АРЛЕН БЛЮМ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2001
АРЛЕН БЛЮМ «БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ И ГРУСТНЫЙ АНЕКДОТ…»,
или ПУТЕШЕСТВИЕ В АРХИВНЫЙ ЗАСТЕНОК
Благонамеренный и грустный анекдот:
какие мерины пасут теперь народ!
Владимир Соловьев.
1885 г.«Факт публикации еще не означает
момента рассекреченности».
(Из разговоров с директором архива. 2000 г.)
История российской цензуры, как известно, очень богата анекдотами, начиная с подвигов цензора Красовского, буквально ставшего еще при жизни фольклорным персонажем. В 1823 г. он запретил для публикации в журнале «Сын Отечества» «Романс с французского» А. Константинова. Издатель журнала Н. И. Греч предполагал напечатать его в номере, выход которого приходился на дни великого поста. Красовский советовал: «Сии стихи приличнее будет напечатать в номерах 18 или 19-м «Сына Отечества». Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы Он дал им дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая француза-рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который дается от простоты и чистого усердия к нему и его читателям». Красовский, закоренелый девственник, запрещавший даже своим подчиненным жениться, достиг предела идиотизма в отзыве на вполне невинные «Стансы к Элизе» поэта Олина, вольно переведенные им из поэмы Вальтера Скотта «Замок Литтелькельт»:
1) «Улыбку уст твоих небесную ловить…» Красовский: «Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку ее назвать небесною».
2) «И поняла, чего душа моя искала» — «Надобно объяснить, чего именно, ибо здесь дело идет о душе».
3) «Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной» — «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».
4) «О, как бы я желал пустынных стран в тиши, / Безвестный близ тебя к блаженству приучаться» — «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».
5) «У ног твоих порой для песней лиру строить…» — «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины».
6) «И на груди твоей главу мою покоить…» — «Стих чрезвычайно сладострастный!», и т.д.
Знание таких анекдотов входило в «малый джентльменский набор» любого более или менее образованного человека XIX века (или считающего себя таковым), что и запечатлено в стихотворении Некрасова 1852 г. «Прекрасная партия», герой которогоХоть книги редко покупал,
но чтил литературу
И даже анекдоты знал
про русскую цензуру.Впрочем, и нынешние ревнители «благочестия» не хуже (или не лучше?) прежних. Цензура, правда, у нас с 1991 г. запрещена, о чем и в Конституции сказано, но можно, например, закрыть завесой архивные документы 60—70-летней давности, рассказывающие о работе «советских красовских» того времени.
Об этом и пойдет сейчас речь…* * *
В прошлом году вышел в свет солидный справочник-путеводитель под названием «ЦГА ИПД» (М., изд-во «Звенья», 2000). В нем раскрыты фонды петербургского Центрального государственного архива историко-политических документов (так стал называться с 1991 г. бывший Ленинградский партийный архив). Вышел он под двумя солидными грифами: Федеральной архивной службы России и Института «Открытое общество» (последний выдал грант на издание справочника). Кстати, экземпляр справочника, хранящийся в читальном зале архива, украшен огромным чернильным штампом: «НЕ ПОДЛЕЖИТ РАЗМНОЖЕНИЮ». Кому и зачем придет в голову «размножать» этот фолиант — трудно представить, но в сочетании с грифом «Открытое общество» этот штамп выглядит многообещающе, что впоследствии и подтвердилось. Составители справочника — Т. С. Конюхова и д.и.н. (то есть доктор исторических наук) Н. Б. Лебедева с чувством понятной гордости сообщают в предисловии: «С 1992 г. архив проводит рассекречивание своих документов, для чего создана специальная Межведомственная Экспертная Комиссия при губернаторе Санкт-Петербурга. За прошедший период переведено на открытое хранение более 107 тыс. единиц хранения из фондов партийных органов и первичных партийных организаций за 1943—1968 гг., в том числе документы с грифом «Особая папка» по 1948 г. включительно по фонду Ленинградского обкома партии» (с. 23). Далее, раскрывая содержание этого фонда, они указывают на существование описей так называемого «Особого сектора» обкома по 1966 год (фонд 24, опись 2-в и другие).
Плакали денежки г-на Сороса… Сейчас я с полной уверенностью могу сказать, что пошли они вовсе не на «рассекречивание», а на совершенно противоположную цель: засекречивание даже тех дел из указанного фонда, которые лет 7—8 назад беспрепятственно и безо всяких ограничений выдавались исследователям.
Тогда (в 1992—1993 гг.) автор этих строк с большой пользой для задуманных работ по истории советской цензуры работал в этом архиве. Значительную ценность для меня представляли ежемесячные «Сводки важнейших цензурных вмешательств» (конфискаций, «вычерков» и т.д.), представлявшиеся Ленгорлитом в Особый сектор обкома партии. Эти документы 20—30-х годов весьма широко использованы мною для ряда работ по истории советской цензуры (в том числе и для цикла статей, опубликованного «Звездой») и двух книг, выпущенных петербургским издательством «Академический проект», — соответственно в 1994 и 2000 гг. («За кулисами «Министерства правды». Тайная история советской цензуры. 1917—1929″ и «Советская цензура в эпоху тотального террора: 1929—1953»).
В марте этого года, воодушевленный информацией о дальнейшем «рассекречивании» документов, почерпнутой из упомянутого путеводителя, я снова «пошел в Смольный» (помните слова Маяковского, добавившего: «Моя революция!»?). Но не тут-то было… «Ровно наоборот», как любят нынче выражаться нардепы. Мне не только не выдали ни одного из дел «за 1943—1968 гг., переведенных на открытое хранение», но отказались предоставить даже описи дел Особого сектора. Более того: те документы 30-х годов, которые я собственными глазами видел ранее, снова оказались засекречены. Из десяти затребованных мною дел за эти годы мне доставили только три: против остальных на моем требовании поставлены пометы «н/в», что означает «не выдается», или «не по теме». Но это еще не все: в предоставленных мне трех делах листы процентов на 70—80 были скреплены во многих местах большими скрепками; позднее их стали облекать в картонные папки, перевязывать бечевками и скреплять резинками — для пущей надежности. Об этом же свидетельствовала и резолюция на поданном мною требовании: «кроме листов таких-то».
Когда я спросил: что же это означает, указав на собственную подпись в так называемом «Листе использования дела», полностью выданного мне прежде, то услышал от сотрудницы архива:
1. «Вы тогда попали в хорошее время».
2. «В невыданных и частично закрытых делах содержатся сведения, порочащие честь и достоинство граждан».
Я попробовал было сослаться на статью 13 закона «О государственной тайне» — «Срок засекречивания сведений, составляющих государственную тайну, не должен превышать 30 лет», а также статью 20 «Основ законодательства об архивах» («Использование документов, содержащих государственную или иную охраняемую законом тайну, разрешается по истечении 30 лет со времени их создания…»). Никакой реакции… Борьба с архивистами — вполне безуспешная, надо сказать, — продолжалась месяца два1.
Наконец, в июне я не выдержал и впервые в жизни написал жалобу начальству. Через месяц был получен ответ из Архивного управления Петербурга, который вполне заслуживает быть занесенным на скрижали истории:«Администрация Санкт-Петербурга.
Правительство Ленинградской области.
Архивное управление.
10. 07. 2000 г.Уважаемый Арлен Викторович!
Архивное управление рассмотрело Ваше заявление и сообщает, что не выданные Вам дела были просмотрены специалистами Управления. Основной причиной отказа в их выдаче явилось не наличие «гостайны», а персонифицированные конфиденциальные сведения, доступ к которым ограничен на срок 75 лет. Кроме того, многие дела Вы затребовали не по теме своего исследования. Действительно, критерии выдачи архивных материалов по сравнению с началом 90-х годов несколько ужесточились, т.к. в стране сложилась другая, более отработанная нормативно-правовая база по данным вопросам (курсив мой. — А. Б.). По договоренности с руководством ЦГА ИПД СПб, Вы можете продолжить работу в читальном зале архива после его открытия по окончании «летних каникул» (сентябрь). В виде исключения Вам будет показан целый ряд дел, которые ранее не выдавались, без права публикации персональных сведений. Материалы о деятельности Леноблгорлита до 1970 г. Вам будут выданы все, за исключением характеристик и персональных данных о его сотрудниках.
Начальник Управления (Н. В. Пономарев)».
Я бы мог долго комментировать этот документ, но, кажется, и так все ясно. Обращу лишь внимание на абсолютную несостоятельность ссылки на «персонифицированные» (какой удивительный термин!) сведения. На самом же деле засекречивание на 75 лет распространяется лишь на «личные дела»; все, что относится к общественной деятельности и государственной службе граждан, засекречиванию не подлежит. Единственное ограничение, предусмотренное законом, касается только медицинской и семейной тайны (например, тайны усыновления), а также негласного сотрудничества граждан с «нашими славными органами» (может быть, и напрасно — вспомним солженицынское: «Родина должна знать своих стукачей!» — но… «закон есть закон»). Что-то «послышалось родное в грустных песнях ямщика» (то бишь архивного начальника), обвинившего меня в интересе к документам «не по теме». Вспомнилась точно такая же формулировка 30-летней давности, которая сопровождала отказы на выдачу книг спецхраном Публичной библиотеки. Тогда я занимался некоторыми сюжетами русской литературы XVIII века, что и было указано в моем «отношении с работы (в скобках учебы)». Поскольку, слава богу, книг этого времени в советском спецхране не было, то его сотрудники со спокойной совестью писали на моих требованиях (скажем, на книги литературоведов-эмигрантов) сохранившуюся, как мы видим, до сих пор сакраментальную формулу: «не по теме исследования».
Несмотря на распоряжение главного архивного начальника Петербурга, мое сентябрьское («послеканикулярное») путешествие в архив также не увенчалось успехом. Правда, «стилистика» работы архивистов несколько изменилась. По-прежнему отказывая мне в выдаче 90% заказанных дел — даже за 30-е годы, не говоря уже о 50—70-х, сотрудница архива поступала таким образом: сев напротив меня, с таким расчетом, чтобы я мог видеть текст вверх ногами и не успел бы ничего разобрать, она быстро перелистывала листы дела, приговаривая: «Вот видите (?!), это не по вашей теме, а здесь персонифицированные сведения… Вы теперь убедились?» После этого папка исчезала… Иногда же архивисты применяли совершенно невиданный метод: из «закрытого» дела, насчитывавшего порой до 300 листов, они ксерокопировали 3—4 листа, относящихся, на их просвещенный взгляд, к моей теме.
Все же кое-что было «показано», хотя вовсе не то, что меня интересовало. Вместо упомянутых выше цензурных сводок мне предложили познакомиться с документами первичной партийной организации Ленгорлита. Несколько дней я потратил на чтение протоколов партийных собраний этой организации, но тщетно: ничего полезного я не извлек. С таким же успехом я мог бы читать протоколы партячейки любой советской конторы: речь шла в основном о выполнении и перевыполнении взятых соцобязательств, о посылке сотрудников на картошку и прочей чуши. Лишь однажды мелькнуло нечто, представившее для меня интерес. В 1958 г. сотрудник «цензурного поста» в аэропорту конфисковал экземпляр только что вышедшего в Италии романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и «неосмотрительно» дал его почитать своему товарищу по работе. Нашелся, конечно, третий, который тотчас же стукнул начальству. На партийном собрании оба виновника ссылались на то, что они, как цензоры, должны «повышать свою квалификацию», «знать, с чем нужно бороться», но это не помогло: оба получили партвзыскания.* * *
Что же именно содержится в засекреченных по второму кругу делах 30-х годов? Архивистам очень не повезло: они, как говорится, «попали в анекдот»… Если бы я не видел ранее этих документов и не сделал бы из них тогда же подробных выписок, то мог бы предположить, что в них содержатся бог знает какие секреты, «разглашение» которых грозит государству неисчислимыми бедами, а может быть, и полным его разрушением. На самом же деле в них ровным счетом ничего, составляющего «гостайну» или «конфиденциальные сведения», не содержится. В них нет ни медицинской или семейной тайны, ни расшифровки имен «н/источников», т.е. «наших источников», как назывались тогда штатные и внештатные осведомители. Это обычная рутинная переписка, в основном — донесения НКВД в Ленинградский обком на имя Жданова о случаях «вредительства» в Ленинграде и области. Сообщается о настроениях людей в связи с повышением цен, в связи с заключением в августе 1939 г. пакта «Молотова—Риббентропа», о пожарах и тому подобных «происках вредителей», вплоть до совершенно курьезных «спецдонесений» «о недостатках случной кампании в колхозах Ленинградской области» (речь идет о племенных жеребцах, используемых председателями колхозов на тяжелых пахотных и тягловых работах и поэтому неохотно исполнявших свои прямые обязанности). Разумеется, все они (не жеребцы, а председатели) объявлены были «вредителями» и привлечены к ответственности… Я бы мог привести сейчас еще десятки совершенно анекдотических примеров параноидальной бдительности, проявленной архивистами, но ограничусь лишь двумя.
Самое позднее дело, которое мне все-таки выдали, хотя и в «купированном» виде, относится к 1947 г. (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в, д. 8207). Мое внимание привлекла, естественно, «Докладная записка», посланная в Особый сектор Обкома начальником Леноблгорлита Чахиревым 6 февраля 1947 г., в которой он на 15 листах подробно отчитывается перед партийным начальством о «проделанной работе» за отчетный 1946 г. Сообщает он о количестве «вычерков» (купюр, на цензорском жаргоне), сделанных его подчиненными в ленинградских журналах и газетах, изъятиях книг, проверках библиотек, книжных магазинов и т.д. Вдруг я снова натолкнулся на скрепки, закрывающие последние 6 листов отчета, что подтверждено и пометой на требовании («кроме листов 44—50»). Тогда сотрудники архива еще не применяли столь решительных способов «закрытия», о которых говорилось выше, ограничившись помощью нескольких скрепок. Каюсь, любопытство превозмогло, и пусть меня привлекут к ответственности за разглашение гостайн, но я заглянул в засекреченные листы дела. И что же я там обнаружил? Оказывается, этот раздел отчета посвящен распределению обязанностей между старшими цензорами («выделены наиболее квалифицированные и опытные сотрудники»). На всякий случай я опускаю имена цензоров — из опасения подвергнуться санкциям за «разглашение» все тех же «конфиденциальных сведений», порочащих их честь и достоинство: сообщалось, что цензор такой-то «ведет» художественную литературу, такой-то — научно-техническую и т.д. Но вот, кажется, действительно «криминальное» место в скрепленных листах. Речь идет о разделе «Политическая и общеобразовательная учеба сотрудников», в котором говорится о том, что все цензоры «охвачены политучебой»: кто учится в университете марксизма-ленинизма, кто — в «кружке текущей политики». Начальник Леноблгорлита все же сетует на то, что не все цензоры (внимание!) повышают свой деловой и политический уровень. Это, в частности, привело к тому, что цензор (такой-то) «…подписал к печати и выпустил в свет пригласительный билет с текстом: «Слава победителям Советской Армии!»
Здесь же говорится, что цензор имярек «…за полгода изучил всего три первые главы «Краткого курса истории ВКП(б)» и два произведения В. И. Ленина», другой «…совершенно слабо разбирается даже в первых главах «Краткого курса». Последнему «…сделано категорическое предупреждение об освобождении от работы, если он серьезно не займется повышением своей квалификации», а всем другим «…отстающим сотрудникам дано указание и назначены сроки вторичной проверки по темам и вопросам, которые они знают слабо». И это — все!
Другой эпизод имеет прямое отношение к «Звезде». Журнал в 1996 г. (№ 8) опубликовал подготовленную мной подборку документов, обнаруженных среди «спецдонесений Ленинградского НКВД» (ЦГА ИПД. Ф. 24, оп. 2-в, д. 1837), под названием «Искусство идет впереди, конвой идет сзади. Дискуссия о формализме 1936 г. глазами и ушами стукачей. По секретным донесениям агентов госбезопасности». Речь в публикации шла о доносах на Зощенко, позволявшего себе в кулуарах совещания вести «неподобающие», чуть ли не «антисоветские разговоры», но главным образом на Л. Добычина, буквально затравленного «собратьями по перу» и вскоре покончившего жизнь самоубийством. Доносившие на него «н/источники» фигурируют только под агентурными кличками «Морской» и «Измайлов»: подлинные их имена, естественно, не расшифрованы.
Мои неоднократные попытки снова обратиться к этому делу с целью некоторых уточнений оказались абсолютно безуспешными. После долгих проволочек мне дали познакомиться лишь с первыми пятью листами, специально для этой цели ксерокопированными. Между тем лет семь назад мне не только выдали все дело полностью, но и с разрешения директора архива для меня (за плату, конечно) сделали ксерокопию всех листов (более 40!), посвященных «делу формалистов». На оборотной стороне каждого листа виден штамп: «Ленинградский партийный архив». Видимо, тогда еще не успели обзавестись новым (ЦГА ИПД), но, судя по всему, штамп обновлен напрасно: как охранял архив в прежние годы «парттайны», так и охраняет до сих пор…
Ничего не дала нового и почти часовая беседа с директором архива. Я услышал всё те же доводы, за исключением одного, окончательно меня сразившего. Когда я сослался на казус с «делом формалистов», которое я не только смотрел, но и большую часть опубликовал в «Звезде», то услышал совершенно замечательную формулу, в усеченном виде поставленную в качестве эпиграфа: «Факт публикации документов еще не означает момента их рассекреченности». Таким образом, если когда-нибудь будет восстановлен институт спецхрана (судя по нынешнему развитию событий, это вовсе не исключено), 6-й номер «Звезды» за 1996 г. вполне может оказаться на его полках…
Что ж, остается лишь согласиться с эпиграммой Владимира Соловьева, написанной 115 лет назад, но, кажется, на все времена.1 О ее перипетиях вкратце рассказано в статье «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?, или Митька, крути кино обратно!» (Посев, 2000, № 8)