Роман. Окончание
НИНА КАТЕРЛИ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2001
НИНА КАТЕРЛИ ДНЕВНИК СЛОМАННОЙ КУКЛЫ
(окончание)«…Вот так оно и вышло. А теперь я сижу на деке, отец, мой отец! — не виртуальный, а самый настоящий, — внизу работает на компьютере, пишет очередную статью. Рут умчалась на велосипеде в университет — занятий сейчас нет, но у нее какие-то общественные дела. У моих ног на солнышке блаженствуют коты — пятнистая гладкошерстная Маша (про таких пятнистых здесь говорят — «ситцевая») и огненно-рыжий пушистый толстяк Ник. Вот вам, пожалуйста, брат и сестра, причудливая игра природы. Он — огромный, простодушный и невероятно косматый, хоть Рут и расчесывает его каждый день специальной щеткой, она — маленькая, лукавая, очень веселая и любит играть. Ник, впрочем, тоже не дурак поиграть, а игры у него дурацкие. Весь день он спит. Возьмешь на руки (тяжеленный, как сундук!), не открывая глаз, начинает мурлыкать. Рут его называет «певчий кот» — singing cat. Просыпается он только затем, чтобы поесть, это они оба любят. Зато вечером, когда все мы сидим в гостиной, Маша, как обычно, на коленях у Рут, начинаются игры Ника. Он отправляется в кабинет отца и планомерно, с какой-то немецкой педантичностью, сбрасывает с книжных полок и со стола разные предметы: фотографии, ручки, карандаши, раковины, которые наш аквалангист Мыша некогда достал со дна океана. Теперь, после операции, ему нырять запретили. Покидав это все на пол, Ник принимается катать карандаши, грызть ракушки — в общем, вредничает как может. Отец обреченно встает, идет, приносит кота и кладет его мне на колени (Ник — мой любимец, еще и потому, что по цвету он точь-в-точь наш Филя). На коленях он мгновенно запевает свою песню, чтобы усыпить бдительность, потом спрыгивает и уносится, чтобы продолжить хулиганство в кабинете. Спит Ник со мной. Маша зачем-то устраивается у Рут на подушке, и та боится во сне шевельнуть головой. Ник наваливается мне на ноги всеми своими центнерами, и я тоже стараюсь его не потревожить. Но он не такой нежный: столкнешь нечаянно — прыгнет назад и развалится рядом. Сейчас вот я должна следить, чтобы звери не вздумали спуститься вниз, в сад. Вообще-то сад у нас обнесен специальной сеткой, чтобы они не сбежали. Да и сбегут — ненадолго: у каждого имеется ошейник, где указан наш номер телефона. Но Рут все равно очень волнуется, если кто-то из них уходит. Потому что Маша (она заядлая охотница) забралась однажды на большой эвкалипт и не могла слезть, сидела там и плакала. Переполох! Хотели уже звонить по 911. Потом кто-то из соседских ребят с удовольствием залез и снял. Это было еще до меня. В данный момент они, по-моему, и не собираются никуда бежать — Ник разлегся на боку, заняв весь пол, Маша свернулась в клубок. Идиллия.
Такая подробная жизнь мне нравится. Странно — я пока совсем не скучаю по дому. Что поделаешь? Черствая, как старый сухарь. Только Фили чуть-чуть не хватает. Иногда еще деда. Да и Димки — поделиться здешними впечатлениями. Но тоской или, там, ностальгией это назвать нельзя. Что-то вроде «печаль моя светла». Получается, для меня главное, чтоб любили, а кто — не важно? Любили дома, было хорошо, здесь тоже любят — и славно. Все тот же пруд, где я благоденствую, омываемая потоками любви и заботы. Что же я за рыба такая?
Но долго мне расслабляться не дадут — еще несколько дней поблаженствуем и полетим с Мышей в Дюрам (это в Северной Каролине), в клинику, где меня будут оперировать. Между прочим, клиника, в которой стажировался мой доктор Евгений Васильевич. А уже здесь отец Рут подтвердил — это то самое единственное место, которое нам нужно.
Но сперва были долгие обсуждения, потому что подходящие клиники есть в Миннесоте, в Бостоне, есть больница Джона Хопкинса в Балтиморе, там раньше работал Тед, отец Рут. Много чего есть. Но! Тед рекомендовал именно ту клинику, куда мы поедем, медицинский центр при университете. Тед туда звонил и обо всем договорился. Точка. Потом с тамошними врачами по телефону советовался отец. Все ведь повторяется! Как некогда мама с дедом, Вовка и Димка тряслись, когда мне предстояла операция, так и тут: отец и Рут все обсуждают и обсуждают, очень нервничают, а я — нисколечко. Ведь у меня появилась реальная надежда. А опасности, Господи! Сколько их уже было, этих опасностей, за мою долгую жизнь сломанной куклы!
Недавно меня показали семейному врачу отца и Рут — очень интеллигентному господину с усиками, доктору Ханкоффу. Он ведет прием в красивом здании, которое снимает пополам с коллегой. Там все при виде тебя сияют, сестрички — все, как одна, молоденькие и хорошенькие, в регистратуре сидит красивый парень — позже выяснилось, сын самого доктора. Он учится в медицинском колледже, а на каникулах работает у отца. Мне произвели полный осмотр, рентген, то, се, сделали анализы. Даже к гинекологу заставили съездить, и мы с Рут ездили. Да, я узнала то, в чем была уверена и так: детей у меня после травмы быть не может. Я, хоть и догадывалась, все-таки от этого сообщения впала в некоторую тоску. И вдруг подумала: надо написать Димке, пускай женится на… своей… Обязательно. Из меня, даже если стану ходить, как человек, и чувствовать, как живая женщина, все равно не жена, не мать. Дядя Гриша… Даже сейчас, когда мне, в общем, хорошо, я желаю ему смерти. Смерти… Ничего другого. Да, это грех, но он на его совести.
Рут я про этот приговор не сказала. Зачем? Меня и так слишком часто жалеют. Хватит, займемся ногами. Мои медицинские документы отосланы в клинику, где будет операция. Оттуда ответили, что вероятность успеха процентов семьдесят, то есть в этом случае я буду ходить абсолютно самостоятельно, хотя, конечно, возможны некоторые осложнения, но будем надеяться. Все это, тыча указкой в мои снимки, разъяснил нам доктор Ханкофф. Я кивнула, люблю знать полную правду и заранее просчитать все варианты, от самого хорошего до самого плохого. А для меня, между прочим, самый плохой — это что все останется как есть, с постепенным улучшением в будущем, для которого нужны усилия и усилия, а также много чего еще. То есть российский вариант. Есть еще очень незначительная, можно даже считать ничтожная вероятность переселиться в мир иной, но о ней я как-то не думаю, хотя честный Ханкофф предупредил и об этом. Интеллигентно и с большим тактом, разумеется. Мыша, по-моему, разозлился, что эскулап так разоткровенничался, видно, боится, что я упаду духом. Стал мне торопливо рассказывать, как здесь многие женщины, которые вообще не могут ходить, прекрасно живут, вступают в брак, водят автомобили и проч. Я его успокоила: хуже, чем было, мне уже не будет, так что я не боюсь ничего. Совершенно. Только скорей бы. По-моему, он подумал, что я просто хорохорюсь — назвал мужественной девочкой. Ха. Какое уж там мужество…
Димке про невозможность иметь детей я писать, конечно же, не стала. Не его это дело.
А я пока тут кайфую, меня холят и лелеют, возят по окрестностям, кормят экзотической едой — то в китайском ресторане, то, наоборот, в японском, где заказывают «sea-food» (морская еда — буквально); я плаваю в бассейне и веду задушевные беседы с Мышей. Теперь мы знаем друг о друге гораздо больше. Я рассказала, как мы жили эти годы, сколько для меня (и для всех) сделал брат. Мыша даже расстроился, сказал: ему стыдно, что он тут благоденствовал и не помогал нам. Ну, подумайте! Это ему-то стыдно. Ему, которого просто-напросто лишили отцовских прав! Эх…
А еще как-то он рассказал мне про свою жизнь после освобождения, в глухой деревне, — прописка в больших городах, да и вообще в городах, ему была запрещена. В той деревне в Кировской (теперь Вятской?) области он целый год работал в школе, преподавал химию, и говорит на полном серьезе, что тот год был для него одним из счастливейших в жизни! От него как бы отвязались «органы», к нему прекрасно относились в школе, вокруг была замечательная русская природа. Одного он был лишен — общения. Но после лагеря, где этого общения выше крыши, где человек никогда не бывает один, такой вакуум тоже был счастьем. Правда, продолжалось оно, т.е. счастье, недолго — школу закрыли, учеников было слишком мало. Нужно было искать новую работу, перебираться куда-то… Вот тогда и пришла отчаянная мысль уехать насовсем. «Если бы я тогда знал, что есть ты…» — сказал мне Мыша. И замолчал. Я знаю, почему замолчал — не хочет, чтобы я в чем-то винила маму. Все-таки очень он хороший человек, мой отец.
В общем, I am fine и, само собой, ОК. Нервничаю и злюсь я только если вдруг не приходит ежедневное послание от Димки, а обычно утро начинается с этого: я спускаюсь к завтраку, и у моего прибора уже лежит распечатка — отец положил. Пишем мы друг другу по-английски, так оказалось проще. Бог знает почему. Каждое свое письмо Димка кончает традиционным: «Love, Dima». Я тоже пишу «Love», так принято — как наше «целую». Это ни в коем случае не означает признания в любви, ведь и здешние улыбки ни на йоту не выражают безумной радости. И ответ на вопрос «Как дела?» — «Fine!», то есть «Отлично!» — не следует толковать так, что дела у твоего собеседника безоблачно прекрасны. Так — бодрость, здоровье и демонстрация работы дантиста. Мы с Димкой оба это знаем… И все же мне нравится его «Love…»…
А все-таки здорово, что здесь при взгляде на меня никто не вздыхает, тем более не колотит лбом об пол перед иконами, хотя Рут у нас религиозная католичка, ходит по воскресеньям в костел — все как полагается. Но это остается ее личным делом и происходит незаметно и ненавязчиво. Она вообще на редкость легкий и тактичный человек. Правда, Мыша сказал, из-за его совкового атеизма, вернее, отрицания церкви, они живут в гражданском браке, в смысле — не обвенчаны, и это для Рут — не просто, особенно для ее родителей, хотя все молчат. Однажды мы сидели на скамейке у обрыва — провожали закат. И я спросила, как все-таки отец относится к Богу, есть для него Бог или нет. Он сказал, что сам часто об этом думал. Особенно в лагере. И как представителю точной науки ему проще считать, что никакого Бога нет, его выдумали люди, чтобы не бояться смерти. Но как человек, немного знакомый с философией, он понимает, что это взгляд упрощенный, даже слегка… туповатый. Хотя бы потому, что в таком случае надо признать, что человек — высшее существо во вселенной, а мир познаваем, хотя пока еще и не познан. И в этом есть нечто примитивное. Некая человеческая спесь. Так что он, пожалуй, вслед за Эйнштейном и многими другими, готов признать и Творца, и сам акт творения, и высший Разум. Но вот церковные процедуры и прочая атрибутика его не устраивают, слишком много посредников. Хотя к Папе Римскому он вообще испытывает огромное уважение. Что же до российского православия, то о нынешнем ему мало известно, а то, что в советское время сплошь и рядом нарушалась тайна исповеди и многие святые отцы были добровольными помощниками КГБ — это прискорбный факт. Но и то, как разделались с православным духовенством большевики, — тоже факт. Отвратительный.
Я ему рассказала о маминой фанатичной религиозности, он задумался, потом сказал, это значит, что у мамы была (да и есть) очень тяжелая жизнь. Тут уместно написать, что много позже я случайно узнала, что, оказывается, с того момента, как мы нашли отца, он регулярно посылал маме деньги и продолжал посылать после того, как я к нему приехала. Знал об этом только один человек на свете, конечно, наш Вовка, человек-кремень. Отец с ним вел и ведет переписку, они друг друга отлично понимают. И доллары, которые присылает для мамы отец, ей отдает Вовка якобы в качестве скромной сыновней помощи. Мама ведь у нас тоже гордая, как не скажу — кто, и ни за что не приняла бы одолжений от человека, перед которым считает себя виноватой и чуть не предательницей.
Что касается их отношений, то я теперь тоже многое знаю. Скажем, отец действительно перед тем, как они с мамой стали жить вместе, семьей, взял с нее слово, что, если его арестуют, она прекратит всякие с ним отношения и даже скажет, если будет ребенок, что — не его. Она сделала по-другому. Теперь известно, отцу передали, что мама меня уничтожила. Но я не знала другого: они, оказывается, очень любили друг друга, во всяком случае, отец. И я думаю, что, взяв с мамы слово отречься, он все-таки до конца этому ее слову не верил. Он надеялся, что она хоть как-то станет поддерживать с ним отношения, а когда его выпустят, они снова будут вместе. Мама решила иначе, а это травма, стресс рухнувших надежд. Самый тяжелый стресс, я читала. Отец, конечно, ничего подобного мне не говорил, не такой он человек, но я чувствую. И по-моему, именно поэтому он так долго не мог жениться — пока не встретил Рут, то есть почти пятнадцать лет. Думал, так и проживет один до старости, но вот пришел как-то на семинар по российской политике — там были люди из России, и вообще хотелось послушать русский язык. Пришел, и первое, что услышал, был доклад Рут. Он начал задавать вопросы, спорить. Потом они, встречаясь в университете, стали здороваться. А однажды отец шел к себе на кафедру, шел и смотрел по сторонам, потому что был прекрасный теплый день, цвели бугенвилии — а они, это и я уже видела, очень красиво цветут, бывают темно-вишневые, оранжевые, красные. В общем, он загляделся и не заметил, как ступил на дорожку для велосипедистов. А по этой дорожке студенты несутся, как стадо антилоп на водопой, ничего не видят (некоторые ухитряются даже книгу на руль положить и читать) и не слышат — потому что на головах плэйеры. Наша Рут, хоть и большая девочка, обожает велосипед и мчалась со всеми вместе. На водопой, к реке Лимпопо. Ну и сбила Мышу, так что он упал как следует и вывихнул руку, сперва даже решили — перелом. Рут ужасно испугалась, повезла отца (на его машине) к врачу, небезызвестному Ханкоффу, а потом, пока его рука не поправилась, приходила к нему домой и делала все, что нужно, по хозяйству. Рука была правая, так что сам Мыша почти ничего делать не мог. Или — не хотел, знаем мы их… А когда стал здоров, они поняли, что им хорошо вместе. И т. д. Еще отец сказал, что Рут совсем не ревнивая — у него на столе долго стояла фотография мамы, и Рут хоть бы ухом повела… А теперь стоит моя, а рядом — свадебная, где Рут в белом костюме и шляпе, а Мыша в темном костюме и с галстуком. Видеть его в таком прикиде непривычно, он всегда или в шортах (если дома), или в джинсах и рубашке с расстегнутым воротом. Здесь многие профессора так ходят, особенно гениальные. Косят под Эйнштейнов.
Как-то я хотела спросить, почему отец не пришел к нам, даже не позвонил, когда его выпустили из лагеря, но… что тут спрашивать?
…А я — урод. Мое отношение к Димкиным посланиям ненормально. Это мягко сказано. Если бы я была в него хоть влюблена, было бы понятно, но сходить с ума, когда утром в почте ничего нет, злиться на ни в чем не повинную (и незнакомую мне) его… эту?! Ясно: крыша тю-тю… Правы Рут и отец: мне, как у них тут повально принято, нужно обязательно встретиться с их психоаналитиком. Решено — а кому охота становиться тормозом? Мы к нему заедем перед тем, как лететь в Северную Каролину. Улетаем мы из Лос-Анджелеса, остановимся там на день, и тогда Рут, во-первых, отвезет меня к своему парикмахеру, что о-очень important, а во-вторых, мы посетим психврача. Это здесь считается таким же обычным делом, как время от времени показывать дантисту даже здоровые зубы. Мыша посещает своего Фрейда (кстати, его фамилия Фейман), даже если у него просто долго держится дурное настроение или необъяснимая тревога.
Ха и еще раз — ха. У нас на родине плохое настроение, даже если оно вполне сносное, должно быть у всех — считается хорошим тоном сказать, что — ужасное, хуже некуда, где бутылка? Мода такая…»* * *
В воскресенье вечером Владимир с матерью приехали с дачи. Электричкой. Он тащил сумки, — по дороге заходили в магазины. Дома, едва переступив порог, мать оголтело взялась за веник, потом готовила Владимиру обед на неделю — как же, ребенок живет один!
Владимира эти ее заботы, как всегда, раздражали— хоть кол на голове! — ведь говорил, что целыми днями торчит на работе, там по соседству приличное кафе, а хочешь, рядом есть еще и «Макдоналдс». Нет, не врубается! Кафе — чистый гастрит, а макдоналдсы эти — уж вообще одна синтетика. Она должна нажарить (называется — «навертеть») гору котлет, до ночи фаршировать какие-то перцы, баклажаны и непрерывно трендеть, что натощак нужно пить не кофе, а простоквашу, а дышать пылью — это смерть. А посему — мыть пол и немедля. Короче, готовка и влажная уборка квартиры до полного упадка сил, чуть не всю ночь. А с утра мать ушла в церковь, чтобы прямо оттуда ехать в Комарово.
Вся эта ночная возня мешала спать. Заснул под утро, сквозь сон слышал, как наконец-то захлопнулась дверь, подумал, что надо бы встать, включить компьютер, посмотреть почту — нет ли чего от Катюхи, но почувствовал: невозможно открыть глаза, отодрать голову от подушки. И тут же заснул.
Разбудил телефонный звонок: Стас. Ровным голосом сказал, что спешить не обязательно, в банке Владимир может появиться к одиннадцати, есть дело. После небольшой паузы добавил, что имеются кое-какие новости. Положительные. «Everything is OK». Надо встречаться. Потом вдруг хмыкнул и произнес странную фразу: «Тут одна мадам по имени Судьба преподнесла тебе подарок». И дал отбой.
Владимир сразу сел на кровати, спустил ноги. Сердце бухало прямо под горлом. Ежу ясно… Сколько сейчас? Половина десятого. Быстро одеться и — в банк. Поговорить со Стасом, узнать…
…А что узнавать? Все понятно. Сказано — «есть новости». И значит… Значит, все сделано. Что еще-то за новости? А шуточки насчет мадам Судьбы — это вполне в Стасовом духе. Мол, клиент пожил бы еще, да не Судьба. Ну и о чем узнавать?! Каким, что ли… образом? В смысле — способом? Или — долго ли дергался? Стас предъявит фотографию трупа? Может, у них так принято? Вряд ли. Зачем вообще по этому поводу забивать стрелки? Отчет о жмурике Владимиру не нужен, для него важен сам факт. Сделано — и все. Забыть. Жить дальше. Долг выполнен, вздохнуть с облегчением и — да! Забыть.
А в душе расползалось отвратительное, холодное, медузообразное существо, от которого исходило отвращение ко всему на свете, к любому действию. Хотелось лежать не шевелясь, не открывая глаз. Лучше снова заснуть, но чтобы — никаких мыслей и… картинок, потому что сейчас в мозгу возникали немые кадры, которых бы лучше не наблюдать. Он затряс головой и отчетливо увидел лицо того ублюдка, посиневшее, вздутое… Потом увидел шею, на которой медленно затягивается веревка. Разинутый рот, глаза, лезущие из орбит, язык… Тьфу! Это уже значит — идти вразнос. Тут, брат, себе воли давать нельзя. Сделано — и конец, поздняк метаться. Немедленно взять себя в руки, встать и… Вместо этого Владимир лег, поджав ноги, и закрыл глаза. Он пролежал несколько минут неподвижно, потом, по частям, все-таки поднялся, надо ехать… то есть идти. Именно идти. Пешком — мысль о том, что придется спускаться в метро и толкаться там, глядя на рожи попутчиков, была непереносима, тошнотворна. Ничего! Он прогуляется. Это заставит прийти в себя. Сперва принять душ… Для этого: первое — пойти в ванную, второе — пустить воду, холодную, горячая, как водится, отключена, потом… Отвратно. Все отвратно. Выпить кофе?
На хлеб, специально оставленный матерью на столе под салфеткой, даже смотреть было противно, не то что есть. Кофе встал в горле комом. И давил. Владимир еле успел добежать до кухонной раковины. После чего, как был, в одних трусах и босиком, вернулся и упал на постель. Вялые мысли медленно шевелились в голове, будто склизкие щупальца или куски чего-то мерзкого — не то давешней медузы, не то просто чего-то бесформенного, разлагающегося. Черви…
Опять тошнило. Может, он просто болен? Отравился… Чем?.. Какая разница — чем. Эта отрава везде — в мозгу, в крови, в костях… Владимир сделал усилие и подавил спазм. Все же это была какая-то особенная тошнота, она усиливалась, когда он поворачивал голову или пытался связно о чем-то думать. Нет, не о том, просто думать. Тошнило как бы в голове. А-а, будь оно все… это неправильно, ему не должно быть плохо…
Он вдруг заснул, точно провалился. А проснулся оттого, что звонят сразу два телефона — обычный на столе и мобильный в кармане его брюк, на спинке стула. Взять трубку?.. Телефон на столе смолк, а мобильный, тоже стихнув было, заиграл снова.
Владимир протянул руку, стащил брюки со стула, достал чертову трубку. Стас? Зачем?! Одиннадцати-то еще нет!
Это был не Стас. Просто Владимир срочно нужен в банке. Да, именно сейчас, необходимо куда-то срочно — с шефом, Станислав Михайлович велел…
— Не могу, — сказал Владимир, еле выговаривая слова, — приболел.
— Как же быть? — верещала трубка голосом Людочки, секретарши Юрьева. — Я не знаю, больше некому, позвоните тогда…
Владимир вяло размахнулся и бросил трубку в противоположный угол. Она ударилась о книжный шкаф и упала на пол. Стало тихо.
Но ненадолго. Тот, на столе, взялся трезвонить с новой силой. Владимир встал и, чувствуя, что его покачивает, босиком побрел в комнату деда, плотно закрывая за собой все двери. Он лег на тахту, положив на ухо подушку, и затаился. Задремал.
Когда открыл глаза, тошноты не было, но голова оставалась тяжелой. И медленной, как с перепоя. Было очень грустно. Просто непереносимо! Это называется смертная тоска. Умирает он уже, что ли?.. Вдруг сделалось жалко себя и домашних, особенно того, кто найдет его труп. Мать, конечно, станет молиться, проклинать себя — недоглядела. Может сойти с ума, это запросто. Ну, дед… Главное, Катюшу жалко. Узнает там, в Америке… Еще жалко сына. И Аська, бедная… будет плакать. Владимир не замечал, что плачет сам, мотая головой и раскачиваясь.
А потом внезапно полегчало, точно со слезами вытекла зараза, заполнявшая организм. Он встал, побрился, принял душ, даже поел, разогрев котлеты, над которыми прошлой ночью убивалась мать. Они были безвкусными, как бумага, но отвращения не вызывали.
Ага. Не думать — вот что сейчас самое главное. Делать то, что положено. Жить. И не думать! Ехать в банк… Постой! На часах — ни хрена себе! — уже почти два. Сколько же он продрых? Кажется, всего полчаса прошло. Надо срочно звонить, объяснять… Стоп! Не думать! Позвонить надо Стасу. Нет, не для этого, а… Не сметь! Сопля! Не мужик! Владимир поморщился, однако номер набрал и тут же услышал тонкий и противный голос Лехи Цыбина, педрилы, которого терпеть не мог и по возможности избегал. Зачем только Стас взял его на работу? В службе безопасности служили, в основном, отставники, бывшие омоновцы или собровцы. Этот был из братков, конкретный пацан, дважды отмотал срок, причем первый раз за групповое изнасилование. Дальше — ясно. К этому Лехе все относятся с брезгливостью, а вот Стасу он зачем-то нужен. Для каких-то связей, что ли? С кем?
…А вот с теми самыми, которые управляют Судьбой… Тут же замутило снова. Хрипло спросил:
— Ну, как там? Кто — где?
— А у нас в квартире газ, а у вас? — ответил Леха кокетливо. Владимир хотел было тут же и послать его к… да решил не поганить язык. Сказал угрюмо:
— Приболел, слышал? Завтра буду. А… есть там кто еще? Из людей.
— Я один, как девочка Дюймовочка. Все на постах. Стасик с боссом отъехали: стрелочка — белочка. Стас все тебя ждал, ждал, но ты, Людмила сказала, вроде уж совсем…
— Ладно.
Владимир положил трубку. Было душно. Подошел к окну, распахнул обе рамы. В комнату сразу ворвался ветер и начал терзать занавеску. Похоже, собирается дождь — день на дворе, а темно, как у негра в заднице. Вдали низко над домами разлеглась туча, похожая на крокодила… А чем он сам-то в принципе теперь лучше того же Лехи?
Негромко и сухо прогремело — это был даже не гром, а хруст, будто крокодил разгрыз кого-то и успокоился. Но ненадолго, продолжал жрать — хруст повторился, более громкий и отчетливый, хлестнула далекая молния, воздух стал плотнее. Но дождь не начинался.
Делать ничего не хотелось. Телевизор? На хрен. «Левые», «правые»… Его этот базар не касается, пускай ищут лохов. Положил он на эту политику, по жизни надо одно — зарабатывать, кормить семью, а эти разборки наверху… Да пошли они все! Включил компьютер — точно. Послание от Катерины. По-русски и короткое: «Клинику выбрали окончательно, послезавтра летим туда с отцом. Что у вас? Как мама, дедушка, Филимон? Всем привет. Аську и Славика поцелуй! Настроение хорошее, операции не боюсь. А вообще здесь — филиал Рая. Кстати, куда девался Димка? Ни вчера, ни сегодня — ни строчки, а я ведь уезжаю, так что переписка будет временно прекращена. А вам отец будет звонить — чтобы были в курсе. Целую». Опять больница, опять наркоз… Говорят, каждый общий наркоз забирает у человека несколько лет жизни… Катюшка ни разу не пожаловалась. «Филиал Рая»… Как бы в настоящий рай не угодила. Нет, все правильно! Больше некому, он — брат, он был обязан. А что это Димка ей не пишет? То бегал, торчал тут целыми днями, страсти, ссоры, примирения. А уехала — и с концами. Ведь ей, в каком бы «раю» там ни жила, каждое слово из дому — как воздух.
Воздуха между тем в комнате становилось все меньше. Небо за окном стало совсем черным, молнии сверкали непрерывно, после каждой, с отрывом в несколько секунд, гремел гром. Сплошной салют, а — ни капли. Пройдет стороной?
Владимир поднял с полу свой мобильник, тот был дохлый, как воробей, которого он в детстве убил из рогатки. Вставил камень, натянул резинку, прицелился и убил. Гад.
Он подошел к столу и набрал Димкин номер — слава Богу, хоть этот телефон работает, а ведь приходило в дурацкую башку и его разгрохать.
У Димки сперва не брали трубку, потом подошла тетя Зина. Сразу узнала и затарахтела.
— Вовочка! Так Митюши ж нету, он теперь дома — редко. Как ясно солнышко. Может, у Юленьки, все у нее, и днем, и ночью… — в голосе отчетливо звучало злорадство — что, не достался мой сынок твоей хромоногой сестричке? Зря старались!
Она явно ждала расспросов, но не дождалась, старая карга. Владимир спокойно попрощался.
Это что еще там за Юленька? Ах, ты, сволочь! А может, старуха врет? Понятно, Димка — взрослый мужик, двадцать второй год пошел, баба нужна, без вопросов. Но… Несчастная Катюха! Она ведь даже не понимает, ЧЕГО ее лишил тот козел… А может, понимает? Тогда совсем худо. А он тут разнюнился. Раз в жизни сделал, можно сказать, то, что был обязан… Козел вонючий столько лет жил, жрал, пил. Трахался. А он, братец, теперь разводит сопли: ах, ах, убил человека. Человека? Козла отвязанного! Главное, у всех все нормалёк — у него самого жена и сын, у Димки, видишь ли, теперь какая-то… как там ее? У одной Катюшки — «филиал Рая»… И еще неизвестно, чем кончится новая операция. Женька тогда тоже говорил: у них там, в Штатах, профи — первый класс, и оборудование, и все. Скорей всего, будет ходить без палки. И — что? Можно представить, как это — «без палки». Так и так — хромая. Нет, ублюдок должен был расплатиться по полной программе! И Димке, кстати, заодно бы морду набить — хоть написать-то он ей может, сукин сын? Или до того ошалел от своей соски, что уж не помнит ни черта? Хреном думает вместо мозгов!
За окном шумело и трещало — он и не заметил, что на улице давно льет.
Спать. Лечь и выспаться до дна. Обойдутся в банке! Нет, сперва написать Катерине… А про Димку — что? Мол, у того Юленька? Черт бы его побрал. Дождись операции — тогда и баб заводи… Нет, зудит… Но почему так тошно?!
Все-таки он написал сестре. Дома, дескать, все в порядке, все здоровы, Филимон гоняет птиц, погода хорошая, от семейства приветы. И — ни пуха, ни пера. Лично он на что хочешь готов спорить — операция пройдет успешно. Про Димку писать ничего не стал, врать не хотелось, а сообщать про телку?.. Катька, дурища, писем ждет, а он, может, в данный момент как раз и… того.* * *
Дмитрий и вправду был у Юли. Впервые за те недели, что прошли с Катькиного отъезда. С того момента, когда, прощаясь в аэропорту, Катя поцеловала его, и это был не прежний, небрежно-дружеский поцелуй, а настоящий, о котором он мечтал все эти годы. Этот ее поцелуй, а потом письма, которые она регулярно присылала ему по электронной почте! И его послания ей… Все это сделало отношения с Юлькой какими-то… другими. Теперь, уж точно, он виноват — и перед ней, и перед Катей.
Самое-то интересное, что дома у Дмитрия компьютера не было, послания приходили в редакцию, где электронную почту принимала именно Юлька. Конечно, он был уверен, — чужих писем она читать не станет. Но она же видела — кому послание и от кого. Она не могла не видеть выражения его лица, когда он открывал и читал эти письма, когда писал ответы. И он не мог не замечать, как, сухо бросив: «Митя, там — тебе», Юлька всегда выходила из комнаты. А заглянув и обнаружив, что он все сидит и сидит у компьютера, исчезала опять. Она теперь не звала его к себе, виделись, в основном, только в редакции — как и раньше допоздна сидели над номером, если шла верстка, потом он провожал ее до дому, и у парадной прощались. Юлька изо всех сил старалась быть веселой, независимой, как всегда, чуть что, бросалась помогать. Ее работа по-прежнему восхищала Дмитрия своей быстротой, точностью. И она была для него его Юлькой-котом, трогательным, маленьким и таким мужественным. Хоть бы раз упрекнула, заплакала, спросила, что наконец происходит, почему он раньше приходил и оставался до утра, а теперь все это вдруг кончилось? Ему тоже не хватало их свиданий, его тянуло к ней. Он должен был объясниться. По-честному. И сейчас, когда они чинно сидели у нее на кухне и светски вели кретинский какой-то разговор почему-то о театре, он смотрел на ее шею и грудь и хотел только одного: подойти, обнять, взять на руки… Но он же пришел для решительного объяснения! Пока шел, думал: теперь, когда Катерина как бы дала понять, что он ей не совсем безразличен, объятия с Юлькой были бы… изменой. И вот сейчас… Господи! «Как бы дала понять…», «не совсем безразличен». На самом деле, это ему хотелось понять именно так! «Измена». А то, что он собирается сделать, не измена? Вот этому… Коту да и себе самому хотя бы! Так. Спокойно. Он любил Катерину много лет. Сколько раз они вот так же сидели вдвоем у нее в комнате, в пустой квартире. Он знал — нельзя. Ничего… нельзя. Ну и что с тех пор изменилось? Да, она пишет почти каждый день. Письма длинные, интересные. Но в них же и намека нет на какие-то ее чувства! А тогда, в аэропорту? Что-то вроде каприза? Или опять же — собственные его выдумки? Поцеловала, прощаясь надолго, самого близкого друга. И что?
А он? Чувствовал он к Кате то, что сейчас испытывает к Юльке? Ну, хорошо, кто-то может сказать: там была Высокая любовь, он даже думать себе запрещал об этом. Верно, запрещал. Ну, а сейчас тогда что? Животная страсть? Но почему же ему хочется не просто схватить Юльку и тащить в койку? Ему хочется взять ее на руки, такую легонькую, целовать рыжие завитки на макушке и… просто носить по комнате, а она чтоб уткнулась лицом ему в грудь. Она такая доверчивая, преданная. Она его любит. Не «как бы», а всерьез. Он ей нужен.
— Кот! — позвал он тихо.
— Кота больше нет, — сказала Юлька, вымученно улыбнувшись.
Но Дмитрий не собирался ее слушать. Он шагнул к ней, обнял и уткнулся лицом в мягкие завитки, пахнущие полем, какой-то горьковатой травой.
— Кот, конечно, Кот, — сказал он, целуя ее волосы, глаза, все лицо, шею, плечи. — Ты — мой Кот.
Юлька затихла. За окнами гремело, но они ничего не слышали.
Уже под утро, сидя с ногами в кресле, похожая в длинной и широкой ночной рубашке больше на медвежонка, чем на кота, она спросила:
— Что будем делать?
Спросила потому, что Дмитрий только что сказал, что любит ее, окончательно понял это сегодня, вот сейчас. Никакой жизни без нее он себе просто не представляет. И дело тут не… не в том, что было этой ночью и раньше, а в ней. Она — его ребенок, «половинка», самая родная.
— Что будем делать? — сурово повторила Юлька. Ее глаза были огромными, на побледневшем лице ярко выделялись обычно незаметные веснушки.
— Будем вместе, — сказал Дмитрий.
Она упрямо затрясла головой, и кудряшки упали на лоб.
— А как же?..
— Я напишу, объясню… Катя умная, она поймет. Знаешь, сколько раз я просил ее выйти за меня замуж? Она отказывалась. Я напишу… попозже.
Юлька помолчала. Потом спросила тихим голосом:
— Она же тебе каждый день письма шлет, я ведь вижу.
— Теперь? Другое дело. Она там, далеко, чужая страна… Все, что было здесь, кажется лучше… Письма — это просто вид общения. Дружеского.
— А когда операция? — спросила Юлька.
— Я… я не знаю, скоро, наверное. Я как-то так… несколько дней уже…
— Знаю. В компьютере для тебя два послания, непрочитанных. Это свинство. Прочитай, может, и узнаешь — когда.
— И что?
— А вот что: до операции ты никаких… новостей ей сообщать не будешь, ясно? — твердо сказала Юлька. — А после… После все будет зависеть от результата. Что — «как»? Вот так: если она поправится, тогда и решишь. Вы будете на равных, понимаешь? А если нет…
— Но я по-настоящему люблю тебя, ты что, не поняла? А ей не нужен, то есть — только как друг.
— Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей… сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.
— Не примет, она гордая.
— Уговоришь.
— Но я хочу быть с тобой!
— Я тоже хочу — с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду — взял да бросил… С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.* * *
Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, — так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце — в жизни такого не было, так противно, гулко: «тук-тук-тук…» Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще — двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном — лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.
Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку «Беломора». Дед бросил курить года три назад — как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии — за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.
Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел — все же в такое время зря не звонят — трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.
Все-таки в пятом часу удалось задремать. Но ровно в семь начали бить часы, боя которых он раньше никогда во сне не слышал. Разбудили. Он вздрогнул, открыл глаза. И понял: сейчас все пойдет по новой: тоска, тошнота и паралич — полнейшая невозможность что бы то ни было делать.
И тут позвонили в дверь. Непрерывным истерическим звонком. Кто-то давил на кнопку, не отрывая пальца, и вдобавок колотил ногами. Владимир бегом бросился в прихожую, запнулся о собственный ботинок, чуть не упал, распахнул дверь — и на шею ему кинулась ревущая Аська. Из ее бессвязного: «Вовка! Живой! Господи — живой!!! Надо звонить… мать — с ума… Вовочка-а-а…» — Владимир долго не мог понять, что происходит. И только после того, как, оторвавшись от него, Аська, продолжая всхлипывать и не отвечая на вопрос «Что случилось-то?», позвонила на дачу и прокричала в трубку: «Живой он! Дома!», только после этого ему с трудом удалось усадить ее на стул — Аська продолжала цепляться за руки. На его десятое «Ну, в чем дело?» она, захлебываясь, рассказала, как вчера в последних теленовостях сообщили, что совершено покушение на Сергея Юрьева, председателя правления их банка. «Сказали — в упор расстрелян автомобиль… из автомата… в шестнадцать двадцать… на углу Орбели и… Юрьев и водитель — на месте, охранник доставлен в больницу с пулевым ранением в голову, где через сорок мину-у-ут… Ой, Вовочка… Мы в банк звонили, не отвечают, и тебя… всю ночь дома не-ет…»
Умерший в больнице охранник — Стас. Вот так. Владимир не явился, и Стас погиб вместо него.* * *
Сообщение брата Катя получила в день отъезда в Лос-Анджелес. Утром рядом с ее тарелкой — два послания. Одно от Вовки, второе от Димки. Начала с Димкиного — никаких новостей, все в порядке, погода хорошая, — да какое ей тут дело до их погоды?! — Кате он желает ни пуха, ни пера (написано латиницей: «ni pukha, ni pera»), уверен, что операция на этот раз даст нужный результат. И, разумеется, — «Love, Dima».
Формально до невозможности. Сухо — не то слово. Но с другой стороны, а как он еще может писать на работе, да еще по-английски? А вдруг… эта все проверяет, а когда писал, топталась рядом? Что ж… Катя и ответит в том же духе — спасибо на добром слове, через два часа уезжаем, буду в клинике, боюсь, переписка естественно прервется. На какое-то время… На какое же? Сказать пока не могу, думаю, около месяца. Может, больше. С наилучшими пожеланиями. Взаимное Love.
Вот так, без сантиментов — тем более, какие тут могут быть сантименты?
Письмо брата…Что они там, сговорились? Буквально списано с Димкиного: погода, нормально, «ни пуха»…
Ладно. Ладно-то ладно, а черт бы его побрал, этого Димку! Здесь ей, конечно, его очень не хватает — точно руку отрезали. Что и естественно: все же столько лет… каждый день вместе, каждая мысль общая. И привычная, железобетонная уверенность в его верной и бескорыстной любви. Безответной, да! Если иметь в виду любовь в полном смысле слова. Но вел он себя тактично и бережно. Никто, между прочим, не заставлял. А потом вдруг — все. Как говорит Вовка, «с концами»…
Видимо, тело все же сильнее духа. По крайней мере, у него. Да, наверное, и у всех. Почти. Впрочем, все это еще можно проверить. А неприязнь к той девице, которую, скорей всего, просто используют, несправедлива. Девицу надо пожалеть. У нее, Кати, духовное всегда стояло НАД, но это не дает права судить других, у которых ПОД. Тем более в ее-то ситуации.
Ночью она написала стихи:Мы ночью говорим с моей Любовью
О к дереву привязанных домах.
Она присядет возле изголовья,
Спокойная, седая, как монах.Любовь ушла наутро, словно странник,
Был слышен шум взлетающих ракет.
Спрoсила на пpoщанье, ктo избранник.
Нo чтo мoгла сказать я ей в oтвет?А надo мнoй летели, как кoметы,
Сopвавшиеся с пpивязи дoма.Любовь ушла… Не дoждалась oтвета.
Пускай теперь oтветит мне сама.*(*)А в самом деле, кто избранник? Появится ли когда-нибудь? Вдруг не появится, и она делает жуткую глупость, отказываясь от Димкиной любви и сама толкая его к той? Впрочем, это все — после.
Мама эти стихи, разумеется, назвала бы чистым бредом. Дома какие-то, «где ты видела, чтобы дома — и на привязи?» Суровый голос реализма. Но посылать их маме и вообще кoму бы то ни было показывать Катя не собиралась.
А утром, по пути в Лос-Анджелес, на душе было как-то удивительно легко. О предстоящей операции, о доме, даже о Димке Катя больше не вспоминала. А когда вдруг невзначай вспомнила, подумала: «Все это — потом, потом, после. Сейчас я, как чукча, — что вижу, о том пою». А петь, точней, говорить и думать, а главное, смотреть, смотреть и смотреть хотелось на пейзажи, несущиеся за стеклами автомобиля, где Катя сидела впереди, рядом с Рут. Мыша устроился сзади и время от времени давал Рут полезные и грамотные советы: где съехать с шоссе, когда сбавить скорость, когда перестроиться, что, надо сказать, Рут явно раздражало. Но она каждый раз отвечала ему по-русски, почему-то с армяно-азербайджанским акцентом: «Адын машына — адын вадытел». Это, видно, была какая-то иx давняя шутка. К шоссе 101, по которому oни еxали, то вплотную справа подступал океан, то деликатно отодвигался, давая место какому-нибудь городку, то вновь был рядом, синий, ослепительный, необъятный. И очень важный. Слева тянулись холмы, желтые, обожженные солнцем прошлого лета, и среди этих холмов — один за другим коттеджи, окруженные зеленью, ресторанчики, бензозаправки. Иногда за холмами возникала гряда невысоких гор, над которыми неотступно кружили большие медленные птицы.
— Орлы, — сказал Мыша. — Символ Америки. А не пора ли нам, девочки, перекусить?
И тут же они с Рут приступили к американскому занудству: подробному обсуждению, где, когда и при каких условиях лучше всего остановиться на ланч. Это сейчас. А как спорили из-за рейса, каким лететь в Дюрам! Было бы чего спорить — Катя видела расписание, Мыша извлек его из Интернета и положил перед ней: выбирай! Самолеты десятков авиакомпаний вылетали в Дюрам из Лос-Анджелеса буквально каждые десять минут, а то и чаще. В Дюрам попадали через Чикаго и через Вашингтон, через Атланту и через Питсбург, через Сан-Луис, Миннеаполис, Даллас. И еще как-то. Катя, конечно, сказала, что ей совершенно все равно — лишь бы самолет не упал, а билет не стоил запредельно дорого. Но Мыша и Рут, отмахнувшись от нее, долго совещались и выбрали наконец рейс, делающий остановку в Питсбурге. Сплошная логика: во-первых, всегда удобней, чтобы первая часть полета была длинней, а потом отдых и короткий оставшийся отрезок пути. В Питсбурге остановка почти два часа, можно размяться, посидеть в кафе. А еще там живет Аннет, редактор Мышиной очередной книги. И остановка в Питсбурге даст возможность Мыше встретиться в аэропорту с Аннет и поработать, а чтобы Катя не скучала, вместе с Аннет приедет ее сын Боб.
— Он будет весело катать меня в инвалидной коляске? — ядовито поинтересовалась Катя.
— Этого предмета мы брать не будем! — заявил Мыша. — Ты с родным отцом, под руку с коим и дойдешь до кафе. А если отца тебе мало, вот тут-то под вторую руку тебя будет поддерживать Боб. Он — джентльмен и, между прочим, красавец.
— Это Аннет красавица и элегантная француженка, а Боб — чистый американец, изготовленный по стандарт, — почему-то ревниво отметила Рут.
— А кто он по специальности? Или еще студент? — спросила Катя небрежно.
— Кто?! — изумилась Рут, потому что речь у них с отцом уже шла о коте, о Нике, который, конечно, будет скучать без Рут и даже разозлится: не придет к ней завтра спать и Машу не пустит, а сам уйдет тосковать в Катину спальню.
— Ну, этот… ваш Боб. Который — в Питсбурге. Как бы красавец.
— И не — «как бы», и — не студент, — сказала Рут. — Бери высоко. Боб у нас яппи.
— Кто?! Японец?
— Это так называется молодой человек, имеющий высокий уровень жизнь, хорошо оплачиваемую престижную профессию и, значит, все самый лучший, дорогой и модный: дом, автомобиль, костюмы. Живет с удовольствием.
— Ясно. Барахольщик и дурак, — заключила Катя.
— Очень все наоборот! Прекрасный… это… lawyer, юрист, — обиделась за Боба Рут. — Это у вас: бедный — не порок, а у нас…
— А у нас тут по-всякому бывает, — заметил Мыша. — Мне это американское «человек стоит столько, сколько он стоит» (в денежном выражении) — вот где. — И провел ладонью по горлу. — Американцы в основе своей спесивы и самодовольны… Не спорь! — Он улыбнулся Рут. — Я ведь и себя тоже имею в виду, сам хорош.
— Но я — что Боб на самое дело — блестящий… или — как? Блистающий адвокат? Понимаешь в мисле? — твердила Рут.
Катя поняла: Рут устала — все время за рулем и разговоры с самого утра только по-русски. Потому и «в мисле». То есть «в смысле». А преуспевающий Боб?.. Братец Вова у нас тоже, можно считать, преуспевающий, иномарку, вон, собрался купить, яппи несчастный. Из Московского района.
— Speak English, please, — попросила Катя. — I need a practice… m-mm… for tаlking with wonderful Bob.
— OK! Fine! — подхватил Мыша, бросив на дочь благодарный взгляд.
Сверкал океан, белая пена старательно шуршала о песок. К столику, за которым они сидели, вдруг подошел пеликан. И нагло уставился.
Пожалуй, это было счастьем.* * *
Cразу пocле приезда в Лoc-Aнджелес Mыша ocтавил Катю с Рут у парикмахера, а забрал оттуда через полтора часа, заявив, что его дочь после стрижки сделалась настоящей американкой голливудского пошиба. Потом перекусили неподалеку, в ресторане на Родео-драйв — Рут непременно хотела показать Кате эту роскошную улицу. А оттуда отправились к врачу-психоаналитику. Жил доктор Фейман в собственном доме, погруженном в южную зелень, на тихой улочке, совсем не похожей на улицу огромного города. Кате он понравился. Она ожидала увидеть привычный белый халат и стетоскоп на шее, думала, обследование будет проходить в приемной, похожей на палату или кабинет поликлиники. Катя ляжет на холодный топчан, покрытый простыней, а врач усядется рядом на стул. Сам же доктор представлялся ей высоким старичком с бородкой, как у Айболита.
А встретил их маленький, очень живой и подвижный человечек средних лет, лысый и в очках с толстенными стеклами. Встретил не как врач пациентов, а как хозяин дома — старых приятелей. Провел в гостиную — сок? кофе? Тебе, Рут, чего-нибудь покрепче? Или — кто там у вас за рулем?
С Катей он держался так, будто они тоже сто лет знакомы: подал выбранный ею апельсиновый сок со льдом и после короткого общего разговора о завтрашнем вылете в Дюрам предложил уединиться.Вечером в отеле «Мариoтт» (впoлне комфортабельном, не слишкoм дopoгoм и, главнoe, pядoм c aэрoпopтoм — вылет в 7.30 утра), так вoт, в двухкомнатнoм нoмере этoгo, на Катин взгляд, роскошнейшего oтеля она написала:
Спи, пусть в окно залетит снегопад,
Как яблонь цветущих пыльца,
Искрясь и мерцая в сиянье лампад,
Пусть бьется о доски крыльца.Усни, зазвенит о ступеньки капель,
Срываясь с дубовых перил.
Лесной ручеек запоет, как свирель,
Сливаясь с лучами зари.Усни. И три месяца летних придут.
И станет красиво везде.
Ты помнишь купанье в прохладном пруду?
Крыжовник на мокром кусте?Усни. И осыплется с веток листва,
В плащи завернутся леса.
За дальней горой различимы едва
Прощальные птиц голоса.Спи. Пусть в окно залетит снегопад,
Как яблонь цветущих пыльца,
Искрясь и мерцая в сиянье лампад,
Пусть бьется о доски крыльца… *Писала и представляла себе крохотную деревенскую церковь… И зиму.
Разговор с Биллом, так звали врача, занял почти четыре часа, а она и не заметила. Впервые в жизни ей было легко говорить о себе, безоглядно отвечать, старательно выстраивая точные английские фразы, на самые интимные вопросы. Да, и о том. С этим смешным толстяком, глядящим из-за стекол очков умными, острыми глазами, она была откровенней, чем с собственными записками, ни разу не слукавила, ничего не преувеличила, не преуменьшила, не пыталась показать себя в выгодном свете. Говорила правду, только правду, одну правду. Прощаясь, Билл сказал, что с Катей легко и приятно работать и это, конечно, не последняя их встреча. И твердо пообещал: все у нее будет хорошо — о’кей, файн. Это правда. Он никогда не обещает пациентам того, в чем сам не уверен.
— Вы — нормальная женщина и будете жить, как нормальная женщина, — торжественно закончил он, и Катя поверила — так и будет. И спросила — нормально ли, что ей везде хорошо, везде, где ее любят. Вот и сейчас — она совсем не скучает по дому. Мay be, это ужасный эгоизм? Она боялась, что Билл ее не поймет, говорила медленно, обдумывала каждое слово, выбирая самое точное. Он весело удивился: эгоизм? Но почему?! Потом помолчал, посерьезнел и, тоже явно стараясь говорить простыми короткими фразами, объяснил: Катя была лишена стольких радостей в жизни, что ее способность быть счастливой и радоваться тому немногому, что есть, вовсе не эгоизм, а … мужество. И мудрость. «Это — достоинство, понимаете?» — говорил он, глядя ей в глаза, и добавил, что благодаря этому качеству она наверняка никогда не была для окружающих обузой, не портила их жизнь тем, что постоянно несчастна. Это — редкий дар.
Рут с отцом они нашли в саду, Мыша плавал в бассейне, в голубой, подсвеченной воде, Рут уютно дремала в плетеном кресле.
— Совсем усталая? — спросила она, увидев Катю.
— Нисколечко! Наоборот.
Это была правда. Она даже испытывала какой-то подъем. Они с Биллом успели обсудить даже Катины отношения с Димкой и его женщину, появившуюся, кажется, из-за того, что Катя боялась — не то слово! — просто не могла себе даже представить, с ужасом относилась к… ну…
«К сексу, — уточнил Билл. — Это пройдет. Просто результат травмы и страх показаться жалкой, некрасивой. Пройдет обязательно», — повторил он.
Теперь она думала, что уже относится ко всему этому по-другому. Хотя бы теоретически. А Димка?… Билл прав: то, что он занимается сексом с другой женщиной, может совершенно не касаться их с Катей. И теперь, и в будущем … если… Но Билл же уверяет, что ее, как он выразился, фобия вполне излечима.
А вдруг тогда она поймет, что любит Димку? По-настоящему. Сейчас она просто не знает, что это такое. А после операции, если та пройдет успешно и Катя из сломанной куклы превратится… в обычную девушку, станет как все, вот тогда…* * *
Полет в Дюрам был легким. В Питсбурге, прямо у выхода из самолета, их встречали. Боб, одетый нарочито небрежно, но явно дорого, был забавным и внимательным, Аннет, его мать, оказалась не просто красивой, а невероятно красивой — огненно-рыжие пушистые волосы, яркие синие глаза, сверкающая улыбка, просто глаз не отвести… Она была живой и экстравагантной в белом брючном костюме мужского покроя и пестром шелковом шарфе. Катя отметила — отец смотрит на нее с удовольствием, и подумала, что, вполне вероятно, между ним и Аннет… что-то было. Когда-то. Они держались друг с другом не просто дружески — как близкие люди. Так что недавняя ревнивая интонация в голосе Рут, похоже, была оправданной. Но все это было не ее, Катино, «собачкино дело» — как говорит в таких случаях та же Рут.
Боб выглядел олицетворенной респектабельностью. Пока его мать с Катиным отцом, устроившись за столиком кафе и разложив на нем бумаги, что-то горячо обсуждали, Боб за другим столом элегантно угощал Катю мороженым со сбитыми сливками и фруктами и вел с ней светскую беседу на оригинальную тему: «Как вам нравится Америка?» Катя отвечала тоже оригинально — мол, да, нравится, очень! Боб, смеясь, сказал, что ему — кто бы мог подумать? — тоже, хоть он успел побывать и в Париже, и в Риме, и в Венеции, и много, много раз на юге Франции.
— Мать родилась там. Там живут мои бабушка с дедушкой, — сообщил он. И добавил: — Мама считает: жить надо в Штатах, а отдыхать в Европе.
Разговаривать с ним по-английски Кате было гораздо трудней, чем с Рут или вчера с психоаналитиком Биллом. Боб говорил очень быстро, глотал окончания слов. При этом у него был какой-то незнакомый, слегка гнусавый прононс, так что Катя не успевала следить за смыслом. И все же подумала: «Хвастун? Пыль в глаза — лапшу на уши?» «Отдыхать надо в Европе!» Нет, скорее, все, о чем он говорит, — обычная жизнь для таких, как он. Париж… Юг Франции… Это — как если бы она сказала, что жить постоянно предпочитает, конечно, в Петербурге, но лето лучше проводить на Карельском перешейке… А в самом деле, где она теперь предпочла бы жить? И где отдыхать? Побывать, допустим, в Венеции она бы не отказалась…
Объявили посадку на рейс Раллей—Дюрам. Аннет с отцом быстро собрали бумаги, Мыша поцеловал Аннет руку, она чмокнула его в лоб. А Боб, подставив Кате локоть, проводил до входа в трубу, через которую они с отцом вошли в самолет. Катя вдруг заметила, что идет сравнительно легко, не висит на руке Боба, а только опирается. Неужели Билл вчера был прав и с сегодняшнего дня все у нее пойдет лучше?
— Ну как тебе молодой человек? — спросил отец, когда они уже пристегнули ремни и самолет выруливал на взлетную полосу.
Она пожала плечами:
— Не знаю… Красивый. Холеный, даже слишком. Довольно стандартный. Но почему он такой… гнусавый?
— Какой?!
— Да гнусавый!
Она изобразила, как говорит Боб. Мыша громко рассмеялся:
— Он не гнусавый, это такой региональный акцент. Боба воспитывали в основном родители его отца. Аннет, наша бабочка, вечно порхала по миру — то она в Европе, то, на худой конец, в Нью-Йорке. А Боб до поступления в колледж жил в Гэри, в штате Индиана. Там все так говорят. Аннет с отцом Боба рассталась. Вероятно, из-за ее тяги к постоянным и мгновенным перемещениям из одной точки Земли в другую. Теперь у нее прелестный дом в Питсбурге, но она и там редко бывает.
— А Боб? Они живут вместе?
— У Боба свой дом, довольно… как это у вас теперь говорят? Крутой? Здесь не принято жить с родителями. Америка вообще страна жесткая, без сантиментов. Для меня — слишком без сантиментов. Я бы хотел, чтобы, как в нашей России в прошлом веке, моя дочь была со мной всегда… по крайней мере, до замужества.
Катя подумала, что до этого еще ой, как далеко… И вообще — а как же дом? Ее дом, на Московском проспекте в Петербурге? Подумала, но промолчала. Она сейчас и загадывать не могла на будущее. И почему-то не хотела ничего о нем знать.
— Тебе очень нравится Аннет? — вдруг спросила она, тотчас подумав, что это бестактно.
Мыша долго молчал, и Катя уже решила, что он ей не ответит.
— Это было очень давно, — произнес он наконец, — а теперь мы просто друзья.* * *
Владимир проводил на даче в осеннем пустом Комарово свой вынужденный отпуск. Позади были недели изматывающих допросов в прокуратуре по делу о покушении на Юрьева. Следователь без конца въедливо выяснял одно и то же: почему в тот день Владимир не явился в банк, хотя именно он должен был охранять шефа во время той поездки? Что он знал о готовящемся покушении? Совсем ничего? А если подумать?
Владимир, естественно, сотни раз отвечал, что не знал абсолютно ничего, ну откуда он мог знать?! А на работу не вышел по болезни, о чем сообщил по телефону секретарю Людмиле Скоковой и, позднее, сотруднику службы безопасности Цыбину. Но следователю эти объяснения были до фонаря, ему, вынь-положь, требовалось установить, чем конкретно был болен в тот день свидетель Синицын, почему заболел так внезапно и «своевременно» — ведь еще утром было известно, что он вызван погибшим начальником службы безопасности на одиннадцать часов, что подтверждено рядом свидетелей, да и сам Синицын не отрицает. «Ведь не отрицаете?»
На это Владимир невнятно, и понимая, что неубедительно, бормотал: дескать, неожиданно стало плохо — рвота, тошнота, головокружение. Видимо, отравился…
«Почему не вызвали врача? Где оправдательный документ? — вцепился следователь. — И почему так быстро поправились? И кто может подтвердить, что вы весь день оставались дома — вам многократно звонили и до и после преступления, ваш телефон не отвечал. Что-то тут не сходится. Вы так не считаете?»
Владимир снова и снова тупо повторял одно и то же, чувствуя себя донельзя паршиво. Он-то знал — не явился как раз потому, что произошло то самое с Гришкой. А еще думал, что стал в тот день двойным убийцей. Гришка — черт с ним, Гришка получил, что заслужил. Но Стас-то погиб из-за него, из-за его слабости и, если на то пошло, трусости. Теперь он был уверен, что дурнота и психоз по поводу Гришкиного… скажем так — устранения вызваны были не раскаянием — смешно, в чем тут-то раскаиваться? Нет, к бабке не ходи, вызваны они были страхом, что убийство начнут расследовать и в конце концов выйдут на заказчика. Понял он это не сразу, а ночью после случившегося, вдруг четко осознав, что испытывает одновременно несколько чувств: горе оттого, что убили Стаса, стыд потому, что подставил Стаса он, и… подленькое облегчение. Нет, не потому, что не погиб, оказавшись вместо Стаса рядом с Юрьевым, когда обстреляли машину, а потому, что теперь следствие по делу об убийстве Гришки не выйдет на него никогда! Стасу — без всякого сомнения! — одному было известно, кто заказчик. Так что заказчик погиб вместе с ним.
Следователь еще доставал Владимира насчет причин покушения на Юрьева. Хотя тысячу раз ему было сказано и повторено, что о коммерческой деятельности председателя правления банка рядовым охранникам не докладывают. Стас-то, конечно, знал все, был доверенным лицом у Юрьева, но об этом Владимир говорить не стал. Не сказал и о слухах и версиях, которые с утра до ночи обсуждали сотрудники. Об этих слухах они на допросах сообщали сами, а следователь пускай разбирается, правдоподобны эти слухи или нет, на то он и следователь. А Владимир только плечами пожимал, когда его спрашивали, что он думает о версии, будто убили Юрьева по заказу одного из авторитетных кредиторов, не пожелавших платить, или, например, что кому-то из своих приглянулось место председателя. Или — может, это вообще убийство из ревности? Кстати, какие у Юрьева были отношения в семье, не сопровождал ли Владимир его на свидания и т.д. На все это он устало и монотонно отвечал: «нет», «не знаю», «не слышал», «не в курсе» и т.д. Пока следователь не отлипал до другого раза.
А в банке, председателем правления которого стал заместитель Юрьева Фитюков, упорно и доказательно шептались, что все это как раз его, Фитюкова, дела. Он, дескать, Юрьеву люто завидовал, ненавидел — все знали. А еще бы, вместе когда-то работали в НИИ, где Фитюков был большим начальником типа финансового директора, а Юрьев, тогда совсем мальчишка, замом главного бухгалтера. А потом молодой толковый Юрьев из НИИ ушел, создал свою фирму по торговле импортной бытовой техникой, голова у него на плечах, деньги где-то достал на раскрутку. Ну и пошло: появились крупные бабки, стал акционером банка, а полтора года назад — вообще председателем правления. Шестидесятилетний Фитюков в это время уже сидел без работы: сначала прозябал в своем госбюджетном НИИ весь в кредитах, а потом и вовсе выгнали его на пенсию. И Юрьев, умный, опытный, а дурак! — встретив как-то бывшего руководителя, впавшего в полное отчаяние, предложил ему должность в банке. И не какую попало, а собственного зама! Но доброе дело никогда не проходит безнаказанно. Стас, помнится, как-то еще сказал, что тут Юрьев дал слабину: Фитюков бездарность и гнида, но Юрьев, мол, как последний лох, считает — неудобно брать такого человека простым клерком. К тому же он этому Фитюкову по гроб обязан своим служебным ростом в том НИИ и прочие слюни.
Фитюков был мужиком дерьмовым, это все знали — стучал на сотрудников Юрьеву, а в частных разговорах с теми же сотрудниками поливал шефа: мол, «новый русский», жулье, имеет связи с криминалом. Последнее время он поносил Юрьева с какой-то патологической яростью, так что всем казалось — у старика крыша едет от ненависти. Юрьеву, как водится, доложили — а на что, в числе прочего, служба безопасности? Он будто понял, что пора кончать с гуманизмом, и начал подыскивать Фитюкову замену. Так что голову можно дать на отсечение: Фитюков узнал о предстоящем увольнении и решил принять меры. А найти киллера — без проблем, тем более, эти дела сейчас сильно подешевели. После кризиса.
Допрашивали, конечно, и Фитюкова, но как-то подозрительно быстро от него отстали — видимо, купил кого следует. И вообще вся эта тряска с допросами разом прекратилась, а следственная бригада объявила по телевидению, что наиболее вероятной, ну, просто буквально доказанной является такая версия: Юрьев дал одной полукриминальной фирме кредит и вовремя, с процентами, получил долг. Правда, «черным налом». И — положил в карман. Кстати, при проверке выяснилось, что на счету банка как раз не хватает крупной суммы. Поэтому банк не смог расплатиться с несколькими мощными вкладчиками и кто-то из них мог свести с Юрьевым счеты. Наказать.
Кто? Это сейчас выясняется. А Фитюков, став председателем, ухитрился — что делать? — покрыть убыток из резервного фонда ЦБ, в общем, перекрутился, молодец. Дело о покушении на Юрьева очень быстро замяли — чего там особенно прогибаться? Ну, убили вора — справедливость торжествует, а таких дел у прокуратуры — вагон и маленькая тележка…
Смешно, какая-то часть сотрудников в эту версию охотно поверила — те, кому всегда приятно сознавать, что еще вчера уважаемый, богатый, удачливый, молодой и красивый начальник, перед которым они лебезили и мели хвостами, оказался жуликом и ворюгой, пусть его жена (помните, сколько у нее шуб?) теперь радуется, что муженька пристрелили. Все равно рано или поздно попался бы — и конфискация, а так у нее все же дача, пятикомнатная квартира в центре, «Ауди» и, сам Фитюков говорил, счет в Цюрихе.
Однако большинство было уверено — все проще, деньги присвоил Фитюков, Юрьев его застукал, а тот, пока дело не вышло наружу, Юрьева по-быстрому «заказал».
Вот Стаса, того жалели все — простой был мужик. И главное, погиб ни за грош — из-за того, что Володька Синицын с бодуна не вышел в тот день на работу.
Владимир от всех этих дел взял отпуск и теперь сидел, а точнее, в основном, лежал на даче, слушал стук дождя о крышу дома и думал иногда, что лучше бы вообще-то сдохнуть, оказавшись в нужный день в нужном месте — рядом с Юрьевым. Вообще — лучше бы сдохнуть.
Читать он не мог, хотя Аська натащила из города целый ворох детективов. Вот-вот! Самое время ему с захватывающим интересом наслаждаться байками про наемных убийц и мудрых следователей, которые всегда раскалывают негодяев. Славка, с которым Владимир еще недавно так любил играть, гулять, просто разговаривать, теперь смертельно утомлял. Слава Богу, мать с дедом уже перебрались в город — меньше расспросов, тревожных взглядов и «полезных советов» немедленно, вот завтра же обратиться к врачу-невропатологу. Впрочем, Владимир дисциплинированно глотал таблетки, прописанные мастером на все руки Женькой. Тупел. Ел с отвращением. Днем много спал, зато ночью не мог отключиться даже на полчаса.
Он не понимал, что с ним происходит. Да, жалко Стаса, да, тот мог остаться жив, если бы не… Но что такое это «если бы не»? В конце концов, чистая случайность, из них вся жизнь состоит. И странно желать себе смерти оттого, что не получил пулю в лоб. Абсурд. Дальше — разговоры в банке. Да пошли они! Из банка можно запросто уволиться, такие, как Владимир, без работы не сидят. Так? Так. Теперь Гришка. Издох — и собаке собачья смерть. А бояться, что у нас, здесь и сейчас, все-таки вычислят, придут и арестуют… Кто? Менты, которым только пьяных бить да бомжей сажать? Этого бояться можно только в состоянии тяжелой шизофрении. Так чего?! А ничего. Просто жить неохота, вот чего! Каждое движение, даже мысль о том, что надо что-то сделать, вызывает приступ какой-то чертовой паники. И отвращения. Ко всему. К себе — в первую очередь.
А дожди все шли. Дом отсырел, пришлось и Славку отправить в город — к бабке. Там он хоть будет ходить в садик, а не сидеть тут целыми днями над душой, маяться от безделья. Оставшись вдвоем с мужем, Ася, которая тоже оформила отпуск, удвоила свои о нем заботы. А толку? Приезжал из города Евгений. Посмотрел, посмотрел и говорит: не станет лучше, придется лечь в клинику.
— В психушку? — спросил Владимир с улыбкой, от которой Ася сразу заплакала.
А через два дня, войдя утром в комнату мужа, не смогла его добудиться. Во сне он тяжело и хрипло дышал, пульс был частым и слабым. «Скорая» отвезла Владимира в больницу, в Сестрорецк. Диагноз — острое отравление, попытка суицида. Принял все Женькины таблетки сразу.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Пока Катя лежала в клинике, отец, поселившись в отеле неподалеку, работал над книгой. Это был специальный отель, жили там, в основном, родственники больных, от вестибюля к больничному комплексу несколько раз в день ходил автобус, так что Майкл сдал взятую в аэропорту напрокат машину — автобуса ему вполне хватало. Впрочем, до корпуса, где лежала дочь, можно было за пятнадцать минут дойти пешком. Катя после сложной операции чувствовала себя хорошо, хотя вставать ей еще не разрешали. Настроение у нее также было спокойным и радостным. Они с Мышей уже договорились: как только… и если она начнет ходить, он посылает Димке приглашение в гости. И тогда… Тогда все может быть…
* * *
«Ну, вот. Я опять дома — с Рут, Мышей и «животниками» — так наша Рут называет котов. И со своими записками, которые были заброшены, пока я лечилась. И, кажется, в общем, вылечилась. Во всяком случае, я теперь другая — не сломанная кукла, а молодая девушка, у которой имеется кое-какое будущее. Кто же я теперь?
I am Кat Sinitsin-Mishcarudny. I live in Goleta, California, with my father, Professor of the University, and his wife Ruth.
Да, так я себя и воспринимаю и стараюсь не только говорить, но и думать по-английски. Не из выпендрежа, а потому, что иначе как следует язык знать не будешь. А мне необходимо знать, ибо решено — зимой, если не возникнет проблем с продлением моей визы и со здоровьем будет о’кей, я начну посещать лекции в университете. А в будущем учебном году shall try поступить туда в качестве полноправной студентки. Специальность, само собой, русская литература. После окончания…. это сколько же времени пробежит?.. в общем, тогда будет видно. Может, вернусь домой… Мыша об этом и слушать не хочет, заводится с пол-оборота. Маму с дедом, говорит, пригласим сюда погостить, да подольше. Вовку тоже. Филимона привезем, и он подружится с котами. И вообще — всех сюда. Интересно, где Мыша собирается разместить весь этот ковчег?.. Ладно, посмотрим. А пока мне нужно быть здесь. Так мы решили на семейном совете, в котором, кроме нас с Мышей и Рут, активно участвовали по телефону дед и мама.. Кстати, я недавно узнала, что у Вовки был какой-то нервный срыв, он загремел (надо бы написать «был помещен», но я уже давно махнула рукой на стилистику!) в какую-то жуткую больницу, но теперь уже перевели в Бехтеревку, где лечат от депрессии на почве переутомления… Пока я лежала в Hospital и потом приходила в себя, мои питерские родственники, как партизаны, скрывали это не только от меня, но даже от отца — чтоб ни одна отрицательная эмоция как-нибудь не досочилась до моей ранимой души. Хорошие люди. А я все-таки очень счастливый человек, и доктор Билл Фрейд (псевдоним — Фейман) был не прав, называя мое умение радоваться каким-то там мужеством. Не по его это специальности. Просто мне везет на людей — кроме… одного типа. Кстати, мне стало почему-то на него наплевать, даже мысли и сны о том, как я его убиваю, прекратились. Вот это наверняка работа доктора Билла. И если посмотришь с холодным вниманьем вокруг, я, если не считать того гада, ни разу в жизни не сталкивалась с подлецами, никто меня всерьез не обижал. Точно! Другое дело, что в детстве некоторые обиды кажутся смертельными, но теперь-то я не ребенок. Взять хотя бы тетю Зину. Когда-то я из-за нее рыдала, корчась от унижения, а она просто серая баба и так тупо понимала заботу о сыне.
Сейчас конец октября. У них в Питере, небось, настоящая осень. Листья, Димка пишет, почти все облетели. А здесь у нас вечное лето — двадцать два градуса по Цельсию, днем я хожу в одной футболке и шортах… да, да! Никто не ослышался — после занятий гимнастикой в клубе, куда меня три раза в неделю возит Рут, ноги у меня уже не такие худющие, а судя по кое-каким взглядам, вообще ничего. Так что можно носить хоть шорты, хоть мини- юбку. Вот я написала «хожу в футболке». Я ведь и вправду хожу! Не слишком быстро, слегка прихрамывая, но — хожу! Не ползаю! Никаких чертовых палок, тем более костылей. Я тут даже танцевать пробовала, клянусь, — мы с Мышей исполнили медленное танго, он меня учил — я же никогда в жизни не танцевала, только в детстве плясала с платочком: бабушка пела «Выходила на берег Катюша», а я плясала. Это было давно, а наш с Мышей танец был исполнен во время party (вечеринки), устроенной в мою честь после возвращения из клиники — уже не той, где меня прооперировали, а маленькой, частной, недалеко от Лос-Анджелеса, я там проходила курс реабилитации. Боюсь, отцу все это стоило жутких денег, но он на мои финансовые вопросы только машет рукой — мол, какие такие великие деньги за счастье видеть дочь нормальным человеком! Он у нас рыцарь и романтик высшей пробы.
В ту, последнюю, клинику ко мне несколько раз приезжал доктор Билл, и мы вели с ним психоаналитические беседы на самые разные темы. Теперь уж он обо мне знает больше меня самой.Мыша уверен, что с продлением визы все будет в порядке — сейчас мне еще необходимо продолжать лечение, а потом я стану ихней студенткой. У меня уже завелось несколько знакомых студентов и аспирантов — это все Рут, на давешней вечеринке, устроенной в мою честь, были не одни профессора. Иногда ко мне заходит Эвелин, очень милая девушка, славистка. Она думает, что говорит по-русски, осталось только довести язык до блеска, так что беседы со мной ей очень полезны. Так она объясняет свои регулярные визиты. Сперва я всполошилась, уж не благотворительность ли это. Чтобы бедная больная русская девушка не чувствовала себя одинокой в чужой стране. Но вскоре мне стало ясно, что все это наши русские комплексы. Вовка сказал бы — «удаление гланд через задний проход». Американцы гораздо проще. И если она утверждает, что разговоры со мной, кроме общения, нужны ей для практики, значит, для практики. И точка… Это видно по тому, как она каждый раз выбирает для разговора определенную, заданную тему и не стесняется спрашивать, как сказать по-русски то, а как, наоборот, — это.
Эвелин — из Сан-Диего, там живет ее мать, и я уже получила туда приглашение: в Сан-Диего есть, оказывается, какой-то необыкновенный зоопарк, мировой рекордсмен, где звери содержатся почти в естественных условиях, а люди по узким, отделенным незаметной сеткой коридорам проходят через их территорию, с их, как я понимаю, согласия.
Обо мне Эвелин знает, что я жила в большом и красивом городе Петербурге с матерью и дедом, у меня есть брат, золовка и племянник, что я нашла своего отца через Интернет. Последний факт ее просто поразил, и она часто к нему возвращается, каждый раз восклицая: «Wonderful! Шьюдо! Шьюдо!» Что означает, как нетрудно догадаться, — чудо.
Между прочим, Эвелин красавица — огромные черные глаза, смуглая кожа, вьющиеся темно-каштановые кудри, прекрасная фигура. Забавно — она считает, что красавица как раз я — с моими волосами вечно модного цвета blonde и глазами, про которые она тут очень художественно выразилась, будто они похожи на океан, когда он «без волнов», то есть спокойный. Все нормально, кукушка хвалит петуха…
У Эвелин дома есть — как не быть? — бой-френд по имени Сол, сокращенно от Соломон, он риэлтер, агент по продаже недвижимости. Когда она приезжает на каникулы, то живет, в основном, не у матери, а у него, а в промежутках они перезваниваются. Иногда Эвелин ездит на week-end в Лос-Анджелес пожить красивой жизнью. Сол тоже приезжает туда, они снимают номер в мотеле и … любовь, любовь, любовь. Я в Лос-Анджелесе бываю, к сожалению, только с Рут или Мышей. В основном, у Билла, который — врачеватель душ…
И все же странно, что я не скучаю по дому. Где ностальгия? Лишь однажды, еще в клинике, вдруг увидела во сне какой-то город — совсем не Питер, но я во сне знала, что это Питер. А потом он превратился в деревню — не то наше Комарово, сад с колодцем, не то просто какая-то сельская местность, очень русская. Утром щемило сердце, и я все думала про Россию, про наших. Про Димку. И вот что получилось:Если рядом стена, я узнаю, что скрыто за ней.
Если рядом окно, я не буду смотреть в бесконечность.
И тому, кто подарит мне свет, я открою секреты теней.
И пусть Цербер приходит под дверь, чтобы ночью стеречь нас.Подари мне огонь — научу любоваться золой.
Подари мне закат — он на запад уйдет безвозвратно.
Все равно, с чем идти на врага, — с топором или с тонкой стрелой.
Все равно мне уже никогда не вернуться обратно…*Это — первое. О чем оно? Пусть, кто прочтет, сам и догадывается. Я никогда не могу объяснить, что имела в виду, — написалось и все.
А вот второе, про мой сон:Мне вчера приснился город,
Окон черные проемы,
Белый снег следами вспорот,
В стенах узкие проломы.Гулкие пролеты лестниц,
На окраине — сараи.
И над полем желтый месяц
Чуть заметно догорает.И колодец. Цепь и ворот.
Доски, рыжие от гнили.
А в воде был этот город,
И дома там эти были.Поле, круглое, как площадь…
Гулко лаяли собаки…
А еще я помню лошадь,
Как созвездие во мраке.*Лежала потом и думала про свою прежнюю жизнь… Повидать их всех, конечно, очень хочется, мечтаю, чтобы здесь был Димка, а возвращаться?.. Туда, в нашу тесную квартиру, где мне казалось, что живу хорошо, даже когда не могла ходить, где мне достаточно было, что Димка и дед с мамой и Вовка любят меня? Нет!.. Филю бы моего сюда. Но ведь здесь есть теплый мохнатый Ник. И вообще, настроение у меня сейчас такое, что я больше думаю о будущем, чем о прошлом. Все тот же Билл, когда я ему в этом винилась, сказал, что все нормально, раньше у меня практически не было никакого будущего, а теперь передо мной, дескать, огромная и, он точно знает, интересная жизнь.
А Димке я уже написала, что хочу его видеть и, если он согласен, отец пошлет ему приглашение. Последнее время я получаю от него очень хорошие, теплые письма, он действительно беспокоился о моей операции и вообще… О себе, правда, пишет скупо и однобоко, в основном про свою газету, про жизнь в городе, кстати, сообщил, что моя подруга детства Ленка Шевелева выбежала замуж за «нового русского».Итак, я предложила Димке приехать к нам в гости на рождественские каникулы. Рут отдает ему свой бесплатный билет компании «Люфтганза», она имеет право на полет в Европу и обратно, «потому что налетала на «Люфтганзе» много милов». Они с Мышей в это время будут свободны, мы сможем поездить, Димка посмотрит, что такое Америка. Я даже отложила на это время давно обещанную мне поездку в Диснейленд, чтобы мы могли побывать там вместе.
Может быть, мое желание скорей увидеть Димку навеяно рассказами Эвелин про ее встречи с бой-френдом?..
В конце письма я сперва написала, что благодарна ему за все те годы, когда он любил меня совершенно бескорыстно и без надежды на ответ… Я только теперь поняла, как меня поддерживала его любовь. И надеюсь, что сейчас, когда я не только могу ходить, но и вообще во многом стала другим человеком, я сумею сделать так, что ему будет хорошо со мной. Во всех отношениях.
Перечитав письмо, я в ужасе стерла последний абзац, — ведь получалось, я себя предлагаю, а с чего взяла, что ему это нужно? Оставила только чинное, про приглашение, про Диснейленд. А остальное… Приедет — будет видно. А пока — традиционное «Love».
Я написала письмо по-русски и послала на свой домашний компьютер с указанием — «Диме ЛИЧНО». С тех пор прошло уже четыре дня, ответа нет, и это противно. Я понимаю: Димка ходит к нашим не каждый день, Вовка в больнице, для мамы электронная почта что черт с рогами, дед, увидев слово «ЛИЧНО», читать ничего не станет, а специально разыскивать Димку не подумает, сочтет за мелкую суетню. Да, кстати, и не знает, как искать — вряд ли ему известны Димкины телефоны. Так что неторопливый дедушка ждет, пока Димка сам не прибудет. Так скоро, как сочтет необходимым. Вот и мне нечего дергаться. Димка дольше ждал.
Все это так, но сомнения все же достают, в смысле — гложут. Во-первых, люблю ли я Димку или просто привыкла и сейчас, за неимением других кандидатур, хочу его низменно использовать для проверки… своей женской полноценности? (Не дай Бог, это прочтет кто посторонний!) Мне-то все-таки кажется, я его люблю, но почему тогда не сохну от тоски, не бросаюсь первым же самолетом в Питер, чтобы наконец увидеть? Если Димка приедет, это станет ответом на многие вопросы. И обо мне, и о нем.
Дома я сейчас одна, то есть с животными. Оба спят — Маша в кабинете, в коробке из-под книг, которые прислали Рут из Нью-Йорка, — где новая коробка, там и Маша. Ник в кресле в гостиной. Дрыхнет, по обыкновению, вверх косматым брюхом. Я почесала это брюхо и пошла в кабинет. Включила компьютер, проверила, нет ли для меня почты. Есть, но не от Димки, а от недотепистого братца Вовы. Его на выходные отпускают из клиники домой — пошел на поправку. Вот он и сообщает, как всегда, нечто потрясающее — «все хорошо, все здоровы, Филя в порядке, как ты? Всем приветы». Писатель. Есть для меня еще послание от Роберта, то бишь Боба, пресловутого яппи из Питсбурга, он, да будет известно городу и миру, как-то навестил меня в Дюраме, когда я лежала в клинике, а он там был по своим яппиевским делам. С тех пор мы время от времени перезваниваемся, а иногда он присылает messages. Сейчас вот написал, что собирается в Лос-Анджелес, хочет посетить музей Гетти, не желаю ли я составить ему компанию? Там ведь знаменитые «Ирисы» Ван Гога, из-за которых все сходят с ума, потому что за них заплачено тридцать миллионов долларов. Ответила, что подумаю и посоветуюсь с моим тренером по гимнастике. А еще с мистером Дойлом — у меня тут завелся такой очень рассудительный знакомый. Где-то даже мудрый. Мы с ним здоровались еще до моей операции (он почти каждый вечер приезжает на берег — провожать солнце), встречались на скамейке у океана… Вернее, это я сидела на скамейке, а мистер Дойл — вообще-то он настаивает, чтобы я его называла по имени, Роналд, хорошо, — Роналд — в коляске, мы с ним коллеги, несколько лет назад он попал в автокатастрофу и не может ходить. Это уже навсегда, никакие операции не помогут, тем более ему под шестьдесят, но внешне он моложе. И выглядит — вполне, красивое лицо, седых волос мало, только на висках. Как-то я видела его в нашем клубе, его привозят туда на массаж, и мы встретились в бассейне. Плавает, как дельфин. Мускулатура — Сильвестр Сталлоне. Жутко — такой человек обречен до конца жизни сидеть в коляске, хотя он сказал, что вообще-то водит машину, только перебираться из коляски на водительское место — большое искусство. Но у него на этот предмет есть помощник, афроамериканец, т. е. попросту негр. Но — «нельзя сказать! Это очень сильный расизм, как у вас антисемиты» (Рут).
Так вот после того, как я вернулась из клиники, мы с Роналдом опять встретились на берегу, и, увидев меня бредущей на собственных подгибающихся ногах, он зааплодировал. Теперь мы видимся почти каждый вечер и беседуем вполне по-американски. А сие означает: Боже сохрани, изливать душу, лезть лапами в чужую или, тем более, ныть. Беседуем о погоде, о котах и собаках, реже — о птицах, еще — о моем будущем поступлении в университет. С Роналдом легко говорить по-английски, он незаметно и деликатно строит фразы так, что я без напряга понимаю. И он изо всех сил старается меня понять, а то у некоторых есть гнусная привычка переспрашивать по сто раз. Дескать, «Sorry?», типа «Что вы г-рите, не понял!» И это значит, я говорю плохо, и от смущения начинаю еще хуже блеять и мычать. Мыша называет Роналда «твой поклонник» и однажды угрожающе предупредил меня, что тот очень богатый человек, владелец заводов, газет, пароходов, притом вдовец, так что меня могут заподозрить в корыстных намерениях. Мол, надеюсь стать богатой вдовой. Это все шутки. Jokеs! Хотя Роналд тут как-то пригласил меня на концерт в Лос-Анджелес, и я, наверное, соглашусь. Дирижировать будет наш Гергиев, из Питера. Дома я таких радостей была лишена, а здесь — почему бы и нет?
А вообще Мыша с Рут считают, что мне пора завести сотню-другую друзей, одной Эвелин им недостаточно. И они решили перед Рождеством опять устроить у нас вечеринку для своих студентов.
Если приедет Димка, мне никакие вечеринки и новые друзья не понадобятся.
Но от Димки — опять ничего…»Катя в солнечной Калифорнии радовалась, что может ходить, обсуждала с Эвелин, написать ли ей Димке снова или потерпеть, пока тот ответит. Эвелин была уверена: незачем, как она выразилась по-русски, «страдаться», надо написать еще раз, а еще лучше — просто послать приглашение. Пусть думает. Катя все же решила подождать, а пока торопила отца, который обещал, что скоро начнет учить ее водить машину.
А еще каждый вечер встречалась с Роналдом и знала теперь, что он в самом деле настоящий миллионер, потерявший в той катастрофе всю семью и здоровье, отошедший от дел и живущий теперь на покое. Раз в месяц руководители его газет-пароходов собираются в его доме и проводят какие-то совещания. В промежутках звонят. Чем он заполняет эти промежутки, Кате было неясно, но спрашивать неловко. А общаться с Роналдом — интересно, он, кажется, знал все и обо всем — от политики до литературы. И очень любил музыку, так что Катя недавно ездила с ним вместе на симфонический концерт в Лос-Анджелес. Родители (так она звала теперь Рут с Мышей) не возражали, напротив, были довольны… А Катя чувствовала себя взрослой дамой из высшего общества. А как же! Роскошный автомобиль, сама она — нарядная, красивая. Рядом — миллионер… правда, пожилой и в коляске, но коляску катит немолодой темнокожий слуга Сэмюэл (Катя про себя зовет его «дядя Том»). Он же подает Кате плащ — «лиловый негр ей подает манто».
Концерт был хороший, Роналд сказал — прекрасный. Но Катя, честно говоря, слушала музыку не слишком внимательно, все представляла себе, что подумал бы Димка, если бы увидел ее сейчас…
А потом ужинали во французском ресторане. При свечах, под тихую музыку — где-то в углу небольшого зала пианист неназойливо наигрывал что-то очень знакомое. Роналда здесь, похоже, знали — официанты празднично суетились, подошел метр, поклонился Кате, а Роналду пожал руку. Ужин Роналд заказал сам — Кате оказалось не под силу разобраться в длиннющем меню, тем более, названия блюд были французскими. Вернувшись домой, она не смогла объяснить Рут и Мыше, что ела в том ресторане, сказала только, что, наверное, так кормят в раю. Что и неудивительно, ведь Калифорния — филиал упомянутого региона. А вот пила она — точно! — французское шампанское «МОММ».
И снова думала про Димку — как разительно отличается ее здешняя жизнь от его жизни, в общем… довольно тусклой. Особенно если принять во внимание провинциальную девицу, с которой он там проводит время.* * *
А в осеннем, точно накрытом мокрым ватным одеялом, Питере дела шли своим чередом. Владимир постепенно приходил в себя — из клиники его выписали, но дали бюллетень, так что работать он еще не начал, зато успел — опять! — дважды встретиться со следователем, который на сей раз явился к нему домой, был крайне любезен и задавал оба раза только один вопрос: не знает ли случайно Владимир Александрович, откуда у покойного Станислава Бусыгина оказались в рабочем столе деньги в твердой валюте, точнее, в долларах. Может быть, Бусыгин незадолго до гибели что-то продал или, наоборот, собирался купить? Не помните? Нет? А вы подумайте, постарайтесь вспомнить, это важно.
Владимир ни о каких деньгах Стаса понятия, безусловно, не имел, следователь, безропотно это записав, ушел. А через несколько дней вдруг явился опять — с тем же вопросом, но с дополнением: мол, деньги лежали в конверте, а на конверте имелась надпись «В.С.» — так не его ли это, Владимира Синицына, инициалы? Чтоб он все же очень, очень постарался вспомнить, это в его интересах. Деньги большие — шесть тысяч стодолларовыми купюрами. Ну, как? А если еще раз подумать? Ну, что? И т.д. и т.п.
Владимир только пожимал плечами, и следователь наконец удалился, недовольный.
От этих расспросов состояние Владимира резко ухудшилось. Он в самом деле не знал, что это за деньги. Допустим, «В.С.» означает «Владимир Синицын». Тогда в конверте те деньги. Но ведь Стас в последнем телефонном разговоре ясно дал понять: проблема решена. Правда, сказал какую-то хрень про подарок Судьбы… Но у Стаса теперь не спросишь. А еще, кстати, тех было семь, а не шесть тысяч. Черт его знает… Разве что Гришка подешевел… Только менту — или кто он там? — все равно ведь не скажешь: «Да, возможно, деньги мои — предоплата за заказное убийство. Рад, что нашлись, вот и верните их мне, подлеца замочили по дешевке». Бред. Это какие-то другие баксы, а «В.С.» может значить что угодно. У Стаса тесть, кстати, Валентин не то Сергеевич, не то Степанович. Небось, и у него допытывались. Хватит. Проехали. Класть те бабки в конверты да еще надписывать Стас бы не стал, однозначно.
А вообще деньги нужны и даже очень. Аськиной зарплаты явно не хватает, по вечерам она бегает, как папа Карло, делает массаж состоятельным дамам. Платят нормально, но, во-первых, Аська выматывается, во-вторых, у нее совсем нет времени на Славика, и тот прочно переселился к бабке на Московский. А, главное, клиентки — сплошная жуть, коровы. Разбогатели, а ни культуры, ни воспитания. Аська жалуется: ведут себя по-хамски, как с прислугой. Барыни новоделанные, из ларечниц. Однажды явилась к одной за пятнадцать минут до назначенного времени — освободилась раньше, а на улице хлестал холодный дождь, Аська промочила ноги. И вот — пришла, извинилась, думала, дурища, предложат горячего чаю, дадут хоть в кухне подождать, согреться. Хрен тебе, а не кухня! Хамская рожа подняла выщипанную бровь и завоняла — мол, являться надо, когда назначено, а она в данный момент занята: «Приходи, дорогуша, в шесть, как положено». Видать, пока муж бабки кует, эта сучка принимала любовника. А Аська сдуру приперлась. Так или нет, а к той дамочке Ася, естественно, больше — ни разу. Без вопросов. Но и с другими бывало не лучше. Тем не менее она все чаще и чаще поговаривала, что уйдет из больницы, где платят копейки, за которые надо дежурить сутками (то есть, надо понимать, «и оставлять Вовочку одного, а он, пожалуй, снова наглотается какой-нибудь отравы»). Нет уж, она уволится и будет зарабатывать только массажем. И не спорь! Владимир не спорил — на двух работах ей, понятно, тяжело, а фокусы новых тварей можно и перетерпеть. Спорить не спорил, но на душе было погано, всю жизнь зарабатывал сам — и на семью, и на мать с дедом, и на Катюхино лечение. А теперь вот сидит на шее у жены, паразит, хуже глиста. От такого «супруга» поневоле начнешь смотреть на сторону, тем более из-за проклятых транквилизаторов он почти превратился в МТС. «Может только ссать» — так называют мужиков, у которых организм работает как у него… Он вдруг заметил, что начал ревновать Аську, и, когда та поздно возвращалась после своих массажей, подробно расспрашивал, где была, что конкретно делала, да почему так долго. И с чего это нарядилась и накрасилась, точно не работать идет, а в ресторан. И — зачем, между прочим, французские духи?
Ася сперва удивлялась: «Так меня же никто не будет приглашать, если я не выгляжу и запах противный!» Потом начала злиться: «Что за допросы? Я пахать хожу, не на гулянку! Для вас же со Славкой, между прочим». — «А-а, вот так, значит. Пахать. Поня-а-тно… Только интересно, чем ты там пашешь. Что и кому трешь? И какими способами?»
Раз Аська, хлопнув дверью, ушла. Но через пятнадцать минут прибежала, ревела, клялась Богом, Славиком, кем хочешь: ей никто, кроме Вовочки, не нужен, если он только скажет, она не будет больше ходить по клиенткам, возьмет лучше в больнице две ставки… У Владимира тоже в носу защипало, еле сдержался. Просил прощенья, сказал, что у него от безделья, видать, крыша окончательно съехала. Больше не повторится. А сам подумал, что Аська примчалась и уговаривает его потому, что боится, как бы он опять чего над собой не сделал. И сам испугался этих мыслей.
Ревновать он ее, конечно, не перестал, но виду старался не показывать, просто был все время начеку. Стоило жене, предупредив, что будет дома к восьми, задержаться, к примеру, на десять минут, как Владимир, на всякий пожарный, бежал встречать. Метался между автобусной остановкой и собственным подъездом. Если к подъезду приближался автомобиль, мчался к дому — точно! — хахаль подвозит Аську! Она — баба дай Бог! И одеться умеет, кобелям такие нравятся… Все это было плохо, но справиться с собой он был уже не в состоянии, целыми днями, слоняясь по квартире или стоя у окна в ожидании жены, обдумывал — вот Аська в мини-юбочке сидит нога на ногу (видны трусики), а какой-то хмырь, стоя рядом, расстегивает на ней блузку, потом — лифчик… Будь оно проклято! Дошел до того, что начал рыться в корзине для грязного белья, проверял Аськино. Знал, что стыдно, головой понимал, уверен был, что жена его — преданная, честная женщина, которой ничего не нужно, кроме семьи… Да что толку! Наступал новый день, и все начиналось по новой. Правда, мысли «наглотаться отравы» в голову не приходили — это был бы полный беспредел. Зато принимать таблетки бросил, чтобы окончательно не превратиться в «оно». Иногда, дождавшись вечером жену, а перед тем насмотревшись «кино», где она выступала в роли порнозвезды, бросался на Асю, стоило той переступить порог. Тащил в постель, сдирая одежду, Аська, смеясь, отбивалась. А потом переставала смеяться, смотрела испуганно, и никакой радости от этих порывов явно не получала. Вскоре догадалась пересчитать таблетки в коробочке и устроила настоящий скандал: «Не хочешь лечиться дома, иди в больницу! Думаешь, я ничего не вижу? Психом стал, за шлюху меня считаешь, которой, кроме этого самого, ничего больше не нужно?! Да у меня сил нет ни на что! Мне нужен веселый, счастливый муж, а если и дальше так пойдет, я от тебя вообще уйду! Надоело жить в дурдоме!» Дальше — больше, до полной истерики.
Владимир отдавал себе отчет — так нельзя. Это — от безделья, от сидения дома в одиночестве. Надо немедленно потребовать у врача, чтобы закрыл больничный, а пока — искать работу. Место в банке за ним сохранялось, обещали даже бюллетень оплатить. Но работать с гнидой Фитюковым……Дождь уютно стучал по крыше. Вдали погромыхивало. Лиде снилось, что они с отцом пережидают грозу в каком-то сарае, на сеновале. Она — девочка, отец молодой, и на душе легко, безмятежно, радостно…
Они сидели у Тимченко в машине, припаркованной в нескольких кварталах от его дома.
Лида скинула туфли, уютно устроилась на сиденье. Намоталась за неделю, слава Богу, сегодня пятница… Встала, как всегда в семь, собрала внука, отвезла в садик. Иногда это делал за нее дед, но сейчас он гостил у товарища в Луге. Значит, можно не торопиться домой — Славку забрали на выходные родители, и дед не встретит в дверях, молча, с брезгливым лицом, — явилась навеселе… Боится, как бы она совсем не спилась, начнет упрекать. Отец всю последнюю неделю у своего Орехова. С одной стороны, без него тяжелей физически — он, бывает, и Славку водит в детсад, и продукты покупает, и даже готовит. К тому же умеет обращаться с компьютером, которого Лида боится, и, значит, не может получать писем от дочери. Но, с другой-то стороны, при отце надо — по струнке, не поревешь, не посидишь вот так со старым приятелем за бутылкой. Почему-то с несчастным, вечно жалующимся немужиком Тимченко Лиде было легче, чем со старыми подругами. Тимченко и по дому, если попросишь, поможет, и отвезет без слов куда надо. Отец к нему относится нормально, особенно если тот трезвый.
Все же невезучая она баба. В молодости, все говорили, была хорошенькая, не такая, конечно, красавица, как дочка, а многим нравилась. Первый муж любил, Михаил — тот вообще… А жизнь сложилась — хуже не придумать. Одна утрата за другой. И, главное, почти во всех сама же виновата. С Мишей обошлась хуже некуда. Не из подлости, по глупости, но ему-то от этого — что? Легче? Потом — Катюшка. Вот уж кошмар! Слава Богу, хоть теперь с ней все вроде хорошо, ходит, письма веселые, отец ее обожает. Тут бы наконец и передышка. Нет! Несчастье с сыном, настоящая беда. На первый взгляд, уж в его-то болезни ее вины — нисколько. А если поглубже? Не приведи она тогда в дом Гришку, не выпади Катенька из окна, Володе сразу после армии не пришлось бы вкалывать в охране среди всех этих… Поступил бы в институт. Теперь вот мучается, друга застрелили. Говорит: из-за него. Должен был ехать куда-то с начальником, а на работу вовремя не вышел, вот друг его и подменил. И погиб. А ведь у друга — тоже семья, двое детей. Володя совестливый, не может себе простить. Да и следователь вцепился, как клещ. Не умеют работать, лишь бы свалить на первого попавшегося. И опять она виновата, мать, — ее характер у сына, нервный, мнительный. Здоровый парень, чуть не два метра ростом, плечистый, а вот — ранимый и слабый. Слабые они с Вовкой, не то что отец. А Катюшка — в деда…
— Лид! Спишь, нет? — послышался голос Тимченко. — Давай домой провожу. Ехать боюсь — ГАИ остановит, а я под этим делом.
Довел до самой квартиры, бережно так, даже дверь помог отпереть. Спасибо ему. Лидия вошла в прихожую, а там — свет. И в кухне свет. Невестка, Ася, за столом, вся зареванная, под глазом — синячище.
— Асенька! Господи! Да что же…
— Тише, Лидия Александровна, Славик. У дедушки в комнате. Спит. Мы из дому сбежали… Володя… — и в рев.
Оказалось, Ася поздно пришла домой. Сперва задержала клиентка, полчаса болтала по телефону, а Ася ждала. Выскочила — и к метро, опаздывала в сад за сыном. Примчалась, а садик-то уже закрыт. Никого.
— Представляете?! Я чуть с ума не сошла. Кто взял ребенка? Звоню вам — хорошо, что карточка есть для телефона-автомата, велел купить, чтобы ему сообщала, где нахожусь. Мобильный-то он разбил. Звоню — вас нет. Звоню домой, а там занято и занято. А потом никто не подходит. Я уже ничего не соображаю, схватила машину, какой-то частник за сотню подвез на иномарке. Выскакиваю — и прямо на Вовку. Представляете? Он одной рукой Славика держит, а другой мне… мне… по лицу! По лицу! «Попалась, — кричит, — блядь!» Извините, Лидия Александровна, но он именно так — матом. «С кобелем — на «мерседесах», — кричит, — а ребенок один в детсаде… Брошенный! Хорошо, я позвонил, нянечка сказала — последний…» И опять — по лицу со всей силы. Тут уж и Славка как закричит: «Не трогай маму! Я не брошенный! Я кубики складывал!» Я его за руку и бежать… А Вова стоит, как столб. Молчит и стоит. Пришли к вам, я Славку уложила, а сама — вот… Еще повезло, ваш ключ у меня, забрала вчера у Володи, собиралась завтра на рынок — и чтоб вам картошки взять, принести-и-и…
Лидия Александровна сейчас же позвонила сыну, успела только сказать, что Ася со Славой у нее. Владимир перебил:
— Позови жену.
Ася взяла трубку, долго молчала, слушала. Потом разрыдалась:
— Да что ты, Вовочка! Какое прощенье? Я же понимаю — не ты меня ударил, а твоя болезнь. Я сейчас же приеду, понял? Нет, ты меня понял? Я хочу быть с тобой, мне больше ничего не нужно, только не расстраивайся! Жди, я сейчас.
Вызвала по телефону такси и умчалась. А Лидия Александровна достала из холодильника бутылку с настойкой, специально держала — малина на спирту, от простуды. Отвинтила пробку, глотнула прямо из горлышка. Потом встала на колени перед иконой и долго молилась. Просила у Господа, чтоб дал здоровья сыну. Покоя невестке, счастья внуку и дочери. Отцу — долгих лет. А ее, грешницу, чтобы простил, если может.* * *
— …Короче, как ты решишь, так и будет, — сказал Дмитрий.
— Нет, Митя, это решать тебе. Только тебе.
Речь шла о приглашении в Штаты, и разговор был не первый. Конечно, увидеть Америку и встретиться с Катей Дмитрию хотелось — еще бы! Но ему было нужно, чтобы Юлька сама сказала что-нибудь, вроде «ну, конечно, поезжай, какие могут быть разговоры?» А она не говорит. Значит, все же ревнует. Может быть, даже боится, что он там останется. С Катей. А ее бросит. Дурочка! Он же сказал: весной… или летом, в общем, в будущем году они поженятся. И с этим — все. Бумажка из загса? Если Юльке так будет комфортней — пожалуйста! Хотя и без бумажки они живут вместе, семьей, дома Дмитрий бывает все реже и реже. И один, — вздорная мать с чего-то невзлюбила Юльку. Пока знала, что где-то существует какая-то Юля, относилась вполне лояльно, чуть не с восторгом, а познакомил — и поехали:
— А что, покрасивше девушек больше нет? Чтоб не рыжие, не конопатые и ростом тебе не до подмышки. Вы же рядом — смех глядеть! И кто такие ее родители? Или она из детдома, подкинутая? Ах, из прови-и-нции… Тогда понятно…
На другой день торжественно сообщила:
— Встретила на улице Александра Дмитриевича, он с собачкой гулял. С Филечкой. Говорит, Катюша поправилась, ходит. Представляешь? До чего красавица-девочка, загляденье! И дед — сразу видать, полковник, герой. Выправка, воспитание… А отец американский, тот вообще академик, лауреат. Ну, Америка — не Россия… Да, это семья. С большой буквы.
После этого разговора Дмитрий решительно перебрался к Юльке, та была счастлива, навела в доме уют, накупила разных милых вещей, в том числе сверхъестественный чайный сервиз — красный в белый горошек, хозяйничала и хозяйничала, вставая для этого ни свет, ни заря. В редакции все надоедливо спрашивали, когда свадьба, и Юлька отвечала, что не в свадьбах счастье. А на днях, вся покраснев, вдруг спросила сама:
— Мить! А мы когда-нибудь поженимся?
Дмитрий обнял ее:
— А что — котам срочно необходимо менять семейное положение?
Юлька покраснела еще больше, так, что веснушек стало не видно. Сказала, что никакой срочности нет, она — так, в принципе, не бери в голову. Разговор этот состоялся на другой день после того, как ему на работу позвонила мать и торжественно объявила, что пришло какое-то важное официальное письмо.
— Я вскрыла, ты уж не ругайся. Но ведь — официальное, с заграницы. Мало ли что. Может, думаю, срочно, а ты не приходишь и не звонишь. Митя! Это приглашение. В Соединенные Штаты Америки. Вызов. Ты должен срочно его забрать и пойти в американское посольство. Чтоб все оформить.
— Консульство, — машинально поправил мать Дмитрий, думая о том, что да, надо немедленно что-то решать. Он не ответил Кате на два письма, где она сообщала, что приглашение выслано и чтоб он написал, на когда брать билеты — ему их доставит знакомая Рут, она едет в Россию. Билеты туда и обратно, бесплатные, поскольку премия Рут от авиакомпании за большое количество полетов, «так что не комплексуй, вперед без страха и упрека! Оформляй документы и — go аhead!»
После работы он съездил за приглашением и вечером отдал его Юльке. Та внимательно прочла бумагу, не сказала ни слова, повертела еще немного в руках и отправилась на кухню жарить котлеты. Дмитрий пошел за ней.
— Ну?
— Что — ну?
— Что скажешь?
— А что тут говорить? Америка — это тебе не Сиверская. Только дурак откажется. Да еще бесплатно.
— Но ты бы на моем месте… — начал было Дмитрий.
Юлька сразу его перебила:
— Я не хочу ничего тебе навязывать, вообще — давай пока не будем об этом, ты сам подумай со всех сторон, а потом решишь. Как решишь, так и решишь. А сегодня я не хочу, ладно?
Он не стал спорить — в общем, все понятно, буря чувств… Ему и самому необходимо подумать. Кстати, это его проблема, больше ничья. Надо взвесить все «за» и «против» и принять решение. Честное.
«За» — просьба Катерины, она там явно скучает. Как бы ни любили ее отец с мачехой, как бы с ней ни носились, они пока еще не стали до конца родными людьми. А Катьке надо быть среди привычных, родных, и он, Дмитрий, ей, скажем так, — тоже не чужой. За столько-то лет… Конечно, она не пишет — мол, приезжай, не то я с ума тут сойду от одиночества, не пишет и не напишет. Гордая, будет присылать веселые письма с описанием американских чудес и красот. Но что за этим стоит?
Второе «за» — ему самому, конечно же, охота увидеть эти чудеса, он всегда, всю жизнь мечтал побывать в Штатах, а другой возможности не предвидится.
Третье — чего хитрить? — он соскучился по Катьке, по… разговорам с ней — все же она его самый близкий друг. Да, друг. Всю сознательную жизнь были alter ego… А еще — тогда, в аэропорту, когда прощались… Стоп! А вот об этом — нельзя, табу.
Четвертое — отклонить ни с того, ни с сего приглашение ее отца будет хамством и неблагодарностью.
Так. А теперь идут «против». Во-первых… Собственно, «против» только одно — Юлька. Если, конечно, эта поездка заставит ее страдать. И одно такое «против» может перечеркнуть все «за».
На следующий день за завтраком Юлька и спросила его о замужестве. Дмитрий твердо ответил: да. Он и сам об этом думал — пора уж надеть Коту на лапу колечко, а к колечку приделать цепь. Чтобы Кот не бегал по крышам, а мирно, кругами гулял около дуба. То есть около него, Дмитрия. Юлька просияла, и тогда через некоторое время он завел разговор о поездке, сказал: как она решит, так и будет. Ибо Кот-Юлия теперь не кто попало, а его невеста. Это понимать надо.
А она опять уперлась — мол, тебе решать и больше никому!
— Я чего-нибудь такое решу, а Кот начнет жалобно мяукать. И побежит, задрав хвост, к помойным бакам искать других котов и заводить с ними предосудительные знакомства. Тогда что?
— Кот будет ждать. Безропотно и старательно. Но… не больше месяца. Через месяц — к бакам. И привет!
Она согласилась! Не сердится! Господи, да какой там месяц — двух недель хватит за глаза и за уши. Кстати, отпуск ему больше, чем на две недели, никто не даст.
Дмитрий встал из-за стола, подошел сзади к Юльке и начал целовать ее волосы, пахнущие, как всегда, не то какой-то травой, не то полевыми цветами.
Он улетел четырнадцатого декабря, обещав вернуться к Новому году.* * *
«Долго не писала, не было времени. Во-вторых, все непонятней становится, для чего я пишу. На художественную прозу мое сочинение явно не тянет, это надо с печалью принять. Потомков, которые захотят со слабым интересом узнать, что у них была за прабабка, — не ожидается. Даже стихи перестали получаться, а выдавливать их из себя по капле, как раба, не хочу — сказано же: писать надо только тогда, когда НЕ писать не можешь. А я сейчас хочу — не стихи, а жить.
Ну-с, а пока — светская хроника.
Miss Mishсarudny только что пришла из бассейна, что в кампусе, и теперь, как обычно, сидит наверху, на deck. Солнце довольно горячее, хотя на дворе январь. С ней, как водится, семейство кошачьих: Маша — прямо на полу, на солнышке, а Ник, ясное дело, на столе, рядом с тетрадкой. Общая расслабуха. Продолжение следует.Неделю назад мы проводили Диму.
Надо ли подробно описывать, как он прилетел, как мы встретились? Хотя, по справедливости, встреча была трогательная — мы оба жутко волновались. Димку поселили в кабинете отца. В первый же день я показала ему ближайшие окрестности — берег океана, дорожку, по которой по вечерам хожу, скамейку, где мы провожаем солнце. Хотела познакомить с Роналдом, но он, увы, в отъезде по поводу своих заводов, газет и прочих богатств. Я, конечно, небрежно сообщила Димке — мол, на этой вот скамье я обычно назначаю свидания одному знакомому миллионеру. Димка хмыкнул. По-моему, решил, что я вру.
После обеда Рут возила нас всех в ее любимый японский ресторан, где я, чуть не до смерти поразив Димку, ела сырую рыбу. Палочками! Так вот, после обеда мы с ним вдвоем прошли длинным прогулочным маршрутом, который я недавно освоила, — через поляну, что напротив кампуса, где специально для нас стояла на одной ноге какая-то птица, не то цапля, не то аист. Не то, на худой конец, журавль. Потом мы шли по тропинке вокруг заросшего озера, полного водоплавающей мелкоты, — к берегу океана. Там я всегда отдыхаю на камне у обрыва. Это очень красивое место — крутой обрыв, внизу океан, у самого края растет огромный всамделишный кактус. Димка сказал, что он просто потрясен… как я здорово хожу. Я-то, конечно, устала, но — noblesse oblige (франц.), старалась поменьше хромать. Потом он заявил, что у океана как-то необыкновенно много воздуха. Что поделаешь — художественная натура! И вообще я видела, что он от всего в восторге, начиная с полета. А потом — от аэропорта в Лос-Анджелесе, про который он говорит, что, попав туда, почувствовал, будто очутился в каком-то санатории в Крыму, где был однажды в глубоком детстве: красота, все сверкает белизной, веселые, загорелые люди в шортах, кругом тропические растения. А он, как чукча, в зимней куртке и меховой шапке…
— А тут, у вас! Вообще…
— Филиал рая, — подсказала я голосом учительницы. И добавила, что, если бы он побывал в горах, у моего знакомого миллионера, так совсем бы отпал. До потери пульса.
Я имела в виду, конечно же, Роналда (для друзей — Ронни), который как-то недавно пригласил нас с Мышей и Рут к себе в гости. У него в горах ранчо, но это только название. Имеется в виду деревенский дом, а на самом деле роскошная вилла, далеко внизу — океан, а вокруг — целое поместье, куда входит даже кусок горы с собственным водопадом, над которым парит, по-моему, собственный орел. Вокруг дома апельсиновые деревья, а по дорожкам туда-сюда бродят два ослика. Словом, идиллия. Или — Аркадия.
Все это я подробно, даже садистски описала Димке, не без расчета на то, что он наконец ревниво спросит: кем все же мне приходится этот Роналд? Но он почему-то не спросил, а продолжал озираться с идиотски-блаженной улыбкой. Когда мы вернулись, Димка рухнул на диван в Мышином кабинете и сразу заснул — перегрузка впечатлениями плюс смена часовых поясов.
Время его пребывания у нас было заранее строжайше распланировано — составлено schedule, расписание, над которым мы вдохновенно работали вместе с Мышей и Рут. За три недели Димка должен был увидеть максимум, и мы часто спорили, что важней — Диснейленд или, к примеру, Большой каньон. Я настояла на каньоне: все же Диснейленд — развлечение для не вышедших из детства или, напротив, для впавших в него, а Большой каньон, как ни крути, — одно из чудес света, и лично мне куда интересней. А значит, и Димке, уверена.
Еще мы решили съездить в общедоступный замок газетного магната Херста, посетить наконец знаменитый музей Гетти, где никто из нас еще не был. Впрочем, я-то не видела ни замка, ни каньона, ни музея со злосчастными «Ирисами», и Мыша, похоже, рвался все это показать, прежде всего, мне.
Меня смущало только одно: в нашем замечательном расписании как-то не находилось прорехи или хотя бы щелочки, чтобы мы с Димкой могли побыть вдвоем, но тонкая натура Рут небрежно как-то сказала, что, когда мы поедем к Херсту, они с Мышей оставят нас в мотеле на берегу океана, чтобы мы могли отдохнуть от впечатлений и прийти в себя, а им самим крайне необходимо съездить к каким-то друзьям, живущим неподалеку — Рут нужно обсудить с ними свою последнюю статью. Мыша тоже должен что-то такое там сделать. Я все оценила, потому что мне известно: статьи для обсуждения здесь принято посылать электронной почтой или факсом и так же получать ответы. Мыша, который сперва ничего не понял, начал было удивленно возражать, но внезапно осекся и замолчал, по-моему, Рут толкнула его под столом ногой.
Когда мы торжественно предъявили Димке наше гранд-расписание, ожидая, естественно, восторгов, он вдруг смутился и начал бормотать, что все это жутко интересно, спасибо, но — вот… Он обещал на работе вернуться к Новому году, а расписание из этого выбивается, так как рассчитано на три недели. То есть до шестого января. Я разозлилась и спросила: интересно, видел ли он дату на своем обратном билете. Он смутился еще больше и сказал, что не смотрел, он думал — дата открытая, и можно тут забронировать место, он как раз хотел спросить…
— Спросить-то все можно, — сказала я сурово. — Только это такой специальный билет, который нельзя поменять или вернуть. Он бесплатный, а за новый придется платить полную стоимость. А это сумасшедшие деньги.
Димка совсем растерялся, а я испугалась, что наш благородный Мыша сейчас возникнет и объявит, что — какая ерунда, купим тебе новый билет на когда хочешь, а деньги — тьфу! Но Мыша у нас, слава Богу, уже настоящий американец и денег просто так, из-за непонятно чего, не бросает. Он промолчал. И тогда Димка заизвинялся — ничего страшного, наоборот, спасибо, он сможет больше тут увидеть… только ему надо обязательно позвонить в редакцию, чтобы предупредить. А это, наверное, очень дорого… хотя у него с собой есть деньги, он сходит на почту…
Ну, не дурак? Я великодушно сказала: ладно, может звонить отсюда, куда угодно и когда угодно. Некоторые, кстати, иногда посылают отсюда письма по электронной почте. Особо продвинутые.
В тот же вечер — в Питере было ни свет, ни заря— я набрала ему номер так называемой редакции, где в этот час быть не могло никого в принципе. Набрала — и вышла. Говорил Димка недолго, жалел наши деньги. Вышел красный и расстроенный. Видимо, мадам устроила истерику. А мне стало неприлично весело, посмотрим еще, кто кому — мадам…
Следующим утром началось наше путешествие. Подробно — см. путеводители. А я скажу, что сперва мы на большом Мышином броневике — «крайслере» — отправились в Лос-Анджелес. Дорога мне уже знакома до мелочей, и я, сидя рядом с Димкой на заднем сиденье, донимала его расспросами про Питер, про наших, про его жизнь, конечно. Про наших он рассказывал охотно и подробно, и тут я узнала, что Вовкина болезнь — не просто результат переутомления, а тяжелая депрессия. Бандиты застрелили его друга, и Вовка вообразил, будто виноват в этом, даже пытался отравиться. Вот гады, от меня все скрыли! Бедные мама и Аська. Мама — особенно, она всегда и во всем винит себя. Правда, Димка тут же сказал, что сейчас все уже в порядке, просто Вовка киснет, потому что не хочет идти на старую работу, а новой пока не нашел. Про маму он сообщил, что выглядит она как раз неплохо, а дед вообще молодец, Суворов! Задумал со своим Ореховым организовать в Луге какую-то фирму, не то как бы службу. Вроде, охранную. Там, в Луге, есть один мощный современный завод, дед его называет заводом будущего, потому что там по-настоящему работают и по-настоящему платят. А начальство — кто бы подумал? — не сует прибыль в собственный карман, а вкладывает в развитие производства. Короче, честное предприятие. Хоть и частное. Но наезды, конечно, есть, потому что денежки водятся. Вот дед с Ореховым и договорились с директором этого завода создать там нечто охранное — и чтоб безо всяких криминальных личностей, только бывшие военные. Сослуживцы. А наш дед в качестве отставного полководца, обладающего какими-то невероятными организаторскими способностями, будет вместе с Ореховым, у которого есть данные по всем героям-отставникам, это возглавлять, набирать людей, разрабатывать стратегию и прочую тактику. Ничего себе? Все это дед рассказал Димке подробно, потому что хочет, чтобы Димка написал о любимом заводе статью. А то, мол, кругом, как взбесились, пишут только, что все рушится и гибнет, а это, мол, вранье, похожее на вредительство. Притом выгодное коммунистам. Димка обещал написать, но пока еще не знает, где печатать, собственная его газета удавится — не возьмет, главный редактор считает: если не разоблачать, а хвалить — это реклама, а за рекламу пускай плутят. Димка сказал, он все равно напишет и найдет вменяемую газету.
Еще он говорит, что недавно видел Филю, тот растолстел: рыжий безразмерный шар. И я расстроилась — с собакой мало гуляют.
Я все пыталась развернуть разговор в сторону личной жизни, Димка отшучивался — мол, какая там личная жизнь, в России этого не бывает. Там для многих предвыборная кампания и есть личная жизнь. Я тут же всполошилась:
— Как же ты уехал? У вас девятнадцатого судьбоносные выборы в Думу!
— А кто виноват? — возразил он сокрушенно. — Прислала билет на четырнадцатое. Что делать? Я понимаю — халява, но все же надо побыстрей выяснить, нельзя ли проголосовать где-нибудь здесь, в Калифорнии. Кровь с носу, а — проголосовать.
Так мы и проболтали всю дорогу до Лос-Анджелеса, не коснувшись ничего серьезного. И я-то радовалась, что просто вижу Димку и могу, как раньше, говорить, о чем попало, прикалываться, и мне легко и весело, а то — начинала вдруг злиться, что он не скажет хотя бы, что скучал по мне… Но, с другой-то стороны, мы не одни в машине… Я нарочно придвинулась к Димке совсем близко. Раньше в таких случаях он весь замирал… А теперь… тоже. Замолчал, напрягся. Значит, по-прежнему что-то чувствует. А я? А я… увы…Чувствую, что у него теплый бок — и только. Но все еще впереди, Билл же сказал, я — нормальная женщина, а он врать не будет. Из Лос-Анджелеса, где Мыша оставил машину на стоянке в аэропорту, мы полетели в Лас-Вегас, город-праздник. Все там сверкает, как на вечной Новогодней елке, и взрослые превращаются в детей, которым хочется одного — играть. Они и играют. В казино, — что и требуется.
Я с разрешения Мыши проиграла сто долларов. Димка стоял рядом, «болел». У него на игру денег не было, а брать у меня он наотрез отказался.
Из Лас-Вегаса мы автобусом поехали через пустыню к каньону. Это грандиозное явление природы я описать не могу. И не буду — кишка тонка. Зато согласно своей ехидной натуре расскажу про одну — ну, ужасно утонченную — даму из нашего автобуса. Дама эта, как она с гордостью сообщила, прибыла из Сан-Луис-Обиспо. Городок, про который Мыша потом сказал, что это вроде нашего Урюпинска.
Так вот: нашей изысканной спутнице, даме из американского Урюпинска, ничто во время экскурсии не нравилось. Категорически. Лас-Вегас она приговорила: место для развлечения вульгарной толпы, в основном иностранцев, сплошь лишенных вкуса. Пустыня чересчур пуста, не на что смотреть. А Большой каньон… Нет, это слишком грубо, сплошные нагромождения и провалы, она предпочитает искусство. Вот «Ирисы» в музее Гетти — совсем другое дело. Рассчитано на людей с тонким вкусом!
Я не удержалась от реплики — мол, каньон — творение Бога, а искусство — всего лишь копия. Дама смерила меня взглядом, убедилась, что я — лилипут, и отвернулась с видом оскорбленного верблюда. Потом Димка со вздохом отметил, что я здесь добрей и мягче не стала, и это печально… А Мыша напомнил — за «Ирисы» заплачено черт-те сколько, а путевка к каньону стоит всего ничего.
Но не буду тянуть время и перейду к главным событиям, то есть к тому, как в конце Димкиного у нас пребывания, прилежно посетив замок Херста, вызывающий законное чувство классовой ненависти, мы простились с Мышей и Рут. И остались вдвоем в маленьком красивом мотеле на берегу океана. Остались мы без машины, так что Рут заранее повозила нас по окрестностям и показала все кафе и рестораны, до которых мы можем добраться пешком. Утренние кофе и булочку дадут, сказала она, в нашем мотеле.…Уехали они под вечер. Мы с Димкой стояли, смотрели вслед. И молчали. Потом так же молча вышли на берег. Здесь природа была другая, более суровая, чем у нас в Голете, — громадные сосны, камни, с океана дует холодный ветер. Варяжский гость тут бы немедленно спел, что, мол, о скалы грозные дробятся с ревом волны и т.д. Я прислонилась к Димке, и он, вздрогнув, обнял меня за плечи. Потом спросил: «Пойдем ужинать?» Голос у него был хриплый.
Я кивнула, он как будто обрадовался, заботливо сказал, что надо взять мою куртку. Мы пошли за этой курткой, Димка замолчал, и так, изредка обмениваясь какими-то пустыми фразами, мы добрались до ресторана. Я, честно говоря, приуныла — вот мы одни и — что?..
Это был китайский ресторан, Димка ничего не понимал в меню, — где уж ему? — но я, имеющая огромный опыт (раза три бывала), лихо заказала все нам обоим. За столом мы в основном беседовали о выборах в Думу — Димкину газету финансировал штаб правых сил, он все знал до тонкостей и с гордостью заявил, что коммунисты на этих выборах получили наконец по мордам. Когда эта тема исчерпалась, мы перешли к еде и обсудили, почему в Штатах так много всяких национальных ресторанов, а из чисто американских — одни погибельные Макдоналдсы да Кэрролсы — для разведения толстяков. В общем, старательно толкли воду в ступе.
Время от времени возникали паузы, чем дальше, тем длиннее, и я проклинала себя, что не могу, не смею заговорить о том, что для меня, да и для него, наверное, — самое главное: кто мы теперь друг для друга? И что будет дальше?
Впрочем, ответ на последний вопрос я намеревалась получить сегодня же.
На обратном пути мы зашли в крохотный магазинчик, взяли фруктов, кока-колы. Я безрассудно сказала, что надо бы купить бутылку вина. Димка отвел мою руку с кошельком, достал деньги и заплатил за все. Вино он выбрал сам — розовое Калифорнийское. Мое любимое, запомнил.
Мы снова вышли на берег и, стоя на ветру, дождались, пока солнце традиционно опустилось в океан. Димка молча обнимал меня за плечи.
А потом мы сидели в моем номере, пили вино, и он говорил о том, какая я красивая, он уже забыл, что я такая красивая. Просто неправдоподобно. Или я так похорошела от красивой американской жизни? Тут он улыбнулся, но улыбка была грустная.
Мы допили вино, Димка старательно убрал со стола, выбросил бумажные тарелки, вымыл стаканы. И сказал:
— Ну… я пойду, Катька? Ты, наверно, жутко устала.
Я не ответила. И он, потоптавшись, все-таки вышел, медленно и аккуратно закрыв дверь.
Димкин номер был рядом с моим, так что через тонкую стену я слышала, как он вошел к себе, представляла — вот он снимает и вешает куртку. Потом двинул стулом. Сел. Встал. Ходит по комнате.
Я ждала. Прошло, наверное, минут пятнадцать. Он там все ходил. И вдруг приблизился к двери, открыл ее… Постоял и снова закрыл. Черт бы его побрал!
И тогда я пошла в душ, после чего надела новый прозрачный… не знаю, как это называется, мы с Рут, хохоча, купили его на распродаже. Нечто небесно-голубое, все в кружевах. Условное название — пеньюар, а может, наоборот, — ночная рубашка.
Из Димкиной комнаты теперь не доносилось ни звука. Я причесалась, подкрасила ресницы, провела пуховкой по горящим щекам. Чуть-чуть надушилась французскими духами — подарок Рут. Надела туфли на каблуках, которые привезла специально (вообще-то на каблуках больше пяти метров мне не пройти), накинула поверх пеньюара куртку.
Когда я постучалась к Димке, он мгновенно ответил:
— Войдите. Не заперто.
И я вошла.
Димка лежал на кровати. Одетый. Правда, без свитера, но в ботинках. Я села рядом и, как сто раз видела в разных американских фильмах, стала медленно расстегивать рубашку у него на груди. Под рубашкой оказалась белая майка. Что делать с ней, я не знала, в фильмах майки не предусмотрены. Тогда я просто обняла Димку и прижалась лицом к его груди. Я слышала, как бухает его сердце, и поцеловала то место, где оно колотилось. При этом, кроме волнения и сознания того, что нужно делать именно то, что я делаю, не чувствовала ничего. Совсем. Может быть, потому, что, несмотря на колотящееся сердце, чертов Димка лежал, как дохлая рыба на пляже. Тогда, разозлившись, я стащила через голову свой пеньюар и легла с ним рядом, для чего пришлось слегка пихнуть его в бок. Если он и сейчас не очнется, решила — пусть катится ко всем чертям, стал, небось, там со своей… этой… импотентом! Иссяк.
Я приподнялась на локте и со злостью крепко поцеловала его в губы.
И он, наша спящая красавица, вдруг ожил, задрожал, начал часто дышать, обнял меня, прижал к себе, гладил и целовал. Везде. Короче, случилось то, чего я добивалась. I did it. И все было именно так, как я это себе представляла. Я трезво, будто со стороны, наблюдала за происходящим.. И помнила, как надо вести себя самой. Это не всегда получалось, но в общем и целом… Только мне почему-то было ужасно неловко. Точно мне десять лет, мы с братом Вовкой занимаемся чем-то запретным, и сейчас войдут взрослые. Все-таки доктор Билл не прав, я еще не стала нормальной женщиной… На мгновение я представила себе, что со мной — не Димка, а… не важно, кто, хотя бы тот же Роналд. И все вдруг изменилось, внутри меня точно оттаяло что-то. Но тут Димка вздрогнул, застонал, и я сразу очнулась. Стало стыдно. Прежде всего перед Димкой. Я вскочила и, торопясь, натянула свой дурацкий пеньюар, а поверх него быстро надела куртку. Было невозможно, ужасно — рядом с ним — и в таком виде, без всего.
Димка тоже одевался, не глядя на меня. Потом мрачно сказал:
— Прости меня, ради Бога. Я не должен был…
— Почему это? Все было хорошо.
— Нет, не было, — упрямо сказал он. — Мне — да, тебе — нет. Что я, полный идиот, что ли? И потом…
— Если ты насчет детей, то здесь — полная гарантия, — сообщила я голосом женщины, видавшей виды. При этом чувствовала себя расчетливой, эгоистичной дрянью. И одновременно думала: а все же я, наверное, нормальный человек. Просто Димка для меня — слишком родной, и я его в качестве мужчины не воспринимаю. Я на нем эксперимент поставила, стерва!
— Я не должен был… — завел опять Димка, но я его решительно прервала:
— Если кто и не должен был, так это я. Я первая начала.
— Дура, — улыбнулся он, — мы же взрослые. «Первая»… Как будто мы подрались и я разбил тебе нос.
— Димка! Мы не сделали ничего плохого. Никому. Это наше с тобой дело, понял? Наш секрет. И нечего угрызаться.
— Ты не понимаешь! Ты — чистый, благородный человек. Ты вообразила… Я воспользовался…
— Ну, ты зануда! «Воспользовался». Да если на то пошло, это я тебя соблазнила. Тебе хорошо было? Нет, скажи честно, — хорошо?
— Да… но…
— Вот и радуйся. И с тобой — все. А я — урод. Забыл, что ли? И потом мне тоже…
— Врешь!
— Ну, я имею в виду — морально. Просто это было… немножко похоже на кровосмешение, да?
— Ну, знаешь, Катька!
В дальнейшее читатель (которого никогда не будет) ни за что бы не поверил. Так вот, после этих моих слов про кровосмешение на нас с Димкой вдруг напал смех. Мы хохотали, как ненормальные, потом пошли ко мне, я привела себя в порядок, переоделась, мы допили кока-колу и отправились гулять. На улице было темным-темно, только звезды висели над океаном да светились какие-то огоньки у самого горизонта. Сперва мы думали, что это тоже звезды, но огни медленно-медленно двигались, и мы поняли — это океанские суда. Сплошь «Титаники».
После прогулки мы вернулись ко мне и проговорили до самого рассвета. Димка выложил мне все, как там у них развивается с этой Юлей. И я уже не чувствовала ревности. Совсем… Димка продолжает любить меня… Вот и сейчас — любит, это видно по его глазам, по… По всему… Любовь ко мне останется с ним навсегда, что бы он там себе ни воображал… Но если я сейчас из жадности лишу его того реального, что есть в его жизни, вот этой кошачьей Юльки, с которой ему хорошо и будет хорошо, а со мной — точно не будет, если я его удержу, то буду последней сволочью… И на ревность не имею никакого права! А главное — оснований. Как он сказал? «Я к ней отношусь, как будто она — мой ребенок». И пусть. А что принадлежит мне, моим и останется. У него Юлька. А я… У меня все еще впереди. Надеюсь.
Я сказала:
— Димка, иди спать. Вон, у тебя уже глаза слипаются.
Он не хотел уходить, я это прекрасно видела. Я еще кое-что видела и понимала, но… Он послушно ушел, и я проспала до полудня. Спала бы и дольше, да Димка постучал в мою дверь и сказал, что пора обедать, не то приедут Рут с отцом, застанут меня днем в постели и подумают черт знает что.
— Ну и подумают! А ты боишься?
Мы встретили их на шоссе, верней, они нагнали нас, мирно возвращавшихся из ресторана. Мы шли, держась за руки, и я вдалбливала Димке, что любовь бывает всякая и можно запросто любить двоих, только — по-разному.
— А троих? — идиотически спросил он.
— Наверно, в принципе можно и троих.
— Тогда решено: придется завести гарем, — вздохнул Димка, — мне двоюродный брат настоятельно советовал.
Догнав нас, Мыша посигналил, остановился рядом и распахнул заднюю дверь. Мы влезли в машину, и я сразу сказала, что Димке — кровь с носу! — необходимо к Новому году быть дома, это очень важно, он может потерять работу. Димка таращился на меня во все глаза, но молчал.
Он улетел двадцать восьмого, через три дня после того, как мы встретили Рождество и одновременно мое двадцатилетие. Наш городок был украшен с ног до головы, с пальм свисали гирлянды разноцветных фонариков. В ресторане, куда мы приехали, стояла синтетическая елка редкого великолепия, вся в искусственных цветах. И мне вдруг впервые захотелось в Комарово, в лес, где сейчас сугробы и от елок пахнет хвоей. Нам подали устриц и шампанское, Димка всем восхищался, хотя я видела, что глотать устрицы ему противно. И вообще не до еды. Он смотрел на меня. Утром Рут с отцом вручили мне подарок, это было вечернее платье, и когда я вышла в нем из своей комнаты, чтобы ехать в ресторан, все прямо попадали. Я знаю, что была красивой в тот, последний вечер. Пусть Димка такой меня и запомнит.
Мы пили за мое будущее, за Рождество и Новый год, который Димка будет встречать уже дома.
Накануне его отъезда мы ездили покупать подарки. Возила нас Рут. В нескольких милях от нас по шоссе — целый город магазинов, гигантская рождественская распродажа. На стоянках полно машин. Самых разных — от совсем стареньких, дешевых до шикарных длиннющих лимузинов. Из одного потрясающего лимузина вышла роскошная чернокожая дама, и Рут сказала, что это знаменитая голливудская звезда, у нее недалеко коттедж, в Малибу. А я-то думала, дешевые распродажи — только для бедных. Я купила там джинсы для мамы и Аси, деду — кроссовки фирмы «Reebok», пусть попижонит. Славику мы выбрали большую (как Димка ее потащит?) пожарную машину. Подарок для Вовки мы искали очень долго, мне хотелось как-то особенно его порадовать. В конце концов остановились на свитере, я вспомнила, что брат любит надевать под пиджак «водолазки» с высоким воротом, и мы купили целах три — из тонкой шерсти. Черную, белую и серую. Аська, конечно, будет зариться на белую, но она ей велика. Димка, у которого денег было мало, а у нас он, конечно, брать отказался, купил белые женские джинсы, а еще — кружку с мордой рыжего кота. Я не удержалась и сказала, что теперь понимаю, почему он неравнодушен к нашему Нику, так и норовит схватить его, тискать и гладить. Мы с Димкой бродили из магазина в магазин вдвоем, я важно расплачивалась карточкой, которую Мыша для меня завел.
А на следующий день по праздничному городу мы ехали в аэропорт. В машине Димка держал меня за руку. Наше прощанье, как мы оба ни хорохорились, вышло грустным. Пронзительным и очень нежным. Я знала, что прощаюсь с ним навсегда. Даже если мы встретимся, это будет уже не то. А еще я расстаюсь со своим безответственным, несчастным и счастливым прошлым, когда я была только объектом для забот и обожания. Теперь я взрослая женщина. Как все.
Об этом я думаю и сейчас, сидя на deck и глядя на океан. От Димки пришло послание. Всего одно и короткое, вроде телеграммы: «Долетел хорошо. Всем спасибо. Был у ваших, подарки вызвали бурный восторг. Поздравляю с наступающим Новым годом. Love, Дима».
Текст его письма не имеет значения, не в тексте дело.
Завтра — Новый год. Двухтысячный».* * *
Одним предновогодним вечером в квартире на Московском собралась вся семья. Дед накануне вернулся из Луги и объявил, что к концу января переберется туда «для постоянной дислокации» — начинается работа. Жить он будет у Орехова. У того — собственный дом, который он занимает один, в силу чего очень рад квартиранту…
— Заберу Филимона, ему на природе вольготней, поносится, а то, вон, — чистый поросенок.
— А мы, Лидия Александровна, будем часто приходить, с ночевкой! — сказала Ася, которой мрачная атмосфера в собственном доме стала невыносима. Крупных скандалов, тем более драк, уже не было, но Вовка — весь как струна и продолжает ежедневно допрашивать… А допросив, замолкает на весь вечер, что-то тяжело обдумывая. Его поставили на учет в диспансере, предлагали оформить инвалидность, и это привело Владимира в полный мрак.
— У нас новость, — сообщил дед, — два дня назад заходил Дима, передал подарки от Катерины, сейчас получите. Доложил: выглядит она прекрасно, совсем почти не хромает, красивая, веселая. Да и он тоже веселый и весь загорелый — будто с курорта.
— По телевизору показывали — у них там, и правда, настоящий курорт, — сказала Ася.
— Господи, до чего ж я рада за Катюшу, — Лидия Александровна быстро перекрестилась. — Вот как бывает: не было бы счастья…
— Тебе бы. Такого. Счастья, — со злобой отчеканил Владимир, сверля мать глазами, и та сразу сникла. Все замолчали. Жена смотрела испуганно. Дед встал и включил телевизор.
Показывали фильм «Ворошиловский стрелок». Про то, как молодые мерзавцы изнасиловали девочку, а дед отомстил. Отстрелил главному насильнику причинное место, да и с остальными разделался по полной программе.
— Ой, это страшное, я смотреть не буду, пойду Славика уложу, — сказала Ася.
— А давайте вообще выключим, — предложила Лидия Александровна. — Или на другой канал…
— Ну уж нет. Начали — будем смотреть, — уперся Владимир. Дед внимательно поглядел на внука. В полном молчании досмотрели фильм до конца. Лидия всхлипывала. Александр Дмитриевич бросил, поднимаясь:
— Брехня все это. Идеология собачья.
Владимир, отшвырнув стул, вышел в кухню. Все испуганно посмотрели ему вслед. А он, стоя у окна, думал о том, что все-таки не так надо было. Струсил, десантник хренов. А должен был, обязан! — уничтожить Гришку своими руками. Как этот старик из кино. Передоверил Стасу, тот — кому-то еще. А тот сделал — не сделал… Теперь не проверишь… А вдруг скот целехонек, живет себе под другой фамилией? Надо было самому, так надежней… Черт бы всех побрал! Вон — радуются, у Катюши большое счастье. Ах! Ах! Избавились от заботы… Димка, главное, — «веселая». А сам, подонок, тетя Зина говорит, скоро женится. Встретил тут ее во дворе, недовольна: «Невеста — курам на смех, ни кожи, ни рожи. А жениху всего-то двадцать один, как он будет с этой пигалицей да всю жизнь? Вот ваша Катенька — это да. И красавица, и умница, умней моего дурака раз в десять. Я, — говорит, — надеялась, когда он туда ездил, — договорятся, а она, видать, получше нашла. Побогаче! Американца, не из наших дураков», — в голосе тети Зины, только что таком сладком, неожиданно появилась ярость. Тоже хороша стерва. … А Катюха, может, так никогда и не выйдет замуж. Ходит без палки — доблесть. И эта ханжа туда же: «Не было бы счастья…» Счастье нашла. Да у нее теперь на всю жизнь страх перед любым мужиком! Если бы хоть знать точно, что Гришка подох…Про то, что Григория уже полгода нет в живых и, значит, даже выйдя на его след, никакой Вовкин киллер из бандюг не смог бы выполнить заказа, знал только один человек на свете, полковник в отставке Александр Дмитриевич Крылов. То есть про киллера ему, конечно, точно известно не было, так, кое-какие догадки…Что, кстати, в свое время и подтолкнуло к действиям. А вот про последние секунды жизни ублюдка ему было известно все досконально.
Получив в свое время Катюшкин дневник, Александр Дмитриевич и в мыслях не имел его читать — как тут читать, когда не велено? Раскрыл тетрадку только потому, что искал, маразматик, листок с телефоном справочного больницы, сама же Катерина и дала —вместе с дневником. То есть она-то дала по отдельности, а он с переляку сунул листок машинально в тетрадь. А накануне операции принялся искать: перерыл все карманы, ящики стола, дознавался у дочери — не видала ли. Не нашел. Собрался было звонить Володе и тут, сквозь склероз, вспомнил, что Катюша просила передать тому тетрадку. Взял эту тетрадку, полистал на всякий случай, и — вот она, бумажка! Сам же и сунул, когда прощались с внучкой. Достал листок и хотел уже закрыть тетрадь, как вдруг наткнулся на одну фразу. И не поверил глазам. Этого не могло быть, ошибся, не понял чего-то! Он внимательно перечитал ту фразу, потом — всю страницу, заглянул в предыдущую, все еще надеясь, что Катерина чего-то нафантазировала, она умеет — сочинила страшный рассказ. Но надежда тут же пропала. Она писала о себе. Правду.
Дальше он читал, не отрываясь, только раз отложил тетрадь, чтобы взять в аптечке и положить под язык крупинку нитроглицерина. Лиды дома не было, работала. Вернется — спросить? Нет, она не знает, не может знать, не то руки наложила бы на себя… А эти ее покаянные речи? Молитвы?.. И все же Александр Дмитриевич был уверен — всего дочь не знает, а проклинает себя за то, что привела в дом человека, которому на ребенка было наплевать. Вот он и недоглядел. Нет, толком Лида ничего не знает, а Катерина — помнит в подробностях… И с этим живет. Если это жизнь…
Ночь перед операцией Александр Дмитриевич не спал — волновался за внучку, а перед глазами все стояли строчки из дневника, написанные ясным, школьным еще, но твердым почерком. Столько лет — и никому ни слова. Что же у нее в душе-то творится? Ад. И ничего не поделать, не поговорить. Найти и наказать? Что это даст? Нет, сделать тут уже ничего нельзя. Значит, и ему теперь придется с этим жить.
Так думал Александр Дмитриевич той ночью. Потом отдал дневник внуку. И только через несколько дней, когда Владимир, бледный, средь бела дня ворвался в квартиру и сразу — за альбом, искать фотографии, дед понял: прочитал, знает… По тому, как тот нервно рылся в альбоме, не находя снимков, — их Александр Дмитриевич на всякий случай загодя вынул, — по дрожащим Володькиным пальцам сделал вывод: парень принял решение. Если не помешать… Вовка найдет ублюдка и убьет. Характер горячий, а башка не шибко работает. Сядет парень. Отговаривать, переубеждать? Смешно! Один выход. Опередить.
Полковнику Крылову, воевавшему в «горячих точках», убивать приходилось. И не раз. Особенно в Афгане. Что ж, будет, в крайнем случае, на его совести еще одна жизнь. Врага. Врага настоящего, куда хуже и подлее тех духов, которых истреблял, не задумываясь о ценности человеческой жизни. Война есть война: или он — тебя, или ты — его. А внуку кровь на руках ни к чему. Ему жить.
Но это — в крайнем случае. Чтобы Владимир не стал убийцей, убивать самому вовсе не обязательно. Первая задача — найти. Найти… Потом будет видно — можно сдать в милицию, хотя это вряд ли, поздно. Можно покалечить… Да просто запугать! Чтобы ублюдок, сменив фамилию, убрался и прятался до конца дней. И никто не найдет. Ну… а если не выйдет… тогда… Взять на себя.
Что ж, цель понятна. В общих чертах.
Так он и объяснил Андрею Орехову, сидя у того в доме, в Луге, свою просьбу найти Григория по военкоматским каналам. Вне всяких сомнений: по возрасту тот еще не снят с учета, и, значит, место его нахождения можно определить.
— Не пудри мозги, батя, — помолчав, сказал тогда Андрей, — себе самому не пудри. «Избить. Запугать». Найдем гада. И замочим.
— А вот это уж будет мое дело. Исключительно, — отрезал Александр Дмитриевич, — мое. И решать, что делать, и по обстановке … делать. По делу брать никого не намерен.
— Не намерен, так не намерен, — согласился Орехов, знавший характер своего командира. А сам подумал, что там видно будет, сперва надо найти. И найдем.
Нашел. К тому дождливому воскресенью, когда Катя сидела дома одна, потому что любознательный дед уехал на экскурсию в Новгород, мать была на даче, а Димка куда-то делся, Александр Дмитриевич знал о Григории Слизневе все. Все, что нужно. Знал, что, изувечив Катюшку, ублюдок сбежал к себе в Вологодскую область, а оттуда — под Архангельск, где занялся бизнесом. Бизнес заключался в том, что Григорий с двумя дружками покупали на умирающем заводе пиломатериалов доски, шпон и брус, покупали, дураку ясно, за наличные, у начальника цеха, продававшего готовую продукцию как брак, по дешевке. Потом везли в Москву и сбывали застройщикам. Дач в Подмосковье строилось до беса, товар разбирали с ходу. Дело было прибыльное, но в конце концов партнеры обвинили Григория в том, что тот присвоил общие деньги. Чего от такого гада и следовало ожидать. На какое-то время он исчез, то есть нигде не вставал на воинский учет, а потом объявился в Костромской области, в школе-интернате для слепых детей. Устроился не кем попало, а в качестве заместителя директора по хозяйственной части. Там все было штатно: Григорий прописался, уладил дела в военкомате, говорили даже, собирался будто жениться на местной. И вдруг — пожар в школе. Ночью, когда детишки спали, Григорий был у своей бабы, а дежурная нянька, говорили, ушла к подруге смотреть по телевизору эротическое шоу. Здание было старое, деревянное, запылало, как костер из сушняка. Слепые дети метались в огне, кричали, пока во флигеле не проснулся пьяный сторож. В результате сгорели двенадцать детей, почти вся младшая группа. Остальные с ожогами были отправлены в больницу. А от здания остались одни головешки, все пропало в огне, включая финансовую документацию.
Конечно, были комиссии, прокуратура завела дело. Но, как у нас водится, до причин докопаться не удалось. Директора уволили без права работать в детских учреждениях, Григорий остался без места. Но чистый. И уехал, даже не простившись с невестой. От нее потом работники местного военкомата и получили сведения, что не иначе, этот ее ухажер со своим директором, ворюги чертовы, и подожгли дом, поскольку через две недели должен был прибыть из Костромы аудитор. А Гришка и вообще грязный тип — старшие девочки жаловались: приставал. На вопрос военкома, как же эта женщина собиралась выйти замуж за такого нехорошего человека, та с вызовом ответила, что любовь зла, одинокая бабья доля — сами знаете, особенно в сельской местности. Ни дров заготовить, ни огород вскопать. К тому же она надеялась, что, став семейным, Григорий остепенится. Под ее влиянием.
На данный конкретный момент обнаружить его удалось в Великом Новгороде, где он жил вполне легально, успешно работал на строительстве дач для «новых русских», для себя недавно приобрел на окраине недостроенный дом, в нем и обосновался, в первом этаже, а сам потихоньку превращал дом в особняк, не хуже, чем «у людей». Средства были, руки — тоже, дом намечался трехэтажный. Но работа шла медленно, — целыми днями, включая выходные, Григорий вкалывал на заказчиков, заколачивал деньгу, на себя — только вечерами. Говорили, выпивает. Но в меру. И всегда в одиночку — друзей не заводит. Адрес в военкомате, само собой, известен.
Всю эту разведработу по выяснению перемещений и обстоятельств жизни ублюдка спокойно и деловито, не привлекая лишнего внимания, и проделал Андрей Орехов. И в один прекрасный день выдал своему командиру подробную информацию. На Андреевом «запорожце» с ручным управлением они съездили в Новгород на рекогносцировку. Установили местоположение дома, посмотрели издали на хозяина, что-то строгавшего вечером во дворе.
Увидев объект в бинокль, Александр Дмитриевич по тому, как перехватило горло, сразу понял — Гришка! И ощутил такую ненависть, что, был бы сейчас один, вошел бы на участок и зарубил гада тем топором, что валялся поодаль. Андрей, сразу почувствовавший состояние командира, увез его прочь от проклятого места, приговаривая, что надо в любом случае спокойно, без нервов обсудить все варианты действий и только тогда выбрать оптимальный.
Но полковник в отставке Крылов обсуждать какие-то варианты был уже не способен. Катькин дневник, как было написано в какой-то книге, стучался в его сердце, не давая ни спать, ни есть, ни работать. Эта мразь погубила, по сути, всю семью полковника, — ведь ясно же, что Оля, жена, умерла, потому что знала — внучка, которую она обожала больше всех на свете, не выживет после падения из окна. А и выживет — будет умственно неполноценной. Дурочкой. Ясно и почему Вовка остался без высшего образования и живет абы как. Про страшную Катюшкину судьбу и говорить нечего, сколько бы операций ей ни делали, той раны, что в душе, — не залечишь. Калека на всю жизнь. А убийца, да, убийца! — живехонек. Пакостит землю. Даже слепых детишек угробил.
Александр Дмитриевич, конечно, всесторонне обдумал, и не раз, все возможности наказать ублюдка законным способом. Он, в отличие от многих в наше время, верил в законную власть. Но пришел к единственно верному выводу, что в этом как раз случае власть, что бы ни делала, просто не справится. Если уж никто не сумел найти причины пожара в интернате, хотя там-то вроде все было ясно, расследовать давнишнюю историю с Катериной и вовсе бесперспективно. В милицию должны были заявить пять лет назад доктора, оказавшие девочке первую помощь. Но, видно, не до милиции им тогда было: ребенок умирал, спасли — на том и спасибо. Что ж… Заявлять на Гришку — дело пустое. Но и жить, ничего не делая, не получится. Тем более, Вовка. Этот рано или поздно доберется. Может, это будет уже через неделю, может, завтра… Парень сам не свой ходит.
Ничего не сказав Андрею — увяжется, — Александр Дмитриевич купил в первом попавшемся туристическом агентстве путевку в Новгород. И уехал, дезинформировав Катюшку насчет какой-то льготной ветеранской поездки.
В Новгород прибыли автобусом после обеда, разместились в гостинице «Турист», где ему, отставному полковнику при параде да со звездой Героя, дали одноместный номер. После короткой обзорной экскурсии и ужина ветеран простился с группой, состоявшей в основном из молодежи, сказал, что идет спать.
Спутникам старик был до фонаря, торопились на дискотеку, тут же, в гостинице. Александр Дмитриевич, полчаса передохнув, не спеша переоделся в спортивный костюм, кроссовки, натянул на лоб черную «чеченскую» шапочку и незаметно вышел из гостиницы. В кармане лежал пистолет и веревка с петлей на конце. Никто его в вестибюле не встретил, а и встретил бы, не узнал — в спортивной одежде, сухой, поджарый, мускулистый, он выглядел лет на десять моложе. И двигался иначе — днем вышагивал важно, грудь вперед, подволакивая ноги и шурша об асфальт подошвами тяжелых (нарочно надел) ботинок. Сейчас шел, чуть пригнувшись, быстро, почти бесшумно — как когда-то в разведку ходил с ребятами.
Возле Гришкиного дома он оказался в двадцать один ноль-ноль, пройдя через город пустырями и проулками — весь путь заранее наметил досконально, когда разрабатывал план операции. Уже почти стемнело. Дождь, моросивший весь день, приутих. Дом стоял без огней, только тусклый свет фонаря падал с дороги.
Александр Дмитриевич рассчитал точно — гад исправно трудился, надстраивая третий этаж. Одна стена была уже обшита досками, и теперь Григорий, стоя наверху, обтесывал что-то топориком. Александр Дмитриевич открыл калитку и вошел на участок. Григорий тотчас его заметил, окликнул:
— Кто? Чего надо?
Вот этим голосом он приказывал Катюшке замолчать, когда та кричала… Александр Дмитриевич понял теперь, что значит, когда говорят «потемнело в глазах».
— Дом не продашь? — спросил хрипло, уверенный, что жадная сволочь, даже если и не собирается продавать, ценой непременно поинтересуется.
— А сколько даешь? — крикнул Григорий, продолжая махать топориком. Потом вгляделся в непрезентабельную фигуру покупателя, ухмыльнулся. И лениво пригласил: — Желаешь осмотреть, лезь сюда.
Что-что, а лазать Александр Дмитриевич, слава Богу, умел, в Афгане без этого никак. Через минуту он, вскарабкавшись по хлипкой приставной лестнице, уже стоял рядом с Гришкой, чувствуя запах спиртного и усмиряя дыхание. Потом стащил с головы шапку, глянул ублюдку прямо в ненавистное лицо:
— Узнал?
Понять, узнаёт его Григорий или просто принял за кого-то и испугался, Александр Дмитриевич не успел. В глазах того что-то заметалось, лицо напряглось. Дохнув перегаром и тут же стиснув рот, так что губы стали одной прямой чертой, замахнулся топориком. И, уже ни о чем не думая, действуя автоматически, так, как полагалось действовать в такой ситуации, Александр Дмитриевич бросился на «духа», перехватил руку с топором, дернул на себя, так что «дух», продолжая движение, проскочил мимо и оказался спиной к полковнику. И тогда Александр Дмитриевич сделал «замок» на горле противника и резко повернул его голову предплечьем, как рычагом.
Все это заняло одно мгновенье. Он скорее угадал, чем услышал, хруст. Со всхлипом обмякло, сразу став тяжелым, тело в его руках. Топор полетел вниз. Полковник отпустил тело, и оно, сорвавшись с высоты, глухо ударилось о землю.
Проверять, жив или мертв враг, Александр Дмитриевич не стал. Найдут — ясно: оступился спьяну, упал, сломал шею.
Ловко, как кошка, полковник спустился, цепляясь за выступы, по противоположной стороне дома, к калитке не пошел — пробрался, осторожно ступая по траве, к забору. Впрочем, особо осторожничать было вроде ни к чему — вокруг ни души, а дождь, передохнув, сперва закапал и вдруг, точно по заказу, хлынул во всю мочь, такой плотный, что в пяти шагах ничего не разглядеть. Натянув шапку до самых глаз и подняв воротник, Александр Дмитриевич перелез через забор и уже другой дорогой вернулся в гостиницу, по пути избавившись от не пригодившейся веревки. Поначалу было задумано повесить ублюдка в уличном сортире — да чего уж… А пистолет? Что — пистолет? Тем более, именной. Никто ни в кого не стрелял и не собирался…
В гостинице он снял мокрую одежду, убрал в пакет (отвезти на дачу и сжечь с мусором) и принял горячий душ. Лег и сразу заснул. Устал за день.
Утром поехали смотреть монастырь, потом — раскопки. Молодые после вчерашних плясок ходили сонные, зато полковник выглядел свежим и бодрым.
— Берите пример со старшего поколения, — назидательно сказала девушка-гид, — ветеран Великой Отечественной, жизнь отжил, а все еще интересуется.* * *
В первый день после новогодних праздников Дмитрий с Юлькой подали заявление во Дворец бракосочетаний. Юлька, правда, считала, что такая спешка пока ни к чему. Дмитрий настоял. Он хотел, чтобы все было сделано. И конец.
Свадьбу назначили на двенадцатое февраля — месяц на то, чтобы окончательно все обдумать и решить (по-казенному — «проверить чувства»). Это было ни к чему, он уже все решил, а от раздумий — одни «тараканы». Лучше бы всего — сразу пришли, расписались — и штамп в паспорт. И никаких тебе размышлений, разных там воспоминаний… и другого. Лишнего.
…В день приезда Дмитрий явился к Юльке рано утром — первым поездом метро. Всю дорогу метелил себя, что не предупредил, — сюрприз, видите ли. Дебил. А ничего не подозревающая Юлька, которой по телефону было сказано, что он прилетит после Нового года, иначе — ну, никак! — так вот Юлька запросто могла уехать к родителям или торчать до утра в редакции, выпуская праздничный номер.
Когда он позвонил, чтобы сказать, что будет в Питере только седьмого января: такая подлянка, — на раньше нет билетов, праздники! — Юлька вела себя сдержанно. Седьмого, так седьмого. И замолчала. Дмитрию показалось, она там плачет, спросил, не очень ли Кот обиделся. Но Юлька абсолютно ровным голосом, чуть медленнее, чем обычно, произнесла, что нет, ты что? — только дураки обижаются на то, чего нельзя изменить. Дмитрий тихо сказал ей «целую», она ответила «ага» — и положила трубку. После этого он послал ей еще одно письмо по е-мэйлу, короткое — просто сообщил, что у него все в порядке, все по плану. Она не ответила, и это было понятно, не будет она слать письма туда.
Подходя в шесть утра к дому, он с удивлением увидел в окнах свет — и в кухне, и в комнате. Это было странно: Юлька любит поспать. Что-то случилось? Но, шагнув из кабины лифта на площадку, он сразу очутился в ее объятиях. Несмотря на жуткую рань, Юлька была в своем парадном красном платье, с новой прической — лоб открыт, на затылке «конский хвост». Все это Дмитрий рассмотрел потом, а сперва просто почувствовал руки, крепко обхватившие его шею, губы на своих губах и услышал ликующий голос:
— Митяй! Митяй! При-е-хал!
Оказывается, звонила Катя.
— Она такая хорошая! — восторженно говорила Юлька. — Представляешь? Звонок. Длинный. Я сразу поняла — междугородный, ну, думаю — мама с папой. Насчет свадьбы. А она говорит: «Здравствуйте, Юля, это Катя из Калифорнии». Представляешь? Я сперва испугалась…
— Чего?!
— Ну… мало ли… все может…
— Например?
— Ну… ты заболел или…
— Ясно. Или решил остаться там насовсем.
Юлька покраснела.
— Ага. Так и было. Я решил остаться, — продолжал Дмитрий, — и попросил сообщить тебе об этом Катерину. Именно ее. Из трусости. И отчасти из подлости. Хорошенького же ты мнения о человеке, за которого, помнится, еще недавно собиралась замуж.
— Я так не думала, — сказала Юлька, покраснев еще больше.
— Думала! Коты не умеют врать.
— Да ладно тебе прикалываться! Ему говорят, какая Катя хорошая, а он… Представляешь, она говорит: «Давай будем на «ты». Дима мне как брат, а ты, значит, сестра».
…Так. Брат. Несмотря ни на что. И ничего тут не изменить. Все к лучшему. Только почему так противно на душе?.. А Юлька… такая любящая, ласковая. Своя. Похудела. И глаза впали.
— Кот здоров? — спросил Дмитрий. Они стояли в прихожей, обнявшись. Он даже не успел снять куртку.
— Кот-то здоров, — откликнулась Юлька. — Только…
— Только?..
— Тут… не знаю, как ты отнесешься… Понимаешь, намечаются котята. Или один котенок — количество пока не определено.
— Юлька!! Ну… Вот это — да! Это же здорово!
…А правда — здорово? Да. Здорово. Потому что…Потому что ставит все точки над «и». Знак — «только прямо» при одностороннем, естественно, движении…
— Вот и Катя тоже так думает, — тихо сказала Юлька.
— Постой. А она-то при чем?… И что она там такое думает?
— Я ей сказала. Она же говорит — мы сестры, а я говорю: тогда ты скоро станешь теткой, — Юлькин голос звучал виновато. Чуть-чуть.
— Ну? А она?!
— Поздравила. И тебя велела поздравить. И передать, что все — к лучшему в этом лучшем из миров. Так и сказала.
Вот и все. Да. Именно — к лучшему. Никаких мечтаний, метаний и несбыточной фигни. Начинается взрослая жизнь. Реальная и трезвая. Как у всех обычных людей. Без… полетов во сне и наяву. Здесь его дом, рядом женщина, которую он теперь обязан беречь. И любить! И он же любит ее, любит, черт возьми!
— Юля! Мы немедленно, сегодня же, подаем документы в загс. И я очень рад, что будет ребенок. Я тебя очень люблю.
— Ох, Митька! Я же всегда подозревала — ты у нас тупой. Не надо меня уговаривать. И себя — тоже. Ты приехал. Больше я ни о чем не желаю знать. Хотя… про то, что ты меня любишь, можно тупо повторить.
— Люблю! Люблю! Я вообще неравнодушен к котам, особенно к рыжим. Знаешь, там, у Катерины, живет огромный рыжий кот. Так она даже внимание обратила, я его все время гладил и на руках таскал.
— Понято. И принято. А теперь живо снимай куртку и — на кухню, я пирогов напекла.Новый год они встречали вдвоем. Накануне Дмитрий вдруг поссорился с матерью. Он позвонил ей, сказал, что Новый год — семейный праздник и они с Юлей приглашают ее к себе.
— Почему это я должна идти в чужой дом? — тут же вскинулась мать. — Твой дом, между прочим, здесь. Где шляться — дело твое, а Новый год надо встречать дома.
— Мама! Ну зачем ты сразу в штыки? Мы хотели, чтобы ты не возилась, пришла и в кои веки села за накрытый стол. Юлька тесто поставила на пироги, студень варит.
— А меня совершенно не касается, что она там варит — студень, отраву или зелье, которым мужиков привораживают! Она мне никто!
— Ошибаешься. Конечно, твое право — относиться к ней как угодно. Мы не навязываемся. Но только имей в виду: Юля — мать твоего будущего внука, — сказал Дмитрий спокойно.
И началось! Он, уж точно, сошел с ума! Кто это в двадцать один год заводит детей? Одни придурки. Теперь — всё! В люди он уже не выйдет никогда, диплома не получит, так и будет гоняться с высунутым языком, искать, где бы зашибить лишнюю копейку. И всякой личной жизни — конец! Да это вообще даже некультурно — размножаться в таком возрасте. Хотя она понимает, беременность — лучший способ поймать мужика. «Ты бы лучше подумал, откуда эта внезапная беременность! Появившаяся, пока тебя не было…» Ну, а дальше пошло уже такое… Пришлось вешать трубку.
Тридцать первого вечером Дмитрий, ломая себя, все же позвонил матери.
Та, услышав его голос, заявила, что разговаривать не желает. И пусть он попомнит…
Ее дело, хотя настроение, конечно, испортилось.
Но ненадолго. Юлька была такая нарядная и счастливая, стол — такой красивый… не хуже, чем… там, в ресторане, где Дмитрий встречал Рождество. И елка тут была самая настоящая, из леса… Катерина, помнится, тогда сказала, что, если ее отцу не удастся найти настоящую елку, она лучше повесит шарики на один из кактусов, растущих на берегу… Дмитрий вдруг точно наяву услышал, как она это произносит, буквально услышал голос, интонации, увидел ее, улыбающуюся, в новом платье, которое она только что надела, чтобы ехать в ресторан. Он тогда еще подумал — это уже не девчонка, женщина, которая знает, какая она красивая. Прекрасная леди… А потом в ресторане, когда они танцевали — медленно, быстро ей еще трудно, Дмитрий обнимал ее… Все! Хватит!
— Мить! — позвала Юля. Он повернулся и понял, что она уже довольно долго стоит рядом и смотрит на него. — Мить! А давай позвоним в Америку, поздравим Катю. А то — даже невежливо, гостил-гостил у людей, а уехал — и поминай как звали. Давай, а?
— Давай. Хотя… в Калифорнии сейчас еще двенадцать часов. Дня!
— Ну и что? Наоборот, хорошо — застанем дома. Может, вечером они уйдут в гости.
Дмитрий молча пошел к телефону, набрал номер. Помнил его наизусть вместе со всеми кодами, хотя ни разу еще не звонил, — только записал, уезжая.
Подошли не сразу. Трубку взяла Рут, что-то быстро сказала по-английски. Дмитрий не понял, пробормотал с испугу:
— Excuse me, I did not understand. Repeat please once more.
— О-о, Дима? — обрадовалась Рут, сразу перейдя на русский. — Здравствуй, Дима! С Новым годом! У вас там — такие события! Президент пошел в отставку… Я скорей зову Катю, а то очень дорогое время на телефон.
Дмитрий слышал, как Рут по-английски зовет Катю, и сразу — ее голос.
— Привет, Димка! Вешай трубку, я тебе сейчас перезвоню.
Он хотел возразить, что на один разговор в году у него самого уж как-нибудь хватит денег, но раздался отбой.
— Разъединили? — с сочувствием глядя на него, спросила Юлька. — Набери снова.
Дмитрий не успел ответить, телефон звякнул, он схватил трубку… и услышал торжественный голос матери.
— Я хочу, чтобы ты отдал себе отчет в том, что я впервые в жизни встречаю Новый год одна. В день, когда страна осталась без власти и случиться может все, любая агрессия. Где у тебя совесть? Поменял на бабу, на дешевку? С тех пор как ушел отец, мы всегда-а…
Этого нельзя слушать. Надо класть трубку, но… Новый же год! И — да, с тех пор как отец их оставил, Дмитрий, действительно, каждый Новый год встречал с матерью. За стол садились в одиннадцать, провожали старый год. Ровно в полночь Дмитрий выпивал бокал шампанского, а потом, оставив мать у телевизора, мчался к Кате… Впервые в его жизни они в это время врозь. С Катей. И вот сейчас она не может сюда дозвониться, потому что занято. Занято!..
— Мама, я сейчас не могу, я тебе позвоню через пять минут, ты извини, я…
— Ты не можешь! Времени нет! Для родной матери! — это был даже не крик — визг. Он торопливо положил трубку, и телефон сразу зазвонил опять.
— Ну вот, — сказала Катерина, — теперь можем говорить. А то у вас там это запредельные деньги, а я тут — по карточке. У вас уже скоро полночь, так что поздравляю, мы все поздравляем — и Рут, и Мыша, и коты. Между прочим, Ник по тебе скучает, два дня был сам не свой, все ходил, искал. Муркал.
«А ты — не скучаешь? Совсем?» — хотелось спросить ему. Вместо этого, взглянув на Юльку, которая почему-то не шла на кухню, откуда пахло чем-то пригорелым, Дмитрий чинно поздравил с наступающим Катю и всю семью, включая, натурально, и котов. Потом светски спросил, где они собираются встречать Новый год. Дома?
— Коты? Дома. А нас Роналд пригласил на ранчо. Там у него на горе — настоящая елка, живая! Громаднющая! Он ее уже украсил и положил подарки. Будет фейерверк, хотя это запрещено. Слушай, тут все поражены уходом Ельцина…
— А как же кактус? — перебил Дмитрий. — Помнишь, ты собиралась повесить на него шарики?
— Какой кактус?.. А-а, так это — если б не было елки… Слушай… А ты не забыл?.. Про кактус?
— Я ни про что… не забыл… А ты наденешь то платье, ну, которое — в последний день? В ресторане?..
Пробормотав, что сейчас сгорит пирог, Юлька быстро вышла из комнаты. Но он все равно сказал. Совсем тихо, прижав трубку к губам:
— Я тебя люблю.
Она не расслышала. Стала прощаться:
— Ладно. Пока. Поздравь от меня Юлю и пламенный привет моему будущему племяннику! Скажи ему это громко и радостно. Я тут прочла, что дети все слышат и понимают еще в утробе матери. Все! Целую! Конец связи!
Гудки.
Надо было идти к Юльке. А вдруг она все поняла, обиделась, плачет? Ей же нельзя! Свинья он все-таки. Ведь он любит Юльку, это правда. Катя сама говорила: «Любовь бывает разная». Он тогда еще тупо сострил, что придется заводить гарем. Это было сразу после… той ночи…
Юлька вовсе не плакала — деловито возилась с готовым пирогом. Не поднимая головы, спросила:
— От меня привет передал?
— Передал, — бодро соврал он. И тут же добавил: — А она просила поздравить тебя и обратиться с речью к племяннику. Персонально! Сказала: дети все секут еще в утробе. Так что — внимание! Тетя Катя тебя поздравляет! Персонально! Слышишь? Эй, Кузя!
— Не ори! Напугаешь ребенка, сделаешь заикой… А почему — Кузя?
— Откуда я знаю? Почему-то Кузя. Пока. Хотя…У меня в детстве был такой котенок, серый с белой грудкой. Кузьма. Редкой сладости.
Без двадцати двенадцать Юлька сняла передник, причесалась, навела ослепительную красоту, они зажгли на елке свечи, погасили верхний свет и уселись за стол. Сперва, как положено, проводили уходящий год, и Юлька заявила, что это был лучший год в ее жизни.
— В моей тоже, — согласился Дмитрий. Сказал чистую правду.
Без минуты двенадцать он откупорил шампанское, они встали и подняли бокалы.
На экране телевизора уже били куранты.
— Пьем под четвертый удар часов, — сказала Юлька тоном эксперта.
Чокнулись и выпили.
— С Новым годом, Митя! С двухтысячным — с ума сойти!
— С Новым годом, милая!
— А, действительно, — милая?
— Самая-самая. А кто еще милее пушистого рыжего кота?
— …который скоро станет толстым и неповоротливым.
— Толстые коты — вообще загляденье.
— Как тот, в Америке? Которого ты гладил и таскал на руках?
— Точно! Я и тебя буду гладить и таскать на руках. Прямо сейчас и начнем! Пока груз подъемен.
Он подошел к Юльке, поднял ее со стула, взял на руки и стал ходить возле елки, на которой сияли свечи, посверкивали игрушки и блестела мишура. Стало легко на душе. Юлька — милая, теплая, доверчивая. Все хорошо. Хорошо!!* * *
Ася сказала по телефону, что придет со Славой часам к восьми — помочь резать салаты, чистить селедку и вообще накрывать на стол.
— Сладкое не покупайте, я испекла обалденный торт, одна клиентка рецепт дала. А Вова потом еще принесет лимонад, хлеб и все тяжелое.
— А почему вы придете не вместе? — спросила Лидия Александровна. — Опять поссорились?
— Ну, не то чтобы… Просто он хотел набрать водки, а я сказала, не надо. А он говорит: провожать старый год надо только водкой. А ему же вообще ничего нельзя! Даже шампанского. Он ведь таблетки…
— И правильно. Кстати, у нас все есть.
— Все равно нельзя.
— Ну, шампанского придется налить, а то — сама знаешь… Придется из зол выбрать меньшее. Он и так все время чувствует себя неполноценным.
Ася промолчала. Еще неизвестно, какое зло он сам выберет. Особенно если она станет отговаривать. Разве что при деде не посмеет, деда он пока уважает, не то что… А она, Ася… С дурацкой ревностью все опять пошло по новой. Недавно потребовал, чтобы выписала на бумажку и оставила ему все адреса и телефоны клиенток. И ни одного не пропустила! Зачем? Как это — зачем? А если ему вдруг станет плохо? Или — с ребенком что-нибудь? Как это так — уходить на весь вечер да еще чтобы невозможно найти?
Ася покорно написала ему все, что просил, с указанием времени, на которое назначен каждый визит. Но предупредила:
— Вообще-то за такие звонки мне могут отказать. Эти дамы не любят, чтоб беспокоили.
— Это еще почему?
— Ну, как… Тебе бы понравилось, — пришел, допустим, водопроводчик, чинит унитаз, ты ждешь, чтоб поскорее, а ему тут супруга названивает. Где, дескать, мой Вася, чем там у вас занимается?
Владимир буркнул что-то, взял листок, спрятал. Но пока не звонил ни разу. Зато опять завел моду ждать Асю вечером у подъезда. И она прямо с ума сходила, если долго нет автобуса, а ловить частников теперь уж боялась — помнила, что было…
Как-то не выдержала, зашла к его врачу в диспансер. Ведь улучшений-то нет. Может быть, надо положить в клинику? Все же наблюдение, лекарства…
А врачиха так спокойненько, с прищуром, и заявляет:
— Между прочим, ваш муж предупреждал, что вы придете просить о госпитализации. Чтобы он не мешал вашей личной жизни. Дело, конечно, ваше, но для госпитализации оснований не вижу, общественной опасности он не представляет. Так что без его согласия — не имею права. А вам советую поводов не давать, не усугублять. Гуманней нужно быть с больным человеком.
Теперь Ася жила в ужасе, что докторша обязательно скажет Вовке, мол, жена хочет от него избавиться. Страшно себе даже представить!
Однако в новогоднюю ночь все как раз было тихо и мирно. Володя пил шампанское, причем в самую меру, зато бесконтрольный Славик выдул чуть не целый пузырь лимонада. Говорили за столом, главным образом, об уходе президента, все, кроме деда, жалели. Мог бы доработать до срока, что мешало? А как еще будет с этим, новым, неизвестно.
— Тем более он из органов, — сказала Лидия Александровна.
— Нет. Ельцин правильно поступил. По-мужски, — возразил дед. — Не можешь работать — уйди, не маячь. Можешь — работай хоть до ста лет. Другое дело, что президентский срок так и так кончается. А новый… По делам узнаем его. Так вас в церкви учат, а, Лида?
Только пробило двенадцать, подняли бокалы — звонок. Катюшка: «Пью с вами вместе. Слышите — бокал в руке, стучу о трубку?» Поговорила сначала с дедом, потом с матерью, Асей и напоследок — с братом. Славка к тому времени заснул, и его унесли в дедову комнату.
— Уговаривает приехать. Просто — мертвой хваткой, — сказал Владимир, возвращаясь за стол. Вид у него был довольный. — Сказала, не приедешь, помру с тоски.
— А поезжай! — обрадовалась Лидия Александровна. — Хоть отвлечешься.
— От чего это я должен, интересно, отвлекаться?
— Мать имеет в виду, развлечешься, повидаешь другую страну. Вон — Дима говорит — чудо света.
Ася раньше всех заметила — муж начинает заводиться.
— Да я бы, конечно, съездил. Отчего же… Только на какие шиши? Катюха, понятно, говорит — отец оплатит. Как ребенок! Сколько можно его доить? И так уже… Я ей — приезжай сама. Хотя бы ненадолго. А она — визы ни за что не дадут обратно вернуться. Русских туда сейчас пускать не любят. Это я, кстати, сам слышал.
— А куда — любят? — усмехнулся дед. — Я другой такой страны не знаю. Хорошо себя аттестовали. Вечно побираемся, выпрашиваем кредиты, а у самих — спеси выше крыши. Чуть чего: «Я те щас — бомбой!»
— Папа, а почему ты не пригласил к нам своего Андрея? — спросила Лидия Александровна, у которой политика вызывала головную боль. Все равно ничего от нас не зависит, так чего мусолить. — Ты же сам говорил — человек живет один.
— Это как сказать. У человека есть дама сердца.
— Интересно, что это за дама такая? Тоже какая-нибудь… без ноги? Или со стеклянным глазом?— с неожиданной злобой вдруг сказал Владимир.
— Наоборот! Очень даже симпатичная особа. И все при ней, не только руки с ногами.
— Почему же они не поженятся? — спросила Ася, робко посматривая на Владимира, который мрачно что-то такое жевал. И тотчас прокляла себя за этот вопрос, потому что дед ответил, что у дамы, к сожалению, имеются муж и дети, так что о браке речи нет.
Ну, дед! Он про Асину жизнь всего не знает, вот и говорит что придется, да еще так браво усмехается — мол, знай наших! А Володя сразу аж побледнел:
— Ага. Ясненько. У бабенки, значит, семья, а она от живого нормального мужа — к увечному? Называется — извращенка.
Тут, слава тебе Господи, телефон опять зазвонил. Зинаида, соседка. Никогда не звонила, а тут:
— С Новым всех вас годом, веком и тысячелетием! Всем — всего самого наилучшего! Как там наша Катенька?… Ах, звонила, поздравляла… Это, я понимаю, — родственная, за тысячи килуметров звунит, и деньги, небось, не малые, в долларах. Ну, что скажешь… Она у вас всегда была воспитанная, внимательная. Везет некоторым. А мой с проституткой связался, просто зла не хватает… Ну, это уж не телефонный разговор. А у вас, наверное, дым коромыслом? Вся семья в сборе?
— Да нет. Уже спать собираемся, — сказала соседке Лидия Александровна поспешно. Не скажи, та возьмет и явится, к тому клонила. А тут и без нее ходишь как по бритве…
Все-таки прошло без скандала — и слава Богу. Мирно попили чаю с Асиным тортом, и они с Вовой ушли домой, оставив Славку спать. В прихожей Владимир подал жене пальто. Пронесло.ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Вот — пишу опять после довольно большого перерыва. Придется со скорбью признать: я, как сказала бы мама, маюсь от безделья. Причем все вокруг только и думают, как бы меня развлечь, привлечь и отвлечь. Раньше у меня было железное оправдание — болезнь, увечье. А что теперь? Крепкая, в основном, девица, живу тут, у Рут с Мышей, как в санатории. Поправляю да поправляю здоровье — за их, между прочим, счет. А они не богачи, и, по-моему, с деньгами у них сейчас неважно, хотя мне об этом никто не говорит и ни за что не скажет. Подозреваю: плата за одну мою операцию — нечто чудовищное.
А так — что? Вот, начались занятия в университете.
Недавно посетила мощно разрекламированную лекцию о творчестве Бродского. Читал ее (по-русски, слависты должны знать русский) гость из России, какой-то крайне неряшливый поэт, имя которого я слышала в первый и, надеюсь, в последний раз. Начал он, впрочем, с сообщения, что имеет всемирную известность. Потом приступил к лекции. И мало того, что шепелявил и брызгал слюной, это не вина, а беда, но он о Бродском ничего практически не сказал, все о себе да о себе, обожаемом. Как Бродский любил его стихи и знал их наизусть. Бывало, в каждом письме умоляет — пришли да пришли что-нибудь новенькое. Потом начал, завывая, читать эти свои гениальные стихи. Некоторые были ничего, но уж больно похожи на Бродского, другие — не похожи ни на что вообще. Впрочем, может, он новатор, а я серость.
Я дослушала поэта до конца исключительно в порядке мазохизма. В качестве компенсации Мыша устроил для меня дома литературный турнир. Мы с ним читали Бродского наизусть. Один начинал и прерывался на какой-нибудь строчке, а другой должен был продолжить. Победил, конечно, Мыша.
…Недавно я показала Мыше свои стихи. Те, что считаю лучшими. И он похвалил — без Димкиных восторгов, просто сказал: «Интересно. Молодец». А потом признался, что в молодости и он писал стихи, а потом бросил. Думаю, то же будет и со мной.
Еще я недавно слушала лекцию Рут. Пришла в аудиторию, села, и никто на меня не пялился — мол, а кто это, новенькая, что ли? Представляю, что было бы в России! Все уставились бы, точно в аудиторию прискакала кенгуру.
Я все поняла, потому что привыкла к манере Рут говорить, да и вообще уже, видно, неплохо знаю язык. Рут рассказывала о современной российской политике, и мне было любопытно.
… А Роналда нет, улетел с дядей Томом в Нью-Йорк на какую-то миллионерскую встречу. Обещал, как вернется, свозить меня в театр. А еще — пригласить нас всех на обед к себе на яхту. Выяснилось, что у него есть яхта, она стоит где-то в гавани, и он не собирается выходить вместе с нами в океан, навстречу буре и штормам, — просто обед из ресторана привезут туда. Здесь многие так делают, яхта — не безумная роскошь. Но этот званый обед будет позже, когда станет совсем тепло.
Приехала моя подруга Эвелин, заходила, рассказывала, как провела каникулы. Они с Солом несколько дней жили в Лос-Анджелесе, потом поездили по Калифорнии. Рассказ ее состоял, в основном, из довольно монотонного перечисления и описания отелей, где они останавливались, ресторанов, которые посетили, и шопинга, шопинга, шопинга (бесконечного хождения по магазинам). Мне хотелось спросить, любит ли она своего друга. Но это бестактно до хамства, здесь таких вопросов не задают, точно так же, как, например, не спрашивают, кто сколько зарабатывает. Ну, не уроды? Нет, мы не таковы! Помню, Ася когда-то жаловалась, что в больнице, где она работала, перед зарплатой все бегали в бухгалтерию жадно смотреть ведомость. Нет, не узнать про собственную зарплату, а сколько собираются выдать лучшей подруге. Аська говорила, что ее приятельница Галка закатила страшный скандал, когда Асе заплатили больше, потому что она дежурила под Новый год.
Увы, из разговоров с Эвелин я ничего интересного не извлекла. А она расспрашивала меня про приезд Димки. Я, как положено, отвечала аналогично: были там-то, жили в таких-то отелях, я купила для родственников вещи на сэйле. (По-русски Эвелин это называет «на продаж».) И вдруг она задает вопрос: как Димка в смысле секса. Я прямо обалдела, смутилась, а потом гляжу — она об этом говорит точь-в-точь, как о шопинге. И ответила, что, мол, все нормально, вполне на уровне. А что? Димка-то, правда, был на уровне, это я…
Тут уж и мне стало интересно, как это бывает у них, тут, в смысле — как все случается в первый раз. Спросила. Она подумала-подумала (видно, рылась в памяти), потом говорит: «Мне в высшей школе (у них это — в старших классах) нравился один мальчик. Один раз после вечеринки мы с ним зашли ко мне, сидели, слушали музыку. Потом он меня поцеловал. И шепчет на ухо: «Хочешь заняться сексом?» Я немного испугалась, говорю: «Можно, я десять минут подумаю?» Он отвечает: «Думай». Я подумала — а почему нет? У нас в классе у многих это уже было. Ну и сказала ему, что согласна».
С этим мальчиком они потом встречались целый год, а когда кончили школу, он уехал в Чикаго. И все кончилось. Было ясно, что кончилось без надрыва и страданий. Забавные они ребята! Но, может, не у всех у них все так просто до примитивности? Будем надеяться.
А я до сих пор не могу забыть ту ночь в мотеле. И ругаю себя. Ведь главное, что мне тогда было нужно — чтобы он понял: не ее, а меня он любит по-настоящему. А он, судя по всему, это и так понимает. Всегда понимал. А еще он знает, как я к нему отношусь, и не имеет на сей счет никаких иллюзий. Хотя иногда мне кажется, если бы это повторилось, все могло быть по-другому… Скорей всего, я выдумываю. А теперь и думать поздно: неделю назад Димка женился на своей Юле. И дай им Бог счастья. Я позвонила, поздравила. Трубку взяла она, была очень дружелюбна, но… Димку не позвала, все мои поздравления и пожелания выслушала сама и сказала, что обязательно передаст Мите. Не знаю, слышал ли наш разговор сам… Митя, и, если слышал, хотелось ли ему выхватить у нее трубку. Ох! Плохой я человек. Но и Юля эта тоже не так проста: «Она такая бесхитростная! Просто — кот, вроде Ника». Кот-то она кот, а догадалась в первом же разговоре, когда я позвонила, чтобы она ждала Димку двадцать восьмого, выложить все про свою беременность. Поставила в известность. Впрочем, ладно. Димке с ней будет лучше. Спокойней, во всяком случае. А ты, мерзкая карга, сексуально притом озабоченная костяная нога, перестань злобствовать. Все зависть. И безделье. А еще — Роналд уехал, и не на ком испытывать свои чары…
Этот лист я потом вырву и уничтожу.
Из здешних новостей главная та, что в первых числах февраля мы с отцом летали в Дюрам к моему хирургу. Он мной доволен, велел только увеличить физические нагрузки. А поскольку Мыша и Рут не могут состоять при мне шоферами, а к тренеру в клуб пешком не доберешься, Мыша начал-таки учить меня водить машину. Мне жалко его времени, нашел бы лучше инструктора, а он: учить меня ему приятно и интересно, кроме того, инструктор — дорогое удовольствие. Я как-то все время забываю, что Мыша и Рут не миллионеры, вроде Роналда. Вкалывают с утра до вечера, Мыша за последние два месяца раза три летал в Нью-Йорк и в Бостон — читал там по две лекции в день, в Нью-Йорке, кажется, даже три. А еще он как-то нехотя сказал, что заезжал по пути в ту свою фирму, где когда-то начал карьеру. Вел какие-то переговоры. Вернулся усталый, даже осунулся, но это — заработки, и он ими бросаться не может. Да. Нечего мне страусничать — мое лечение влетело им в копейку. Недавно я вошла в кабинет Рут и застала кусок разговора, который сразу оборвался при моем появлении. По-моему, речь шла о том, чтобы продать этот дом и купить другой, в городе. Предложила это, видимо, Рут. Мыша грустно возражал — мол, там не будет вида на океан, а она сказала, зато просторней, ближе к университету и, главное… Тут я и влезла в комнату. А она, наверняка, хотела сказать, что главное — тот дом дешевле. Я ни о чем не спросила, раз они замолчали, но поняла: я сижу у них на шее, свесив ноги. Я потом спросила Рут, чем бы могла им помочь, как вообще тут зарабатывают хоть те же студенты. Она говорит, многие ее студентки работают в кафе официантками, но для меня это пока исключено — там надо бегать. Я предложила: можно поспрашивать, не нужна ли кому-нибудь из профессоров бэбиситтер, то есть няня — на то время, пока они заняты. Это у меня получится, ведь я же оставалась со Славиком. Я могла бы днем работать, а по вечерам готовиться к экзаменам в университет. Но тут Мыша встал на дыбы. Нет и нет. Я, видите ли, еще недостаточно окрепла.
На обратном пути из Дюрама мы с ним посетили Билла, психо нашего аналитика. Я ему все рассказала про себя и Димку. Он чему-то обрадовался, считает, это прогресс, и я в этих делах не должна себя сдерживать, а тем более бояться, что не то чувствую или не так себя веду. Я должна быть раскованной и делать что хочу… Я не сказала ему, что имею на этот счет кое-какие безумные планы — может, из этих планов ничего еще и не выйдет.
Но вернемся немного назад.
Когда мы встречали Новый год на ранчо у Роналда, там, кроме нас, был еще его племянник. Роналд меня предупредил, что не приглашал его, тот сам примчится из Санта-Моники, раз узнал, что будут гости и, главное! — среди них — молодая девушка! Я сперва обрадовалась сдуру, наряжалась, как Наташа Ростова на первый бал. Но когда увидела этого Джерри, мне стало не по себе. Вылитая крыса, сходство поразительное. Вытянутая почти параллельно земле шея, незаметно переходящая в голову, потому что затылок — плоский. Подбородка, считай, нет, острый нос сливается с верхней губой, из-под которой видны два длинных зуба. Реденькие, торчащие вперед между носом и губой усишки. Волосы зализаны назад и завязаны хвостиком. А фигура! Узкие плечи и широкий таз. Только хвоста нет. А может, есть? В штанах? И походка — мелкая такая побежка — бр-р-р… И все это наряжено в темно-серый костюм, светло-серый жилет. А под отсутствующим подбородком галстук-бабочка. Красная. И это существо все время точно принюхивается шевелящимся кончиком носа.
Роналд сразу увидел мой ужас и, смеясь, сообщил, что Джерри — сын его покойной сестры и его, Роналда, единственный наследник. А явился сюда столь стремительно потому, что до смерти боится, как бы дядя на старости лет не женился на молоденькой авантюристке, а тогда — прощай наследство! И так он бдит не первый год, не жалея себя. Мы решили его разыграть, изобразить, будто я как раз и есть та самая молоденькая авантюристка и у нас с Роналдом бурный роман. Мыше и Рут мы ничего говорить не стали, а то они начали бы нам подыгрывать и, будучи дилетантами, только бы все испортили.
Получилось здорово! За столом я сидела рядом с Роналдом, нежно называла его Ронни, от чего у моих лезли глаза из орбит, «Ронни» называл меня Кэт, а иногда, понизив голос, — бэби, подливал вино, накладывал закуски, — ухаживал вовсю. Ровно в полночь, с первым ударом часов — у Роналда в столовой стоят на полу старинные часы с боем, — он галантно поцеловал мне руку. А потом, когда мы все сидели на террасе, мой «Ронни», в полутьме, как только мы оказывались в поле зрения наследника, как бы украдкой ласково гладил мое плечо. Я видела недоуменную физиономию отца, но это пусть, главное, я видела, как истерически взволнован Крысак, он просто не находил себе места. Мы с Роналдом нарочно сели в отдалении от всех, он в коляске, я рядом в кресле, так наш грызун каждую секунду, мелко тряся огузком, подбегал что-нибудь спросить, предложить или сообщить. Роналд, видимо, решил создать кризисную ситуацию и во время очередного явления Крысака с коктейлями для нас наклонился ко мне и демонстративно поцеловал в щеку. Потом извинился на ухо, дескать, — условие игры. Но я вдруг поняла, что поцелуй мне понравился и я, кокетка, хотела бы его повторить. Только по-настоящему. И пустилась во все тяжкие. Выпила подряд два коктейля «Манхеттен», казалась себе роковой женщиной и стала пристально смотреть на Роналда. Он почувствовал мой взгляд и повернулся. В глазах его было сперва недоверие, потом удивление. И он тихим голосом спросил:
— Вы… в самом деле этого хотите?
Я молча кивнула. Он сказал:
— Ваш отец меня убьет.
— А Джерри — меня, — сказала я, — но я не боюсь. А вы?
В это время над водопадом погасла последняя ракета, стало темно, и я почувствовала, что он меня целует. Не как в первый раз, а в губы, да так, что у меня захватило дух.
— Все, соблазнительница, — сказал Роналд и отпустил меня. — Пожалейте старика.
И в это время на террасе вспыхнул свет — Крысак в панике врубил электричество. Жалко — по-моему, не видел всего.
Вскоре мы уехали домой, и по дороге я наконец объяснила все Рут и Мыше. Рут смеялась, а Мыша только качал головой. Потом назвал меня легкомысленной леди, которая еще многих сведет с ума.
На другой день я позвонила Роналду. Должна же я была, как воспитанный человек, поблагодарить его за прекрасно проведенный вечер, не правда ли? Он сказал, что вечер был действительно прекрасный, и будь он молодым и, главное, здоровым… как там? «Будь я самым достойным, самым умным человеком и будь я свободен… от моей коляски… я бы сейчас на коленях просил вашей руки и любви. Я правильно сказал? Я давно читал Толстого, но когда-то многое помнил наизусть». Только тут я, поначалу обомлевшая, поняла, что он цитирует по-английски «Войну и мир», то место, где Пьер объясняется с Наташей Ростовой. Еще он сказал, что наш розыгрыш удался с потрясающим результатом. Джерри, весь трясясь, пытался воспитывать дядю. Визжал, что поведение почтенного джентльмена с этой русской просто шокирует. Любому наблюдателю ясно: ей (это мне) нужны только его деньги. Only money! Only! Потом рассказал пару ужасов про русскую мафию.
«А вы? Что вы ему ответили?» — «Сказал, что моя личная жизнь — не его дело. Абсолютно! Я вообще в ближайшее время собираюсь в Россию. После чего и поговорим. Он уехал, находясь на грани безумия, и не удивлюсь, если в ближайшее время подошлет ко мне психиатра». — «А ко мне — наемного убийцу!» — подхватила я.
Так прошло празднование Нового года. Очень весело. Хотя здесь, у нас, торжественно встречать Новый год вообще-то не принято, здесь главное — Рождество. Но мы встретили Новый год вот так, по-русски.
Первого января мы отсыпались, а когда встали, я потащила всех в бассейн. Мыша нас с Рут фотографировал, и я уже послала экспресс-почтой домой снимки — я в бассейне в разгар зимы. У меня очень красивый ( и очень открытый) купальник, вообще карточки получились. Хорошо бы Димка зашел к нашим и они ему их показали… Послать такую фотографию домой женатому человеку я ведь не могу.
С Ронни (это имя он попросил ввести в повседневный обиход) мы продолжаем дружить и встречаться на берегу океана. Он теперь приезжает каждый вечер, а раньше — только в хорошую погоду, хотя и довольно часто, поскольку погода здесь, в основном, обычно хорошая. Со мной он нежен, я с ним — тоже. Он мне нравится. Правда. Похож на Рузвельта. И вообще… Короче, по-моему, он — настоящий мужчина, несмотря на коляску.
Вчера я думала о Димке и вдруг что-то сочинилось. Надо бы послать ему, но… У него, поди, теперь дома цензура и — как это? Агитпроп?Весна — это радость, но ты ни при чем.
Я озером стану, ты — светлым лучом.
Ты был моим братом, а стал водопадом
И солнцем играешь, как желтым мячом.Весна — это солнце, но ты ни при чем.
Я стану синицей, ты — черным грачом.
Ты был моим братом, а станешь закатом,
Прозрачным потоком и чистым ключом.Весна — это слезы, но ты ни при чем.
Хлестнули рассветы холодным бичом.
Ты был моим братом… Ты стал моим братом.
Весна — это радость, а ты ни при чем. *Нет, ей-Богу, я, кажется, поэт, и поэт истинный. А?..»
* * *
Март. Уже март. В Калифорнии бушует настоящее лето. Цветут бугенвилии и какие-то большие белые цветы на деревьях, похожих на магнолии. Только цветы, как из воска, — без запаха. Катя спрашивала и Рут, и отца, и Роналда, что это за деревья, — никто не знал. И она подумала, что они тут не засоряют мозги ничем лишним. Рационалисты!
Этими своими критическими (зато «патриотическими») наблюдениями Катя не делилась ни с кем. Было бы неблагодарностью как-то не так говорить о стране, вернувшей ей здоровье. Кроме того, она боялась огорчить отца, он так старался, чтобы ей было хорошо. Ей и было хорошо, но… иногда абсолютно не с кем поделиться своими мыслями и наблюдениями. Эвелин просто ничего не поняла бы, говорить с ней на серьезные темы — все равно что с Ником и Машей. А отцу, и тем более Рут, рассказать можно далеко не все. Не могла же она сказать Мыше про свои женские переживания, про ночь с Димкой, тем более про теперешние свои мысли. Рут? Она — примерная католичка, и обсуждать с ней, что испытывает Катя, когда Роналд берет ее, допустим, за руку… Страшно даже себе представить!
Рут безусловно нравилась Кате. Она была милая, добрая, хорошо относилась к ней и, главное, любила отца. Решительная и энергичная, умела не давить своей энергией и не навязывать мнений. Словом, была настоящей американкой, в самом лучшем смысле слова — умела уважать чужую свободу. Но Катя теперь понимала, почему, например, Рут с отцом заключили негласный договор не касаться в разговорах российской политики, экономики, перспектив. И особенно войны в Чечне. Рут, увы, считала Россию непредсказуемой, отсталой страной, раньше — опасной, потому что сильной, мощной и агрессивной, теперь — слабой, но по-прежнему ядерной и невменяемой, а потому нуждающейся в жестком руководстве цивилизованного мира. Об этом можно было догадаться по отдельным репликам, реакции на новости из России, наконец, по тому, что Катя услышала на ее лекции. Удивительно: у Рут в Москве было много друзей, некоторых из них она искренне любила, помогала, вечно возила подарки, лекарства. Но в рассказах даже об этих людях сквозило что-то… какой-то легкий оттенок превосходства. Точно речь идет о малых детях, хотя среди них имелись и академики, и известные политологи, и журналисты. И еще Бог весть какие интеллигенты. Кате казалось, что каждую свою поездку в Россию Рут рассматривает как довольно опасную экспедицию, вроде путешествия Миклухо-Маклая — на Новую Гвинею. Он ведь тоже любил своих папуасов, среди них у него были друзья. Но… как бы друзья местного значения, для того чтобы общаться с ними там, на Берегу Маклая, а не в Петербурге. При этом Рут с почтением и восторгом относилась к русской культуре, считала Петербург красивейшим городом мира, обожала Эрмитаж, русский балет, признавала отдельные успехи в науке. Как это все совмещалось?.. Проскальзывало еле заметно, но Катя улавливала. Она всегда была наблюдательной, проведя столько лет в изоляции. Иногда ее недетские выводы поражали Димку, и он искренне считал ее самым умным человеком на свете. Димки сейчас рядом не было. Уже не будет. Выкладывать свои соображения по поводу Рут отцу — невозможно. Даже подло! Так и получалось, что иногда поговорить, о чем хочешь, не с кем.
Оставался дневник. Но и тут не все было просто. В свое время он был задуман почти грандиозно — как попытка создания романа, художественно-мемуарного произведения, куда войдут и реальные эпизоды, и рассуждения, показавшиеся автору оригинальными и глубокими. Но допускались и коррективы, иногда даже вымысел, если он того заслуживал. Некоторые (хотя и не все) насквозь выдуманные события Катя, едва написав, вычеркнула или просто вырвала страницы. Была у нее, например, глава, где они с Димкой на его машине съездили в Вологду, нашли там дядю Гришу и утопили в проруби, возле которой тот удил рыбу. Эта глава Кате очень нравилась, сцена убийства получилась здорово — она вложила в нее всю свою ненависть. Целый день ходила довольная, а потом перечитала и решила уничтожить: а вдруг с этой сволочью действительно что-то такое случится, Катины записки попадут в руки милиции и станут неопровержимой уликой против них с Димкой? Были там еще кое-какие моменты, которые стоило бы (и когда-нибудь придется) уничтожить. Но пока было жалко. А одно совсем недавнее событие и разговор она сознательно не включила в дневник, об этом не должен был знать никто на свете. Бедный Крысак!
Она уже неплохо водила машину. Пока, конечно, только сидя рядом с отцом.
Письма из России теперь приходили редко, раз в неделю по выходным кратко писал дед, приезжавший домой из Луги. Димка, в основном, поздравлял с какими-нибудь экзотическими праздниками, вроде Восьмого марта. Одно письмо было очень смешным: Димка прислал несколько анекдотов про «новых русских», и они пользовались здесь бешеным успехом. Про свою жизнь писал скупо, т. е. практически не писал — мол, все нормально, Love, Dima. Первое время неизменно передавал приветы от Юли. И вдруг перестал, будто почувствовал, что Кате это ни к чему. Ни к чему и было… А от Вовки последнее время — вообще ничего. На Катины послания он не отвечал, а дед на ее вопрос о брате сообщил, что с Владимиром опять плохо — вышел на работу в свой банк, сразу там сокрушительно разругался с руководством, в момент уволился и теперь хандрит.
Зато здесь сплошные новости. Отец вдруг сообщил Кате сногсшибательное: он, оказывается, решил оставить преподавание и вернуться в свою изначальную химическую фирму — ему-де предлагают там очень интересную и высокооплачиваемую работу. Далее. «Жить мы с тобой, — сказал он, — будем, видимо, в Нью-Джерси, там для нас уже присмотрели дом. Это большой, просторный дом в колониальном стиле, с колоннами, с огромным садом — настоящая усадьба, тебе понравится. Фирма в часе езды, кстати, почти рядом с университетом, куда ты поступишь, если, конечно, тебе там понравится. И до Нью-Йорка недалеко, будем ездить туда культурно развлекаться и прожигать жизнь».
— А Рут? — спросила Катя, потому что он все время говорил «мы с тобой».
Он помялся, потом как-то невнятно сказал, что Рут, к сожалению, придется остаться в Калифорнии — здесь у нее хорошая работа, а там ничего подходящего нет. Пока. Будет видно, есть кое-какие идеи.
— Зато мы будем летать друг к другу в гости. Тем более, в Нью-Джерси живут родители Рут. И не надо делать из этого трагедии, все хорошо, девочка. Ника возьмем с собой, Рут так решила. А у нее — Маша. И вообще это еще не окончательно, есть другие варианты.
«Все хорошо, девочка»… Все хорошо, прекрасная маркиза. Катя понимала, что все не так уж хорошо, скорее, плохо. А причина — безумные траты на ее лечение, и об этом пора сказать себе прямо в лицо.
Плохо-то плохо… Но она почему-то вдруг вспомнила, что у Ронни в Нью-Йорке есть квартира и дом на Лонг-Айленде, он недавно рассказывал. Вспомнила — и успокоилась.* * *
В полпервого ночи Ася позвонила свекрови. Больше ждать не могла, уже и на улицу выходила, и в окно смотрела. Потом подумала: вдруг он у матери? Взял назло и ушел — поволнуйся! А матери наврал, будто Ася знает, где он. От него сейчас таких штучек можно ожидать сколько угодно. Ну, конечно, он там! Где еще? Разве только у Евгения, но туда сейчас звонить неудобно, семейный дом, дети спят.
— Лидия Александровна! Извините, что поздно. Вова у вас?
— Что?.. Это ты, Ася? Нет, Вовочки нету. И не заходил… Нет, не звонил… — в голосе свекрови, в первый момент сонном, уже зазвенела тревога. И Ася мысленно себя выругала. Надо было еще подождать или уж, черт с ним, сперва позвонить Евгению. Лучше быть невежливой, чем пугать человека. Тем более ее. Лидия Александровна теперь с ума сойдет.
— Как он появится, ты мне сразу же позвони. Асенька, слышишь? Я буду теперь ждать.
Точно — будет ждать, не заснет. Придется звонить Жене — вон уже скоро час, без двенадцати минут. Так поздно Вова никогда не приходил, только когда работал. А теперь ему и быть-то негде.
— Ради Бога, извините. Можно попросить Евгения Васильевича? Это Ася Синицына, у нас Вова потерялся.
Евгений подошел сразу. Нет, еще не спал, читал тут одну вещь. А что? Что с Володькой?
— Да вот — час ночи, а его нет. Просто не знаю, что и думать. Звонила матери, там тоже нету. Понимаешь, Женя, мы утром поругались…
— Я сейчас приеду. Ты особенно не волнуйся, с ними это бывает. Поставь-ка пока чайник, а я схвачу такси и через полчаса у тебя.
Ася поставила на плиту чайник. Заглянула к сыну — спит, натянув на голову одеяло, а попа наружу. Поправила. Подошла к окну. На улице темно, но уже не так, как зимой. Прозрачная такая темнота, чувствуется — скоро начнет светать. Вдали зашумела машина… мимо. Из садика напротив появилась пожилая пара с собакой. Живут в соседнем доме, пса своего мордастого выгуливают поздно ночью — видно, злой, дерется. И всегда ходят вдвоем. Когда-то и они с Вовой ходили по ночам гулять вдвоем. Уложат Славку, посидят, посмотрят телевизор и перед самым сном — на улицу. Хоть на пятнадцать минут. Вовка говорил — продышаться. А сейчас… Утром опять — Ася собиралась, все, как обычно, — одевалась, красила губы. Муж, лежа в кровати, мрачно на нее смотрел. В упор.
Уже в пальто, держа Славика за руку, попросила:
— Забери ребенка вечером, хорошо? У меня в семь часов клиентка.
Скривил рот — это у него последнее время такая улыбка. Говорит:
— Ясно. Клиент-ка, — и еще раз с удовольствием повторил свою глупость: — клиент-ка! Опять, значит, на блядки.
— При ребенке?! Как не стыдно?
— Это тебе, тебе должно быть стыдно! Совсем завралась. Клиентка у нее. Ха! Подмыться не забыла? Какой телефон у… этой? Ну который клиент-ка?
— А пошел ты! Надоело! Идем, Славик. Не плачь, это у папы шутки такие. Дурацкие.
Потом весь день себя уговаривала — хватит потакать. Он от этого только больше распускается. Совсем уже без тормозов. Все смеются — куда бы ни пришла, сразу к телефону: «Можно, я домой позвоню?» Одна пожилая дама, между прочим, народная артистка, недавно говорит:
— Нельзя мужиков так распускать, деточка! Они от этого на шею садятся. И безобразничают. Чем больше уступаешь, тем они наглее.
Точно. Так и есть. Сегодня Ася не будет ему звонить. Довольно! И не позвонила! Ни разу. А вечером, конечно, не выдержала, отменила последний визит, в четыре часа помчалась за сыном. Пришли домой, а там — пусто. Нет Вовки. И до сих пор нет.
Снова машина. Такси. Встала у подъезда. Жене еще рановато. Володя?!.. Нет. Какая-то женщина. Незнакомая. Кожаный пиджак, мини-юбка, длинные ноги. Всматривается в какую-то бумажку и входит в подъезд. Девушка по вызову? А может, где-то празднуют, позвонили знакомой… Чайник на кухне давно свистит, Ася только сейчас поняла, что уже давно слышит свист.
Она погасила газ. Десять минут второго. Господи, да что же это? И Жени нет.
Звонок! Вова. Его звонок! Думает, заперто изнутри… Нет, Евгений… Сразу прошел в кухню, попросил чаю.
— Завари свежего, а то засну… Вот так. И себе налей. Ела давно? Что? Утром? Ну, мать… Доставай, что там у тебя. И — на, вот эту таблетку прими. Давай-давай, у тебя же руки трясутся, ошпаришься сама, это ладно, но ведь и меня — заодно. Ну что тут у вас? Излагай. Дай только сначала пепельницу.
Ася подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, пересказала утренний разговор. Евгений слушал, курил. Как бы между прочим поинтересовался:
— Лекарство его на месте?
Ася ахнула, бросилась в спальню и тут же вернулась:
— Все в тумбочке. Он ведь, Женя… он их последнее время — редко…
— Ясно. Ну, не взял — уже хорошо. Ты всем звонила, куда он мог поехать?
— Всем. Может, в милицию?
— Рано. Ничего делать сейчас не будут. Слушай, а к деду он — не мог?
Ася обрадовалась. Ну, конечно, мог. Мог! Он туда уже ездил два раза. Насчет работы. Только туда сейчас не позвонишь, у Орехова дома телефона нет. Можно завтра, на работу к ним. С утра.
Телефон! Ася вскочила, бросилась, точно зная, что это свекровь. А все же крошечная надежда… Но тут же погасла.
— Асенька, ну как?
— Пока никак, Лидия Александровна.
— Может, мне приехать?
— Ой, ну что вы? Ночью, одна. И потом здесь Женя, Евгений Васильевич. Вы ложитесь, я позвоню, когда… если…
Громко вздохнув, Лидия Александровна положила трубку.
Утром нашли в Луге деда. Нет, Володя не был. И не звонил. Дед сейчас соберется и выедет в город: «Прибуду к четырнадцати часам — сейчас перерыв в поездах».
Евгений уже уехал в клинику, сказал, что даст задание сестрам, те дозвонятся в «скорую», а потом в приемные покои всех больниц. Слово «морг» никто не произнес, но Ася была уверена — Евгений наведет справки и там.
А что делать ей? Сидеть и ждать? Невыносимо. Отвела Славку в садик, домой опять мчалась чуть не бегом — а вдруг… Дома — никого. Она бродила по комнатам, ломая голову, как быть. Позвонила в банк. Так, на всякий случай. Разумеется, там никто ничего не знал. И знать не хотел. Сволочи! Вдруг обратила внимание — на тумбочке, где телефон, под записной книжкой — листок, тот, идиотский, с ее расписанием и номерами телефонов клиенток. Когда она дала этот листок мужу, он ведь убрал его в стол. Значит, вынул. Конечно, сейчас никого нет дома — все, в основном, деловые женщины, каждая у себя в фирме. Хотя трое, жены бизнесменов, не работали, и Ася, несмотря на ранний час, позвонила всем троим. И всех троих застала. То есть разбудила. Думала, обругают. Ошиблась. Узнав, в чем дело, дамы сочувствовали, давали советы, успокаивали: «Не берите в голову, Асенька. У него, возможно, есть женщина, знаете, мужчины — это мужчины, мой по двое суток может не показываться. А я даже не волнуюсь, куда он денется? Явится в конце концов — семья есть семья».
Ни одной из этих дам Вова не звонил. Отчаявшись, Ася набрала еще номер клиентки, визит к которой вчера отменила, вместо этого поехала за сыном. Эта клиентка, Алла, работала в отеле «Европа», дежурила сутками и сейчас могла быть дома. И — точно. Алла тотчас подошла к телефону, бодро сказала, что свободна и могла бы принять Асю: «Приезжайте прямо сейчас, вместе попьем кофе, а потом массаж. Знаете, а вчера, сразу после вашего звонка с отменой, — ваш муж. Спросил, не у меня ли вы, у него что-то срочное. Ну, я сказала — сегодня вас не будет, он вежливо так извинился, поблагодарил».
Ася говорила, что занята до позднего вечера, он проверил… И ушел из дому. Ненадолго стало легче на душе, все-таки ясность. Ушел, чтобы наказать. Но — куда?
Приехала свекровь, Ася все ей рассказала. Подробно. Вместе гадали, куда мог пойти Вова. Позвонил Евгений: ни в одну из больниц никого, похожего на Владимира, не доставляли. И в морги тоже — добавил, помолчав. В четвертом часу появился дед, в форме и с Золотой звездой. Заезжал по дороге с вокзала в городское управление внутренних дел. Там к нему, Герою Советского Союза, отнеслись внимательно, обещали помощь, хоть и рано еще объявлять розыск.Владимир ехал в Комарово. Ночь провел на вокзале, пришлось заплатить какой-то железнодорожной бабе, а то гнала, требовала билет на дальний поезд. Деньги с собой были, нашел в кармане, когда вышел из дому, захлопнув дверь и оставив в квартире ключи. Дойдя до автобусной остановки, стал искать кошелек, сунул руку в карман, потом в другой, и обнаружил сотню и два ключа. Один от дачи, другой от сарая. Ночью в Комарово делать нечего, околеешь от холода, вода в системе спущена, котелок не растопишь, а печки нет. Надо будет купить электрообогреватель. И жить там. Потому что к жене он не вернется.
Накануне, глядя, как оживленно Ася собирается на свою «работу», как старательно мажет ресницы перед зеркалом, как роется в шкафу, выбирая костюм, видел — ей не терпится, наведя красоту, скорей бежать из дома. А и понять можно: дома валяется развалина, не мужик, не добытчик, так — обуза, куча дерьма. Но зачем все время врать и притворяться? Сказала бы: ты мне больше не нужен и катись. Не скажет. Ни за что. Из жалости. А на хрен ему такая жалость? И на хрен, если на то пошло, такая жизнь? Но — тогда?.. Снова глотать таблетки, всей кучей, что ли? Откачают и радостно упрячут в психушку. И Асенька — хорошая жена, все сочувствуют — будет таскаться каждый приемный день с сумкой жратвы. А в промежутках… трахаться с мужиками. Весь день при деле. И ночь. Славку — к бабушке, свободная хата. Благодать. Нет уж, этого тебе не будет. Шиш тебе, поняла?
…А может, он и вправду псих, все выдумал? Но почему опять — трусливым голосом — «приду поздно»?.. Не надо было про блядки — при мальчишке. Аська разозлилась… Который час? Двенадцать. Обычно она звонит в одиннадцать, когда приезжает к какой-то постоянной бабе на Лермонтовский. Сегодня не позвонила. Злится. Знает, что он ждет, и не звонит! Назло!
Он прождал до четырех часов. Решил, как только жена объявится, все же попросит прощенья за грубость. Скажет, что заберет из садика Славку. Принял лекарство, правда, одну таблетку вместо прописанных двух — тоже не радость превращаться в овощ… Телефон молчал. Вот стерва-баба! Где она там должна быть к четырем?
Мадам, номер которой он нашел и набрал, кокетливо сообщила, что Асеньки сегодня не будет, ей нужно пораньше забрать сына из детского сада или что-то в этом роде.
Вот и все. Насквозь изолгалась. «Забери ребенка, я занята до позднего вечера» — это ему, мужу. Четко и ясно. А клиентке — «ах, я должна ехать за сыном». Трясущейся рукой набрал зачем-то номер, где, она сказала, будет в семь. Там не ответили. Может, его и в природе нет, этого телефона.
Об этом Владимир думал и думал сейчас, в электричке, проезжая мимо Солнечного, потом мимо Репино. Конец. С ней он жить не будет. А там разберемся.
Вышел из вагона на пустую платформу, к даче брел сперва улицей, потом через лес, наискосок. В городе снег давно сошел, а тут кое-где еще сугробы… И воздух… Совсем другой, чистый. На калитке замок. Ключ от него, кажется, у деда. Перелез через забор. Лезть было трудно — сил уже не осталось. Ничего не осталось. Ничего! Вошел в дом — холодно, сыро. Как в гробу… В гробу лучше, там ничего не чувствуешь. А здесь… К кому ты пришел? Ни к кому… Сел на краешек стула. Так. Значит, купить обогреватель… да… поехать в город к матери, попросить денег и…
Мысль, что придется куда-то еще ехать, что-то просить, вообще — двинуться с места, привела в ужас. Да что там — ехать! Просто прожить еще один вот такой день. Даже… даже час… Он поднялся, и его качнуло. Пусть она — как хочет. С трудом переставляя ноги, снова вышел во двор, отпер дверь сарая. Ни о чем не думать. Только бы скорее, скорее…* * *
Это было странное место. Залы, проходы, вместо стен — сверкающие занавесы, похожие на северное сияние, голубоватые, искрящиеся, холодные. И переливаются. Катя знала — это не на Земле, вообще — нигде, в каком-то ином измерении. Но везде люди. Разные. Некоторые — совсем живые, из плоти и крови. Вон Пушкин, смуглый, курчавый, белозубый, о чем-то оживленно говорит по-французски, слышен голос. Катя подошла и дотронулась до руки — теплая. Пушкин даже головы не повернул, улыбался собеседнику. А тот — бородатый, в длинной холщовой рубахе. Кустистые брови… Ну, конечно! Лев Николаевич Толстой! Посматривает исподлобья. А вокруг еще фигуры, такие же яркие, подвижные. Много знакомых лиц — вон тот, высокий… кто это? Президент Кеннеди. А ту даму Катя не узнает, зато все остальные почтительно с нею раскланиваются… Может, королева Виктория? А офицер?.. Незнакомый. Маленький, лицо злое. Резко хохочет, вообще неприятный. Это же Лермонтов, вот это кто! Как на балу — стоят небольшими группами, переговариваются. А среди них — другие как бы люди, тоже цветные и объемные, но — полупрозрачные и, похоже, бестелесные. Пожалуйста — Лермонтов нахально прошел сквозь беседующую особу в кринолине, а она даже не заметила. А вон — совсем еле различимые. Тени. Посмотришь — нет никого, только воздух дрожит, как над асфальтом в жару, а вгляделась — силуэт, можно даже рассмотреть черты лица. «Почему?» — спросила Катя у кого-то, кто все время был рядом. «Это зависит от тех, на Земле. Если помнят, говорят, спорят, пишут книги, тогда… Чем больше людей вспоминает, тем ярче, плотней, объемней. Живее». — «А эти?» — она смотрела на полупрозрачных. «Соответственно. Их вспоминают реже». — «А вон те, там?..» Только что мелькнувший силуэт, контур, вдруг исчез. Растворился. «Этот скоро умрет. Да, да. Здесь умирают, когда уже некому помнить. Уходят. Всем просто не хватит места. Они — там, наверху». Катя подняла голову — в черном небе мерцали огоньки, одни более яркие, другие тусклые, далекие. «Их-то мы и принимаем за звезды, — поняла она. — А бабушки здесь нет. Значит, никто из нас ее не помнит? Но это неправда! Он врет, здесь оставляют только знаменитостей! Это нечестно. Нечестно!» Катя пыталась закричать, но, как часто бывает во сне, не смогла. И проснулась. Снаружи какой-то шум, даже грохот. Она босиком подошла к окну, тому, что на океан. Светила луна. Огромные водяные горы катили к берегу и с ревом разбивались. Брызги пены взлетали над обрывом. Шторм. Она видела его впервые. Как красиво и жутко. Океан совсем рядом. Что ей снилось? Неприятное? А-а, да… Какое-то мертвое царство.
Катя легла в постель, укрылась одеялом с головой — грохот и рев стали тише. Сон? А-а, Эвелин, вчерашний разговор. Она рассталась со своим бой-френдом, за которого летом вовсю собиралась замуж. «Сол требует, чтобы я приняла его религию. Иудаизм. Иначе его семья порвет с ним отношения, они — ортодоксальные евреи». — «Ну, так и прими, жалко, что ли!» — сказала Катя легкомысленно. «Как ты можешь так говорить? Это же не платье — взяла и переоделась. Моя мама будет против, мы все католики». — «Господи! Да разве не ясно, что Бог — один?! Один для всех людей. Просто разные народы говорят с ним — каждый на своем языке, — внушала Катя, — все обряды, обычаи — только способ общения с Ним. А суть одна. Бог — это добро, хоть для католиков, хоть для православных. И для евреев тоже. Какая разница?» — «Какая разница?! Да огромная! Ты вот знаешь, что они не признают жизни после смерти? Не знаешь? У них нет ни Ада, ни Рая. Сол говорит — человек живет после смерти столько, сколько его помнят близкие. А потом — все. Мне это не нравится». Катя прекратила спор. Видно, ей этот Сол нужен меньше веры в загробную жизнь. Вот если бы он вместо Бога поклонялся дьяволу — другое дело. А сама Катя, если бы полюбила кого-то, согласилась бы стать хоть мусульманкой, хоть протестанткой! Без разницы. Роналд, кстати, протестант. Правда, Катя плохая верующая, в церковь не ходит, не исповедуется, не причащается. Отец — вообще… А мама — нет. И Рут тоже. Но разве можно сказать, кто из них двоих прав, а кто не прав — католичка Рут или православная мама? Тут Катя вспомнила Льва Толстого, как он разговаривал в ее сне с Пушкиным. Даже то, о чем они говорили. Хоть и по-французски. Говорили они о ней и Роналде.
Катя заснула. Океан все гремел и гремел, и от этого ей теперь спалось еще крепче.
Разбудили ее голоса. Мыша о чем-то громко и возбужденно спорил с Рут. А ему ведь пора уже быть в университете, у него сегодня утреоний урок. Слов Рут было не разобрать, видно, та стояла дальше от Катиной двери. А отец четко произнес, что незачем ее готовить, надо сразу сказать все как есть. Катя вскочила с постели, стала надевать халат, в это время в дверь постучали, она крикнула: «Да! Войдите!» На пороге появился Мыша, и по лицу его Катя сразу поняла: что-то случилось. Страшное.
— Родная моя… — начал отец.
— Мама?! — закричала Катя.
— Володя.Она летела домой одна. Отец долго не соглашался, убеждал, что должен в такой момент быть рядом, что он легко может оформить себе визу за два дня, а похороны не раньше чем через неделю. Потому что милиция расследует причину смерти. Вдруг это убийство — Володя не оставил никакой записки.
Катя не согласилась. Она должна лететь немедленно. И быть там, рядом со всеми. Помогать им.
— Рут, скажи ему. Врач ведь говорил, нельзя летать через океан из-за сердца. А мне, честное слово, так лучше. Чтобы они почувствовали — я член их семьи, я с ними.
— Катя права, — поддержала ее Рут. — И за нее бояться не нужно, она сильный человек. Выдержит.
Ее встречали все. Мама и Ася, заплаканные, обе в черных платках. Дед, маленький, постаревший. И чуть поодаль — Димка. Кате показалось, он вырос. Наверное, потому что похудел.
Катя обняла мать, и та, припав к ней, заплакала, затряслась, сжимая Катину руку. Рука матери была холодной, точно неживая.
— Где Славик? — спросила Катя, просто чтобы что-то сказать. И Ася с дедом почему-то громко, наперебой, начали подробно объяснять, что Славик сейчас в детском саду, а потом его привезет соседка. Помнишь тетю Зину? Она нам так помогает…
Кто это, тетя Зина? Ах, да … Где же Вовка?.. Господи… По Катиным щекам полились слезы… Аська — совсем Буратино, один нос торчит. Мать прислонилась спиной к стеклянной двери, лицо ее было бледным, губы синими. Ей плохо! Ей же плохо! Дед! Мама сейчас упадет!!
Дед засуетился. Как-то бестолково, совсем по-стариковски. Искал по карманам нитроглицерин, вытряхнул все содержимое стеклянной трубочки себе на ладонь, положил крупинку в рот матери, остальные посыпались на пол, он не заметил. Мать стояла с остановившимся взглядом, и Катя снова ее обняла, стала успокаивать, что-то шептала на ухо, слыша, как всхлипывает рядом Ася, чувствуя, что сбоку подошел Димка и сжал ее плечо.Домой ехали на машине. Димка за рулем, рядом с ним дед, Катя с матерью и Асей втроем на заднем сиденье.
Сидя посередине, обнимая и держа их обеих за руки, Катя чувствовала себя неприлично здоровой и слишком нарядной… У них такие землистые, изможденные лица. На маме потертое пальтишко — ее, Катино, она носила его еще в школе. Модница Аська в черном своем платке кажется непривычно простой, чуть не деревенской. Катя теперь самая сильная, должна быть сильной.
— Там тебя… Филька ждет, — вдруг сказала мать медленно. А Кате только что казалось: она почти без сознания. — Чувствует. С утра был сам не свой, а стали собираться, как начал визжать — и все к двери, к двери.
А Катя вспомнила, как целовала в мохнатое брюхо Ника. Тот не волновался, развалился на ее кровати, распевая свои кошачьи песни… Когда она его теперь увидит? А отца? Мыша был такой грустный в аэропорту. Она пошлет ему длинное письмо по электронной почте. Сегодня же. И напишет, что летом обязательно вернется. Она обещает.
Молча вышли из машины. Димка вынул из багажника Катины вещи, запер двери и пошел с чемоданом и сумкой вверх по лестнице.
— Лифт у нас сломался, Катюша, — мать как бы извинялась. — Ты… Тебе не трудно?
— Поднимется! Ты только посмотри, как она ходит! Шагает себе. Прямо конь, — вмешался дед.
— Вова бы посмотрел… — Ася тихо заплакала. Катя стиснула зубы: не сметь! Если только позволишь себе распуститься — все, не остановишься. Здесь утешать должна она. Вообще — действовать. Какая грязная лестница, мусоропровод переполнен, пахнет… И стены обшарпанные. Так и раньше было? Всегда?
Димка уже поднялся, ждал на площадке. Дед открыл дверь, и рыжие лапы — на Катиной груди, рыжая пушистая морда — у лица. Филька! Прыгает и лижет прямо в губы. Повизгивает. Филечка…
Все-таки она разревелась. Села прямо в передней на корточки и уткнулась в Филькину голову, пряча лицо. Кто-то, стоящий рядом, гладил ее по волосам. Она знала — кто.
— Я пойду, Катюша? У нас ведь выборы, в редакции — черт-те что.
— Угу, — Катя не оторвала лица от Филиной головы, а тот сидел рядом, не шевелясь, точно боялся — она отпустит его и снова исчезнет. Димка пусть идет. У него свои дела, свой дом. Своя жизнь. У Кати — своя.Похоронными делами занимались Катя с дедом: оформляли документы, ездили в крематорий передать вещи, покупали цветы. Димка, разругавшийся с начальством и взявший в редакции три дня отпуска, возил их. Однажды грустно спросил у Кати, не будет ли она против, если он придет на кремацию с женой:
— Она считает, мы родня, ты сама ей так сказала.
— Она же не знала Вовку… Хотя, как хочет, конечно. Только разве это… полезно? Я имею в виду — беременным?
— Она хочет, — Димка вздохнул: — Понимаешь, там еще проблемы с моей матерью, она ведь Юльку на дух не терпит, а с вашей семьей — как с близкими родственниками. Особенно с тобой. Вот Юлька и… Вообще все не просто. Не просто.
Они стояли рядом с машиной у крематория. Дед ушел в контору.
— Димка, ты… помнишь? — спросила Катя, зная, что спрашивать не надо.
Он не ответил.
Через два дня в крематории он стоял, держа под руку жену. Та была в широком темном пальто, живота не видно, но на верхней губе уже пятна и лицо заострившееся. Смешные рыжие кудряшки приглажены, завязаны хвостиком. Действительно, что-то есть от кота. С Катей они расцеловались, знакомясь.
А потом было не до Юльки. Мама еле стояла на ногах. Ее усадили на стул, Катя встала сзади, держала за плечи. Ася вдруг закричала:
— Вовочка! Прости меня!
Дед вытянулся, стоял по стойке «смирно». Рядом с ним незнакомый человек с палочкой, моложе деда, а волосы седые. Катя догадалась: Орехов.
Она смотрела на брата. Думала: «Вот уходит еще один человек, который всегда меня любил, может, больше всех на свете. Любил. Заботился. Как бы я без него — тогда? И ведь это он решил найти отца… Они вдвоем меня спасали — Вовка и Димка». Катя подняла глаза и встретила Димкин взгляд. Все время чувствовала — он смотрит только на нее, стоя рядом с женой.Поминки устроили у Аси. Лидия Александровна предлагала — на Московском, но Ася твердо сказала — надо, чтобы в Володином доме. Да и места больше, три комнаты. На Московском остались только Славик с тетей Зиной. Остальные после поминок тоже приехали туда. Слава был веселый, тетя Катя привезла из Америки большую красную машину «форд». Тетя Катя приехала, а папа — уехал. По делам.
Димка был один. Все понятно: тетя Зина и… Короче, все понятно.* * *
«Брата больше нет. Совсем. До меня это дошло почему-то только сегодня. А то казалось — пройдут эти похороны, и все будет, как раньше. И Вовка, и Димка… И всеобщая ко мне любовь.
Да, пруд мой мелеет и мелеет, скоро превратится в болото. И буду я себя чувствовать, как рыба в болоте… Но есть, конечно, где-то большое теплое и чистое озеро…
Сегодня я ночевала у Аси. Они со Славой впервые после похорон вечером вернулись к себе, и мне не хотелось оставлять Аську на эту ночь одну. Вчера, сидя у нас, она предложила жить всем вместе. Но мама сказала: нет, Ася молодая, у нее может еще кто-то появиться, да и Катерина выйдет замуж, и получится у вас коммуналка. Я промолчала. Аська, конечно, на такое разрыдалась, стала говорить, что у нее-то никогда никого не будет, ей, кроме Вовы, никто не был и не будет нужен. Мама гладила ее по голове, а я смотрела на них — как они обе изменились. Ася еще, даст Бог, придет в себя, а вот мама — все. Старушка. Худенькая, слабая, больная. Дед еще на похоронах отвел меня в сторону, сказал, чтобы берегла мать, — я у нее одна, а она — в бабушку, и болезни те же, гипертония со стенокардией, а бабушка рано умерла. Сильное потрясение — и конец.
Что я могла ему ответить?
До двух часов ночи мы с Асей проговорили, она рассказывала про Володину болезнь, как он мучился — сорвется, накричит на нее, бывало, даже ударит. А потом кается, просит прощенья, послушно пьет лекарства. Она только обрадуется — ему лучше, а болезнь, как бандит из-за угла, в самый неожиданный момент р-р-раз! — и опять сначала. Даже еще хуже. А все началось на работе. Первым ударом была гибель Стаса, друга, Вовка винил себя, что тот куда-то поехал вместо него и попал под пулю. Потом ему мотали нервы на следствии, пытались доказать, что замешан. А после болезни, только успокоился, пришел в банк, там его опять стали обвинять — мол, Бусыгин погиб из-за него. И не кто попало, а новый председатель правления Фитюков, которого Володя и без того ненавидел и считал заказчиком убийства. Вовка ему и выдал: назвал вором, кричал, что жизнь положит, а гниду разоблачит. Потом Фитюков заявил, будто Володя его ударил. Да если б ударил, от него бы и лужи не осталось! Ну, ворюга тут же вызвал охрану, они там все новые, с Володей не работали, прибежали и — четверо на одного, скрутили ему руки и выбросили на улицу. Избили. Это Ася не от Вовы узнала, дома он не говорил, ей Женя уже сейчас все рассказал.
После этого и началось, брат начал пить… в общем, это уже был финиш.
А нашел его дед. Почему-то сразу догадался, поехал на дачу, увидел следы — земля была мокрая. Следы вели в дом, из дома — к сараю. А обратно следов не было. Вовка был там. Повесился.
Мы с Аськой поревели вместе, потом она достала из холодильника бутылку водки и мы помянули брата. После этого легли. Ася в комнате Славика, а я в их с Вовой спальне. Часа два ворочалась, поняла, что не засну, встала, и вот — пишу. Хорошо, захватила из дома тетрадку. Это последняя тетрадь дневника и последняя запись. Хватит.
Свои записки, все, с первой страницы, я перечитала еще вчера. И пришла к выводу, что, если бы какому-нибудь психу их захотелось издать, они назывались бы «Исповедь эгоистки», потому что людей там нет, только я, обожаемая страдалица, мужественная героиня. А еще — роковая женщина. И — жертва. А если с литературной точки зрения, так вообще непонятно, что это за жанр. Если мемуары, то там все должно быть точно, почти как в документе. А как может быть точно? Я ведь не могу дословно привести разговоры, которые вела с Вовкой, мамой, да хоть с тем же дядей Гришей пять лет назад. Выходит, прямой речи не должно быть вообще? А тогда неинтересно.
Вот то-то. Значит, я все же рассчитывала создать художественное произведение, а поэтому позволяла себе добавлять к тому, что было, выдуманные эпизоды… Некоторые я уничтожила, кое-что оставила. Сперва — на случай, если вдруг умру. Потом — просто жалела выдрать.
А теперь противно и стыдно читать некоторые «особо исповедальные» страницы! Я имею в виду сцену, где дядя Гриша (я его ненавижу, есть за что), так вот — сцену, где он меня якобы насилует. Я это написала, а потом сама много лет почти верила, что все так и было. Того, что я пережила на самом деле, мне казалось мало. Недостаточно, что я калека, я, видите ли, еще — жертва преступления. Это была моя тайна, дававшая мне право не просто ненавидеть дядю Гришу, но и мечтать о его смерти. Я сочинила все это незадолго до операции. Не без расчета, что, если умру, за меня отомстят. Дура! Когда я сейчас думаю — вот, я умерла, в семье огромное горе (теперь-то я знаю, что это такое), Вова читает мой дневник… И что он чувствует?! Страшно себе представить! Слава Богу, никто ничего не прочел. Когда брат вернул мне дневник сразу после операции, я очень внимательно смотрела, как он себя со мной ведет, разговаривает. Ничего. Полное спокойствие. А Вовка притворяться не умел. Начисто.
Нет, конечно, Гришка все равно виноват в том, что я столько лет пробыла инвалидом. На самом деле все тоже было достаточно страшно. Это правда.
Я возненавидела его в ту ночь, когда поняла, что у них с мамой за отношения. Ненавидела не меньше, чем брат. Но я человек сдержанный. В отличие от Вовы. И своих чувств особенно не показывала, если Гришка сам не вынуждал. Ведь он действительно подлизывался, говорил глупости, сюсюкал, точно мне три года. У меня это вызывало омерзение, как если бы по мне пробежала крыса. Он, кстати, тоже их боялся — здоровенный мужик, а трясся от вида маленькой мышки, которые водились у нас в кухне. Как-то мы с Ленкой Шевелевой сшили из кусочка серого меха хорошенькую такую крыску, приделали ей хвост из шнурка, и я подложила ее дяде Грише в постель. Ночью, когда он был у мамы, а меня колотило от злобы. Под утро мы были разбужены визгом, он вопил бабьим голосом, стоя в кухне на табуретке. В кальсонах! Пока мама заполошно добивалась от него, в чем дело, я потихоньку взяла «крысу» и спрятала в своей комнате, а через неделю подложила опять, и эффект был ожидаемым.
Так вот. Накануне того дня, когда маму увезли в больницу, они с дядей Гришей поссорились, он не пришел домой ночевать, и утром мама на него накричала — мол, надо было предупредить, она думала, он попал под машину, — и другие жалкие слова. Довольно противно, в общем. Дядя Гриша в ответ осклабился и стал говорить маме гадости: дескать, она, понятно, ревнует, но он же имеет право и с молоденькими, «молодое тело — слаже»… Тьфу! Мама наконец-то сказала, чтобы он съезжал с квартиры, а он, хихикая, напомнил, что заплатил за два месяца вперед. Слушать все это было невыносимо — они ругались в кухне и кричали, точно я не человек и со мной не надо считаться. Я убежала в школу, мама потом ушла на работу, а вечером с ней случился тот приступ.
Когда дядя Гриша, проводив маму, вернулся черт знает когда, притом пьяный, я, прождав его чуть не до утра, отвела душу, высказала все, что давно хотела. Сказала, что он бабник, грязный тип. И уведомила, что завтра же поеду к бабушке с дедом, возьму у них денег, отдам ему то, что должна мама, и пусть он катится на все четыре стороны. Очистит воздух. Он стал надо мной издеваться — мол, ах, ах, какие мы строгие! «Бабник». Уж не ревнуем ли? А по попке не хотим? По голенькой, ремешочком? И все в таком духе. Нес черт знает что, но окончательно меня взбесило заявление: «Мамаша твоя в возрасте, нуждается в мужичке», то есть эта гнида ей в постели как бы доплачивает. За квартиру. И, мол, была бы я постарше, он бы, конечно, доставил и мне удовольствие, да кому охота сесть из-за писюхи. «Придется уж тебе, детка, пока потерпеть». Так и сказал, скотина. Да еще и добавил со своей пакостной ухмылочкой, что я нарочно выскочила к нему в одной рубашке «с титьками наружу»! Сволочь! Я вскочила с постели, позабыв накинуть халат только потому, что волновалась, как там мама, а он — такую гнусь! У меня от бешенства прямо в глазах потемнело, и я плюнула ему в рожу. А он схватил меня и… выдрал. Ремнем, зажав мою голову между колен. Было больно, но, главное, унизительно. Невыносимо! Он порол меня со сладострастием, со смаком. Вошел в раж. Я визжала, как могла громко, и орала, что сейчас выбегу на лестницу, позвоню во все двери и скажу, что он хотел меня изнасиловать. Он обругал меня матом, но выпустил. Пошел в мамину комнату, развалился, как хозяин, на ее постели и захрапел. А я вернулась к себе, заперлась на крючок и долго ревела. Зло и горько. Он оскорбил меня, унизил! Я дала себе клятву, что отомщу. Представляла, как возьму кухонный нож и полосну ему по глотке. Потом заснула. А утром он ко мне постучался виноватым стуком — мол, поговорить. Я ответила, что уже поговорили, я сейчас встаю и еду к бабушке и деду, все им расскажу, а они придут с милицией. Он начал жалко просить прощенья — был выпивши и «переволновался из-за мамаши». И клянется, что больше пальцем меня не тронет. Никогда! Голос у него был заискивающий, он опять противно называл меня киской, и я злобно крикнула, что на извинения мне плевать, как сказала, так и будет. Он потоптался у двери и ушел, а дверь запер снаружи на ключ. Чтобы я без него не сбежала.
Я пыталась выйти из квартиры, но не смогла. И решила припугнуть гада раз и навсегда, до заикания. Открыла окно на лоджии в маминой комнате и ждала. Когда услышала, что в прихожей заскрипела дверь, а потом — шаги, крикнула, чтоб сволочь не смела входить в мой дом. Иначе я выброшусь из окна.
Вместо того чтобы уйти, он кинулся ко мне, как ошалелый. Тут, еще раз крикнув, что выброшусь, я влезла на узенький подоконник — хотела, чтобы меня увидели с улицы. Я держалась за край окна, сразу стало холодно — сильно дуло. А он ворвался в комнату и завопил, чтобы я сейчас же… Больше я ничего не помню — видимо, сделала неловкое движение, потеряла равновесие и полетела вниз… Когда через много недель смогла говорить и вообще соображать, увидела мамино лицо — и не узнала. Вот тогда я и сказала ей, что во всем виноват Гришка. Сказала правду. И он знал, что виноват, мерзавец! Потому и сбежал, ни с кем не повидавшись. И в конце концов неважно, что конкретно он со мной сделал. Факты таковы: он толкнул меня к тому, что произошло. И нет ему прощенья ни здесь, на Земле, ни — там.
Как я мечтала убить его! Чуть с ума не сошла, представляя, как это будет, или видя жуткие сцены во сне. А вот теперь, мне кажется, надо бы все-таки выдрать то вранье. Про изнасилование. Кстати, еще в Калифорнии я думала — не уничтожить ли весь дневник. Но пожалела — полезно перечитывать его время от времени, когда одолеет безумная любовь или жалость. К себе. Но вообще нечего придавать слишком большое значение собственным дурацким каракулям. Ну написала и написала, и какая, в сущности, разница, как написала да что. Хватит выдумывать и копаться в прошлом, пора думать о реальной жизни. Как говорил мой любимый Зощенко: «Жизнь диктует свои суровые законы». В середине лета я вернусь в Калифорнию, мы с Мышей слетаем в Дюрам к моему доктору. С визой все будет ОК, это отец мне еще перед отъездом сказал. А осенью мы, возможно, переедем на Восток. Если, действительно, поселимся в том большом доме с садом, в Нью-Джерси, я могла бы забрать Фильку. Но сейчас говорить с нашими об отъезде жестоко.
Я поступлю в университет, буду учиться, а когда получу диплом — работать и помогать им. А если повезет, и я вдруг разбогатею… Ну, это ты, матушка, брось!.. Главное то, что я никогда не оставлю отца, никогда! Он спас меня от ужасной судьбы. Он и Вова. Кем бы я стала? Нищей калекой, больше никем. А теперь передо мной жизнь.
Отец пишет, что уже соскучился. А еще вчера вдруг позвонил Роналд, выразил соболезнование, сказал, что без меня на берегу океана пусто… Нет, мой пруд не станет болотом! Я вообще больше не страдалица и не имею права на то, чтобы, захлебываясь от жалости, все вокруг меня клубились.
Да, впереди — жизнь. Это я особенно остро почувствовала, когда смотрела на брата, лежавшего в гробу, такого еще молодого, сильного, доброго… У него была семья, мы все, любящая жена, сын. И будущее, много лет, которые могли еще сложиться счастливо. А теперь уже ничего не будет. Ничего и никогда. Как страшно.
Сердце болит и за маму, и за деда. И за несчастную Аську.
Я сижу перед окном, за которым — белые крыши. Март. У нас в Калифорнии все цветет, а сюда вдруг сварливо вернулась зима. Днем шел снег и таял на грязных тротуарах, а сейчас всем назло подмораживает. Над крышами — черное небо со звездами. Как в моем вещем сне, где в темноте светились огоньки — души тех, кого на Земле позабыли. Я не забуду Вовку. Никогда. Я ничего не забуду.
Вот, давно не писала стихов, и вдруг они сами начали складываться. Пусть это будет последняя запись в этой тетради.
Дома, в Штатах, начну новую, если уж так приспичит.День посвящаю вечеру и вере
В высокий звон готической зимы,
В свободу от чумы и от сумы
И в светлые терцины Алигьери.О, этот свет — не отрицанье тьмы,
Но чудное предчувствие потери…
Как тяжелы распахнутые двери,
И стынет дом. Чего боимся мы?Оставь надежду, всяк сюда входящий!
Ничьи глаза пути не озарят,
Но с нами Свет. Он выведет из чащи.
Свершается магический обряд,
Зима звенит, и сердце бьется чаще,
И над Землей созвездия горят».**__________________________________
(*) Здесь и далее одной звездочкой помечены стихотворения Марии Беркович, двумя— Елены Эфрос.