EЛЕНА НЕВЗГЛЯДОВА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2001
EЛЕНА НЕВЗГЛЯДОВА
«ЧТО-ТО ВАЖНОЕ НАЧАТЬ»*
* * *
Говорить хотелось бы только о «самом главном»,
Только «самое главное» — слишком абстрактно, чтобы
Хоть немножечко быть веселым или забавным.
И к тому же требует слишком высокой пробы.Свысока — равнодушно к твоей на него обиде.
Ведь вполне добросовестны поиски, и упорны!..
Кто-то мне говорил, что и золото в чистом виде —
Вроде желтого пластилина: не держит формы.И поэтому бог с ним!.. Прекрасно, что мы болтаем,
И что ветер слоняется без толку по газонам,
И при этом наполнен шумом, собачьим лаем,
Детским криком… со светофора машин разгоном…И не то чтобы счастлив. И было бы однобоко
Восторгаться… Всё мелочи, мусор, излишки фона…
И не зря вспоминаешь любимую строчку Блока:
«Жизнь пуста, безумна и — (мало того!) — бездонна».Только самое главное — в том, что на этом фоне,
Сплошь изученном, стертом, — как раз и мелькнет украдкой
(Уж его и не ждешь) — это «самое…», то, чего не
Рассказать… — улыбкой? Насмешкою? Вспышкой краткой!В этом стихотворении удачно сошлось все, что характерно для Дениса Датешидзе и характерно вообще для поэта. Современного поэта. Во-первых, автор знает, что только разговор о «самом главном» и нужен настоящей лирике. Во-вторых, он понимает трудности такого разговора, который, по требованию современности, должен «хоть немножечко быть веселым или забавным», должен хоть на шаг отстоять от глобальных проблем в сторону юмора. В-третьих, для определения жизни он находит, с точностью иглотерапевта, совершенную, сказанную, кажется, на все времена «любимую строчку Блока» — что более общего можно сказать о жизни? — и произносит ее, снабдив репликой в два слова, собственным голосом. В-четвертых, не ограничивается выкроенной — пусть из самой Поэзии — мыслью, а подбивает ее подкладочной тканью реальной повседневной жизни, ценя ее «мелочи, мусор, излишки фона». В-пятых… Есть еще и в-шестых, но прервусь, чтобы вернуться к началу.
Потому что дело не только в том, что Датешидзе раскрыл некий лирический секрет; дело в том, что его лирический герой на самом деле озабочен самым главным — он стремится найти опору, смысл, цель, оправдание жизни, «что-то новое начать» — об этом говорят все 12 стихотворений подборки, опубликованной в «Звезде». Речь идет не о поисках «дороги в жизни» или, еще утилитарней, «места под солнцем». Он ищет душевного равновесия, благодати, как говорят религиозные люди («Мне тошно!.. Стыдно быть бессильным…»); он завидует прочности и прикрепленности растений («Они шумят, живут! Они растут. / А я не знаю, чем я занят тут…»); боится остаться вне «развития-прогресса» («— А если я мертвею? Костенею?! / — Мертвей — решительней!.. «Играй, Адель!»); глядя на превращения тучки небесной, легко и безответственно меняющей форму («формам нет числа»), примеривает к себе разнообразные возможности, а наблюдая за птицей, видит, что она свободна… от возможностей, «не терзаясь / Подозреньем, что с нею могло б случиться / Что-то большее…»
Можно проследовать дальше до конца подборки, пролистать с этой целью книгу «Мерцание» и первую книгу «В поисках настоящего» — в каждом стихотворении доминирует эта общая тема: стихи пропитаны чувством сожаления по поводу душевной неприкаянности и ожиданием достойного события, которому соответствовали бы ощущаемые автором силы. При этом стихи разные! Не монотонное чувство их окрашивает, а заходящая с разных сторон одна и та же правдивая мысль. Как жить, чтобы присутствовать в этом мире «на полную катушку»? Просто «быть»? (вопрос с оттенком недоумения). Куда «тянуться»? Как преодолеть стену между полноводной жизнью и мелкотравчатой повседневностью? Эти вопросы Датешидзе не выпускает из виду и предъявляет каждому моменту, каждой ситуации, улице, тупику, скверику со старушками, погоде, природе, городскому шуму, собачьему лаю, молчаливой пчеле, гудкам уходящих поездов, «облакам, облакам…».
Способность не забывать о главном и задавать бесполезные вечные вопросы при всех обстоятельствах — может быть, самая естественная способность поэта. Но — странная для поэта бесчувственность, вечная душевная если не мерзлота, то, во всяком случае, прохлада! Отчего-то емуНе бывает «хорошо» и «плохо».
Лучше или хуже — вот и вся
Глупая механика.И хотел бы включиться в жизнь, глотнуть ее воздух всеми легкими, да не получается. Лирический герой Датешидзе, как в фильмах Антониони («Затмение», «Блоу-ап»), пытается снести невидимую перегородку, стоящую между действительной жизнью и собственным герметичным существованием. В литературе это состояние души «постороннего» (вспомним Камю) описано неоднократно. И не случайно — в прозе. Поэт не может длительно пребывать в этом состоянии заторможенности чувств. Душевное онемение оказывается для него горше самых горьких переживаний. «О господи, дай жгучего страданья, И мертвенность души моей развей», — просил Тютчев в один из самых тяжелых, мы знаем, моментов жизни.
Кстати говоря, упомянутые фильмы Антониони потому так и нравятся и производят сильное впечатление, что независимо от проблемы, терзающей героев, фоном, на котором разворачивается их личная драма, служит самая реальная, горячая и леденящая, действительность. Поэту внести ее в стихи, минуя собственное восприятие, не удастся. Вот он всматривается в узор на ковре — «зренье связалось с узором», «потерялся и стал не-собою». В другом стихотворении находим: «Я думал так: нам очень хорошо / Бывает быть, когда нас как бы нет». Или вот еще: «Равновесие. И пусть я / Буду кем-то. — Не собой»; и еще: «…Когда бы сам я был собой, — / Наверно, веселей / Мне было б рядом с этой всей / Огромной немотой…»; и еще: «Все люди сделались чужими, / Да я и сам себе чужой…».
Неожиданные, но какие-то бесплотные мысли-водоросли поджидают в этом промежуточном, плавучем состоянии невесомости чувств. И нельзя не заметить, что эта докучная невесомость принуждает всматриваться и вслушиваться в окружающее, ища объяснений, особенно пристально.Легкий, свежий и нежный… — таким словам
Тесно будет в одном ряду. —
Словно соприкоснувшимся островам, —
Надо это иметь в виду.
— Нет, не ветер, не вечер, — а где-то там…
В прошлом? В будущем? — не найду.
— Там, куда не пробраться: затор, завал.
Почему же я так согрет
Их соединеньем? — Я их не звал…
Пожелание ли? Совет?
Или кто-то загадку мне загадал?..
Хорошо, что ответа нет.…Только, знаешь? — Сделать бы долгий вздох
И потом — не боясь прослыть
«Легким, свежим и нежным» (как слог мой плох!) —
Словно между двух скал проплыть… —
Проскочить… кого-то застать врасплох.
Непонятно? — Не может быть!Понятно, очень даже понятно! Но трудно пересказать это стихотворение — вернейший признак присутствия поэзии, по Мандельштаму. Мысли-образы разорваны, как льдины в пору ледохода, и скользят неуловимо. Куда — неизвестно, «где-то там», какая-то загадка, связанная с тонким ощущением слова, «хорошо, что ответа нет». Сами слова — легкий, свежий и нежный — отсылают к чудесным, заманчивым «денотатам», как сказал бы лингвист, но так замучены частым и не лучшим употреблением, что, выставив их в один ряд, автор вздыхает: «Как слог мой плох!» Слог, кстати говоря, удивительно хорош! Взять хоть одни знаки препинания. Эти тире, многоточия, знаки вопроса! Тире в начале строки говорит о диалогической речи. Неясно, кто с кем разговаривает, но это и неважно. О том же говорят и вопросы. Они к кому-то обращены, они не риторические («…Только, знаешь?»). Однако было бы ошибочно представлять здесь реального собеседника. Держу пари, что автор никого конкретного не имел в виду. Это тот самый провиденциальный Собеседник, к которому вечно обращается поэт, но тут ему придан вид человека, он как бы замаскирован под человека этими тире и вопросительными знаками, как если бы на сцене в затемненном углу поблескивали очки и, скажем, ботинки, давая понять, что там кто-то есть. Всё вместе — расплывчатость образов и достоверность ощущений, детское их простодушие и ясность — создает обаяние этим прелестным стихам. Они виртуозны в самом лучшем смысле слова.
Мне вспомнился негр, почтовый служащий в Бостоне, который выдавал и принимал корреспонденцию, — однообразная, скучная работа в течение восьмичасового рабочего дня. В двух метрах от почтовой стойки, за которой он стоял, находился стеллаж с полками, на нем лежали конверты, негр их доставал оттуда или, наоборот, туда складывал. Спроси его, интересная ли у него работа, — он бы удивился. Но на этом крошечном пространстве он умудрялся так пластично, так музыкально двигаться, улыбаться, поворачиваться, пританцовывая всеми мышцами и суставами… это была наглядная иллюстрация мандельштамовского «сердце пирует». Возможно, звучала какая-то музыка, но может быть и нет, просто его послушное тело излучало радость. Точно так же в стихах Датешидзе, удивленных и рассудительных, ведет себя, если позволено так выразиться, пластичное тело стиха. Оно лучится эмоциональными оттенками, о которых сам поэт как будто и не догадывается.
…Вернемся к последней строфе того стихотворения, с которого начался разговор, к тому месту, на котором мы прервались. В-пятых, — я сказала, — в-пятых, — продолжим, — Датешидзе владеет стихотворной речью с необычной для молодого поэта свободой. Разговорные интонации вплетаются в стихи с грацией — легкой, свежей и нежной. Обратим внимание на скобки в предпоследней строке первого стихотворения: «(уж его и не ждешь)», на эллипсис: «это «самое…» — пропущено «главное», потому что о нем, читатель помнит, идет речь. Анжамбман «чего не…» создает игровой момент, заставляющий ощутить в этой разговорной речи момент искусства: стихотворные правила, — показывает анжамбман, — соблюдены. Заканчиваются стихи резкой сменой вопроса и восклицательного ответа. Все эти нюансы и придают стихам «легкое дыханье».
В этой связи рассмотрим три строфы еще одного, пятистрофного, стихотворения из опубликованной в «Звезде» подборки. Речь в нем идет о спиленных тополях («обрезаны под пень, острижены под ноль»):И вот уже — смотри — как заново из почвы,
Горячие ростки с кудрявой бахромой
Из складчатой коры — вторичны и побочны —
Торчат то здесь, то там. И хороши собой,И место есть для них… И не расслышать в прошлом —
В беспамятстве густом, в движении теней —
Тяжело-пышный шум… Вот этот тополь, — что ж нам
Сказать о нем?.. Он стал… «слабей» или «сильней»?..«Всё тот же»?.. «Не совсем»?.. Упрямее, покорней —
Тянись куда-нибудь… Останется — куда…
А если слишком горд, отказывайся в корне!
Замолкни от тоски, засохни от стыда…Новые побеги и ростки, о которых здесь говорится, чудесно топорщатся в согласных — «ч» (горячие, складчатой, вторичны, побочны, торчат) и «р» (горячие, ростки, бахромой, поры, вторичны, торчат, хороши), прорастают в суффиксах («ич» и «оч»), а мысль поэта с помощью четырех подряд идущих вопросов пересекает пустое пространство, где уже нет деревьев, и в шуме воображаемой листвы и движении теней настигает свою вечную, тревожную тему. Этот ряд вопросов, как гряда тополей, говорит не столько уму, сколько сердцу: для решения «самого главного» — не случайно, конечно, — не найдено нужных слов, не сформулирован вопрос («что ж нам / Сказать о нем?»); дальнейшие три вопроса — тоже лишь поиски смысла, но они так упорны, «упрямы», так настойчиво «тянутся», как будто презирают утеснительные условия стиховой формы — первый вопрос начинается в конце строфы, в 4-й строке, где стиховая форма требует интонационной завершенности, коды. Воспитанный читательский слух не может не обрадоваться, наткнувшись на продолжение фразовой интонации там, где ее уже не ждешь: она бы должна уступить место ритмической монотонии, но не уступает.
В предпоследней строфе в словосочетании «в корне» отсутствует зрительный образ корня дерева — это устойчивое словосочетание, утратившее былую предметность, но внутренняя форма слова оживлена связью с картиной срубленных тополей, и эта подспудная связь куда важнее — живее внешнего описания. А во второй строфе, оставленной нами за кадром, сказано: «Их было бы теперь и не причислить к «старым», / Когда б не толщина стволов, точней — столбов…» Всего-то и надо — сказать, что пни — толстые. Но для этого привлечено сослагательное наклонение, которое соединяет прошлое с настоящим, воображаемое с действительным, желаемое с невозможным…
Мы видим, как грамматика и фонетика в поте лица работают на легкость игровой стихотворной речи, на стиховой смысл. И рифма, часть фонетики. Нельзя не обратить внимания на точную и «богатую» — стиховедческий термин — рифму Датешидзе. Он рифмует, как правило, разные части речи: кленам-прикрепленным, надо-утрата, одинаков-злаков, буддистом-чистом, с нею-костенею, устало-добежала и т.д.
Интересно, что временами сама стихотворная речь заставляет автора менять интонацию — при стойкой приверженности своей единственной теме:Где мы утонем, не скажет никто, но —
Как хорошо, что живешь монотонно!..
Все — заколдованы… Чем-то таким!..В этих «морских» стихах говорится все о том же, о бесцельности пути (море — пустое, промелькнувшие острова — остались невидимы, волны — одинаково темны), но стихотворная речь, перекликающаяся с «Пироскафом» Баратынского, дает понять, что цель есть, что она притягательна, а значит, осмысленна. То же самое происходит в стихах с кузминской интонацией:
Сердце вряд ли во что-то верит,
Только бьется — быстрей, быстрей…Это намек на прелестные прерывистые строки Кузмина о сердце-плотнике, строящем терем жизни, благодаря которому учащение сердечного ритма у Датешидзе наполняется, вопреки словам, надеждой и верой.
Такой же эффект замечаем при «взятой на вооруженье» кушнеровской интонации:Под мохнатым одеялом
Тело радуется сну,
Мозг в своем мерцанье вялом
Мысль не ловит ни одну.
Жизнь и смерть, и остальное,
Вместе, вовсе не в борьбе, —
Наклоняясь над тобою,
Гладят волосы тебе.И хотя мозг, как сказано, «в мерцанье вялом», а в следующей строфе фигурирует символическая «лодочка пустая Без руля», — детская радость, смешанная с юмором, рвется из этих строк и говорит сама собой.
Есть еще одна линия у Датешидзе, в противовес кузминской и кушнеровской (не баратынской, которой у Датешидзе нет) — идущая от Ходасевича. Она тоже очень важна, и в ней есть примеры значительных удач: «Сидит человечек карманный / В нагрудном кармане моем…»; «В школе кончились уроки…»; «Вот так, представь себе, живу…» и многие, многие другие. Она — самая сильная и самая самостоятельная у Датешидзе. Благодаря ей и сложилась новая поэтическая тема — тема проверки миропорядка на осмысленность, скажем так. Несмотря на это, именно она внушает некоторые опасения. В отличие от Ходасевича, который, особенно в «Европейской ночи», с головой окунается в ночной мрак, обнаруживая все новые его оттенки, молодой поэт томим оттенками отсутствующего цвета. Иногда, кое-где, листая «Мерцание», думаешь: стоит ли писать стихи о том, что в результате аварии на подстанции погас свет, лифт не работает, сосед пешком волочит мешок с картошкой наверх, нельзя ни читать, ни писать, но можно устроить вечер при свечах и думать, и говорить «о чем угодно»? Конечно, можно и об этом написать, но надо ведь считаться со стихом, который норовит выразить какое-то чувство, не только мысль. А его нет. Без него мерцает смысл, сама жизнь мерцает, как лампочка, в которой слабеет накал.
Есть такая потребность души — почувствовать острие жизни, и именно ее обслуживает стихотворная речь. Пусть восторгаться не из-за чего («было бы однобоко»), а жаловаться прискучило, но и Баратынский, и Бродский, так грандиозно жаловавшиеся, умели так же проникновенно восхищаться. Не правда ли, не случайно строка «Только с горем я чувствую солидарность» рифмуется со строкой «из него раздаваться будет лишь благодарность»? Мне кажется, душа поэта так устроена. Его маятник обладает большей амплитудой. И если читатель оценит неожиданность новой поэтической темы в стихах Датешидзе, оценит свободу выражения, то все-таки это будет либо профессиональный поэт, естественным образом озабоченный этими вещами, либо читатель с аналогичными душевными проблемами, но зато не имеющий постоянной насущной потребности в поэзии. (При всем уважении к Ходасевичу, я понимаю, что имеют в виду, когда говорят, что он — любимый поэт тех, кто не любит поэзии.) Конечно, свежо и оригинально звучит:Страсти влюбленных — их вздохи и страхи,
Ахи — в программе продления рода —
Функциональны, — как у росомахи,
Выдры, бобра, утконоса, удода.Или такое признание: «наверно, это счастье — / Подтянуться раз пятнадцать без / Напряжения…» Но когда лирический герой признается, что «нету чувств настоящих», «нет силы… «звоном щита» / Приветствовать» и — («мало того!») — восклицает: «Скучно любить! Скучно быть человеком!» — не кажется ли, что Блок, со стены глядящий на тридцатилетнего стихотворца и отмечающий, конечно, и пиррихии, и экзотическую лексику, — с сожалением может отвернуться?
Знаешь? — Между самыми дальними звездами
И тем, как в чашке от лампочки свет блестит,
Разницы нет.Есть, на самом деле, есть разница. Я не имею в виду физические явления — блики света на чашке и сгустки пылающей материи, населяющей вселенную. Но есть две тайны, как сказано: звездный мир над нами и нравственный закон внутри нас. Осмысленный человеческий взгляд невольно прилагает свое знание к видимому предмету. В данном случае прием остранения, уравнивающий человеческий взгляд со взглядом животного, — как испорченный прибор, дает ложные показания. Он искажает действительность в сторону той особенности (ущербности) лирического героя, которая позволяет ему не радоваться и печалиться — лишь спокойно и рассудочно удивляться.
И вот, в-шестых. Будет ли Датешидзе настоящим, большим поэтом? Ум говорит: если сможет «что-то важное начать», сказать что-то важное. А чувство подсказывает: будет! Уже начато, надо только продолжить. И партнерские отношения фразы со стихом, виртуозный и темпераментный танец ритма и синтаксиса, который мы видим в стихах Датешидзе, со своей стороны подтверждают глубинные связи мастерства с искусством. С самой Поэзией. И внушают большие надежды.