АНН НИВА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2001
АНН НИВА
Перевод с французского Л. Цывьяна
СВОЛОЧНАЯ ВОЙНА
Через уже знакомый пропускной пункт Кавказ мы проехали без проблем в микроавтобусе, который шел до Урус-Мартана. Солдаты весьма небрежно проверили удостоверения личности, в мешки не лезли. Впрочем, в моем бы они все равно ничего не нашли: все мое ношу с собой — фотоаппарат и блокноты с записями упрятаны в карманах брюк под юбкой, а спутниковый телефон, довольно громоздкий (но зато какой удобный!), привязан у меня на животе, на сей раз шарфом.
За окнами пролетает пейзаж, который теперь мне уже хорошо знаком. Деревьев все меньше, солдат на дорогах все больше. Повсюду дети, играющие в зимние игры; они подкарауливают каждую легковую машину, каждый грузовик и, прицепившись сзади, скользят на буксире несколько десятков метров, к великому неудовольствию и ужасу водителей. Женщины тянут тяжелые сани, на которых стоят пятидесятилитровые молочные бидоны: в них теперь возят воду. Ее набирают в соседских колодцах, а то и в придорожных канавах, пробив лед. Сухой бодрящий морозец. На горизонте вырисовываются горы, словно их совсем недавно осторожненько там поставили.
Прибыв в Урус-Мартан, мы пешком прошли уже знакомым с прошлого раза путем, чтобы проверить, вернулись ли друзья Ислама, моего спутника в разъездах по Чечне, домой, после того как федералы взяли селение.
На сей раз наколотые дрова сложены во дворе под навесом для защиты от снега. У крыльца в три ступеньки, ведущего к деревянной входной двери, целый ряд разнообразной обуви: верный знак, что в доме есть люди. В окнах по-прежнему нет стекол, но теперь рамы затянуты двумя слоями полиэтиленовой пленки.
В начале декабря этот дом был пуст, потому что русские обстреливали Урус-Мартан. Теперь трое из восьми братьев Хабдиевых вместе с женами и детьми вернулись. Все трое записались в милицию, которой командует Гантамиров, бывший мэр Грозного. Однако тридцатидевятилетний Саид Могамед не скрывает разочарования: «Единственное, для чего нужны гантамировцы, — это привлечь к ним внимание общественного мнения. Русские хотят, чтобы мир поверил, будто чеченцы на их стороне. Но это неправда, это липа, реклама!»
Рокот вертолетов у нас над головами прекращается только с наступлением темноты. «Они строят военный аэродром», — объясняет Саид Могамед. Он встает, одевается и идет совершать обход вместе с тремя десятками других мужчин. Невысокого, кряжистого, смуглого Саида Могамеда часто принимают за ваххабита, «потому что он носит бороду и усы», как объясняет его жена Лиза, которая сейчас купает шестилетнюю дочку Мааку в оцинкованном корыте. Она льет кружку за кружкой воду на ее наголо остриженную голову — «чтобы волосы отрастали красивые и побыстрей». Купание происходит у самой печки, чтобы девочка не простудилась. Помыв Мааку, Лиза в той же воде стирает одежду дочки, пока та трудится над натягиванием на себя штопаных шерстяных колготок.
«У меня болят руки, — как только ушел муж, пожаловалась Лиза. — Круглый день они то в горячей, то в ледяной воде; все время готовлю, мою, стираю без передышки. Это ужасно. У меня трое детей, и больше я не хочу: с этой войной невозможно иметь детей».
Двое ее старших, мальчики восьми и двенадцати лет, пошли играть к бабушке, она живет на другом конце улицы.
Лизе всего двадцать девять, но о прошлой жизни она говорит, как будто она старуха.
«До прихода к власти Дудаева мы каждое лето отправлялись в Ставропольский край в совхоз номер девять выращивать арбузы. Потом их продавали во Владикавказ, в Северную Осетию. Хорошая была жизнь, зарабатывали неплохо, можно было отдыхать всю осень, а зимой даже впасть в спячку, как медведи. Но с началом девяностых годов все изменилось. Постоянного занятия больше нет, и муж ничего подходящего не находит. О себе я уж не говорю. Дети наши не ходят в школу, растут неучами».
Лизе очень хочется рассказать мне про свою тяжелую жизнь, но нас все время прерывают то один, то другой брат, а потом возвращается с обхода Саид.
Теперь его черед рассказывать. Дышит он хрипло, и впечатление такое, будто каждое его слово — последнее.
«По-настоящему в этом конфликте мы не играем никакой роли. Все гантамировцы, которых я знаю, попросту выходцы из среднего класса; войной они сыты по горло и не хотят ни воевать, ни воровать. Единственное, чего они хотят, утром уходить из дому, а вечером спокойно возвращаться, как все работающие люди, — устало объясняет глава семьи. — Но проблема в том, что нас используют совсем для другого. Нас бросили между русскими, боевиками и ваххабитами и натравливают друг на друга. Ну, а что до нашего так называемого командира Гантамирова, так влиятельным человеком он никогда не был. Русские вытащили его из тюрьмы и отправят обратно, чуть только он попытается пойти наперекор им».
В середине декабря 1999 года Саид Могамед подписал на полгода контракт, в соответствии с которым он как милиционер имеет право на ношение оружия. Его обязанности: поддерживать порядок и предотвращать любую преступную деятельность на «освобожденных территориях» во взаимодействии с федеральными силами. От русских он получил зимнее обмундирование на меху, дубинку и автомат Калашникова. Как выглядит зарплата, он ни разу не видел, хотя в контракте имеется упоминание о ней, правда, без указания суммы.
Как проходит день гантамировца? По утверждению Саида Могамеда, «к сожалению, совершенно по-дурацки». «Утром мы собираемся между девятью и половиной одиннадцатого — в зависимости от того, когда проснется начальник, — в здании милиции. Потом весь день проводим, бродя по улицам без какого-либо определенного задания. Проверять у людей документы? Но это совершенно бессмысленно. Чего мне ради требовать документы пусть даже и у подозрительного шофера, если я прекрасно знаю, что на нашем рынке можно купить абсолютно все: от обычных дипломов до легкого и тяжелого оружия, не говоря уже о водительских правах и любых удостоверениях личности! Нет, гантамировцам остается только одно: стоять на перекрестках и улыбаться…»
Бывший земледелец, выращивавший арбузы, не только разочарован милицией, в которую он, правда, вступил добровольно, но и весьма нелестно отзывается о своих сотоварищах.
«Все мои сослуживцы пьяны с утра до вечера. От безделья. И думают они только об одном: урвать как можно больше. Если на их глазах нарушают законы чеченцы или русские, они и бровью не ведут. Закрывают глаза. Как-то я задержал одного человека, который использовал государственный автобус для частной торговли. Я сам доставил его в комендатуру. А на следующее утро он улетучился оттуда. Мои русские сослуживцы выпустили его, разумеется, за деньги. Нет, что нам нужно по-настоящему, так это железная рука лет на пять, не меньше».
Есть вещи, которые Саид Могамед наотрез отказывается сделать, например, отправиться на фронт собирать трупы русских солдат. Однако, рассказывает он, «некоторым из нас, самым антибоевикам — а такие имеются, — пообещали даже заплатить, если они туда поедут».
Оказавшиеся между двух огней гантамировцы служат самым ярким примером межеумочного положения чеченцев: с одной стороны, русские обвиняют их в том, что «днем они с ними, а ночью с боевиками», а так, если верить Саиду Могамеду, оно и есть в пятидесяти процентах случаев, — боевики же «не понимают их. Они не хотят признать, что можно быть чеченцем и желать установления порядка, но без войны». В любом случае, говорит Саид, никто из чеченских милиционеров не станет по доброй воле стрелять в боевиков.
«Русские показывают по телевидению наших людей на передовой линии в Грозном, но это сказки. Когда от нас требуют, чтобы мы отправились сражаться в столицу, никто не соглашается. Несколько раз, может, они и выстрелили в сторону боевиков, но это все. Никто из нас не решится по-настоящему связываться с ними, прежде всего, из страха мести. Это всем известно. Но и среди русских никто не хочет, чтобы его направили в тот кошмар, что творится в столице. Я собственными глазами видел, как один собровец стрельнул себе в ногу, только бы не попасть туда».
И еще он утверждает, что оружие есть в каждом доме из-за отсутствия твердой политики в этой сфере. Мысль о добровольной сдаче оружия вызывает у него смех, кажется прямо-таки сюрреалистской. «Да кто согласится отдать оружие, если оно — деньги? В настоящее время таких вы не найдете».
Саид Могамед по-настоящему даже не знает, почему он решил взяться за эту «грязную работу». «Да, наверно, потому, что ничего другого нет», — тихо бросает его жена. Это, пожалуй, единственный вопрос, на который ему трудно найти ответ. И он обходит его, говоря с улыбкой:
«Даже не знаю. Вообще-то я люблю музыку, все красивое, танцы. В душе я не боевик и не сторонник Гантамирова. Я люблю порядок и мечтаю, чтобы моя дочка стала балериной… Я хочу, чтобы в Грозном было столько же цветов, как раньше Первого мая… Ну, теперь это может быть даже первого апреля», — заключает он, прихлебывая чай.
Мы подрядили машину, чтобы доехать в Старые Атаги, и там снова встретились с Лаулли, у которой прожили несколько дней в начале декабря. Девочки сообщили мне обо всех происшествиях с таким возбуждением, словно я — член их семьи. Тереза, старшая, наконец родила двойню; два крохотных запеленатых существа лежали на большой квадратной подушке. Они были такие маленькие, что я, войдя в комнату, сперва даже не заметила их. Еще два рта! Вчера дали газ; теперь можно меньше топить дровяную печь в большой зале и готовить на настоящей кухне, расположенной в передней части дома. Это были все приятные новости…
Остальное я знала: неизбежные бедствия войны. Зашел сосед, обмотанный длинным серым шарфом из козьей шерсти, и рассказал мне, что его двадцативосьмилетний сын, отец троих детей, погиб во время артиллерийского обстрела. Лаулли и соседи рассуждали, почему чеченские беженцы в Ингушетии не объединятся, чтобы их услышал весь мир. Еще они рассказали, что Гантамиров лично приезжал в Старые Атаги и уговаривал создать отряд федеральной милиции. Безуспешно. «Здесь его не любят», — сказала Лаулли.«В Грозном наши окопы были так близко друг от друга, что мы могли даже переговариваться. Само собой, на русском. Мы слышали, как они смеются, пьют, смотрят телевизор под прикрытием своих бэтээров. Иногда, когда их самолеты пролетали у нас над головами, а мы пытались их сбить, они даже давали нам советы: Тридцатью метрами левей! Пятнадцатью правей!» А один раз я слышал, как они сами открыли стрельбу по самолетам, видно, боясь, как бы бомбы не посыпались им на головы. Когда между позициями всего метров двадцать, возможно все», — рассказывает Эдик, боевик, вернувшийся после ранения в свое родное селение Старые Атаги из Грозного и еще не до конца пришедший в себя.
Через месяц с небольшим после прибытия в Грозный молодой неопытный боевик сломал обе ноги, спрыгнув с крыши. Он был снайпером и пытался спастись во время бомбардировки. Ему по-настоящему так и не удалось отомстить за младшего брата, который погиб от русской бомбы, когда пошел в лес нарубить дров.
«Мне двадцать девять, брату было двадцать семь. После его смерти я не мог смотреть в лицо жене покойного брата и своим племянникам и племянницам. Я должен был отомстить. И решил присоединиться к отряду боевиков, которые защищают столицу. Когда началась эта гадская война, я вовсе не собирался воевать. Я — пастух. Но сейчас я жду только одного: когда снимут гипс и я смогу вернуться в Грозный», — говорит он на ломаном русском. Его слушатели — шестеро братьев, две сестры, их дети, а также соседи, которые все приходят и приходят, узнав о его возвращении.
В комнате тепло, но электричества нет. Из соседней комнаты доносятся напевные мужские голоса: читают молитву, благодарят за возвращение Эдика.
«Есть в Грозном нечего, иногда нам из-за кольца русских войск доставляли консервы, а больше ничего, — рассказывает он. — И все равно ни один русский солдат до сих пор не вошел в город, ни один! Зато я видел десятка полтора новобранцев, которые сдались в плен, лишь бы не участвовать в боях. Эти мальчишки выглядели изголодавшимися. Они рассказывали нам, что каждый день им выдают на двоих банку консервов, но контрактники отбирают их».
Собравшиеся впитывают каждое слово.
А через два дома живет тридцатидевятилетняя Зарима; два дня назад ей удалось вырваться из Грозного: вместе с другими женщинами она вышла пешком через единственный открытый коридор с контрольным постом на Старой Сунже.
«Впускают и выпускают они только женщин и все вещи у них обыскивают. И только мужчины со штампом прописки в Грозном могут пройти туда. Но ни одного, кто бы выходил, я не видела», — рассказывает она.
Зарима провела чудовищную неделю, разыскивая по столичным подвалам своего раненого брата. Но так и не нашла.
«Из-за непрестанных бомбардировок невозможно выйти на улицу, — продолжает она рассказ. — Единственно кто рискует вылезать наружу, так это боевики. А остальные прячутся в подвалах, не зная даже, что происходит в мире».
Сорокачетырехлетнему Арби, живущему в Чири-Юрте, тоже удалось выбраться из столицы, чтобы повидаться с семьей. Но он собирается вскоре вернуться обратно в Грозный с продуктами и медикаментами для боевиков. Арби, бывший милиционер, является заместителем командующего восточным сектором, и в его обязанности как раз входит снабжение боевиков провиантом и медикаментами. Он рассказывает, как в середине января 2000 года ему удалось провезти через контрольный пост на Старой Сунже целый грузовик с продовольствием: «Пришлось заплатить солдатам. Они потребовали у меня две тысячи шестьсот рублей и притворились, будто верят, что все эти продукты предназначаются гражданскому населению!»
А на какие деньги он покупает продукты?
«Я договорился с одним мельником: он мне дает муку, которую я обмениваю, к примеру, на сахар. Мы условились, что все финансовые расчеты будут произведены, когда кончится война».
21 января Арби был свидетелем серьезного боя между федералами и чеченцами. В тот день погибли около двухсот русских, и до сих пор их трупы лежат на земле; их расклевывают птицы, грызут бродячие собаки.
«Наши хотели бы собрать оружие погибших. Русские — забрать тела своих товарищей. Но с обеих сторон никто ничего не предпринимает: боятся погибнуть. В тот день, когда я покидал город, боевики намеревались попробовать собрать оружие убитых русских арканами».Я провела ужасную ночь в Старых Атагах, все время просыпалась от рева бомбардировщиков в темноте. Стекла в окнах дребезжали, не переставая. А вот дети, не знаю, каким чудом, но спали. При каждом взрыве я сжималась в клубочек, словно мое тело готовилось смягчить воображаемый удар.
Утром мы перешли по подвесному мосту реку Аргун и отправились в Новые Атаги в надежде встретиться с Мумади Сайдаевым, начальником чеченского главного штаба и правой рукой Аслана Масхадова. Из всех машин звучали пронзительные песни имама Элина Султанова, чеченца, убитого в 1996 году в Одессе. Хриплым голосом он пел по-русски, чтобы его могли понять оба народа, аккомпанируя себе на гитаре. В песнях его говорится о доблести чеченского воина, об имаме Шамиле, о независимости, о пылающей земле Кавказа, о крови, которую проливают молодые русские и молодые чеченцы. Ислам знает все его песни наизусть.
Как утверждает чеченское командование, русские за месяц практически не продвинулись. «Они по-прежнему находятся в Старопромысловском, как и в декабре», — замечает Мумади Сайдаев. В Новые Атаги он заехал всего на несколько часов. Без всякого энтузиазма он комментирует последние политические события в Москве, то есть неожиданную отставку 31 декабря президента Бориса Ельцина:
«Путин жаждет стать президентом и станет им, тут никаких сомнений. Но он не может прекратить войну, потому что это означало бы, что начата она была без всякого смысла. Тем более, что если он прямо сейчас прекратит ее, его не изберут. Никаких быстрых успехов, которые ему обещали генералы, не произошло, и Путин ощупью пытается найти выход из этого конфликта, но он хотел бы выйти из него с поднятой головой».
Но больше всего сейчас беспокоит Мумади Сайдаева торговля трупами.
«Мы, в отличие от них, мертвыми не торгуем. Если они убивают какого-нибудь чеченца, то никогда не отдадут его тело бесплатно. А иногда минируют тела, чтобы они взорвались во время похорон и убили еще других чеченцев».
Прямо на мерзлой земле он расстилает перед нами большую карту Чечни, взятую у русского офицера. Красным, зеленым и синим на ней представлены численность и названия русских частей, находящихся на чеченской территории.
«Эта война представляет собой комбинацию позиционной войны и партизанских рейдов. Нам нет никакого смысла долго оставаться лицом к лицу с ними, как это происходит в Грозном; необходимо нападать на них маленькими группами. Нужно постоянно менять тактику, — говорит Мумади, словно бы размышляя вслух. — Тем более что русские специально не берут с собой большой боезапас, чтобы мы не захватили его, ударив из засады».
Время от времени начальник главного штаба наезжает в разные отряды боевиков. Несколько дней назад он был в Грозном.
«Там я все время слышал одну и ту же песню: Мы готовы умереть, но Грозный русским не сдадим!» А я им всякий раз отвечал: Дети мои, наша цель не в том, чтобы вы погибли в городе, а в том, чтобы вы убили как можно больше врагов. Так что перестаньте думать о смерти»».Небо ясное, на горизонте ни облачка. Ночью шел снег, и с утра дети в Чири-Юрте весело играют около центрального рынка в снежки. Метрах в двухстах контрольный пост российской армии. Два массивных бетонных блока поперек дороги, два танка, стволы угрожающе нацелены на деревню. Это граница между «освобожденными» северными территориями на равнине, что тянется до Грозного, и еще «неподконтрольными», примыкающими на юге к горам, где окопалось большинство боевиков.
С начала «антитеррористической операции» поток беженцев шел не только в сторону Ингушетии. Настоящая миграция происходила на самой чеченской территории: сперва с севера на юг, пока федералы воздерживались от бомбежек горных районов, а с середины декабря уже с юга на север: жители таких городов, как Шатой, и деревень вроде Итум-Кале спасались бегством на равнинные «освобожденные территории».
Но уже по крайней мере неделя, как через блок-пост, разделяющий Чири-Юрт (освобожденная зона) и Дуба-Юрт (зона боев), где укрепился Ваха Арсанов, вице-президент республики Ичкерия, никого не пропускают. По непонятным соображениям федеральные войска отказывали местным властям в разрешении создать коридор, по которому тысячи беженцев, скопившихся в Дуба-Юрте под непрекращающимся огнем артиллерии и штурмовиков, могли бы пройти в зону, где, по крайней мере теоретически, не стреляют. Наконец сегодня утром два бэтээра, к безмерному удивлению людей, толпящихся у блок-поста, медленно отошли, и за день почти две тысячи человек смогли перейти границу и направиться в Чири-Юрт.
Тридцатидвухлетняя Лейла — всклокоченные волосы под красным шерстяным платком, потрескавшиеся от мороза губы — сидит рядом с мужем, который ведет их трактор. Она на исходе сил. «Это просто не рассказать, что мы там пережили. Двенадцать суток у себя в подвале в Шатое. Вся еда кончилась. Наконец мы добрались до Дуба-Юрта, думали, что оттуда можно будет перебраться на север, но оказались запертыми в ловушке», — возбужденно рассказывает она.
Старый «жигуленок» двадцатидевятилетнего Исы едва ползет, до того он перегружен домашним скарбом, который удалось спасти от бомбардировок. Его судьба еще трагичнее: неделю назад он потерял жену и четверых детей во время воздушного налета на его родную деревню Дачой-Борзой. Сам он не погиб только потому, что отсутствовал, когда на дом упала бомба, убившая всех, кто в нем находился. Из-под развалин ему удалось откопать только труп своей жены Мариетты. Пришлось собрать все мужество, чтобы втащить его в машину на ковры, стулья, телевизор. Он отправился обратно на север, откуда они бежали в середине ноября, уверенные, что военные действия не распространятся на горные районы. Иса намеревался похоронить жену на кладбище их родной деревни Старые Атаги. Но он пять дней проторчал на блок-посту в Дуба-Юрте, единственном месте, через которое можно было добраться в Старые Атаги, так что пришлось ему хоронить жену там.
«Я поступил, как другие: взял лопату и вырыл могилу на огороде в Дуба-Юрте. Ничего другого не оставалось, я больше уже не мог ждать».
По словам Исы, десятки людей, находящихся в подобной же ситуации, вынуждены были хоронить своих близких в Дуба-Юрте только потому, что проход через блок-пост был закрыт.
Среди психически травмированного населения ходят самые нелепые слухи о том, как федеральные войска обращаются с гражданскими, особенно на контрольных постах на дорогах. Отношение к большинству раненых при проезде через эти блок-посты, похоже, никак нельзя назвать нормальным. Они либо бесследно исчезают, либо после обвинения в том, что являются боевиками, таинственным образом умирают «в результате полученных ранений».
Вот информация, сообщенная Исой Мадаевым, бывшим главой администрации Чири-Юрта и сопредседателем Комитета по освобождению лиц, удерживаемых после первого конфликта: «Больше тысячи человек, арестованных при переходе через блок-посты, содержатся русскими в подвалах, и это исключительно гражданские лица. Мы занимаемся их освобождением».
Поиски следов исчезнувших людей, составление их списков — вот основная работа Хамзата Бибулатова, главного военного прокурора Чеченской республики, и заместителя прокурора Магомеда, его правой руки. Они занимают в Чири-Юрте квартиру со случайной мебелью и древней пишущей машинкой.
«Мы следим за нарушением прав человека, а таких случаев довольно много… Даже во время войны законы шариата и Конституцию необходимо соблюдать. А это означает, что будут наказаны все, кто сотрудничает с оккупантами, — торжественно заявляет Хамзат, бывший заместитель министра внутренних дел при Масхадове, председатель военного трибунала при Яндарбиеве и простой участник войны при Дудаеве. — Мы также судим мародеров и грабителей. Но поскольку у нас нет тюрем, чтобы содержать их там, мы их используем на рытье окопов».После ночи, проведенной в Новых Атагах у Анзора, семья которого встретила меня с невероятной радостью, я жду Ислама, поехавшего куда-то в Урус-Мартан, чтобы «сделать бумагу, которая позволит проходить через блок-посты без всяких неприятностей». Дело в том, что ездить становится все затруднительней, особенно для мужчин; в любой момент они могут бесследно пропасть: федералы относятся к ним все подозрительней и могут любого увезти в неизвестном направлении. И для меня ездить с Исламом стало куда опасней. Для него, впрочем, тоже. Я попыталась растолковать ему, что не хочу, чтобы он бессмысленно рисковал, разъезжая со мной. Пусть он лучше останется где-нибудь и подождет меня, потому что я задумала пробраться в Грозный, откуда приходит все меньше и меньше информации. Однако он упрямо твердит, что «приехал (в Чечню из Ингушетии) вместе со мной и возвратится вместе со мной». Но в конце концов согласился, чтобы я поехала без него, если найду какую-нибудь женщину или старика, которые согласятся сопровождать меня.
По своей привычке все немножко драматизировать, он предупредил меня, уходя: «Если завтра до полудня я не вернусь, считай меня мертвым». Но это вовсе не значит, что он думает о худшем, просто он дал мне так понять, что обязательно вернется и чтобы я зря не волновалась за него. Тем не менее я тревожусь, потому что уже одиннадцать, а его все нет. Тем паче, что завтра я собираюсь отправиться в путь, так как нашла спутников. На всякий случай я даже написала ему записку, в которой сообщаю, с кем и на сколько дней отправляюсь в Грозный.
А под вечер Анзор рассказывал мне потрясающие истории про торговлю русскими солдатами, захваченными в заложники после первой войны (в 1996 — 1999 годах). Беседа наша постоянно прерывается довольно шумными визитами разных людей, которым Анзор дает какие-то советы на чеченском языке. Несмотря на невольную прерывистость его повествования, я поняла, что, когда Владимиру Рушайло, в ту пору простому заместителю министра, захотелось стать министром внутренних дел, ему понадобилась рекламная акция, к примеру, по освобождению русских заложников, находящихся в руках чеченцев. Один из знакомых Анзора, «по уши сидящий в этом бизнесе», тогда посетил его и предложил ему купить русских солдат по 8000 долларов, «просто чтобы подержать их», прежде чем их переправят в Нальчик. Там они будут освобождены, и все это будет названо «спецоперацией Министерства внутренних дел». Разумеется, необходимые деньги будут предварительно переданы Анзору окольными путями при посредничестве высокопоставленных лиц. Анзор назвал даже имя Березовского, миллионера, весьма при Ельцине влиятельного в Кремле, которого часто обвиняли в причастности к разным сомнительным делам.
Анзор заходится хохотом, от которого у него даже подскакивают очки на носу, буквально складывается пополам над пишущей машинкой, а потом добавляет: «Позавчера ко мне пришли двое жителей деревни, сообщили, что держат в заложниках двух русских солдат, и попросили помочь продать их! Разумеется, я отказался и посоветовал немедленно освободить их. Но если бы ты знала, сколько русских новобранцев, дезертировав, приходят ко мне в дом! Они просят, чтобы я взял их к себе, и готовы на что угодно, только бы не возвращаться в армию. У меня сердце разрывается, но я обязан передавать их властям…» — вдруг посерьезнев, оправдывается он.Сегодня рано утром я вместе с пенсионером Вахой и Ларисой, «бывшей боевичкой», как потом признается она, отправилась в Грозный. Мы хотим пройти через блок-пост на Старой Сунже, единственный пункт, где, по нашим сведениям, можно пробраться в город. Ислам, все-таки вернувшийся, хоть и без документов, будет ждать меня «в безопасном месте». Мы четко определили маршрут следования на тот случай, если я не вернусь в назначенный день. Договорились ждать еще пять дней. Ислам намерен отправиться в Грозный какими-то своими путями, чтобы там встретиться со мной, но, по мне, это самый верный способ погибнуть. «Нет, Грозный не тот город, где назначают свидания», — твердила я себе, пока мы ехали, сменив четыре машины, через Шали и Аргун.
«Со вчерашнего дня пропускают лишь женщин с детьми и мужчин старше шестидесяти, и то только если у них есть прописка в Старой Сунже», — объясняет верзила с добродушным лицом, одетый в милицейскую форму; автомат висит у него на шее. Его напарник, невысокий, коренастый, с холодными голубыми глазами, с трехдневной щетиной на физиономии, в неизбежной черной шерстяной шапочке, уже выказывает признаки нетерпения; его осаждает толпа женщин, задает вопросы на русском, потом переводит его ответы на чеченский, которого он не знает. Это диалог глухих, и чем он кончится, никто не знает.
«Так когда же кончится эта война?» — обращается к нему одна из женщин.
«А об этом спрашивайте не меня, а ваших, — раздраженно отвечает он. — Ведь это же ваши мужья, братья, сыновья, племянники сражаются там», — показывает он туда, откуда доносятся взрывы.
«Да нет же, наши мужья такие же беженцы, как мы, они тоже жертвы этой войны».
«Это ваххабиты там сражаются, а не наши», — пробует убедить его другая женщина.
«Тогда возвращайтесь туда, откуда пришли, к своим мужьям. У вас нет никакой причины торчать в зоне боевых действий. Уходите, уходите, мы все равно не пропустим вас. У вас нет достаточных оснований для прохода в Грозный, там слишком опасно».
Собеседницы выдвигают самые неопровержимые аргументы, доказывающие, что им необходимо быть там. Одна говорит, что у нее там родные и она хочет узнать, живы ли они, она только глянет и через час вернется; другая — что она идет на похороны; третья — что месяц назад она оставила в городе свою больную мать. Однако русский непреклонен.
Старая женщина сидит на корточках и замерзшим пальцем рисует на снегу какие-то таинственные геометрические фигуры. Иногда она коротко всхлипывает, пытаясь приглушить рыдания черно-синим шерстяным платком. Вчера она потеряла паспорт с пропиской и теперь не может вернуться к себе домой в Старую Сунжу.
А военных машин на дороге все больше: закамуфлированные грузовики — одни пустые, в других сидят молодые ребята с худыми лицами, бэтээры, бээмпэ. Движение в сторону Грозного не прекращается. У всех водителей на левом стекле кабины висят бронежилеты. «Чтобы защитить от пуль», — объясняет мне Ваха. Медленно прошли два подразделения в белых маскхалатах. Лица у них закутаны белой тканью, отчего они похожи на бедуинов пустыни. Еще в одном грузовике десятка два контрактников, видимо, возвращающихся с позиций, дожидаются приказа. Контрактники курят под завистливыми взглядами двух призывников, охраняющих блок-пост; похоже, сигарет у них нет, но попросить они не решаются. У всех контрактников за спиной новенькие гранатометы. И почти у половины явно азиатские лица: высокие скулы и глаза-щелочки. Один из них спрыгнул с грузовика и во весь рост растянулся на обледеневшей дороге. После нескольких секунд молчания с другой стороны шлагбаума из толпы женщин доносятся сдержанные смешки.
И вдруг мы увидели пробирающуюся сквозь толпу хрупкую женщину с двумя тяжелыми сумками и даже без платка на голове; лицо ее распухло от слез и кровоподтеков. Она провела две недели в Грозном, где разыскивала мужа, и с трудом выбралась из столицы.
«Не знаю уж, каким чудом не погибнув от бомб, мы добрались до контрольного поста на Старой Сунже, но я бы никогда не поверила, что выбраться из этого ада будет так трудно! Через несколько дней они привезли какую-то женщину из МВД, которая обыскивала всех выходивших с ног до головы и при этом всячески унижала. Она вывернула наизнанку мои колготки и носки и все повторяла, что у меня глаза снайпера и я точно была с боевиками, — рассказывает Зулихана, и ее красивые глаза горят ненавистью. Ее подруга, выходившая вместе с ней, была увезена в неизвестном направлении. — Ее паспорт оказался недействительным, — продолжает Зулихана, едва сдерживая слезы. Присмотревшись к ней, я увидела, что она беременна. — Эта женщина из МВД нашла у моей подруги фотографию мужа и заставила разорвать ее, объявив, что у него бандитская рожа!»
Все деньги Зулиханы, около пятидесяти рублей, остались в кармане куртки у подруги. И теперь она не знает, как добраться до своего дома в Урус-Мартане. Я дала ей сто рублей, и она долго благодарила меня. А когда догадалась, что я иностранка, спросила, зачем я пробираюсь в Грозный. Я объяснила ей, что я журналистка. И тут ей пришла в голову идея, которую она тотчас же изложила мне и моим спутникам: две недели назад она сама пыталась пробраться в осажденную столицу, и тогда это ей удалось в селении Алхан-Кала; она знает там проход. И Зулихана предложила сегодня же показать его нам.Нам надо было объехать Грозный, но в направлении, обратном тому, в котором мы ехали утром. Нужно было спешить, чтобы проделать весь путь до шести вечера, когда начинается комендантский час. Шесть раз пересаживаясь из машины в машину, мы добрались опять до Старых Атагов. У меня было ощущение, будто мы крутимся на одном месте, но в то же время мне страшно хотелось поскорей добраться до Алхан-Калы. Я подумала, не забежать ли к Исламу и не сказать ли ему, что на Старой Сунже ничего не вышло и мы изменили планы, но не было времени.
Стоя вчетвером на обочине, мы вовсю голосовали. Шансы, что кто-нибудь нас возьмет, были очень невелики. Машины проезжали редко и почти все были заполнены. И мы решили разделиться: я поеду с Ларисой, а Зулихана — с Вахой. Наконец рядом с нами остановилась машина, и мы с Ларисой залезли в нее. Ваха, который живет в Старых Атагах, предложил нам дожидаться их на центральной площади в следующей деревне — Гойти. Пассажирами взявшей нас машины были простые крестьяне; я села на заднее сиденье напротив старухи: двое ее сыновей сидели впереди. Ехали они очень медленно, и один из них все время оборачивался к Ларисе и сверлил ее инквизиторским взглядом. Я молчала, но догадывалась, что он расспрашивает ее: кто мы, куда едем, чем занимаемся и т.п. От запаха, что шел изо рта женщины, сидящей слева, мне становилось дурно.
Когда мы приехали в Гойти, уже стемнело, и кое-где на рыночных прилавках горели керосиновые лампы. Я беспокоилась за Ваху и Зулихану; у меня было предчувствие, что им не удастся поймать машину и мы зря ждем их. Лариса была куда оптимистичней. Она стояла на обочине дороги, чтобы следить за проезжающими машинами, а я сбежала в магазинчик, пытаясь согреть ноги, которые уже перестала чувствовать, хотя постукивала ими друг о друга во все ускоряющемся ритме. <…>
Вахи и Зулиханы все не было. Видимо, они не смогли поймать машину и из-за приближения комендантского часа пошли ночевать домой к Вахе, успокаивала я себя. Мысль, что мы можем потеряться, приводила меня в отчаяние. Ваха был оплотом нашей экспедиции, и я очень нуждалась в его советах и в его спокойствии. А теперь я осталась с Ларисой, которую едва знала. Ей всего двадцать шесть, но выглядит она старше. Себя она с нескрываемой гордостью называет боевичкой. Высокая, сильная, руки как у каменщика.
А теперь нам надо искать ночлег, и как можно скорей. Я вышла переговорить на этот счет с Ларисой. Оказывается, она уже нашла человека, у которого можно переночевать. Заговорила с ним, когда он проходил мимо. Я подумала, что Ислам просто не мог бы так. Человек этот живет рядом с рынком. Мы прошли по темной улочке и подошли к большому и, похоже, многоквартирному дому. Я усиленно убеждала себя, что Лариса не стала рассказывать нашему приютодателю, кто мы такие и что тут делаем, никогда не известно, чем это может обернуться.
Но чуть только мы переступили порог, я сразу почувствовала доверие к этой скромной чеченской семье, где по заведенному обычаю хозяева уступили гостям свою кровать; сами же они будут спать на полу. После того как мы поели супа с вкуснейшими макаронами, старший брат, попыхивая сигаретой, рассказал мне, как в 1991 году после одиннадцати лет спокойной жизни в Ставрополе местные власти буквально выгнали их из города.
«Они сказали нам: Теперь у вас (чеченцев) есть собственное государство с независимым президентом (Джохаром Дудаевым), вот и поезжайте к себе, а здесь вам делать нечего!»». Десяткам семей пришлось уехать в Чечню. Но для большинства из них это была незнакомая страна, они никогда после казахстанской ссылки не бывали в ней. «В ту пору, — продолжал рассказчик, — было нетрудно купить жилье в Грозном, и даже не очень дорого, потому что большинство русских уезжали из города. Но уже тогда не было работы, все шло наперекосяк, чувствовалось приближение разрухи…» И в первую и во вторую войну этот человек со всей своей семьей и шестью детьми уезжал к родственникам в Гойти, в этот самый дом, давший нам приют на сегодняшнюю ночь. Как большинство чеченцев, вынужденных бежать из родных мест, он терпеливо дожидается конца военных действий или хотя бы возможности съездить в Грозный, посмотреть, что стало с его жилищем. И только после этого он примет решение: оставаться в Чечне или переезжать в Россию. «Хотя все эти переезды туда-сюда смертельно надоели», — спокойно замечает он.
После тяжелой ночи, когда мне казалось, будто одеяло расплющивает меня, и после завтрака, состоявшего из неизменного обжигающего чая, лепешек и остатков густо наперченных макарон, мы с Ларисой отправились на поиски автобуса или машины до Урус-Мартана. Зулихана говорила нам про проход в Алхан-Кале, и мы хотели отправиться туда и найти его. Но сперва решили сделать остановку в Алхан-Юрте, у Ларисы там была знакомая семья, которая вроде могла нам помочь.
И вот, сменив две машины, мы стоим под белесым солнцем на въезде в Алхан-Юрт. Мы идем, а молодые ребята из МВД, стоящие на постах вокруг широкой площади, с улыбкой искоса поглядывают на нас. Я думаю об одном: не слишком обращать на себя их внимание, а Лариса идет широким шагом, высоко подняв голову и глядя куда-то вдаль. Внезапно резко потеплело, она сбросила куртку, и я обнаружила, что на ней надет нелепый свитер из блестящей шерсти, выглядывающий из-под длинного черного кожаного жилета.
В этом поселке, расположенном неподалеку от Грозного, она не была уже года два, и теперь у нее только одна мысль: узнать, живет ли еще здесь ее дальняя родственница Малика. В середине января Лариса еще была в Грозном и ушла оттуда лишь потому, что, как она с горделивым смехом говорит, «ребята (боевики) заставили». «Ребята» велели ей возвратиться к себе в Новые Атаги и растить двухлетнюю дочку, отец которой погиб два месяца назад в Грозном. «Они все время твердили: Лариса, ради дочки уходи отсюда, оставь нас!» Я им на это отвечала: А что мне делать в деревне? Я все время буду думать о вас». Но они настаивали: Лариса, ты должна жить, чтобы родить еще детей, чтобы наш народ не исчез…»» Скрепя сердце она вернулась в Новые Атаги и жила там в ожидании задания. Чтобы успокоить ее, «ребята» сказали, что она будет связной контрразведывательной службы. «Вроде ничего, — говорит Лариса, — только скучно. А в городе я все делала: была снайпером, когда наступала моя очередь, кашеварила, была медсестрой, а главное, ребята всегда были рядом».
Мы шли, держась за руки, вниз по обледенелому шоссе, скользя и чуть не падая. Лариса не помнила дороги и трижды спрашивала у прохожих, как пройти к дому учительницы Малики. Нам молча, без единого слова указывали дорогу. Жители этой деревни, почти целую неделю подвергавшейся бомбардировкам, очень неразговорчивы. Когда мы дошли до улицы, не отличавшейся от других ничем, кроме того, что разрушенных домов, как мне показалось, на ней было больше, Лариса отпустила мою руку и побежала. Потом вдруг остановилась, закрыла лицо руками, опустилась на колени, замерла на несколько секунд и распростерлась на снегу.
От дома Малики уцелел только забор, все остальное представляло собой кучу обломков, почти неразличимых под снегом. Справа и слева от ее бывшего дома тоже ничего. Я подошла к Ларисе, положила ей руку на плечо, подняла, приговаривая: «Пошли. Не плачь, все равно слезами не поможешь. Пошли…» Для меня было потрясением увидеть плачущую Ларису. У нее не было носового платка, у меня тоже. Мы пошли обратно. «Что с тобой, дочка? Что случилось?» — спросила вышедшая к нам старая женщина в халате. Лариса бросилась к ней в объятия и вновь расплакалась. Женщина повела нас к себе — согреться и выпить горячего чая.
Несколько минут назад мы проходили мимо этих развалин и не обратили на них внимания, а оказывается, в них живут. «Одну комнату удалось спасти, — сказала пригласившая нас женщина. — Вот так мы и живем». Мы — это она сама, ее дочь, зять и двое внучат, тихих и послушных мальчиков, которые сидели у печки на топчанах, служащих кроватями. Никто не удивился нашему приходу. Зять тут же надел шапку и пошел пройтись. И вот уже вскипел чайник, и мы пьем чай из больших светло-зеленых кружек. Вчера на Старой Сунже я купила печенье и сейчас выложила его из сумки на стол. Мальчики не сводят с него глаз, их молчание чрезвычайно красноречиво. Я знаком показываю, чтобы угощались. Вопросительно взглянув на маму, они почти одновременно и очень неспешно берут по печенине и с наслаждением жуют.
А обе женщины рассказывают нам в подробностях о перенесенных ими ужасах бомбардировок, за которыми последовали вступление российских частей и репрессии: «Сами мы ничего не видели, потому что четыре дня прятались в яме под навозной кучей. Зять заранее обо всем побеспокоился, подготовил запас продуктов, выкопал туннели, чтобы проходил воздух. Нас не нашли, и только благодаря этому мы спаслись. Но никого из наших соседей не осталось, всюду валялись трупы, и их надо было похоронить. А ты, Лариса, не плачь: твоя Малика уехала отсюда в Россию. Так что можешь считать, ей повезло, она не осталась под развалинами дома».Когда мы вернулись на круглую площадку при въезде, у Ларисы вновь был ее надменный и мрачный вид. Мы быстро поймали машину, которая довезла нас до Алхан-Калы. Я надеялась, что Ваха и Зулихана догадаются встретить нас здесь.
С высокого склона открывался вид на рынок Алхан-Калы. Сотни три торговцев, в основном женщины, стояли или сидели на смятых картонных ящиках в ожидании покупателей. Товар все тот же, что и в других местах: жевательная резинка, импортные или российские конфеты и прочие сладости, семечки, большой выбор шоколадных батончиков типа «Сникерс», «Марс», «Баунти», масло, маргарин, рис, скверное печенье, кое-где мешки с сахаром или с мукой.
Настоящие покупатели, у которых есть деньги и которые покупают помногу, это российские солдаты; потому тут, как Мессию, ждут колонны, возвращающиеся с позиций или отправляющиеся на позиции. Я слоняюсь между прилавками, ассортимент товаров на которых знаю уже наизусть, а Лариса в это время беседует с группой мужчин, усердно лузгающих семечки. Я догадываюсь, что она осторожно пытается выведать, где стоят российские посты, где можно пробраться в город, кто проводник и т.п. Время от времени она бросает мне взгляд своих голубых глаз, и я вижу: она в прекрасном настроении, как будто выполняет важное разведывательное задание.
В конце концов после долгих обсуждений мы пришли к выводу, что наиболее верный способ для нас и других желающих был бы добраться вместе с русскими до поселка, носящего очень советское название Первый Молсовхоз. Но все дело в том, что колонна, уехавшая два дня назад, еще не вернулась, а со временем количество кандидатов на автостоп выросло неимоверно. «В любом случае всех желающих они не возьмут даже за деньги», — решила я. Лариса настроена куда оптимистичней.
Я уже несколько раз обошла рынок, заучила наизусть все товары, а сейчас вовсю щелкаю семечки, стакан которых торговка насыпала мне в карман. И вдруг замечаю в стороне небольшой вагончик, над которым поднимается дым. «Кафе», — объяснила мне Лариса. Мы зашли и заказали манты, нечто вроде пельменей, плавающие в не слишком аппетитном с виду соусе, но зато горячем и сытном. Хозяйка кафе, молодая девушка, улыбается и говорит по-русски без малейшего акцента. Когда мы поели, я спросила у нее, могу ли я немножко посидеть у нее в тепле, мне нужно кое-что написать. Лариса вышла на разведку. Ася же, хозяйка, поняв, что я не хочу мозолить глаза, разрешает мне устроиться за кухонным столом.
Пышнотелой Асе лет тридцать, на ней длинная узкая юбка и бархатный жакетик с глубоким декольте, на голове кокетливо повязан платок, и мне она сразу показалась совершенно современной женщиной. Медик по образованию, она работала в больнице в Ростове-на-Дону, где жила ее семья, в которой кроме нее, старшей, было еще девять детей, но в 1994 году родители решили переехать в Чечню, потому что «все-таки это родина». В Грозном Ася держала аптечный киоск около больницы номер два. Правда, время для возвращения они выбрали не самое удачное: их дом в Грозном дважды подвергся разрушению. Поэтому Ася перебралась в этот пригород, где жила ее бабушка. «У меня большая радость, завтра братья установят мне газовую плиту, и я смогу печь пирожки. Попробуете и скажете, как они вам», — говорит мне Ася, словно я местная.
Все время Аси занято обслуживанием нечастых и бедных клиентов, бесконечным мытьем и споласкиванием посуды, для чего у нее приспособлены два бака, и протиранием драной тряпкой клеенки на столах.
Вагончик этот уже года три находился на центральной площади, но только этой зимой Ася решилась устроить в нем закусочную. «Все мои знакомые были удивлены. Я ведь всегда работала фармацевтом, а теперь кручусь у плиты. Ну и что такого? Мне нужно кормить своих, и потому мне ничуть не стыдно», — смеясь, говорит она.
Ася рассказала о взаимоотношениях местного населения с российскими частями, стоящими недалеко от деревни: «Солдаты больше не желают продавать то, что обычно предлагали нам: бензин, оружие, консервы. Денег они теперь не хотят и требуют только наркотики».
Что же касается военных, которые возят людей в Молсовхоз, то Ася решительно не советовала мне пользоваться их услугами: «Русские торгуют не только мертвыми, но и живыми. Они объясняют, что денег от своего правительства не получают, а жить надо. Они берут людей, якобы чтобы подвезти их, а потом требуют у родственников выкуп. Берут и зелеными и натурой: корову, барана и вообще любые продукты».
Я заслушалась рассказами Аси и забыла, что надо поглядывать в единственное оконце, через которое выведена труба плиты, а когда глянула, то увидела, как Лариса бежит к двум людям, появившимся на шоссе. То были Ваха и Зулихана!
Просто невероятно, до чего я была рада нашей встрече. Мы расцеловались, как старинные друзья.
«Проводник», знакомый Зулиханы, опаздывал, и мы терпеливо дожидались его. Вечер был тихий: ни стрельбы, ни рева самолетов.
Когда наконец Саиттами пришел, Зулихана рассказала ему, как мы познакомились, и попросила помочь нам. Мы мгновенно договорились. Он сказал: «Никаких проблем». Единственно, встать придется очень рано и идти пешком.
На рассвете Зулихана, довольная, что исполнила свою миссию, попрощалась с нами и ушла. Она возвращается в Урус-Мартан к своей семье. А Ваха сегодня же уедет в Старые Атаги, где будет нас ждать. Лариса при одной мысли, что скоро встретится со своими «братьями», боевиками, вся дрожит от волнения. У нее десятки планов насчет того, что она будет делать, когда вернется в Грозный. Саиттами неторопливо зашнуровывает ботинки. Прежде чем выйти из дома, он несколько раз проводит рукой по подбородку, словно поглаживая незримую бороду.В самом начале восьмого первые проржавелые микроавтобусы вихрем влетели на обледенелый двор больницы в Алхан-Кале, расположенной примерно в десяти километрах от Грозного. Весть мгновенно разлетелась по дворам. «Привезли раненых из Грозного!» — во все горло орал мальчишка, бегущий по деревне. Но мы уже ушли.
Буквально в чистом поле на выходе из Алхан-Калы нашу троицу оповестили об этом догнавшие нас ребятишки. «Боевики из Грозного пришли!» — буквально распевали они, смеясь и толкая друг друга локтями. Саиттами, крайне удивленный, спросил, что они болтают. Они рассказали о том, что видели в центре. Мы повернули обратно. «Если они вышли, в Грозном мне делать нечего», — думала я, пока мы возвращались в деревню.
Множество бородатых мужчин с усталыми глазами, увешанных оружием, вылезали из микроавтобусов. На некоторых для защиты от холода были своего рода пончо, выкроенные из ковров. Но большинство были в белых простынях поверх пятнистого камуфляжа — для маскировки на снегу. И даже автоматы у них были закутаны белыми тряпками, чтобы не выделялись на снегу. Вскоре оба этажа сельской больницы были заполнены боевиками, которых прибывало все больше и больше. Хирург же был всего один… специалист по косметическим операциям. Он сразу же принялся за работу.
На улице, где стоит двадцатипятиградусный мороз, обстановка и радостная и в то же время напряженная; люди сдержанно приветствуют друг друга, женщины концами платков утирают слезы, при объятиях звонко стучат друг о друга автоматы. Боевики, не нуждающиеся в медицинской помощи, толпятся перед больницей, жуют хлеб, который принесли жители деревни. Народу становится все больше. «Кому попить? Кому жареной курочки?» — спрашивает пожилая женщина с кувшином в одной руке и пластиковой сумкой с курятиной в другой.
Я стояла в полном ошеломлении, не зная, что и думать. Что случилось? Почему они здесь? Что предпримут русские, которые с высот, окружающих деревню, сейчас явно наблюдают в бинокли за всеми здешними перемещениями? Не могут же они не знать, что происходит в больнице этой деревни, находящейся на так называемой «освобожденной территории». Вдруг от толпы боевиков отделились несколько человек. Они обнимают меня, спрашивают, где Ислам. Это молодые ребята из Бамута. Если смотреть на них, создается обманчивое впечатление, будто все хорошо. Я не успела даже задать им первый вопрос, как один из них взял меня под руку и подвел к человеку, стоящему спиной. Он повернулся: да это же Хамзат, командир «бессмертной крепости» в Бамуте!
Мы отошли в сторонку, чтобы спокойно поговорить. Он поинтересовался, что я тут делаю, я сказала, что направляюсь в Грозный. Он внимательно глядит на меня своими серыми глазами и поразительно мягким голосом (я и не знала, что он может быть таким) говорит: «Нет! Я запрещаю тебе туда идти. Мы сейчас все уходим из Грозного. К тому же русские нас здорово подловили: заминировали коридор, по которому мы выходили. Тебе незачем туда идти, понимаешь? Ну и мы тоже там все для их встречи заминировали, ты там и шага одна не сможешь сделать…» Я уже совершенно ничего не соображаю и говорю: «Я шла встретиться с Лече (Дудаевым). Он случайно не с вами?» Глаза Хамзата мрачнеют. «Сегодня утром мы похоронили Лече». Я бледнею и на мгновенье отворачиваюсь. Это война…
Примерно две тысячи боевиков прибыли на рассвете в эту деревню, теоретически находящуюся под контролем российской армии. Покидая Грозный, они прошли несколько километров по минным полям, которыми опоясана чеченская столица.
«На первых пятидесяти метрах у нас подорвались уже девять человек, — рассказывает Башир, еще один командир боевиков. — Чтобы не умножать наши потери, нам пришлось сменить и тактику, и направление.
Мы не могли избежать контакта с русскими. С обеих сторон были убитые и раненые».
Среди вышедших — больше двухсот женщин, боевичек, поварих, медсестер, а также человек сто из батальона Шамиля Басаева. В городе остались только командующий западным фронтом Хамзат Гелаев, которого поддерживает с фланга Ахмед Закаев, и Асланбек Исмаилов, командующий всеми силами в столице.
«Мы ушли из Грозного, чтобы позаботиться о наших раненых, и будем продолжать борьбу в других местах, — объясняет мне бамутский комендант Хамзат, вошедший в декабре в чеченскую столицу во главе колонны в сто девяносто человек. — Только все это было бессмысленно. И мне стыдно, стыдно, что я нахожусь в этой деревне. Что подвергаю опасности ее жителей. А главное, мне стыдно, что мы погубили столько молодых ребят без всякого толку. А теперь я должен идти к их родителям. Что я им скажу? Мне осточертели все эти политики, — он перечисляет президента Аслана Масхадова, его предшественника Зелимхана Яндарбиева, а также радикальных исламистов, — ваххабиты, против которых я сражался последние годы. Но отныне мы обречены идти до конца. Я же говорил Шамилю (Басаеву) пятого августа, чтобы он не лез в Дагестан. Но Шамиль никогда никого не слушает. Те, кто уцелеет в этой войне, станут еще злей. Слишком много трупов оставили мы за собой, и наших ребят, и гражданских. И некому их похоронить»1.
Уходя из Грозного, боевики не стали забирать с собой военнопленных, кстати, весьма многочисленных. Некоторые из них попали в плен в самом начале российского наступления на чеченскую столицу, и все они были расстреляны. Выходя, на своем пути чеченцы подорвали восемьдесят артиллерийских орудий, которые были брошены русскими, испугавшимися вступить в бой. По дороге боевики собрали много трофеев — оружие, боеприпасы, документы. Слабое утешение при такой мясорубке.
Хамзат сообщил мне, что Шамиль Басаев тоже ранен. Как и многие другие, он наступил на мину, и теперь ему придется ампутировать ногу. Я отдавала себе отчет в том, насколько важна эта информация: если я сообщу ее в газету, известие будет подхвачено всеми информационными агентствами мира. А вдруг это неправда? А вдруг речь идет вовсе не о Басаеве? Чтобы удостовериться, так это или не так, у меня был единственный выход — увидеть собственными глазами, ранен Басаев или нет.
В больнице суматоха; в каждой палате от четырех до шести раненых. Бинты, пропитанные кровью. Надо все время менять повязки. Медсестры носятся с этажа на этаж в поисках стерилизованных шприцев. В попытке вести систематический поиск я перехожу из палаты в палату, всматриваюсь во все лица, но тут столько раненых, и они так похожи! Я перешагиваю через тела, некоторых переворачиваю. Мне протягивают бутылку с водой, чтобы я напоила стонущих раненых. Я даю им пить. Помогаю делать перевязки.
Голова у меня уже идет кругом, но я продолжаю искать. Прошло не меньше полутора часов. В больнице, если не считать нескольких железных кроватей, нет никакого оборудования, практически никаких лекарств. Осталось всего одно место, куда я еще не заглянула: операционная. В коридоре, который туда ведет, лица у людей еще мрачнее. Никто не обращает на меня ни малейшего внимания, никто не препятствует мне. Каждый думает лишь об одном: выжить. Я открываю дверь и вижу его. Нет никаких сомнений, это Шамиль. Лицо у него серое-серое. Он глядит на меня. Двое других, находящихся в операционной, тоже поворачиваются ко мне, медсестра и хирург в зеленом халате: его руки до самых локтей в крови. Они готовятся к операции, а точнее сказать, к ампутации правой стопы Шамиля Басаева, который лежит на операционном столе. Его полуобнаженное тело все в в металлических осколках; ощущение, будто он покрыт рыбьими чешуйками. Я осторожно закрываю дверь.
Сейчас около двух часов дня, и большинство боевиков уже покинули больницу; кто на своих ногах, кто машиной, кто в микроавтобусе перебрались в дома к местным жителям, чтобы дождаться, когда за ними приедут родные. Но множество вооруженных людей собрались в центре деревни. Ваха, который, по счастью, еще не уехал к себе в Старые Атаги, дожидался меня во дворе, и мы обменялись соображениями насчет сложившейся ситуации. У меня было ощущение, будто я схожу с ума, но беседа с ним вернула мне чувство реальности.
А в нескольких сотнях метров, неподалеку от центрального рынка, где мы вчера провели чуть ли не весь день, продолжают свои непрекращающиеся перемещения российские танки и бронетехника. И хотя комендатуры в деревне нет, она уже трижды была «зачищена» российскими частями, которые стоят вокруг. Я возвратилась к Саиттами с намерением написать статью и как можно скорей переслать ее. Правда, надо будет найти источник энергии для спутникового телефона, обе батарейки которого, как назло, сели. Хорошо еще, Ислам, предвидя такую возможность, отыскал по случаю специальный шнур для подключения к автомобильному аккумулятору. Не знаю пока, где найти автомобиль, но, уверена, все устроится, когда придет необходимость.
Мать Саиттами сообщает мне, что меня ждут в доме напротив, куда уже перенесены мои вещи. Хозяйку этого дома зовут Яха, ей двадцать шесть, и она живет со стодвадцатилетней, как она утверждает, бабушкой, которая уже лет десять парализована. Ваха сопровождает меня, принимает таблетку снотворного и засыпает около печки. Лариса исчезла, и с ней я больше не встречалась; в последний раз я видела ее утром в госпитале, когда она со слезами на глазах помогала переносить раненых.
Хоть было уже темно, я все-таки отправилась опять в больницу, которая находится метрах в ста от дома, где я нашла приют. Там по-прежнему кипучая деятельность, но людей в палатах уже меньше. И по-прежнему никаких признаков жизни со стороны русских. Странно… Когда они начнут обстрел?
«Они нас боятся и носа сюда не посмеют сунуть, — объясняет мне, словно он прочел мои мысли, Магомед, командовавший обороной одного из кварталов Грозного, с которым я встретилась в коридоре больницы. — Это доказывает, что мы сможем устраивать рейды в любую часть России. Придем и уйдем, и никто нам не помешает. Пусть они тоже изведают то, что испытали мы!»
Слышен гул вертолетов и штурмовиков. Но пока они еще бомбят не нас. Со стороны Грозного доносятся звуки взрывов.
«Город мы оставим, но они будут бомбардировать его еще долго, до того они боятся войти туда. Они водрузят там свой флаг. И только после этого мы вновь ударим по ним. Другого выхода нет», — предсказывает грядущий ход событий все тот же Магомед.
В конце коридора я познакомилась с еще одной Ларисой, небрежно положившей руки на висящий на груди автомат Калашникова. Чуть вздернутый носик, на губах яркая помада, светлые глаза. Даже под военной униформой и белым маскхалатом угадывается женская фигура. Это двадцатилетняя уроженка Грозного — боевичка. «Уже в детстве, — рассказывает она, — я мечтала участвовать в газавате. И вот мечта исполнилась». <…> Она с важным видом рассуждает о том, как пойдет дальше война, которую считает «справедливой и необходимой». Лариса считает, что прекратится она только тогда, когда «будет угодно Аллаху. Он велит, а мы лишь исполняем Его веления». К русским Лариса не испытывает ни малейшей жалости: «Раньше им отрезали головы, а теперь мы будем их всех поголовно уничтожать», — бросает она совершенно автоматически, словно ей эту фразу вбили в голову. Но зато в отношении ваххабитов, исламских радикалов, ярость ее не имеет границ: «Эта война началась и продолжается только по их вине. Как только будет установлен мир с русскими, мы начнем воевать между собой. Это предсказывали наши предки в самом начале времен. Они утверждали, что нам придется вести еще одну войну, и это будет последнее сражение между теми, кто верует, и другими, то есть ваххабитами».
И она с независимым видом бросает: «Пока война будет продолжаться, я останусь в отряде. И даже если мои братья или кто угодно из моего тейпа прикажут мне вернуться домой, я им не подчинюсь».
Лариса рискует жизнью вместе с вышедшими из Грозного боевиками, которые сегодня вечером уйдут на юг в горы. Надо сказать, ни трое ее братьев, ни ее отец, которые живут в Грозном, не давали ей разрешения на участие в газавате. И чтобы обойти их запрет, у нее оставался только один выход: выйти замуж за боевика.
В октябре, в самом начале войны Лариса была невестой одного молодого человека, который поехал по делам в Дагестан. Сейчас она вспоминает его с нескрываемым презрением: «Мой жених был ваххабит, и я была словно загипнотизирована им. Но, как все из его секты, он думал только о деньгах. Все они подонки». В начале ноября ее похитила группа боевиков. Один из них решил взять ее в жены, и брак был немедленно заключен. В Чечне и Ингушетии украсть из дома будущую жену — дело совершенно обычное. «Сейчас единственное, чего я по-настоящему боюсь, — это даже не русские бомбы, а что мой бывший жених придет за мной», — признается Лариса.
Но сейчас Лариса под сильной защитой. Ее муж, который на восемнадцать лет старше ее, занимает видное положение среди боевиков. Когда выходили из Грозного, он был легко ранен.
«Нет, я не влюблена в него, но его все уважают, и благодаря ему я получила право воевать», — признается молодая фанатичка и нисколько не жалуется на эту относительную свободу. О ребенке пока и речи нет, «а потом у нас будут маленькие моджахеддины, у которых будет одна цель: отомстить за нас». Лариса не подает вида, что она устала за долгие ночи в Грозном под бомбежками и длинный переход вместе с отрядом по полям. «Я хочу помогать им, чем только могу. В городе я пекла хлеб, выдавала оружие и патроны, и иногда муж разрешал мне стрелять», — говорит Лариса, вынимая из кобуры свой пистолет еще советского производства. Теперь она уже ни за что не сменит черную вязаную шапку боевика на платок.
Она напомнила мне другую Ларису и помогла мне лучше понять ее. <…>Сегодня утром снег в больничном дворе покраснел от крови. Под прикрытием ночи еще примерно две тысячи боевиков вышли из Грозного, неся с собой раненых и погибших. Множество самодельных носилок прямо на снегу. Пятеро мертвых, их лица накрыты грязными простынями. Среди них Асламбек Исмаилов, о котором Хамзат из Бамута еще вчера говорил мне: «К счастью, он пока еще жив». Время от времени кто-нибудь из боевиков приподнимает край простыни, смотрит несколько секунд на застывшее лицо, опускается на колени и читает молитву. Хамзат Гелаев со своими людьми тоже вышел этой ночью из города. И в этот раз при отступлении потери были огромны. «Огромны у обеих сторон, — говорит рыжий боевик Зелимхан. — Мы шли по узкому коридору. И русские знали, что мы будем выходить. Они его заминировали. Я уже перестал считать тех, кто потерял там ноги».
У большинства доставленных в больницу Алхан-Калы ранения ног. И таких не менее ста человек.
«В Грозном мы дошли уже до того, что посматривали друг на друга с мыслью, кто будет следующий, — вспоминает Зелимхан. — Понятное дело, мы все были готовы умереть и сейчас готовы, но все равно наши потери были слишком велики: от пятнадцати до двадцати человек в день — от артобстрелов, а в последнее время от «аэрозольных бомб», у них жуткая взрывная волна.
Владимиру Путину, — рассуждает Зелимхан, — нужна победа до дня выборов, нужно взять Грозный до двадцать шестого марта. Поэтому мы и ушли оттуда. Было бы очень здорово, если бы Аслан Масхадов и Кремль тайно договорились».
Только Зелимхан произнес эти слова, как в сером небе появился вертолет и пустил по больнице в качестве первого предупреждения серию ракет. Кто-то кричал: «Расходитесь!» Женщины и дети побежали в укрытия. Боевики, точно окаменев, смотрели в небо и даже не стреляли по вертолетам из автоматов. Какой-то старик с палкой обратился к молодым боевикам, разгуливающим с оружием по деревне: «Вы что, не соображаете, что оттуда, — и он указал палкой на окружающие холмы, — русские наблюдают за вами? Сняли хотя бы военную форму, пока находитесь здесь…» А потом с возмущением сказал тем, кто стоял рядом: «Те, что пришли вчера, были дисциплинированней, а сегодня одни ваххабиты, они никого не слушают. Нас ждут большие неприятности…»
Я чувствую: деревня охвачена страхом. С ночи понедельника поток выходящих из Грозного боевиков не иссякает. Часов в одиннадцать я, проголодавшись, отправилась на рынок в надежде выпить чаю. На двери Асиного вагончика огромный замок. А на рынке, еще три дня назад таком оживленном, торгуют всего три женщины. Только-только я заплатила за «Сникерс», как вдруг метрах в двадцати от нас разорвался первый снаряд. «Что ж, — подумала я, — теперь они имеют полное право обстреливать деревню».
Что делать? Куда идти? Уехать уже невозможно, слишком поздно. Тем паче что нет ни одной машины. Придется, видимо, остаться и разделить судьбу жителей деревни.
Направляясь почти бегом к дому Яхи, я вдруг сообразила, что он находится совсем рядом с больницей, которую русские явно выберут мишенью. На улицах ни души. Ощущение, будто все попрятались от только что объявленного урагана. Стального урагана.
А снаряды взрываются все ближе. Последние метры я уже бегу, потому что в небе показались самолеты. Все жители деревни укрылись в подвалах. За исключением тех, у кого, как у нас, подвала нет, о чем я узнала сразу же по приходе. Перебежать улицу и спрятаться у соседей уже не успеть. «Все равно, — вздыхает Яха, — если будет прямое попадание бомбы, нас ничто не спасет. Подвал от бомбы не защита».
Я с ней полностью согласна: это скорее самообман. И вот мы впятером — Яха, Ваха, Анзор, какой-то местный парень и я — сидим, кто на стуле, кто на диване, и ждем смерти. Хотя надеемся, что она нас минует,
Бомбардировка была чудовищная. Окна вылетели. Отовсюду сыпались раскаленные стальные осколки. Стены трясутся, двери распахиваются сами собой. Но и во время бомбардировки невозмутимая Яха занимается хозяйственными делами: собирает осколки стекол, предлагает чаю. Ее бабушка лежит на кровати в соседней комнате. Я знаю, что она глуховата, но не может же она не слышать, что творится. И вдруг одновременно с очередным взрывом раздается ее хриплый трагический голос: «Есть ли еще кто живой?» Яха бежит к ней, берет ее за руку, говорит, что мы все еще живы. Я тоже иду к старушке и сжимаю ее совершенно бесплотную руку. Мне просто необходимо прикоснуться к ней. Яха рассказывала, что во время прошлой войны она пряталась в подвале вместе с бабушкой и вокруг нее всегда было полно народа. Люди верили, что возраст бабушки защищает от смерти всех, кто находится рядом с ней. Нет, я вовсе не суеверна, но другой защиты у меня нет. Старушка молится. Я тоже неумело обращаюсь с мольбой к Всевышнему. Под бомбами молятся все.
Страшный взрыв швыряет меня на пол, я ничего не вижу, во рту сухо. Оказывается, возле печки пол теплый. Я решаю остаться там, хотя какая разница. Смотрю на свою черную юбку, завернувшуюся вокруг судорожно стиснутых ног. Переполненная страхом, я говорю себе, что, если снаряд или бомба попадет в дом, я первая запылаю от этой печки, огонь которой, как ни странно, действует на меня успокоительно, а острые стальные осколки пронзят мое тело. И все равно возвращаться на диван мне не хочется, я предпочитаю находиться возле источника тепла.
Мы почти не разговариваем. Каждый ушел в себя. Никто не кричит, не плачет. Анзор чиркает спичками и курит. Ваха выглядит безучастным, закаменевшим, но держится с достоинством, вот только не отнимает руку от сердца. Но всех естественней Яха. Я восхищаюсь ею: вокруг нас рушится мир, но она как бы не замечает этого; румянец не сменился бледностью, ощущение, будто она вот-вот ласково улыбнется, пышная грудь легонько вздымается в такт ровному дыханию. Сто раз я автоматически задаю ей один и тот же вопрос, на который у нее, как и у меня, нет ответа: скоро ли все это кончится, когда наконец улетят самолеты? И она сто раз спокойно отвечает мне: скоро, через несколько секунд все будет нормально. И каждый раз я несколько секунд верю ей, а потом снова задаю тот же вопрос.
Кошмару этому предстоит длиться еще больше четырех часов. Ваха смотрит на часы: «Они будут продолжать обстрел до темноты». А сейчас чуть больше двух. До сумерек еще столько возможностей погибнуть. С воем пикируют бомбардировщики, беспрерывно рвутся снаряды.
Дважды я чувствую неодолимую потребность исполнить так называемую естественную надобность, и причина этого, вне всяких сомнений, в происходящих событиях. Я, что называется, вытаскиваю себя за шиворот. Выйти в этот ужас. Я стараюсь ни на что не обращать внимания, думаю только о том, как бы побыстрее управиться, но не могу заставить себя оглохнуть. Небо красно-оранжевое, над каждым домом поднимается столб черного дыма. Я чувствую себя в опасности, но, право же, ничуть не в большей, чем в доме. Сидеть на диване «под защитой» четырех стен примерно то же самое, что сидеть на стуле посреди двора. При таком огне ничто не спасет. Я вижу, как самолеты избавляются от своего смертоносного груза. А, захлопнув за собой входную дверь, я отнюдь не обретаю чувства защищенности. Прямо как в звездных войнах: чувствуешь себя поразительно крохотной и ничтожной.Часов около пяти, когда стемнело, к нам во двор вошли трое боевиков, несущие на носилках раненого. Как и предполагалось, самолеты прекратили летать, теперь слышны «только» взрывы снарядов. Мы все как один встали, когда от удара ноги наша входная дверь распахнулась и в дом внесли носилки. Мы с Яхой, еще секунду назад сидевшие на диване, смотрим, как на его грязный желтый бархат кладут покрытый кровью сверток, по форме напоминающий человеческую фигуру.
Боевик-ваххабит Муса при выходе из Грозного потерял на мине левую ногу. Больница полна, места нет ни в палатах, ни в коридорах, поэтому боевики разносят раненых куда только можно; потом2 они постараются перевезти их. Минут через двадцать появляется медсестра. «Ваххабитка», — чуть слышно шепчет мне Яха, обращая мое внимание на ее платок, плотно обмотанный вокруг шеи и заколотый английской булавкой. Она поспешно достает из кожаной сумки шприцы, обезболивающее, транквилизаторы. Пишет на клочке бумаги назначения.
Яха с трудом скрывает недовольство и страх. С одной стороны, она не может выгнать раненого из дома, хотя «вся эта война началась из-за ваххабитов». С другой, —»мне жалко этого парня. Ладно, как-нибудь перетерпим».
Бабушка, которая, несмотря на грохот, оказывается, что-то слышит, зовет Яху, чтобы задать беспокоящий ее вопрос: не пришли ли в дом русские? И если да, немедленно их выставить, потому что «пока я жива, в доме ноги их не будет». Я присаживаюсь рядом с ней. Чувствуя мое присутствие, она ищет мою руку. Найдя, сжимает ее своими худыми пальцами с такой силой, что я даже удивляюсь. И я вспоминаю свою бабушку, которая иногда в волнении так же сильно стискивала мне руку. Я спрашиваю у нее — Яха переводит, — было ли в ее жизни такое время, когда она не чувствовала присутствия русских. «Да, — отвечает она, — когда мне было двадцать лет». Я вглядываюсь в ее худое морщинистое лицо, и мне кажется, будто на нем появилась улыбка.
Как ни в чем не бывало Яха накрывает стол для еды. Трижды все начинало сотрясаться, и я была уже уверена, что всем нам настал конец, однако она настояла, чтобы мы сели и поели. Заглянули двое соседей узнать, живы ли мы, а потом пришли две соседки попросить приюта на ночь: в их домах взрывной волной выбило все стекла. Еда — картофельный суп и подгоревшие лепешки: во время бомбардировки их забыли снять с плиты. Аппетита ни у кого нет, но мы заставляем себя есть. В темноте слышны приближающиеся автоматные очереди. «Что там происходит? Не пора ли уже боевикам убраться?» — спрашивает Яха. Российские части, располагающиеся вокруг деревни, отвечают из орудий. «Это они просто показывают, что не забыли про нас, а также чтобы нагнать страха на гражданское население, — объясняет Саиттами, тоже пришедший к нам после бомбардировки. — Они хотят, чтобы мы заставили боевиков уйти. Но мы никак не можем на них повлиять. Одна надежда, что часам к десяти они, как и те, что были вчера, уйдут из деревни. И завтра, возможно, будет поспокойнее».
Мы проговорили всю ночь — чтобы заглушить страх. А иногда даже смеялись шуткам Саиттами. Но стрельба продолжалась, сотрясая стены и руша наше хрупкое притворное спокойствие, за которое инстинктивно цепляется каждый человек, чтобы ощутить себя в безопасности. В комнатке нас девять человек. Муса тяжело дышит, потом начинает хрипеть; он страшно страдает, но старается этого нам не показывать. Медсестра бережно ухаживает за ним. Сквозь полудрему я несколько раз видела, как она поит его, придерживая сильными руками за голову. И еще я видела, как Яха, согнувшись над тазом, стирает вроде бы какие-то брюки. Утром я спросила ее, не приснилось ли это мне. Оказывается, она действительно выстирала джинсы Анзора. У меня ощущение, что несмотря на горестные обстоятельства, собравшие нас в ее доме, она рада, что оказалась нашим объединяющим центром. Она и вправду призналась мне, что «счастлива, оттого что может быть кому-то полезна. А смерти я не боюсь, я уже привыкла к ее присутствию. Уж коли суждено умереть, тут ничего не поделаешь».С рассветом люди выползают из подвалов, выносят матрацы и одеяла. В сопровождении Вахи я впервые за сутки выхожу из дому. И понимаю, что мы чудом уцелели. Деревня словно оцепенела от ужаса и пролитой крови. Вокруг нас ни одного целого дома — только руины или дымящиеся головни. Мне не по себе от увиденного.
Вокруг все еще стоящего белого здания больницы с пробоинами в стенах теперь нет ничего. Практически все жилые дома в радиусе пятидесяти метров лежат в развалинах. На улицах валяются трупы в тех позах, в каких застала их смерть. В палатах, где вчера еще лежали раненые боевики, все вверх дном. В коридорах пятна засохшей крови. По палатам бродят люди, собирают медикаменты, оружие, одежду. Порывы ветра доносят тошнотворный запах от костра, в котором сжигают одежду, а также ампутированные вчера или позавчера руки и ноги.
Впервые за все время конфликта я воспользовалась фотоаппаратом, который захватила с собой. Фотографирую все, что вижу: на матрацах, положенных прямо на полу, боевики, явно погибшие при выходе из Грозного и оставленные во время обстрела. В одной из палат узнаю лицо молодого боевика, прибывшего с первой группой в понедельник 31 января. Он подорвался на мине, и ему ампутировали ногу в первый же день. И вот он лежит мертвый, застывший, а еще вчера он кричал мне, как он ненавидит русских. В единственной операционной, где хирург Хасан Баиев произвел более восьмидесяти ампутаций боевикам и гражданским лицам, пусто; на окровавленном операционном столе лежит только мокрая простыня да жуткий инструмент — электрическая пила.
В заднем дворе соседствующего с больницей дома, где я беседовала с бамутским комендантом Хамзатом, лежит мертвый боевик, погибший от взрыва бомбы, когда он бежал в сарай, чтобы укрыться там. Он остановился на постой в этом доме, и, по словам его хозяев, это был русский, принявший ислам, о чем, кстати, свидетельствует зеленая лента у него на лбу.
Чуть дальше на обледенелой улочке за больницей еще один труп на самодельных носилках-салазках. Как правило, боевики уносят своих погибших и доставляют в родные деревни, чтобы родственники там их похоронили. Видимо, во вторник утром его тащили на этих салазках, но, когда начался обстрел, бросили. Житель деревни накрывает белой простыней тело соседа, видимо, оказавшегося вне укрытия, когда ракета «земля-земля» разрушила его и соседние дома. Слева от мертвеца валяется его фонарик, он продолжает тускло гореть.
Около погреба, где находятся с полсотни раненых, но живых боевиков, на коленях стоит двадцатишестилетняя Зарима, оплакивающая своих друзей по оружию. Один труп завернут в плотную ткань, перевязанную веревкой на уровне шеи и лодыжек; это значит, что боевик погиб при выходе из города. Остальные были убиты во время бомбардировки.
Еще я вижу среди развалин перепуганных детей, которые не знают, как вести себя рядом с трупами. Вот эти двое, тепло укутанные, пришли из соседнего дома, Молчаливые и серьезные, они осматриваются по сторонам, словно бы оценивая разрушения вокруг. Мертвенно-бледная женщина смотрит застывшим взглядом на фрагменты человеческих тел, разбросанные по двору. Как и все остальные жители деревни, она боится — во-первых, боевиков, которые ничего не способны контролировать, во-вторых, российских военных, которые не остановились перед бомбардировкой деревни, хотя прекрасно знали, что избежать потерь среди гражданского населения не удастся. Множество разных вещей, валяющихся на земле, свидетельствуют, как поспешно уходили боевики, когда начался обстрел. <…>
Во время вчерашнего обстрела было убито около полусотни человек. Родственники торопливо хоронят их в огородах, не рискуя везти на кладбище у выезда из деревни: боятся, что станут мишенями для русских.
Однако и после окончания обстрела жителей Алхан-Калы не отпускала тревога. Деревня жила в страхе перед зачисткой. Люди боялись, что российские солдаты начнут осматривать дома до того, как боевики увезут своих раненых. Недалеко от больницы стояли три автобуса под белыми флагами. Рядом с ними сгрудилась толпа, в которой я увидела Умара Ханбиева, министра здравоохранения республики Ичкерия. Широко раскрыв объятия, он приветствовал меня и тут же предупредил: «Уходи отсюда! Вот-вот сюда войдут русские!» Из Грозного он вышел со второй группой. Он исхудал, лицо обострилось, но он спокоен. «То, что мне пришлось увидеть при выходе из Грозного, просто невероятно. Ничего подобного за всю свою жизнь, за все те годы, что я борюсь за свободу Чечни, мне не доводилось видеть. Даже не представляю, каким чудом мне с пятнадцатью моими медсестрами и врачами удалось выйти целыми и невредимыми. Просто счастье, что никого из нас даже не ранило».
Умар в этот момент организует перевозку десятков раненых, а также находящихся при смерти боевиков в другую больницу, где ими смогут заняться врачи; скорей всего, в Урус-Мартан. Но для этого нужно проехать через зону, занятую российскими войсками, а следовательно, договориться с неприятелем, чтобы он пропустил людей. Естественно, переговоры идут о цене пропуска.
Муса, тот самый боевик, который был принесен в дом к Яхе, сейчас побрит, помыт, переодет в гражданское, и его тоже принесли к автобусу. Собрали деньги, чтобы было чем платить на российских блок-постах за пропуск машин.Из дома Яхи все разошлись, там тишина и покой. Сама Яха на кухне чистит картошку. Ваха о чем-то размышляет на диване. Уже три дня он не перестает мне повторять: «Отсюда нужно как можно скорей убираться». Все правильно, но как? Мы окружены федералами, и потом где взять машину. Остается одно: ждать.
Самая ближайшая и непосредственная опасность: грядущая зачистка. Федералы проводят ее так: методично проверяют улицу за улицей, дом за домом. По нашим сведениям, сейчас они находятся недалеко от рынка. «У нас по крайней мере час в запасе», — чуть ли не радостным голосом объявляет Яха; впечатление, будто ее совсем не пугает грозящая нам неминуемая опасность. До сих пор я всеми возможными способами старалась избежать зачисток, боясь разоблачения. Но на сей раз остается только смиренно ждать; я даже не могу спрятаться, потому что солдаты обыскивают все. Яха говорит мне: «Ляг на диван и притворись больной. Во всяком случае это тебе позволит не разговаривать. А я им скажу, что ты моя родственница из Самашек, приехала погостить к нам и не можешь уехать из-за этих событий. И к тому же у тебя высокая температура. А я ухаживаю за тобой и за парализованной бабушкой».
По опыту — федералы уже неоднократно проводили в деревне зачистки — Яха знает, что солдаты не станут копаться в комнате, где лежит парализованная старуха. «Можно подумать, она нагоняет на них страх», — говорит Яха.
Мой фотоаппарат, спутниковый телефон, а также блокноты с записями мы прячем в ногах у бабушки. Но если среди солдат окажется какой-нибудь особо бдительный, ему будет достаточно лишь приподнять одеяло…
Мы ждем. Я, следуя инструкциям Яхи, закуталась в одеяло и лежу. Притвориться больной мне не трудно. Более того, эта «игра» даже успокаивает меня. Я чувствую на себе взгляд Вахи, который все так же сидит на диване. Не знаю, возможно, он и не одобряет нашу «хитрость», однако ничего другого предложить не может. Яха продолжает неторопливо чистить картошку. Когда они войдут, все должно выглядеть так, будто она всецело занята этой обыденной хозяйственной операцией. Яха не отрывает глаз от калитки.
Постепенно шум становится все громче, уже можно различить голоса. Я напрягаю слух: да, говорят по-русски. Значит, они совсем близко. «За два дома от нас», — шепотом сообщает Яха и чистит картошку еще медленней. И тут я по-настоящему почувствовала себя больной. Я закрываю и открываю глаза, меня бросило в жар, я не знаю, на какой бок лечь. У меня такое чувство, будто солдаты с первого взгляда распознают, что я иностранка, тайком пробравшаяся в Чечню. А голоса звучат совсем рядом. Я закрываю глаза и жду, что сейчас услышу, как Яха по-русски обращается к вошедшим. Однако ничего не происходит. Впечатление, будто они ушли. Но мы, замерев, ждем. Ваха молча сидит, закрыв глаза; похоже, он задремал.
Минут через пятнадцать, которые мне показались вечностью, Яха встает, выходит во двор, выглядывает на улицу. И через минуту бегом возвращается, на ее бледном лице радостная улыбка.
«Они ушли! Представляешь? Развернулись буквально перед нашим домом, хотя все остальные дома на улице проверили. Невероятно!»
Она набрасывается на картошку. Ваха вскакивает и надевает пальто, я сбрасываю тяжеленное одеяло и сажусь на диване.
«Ну вот, случилось второе чудо, — мысленно говорю я себе. — Теперь можно будет уехать».Как мы узнали несколько позже, за две улицы до нас солдаты расстреляли семь человек, в том числе и женщин, причем без всякого повода. Если верить слухам, солдаты были пьяные в стельку. «Счастье, что они не зашли к нам, — говорит Яха. — Не знаю, смогла ли бы я спокойно говорить с пьяными».
* * *
С помощью Саиттами, который хорошо знал все дороги и тропы в окрестностях Алхан-Калы, нам удалось выбраться из деревни. Меня сопровождал Ваха. Натянув болотные сапоги, мы перешли вброд речку и оказались в другой деревне, которая не подверглась бомбардировке.
Сменив несколько машин, мы, целые и невредимые, добрались до Новых Атагов. Я почти вбежала во двор дома Анзора Дживролибова, где меня однажды уже так радушно принимали…
Я рассказала им, какой ужас довелось нам пережить в Алхан-Кале. Они уже кое-что знали о том, что там было. И мне вспомнилось, что во время паники, царившей вокруг больницы, боевики говорили мне: «Мы заплатили за то, чтобы выйти из Грозного, сто тысяч долларов, но обошлось нам это гораздо дороже, чем мы предполагали, и дело тут не только в человеческих жизнях». Вообще боевики, находившиеся в Алхан-Кале, нисколько не скрывали, что «на этой войне все делают деньги», все можно купить, в том числе и переход через линию фронта! И на этот раз информация, идущая из обоих лагерей, совпала: позже я узнала, что российский генерал Валерий Шаманов сообщил по телевидению, что «террористы» заплатили за выход из столицы 100 000 долларов. Русские военные ликовали по поводу успеха спецоперации, получившей название «Охота на волков», умалчивая и о своих потерях, и о многочисленных жертвах среди мирного населения.
Но спрашивается, как на территории, где не прекращаются военные действия, могут встретиться противники, чтобы передать один другому крупную сумму денег? «А очень просто, — объяснил мне один из боевиков. — Выбираются посредники, и им поручается вести переговоры, а потом через них же наличные деньги от чеченцев перешли к русским. Но передали их, конечно, не простым солдатам, а высшим офицерам».
Кстати, очень похоже, что о выходе из Грозного большого количества боевиков российским войскам было известно по крайней мере дня за четыре. Вспоминаю, что, когда мы кружили вокруг Грозного, контроль на дорогах был значительно усилен. На блок-постах на въезде и выезде из Шали, Аргуна, Новых Атагов и Урус-Мартана солдат было гораздо больше, чем обычно, все танки стояли в свежеотрытых окопах, а документы чеченцев моложе шестидесяти лет подвергались тщательнейшей проверке. Более того, происходило нечто вообще небывалое: иногда проверяли документы даже у женщин.
Но тем не менее относительно коридора в Алхан-Калу существует и другая версия. Среди чеченцев многие не хотят верить, будто боевики заплатили деньги за то, чтобы уйти со своих позиций. И ходят слухи, что инициатива исходила, напротив, от федералов и что якобы это они предложили заплатить некоторым чеченским полевым командирам, чтобы те увели свои отряды из города. Посовещавшись, эти командиры якобы согласились, уверенные, что все равно вернутся в Грозный, после того как русские обоснуются в нем.
Но какая бы из версий ни была правдивой, коридор, открытый русскими, стал для чеченских боевиков ловушкой.
Похоже, в этом вооруженном конфликте деньги играют важнейшую роль как для боевиков, так и для тысяч и тысяч гражданских лиц, оказавшихся заложниками событий. Многие российские солдаты и офицеры готовы торговать всем, что попадает им в руки. В то же время огромное число чеченцев убеждены, что их полевые командиры «делают за счет народа на этой войне деньги».
Анзор рассказал мне, что, пока меня не было, части российского МВД проводили в Старых Атагах зачистку и увезли с собой без всяких официальных объяснений пятьдесят четыре человека, мужчин и женщин. Эти произвольные и противозаконные аресты очень здорово смахивают на похищение заложников. Спустя несколько дней семьи арестованных через запутанную сеть посредников были уведомлены о том, что могут выкупить своих близких, заплатив всего по тысяче рублей. Разумеется, деньги это ничтожные, но в целом они составляют кругленькую сумму для проводивших эту операцию, которые явно занимают не очень высокое положение в армейской иерархии.
Тела погибших боевиков, а также и раненые тоже представляют для федералов объект торговли и становятся поводом для ведения сложных и таинственных переговоров. Труп Лече Дудаева, подорвавшегося на мине при выходе из Грозного, федералы выкопали и продали родным!Однажды вечером мы с женщинами пили чай на кухне в доме Анзора, и вдруг пришел сосед с каким-то бородатым мужчиной в полевой форме. Елена, как и положено радушной хозяйке, приветствовала их по-чеченски и предложила чаю с печеньем. Человек в форме ответил по-русски с какой-то извиняющейся интонацией. Оказывается, он был российским военным. Встревоженные, мы не знали, как реагировать. Что он тут делает? Почему сосед привел его? Знает ли об этом Анзор? «Не бойтесь, он — друг, — успокоил нас приведший его Ахмед. — Мне нужно с ним урегулировать одно дело, прежде чем он и его часть вернутся к себе в гарнизон в Чири-Юрт». Чтобы в свой черед продемонстрировать, что он нам доверяет, этот русский по имени Петр позвал в дом своего товарища, который мерз на улице. Они сели за стол, закурили и набросились на печенье, которое предложила им Елена.
Петр являлся командиром батальона СОБР’а, стоявшего с конца ноября в селении Чири-Юрт в самых предгорьях. А второй был его зам. Война эта им не по сердцу. По их мнению, она не имеет ничего общего с борьбой «за национальное освобождение», которую вроде бы вели боевики во время предыдущего конфликта.
«В этот раз никто не знает, за что он воюет, и я подозреваю, что навряд ли удастся найти хоть одного чеченского боевика, который всерьез говорит о независимости своей страны. Причины этой войны совсем в другом», — утверждает выпускник школы ФСБ Петр. Видно, что он рад возможности излить душу перед иностранной журналисткой.
Второму тоже не терпится высказаться, и он прерывает Петра: «В основе этой грязной войны деньги, и всем это известно. А вся эта так называемая «антитеррористическая операция» чистой воды маскарад».
Петр продолжает: «Но это настоящая полномасштабная война, и понять это можно, только если живешь здесь день за днем, а первой жертвой здешнего кошмара является чеченское население. Люди тут гибнут, чтобы кто-то на этой войне набивал себе карманы. Все это омерзительно!»
Какова задача батальона СОБР? «Следить, чтобы на так называемых освобожденных территориях, находящихся под нашим контролем, все было в порядке», — усмехается Петр. А в случае внезапного нападения вооруженных боевиков их батальон должен вступить в бой, чтобы защитить тысячи мирных жителей? «Нет. У нас нет подготовки для операций подобного рода, хотя мы понимаем, что после ухода боевиков из Грозного угроза таких нападений резко усиливается, — невозмутимо поясняет Петр. — Наше главное дело — блок-посты на въезде и выезде из деревень, а всем прочим теоретически должна заниматься армия».
С точки зрения этих «служителей» Российского государства, чья месячная зарплата едва превышает тысячу франков, причины кризиса лежат куда глубже бессмысленной чеченской авантюры: «После крушения СССР все идет вкривь и вкось, — заявляет Игорь, часто и глубоко затягиваясь сигаретой «Петр I». — Нам приходится служить государству, которого не существует. Мы пока не отождествляем себя ни с кем, кто стоит во главе страны, даже с Путиным, который, кстати, ничем себя еще не проявил. Да, конечно, у него есть определенный ресурс, но кто-то же стоит за ним, кто дергает за веревочки. Нам пока остается одно: выполнять приказы. По-настоящему России нужен диктатор, который восстановит порядок. Он должен, должен быть, но пока имя его неизвестно. А жаль.»
В любом случае у них не лежит сердце к этой войне. Ни Петр, ни Игорь, не знают, зачем они находятся в Чечне, и откровенно говорят об этом: «То, что мы тут делаем, совершенно бессмысленно и ничего не даст. Эта война не нужна, и все наши знакомые офицеры, все без исключения, такого же мнения, — бросает Петр. — Ведутся мирные переговоры или нет, неважно, все равно когда-нибудь война закончится, но проблемы останутся, они никуда не денутся. И вот эта, прямо скажем, уверенность в бессмысленности того, что мы тут делаем, всего опасней для нашей морали».
Но при всем при том оба они настоящие профессионалы. В Чири-Юрте, где они базируются, царит порядок. После того как штаб СОБР’а обосновался в здании детского сада, ни один боевик, даже переодевшийся в гражданское, не смеет сунуть нос в деревню, и в ней не раздался ни один выстрел. Установлено всестороннее, а главное, плодотворное сотрудничество с местным населением; с самого начала конфликта, чтобы не допустить провокаций, охрану детского сада, где квартирует штаб, в ночное время осуществляют местные жители под командой главы деревенской администрации, чеченца по национальности.
«Мы их защищаем днем, а они нас ночью, — говорит Петр. — Но после ухода российских войск из Чечни — когда-нибудь мы все-таки отсюда уйдем! — здесь начнется гражданская война, и затянется она года на два, на три. Это неизбежно. Будет более или менее закамуфлированная российская капитуляция, будут опять заключены псевдодоговоры, и опять будет страдать мирное население…»* * *
Проснулась я рано, встала, и отправилась в кухню, где с мрачным видом возилась Елена, жена Анзора, хозяйка дома. Она была в полном отчаянии.
«Я сыта уже этой войной по горло. Какую жизнь мы ведем! Сидим, как пленники, в заключении. В октябре, когда это только началось, я сказала мужу, что надо уезжать. Но он ответил, что наш долг остаться: на нас смотрит вся деревня. Они уверены, что мы уедем, потому как у нас есть для этого возможности. Так вот мы останемся. Покажем русским, что мы не боимся их! Но я уже больше не могу. Время бежит, мои лучшие годы прошли, но я не вижу будущего и для своих дочерей».
Она пошла за водой, а мне сказала: «Поставь чайник, мы с тобой вместе позавтракаем».
Я чиркнула спичкой и открыла газ. А когда повернулась, чтобы положить спичечный коробок на холодильник, мое внимание привлекло какое-то движение во дворе. Там появились темные силуэты. Подойдя к кухонному окну, я увидела десятка полтора людей в военной форме с автоматами наизготовку. «Где хозяин?» — кричал в утреннем воздухе мужской голос. Вопрос был задан по-русски. Все случилось так стремительно, что у меня не было времени на раздумье, но я сразу решила, что эти люди пришли за мной, что я и есть причина их вторжения сюда. При мысли о неприятностях, которые грозят семейству Анзора, мне стало не по себе, и я хотела только одного, чтобы эта история закончилась как можно быстрей и осталась без последствий для хозяев дома.
Я бросилась в спальню, которую занимала золовка Елены. Весь дом спал, и мне предстояло их разбудить. «Русские во дворе!» — бросила я Табарке. Она успела только натянуть колготки, а юбка была на ней надета — с начала войны чеченки спят одетыми, на тот случай, если им среди ночи внезапно придется бежать в укрытие, — когда они появились в доме. Пятеро пожаловали в ту половину, где спят женщины и дети (три дочки Анзора 8, 13 и 16 лет). Я недоуменно стояла в комнате, девочки расплакались. Табарка быстро причесалась, вид у нее был совершенно ошеломленный. Люди в масках тут же начали обыск. Один из них сказал нам таким тоном, словно говорил с маленькими детьми: «Не бойтесь. С вами ничего не случится, если вы будете спокойно находиться в этой комнате и не станете пытаться выйти из нее». Табарка в ответ кивнула. Я промолчала. Поразмыслив, я пришла к выводу, что мне нужно найти их главного и объясниться с ним, прежде чем меня арестуют. Но ни один из них не поинтересовался, кто мы и что, они вели себя так, словно нас не существует.
Я постаралась обуздать свое желание проследить за тем, что они будут делать, в особенности с моими вещами, которые лежали на столе в соседней комнате, где я ночевала. Я понимала, что они обязательно найдут спутниковый телефон, рукописи статей в пластиковой папочке, записную книжку с адресами и телефонами, блокнот с заметками, французский паспорт с российской визой, а также аккредитацию, свидетельствующую о том, что я являюсь иностранным корреспондентом и что мне разрешено работать на территории Российской Федерации.
Я увидела за волнистым стеклом двери в спальню гигантскую фигуру с каким-то странным аппаратом, с которого свисали шнурки. То был мой спутниковый телефон. А минут через двадцать, воспользовавшись невниманием сотрудника ФСБ, вместе с двумя дочками Анзора я выскользнула из комнаты. В салоне, где все было вверх дном — ковры свернуты, обои содраны со стен, диваны вспороты, — я бросилась к пластиковому мешку со своими вещами, чтобы проверить, не исчезла ли из него косметичка, где лежали мои документы. Если они забрали ее, я не смогу доказать, что я — журналистка. К счастью, сумочка лежала на месте.
Мы решили посмотреть, что происходит во дворе, где успевший натянуть пальто Анзор терпеливо дожидался, когда офицер ФСБ кончит заполнять картонные коробки конфискованными предметами. В картонке, стоящей в стороне, я заметила свой телефон. Я подошла к офицеру, у которого был явно недовольный вид, словно результаты обыска оказались не столь успешными, как можно было надеяться, и по-русски объявила ему: «Я — французская журналистка. В коробке мои вещи. Я готова ответить на все ваши вопросы». Молчание. Он невозмутимо продолжал свое дело и только через несколько секунд сухо бросил мне: «Отойдите». Видимо, он желал показать мне, что я мешаю ему в его и без того сложной работе.
В растерянности я не знала, как поступить. По лицу Анзора я поняла, что будет лучше, если я помолчу и не стану вмешиваться в происходящее. Не могу сказать, почему: то ли он не хотел раздражать эфэсбэшников, то ли понял нечто, чего не поняла я. Я думала, меня арестуют, однако нет. В конце концов они, сопровождаемые армейским грузовиком, уехали в своем джипе, прихватив с собою Анзора. Женщины плакали. Я пребывала в полнейшем недоумении: почему офицеры ФСБ не допросили человека, который сам представился как иностранный журналист, то есть нежелательный свидетель, находящийся там, где идет война, которую официально таковой не считают?
Я только тихо радовалась, что во время обыска в доме не было Ислама, потому что его бы уж обязательно арестовали. Весь день я мысленно мусолила последние события, постепенно приходя к выводу, что этот набег, вне всяких сомнений, никоим образом не связан со мной.
Уезжая, эфэсбэшники оставили «протокол обыска» — сделанную под копирку копию рукописного текста, и потому расшифровать его я так и не смогла. Помог мне один из братьев Анзора, Ибрагим, который взял на себя охрану дома. Оказалось, официальным поводом для обыска стало обвинение Анзора в том, что он прячет у себя дома ретранслятор телестанции «Ичкерия». «Правда, среди книжек телеантенна обнаружена не была», — иронически отметил Ибрагим, имея в виду сотни книг из библиотеки Анзора, которые были засунуты в мешки и увезены.
Вечером появился Ислам. Он уже знал о том, что произошло: известие очень быстро разошлось по окрестным деревням. Он был растерян, недоволен и потребовал, чтобы я немедленно ушла из деревни вместе с ним. «Ты не понимаешь! Они могут вернуться в любой момент, даже этой ночью, и забрать тебя. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Надо уходить», — убеждал он меня. Но с тех пор как мы познакомились, я впервые не согласилась с ним. Напротив, я считала, что мой долг — остаться здесь и ждать, когда они вернутся. «Они приезжали не за мной и вообще не обратили на меня внимания. Но все дело в том, что теперь они знают обо мне и беседа с ними уже неизбежна», — пыталась я переубедить его.
Короче, я не выдержала и расплакалась, потому что на самом-то деле мне очень хотелось послушаться Ислама, у которого несомненно имелись возможности переправить меня в Ингушетию. Но что-то мне подсказывало, что я совершу ошибку, поступив так. А также я страшно хотела вернуть свои вещи, необходимые мне для работы. Я вообще была раздосадована тем, что ФСБ вышло на меня, хотя даже и не искало. И потому я просто испытывала потребность в этом последнем противостоянии российским властям.
Дни шли за днями: вторник, среда, четверг… И были они тягучие и бесконечные. Я была одержима одной-единственной навязчивой идеей: отправить в Москву в наш корпункт весточку, чтобы там знали, что я жива и нахожусь на свободе — пока, — а молчание мое объясняется тем, что я лишилась своих орудий труда. Ислам не прекращал уговоров, и я все время ломала себе голову над вопросом: как поступить? Уехать или остаться? И я решила остаться, потому что мне необходимо получить назад свои вещи, без них я не смогу работать. И потом нужно дождаться Анзора. Я знала, что по федеральному закону его нельзя задержать больше, чем на семьдесят два часа.
Но утром в четверг он еще не вернулся. И я решила написать по-русски письмо, обрисовывающее положение, в каком я оказалась, и доверить его Исламу, чтобы он позвонил в корпункт газеты и прочел его. Но где найти телефон? В Чечне с начала войны все телефонные линии не действуют. Но на прошлой неделе я слышала, что в Урус-Мартане, бывшей обители ваххабитов, теперь находящемся под российским контролем, кажется, есть один работающий телефон. Я умолила Ислама отправиться туда, тем паче что Урус-Мартан находится на дороге в Ингушетию. Хотя знала, что ему будет чрезвычайно трудно добраться туда: русские перекрывают дороги, когда хотят, и арестовывают «местных», особенно молодых мужчин. Я сама положила ему письмо в нагрудный карман рубашки. «Не беспокойся, считай, что там его уже услышали», — заверил он меня.
Я действительно вроде бы успокоилась и в то же время страшно тревожилась. Если он не вернется в субботу вечером и если до этого времени не возвратится и Анзор, мне придется уходить. Нервы у меня были уже на пределе.
Только после возвращения в Москву, и то не сразу, я смогла связаться с Исламом, и он рассказал мне, как ему удалось передать мое послание. Действительно в Урус-Мартане работала телефонная линия, но телефон находился в том же здании, что и комендатура. Ислам без колебаний встал в длинный хвост, состоящий по преимуществу из женщин, и спокойно ждал, когда подойдет его очередь, стараясь держаться естественно и не очень бросаться в глаза, тем более что вокруг было полно российских военных. Наконец он вошел в одну из двух кабинок и обнаружил, что света в ней нет. Телефонистка уже соединяла его с номером в Москве. Но как прочесть мое послание? По счастью, в кармане у него оказался коробок спичек, и он все до одной их исчиркал, пока читал и перечитывал то, что я написала, служащей корпункта «Либерасьон». Качество связи было чудовищным, а кричать в трубку, имея в виду содержание моего послания, было нельзя.
На следующий вечер к Елене прибежали соседи и сказали, что слышали по радио «Свобода» отрывки из моего письма. Какое это было облегчение! В московском корпункте, подумала я, конечно, волнуются, но хотя бы знают, что я жива.
В субботу утром <…> Анзор вернулся целый и невредимый.
Следователь генеральной прокуратуры, который допрашивал Анзора в Моздоке, освободил его в связи с отсутствием доказательств виновности. Офицер ФСБ, который в понедельник руководил обыском, тоже приехал вместе с Анзором и был на этот раз куда разговорчивей.
«Так это вы, Анна? — обратился он ко мне. — Рад вас видеть. Не могли бы мы побеседовать несколько минут?»
«Представьте, я тоже очень рада вас видеть, — со смехом отвечала я. — Вы уже давно могли бы побеседовать со мной, установить мое местожительство было бы вам не так уж трудно. А из-за вас я потеряла целую неделю. А что бы вы делали, если бы, вернувшись сюда, не нашли меня здесь?»
Тон у меня был шутливый, но, по правде сказать, чувствовала я себя не очень уверенно.
«Мы стали бы вас искать», — сухо ответствовал он.
Я переглянулась с Анзором и поняла, что все будет хорошо. Но переговорить с ним я не могла: мы были не одни. Офицер ФСБ, которого сопровождал еще один коллега, а также следователь прокуратуры, пожелал проверить мои документы. Я пошла за документами в дом, а затем присоединилась к ним. Они сидели, курили, и вид у них был насмешливый и в то же время несколько удивленный.
«Значит, ты журналистка? А не врешь? Что ты тут делала одна? Случайно ты не шпионка?» — как бы начиная игру, стал задавать мне вопросы один из них.
Я не была уверена, серьезно ли они говорят со мной, но постаралась им доказать, что я действительно журналистка и занимаюсь своим делом в стране, где живу уже больше года.
«Да, но только нелегально», — заметил эфэсбэшник, которого, как я позже узнала, звали Аркадием.
«По-вашему, нелегально, но я считаю, что вполне легально», — невозмутимо парировала я.
«А как тебе удалось передвигаться в этой зоне, не привлекая ничьего внимания?»
На этот раз я не смогла удержаться от иронической улыбки. «Об этом вам надлежит спросить военных, которые осуществляют контроль на дорогах. За те шесть месяцев, что я нахожусь здесь, у меня ни разу не проверили документы».
Они молча переглянулись.
«Ну хорошо, ты поедешь с нами», — объявил офицер ФСБ, присутствовавший при обыске в понедельник.
«И куда?»
«В Моздок».
В голове у меня промелькнуло: во-первых, выбора у меня нет, а во-вторых, если они говорят правду, то ехать с ними куда менее рискованно, чем выбираться одной. В каком-то смысле это удачный выход. Кроме того, они сказали, что мои вещи находятся в Моздоке, и я, если поеду с ними, смогу их получить. Короче, я согласилась на их предложение, но из предосторожности написала записку Исламу, которая сможет оказаться полезной, если я вдруг «исчезну»:«Сегодня, в субботу 11 февраля, в 11. 30 я дала согласие покинуть Новые Атаги с двумя сотрудниками ФСБ и следователем прокуратуры и поехать, как они утверждают, в Моздок».
Записку я незаметно сунула Елене, когда, прощаясь, обняла ее.
И вот теперь я покидала дом, но сейчас слезы, вызванные расставанием, странным образом смешались со слезами радости, оттого что вернулся Анзор. Мы уселись в армейскую машину. Я оказалась на заднем сиденье между двумя офицерами ФСБ, а мой черный пластиковый пакет лежал у меня на коленях. Я все думала, где сейчас Ислам: отправился ли он в Ингушетию или же сегодня вечером вернется к Анзору, узнать, что со мной. Машина ехала со скоростью около восьмидесяти километров в час, «чтобы, если бандиты устроят засаду, их снайперы не успели нас подстрелить» — как объяснил мне один из моих «ангелов-хранителей». Объяснение мне показалось достаточно смешным, но виду я не подала. Я-то знала, что, если боевики решат устроить засаду, у нашей машины нет ни одного шанса уцелеть. Так что у моих спутников были все основания для беспокойства; сумерки сгущались, и по их молчанию я чувствовала, что им не по себе.
Дорога длинная, и у меня одна забота: не дать им под видом безобидной беседы начать прямо сейчас допрос. Потому я решила молчать. Но вдруг следователь прокуратуры, кивнув на автомат, лежащий у него на коленях, неожиданно задает вопрос: «А пользоваться оружием умеешь?» Ошеломленная, я промямлила: «Разумеется, нет, — потом добавила: — Единственный раз я держала в руках оружие в России, это было в стрелковом клубе под Москвой, может, вы знаете его…» Никакой реакции, тема, похоже, закрыта.
Мы продолжаем наш путь все так же на север. И примерно через полчаса, когда уже совсем стемнело и мы ехали в чистом поле по территории за Тереком, Аркадий, сидевший по правую руку от меня, задал тот же самый вопрос, но в другой форме: «Но твои чеченские друзья, конечно, научили тебя стрелять?»
Несколько сбитая с толку, я тем не менее ответила: «Мои друзья, как вы их называете, не являются моими друзьями, это люди, с которыми я старалась встретиться, потому что такая у меня работа. А встречалась я с ними не для того, чтобы брать уроки стрельбы, а чтобы взять интервью».
Что за игру они затеяли? Я пребывала в недоумении, и тут вступил следователь прокуратуры: «Так говоришь, стрелять ты не умеешь. Ну вот, сейчас мы и проверим».
Он повернулся к шоферу, который уже сбавил скорость, и сказал: «Останови здесь. Место подходящее, никого нет».
Никого нет? Я похолодела и судорожно сжала ручки своего пакета. Мне не хочется верить, что сейчас мы вылезем из машины и потом… Что потом? Они сунут мне в руки автомат и будут ждать, чтобы я им воспользовалась? Неужели они пойдут на такой риск? А может, в этом и состоит цель операции? Может, они набросятся на меня, чуть только мы выйдем из машины? Или мы будем стоять, злобно пожирая друг друга глазами? И все-таки я и глазом не моргнула. Следователь прокуратуры продолжал, но в тоне его уже не было прежней уверенности: «Ты точно не умеешь стрелять? И тебе не хочется попробовать хотя бы из чистого любопытства?»
Я чувствую, что отрицательно мотаю головой, и слышу свой голос: «Нет, спасибо, у меня нет ни малейшего желания пробовать. Ни малейшего».
Следователь дал знак шоферу: поезжай. Машина тронулась.По приезде в Моздок меня поселили в гостинице, но отняли аккредитацию и паспорт: «чтобы я не скрылась». А когда меня довели до дверей номера, то предупредили: «Разумеется, ты не будешь выходить из гостиницы». Встреча была назначена на завтра в девять утра. Гостиница была заполнена офицерами и ярко накрашенными девицами. Номер самый простой: кровать, одеяло, раковина, ночная лампочка. Мне страшно хотелось броситься на кровать и заснуть, но надо было найти телефон. Пришлось нарушить запрещение покидать гостиницу. Выйдя на улицу, я спросила, где находится почта. Будь что будет!
И только я обратилась с вопросом к пожилой женщине, как услыхала, кто-то называет мое имя. Это оказался знакомый фотокорреспондент, направлявшийся вместе с приятелем в бар гостиницы промочить горло. Он сообщил мне, что в Москве все обеспокоены моей судьбой. Мы отправились на поиски телефона. Почта работала. Один за другим я набрала два номера, которые знала наизусть: корпункта «Либерасьон» в Москве и домашнего телефона главы корпункта. Оба оказались заняты. Позвонить по другим номерам я не могла, так как люди из ФСБ отняли у меня записную книжку. Мой спутник достал свою книжку, и мы позвонили одному из московских коллег. Он спросил, свободна ли я в своих передвижениях, поинтересовался, как я себя чувствую. Я заверила его, что все хорошо.
Утром без двух девять эфэсбэшник поджидал меня в холле гостиницы. Здание прокуратуры находилось неподалеку, и мы дошли до него пешком. Комнату, в которой меня допрашивали с девяти до шести вчера, только что покрасили, запах там был омерзительный. Меня попросили рассказать мою биографию: как и почему я стала журналисткой, потом заинтересовались моими перемещениями по Чечне. Со всеми подробностями, а главное, с кем и как. Я тщательно выбирала каждое слово. Не назвала ни Ислама, ни кого-либо другого. Допрос проходил вполне корректно, настроение у следователя прокуратуры было гораздо лучше, чем вчера, правда, время от времени он высказывал замечания относительно сложившейся ситуации. Он не скрывал, что работа ему досталась нелегкая, но он добросовестно исполняет ее — «в общем, как и вы свою», добавил он, чрезвычайно обрадованный, что у нас нашлось нечто общее.
Около полудня мне разрешили забрать мои вещи, которые лежали в коробках, привезенных из дома Анзора. Коробки эти, даже не закрытые, стояли около письменного стола. Я нашла там все, что было у меня конфисковано. Следователя прокуратуры, похоже, очень заинтересовал спутниковый телефон, и он попросил меня продемонстрировать его в работе. Обрадованная, я немедленно исполнила его просьбу, позвонив в Москву и сообщив, что «у меня все хорошо».
Однако я совершенно упустила из виду, что во второй половине дня в допросе примут участие оба офицера из ФСБ. И эта часть допроса была не столь приятной. Они попросили меня пересказать им содержание моих статей, практически сделать их перевод. Аркадий сидел за столом напротив меня, между нами лежал мой блокнот для заметок. Он листал его, а я должна была излагать содержание каждой страницы. Я переводила ему всякие банальности, старательно упуская все то, что, как мне казалось, больше всего могло бы их заинтересовать. Наконец блокнот был просмотрен до конца, и Аркадий захлопнул его. Я было протянула руку, чтобы забрать его, но… Аркадий встал и направился к ксероксу. Он отксерил его полностью, равно как и рукописи моих статей, на что я ему заметила, что им проще было бы обратиться к интернетовскому сайту «Либерасьон», где все эти статьи были опубликованы. Также он переписал из моей записной книжки некоторые номера телефонов.
Прокуратура была довольна, я тоже. У нее была единственная зацепка: я не зарегистрировалась, как того требует российский закон, действующий на всей территории Федерации, в Новых Атагах в течение трех дней после своего прибытия туда. Однако офицеры ФСБ были настроены не столь благостно. «Ну и каковы твои планы? Что ты собираешься делать?» — усиленно интересовались они. «Возвратиться к себе», — достаточно раздраженно буркнула я. Но они, похоже, мне не поверили. «Аркадий завтра свободен, — объявил один из них, — и он с удовольствием проводит тебя до ближайшего аэропорта и там посадит на первый самолет, отлетающий в Москву. Само собой, ради твоей же безопасности».До отлета в Москву мне предстояло провести еще одну ночь. Я была «свободна», но под надзором. В десять утра Аркадий должен был прийти за мной и отконвоировать в Ингушетию в аэропорт. За двадцать минут до назначенного времени он уже остервенело стучал в дверь моего номера.
«Анна, почему ты мне лгала? На самом деле ты писала антироссийские статьи! Ты обманула нас!» — кричал он мне.
Я спокойно сидела и смотрела на него. А он продолжал свой монолог, из которого я узнала, что всю ночь московские сотрудники российских служб искали мои статьи в Интернете. Я не удержалась и улыбнулась: Аркадий все-таки последовал моему совету.
Еще одна проблема: позвонили из ФСБ и потребовали, чтобы я оставила оригиналы своих заметок и статей, а не копии. Но тут уже взбеленилась я. Как так? Что это за выдумки? (В этот момент мы уже были на улице, ловили такси, чтобы ехать в Ингушетию.) Но раз они хотят получить оригиналы, я требую, чтобы взамен они отдали мне копии. Аркадий был в замешательстве; на сей счет у него явно не было никаких инструкций, о чем он не постеснялся мне сообщить. Но поскольку я не уступала, он после долгих колебаний согласился. «Хорошо, я беру на себя ответственность», — объявил он мне, словно речь шла о невесть какой важной сделке. Мы направились в прокуратуру, чтобы, по моему настоянию, «документально засвидетельствовать это». Аркадий предпочел бы произвести обмен, не оставляя никаких письменных следов. Сотрудники прокуратуры изрядно веселились, когда увидели, что мы возвратились к ним. Следователь, который вчера занимался моим делом, даже давал офицеру ФСБ советы, как составить документ, чтобы все было «по форме». И пока Аркадий в течение двадцати минут старательно переписывал из какого-то учебника готовые юридические формулы, подходящие к нашему случаю, следователь прокуратуры в коридоре подошел ко мне и негромко сообщил, что «все это не слишком законно, но вполне в стиле ФСБ», после чего, пожав плечами, испарился. И хотя ФСБ, вне всякого сомнения, предпочло бы обойтись без этой расписки, написанной от руки, тем не менее в ней было обещано возвратить автору его оригиналы до 1 мая 2000 года!3
Эта «встреча» с российскими правоохранительными органами, последнее приключение моего почти полугодового пребывания в Чечне, по сути дела, была скорее комической. Она на время закрыла мои исследования этой сволочной и бесконечно трагической войны.P. S. С тех пор автор еще два раза возвращалась в Чечню. Ситуация там в основном не изменилась.
1В мае я узнала, что Хамзат во время боев в селе Комсомольское в марте 2000 года был ранен и скончался от ран.
2 В мае мне в Москву пришло большое письмо от Яхи, где она сообщала, что бабушка умерла. Мирно, в своей постели.
3 В конце мая я еще ничего не получила!