или при «попытке к бегству». Один черт, все, что он мог рассказать, он уже рассказал.
Это только в кино психологически убеждают «языка» в необходимости рассказать известные ему сведения, ломают его идеологически. В реальной жизни все проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть, то можно снимать эмаль у него с зубов с помощью напильника, убеждать посредством полевого телефона. Такая коричневая коробочка с ручкой сбоку. Цепляешь два провода к собеседнику и покручиваешь ручку, предварительно задав пару-тройку вопросов. Но это делается лишь в комфортных условиях и если его предстоит отдавать в руки прокурорских работников. Следов не остается. Желательно предварительно окатить его водой. А чтобы не было слышно криков, заводишь рядышком тяжелую бронетехнику. Но это для эстетов.
На боевых позициях все гораздо проще — из автомата отстреливают по очереди пальцы на ногах. Нет ни одного человека, кто бы выдержал подобное. Расскажешь, что знал и что помнил. Что, читатель, воротит? А ты в это время праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками, полупьяный, с горки, а не шел на площадь и не протестовал, требуя спасти наших бойцов, не собирал теплые вещи, не давал деньги тем русским, которые бежали из Чечни, не отдавал часть пропитых тобой денег на сигареты для солдат. Так что не вороти нос, а слушай сермяжную правду войны.
— Ладно, давай третью, и пошли смотреть на вашего стрелка, — сказал я, разливая остатки водки по стаканам.
Мы встали, взяли стаканы, помолчали несколько секунд и молча, не чокаясь, выпили. Третий тост — он самый главный у военных. Если у штатских это тост «за любовь», у студентов еще за что-то, то у военных это тост «за погибших», и пьют молча, не чокаясь, и каждый пропускает перед своим мысленным взором тех, кого он потерял. Страшный тост, но, с другой стороны, ты знаешь, что если погибнешь, то и через пять, и через двадцать пять лет какой-нибудь зеленый лейтенант в забытом Богом дальневосточном гарнизоне или обрюзгший полковник в штабе престижного округа поднимут третий тост — и выпьют за тебя.
Мы выпили, я кинул в рот кусок тушенки, пару зубков чеснока, кусок «офицерского лимона» — лука репчатого. Никаких витаминов на войне нет, но организм их постоянно требует, вот и прозвали лук офицерским лимоном. Едят его на войне всегда и везде, запах, правда, ужасный, но женщин у нас нет, а к запаху привыкаешь и не замечаешь, тем более что он хоть немного, но отшибает везде преследующий тошнотворный, выворачивающий наизнанку запах разлагающейся человеческой плоти. Съев закуску, запил ее прямо из банки сгущенным молоком, взял из лежавшей на столе комбатовской пачки сигарету и пошел первым на выход. Следом за мной потянулись комбат и Иван Ильин. Метрах в тридцати от входа в подвал вокруг танка стояли плотной стеной бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание, что ствол пушки танка как-то неестественно задран вверх. Подойдя поближе, мы увидели, что со ствола свисает натянутая веревка.
Бойцы, завидев нас, расступились. Картина открылась страшная — на конце этой веревки висел человек, лицо его было распухшим от побоев, глаза полуоткрыты, язык вывалился, руки связаны за спиной. Хоть и насмотрелся я за последнее время на трупы, но не нравятся они мне, не нравятся, что поделаешь.
Комбат принялся орать на бойцов:
— Кто это сделал?! Кто, идиоты, желудки недорезанные?! Кто, я спрашиваю!
Комбат продолжал бушевать, добиваясь правды, хотя по выражению его хитрой рожи я понимал, что он не осуждает своих бойцов. Жалеет, конечно, что не сам повесил, но надо же перед офицером из штаба «картину прогнать». И я, и бойцы это прекрасно понимали. Также мы понимали, что никто из командиров не подаст документы в военную прокуратуру. Все это пронеслось у меня в голове, пока я прикуривал протянутую комбатом сигарету. Всего несколько часов назад эти сигареты «Мальборо» принадлежали вот этому висельнику, чьи ноги раскачиваются неподалеку на уровне моего лица.
— Кто это сделал?! — орал комбат.
Мне надоел этот затянувшийся цирк, и я спросил, обращаясь к бойцам, среди которых заметил и Семена с Клеем:
— Что он сказал, перед тем как помер?
И тут бойцов как прорвало. Перебивая друг друга, они стали рассказывать, что «эта сука», снайпер, кричал, что жалеет, мол, что удалось завалить только тридцать два «ваших».
Бойцы особенно напирали на слово «ваших». Я понял, что они говорят правду, и если бы «эта сука» не сказал того, что сказал, то, может быть, какое-то время еще и жил бы.
Тут один из бойцов произнес, развеселив всех:
— Он, товарищ капитан, сам удавился.
— Ага, со связанными руками затянул петельку на поднятом стволе и сиганул с брони, так, что ли? — Я повернулся к комбату: — Ладно, снимай своего висельника, запишем в боевом донесении, что покончил свою жизнь самоубийством, не вынеся мук совести. — Я выплюнул окурок и размазал его каблуком. — Но винтовочку его я себе заберу.
— Николаич, — впервые по отчеству обратился ко мне комбат, — оставь винтовку, я как посмотрю на нее, так меня всего переворачивает.
И я понял, что бесполезно пробовать забрать у него винтовку.
— Ладно, — говорю, — будешь должен. Из-за этого идиота мне пришлось тащиться к вам под обстрелом, а теперь еще обратно топать.
— Так забери его с собой, скажешь, что погиб при обстреле, — пожал плечами Иван.
— Пошел на хрен, — говорю. — Сам бери и тащи этого мертвяка. И если вы будете еще кого-нибудь брать в плен, то либо сами тащите его в штаб бригады, либо кончайте его без шума на месте. А бойцов, которые его взяли, как-нибудь поощрите. Все, мы уходим. Дайте команду, чтобы нас пару кварталов проводили.
Мы пожали друг другу руки, комбат, сопя, полез во внутренний карман бушлата и вытащил нераспечатанную пачку «Мальборо». Я поблагодарил и окликнул своих бойцов:
— Семен, Клей, уходим.
Они подошли, поправляя оружие.
— Готовы? Вас хоть покормили?
— Покормили и сто грамм налили, — ответил Семен. — Патроны и подствольники пополнили.
— Ладно, мужики, идем, нам засветло добраться до своих надо, — кивнул я, застегиваясь на ходу, и пристегнул новый рожок к автомату.
Рожок у меня был знатный: достал два магазина от ручного пулемета Калашникова. Емкостью они на пятнадцать патронов больше, чем автоматные, — сорок пять штук в каждом. Сложил их «валетом», смотал изолентой, вот тебе и девяносто патронов постоянно под рукой. Жаль только, что автомат калибра 5,45, а не 7,62, как раньше. У 5,45 большой рикошет и пуля «гуляет», а 7,62 как приложил, так уж приложил. Бытует в войсках такая байка — якобы американцы во время войны во Вьетнаме пожаловались своим оружейникам, что от их винтовки М-16 много раненых, но мало убитых (так, впрочем, и с нашими автоматами АК-47 и АКМ). Вот и приехали оружейники на поле боя. Поглядели-посмотрели и прямо на месте начали эксперименты — рассверливали на острие пули отверстие и в него впаивали иголку. От этого центр пули смещался, и она, хоть и становилась менее устойчива при полете и давала больше рикошета, чем прежняя, при попадании в человека наворачивала на себя чуть ли не все его кишки. Меньше ранений стало у противника, больше трупов. Наши ничего другого не придумали, как пойти вслед за американцами, и в Афгане заменили Калашниковы калибра 7,62 на пять сорок пятый калибр. Может, кому и нравится, но только не мне.
Застегнувшись, взяв в руки оружие, мы попрыгали и осмотрели друг друга.
— С Богом, — сказал я, обернулся, увидел пятерых бойцов, которые проделывали те же операции, что и мы, и были готовы нас сопровождать.
Я хотел посмотреть еще раз на повешенного снайпера, но ствол пушки танка уже был опущен, и покойника уже куда-то унесли.
— Все, пошли, — скомандовал я и кивком головы показал, чтобы бойцы из первого батальона шли первыми.
Хорошо зная окружающую местность, наши провожатые пошли не как мы шли сюда, поверху, а, нырнув в подвал, повели нас через завалы и щели. Где-то мы спускались в канализацию, затем где-то вылезали. Я совершенно потерял ориентировку и только по наручному компасу сверялся с маршрутом движения. Выходило, что верной дорогой идем. Спустя где-то тридцать минут сержант, возглавлявший наш переход, остановился и стал искать сигареты. Мы все закурили. Потом он сказал:
— Все, теперь до ваших «коробочек» осталось пять-семь кварталов, не больше, но подвалами дороги дальше нет. Придется вам дальше самостоятельно поверху добираться.
Докурив, я протянул руку сержанту, затем попрощался с каждым из сопровождавших нас бойцов.
— Удачи вам, ребята. Нам всем нужна удача.
— Вы идите вперед, а мы послушаем минут десять, — сказал сержант.
— Давай, — кивнул я Семену и Клею, показывая рукой направление движения. И, первым выскочив из разбитого подвала, упал, перекатился и начал осматриваться, поводя стволом автомата. Не заметив ничего подозрительного, махнул своим. Первым за мной выскочил Семен, за ним с радиостанцией — Клей.
Таким макаром мы передвигались еще в течение сорока минут, пока не встретились со своими «коробочками». Как только мы забрались на бронетранспортеры и начали движение, на нас обрушился шквальный огонь с верхних этажей.
Головную машину, на которой я ехал, занесло влево, ударило об угол. Скорость сначала упала, а затем БМП и вовсе остановилась. Мы, сидевшие на броне сверху, открыли заградительный огонь.
— Механик, ты что, уматываем скорее! — закричал я в горловину люка, затем, обращаясь уже к сидевшим рядом со мной бойцам: — Ставь дымовую завесу!
— Гусеницу сорвало! — заорал механик, выскакивая из БМП.
Твою мать… Командую:
— Все с брони! Четверо натягивают гусеницу, остальные — в оборону! Вторая машина — пушку к бою!
Азарт боя вновь охватил меня. Страх — первое чувство, но знаешь, — когда переборешь его, чувствуешь себя спокойным и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все, мозг работает, как хороший компьютер, мгновенно выдает решения. Скатился с брони, перекат, и вот я уже за обломком бетонной стены. Судорожно ищу цель, что-то пока не видно, откуда нас долбят. Так, вдох-выдох, вдох и медленный выдох, все — я готов, поехали, славяне! Адреналин вновь бушует в крови, и веселый азарт опять закипает во мне.
Бойцам дважды приказывать не пришлось. Быстро, сноровисто они выдернули кольца из коробок с генераторами дыма, и наша машина окуталась разноцветными клубами. Российский солдат запаслив и на всякий пожарный случай тащит все, что плохо лежит. Когда брали аэропорт «Северный», ребята и набрали всевозможных авиационных дымов. Вторая машина тоже поставила дымовую завесу. И вовремя: видимо, поняв, что наугад не удастся выкосить пехоту с брони, духи начали обстреливать нас из РПГ.
Что такое РПГ? Обычный гранатомет, премилая игрушка, есть у него еще и сестричка, «муха» называется, представляют они собой трубу, первые модификации были раздвижные. «Муха» предназначена для уничтожения пехоты, а РПГ — для уничтожения бронетехники. Когда граната встречается с препятствием (как правило, это бронированные листы), мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри бронеобъекта температуру градусов эдак тысячи в три. Боекомплект начинает взрываться. Таким страшным взрывом у танков отрывает и откидывает метров на тридцать многотонные башни, разрывает в клочья экипаж, десант на броне. И если вы видели в хронике тех дней сожженных танкистов, то по своим размерам были они чуть больше куклы Барби… А сколько пехоты погибло, когда ребята вот так сидели внутри железных ловушек. Правда, были случаи, когда механик или наводчик сидели с распахнутыми люками и взрывом их просто выбрасывало, немножко ломало, немножко глушило, но — живые и не инвалиды.
И вот эти сукины дети — духи — начали нас долбить из РПГ, но ни они нас не видели, ни мы их. Окутанные тяжелым черным — штатным — дымом, из которого, как гейзеры, в небо весело поднимались разноцветные авиационные дымы, синий, красный, желтый, со стороны мы представляли собой забавную картину.
На второй БМП заговорила пушка, стреляя наугад в направлении, откуда раздавались залпы из гранатометов. И тут раздался взрыв в той стороне, откуда велся по нам огонь. То ли мы попали, то ли просто вражеский гранатометчик сгоряча ошибся. Что РПГ, что «муха» — труба она и есть труба, только для совсем уж идиотов имеется надпись со стрелкой «направление стрельбы». Кто знает, что там произошло, но сегодня Бог был на нашей стороне. Услышав, что стрельба со стороны духов стихла, бойцы радостно завопили.
— Спокойно! — рявкнул я. — Натягивать гусеницу, вторая машина — на охрану! — Встал и осторожно начал разминать затекшие ноги и спину, ни на секунду не расслабляясь и вглядываясь сквозь начавший рассеиваться дым в здание, откуда велась стрельба. Судя по углу огня, это был третий этаж. В суматохе боя и из-за дымов я толком не рассмотрел, откуда по нам палили. И вот сейчас сквозь дым увидел, что на третьем этаже зияет огромная дыра, вывороченная взрывом, и из нее валит черный дым.
Семен, который все время был рядом со мной, показывая на отверстие в стене, радостно закричал:
— Спеклись, гады! Вячеслав Николаевич, может, проверим?
В его глазах была такая мольба, как будто его там ждала невеста. У меня самого чесались руки.
— Сейчас, подожди, — сказал я и подошел к механикам, возившимся возле бронемашины. — Долго еще будете возиться с этой гусеницей?
— Сейчас, товарищ капитан, еще пять минут, — прохрипел один из бойцов, помогая натягивать гусеницу на ведущую шестерню.
— Семен, Клей, Мазур, Американец, Пикассо — со мной! — скомандовал я. — Остальные чинят ходовую и прикрывают нас. Если мы не возвращаемся через полчаса, уходите на два квартала на север. Там ждете еще полчаса, затем идете в штаб бригады. На время моего отсутствия старший — сержант Сергеев. Позывные те же. — И уже тем бойцам, которые идут со мной: — Пикассо впереди, замыкающий — Клей, Семен — правая сторона, Мазур — левая сторона. Приготовить гранаты!
— А я? — подал голос щупленький боец, имевший, однако, первый разряд по скалолазанию и прозванный Американцем за то, что явился в военкомат в шортах, расписанных под американский флаг.
— А ты пойдешь рядом и не будешь щелкать хлебалом, — беззлобно ответил я. — Пошли, зачистим духов.
Все прекрасно понимали, что значит «зачистить». Это означало: в плен не брать, «хороший индеец — мертвый индеец» — девиз американцев, осваивавших «дикий Запад», как нельзя лучше подходил к нашему случаю. Что мог нам дать живой дух, тем более какой-то пехотинец? Да ничего, ни карт, ни складов, ни систем связи, — ни-че-го. А если он, сука, раненый, тогда еще и возись с ним, выставляй пост охраны. А он может и пакость какую-нибудь устроить, что-нибудь взорвать, например. Обменять его тоже не удастся. Прикончим, и все тут. Да ему и самому лучше — хоть пытать не будут.
Со всеми предосторожностями мы поднялись на третий этаж. В двух соседних квартирах были оборудованы огневые позиции. В одной квартире лежал гранатометчик, в другой — два стрелка с пулеметами Калашникова. Но самое поразительное, что это были пацаны лет по тринадцать-пятнадцать. Один из стрелков был еще жив и, будучи без сознания, тихо стонал. Судя по обильно кровоточащей культе на месте оторванной ноги, ему не выжить. Снаряд из пушки попал в комнату к гранатометчику и, видимо, разнес его склад боеприпасов. Я еще раз огляделся, хорошее настроение в момент улетучилось. Конечно, это духи, они стреляли в нас, они жаждали нашей смерти, но… Но они пацаны. Я сплюнул в сторону и приказал стоявшим рядом бойцам: «Добейте его, а потом прочешите весь подъезд, может, кто-нибудь уполз». Хотя сам в этом сомневался.
Раздались очереди из трех автоматов — это Семен, Клей и Пикассо выпустили по короткой очереди в израненное тело. Я достал пачку снайперского «Мальборо» и, сдерживая позывы рвоты, окуривая себя сигаретным дымом, принялся ощупывать карманы убитых.
Ого! Никак военный билет, да еще и не один. Так, смотрим: Семенов Алексей Павлович, 1975 г. рождения. Семенов, Семенов, Семенов?.. Что-то в памяти у меня зашевелилось. Не тот ли это Семенов из инженерно-саперного батальона, который пропал без вести после штурма аэропорта «Северный»? Отправили его принести огнепроводный шнур для разминирования, и пропал пацан. Не он ли это и стрелял в нас? Я внимательно осмотрел лица духов, сравнивая с плохой фотографией в военном билете, заглянул в пролом стены, глянул на гранатометчика. Нет, слава Богу, нет. Начал листать военный билет дальше. Черт возьми! Наша часть, наш Семенов! Ну, сволочи! Спасла вас смерть, а то бы лютая кончина была вам уготована. Сам бы побеседовал, за время войн на территории бывшего Союза я научился развязывать языки, да так, чтобы долго жили и не сходили с ума.
Вмиг прошло сожаление об этих убитых пацанах, об их загубленных душах, осталась только злость, такая злость, что зубы свело судорогой.
С лестницы донеслись крики моих бойцов.
— Товарищ капитан, товарищ капитан, кого-то нашего нашли, там, на крыше! — захлебываясь, кричал Американец.
Я стрелой взбежал по лестнице, и не было никакой одышки. На крыше, прибитый гвоздями, как Иисус, на кресте лежал наш боец. В рот ему был вставлен отрезанный половой член. И даже несмотря на покрытое коркой грязи разбитое лицо, я опознал его по фотографии: он, он — Семенов. Ком подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы, защипало в носу. Я пожалел, что не знал Семенова раньше: по-моему, он вообще был прикомандирован к нашей бригаде прямо накануне отправки в Чечню из Абакана.
— Они его приколотили к кресту и выставили на крыше, видно, взрывом его опрокинуло, поэтому мы и не сразу заметили, — начал объяснять Пикассо, почему-то ему было неловко, что не сразу обнаружили парня.
— Наш это солдат, — как можно спокойней сказал я, — Семенов, из саперов, пропал в «Северном» на разминировании. Нашел его военный билет на одном из стрелков.
Бойцов как током ударило, они начали суетиться вокруг Семенова, бережно снимать с креста, при этом стараясь не повредить его, обращались как с живым, перешептывались, словно боялись разбудить, а у самих слезы капали и капали, мешая работать. Я отвернулся и снова закурил. Искоса посматривал, как продвигаются дела. Когда сняли Семенова с креста и из валявшихся рядом тряпок и досок соорудили что-то вроде носилок, уложив на него замученного солдата, я сказал:
— Клей, выходи на «коробочки», пусть подъедут поближе, передай, что несем «груз 200». Наш «груз 200″…
Я пошел впереди, проверяя дорогу. Бойцы осторожно, обращаясь как с раненым, несли Семенова на носилках. Замыкал шествие Клей, нагруженный радиостанцией и остатками оружия, которое мы взяли у убитых духов.
Выйдя из подъезда, мы погрузили тело в отсек для десанта и поехали. И горе сейчас тому духу, который попробует высунуть нос на нашем пути. Я оглянулся и увидел у бойцов такие же страшные пустые глаза, как, наверное, и у меня самого, только огонь мщения в них и ничего больше — ни одной мысли, пустота. Крови, крови, крови хочу. Чтобы излить свою ярость, чтобы под прикладом треснул череп, под ботинком хрустнули ребра. Костяшками пальцев пробивать и рвать артерии! Ну, держитесь, не будет вам пощады.
Боевые машины пехоты, как бы чувствуя наше настроение, рвались вперед, двигатели работали ровно, без перебоев, периодически окатывая нас жирными выхлопами несгоревшей солярки. Глаза бойцов пылали безумным огнем, требуя мести, и не было в этот момент ни в одной душе страха, не было желания убежать от всего этого. Наверное, именно в таком состоянии человек ложится на амбразуру, чтобы спасти других. Жажда мести перерастает в заботу о ближнем, находящемся рядом с тобой, появляется чувство самопожертвования. Напряженно озираясь по сторонам, я кожей чувствовал шевеление в развалинах домов. Положив автомат на локтевой сгиб, пошарил в кармане и извлек остальные военные билеты, забранные у мертвого духа. Начал читать. Петров Андрей Александрович, так — Майкопская бригада. Елизарьев Евгений Анатольевич — внутренние войска (у внутренних войск и пограничников номера частей четырехзначные, в армии — пятизначные). Всего восемь билетов. Восемь жизней. Где вы, парни? Видимо, об этом никто никогда не узнает, и будет мать до конца жизни своей плакать — нет могилы сына, некуда прийти. Страшно все это.
Спрятав билеты, я оглядел своих архаровцев и покачал головой, говоря тем самым, что из наших больше — никого. Солдаты отвернули свои сосредоточенные лица и опять начали внимательно осматривать проносящиеся мимо места недавних боев. Разрушенные здания, вывороченные с корнем деревья. Сгоревшая, брошенная техника. Как правило, это были сожженные танки, с оторванными, отброшенными на много метров башнями, разорванными гусеницами. БМП или БТР, у которых броня потоньше и сами они полегче, разрывало в куски, — многое зависит от того, куда попадет гранатометчик, а также — какой боекомплект находится внутри. Некоторым механикам везло, другим — нет.
Больно смотреть на поваленные деревья. У человека всегда есть выбор: он может отказаться ехать сюда, сесть в тюрьму за дезертирство, купить «белый» билет, заняться членовредительством, да мало ли на что способен хитрый ум российского гражданина. А вот деревья или животные — это другое дело. Они ни в чем не виноваты. Их завел, посадил человек по своей прихоти или потребности, а другие пришли и изувечили, сломали, и ничем они себя не могут защитить. Ни деревья, ни домашние животные не могут сбежать. Так многие и приняли смерть вместе со своими хозяевами на пороге собственного дома. Кто остался — потом съедят, потому что через некоторое время наступит голод. Уже приходилось видеть людей, слоняющихся, как тени, среди развалин зданий. В основном это старики, женщины среднего возраста. Все, кто в состоянии держать оружие и соображать более или менее трезво, ушли в партизаны, мстить нам. Ну ладно, мы тоже будем мстить вам. Вот и получается замкнутый круг. Каждый сражается, на его взгляд, за правое, святое дело. Каждый молится своим богам, призывая их на помощь себе и требуя возмездия за смерть своих товарищей, проклиная противника. Господь распределяет потери и трофеи поровну. Ладно, повоюем. Правда, тяжело воевать с целым народом, гораздо легче и проще с регулярной армией какого-нибудь государства, так нас учили воевать. В чистом поле выбил противника, захватил город, набрал трофеев — и снова в чистое поле. А тут как в Афганистане — воюй хрен знает сколько со всем народом, да и не война все это, говорят нам, а так, плевая полицейская операция по восстановлению конституционного порядка, а что такое этот порядок, никто не знал и не узнает. Пока мы с духами будем крошить друг друга в капусту, в первопрестольной кто-то здорово погреет руки. Уж на это я насмотрелся. Для кого война, а для кого мать родна. Хоть бы одну суку привлекли за ту кровь, что пролили уже на бывших союзных просторах. Я не беру в расчет прибалтов — те посадили стрелочников да ментов из ОМОНа, но что с того? Они, кроме мести за своих товарищей, ничего не поимели, а вот те, кто руководил и отдавал приказы, вот тем бы в пупке штык-ножом поковырять.
А тут люди при Дудаеве четыре года жили по законам зоны, мы же их сами накормили деньгами, снабдили оружием, воспитали, натаскали в ГРУшных лагерях. Хотели, чтобы они повоевали, вместо нас, в Южной Осетии, в Абхазии, — якобы мы здесь ни при чем. Надеялись чечена приручить, хрен вам без масла, он и повернул против вас же, московская братва. Вот только почему из-за ваших разборок страдает вся страна, и мы из Сибири примчались, чтобы вас, сук, разводить. Нам до Китая ближе, чем до Чечни, а еще мужиков из Забайкальского военного округа, Дальневосточного, с Тихоокеанского флота притащили, так им до Японии и Штатов ближе. Одного не могу понять, почему это духи, отступая, оставили в целости и сохранности нефтеперегонный завод, да и нам строго-настрого запрещено применять там какое-либо тяжелое вооружение. Вон авиация весело бомбит жилые кварталы, а Старопромысловский район Грозного — ни-ни. С чего бы это?
Значит, чья-то собственность, принадлежит тому, кто может на министра обороны цыкнуть и сказать, чтобы не смел калечить ее, — весь город можешь сровнять с землей, а вот нефтеперегонный не смей. Конечно, когда российский солдат входит в раж, его сложно удержать в рамках, да и не всякий чеченец знает, что соваться туда нельзя. Он ведь наивно думает, что сражается за свою сраную независимость, и не подозревает, идиот, что мы с ним просто участники каких-то разборок, обычных воровских разборок по сути своей, правда, очень крутых. Один местный паханенок решил «кинуть» московского пахана и основать свое дело, вот пахан и послал свою братву — российскую армию — на разборки. А паханенок, не будь дурак, завизжал о независимости, и его «быки» тоже поднялись. И пошли разборки, уже никто толком и не помнит, из-за чего каша заварилась. Братки мстят друг за друга, а паханы тем временем наваривают «бабки». Одни отбирают пенсии и пособия, ссылаясь на войну, а паханенок весь исламский мир скликает под свои знамена. Господи, помилуй и помоги!
Тут наша машина сделала резкий разворот, и меня чуть не сбросило с брони. Правильно, твое дело смотреть по сторонам и не щелкать хлебалом, а то ухлопает снайпер или шею сломаешь, свалившись с машины. Зачем думать? Начальники за тебя все продумают и выдадут готовое решение. Твое дело выжить и выполнить задачу. Все остальное — дерьмо. Вон Андрей Петров, командир минометной батареи, имея какие-то принципы, при отправке сюда потребовал, чтобы ему дали две недели для подготовки своего подразделения: бойцы только в ноябре призваны на службу и автомат в руках держали один раз — на присяге. Уволили из армии, чтобы другим неповадно было, уволили с позором, как труса, дезертира. Поставили вместо него лейтенанта-двухгодичника, выпускника института. Где теперь этот лейтенант с его минометной батареей? Людей почти всех при штурме аэропорта положил и сам погиб. Вот так-то. Наберут в армию кретинов, с одними мучаешься два года, с другими — все двадцать пять лет.
И как только мы не убеждали своих большезвездных командиров, что мы не готовы к войне ни материально, ни технически. Люди физически не готовы. Когда в декабре поступила команда грузиться в эшелоны и выезжать, как раз стояли жуткие морозы. Солярка, как водится в армии, была залита в БМП летняя и по своему состоянию больше напоминала кисель. Вот умники из округа и придумали добавлять в этот «кисель» керосин, чтобы тот разбавил солярку. Разбавили… Одна бээмпэшка рванула прямо в парке с полным боекомплектом, просто чудом никто не пострадал, а вторая — при погрузке на платформу, и снова Бог был на нашей стороне. Как водится, списали на эти взрывы кучу имущества и вооружения. По документам получалось, что в этих двух машинах находилось не менее пятидесяти полушубков, двадцать пять приборов ночного видения, валенок и камуфлированных костюмов не меньше сотни. Когда акт на списание принесли для утверждения представителю штаба корпуса, тот прочитал и приказал: «Полушубок, камуфлированный костюм — мне». Зам командира бригады по тылу увеличил в акте «уничтоженные» полушубки и камуфлированные костюмы ровно на единицу и принес акт, вместе с требуемым, вновь на подпись. Генерал подписал, не моргнув глазом.
Сейчас этот генерал здесь, вместе с нами. Слава Богу, хоть не мешает командовать бригадой, только подписывает акты на списание по статье «боевые потери».
В развалинах что-то зашевелилось и блеснуло в лучах уже заходящего солнца. Мозг еще не сумел отреагировать на это, а руки уже вскинули автомат, и указательный палец вцепился в спусковой крючок, выбирая люфт. И только после этого сработало сознание — увидел зенитчиков из нашей бригады, оборудующих позицию на остатках какого-то дома. Они тоже ощетинились автоматными стволами, но у всех хватило ума и выдержки не открыть огонь. Тем более что их «Шилка» — зенитная установка с четырьмя спаренными стволами — уже разворачивалась в нашу сторону. Стоило из такой махины долбануть, от нас бы только щепки полетели. Мы радостно что-то проорали в качестве приветствия друг другу. Так, значит, до командного пункта бригады рукой подать. Ага, вон и фонтан огня бьет из пробитого газопровода. Еще метров двести — и мы «дома». Можно уже и расслабиться.
— Радист, — скомандовал я Клею, — сообщи, что мы подъезжаем, а то шмалять начнут.
Машины сбавили ход, и мы, маневрируя на малой скорости, прошли сквозь лабиринт из остатков стеновых панелей, обломков кирпича. Из-за каждого поворота на нас смотрел сквозь прицел автомата солдат с запыленным и оттого казавшимся каменным лицом и уставшими от напряжения и хронического недосыпания красными глазами. Узнав своих, они опускали оружие и кто улыбкой, кто жестом приветствовали нас. Хорошо, что мы приехали засветло, а то какой-то умник в Министерстве обороны придумал новую систему паролей. Если раньше все было понятно и просто, то теперь без десяти классов образования и пол-литра не разберешься. К примеру, если раньше был пароль «Саратов», а отзыв «Ленинград», то это и ежу понятно. Но сейчас попадаются бойцы, которые толком писать и читать не умеют — издержки перестройки. А суть новой системы в том, что на сутки устанавливается пароль цифровой, положим, — тринадцать. И вот часовой, завидев силуэт в темноте, кричит: «Стой! Пароль — семь!» А ты должен в уме мгновенно вычесть из тринадцати семь и проорать в темноту: «Ответ — шесть!» После этого часовой складывает в уме семь и шесть и, получив тринадцать, пропускает тебя, но если кто-то из вас плохо считает или мысли путаются, то часовой, выполняя Устав гарнизонной и караульной службы, да еще в боевой обстановке, имеет полное право пристрелить тебя без суда и следствия, и ни один прокурор пальцем не пошевелит. Сам дурак, в школе лучше надо было математику учить. А если ты контужен и оглушен и голова не в состоянии складывать и вычитать? Зато какой-то московский засранец за это нововведение получил благодарность, а то, глядишь, и железку на грудь.
Мы подъехали к полуразрушенному детскому садику, в котором и размещался командный пункт нашей бригады. Я спрыгнул с БМП, растер затекшие ноги и пошел к начальнику штаба подполковнику Биличу Александру Александровичу, или, как все его в бригаде звали, Сан Санычу. На ходу я обернулся и крикнул своим бойцам:
— Выгружайте героя, и поаккуратней.
Бойцы понятливо закивали головами.
Билич Сан Саныч был роста среднего, волосы русые, широк в плечах. Отличало его от других офицеров бригады то, что по жизни, по натуре своей он был интеллигент. Ему бы родиться не в наше сумасшедшее время, а во времена гусаров, балов, дуэлей. Даже сейчас, когда война приняла очагово-позиционный характер, подполковник Билич всегда находил время для небольшой утренней зарядки. Если удавалось немного поспать ночью, мы выползали из своих углов в подвале и тряслись от холода, зима, даже на юге, все равно зима. Воды, как правило, не было, и щетина, отросшая за несколько дней, уже не топорщилась, а гладко укладывалась по лицу. Но, глядя на своего командира, невольно подтягиваешься и находишь время и воду для бритья. Хотя многие офицеры, кто из суеверия, кто из-за лени, не брились, отпуская бороды и усы. Некоторым это очень даже шло. Но командир разведвзвода лейтенант Хлопов Роман, имевший кожу смуглого оттенка, когда еще и бороду отпустил, стал вылитый чеченец. Так во время боев за вокзал свои же бойцы его чуть не подстрелили. Хорошо, что был в бронежилете. С тех пор и стал Хлопов — мы звали его Хлоп — бриться ежедневно, невзирая на условия и обстановку. Недели полторы назад, когда он с начальником разведки бригады и несколькими бойцами прорвались в аэропорт «Северный», в ставку Командующего объединенными войсками, и на обратном пути напоролись на засаду, чеченские гранатометчики в упор расстреляли их БМП. Хлопа убило сразу, а начальника разведки сильно контузило, бойцы с боями двое суток пробирались к своим. Принесли они и полуразорванного Хлопа, и контуженого, почти ничего не слышащего и не видящего начальника разведки капитана Степченко. Как потом рассказывали солдаты, днем они отсиживались в подвалах, а по ночам, рискуя нарваться на автоматную очередь и от своих, и от чужих, пробирались к нам. Ночью спали по очереди, иногда подкладывая под голову тело несчастного Хлопа.
В коридоре бывшего детского сада сидели на чем попало солдаты и офицеры, кто курил, кто, прислонившись к испещренным пулями и осколками стенам, дремал, изредка поворачивая голову на звук близких выстрелов и разрывов. Дорого нам достался этот детский сад. Дудаев в свое время заявил, что ему не нужны ученые, а нужны воины, поэтому мальчики должны были учиться в школе три года, а девочки только один. А так как женщины вообще сидят дома, то и детские сады не нужны, и близкие к правительству люди за взятки, а где и просто силой захватывали все детские учреждения. Вот и этот детский сад, переоборудованный под особняк, принадлежал какому-то бандиту. Хозяин и его охрана дрались за него с остервенением. Полдня мы выкуривали гадов из этого здания и, когда наконец ворвались внутрь, убедились, что жил хозяин неплохо: все в коврах, да не ширпотребовских, а ручной работы, дорогая мебель, хрусталь, фарфор, видео- и аудиоаппаратура, которую мы только в рекламе видели.
Я прошел в помещение, расположенное в подвале, там был оборудован штаб бригады. Откинув солдатскую плащ-палатку, закрывавшую вход, толкнул дверь, и сразу повеяло теплом. В углу жарко пылала походная печка-буржуйка.
— Товарищ подполковник, капитан Миронов с выполнения задания прибыл, — доложил я, глядя на поднявшего голову от карты Билича.
— Уже заждался я тебя, Вячеслав Николаевич. Ну, как, привез снайпера? — спросил, пытливо глядя мне в глаза, начальник штаба. — А то твой приятель, майор Рыжов, спорил на ящик коньяка, что не привезешь ты его…
…………………………………………………………………………………………..
Около восьми утра началась погрузка раненых и построение колонны. К этому времени к нам с боями прорвались машины из первого и второго батальонов, привозя своих раненых и убитых. На руках, на носилках раненых затолкали в машины. Кто мог принять участие в бою, расселись на броне сверху. Все прекрасно понимали, что при попадании гранаты или подрыве на мине раненые, находящиеся внутри БМП, неминуемо погибнут, и ответственность тяжелым грузом ложилась на плечи сидевших сверху. Колонна получилась даже больше, чем рассчитывали. Пятнадцать БМП — от колесного транспорта решили отказаться сразу, потому что даже автоматная пуля прошивает кузов грузовика навылет, не говоря уже о гранате или мине.
На наше счастье или наоборот, на город опустился густой туман. Вообще зимой здесь довольно мерзопакостная погода. Холодно, но снега нет, под ногами даже не грязь, а сплошное месиво, в котором вязнут ноги, и приходится с большим усилием выдирать их вместе с огромными комками грязи, налипшими на обувь. То же самое и с техникой. Что же здесь будет весной? За ночь землю хоть немного подморозило, и мы рассчитывали, что под покровом тумана и по мерзлой земле нам удастся проскочить. Связисты еще раз сообщили всем нашим соседям и на «Северный», что колонна с ранеными выходит.
Но дело в том, что все наши войска, невзирая на их принадлежность, работали на тех же радиочастотах и тех же позывных, на которых работали еще при входе в Грозный. То есть, сканируя радиоэфир в определенном диапазоне, можно было легко узнать, какая часть где находится и чем занимается, как зовут командира части, радиста и много другой полезной информации. Противник тоже не отличался большим умом, также работая на своих частотах и позывных, не уходя с них неделями. Короче, мы друг друга стоили. Но у чеченцев было одно неоспоримое преимущество — они знали русский язык и могли нас на нем дезинформировать, а мы их на чеченском — нет.
Нередко, как во время боев, так и в перерывах между ними, аборигены выходили на связь с нашими войсками и пытались вести пропаганду, в том числе и с помощью угроз. С первых дней боев они нас окрестили «собаками». При освобождении нами железнодорожного вокзала они дезориентировали соседний артполк, и те, будучи уверены, что разговаривали с нами, в течение получаса добросовестно нас же и долбили. И поэтому, отправляясь с колонной, мы отдавали себе отчет в том, что о нашем выходе знало не только руководство «Северного», но и половина боевиков, находящихся в Грозном. И тем не менее мы пошли на это, потому что, во-первых, люди без медицинской помощи могли просто погибнуть, а во-вторых, они связывали нас, становясь обузой и дополнительной мишенью. Да и в связи с предстоящим наступлением необходимо было подготовить места для новых раненых… И после недолгих колебаний, вручив себя судьбе, мы отправились в путь. Предстояло проехать более пятнадцати километров по улицам полуразрушенного города, напоминавшего своими руинами Сталинград более полувека назад. Каждый подвал, каждое окно было для нас источником смертельной опасности. Там мог притаиться чеченский гранатометчик, снайпер. А ведь мы с ними заканчивали одни и те же военные училища, вместе учились воевать в Афганистане, Анголе и во множестве «горячих точек» бывшего Союза…
По отработанной и проверенной тактике, сначала уничтожаются первая и последняя машины, после этого методично расстреливается вся колонна. Мало кто выживает.
— По машинам! — раздалась команда командира бригады. Сам он сел во вторую БМП.
Впереди на двух машинах шли разведчики, десять минут прошли спокойно. Через пару дней после входа в Грозный, по указанию командования объединенной группировки, на всю технику были нанесены отличительные знаки. Например, на бортах наших машин была нарисована буква «С», что означало — Сибирский военный округ.
Трясясь на броне, я внимательно осматривался по сторонам, когда проезжали мимо развалин домов. Немало мы тут разрушили и еще больше разрушим. Ломать — не строить. Смотрел на лица бойцов, сидевших рядом, все пропыленные, прокопченные дымом от разрывов мин, гранат, снарядов. На корме заметил солдата в прожженном танковом комбинезоне, с повязкой на голове. Вгляделся. Да, вот уж кто в рубашке родился, механик-водитель по фамилии Гольдштейн.
В бригаде много солдат различных наций и народностей, включая даже узбеков и таджиков. Гольдштейн при входе в Грозный вел танк, пехота пряталась за ним. Тогда никто из бойцов еще не знал, что необходимо впереди танка идти, и только тогда он тебя прикроет своим огнем, спасет. Сейчас знают и умеют, а тогда нет. Дорого нам обошлась эта учеба. А так как входили ночью, этот водитель в нарушение приказа ехал «по-походному», то есть высунув голову из своего люка. Как снайпер его не снял, других танкистов убивали, а этому повезло. Повезло и во второй раз, когда гранатометчик всадил в борт гранату. Гольдштейна выбросило из танка, как свечку, метров на пять вверх, и отбросило на крону дерева. Я-то грешным делом думал, что не выжил парень. Ан нет, сидит вон, только повязка на голове, значит, все остальное цело. Контузия, видать. Ничего, на исторической родине подлечат. Помню, когда привезли новобранцев, полгода назад, он все упрашивал не ставить его на должность, связанную с секретами. Если бы не армия, давно бы уже выехал к родственникам. Родители уже уехали, а он защищал диплом в институте и не успел. В любом случае, его теперь комиссуют, и будет парень лечиться у хороших врачей, в человеческих условиях.
В нашей колонне на пятой машине едет доставленный из второго батальона лидер или солист, хрен их разберет, группы «ДДТ» Юрий Шевчук. Привезли его вместе с раненым начальником штаба и еще тремя ранеными бойцами. Классный парень оказался этот Шевчук, все ожидали, что он будет строить из себя знаменитость, звезду. Ни фига, простой, просидел три дня в подвале под обстрелом духов вместе со вторым батальоном, духи непрерывно контратаковали. Вел себя как настоящий мужик, помогал раненым. Оружие ему не давали, один черт — в очках, слепой, как крот, да и, не дай Бог, подстрелят. Мировой парень. Рассказывают, духам, когда те предложили сдаться, сказали, что тут Шевчук. Те не поверили. Тогда дали послушать, как тот поет, потом он сам по радио поговорил с ними. Они предложили вывезти его, гарантии давали. Он отказался. И еще Шевчук обещал (и, как впоследствии оказалось, сделал) отправлять раненых, и не только из нашей бригады, за свой счет и за счет своих друзей на лечение в Германию. Он покупал им протезы, коляски инвалидные, и при этом не устраивал показухи. Не было репортеров, пресс-конференций, тихо, скромно. Одним словом — Мужик.
Разведка, идущая впереди, передала, что они попали под обстрел и ведут бой. Силы противника — до двадцати человек, лупят из подствольников и автоматов.
Приняли решение — вперед, на прорыв. Из-за тумана нам противника толком не видно, но и ему нас тоже не разглядеть, так, наугад стреляют. Комбриг дал команду ставить дымовую завесу, к туману добавился черный дым, словно в бочку с молоком стали вливать деготь.
Наши машины начали вести огонь по координатам, указанным разведчиками, сначала из пушек и пулеметов, затем мы, как в хорошем оркестре, подстроились и стали поливать из автоматов и подствольных гранатометов. Из облака черного дыма, растянувшегося на километр, несутся огненные струи очередей, вылетают гранаты из подствольников, оставляя за собой дымные следы. Картина, достойная кисти художника. Мы не знали, расчищен впереди путь или нет, — может, за ночь обвалилась где-нибудь стена, или ее нарочно обрушили, нет ли под грудами мусора и щебня противотанковой мины. Но не было страха. Все знали, что если не пробьемся, то наши раненые погибнут. Вперед и выжить!
Разведка передала, что достигла первого блок-поста наших соседей. Это уже веселей. Сейчас нас проведут по своей территории ульяновцы, десантники. Ребята неплохие, вот только форсу много. Проезжаем мимо блок-поста. Бойцы приветливо машут нам и скалят зубы. Такие же, как и у нас, закопченные рожи. Радостно было видеть, что мы не одни здесь, в этой враждебной для нас стране.
Командир батальона, чью территорию мы проезжали, пообещал направить к месту нападения на нас группу для зачистки. Если там будут трупы духов, он запишет их на свой счет, а если нам благополучно удастся вернуться в расположение нашей бригады, то мы, конечно, напишем победные реляции, где укажем примерное количество уничтоженной нами живой силы противника. Один юморист в «Северном» подсчитал, сколько наша группировка в Чечне уже уничтожила противника. Оказалось, что за десять дней боев уничтожено все население Чечни поголовно. Странно, прошло всего десять дней, а кажется, что уже не меньше чем полгода. Во время Отечественной войны, если верить донесениям командиров, армия вермахта была уничтожена более ста раз. Так что, слушая сводки с фронта, наши потери всегда надо умножать на три, потери противника делить на два, вот тогда будете иметь более или менее реальную картину.
Машины, не снижая скорости, мчатся дальше. Разведка докладывает, что опять вступила в бой. И мы на всех парах понеслись выручать нашу разведку…