ПОЛИНА БАРСКОВА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2001
ПОЛИНА БАРСКОВА ИСТОРИЯ ИДЕОЛОГИИ И ПОЭЗИИ,
ИДЕОЛОГИЯ ИСТОРИИ И ПОЭЗИИ,
ПОЭЗИЯ ИДЕОЛОГИИ И ИСТОРИИ, ИЛИ — ВДОГОНКУ А. З.Не лазоревый дождь,
И не буря во время ночное.
ВагиновСократ, сокращая стократ… — Перестань, перестань!
Твоe ль это дело? — А чьe это, чьe это дело? —
Тристан тростниковой треской пробежал по кустам.
Затурканный турок, как тетерев, лезет на терем.
Автобус, похожий на булку, везeт в Петергоф.
Ты помнишь их рожи, тех статуй Большого фонтана?
Там Зубов с Ланским расслабляются в сумерках в гольф,
Дидро и Вольтер занимают на ром у Нептуна.
А может, не там это? Может быть, в Царском Селе?
Нет, в Детском Селе. Ведь цари, они, знаешь, как дети.
И вот Катерина в Афины летит на метле,
И жадный Потемкин в Варшаву спешит на рассвете.
Там, в Царском Селе, то есть в Пушкине… То есть внутри?
Да, где-то меж лeгкими, там, где так тонко, что рвется,
Там, за руки взявшись, идут к лицеистам цари
И белыми ручками треплют по щeчке уродца.
Кудельки его рыжеваты, а губы жирны,
Как морепродукты в китайской вонючей столовке,
И вот Александр, в смысле Первый, заметив усталость жены,
«Карету!» — кричит и, нахмурив белесые бровки,
Выходит к фонтанам… Постой, но фонтаны — где Петр.
Фонтаны — где Петр, а где Павел — разбойные белки.
И Стрелки… Ура! Наконец-то закончен досмотр,
И можно прервать этот раунд с кумиром в гляделки,
Покуда на лоб не полезли набухшие зенки,
И можно бежать,
и бежать,
и бежать до тех пор,
Пока не провалишься в хищную пропасть подземки.
ПОЕЗДКА В ХОБОКЕН
Пахло то ли нарциссами, то ли мочой
В переходе ночного метро.
Ты головку склонила ко мне на плечо,
И когда на подземном ветру
В лихорадке забилась тяжeлая прядь,
То, заправив еe за ушко,
Ты сказала: «Нам скоро уже выходить,
Но пока нам и так хорошо».
Что же в этом хорошего? Сладкая тень
На экране пещерной стены?
Мы прекрасны и молоды. Больше — теперь
Очевидно, что мы влюблены
В то, что мы так прекрасны и молоды, в то,
Что светает над Бруклином, где
Эмигрантского солнца распухший белок
Развалился в кипящей воде;
В то, что нам не удастся друг в друга войти —
Значит, будем стоять у дверей
И шептать: «Понимаешь, уже без пяти.
Умоляю, давай поскорей!»
Дай мне слышать опять, дай мне видеть опять
Синеву, синеву, черноту.
Эту скользкую рафаэлитскую прядь
В этом алом, как водится, рту.
Слышать, видеть, вкушать, обонять, осязать
Смрад капустный — твою нищету
И твою пустоту. Ибо ты (как и я)
Абсолютно, предельно пуста.
Лишь поэтому, верь, не сойдутся края
И, пардон, не сольются уста —
Близнецы из Сиама, мы всe же вполне
Адекватны природе вещей,
Чтоб не видеть уродства союза и не
Знать, что связь не бывает прочней,
Чем в тугой, чужеродной ночи болтовня
И поддетый на вилочку груздь,
И стихи, что талдычит ещe наизусть
Твой безумный отец. Твоя гордая грудь
В духе Эгона Шиле. Сенильная грусть
В духе Фета — о юности падшей. И пусть…
Твой висок на плече у меня.
МАDRЕ SELVА
Смачно артикулируешь: «Ноmo Dicens — ничто».
Черепаха ли скрипнет под покрышкой авто,
Птичка ль добавит красного в зеркало заднего вида.
Как лепeшка коровья, расползалось плато
За вулканом, торчавшим, как макушка Давида,
В лаву вступившего.
Сладостно фокусируешь напрягшийся объектив
На ржавом трезубце кактуса, занесeнном над стадом,
Фаустианской вспышкой этот миг охватив.
Плюхаешься в бессилии не слишким упругим задом
На сомбреро, которое идeт тебе, как одной
Из жующих моделей — седло (говоря далёко).
На ритмический ход структуры тлетворно влияет зной.
Фотокамера, как игуана, смыкает око.
Человек Говорящий. Курящий. Смердящий. Едущий по чужой
Стороне неопрятно сложнее
тартуских семиотик,
саранских героик,
венецианских скважин.
Что чувствует кватроченто, угодив в мезозой?
Презерватив, даже если обильно смазан,
Отделяет носителя от бездны, как парашют.
Ты опять понимаешь, что ты — это ты на фоне…
Так ли важно — чего? И стервятники ждут.
Не тебя. Но — когда ты проедешь и кислой крови
Броненосца, который (нет, ты это видел?) мал
И похож теперь на скомканный коврик в ванной.
Голубоватый любитель Мексики врывается в кинозал,
И несeтся в коляске по лестнице Принц Желанный.
Человек Смотрящий — музейная роскошь.
Показывающий — о да!
Даже здесь, где отсутствие зрителя сводится к абсолюту.
Люди, львы, куропатки, стервятники и стада —
Все легли под колeса. Все приползли сюда.
Ты будешь фотографировать? Я-то, конечно, — буду.
СЧАСТЬЕ
Душа хотела б быть горшком,
Вернее тем, что станет скоро
Горшком, — полешком, кочешком
Кроваво-бурой глины. Свора
Взбешенных пальцев глину — хвать!
И — раз! на колесо, на дыбу,
И начинает рвать и мять
Неподдающуюся глыбу.
Но, сжалившись или смекнув,
Что пряник действенней, чем кнут,
Подносит к гордой глине губку.
Сочится мутная вода,
И глина поддаeтся: «Да…» —
В ладони, словно в мясорубку,
Вползая. Чавкает педаль,
Глаза закрыты. Под руками
Живая, тeплая печаль
Отдавшейся насилью ткани.
Но я не доктор Борменталь
И даже не Мария Шелли.
О палаче иль акушереРечь не идeт. Гончар — тире —
Гончар и есть. Он только руки.
Он существует только в круге
Вертящемся. И в букваре
Не ходит дальше хмурой Буки.
Ему не нужен властный Ведь,
Не говоря уж о Глаголе.
Круг будет гнать, дышать, вертеть
Гончар, послушен низшей воле
Ножного привода. Гончар,
Как нелюбимый, но влюблeнный,
Посредством примитивных чар
Вторгается в тугой, укромный,
Ещe насмешливый комок,
И тот, за кругом круг, помалу,
Доверившись его обману,
Преображается в горшок.
Движенье лески — завтра в пещь
Горшок отправится, как отрок.
И станет — Космос, то есть Вещь,
Полезная для злых и добрых.