(Скрытый сюжет "Скупого рыцаря")
БОРИС ПАРАМОНОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2001
ВЛАДИМИР РЕЦЕПТЕР
«Я ЖДУ ЕГО»
(Скрытый сюжет «Скупого рыцаря»)
1
Понятные заботы, которые одолевают молодого героя маленькой трагедии, так конкретны и безусловны, что у нас поневоле возникает впечатление достаточной простоты всех остальных ее обстоятельств. Ну, да, мальчику до зарезу (или, по Пушкину, до крайности) нужна нарядная одежда, неповрежденный шлем и здоровый конь, а иначе ему никак не появиться на рыцарском турнире…
Семейная распря, возникшая по причине скупости Барона и бедности Альбера, кажется порой чуть ли не современной историей, в которой неработающий сынок готов «грохнуть» папашу-ветерана, чтобы завладеть его трудовыми сбережениями и обеспечить себе приличный «прикид» и «культурный» образ жизни…
Хорошо еще, что у Пушкина в последний момент молодой герой опомнится и предпочтет пойти на прием к главе законодательной власти с горячей и честной жалобой на родного отца.
По-вашему, и это безнравственно?.. Как посмотреть… Не поступок ли Альбера служил прообразом пионерского «подвига» Павлика Морозова?
Конечно, до этого примера, по понятным причинам Пушкину неизвестного, упрекать родителей в чем бы то ни было везде и всегда считалось грехом, и никакие крайности подобных поступков не оправдывали. В «Русалке», например, Мельник прямо выговаривает дочери:Грех тебе
так горько упрекать отца родного…А в «Скупом рыцаре» Альбер с Герцогом в один голос признают неординарность этой ситуации.
Альбер
Поверьте, государь, терпел я долго
Стыд горькой бедности. Когда б не крайность,
Вы б жалобы моей не услыхали.Герцог
Я верю, верю: благородный рыцарь,
Таков как вы, отца не обвинит
Без крайности. Таких развратных мало.Таким образом, выясняется, что первая же из «Маленьких трагедий» рассматривает своих героев в состоянии «крайности», или, другими словами, — «на краю». Чума ли причиной, великая ли зависть к другу, или скупость родного отца — это всего лишь варианты единого человеческого опыта. Казавшаяся незыблемой нравственность героев и ее традиционные установления подвергаются испытанию на краю какой-нибудь бездны. Применительно к почти бытовой ситуации бедного Альбера «мрачная бездна» кажется выражением излишне романтическим, но и этот, кажется, хорошо замаскированный «край» оказывается роковым.
Итак, в соответствии с жалобой Альбера Герцог вмешивается в семейную распрю и требует у Барона достойных «алиментов» в пользу сына. Дело, по-видимому, могло бы окончиться каким-нибудь компромиссом, если бы испытавший сильное душевное волнение Барон не скончался внезапно не то от сердечного приступа, не то от апоплексического удара. («…Мои колени / Слабеют… Душно! Душно!..») Таким образом, в финале проблема наследования может показаться решенной самым естественным образом.
И все же нет ничего обманчивей кажущейся простоты этого сюжета. Как и всегда у Пушкина, предлагаемые обстоятельства следует считывать не от начала к концу, что невольно и выходит у каждого непредубежденного читателя, а, наоборот, от конца к началу. Как ни парадоксально, маленькие трагедии, кроме других своих особенностей, имеют еще и явные свойства детектива.2
У Герцога Альбера ждет настоящий сюрприз, на который еще не обращено достаточного внимания. Оказывается, верховный правитель успел вызвать к себе Барона, еще до того, как услышал жалобу молодого рыцаря. И важность этого обстоятельства трудно переоценить.
Герцог
Спокойны будьте: вашего отца
Усовещу наедине, без шуму.
Я жду его.Что же послужило мотивом недавнего вызова Барона ко двору? Об этом еще предстоит размышлять, но безусловно одно: это не жалоба Альбера, а инициатива самого Герцога. И Альберу, и нам предстоит так или иначе разгадывать причину герцогской предусмотрительности.
Реплику «Я жду его» в какой-то степени разъясняют первые же слова Барона:Я счастлив, государь, что в силах был
По приказанью вашему явиться.Таким образом, речь, кажется, идет не о вежливом приглашении, а о монаршем приказании.
Жалоба сына, как это часто выходит у Пушкина, так естественно совпадает с герцогским приказом Барону явиться ко двору, что у нас создается обманчивое впечатление их причинно-следственной связи.
Легко предположить, что Герцог сам обратил внимание на молодого рыцаря, победителя последнего турнира, смущенного несоответствием своего наряда парадному застолью. Можно догадаться также и о том, что это несоответствие оказалось очевидным для всех придворных, а неловкая отговорка Альбера тем, что он «на турнир попал случайно», только подчеркнула скандальное неприличие этого факта.
Судя по тексту третьей сцены, вопросы приличия весьма актуальны при этом дворе. Недаром Герцог без обиняков наставляет Барона: «Вам двор наскучил, но ему прилично в его летах и званьи быть при нас»; недаром настойчиво советует ему назначить наследнику «Приличное по званью содержанье».
Но, может быть, скандальный случай с сыном «за герцогским столом» — всего лишь повод для вызова отца, а подлинная причина коренится несколько глубже?3
У молодого Герцога не слишком много текста по сравнению с Альбером и Филиппом, в отличие от них обоих, он участвует не в двух, а лишь в одной из трех сцен трагедии. Но некоторые обстоятельства, как только что отмеченное нами неравнодушие к соблюдению приличий, он успевает подчеркнуть дважды. Постараемся не проходить мимо и других ненамеренных повторов или проговорок Герцога.
Я жду его. Давно мы не видались…
И еще:
Давно, барон, давно расстались мы…
В рукописи «Скупого рыцаря» находим варианты:
Как давно мы с вами
рассталися!.. (Не виделись!)Насколько же давнее расставанье имеется здесь в виду, и с чем именно оно может быть связано?
Пытаясь ответить на этот вопрос, отметим еще один явный повтор, третий:Он был друг деду моему…
И при встрече:
Вы деду были другом; мой отец
Вас уважал. И я всегда считал
Вас верным, храбрым рыцарем…Постепенное отдаление Барона от властвующей династии очевидно. И связано оно не только с неизбежным разрывом поколений, но и с изменившимися характерами как героя трагедии, так и самого двора.
Дружба барона Филиппа с дедом нынешнего сюзерена по ряду неизвестных нам, но вполне открытых действующим лицам причин не могла перейти и не перешла в дружбу с сюзереном следующим, то бишь с отцом третьего представителя династии; отец — всего лишь «уважал» Барона, не более.
Возникают законные вопросы: было ли это уважение взаимным? И каково отношение к Барону Герцога нынешнего?
На первый взгляд, у Пушкина об этом ничего не сказано. Но еще и еще раз возвращаясь к скупым показаниям текста, мы получаем отчетливые данные.
Действующий Герцог вступил на престол недавно или совсем недавно. Об этом свидетельствует эмоциональная реплика, вырвавшаяся у него перед финалом:Сын принял вызов старого отца!
В какие дни надел я на себя
Цепь герцогов!..Он мог сказать «в какие годы» или «в какие времена» — и тогда мы бы предположили, что событие свершилось относительно недавно. Но выбор выражения «в какие дни» подсказывает: символ высшей власти — цепь герцогов — перешел к молодому герою совсем недавно, может быть, «на днях»…
А не виделся он с Бароном давно, давно…
Точнее — с самого детства, о чем мы слышим от молодого Герцога.Герцог
Я помню,
Когда я был еще ребенком, он
Меня сажал на своего коня
И покрывал своим тяжелым шлемом,
Как будто колоколом.И снова:
Герцог
Вы помните меня?
Барон
Я, государь?
Я как теперь вас вижу. О, вы были
Ребенок резвый. — Мне покойный Герцог
Говаривал: Филипп (он звал меня
Всегда Филиппом), что ты скажешь? а?
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым…
Пред вами, то есть…Здесь появляется даже и уточнение: Барон Филипп и молодой Герцог не виделись около (или несколько больше) двух десятков лет…
Только вот о каком «покойном Герцоге» говорит Барон — ведь их к моменту встречи уже двое: дед, которому Филипп был другом и который был с ним на «ты», и отец, который всего лишь «уважал» Филиппа.
Разумеется, Барон говорит о своем друге, т.е. о дедушке нынешнего Герцога. Но не слишком ли бестактно это воспоминание в виду другой, более близкой смерти, повлекшей за собой восшествие на престол Герцога ныне действующего?
Так внезапно выясняется, что барон Филипп не являлся ко двору настолько давно, что случайно или намеренно пропустил такие важные государственные события, как недавние похороны отца Герцога и торжества по поводу его собственного восшествия на престол. Иначе до нынешней встречи молодой Герцог и старый барон Филипп виделись бы по меньшей мере дважды.
Это уже серьезно. Одно дело — пренебрежение турнирами, праздниками и балами, и совсем другое — похоронами покойного государя и церемонией воцарения нового. При всех особенностях каждого двора есть в такого рода событиях и нечто общеобязательное для всей Европы и любой власти, построенной на монархических основах. Имея в виду близкую дружбу Филиппа с дедом нынешнего Герцога, мы убеждаемся в том, что Барон нарушил все приличия, не явившись ко двору по собственной инициативе, чтобы выразить свои соболезнования, во-первых, и поздравить нового монарха, во-вторых…
Имея в виду его общеизвестные богатство и независимость (в болдинской рукописи находим выпавшую из опубликованного в «Современнике» 1836 года текста характеристику Барона как «Высокомощного владельца»), мы можем представить себе вопиющую скандальность двух этих неявок. Такое нарушение приличий весит побольше, нежели появление Альбера в латах вместо атласа «за герцогским столом»…
Так мы приходим к важному выводу о том, что Барон проявил достаточно демонстративное «неуважение» и по отношению к отцу нынешнего Герцога, и к нему самому. Не этим ли разгневан молодой Герцог, и не это ли только что проявленное «неуважение» послужило истинной причиной герцогского вызова?..4
Пушкинский лаконизм отличается высочайшей требовательностью, предъявленной не только нашему историческому знанию, но и живому воображению. Давая заметить лишь «узенькую пятку», автор надеется, что читатель, а тем более и театр, склонные к поэзии так же, как его герой Дон Гуан, «мгновенно дорисуют остальное». Нельзя забывать и того, что Пушкин постоянно рассчитывает на нас и доверяет нам, как себе самому, тогда как нам остается приложить немало честных усилий, чтобы, по примеру другой героини «Каменного Гостя», Лауры, «верно понять» роль, полную легких намеков, таинственных пропусков и беглых иносказаний.
Что более заботит новоявленного государя, заставляя его призвать Барона Филиппа ко двору? Забота о рыцарских приличиях? Личная обида? Необходимость заручиться моральной и политической поддержкой Барона перед соседними монархами? Наконец, его огромные финансовые возможности и пустая нынче казна?.. А может быть, и то, и другое, и третье, и четвертое, как совокупность безусловных и, конечно же, крайних обстоятельств?
Иначе Герцог продолжал бы предаваться своим занятиям, разрешив Барону заниматься своим делом и по примеру покойного отца «уважая» его на расстоянии.
Легко сказать, двадцать лет не виделись, и вот, едва вступив на престол, молодой Герцог решает строить свои отношения с Бароном по-новому и, в нарушение отцовских правил, впервые шлет ему вызов, приглашение или приказ.
Форма вызова остается для нас загадкой, но, будучи рыцарем, любую форму приглашения Барон обязан трактовать именно как приказ, что он и делает, отвечая молодому Герцогу почти военным рапортом:Я счастлив, государь, что в силах был
По приказанью вашему явиться!Так или иначе, Герцог первым протягивает руку Барону и ждет его, обнаруживая тем самым крайнюю необходимость предстоящей встречи для самого себя.
Теперь мы начинаем понимать, что истинной целью Герцога является не помощь бедному Альберу, а решение собственных, т.е., по его мнению, государственных, проблем путем возвращения ко двору отпавшего барона Филиппа.Герцог
Мы теперь знакомство
Возобновим. Вы двор забыли мой.Какие свои проблемы хочет решить молодой герцог, выступая защитником интересов Альбера, он впрямую не говорит, но как красноречив сам вызов!
Едва надев на себя «цепь герцогов», третий (а может быть, первый?) герой маленькой трагедии Герцог сталкивается с огромным грузом государственных проблем. Вспомним здесь выразительную реплику принца Гарри из исторической хроники Шекспира «Король Генрих IV», который, едва примерив отцовскую корону, одновременно и понял и почувствовал:Lo! here it sits!
Вот это как!..(Пер. Б. Пастернака)
Позже он скажет:
This new and gorgeous garment, majesty,
Sits not so easy on me, as you think.Не думайте, что властный мой наряд
Удобен мне, а цепь вполне приятна.В той же пьесе его отец поделится опытом:
Uneasy lies the head, that wears a crown.
Не облегчает голову корона.(Перевод мой. — В. Р.)
В сущности это так похоже на пушкинскую оценку, прозвучавшую из уст Бориса Годунова:
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
Вряд ли «цепь герцогов» оказалась для нашего героя легче и необременительней, чем корона для английского короля или головной убор для русского самодержца. Из этого и следует исходить. Мы пошли бы по пути наименьшего сопротивления, представив молодого монарха всего лишь легкомысленным модником и любителем «веселий, балов и турниров».
В самом деле, дворянская семья, а тем более семья такого «высокомощного владельца», каким является барон Филипп, должна быть при дворе по меньшей мере представленной.Вам двор наскучил, но ему прилично
В его летах и званьи быть при нас…Да, речь идет об Альбере, но он мог интересовать Герцога не как самостоятельная личность, а как представитель некогда дружественной и мощной дворянской династии. Возможная в будущем дружеская близость молодого Герцога с Альбером могла бы напомнить о славных традициях (дружбе старого Герцога с Филиппом) и восстановить утраченную на сегодня атмосферу единства Государя и его подданных. Тогда веселья и турниры оказались бы важны не сами по себе, а как знаки государственной монолитности и общего благоденствия.
Не подвернись со своей жалобой Альбер, Бог знает, как бы разворачивалась и чем завершилась данная Барону аудиенция.
Впрочем, Пушкин дает нам понять, что ничем хорошим она завершиться не могла. «Веселья, балы и турниры» сами ли по себе, или как ритуальные знаки государственного процветания требуют финансовых вложений, тогда как, судя по всему, большая часть золотого запаса герцогства уже давно омертвлена в тайном подвале старого отщепенца.
Подчеркнутая независимость Барона — не что иное, как оборотная сторона герцогской зависимости. А их давняя разобщенность — свидетельство ослабления государственной власти. До чего же у нас дошло, если Барон позволил себе не появиться ни на похоронах покойного Герцога, ни на недавней коронации, и продолжает демонстративно пренебрегать двором и новым Герцогом!
Не потому ли и совершает он едва уловимую, но весьма существенную подмену с первой же своей реплики. Вслушаемся еще раз в начало третьей сцены.Альбер
…Когда б не крайность,
Вы б жалобы моей не услыхали.Герцог
Я верю, верю: благородный рыцарь,
Таков как вы, отца не обвинит
Без крайности…О чем же идет речь: о жалобе или обвинении? Разница существенная.
Сообщению Альбера, которое он сам счел всего лишь жалобой, Герцог тут же придает обвинительный уклон. Очевидно, ему так нужно. Очевидно, ввиду скрываемых Герцогом намерений, считать так ему выгоднее.
Может быть, чувство обиды диктует ему эту трактовку?.. А если да, только ли оно?..
Решив восстановить утраченную вертикаль власти, молодой Герцог вызывает «на ковер» старого барона Филиппа.5
Зададим себе простой вопрос: когда Барон получил герцогский вызов: до того, как спустился в подвал, или после, т.е. буквально накануне своего появления при дворе?
Во втором случае сцена в подвале — всего лишь очередное и обыденное складирование накопленных за последнее время богатств.
Однако этому противоречит неординарность сегодняшнего поведения героя («Хочу себе сегодня пир устроить»), открывание всех шести сундуков вместо одного неполного, расточительное зажигание перед ними шести свечей и т.д.
Такому необычному «смотру» и тайному параду драгоценностей должна быть явная причина, и она у него есть: герцогский вызов ко двору.
Если бы мы имели дело с отдельными, не связанными единым событийным рядом «сценами из рыцарских времен», второе предположение (барон спускается в подвал до вызова) было бы возможно, хотя и маловероятно. Но мы читаем и перечитываем одну из «маленьких трагедий», в которых единые обстоятельства по законам нового пушкинского жанра всех героев приводят «на край» и связывают общей катастрофой.
Не точнее ли понимать ход трагических событий так: барон Филипп потому и устраивает сегодняшний «пир», что глубоко встревожен герцогским вызовом, чувствует его реальную опасность и предугадывает возможность близкого крушения своего, выстроенного в тайном подвале, параллельного мира.
Известно ему, очевидно, и то, что сын и наследник Альбер был недавно зван на рыцарский турнир и сидел за герцогским столом, хотя это обстоятельство, до встречи с Альбером у Герцога, еще не должно казаться ему столь значительным. Главное — вызов ко двору и необходимость решить для себя: пренебречь или подчиниться?..
Стоит Барону лишь задуматься, с чем связан этот вызов, как ему станет очевидно: прямо или косвенно, но двор начинает претендовать на его богатство, и простодушный Альбер, увлеченный к тому же красавицей Клотильдой, — самый простой путь для достижения этой корыстной цели:Едва умру, он, он! Сойдет сюда
Под эти мирные немые своды
С толпой ласкателей придворных жадных.Здесь открыто указан обратный адрес полученного недавно Бароном вызова.
Вызова — как посягательства.
Вызова — как ультиматума: мир или война.
И правда, можно ли вообразить, что сундуки барона Филиппа, к которым по разным причинам, но одинаково страстно тянутся все главные персоны трагедии — сам Барон, его сын Альбер и ростовщик Соломон, оставляют совершенно равнодушным молодого Герцога, его советников и придворных?
В том и состоит гениальная простота мощнейшей драматургической конструкции Пушкина, что подвальные накопления Скупого рыцаря, очевидно, являются центром всеобщих вожделений.
Кажется, до сих пор мы принимали повод за причину. Не столько сын нужен Герцогу, сколько отец.
Или его сокровища.
Альбер в качестве придворного — хороший повод подключения двора к «высокомощному» источнику.6
Небескорыстное внимание Герцога к Альберу, по смыслу и содержанию точно разгаданное бароном Филиппом, безусловно. Очевидность этого важнейшего обстоятельства столь велика, что Пушкин решает до поры до времени утаить его от читателя, зрителя, а может быть, и самого Барона. В болдинской рукописи оказались зачеркнутыми полторы строки, с самого порога проясняющие исходное событие трагедии.
Альбер
Сам Герцог звал меня на бал. Матильда
Там будет. — Нет, во что бы то ни стало…Клотильдой или Матильдой зовут придворную приманку — для Пушкина почти несущественно, а то, что всю игру затеял «сам Герцог», — принципиально.
Таким образом, мы имеем дело не с одним, а с двумя вызовами, направленными молодым Герцогом и отцу, и сыну, а раз так, то именно Герцог является единственным источником действия в «Скупом рыцаре», именно он властной рукой двигает скрытый сюжет.
«Ребенок резвый» стал куда как резвее, едва надел на себя «цепь герцогов».
Единственное, чего Герцог не смог предусмотреть, — это неожиданного появления Альбера со своей жалобой как раз накануне прихода барона Филиппа. Но это появление, конечно, ему на руку и лишь ускоряет задуманную интригу.
Пророчество покойного Герцога-деда оказалось верным, и сегодня Барону нечего противопоставить изощренной хитрости нового властителя. Вспомним реплику, цитируемую Бароном:Мне покойный герцог
Говаривал…
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым…Так и случилось.
Более того, теперь становится очевидным, что именно Герцог является по сути виновником смерти старого Барона, которую так или иначе имеют в виду все участники трагедии. Об этом откровенно говорит ростовщик:…я думал,
Что уж барону время умереть.И впрямь: умер не только его друг, старый Герцог, завершилось и следующее правление, а барон Филипп все еще жив. Тут любой обыватель скажет про него «зажился». Выходит, мысль о том, что «уж барону время умереть», — вовсе не кощунство, а общее место, так как речь идет о живом анахронизме.
Даже если нынешний, третий Герцог не имеет ее в виду как явную цель, смерть старого Барона является прямым следствием действий, предпринятых молодым государем и нарушающих ставшее привычным положение дел.
Теперь путь к богатству «высокомощного» олигарха открыт, и следующую, четвертую, ненаписанную сцену трагедии в концентрированном виде содержит реплика того же Соломона:Да, на бароновых похоронах
Прольется больше денег, нежель слез.
Разумеется, у Пушкина, как всегда, не все так просто, и молодой властитель выглядит потрясенным молниеносной концовкой.«Он умер. Боже!»
Или, как в рукописи:
«Он умер. Боже, боже!»
Но непосредственность реакции не отменяет существа этого макиавеллиевского характера, а лишь подчеркивает лицемерно демагогический смысл государевых речей.
7
Время — вот что хотел бы остановить Барон, причем не социально-историческое, оставляющее его на переломе эпох, как старательно подчеркивали марксисты от пушкинистики, а время как неуправляемую константу самой жизни, текучую и конечную категорию, над которой не властны ни герцоги, ни бароны, ни юноши, ни старики…
Прежде чем в последний раз спуститься в тайный подвал, барон Филипп успел понять главное: тщету своих пожизненных усилий, взять над временем верх. Он почти физически ощущает, как скоро потекут его сокровища «в атласные диравые карманы», и трагизм второй сцены в том и заключен, что барону Филиппу нечего этому противопоставить. Он оттого и терзается здесь, что, как никто, понимает: его сопротивление на краю бездны, такая же тщета, как мольбы несчастной вдовы, у которой он отнял последний дублон. Беспощадное время отнимает у него остаток жизни, видимость власти, и на пороге небытия он успевает осознать призрачность своих вчерашних химер. «О, если б мог», — говорит он, понимая, что не может, и именно это предсмертное всепонимание дает трагический масштаб «Скупому рыцарю» Пушкина.
И на молодого Герцога барон Филипп смотрит не как на убийцу, а как на слепое оружие в руках беспощадного Времени.
Прежде чем обольщаться буквальными смыслами реплик: «Вот мое блаженство!», «Я царствую! Какой волшебный блеск!..», «Отселе править миром я могу», нужно перечесть трагический финал монолога и понять наконец, что он содержит в себе функцию не только эффектной концовки и завершающего текстового образа, но и мощного подтекста, относящегося ко всей сцене изначально:О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Придти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить как ныне!В этот момент барон Филипп воистину чувствует себя уже отделенным от всех живых и заглядывает за ту последнюю грань, которую не в силах представить себе другие персонажи.
8
Кроме ростовщика Соломона.
Только этот прямой родственник «Венецианского купца», кажется, видит трагедию во всей ее глубине.Как знать! Дни наши сочтены не нами…
Все поведение Жида так испытующе выразительно, что, кажется, психологический опыт интересует его больше, нежели прямой денежный результат.
Сцена Альбера с Соломоном поразительно напоминает «Сцену из Фауста», в которой Мефистофель ставит свой вечный провокативный этюд, играя шутку с недальновидным человеком.
«Я… я шутил… Я деньги вам принес», — восклицает Соломон.
Какой у нас резон, не веря ему, мельчить по-шекспировски крупный образ?
Да, принес деньги, но прежде чем выложить, решил пошутить, поиграть, поиспытывать. Это — настолько в его характере, что не должно вызывать у нас сомнения.
Поиграл, но заигрался.
Учтем, что Соломон ведет свою игру при слуге Иване, т.е. при свидетеле и, намекая Альберу на возможность отравления Барона, предлагает прибегнуть к помощи еще одного свидетеля — аптекаря Товия, т.е. толкает обнаружить злодейское намерение публично.
Это и подозрительно.
Готовя отравление скупого рыцаря всерьез, Соломон должен был, кажется, запастись ядом тайно и заранее и говорить с Альбером только наедине.
Почему он играл, вот вопрос.
Первым обращением Пушкина к теме «Скупого рыцаря» является план, набросанный им в тетради около III—IV строф V главы «Евгения Онегина» и датируемый началом января 1826 года:Жид и сын
Граф.Недавно С. А. Фомичев в заметке «План трагедии └Скупой рыцарь»» (изд-во «Нотабене», 1997) вслед за Д. П. Якубовичем (АСАDЕМIА, 1935) высказал предположение о том, что план следует понимать следующим образом: «сын» относится скорее к «Графу», чем к «Жиду».
Возможно.
Но если читать план, как, например, Б. В. Томашевский (Изд-во АН СССР, т. V, 1949) или тот же Д. П. Якубович в VII томе Полного собрания сочинений А. С. Пушкина (Изд-во АН СССР, 1935), и относить «сына» именно к «Жиду», нетрудно вообразить, что по первоначальному замыслу автора у Соломона, испытавшего какие-то трудности с собственным сыном (здесь вспоминается волновавшая Пушкина «История блудного сына»), было достаточно личных мотивов подвергнуть испытанию сына чужого, т.е. Альбера.
В «Таble-Таlk» Пушкин замечал: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа, живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера Скупой скуп — и только: у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».
Вот это-то словцо — «чадолюбив» — и наводит на размышления. У Шейлока — дочь, у Соломона — сын, может быть: ведь в плане 1826 г. «Жид и сын»…
Еще до прихода ростовщика выясняется, что он поведет речь о «закладе».Иван
Он говорит, что более не может
Взаймы давать вам денег без заклада.Стало быть, ростовщик давал Альберу деньги, довольствуясь… Чем же?.. Оказывается, всего лишь устным обязательством?..
Альбер
Иль рыцарского слова
Тебе, собака, мало?В итоге сцены становится ясно, что «залогом», о котором заранее говорил Соломон, могла бы считаться простая долговая расписка.
Альбер
Сбегай за жидом проклятым,
Возьми его червонцы. Да сюда
Мне принеси чернильницу. Я плуту
Расписку дам.Что же изменилось, почему Соломон, который не брал расписок с самого начала своих отношений с Альбером, теперь хочет ее получить?
Очевидно, событием, меняющим поведение ростовщика, является тот же герцогский вызов и появление Альбера на придворном турнире. Мало того, что его расходы при дворе значительно увеличатся, возникает еще одна — главная — опасность: направь Делорж свое копье чуть ниже и не защити Альбера его единственный шлем — и плакали денежки, отданные под честное слово. Шлем-то «пробит насквозь», а значит, копье прошло буквально по волосам бедного наследника богатого отца.
Кроме впечатлившего его Шейлока, Пушкин, очевидно, познакомился и с «Мальтийским евреем» Марло («Тhе Jеw оf Маltа», 1592), где была совершена еще более ранняя попытка придать образу еврея-ростовщика трагический колорит.
Кажется, Соломон задумывался Пушкиным именно в этом ключе, а в его знаменитой тираде:Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу, —слышен печальный отзвук какого-то глубокого личного переживания и собственного трагического опыта.
9
Думается, что наше исследование не отменяет предыдущих, хотя и существенно корректирует понимание событийного ряда, расстановку сил и характеры действующих лиц.
Некоторые пушкинисты замечали, например, что Барон почти не лжет, когда говорит Герцогу о том, что сын хотел его убить.
На наш взгляд, это глубоко неверно. В этой части Барон именно лжет, лжет грубо, откровенно, и у Альбера есть моральное право воскликнуть: «Барон, вы лжете!» на обе напраслины, возводимые на него отцом:Он… он меня хотел убить…
…знаю то, что покушался он меня…
Герцог: Что?
Барон: Обокрасть.Сцена с Жидом посвящена как раз тому, что Альбер долго не может взять в толк смысл предложения ростовщика о яде и отравлении. А когда наконец догадывается, о чем речь, решительно отвергает для себя возможность воспользоваться его деньгами, несмотря на крайность, отвергает наотрез. Именно таков итог и результат сцены.
Выдержав испытание, Альбер потому и решает идти к Герцогу, что жалоба сюзерену так или иначе вписывается в его нравственный кодекс, тогда как убийство отца, а тем более его ограбление — не что иное, как святотатство.
Это Герцог, кажется, готов пуститься во все тяжкие, и это его скрытые, но угадываемые намерения иносказательно разоблачает Барон в приведенном диалоге.
Очевидно, барон Филипп говорит о сыне правду тогда, когда упоминает другие свойства его характера:Мой сын не любит шумной, светской жизни;
Он дикого и сумрачного нрава —
Вкруг замка, по лесам, он вечно бродит
Как молодой олень.Такое поведение Альбера, хотя и вынужденное, однако, вошло в привычку, и если бы не случайная (впрочем, случайная ли?) встреча с Клотильдой (или Матильдой) и не герцогское приглашение на пир, скорее всего осталось бы неизменным.
Победа Альбера на турнире тоже носит странный и почти случайный характер:Когда Делорж копьем своим тяжелым
Пробил мне шлем и мимо проскакал,
А я с открытой головой пришпорил
Эмира моего, помчался вихрем
И бросил графа на двадцать шагов,
Как маленького пажа; как все дамы
Привстали с мест, когда сама Клотильда,
Закрыв лицо, невольно закричала,
И славили герольды мой удар:
Тогда никто не думал о причине
И храбрости моей и силы дивной!
Взбесился я за поврежденный шлем…Альбер слишком простодушен, чтобы разгадать далеко идущие планы молодого Герцога, и ему невдомек, что знаки внимания, оказанные сюзереном, — не более чем умело замаскированные ловушки. «Олень» всегда был целью охоты и ее жертвой, и, возводя на сына напраслину, барон Филипп неуклюже пытается его спасти.
Все показания пушкинского текста дают представление скорее о человеке странном, может быть, отчасти смешном, т.е., говоря на языке театра, требующем в исполнители роли Альбера актера «характерного», а не «героя» в привычном понимании этого амплуа.
Обращает на себя внимание и противоречие, касающееся возраста Альбера: если барон Филипп был другом и, очевидно, ровесником деду нынешнего герцога, то сын его по логике жизни должен был оказаться ровесником сыну, а не внуку покойного друга. Однако в первой сцене Альбер подсчитывает, что через тридцать лет ему стукнет пятьдесят, давая нам понять, что ему всего лишь двадцать лет от роду. Если так, то Альбер — ровесник молодому Герцогу, а стало быть, для барона Филиппа — довольно поздний ребенок, годящийся во внуки.
Таким образом, читателю и театру предстоит самостоятельно решать для себя возрастной вопрос: действительно ли является Альбер двадцатилетним юношей, а стало быть, живым следствием некоего запоздалого брака, или он все-таки старше нынешнего Герцога, и тридцатилетний Пушкин намеренно путает карты, стараясь увести читателя от ассоциирования Альбера с самим собой, а барона Филиппа со своим скупым родителем.10
Если уж анализировать трагедию с биографической точки зрения, как это делают некоторые исследователи, то кажется, она содержит намек и на то, в какой угол загоняет поэта молодой государь, а не только на ненормальные отношения с родным отцом. Каких же расходов потребует Клотильда-Матильда, а точнее, подразумеваемая под этими именами будущая жена автора Наталья, и говорить не приходится. «Бродить по лесам» — вот что было прежде желанным уделом бедного молодого «оленя», но вызов ко двору и чаемая женитьба кладут предел его вольному времяпрепровождению.
В этой связи по-новому выглядит и вымарка первой строки в начале болдинской рукописи:Сам герцог звал меня на бал, —
слишком откровенной, как могло показаться Пушкину.
Или Жуковскому.
Или Николаю I.
Василий Андреевич Жуковский, как известно, одним из первых прочел «Скупого», о чем и писал Александру Сергеевичу в 1831 г.: «Возвращаю тебе твои прелестные пакости. Всем очень доволен… На Моцарта и Скупого сделаю некоторые замечания. Кажется и то и другое еще можно усилить».
Как становится ясно по прошествии полутора веков, не все «усиления» Василия Андреевича шли впрок пушкинской драме1. Но расхождения между болдинской рукописью «Скупого», датированной 23 октября 1830 г., и текстом «Скупого рыцаря», напечатанным в кн. I «Современника» за 1836 г., могли быть вызваны не только советами Жуковского, но и другими, существенными для Пушкина обстоятельствами.
Не будем забывать, что начиная с сентября 1826 г. у Пушкина был «личный цензор» в лице самого государя, что автор отнесся к этому легкомысленно, и чтение сцен «Бориса Годунова» в некоторых домах вызвало большой скандал и выговор Пушкину со стороны Бенкендорфа, после чего высочайший цензор, ознакомившись с текстом и отзывом тайного рецензента, и дал свой знаменитый совет: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман на подобие Вальтер Скотта».
Первая же история, рассказанная Пушкиным после «Бориса Годунова», т. е. «Скупой» использует мотивы Вальтера Скотта: рыцарские времена и рыцарский колорит — турниры, прекрасная дама, коварные замыслы отравления, а главное — характеры некоторых действующих лиц, в том числе и самого Скупого. Д. П. Якубович в своем обширном комментарии привел исчерпывающие примеры, ссылаясь на такие романы В. Скотта, как «Приключения Найджела» («Тhе fortunes оf Nigel», 1822), «Пертская красавица» («Saint Vаlentine’s Dау оf thе Fair Маid оf Реrth», 1828), а также «Люди прошлого» («Old Моrtality», 1816) и «Айвенго» («Ivаnhое», 1820). (Кстати сказать, именно в «Айвенго», оригинал которого имелся в библиотеке Пушкина, выведен скупой Исаак, и не от названия ли этого романа возникло у Пушкина необъяснимо русское имя слуги — «Иван»? — «Ivаnhое»?) Создается впечатление, что Пушкин впрямую следует царскому совету.
Но, за кажущейся покорностью высочайшему совету и призыву, вместо исторической прозы у Пушкина из-под пера снова возникла драма, а вместо «нужного очищения» произошло недолжное насыщение современным и личностным содержанием.
Задолго до нас было замечено, что стремление барона Филиппа к предельной независимости сродни авторской мечте о полной духовной свободе, а их однородное и самовластное отщепенство ставит себя вровень с природой венценосного правления.Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую…Может быть, прямой намек на главную внутреннюю тему трагедии содержится во внезапно появившейся рифме?
Сходный образ в стихотворении «Поэту», датирующемуся тем же, что и «Скупой рыцарь», 1830 годом:Ты царь: живи один…
Ты сам свой высший суд…Ни автор, ни его герой не посягают ни на чьи властные привилегии и хотят для себя лишь одиночества и свободы, но именно это их общее стремление вступает в неизбежное противоречие с установлениями государства и общества.
Назначив себя личным цензором Пушкина и советуя, как писать, царь посягает на его духовную сокровищницу, и, будучи дворянином, т.е. рыцарем и вассалом, поэт оказывается в трагической западне.11
Если «Скупой», первое после «Бориса Годунова» драматическое сочинение Пушкина, содержал в себе не только отзвуки его семейных разногласий с отцом, но и скрытую полемику с царем, совета которого он демонстративно не послушался, то у Александра Сергеевича было вдвое больше оснований пытаться скрыть свое авторство при публикации «Скупого рыцаря» в 1836 г.
Сам царь вызвал Пушкина из Михайловского в Москву, и это по его приказу поэт был доставлен с фельдъегерем в Чудов дворец 8 сентября 1826 г. …
Сам царь назначил себя личным цензором Пушкина и первым должен был прочесть сочинение «на подобие Вальтер Скотта»…
А позже, в конце 1833 г., сам царь обяжет Пушкина в качестве камер-юнкера присутствовать на дворцовых балах…
Не потому ли так приглушен и неясен смысл реплики нового Герцога «Я жду его», относящейся к Барону?
И не потому ли вычеркивается из рукописи откровение Альбера:Сам герцог звал меня на бал…
Впрочем, приведу здесь компетентное мнение хранителя пушкинских рукописей Пушкинского дома Татьяны Ивановны Краснобородько, которая по моей просьбе провела экспертизу белового автографа «Скупого» и со всей убедительностью показала, что строки:
Сам герцог звал меня на бал. Матильда
Там будет… — Нет, во что бы то ни стало. —записанные и тут же вычеркнутые на обороте титульного листа рукописи, т.е. вне основного текста, появились лишь после того, как парадный беловой был завершен.
Сколько времени прошло после того, как переписка окончилась, и до момента возникновения знаковой для нас двустрочной вставки, неясно. По мнению Т. И. Краснобородько, мы вольны с равным успехом предполагать, что строки могли появиться и в Болдино, т.е. осенью 1830 г., и гораздо позже, накануне публикации «Скупого рыцаря» в «Современнике», т.е. в 1835—1836 гг., однако при всех обстоятельствах это случилось после того, как весь текст маленькой трагедии был переписан.
Возьму на себя смелость утверждать, что строки на обороте рукописного титула возникли накануне публикации пьесы и связаны именно с ней. К этому времени (конец 1835 г.) в одной из черновых тетрадей Пушкина уже записан основной текст «Сцен из рыцарских времен» (1835 г.), героиней которого была «Клотильда». Вероятно, во избежание повтора автор решил дать упоминающейся в «Скупом рыцаре» даме другое имя — «Матильда», но что-то помешало ему довести дело до конца.
Нельзя исключать также, что у него была и другая цель.
Быть может, вписав на видном месте и тут же вычеркнув вертикальными чертами две одинокие на этой странице строки, Пушкин таким образом оставлял нам важный сигнал или указатель верного пути к пониманию скрытого смысла.
Смешно и наивно, как это делали некоторые комментаторы, «распределять роли» в трагедии настолько прямолинейно, что Александр Сергеевич выходит у них Альбером, а его батюшка Сергей Львович — Скупым.
Пушкинский артистизм безупречен, и, сочиняя маленькую трагедию, автор успевает «сыграть» каждого из ее героев. Кажется, он получше нас и не хуже самого Станиславского знает силу магического «если бы»: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему…», или «Кабы я была царица…». Почему бы Пушкину не «сыграть» в «Скупом рыцаре» самого Герцога, и самого Барона, и Альбера, и Жида, и Ивана, и каждому из них не подарить часть своих тайных драгоценностей?
Ведь он-то не скуп.
Тем более понятны его откровенно неудачные попытки «скрыться» за выдуманным английским источником. Вспомним, что уже в раннем черновом перечне маленьких трагедий рядом со «Скупым» он пометил «Из Англ.», а публикацию в «Современнике», подписанную лишь латинской буквою «Р», назвал «Сценами из Ченстоновой трагикомедии»: «Тhе саvеtеоus Кnight».
Комментаторы давно выяснили, что названного Ченстона в английской литературе просто нет, а поэт В. Шенстон (Shеnstоn, William; 1714—1763) ничего похожего на «Скупого рыцаря» не писал.
Однако в болдинской рукописи подзаголовок «Тhе саvеteous Кnight» оказывается взятым в скобки и зачеркнутым, так же как эпиграф из державинского послания «К Скопихину»:Престань и ты жить в погребах
Как крот в ущельях подземельных.Новое появление зачеркнутого в рукописи 1830 г. подзаголовка в «Современнике» 1836 г. свидетельствует о каком-то внутреннем споре Пушкина с самим собой и о том, что при первой публикации будто бы берет верх осторожность.
Но в этих колебаниях и неуверенных жестах в сторону Вальтера Скотта и «Ченстона» еще выразительней читается неуправляемый норов любимого нашего автора, который и хочет выглядеть тихим послушником, да у него никак не выходит.12
«Скупой рыцарь» — действительный шедевр Пушкина, и нам по-прежнему не хватает ни умения, ни дарования читать и прочитывать простодушные подсказки автора, добывая драгоценности сокровенных подтекстов.
И здесь мы касаемся главной методологической проблемы, стоящей перед исследователями пушкинской драматургии.
«Истина страстей и правдоподобие чувствований» в каждом случае открывается читателю, ученому или исполнителю пушкинской роли не раньше, чем ему окажется по силам вскрыть подлинные, т.е. предполагаемые Пушкиным обстоятельства, понять драматическую коллизию и действующих в ней героев не как-нибудь по-своему и не как-либо вообще, а в точном соответствии с замыслом Пушкина. («Как роль свою ты верно поняла!»)
Верно понятые обстоятельства — первое условие вероятной — невероятной — удачи.
В этом смысле типична совершаемая более полутора веков и повторяемая по сей день ошибка ученых-текстологов, принимающих любой драматический текст буквально, без учета конкретной ситуации, в которой он рождается и произносится, то есть в отрыве от неизбежно возникающего драматического подтекста. (Вопросы пушкинского контекста так или иначе рассматривались и рассматриваются, здесь речь именно о подтексте.)
Так, прочтение монолога Барона, как мы уже говорили, оказывается полностью зависящим от того, получен ли им неожиданный вызов Герцога и что этот вызов для него означает.
А строка «Сам герцог звал меня на бал», так и не войдя в основной текст, становится важным обстоятельством и устремляется в подтекст.
В течение двадцатого века ученые не раз отмечали нарастающий разрыв между изучением Пушкина и его пониманием. Нам еще предстоит узнать, что не только Достоевский, но и Чехов — прямой наследник драгоценной тайны, оказавшийся гениальным читателем пушкинской драмы.
Какая-то часть знакомого текста относится к оценке пушкинских обстоятельств прямо, какая-то — косвенно, но в любом случае исследование драмы следует начинать с чтения текста, как предлагаемых автором обстоятельств, ибо, как подчеркивает Пушкин, именно «обстоятельства развивают перед зрителем» «разнообразные и многосторонние характеры».
И чем точнее и ближе к авторскому замыслу осмыслены обстоятельства, тем правильней поняты роли, а значит, и вся трагедия.
1 См. «Возвращение пушкинской Русалки». СПб., Государственный Пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге, 1998.