Рассказы
НАТАЛИЯ ТОЛСТАЯ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2001
НАТАЛИЯ ТОЛСТАЯ ПОЛЯРНЫЕ ЗОРИ
Я теперь на луне, на луне,
Я лечу к тебе во сне, в тишине.
Я была с тобою строгая,
А ты звал меня «длинноногая».
В перерыве между песнопениями передавали биографию исполнительницы, залетевшей на луну: начинала как бэк-вокалистка, потом перешла в группу «Аденомы». Сейчас готовится к гастролям на Огненную Землю. Я повернула регулятор, но он действовал в режиме «громко — еще громче». Никто в купе не поддержал меня: пусть поет — дорога длинная. На Север поезд идет тридцать часов, а когда остановится, то и рельсы кончатся. Дальше только ледяная пустыня и, надеюсь, безмолвие.
Я пошла к проводнице. Повернувшись ко мне спиной, она мела коридор коротким и жестким веником. Мне хотелось увидеть ее лицо, чтобы понять, есть ли шанс вырубить длинноногую, но женщина, не разгибаясь, уходила вдаль по коридору и, наконец, исчезла в тамбуре. Пока я искала взгляда проводницы, в радиоточке завелся юморист, имевший, в отличие от певицы, фамилию. Наглый тон и однообразие приема этого шутника всегда угнетали мой дух: «Девушка в третьем ряду, чего вы смеетесь, я еще не закончил… А сейчас я расскажу вам потрясающую историю, как один немецкий бизнесмен пошел в привокзальную уборную на станции Малая Пыталовка…»
Значит, поработать не дадут. А я воображала долгий путь как уютную перемену обстановки: нижняя полка, столик. Разложу бумаги и начну готовиться к докладу «Язык и стиль Нового Завета». А устану, буду глядеть в окно, а там расстилается обновленная Родина.
Я смирилась, убрала Писание и решила наблюдать жизнь. Ведь поезд дальнего следования — это срез общества. Зачем люди ездят на конференции? Чтобы отметиться: я еще жива. Вы не забыли? Это главное. Ну, приятно встретиться с подругой, которую муж завез в Благовещенск, и теперь она рассылает свои труды во все концы света — чтобы пригласили, чтобы вырваться на три дня.
Однажды соседка, садясь в лифт, на мой вопрос, топят ли у них, буркнула: «Жизни вы не знаете». В одной книге, где не было иллюстраций, я как-то прочла, что уничижение ближнего — такой же грех, что и сребролюбие, и тайноядение. Но я не считаю это грехом. Я привыкла к тому, что продавщица из овощного отдела всегда со злобой отвечает на простой вопрос, а водопроводчик, которого ловишь на улице и умоляешь зайти, вообще не удостаивает ответом. Стоит ли сердиться? Надо поискать другого водопроводчика, а овощи купить в соседнем ларьке.
В школе нам говорили, что Бога нет. Те, кто так говорил, были наши любимые учительницы, и они учили нас хорошему: помогать отстающим, заботиться о птицах, переводить слепых через улицу. В конце восьмидесятых выяснилось, что Бог все-таки есть и, главное, всё время был, но жизнь почему-то стала хуже. Правда, начали происходить чудеса: в рыбных магазинах стали продавать псалмы, а в Доме обуви, в мужском отделе — брошюру «В помощь кающимся».
В моем купе на верхних полках лежали двое молодых военнослужащих. Тот, что надо мной, читал книгу «Маньяк выходит в полночь», а тот, что напротив, дремал, прикрыв лицо томиком «Сионизм и западные спецслужбы». Время от времени молодые люди грациозно спрыгивали вниз и пили чай, деликатно стараясь не хрустеть вафлями. Друг с другом они не разговаривали. Третьим соседом был пенсионер Василий Афанасьевич, ветеран жизни на Севере. За сутки я смогла наконец изучить этот тип мужчины в полной мере: «старик-гогочка», «дед—маменькин сынок». Василий Афанасьевич берег глаза и в пути не читал, поэтому охотно со мной разговаривал.
— Супруга, Нина Николаевна, меня по часам кормит. И смотрит, чтобы не переедал. Потом — отдых, обязательно. Перед ужином гуляем. Если бы не она, я бы уже давно на кладбище лежал.
Старик и правда был образцовый. Гладкий, чистый, добродушный. На каждой коробке с едой жена наклеила ему номер: первая, вторая… А внутри — влажные салфетки, и каждый бутерброд в целлофане.
— А какие Нина Николаевна гладиолусы выращивает! Мастерица. Вот этот свитер сама связала. Но — строгая. В одиннадцать вечера свет выключает. Отбой. Пить ни грамма не дает… Вот какая у меня супруга, Ниночка Николаевна.
Н-да, подумала я. И спросила:
— А дети у вас есть?
— Есть, а как же. Сын. Живет отдельно, почти не видимся.
Василий Афанасьевич задумался и погрустнел. И в самом деле, если мамаша свет гасит и выпить не дает, кто же с вами жить будет?
В молодости я тоже хотела быть хорошей хозяйкой. Делать запасы на зиму, печь пироги. Однажды я приволокла с рынка десять кило черной смородины, протерла ее с сахаром, разложила по трехлитровым банкам и оставила в шкафу до зимы. Перед Новым годом открыла шкаф и остолбенела: вся моя черная смородина, вместе с сахаром, давно ушла и дерзко улеглась широкой красной лентой позади банок…
Этот позор я решила смыть. Взялась испечь пирог с яблоками. Тесто, правда, купила в кулинарии. Когда я вытащила пирог из духовки и начала его разрезать, у меня сломался нож — по твердости мой пирог мог сравниться со стальным прокатом. Пока никого дома не было, я решила спустить пирог в мусоропровод. Но он туда не пролезал. Ни топор, ни молоток не брали мою выпечку. Когда стемнело, я вынесла пирог во двор и бросила в помойный бак. Яблочный пирог упал туда с гулким стуком.
— Совсем обнаглели! — закричала неизвестно откуда взявшаяся дворничиха. — Только бак вымоешь, опять свое говно несут.
Поезд остановился. Я увидела облупленную станционную будку и ослепительный снег на неведомом озере. И сразу же по коридору забегал народ.
— Девочки, поющие стопочки не нужны?
Никому в нашем купе не были нужны ни стопочки, ни мягкие игрушки огненного цвета. Даже полотенцами с американской символикой не заинтересовались. На перроне стояла девочка и поднимала к нашему окну кулек с печеньем. Пассажиры равнодушно смотрели на нее. Когда поезд тронулся, я увидела, что она пошла прочь, сильно хромая. Мне стало стыдно, но я успокоила себя: наверное, когда поеду назад, она снова придет к поезду, и тогда я куплю все ее печенье.
Пока я дремала, молчаливые военные исчезли, а их места заняли женщины, обе в норковых шапках, а на коротких ногах — тренировочные штаны. Сквозь сон я слышала их разговор:
— К внучке еду. Студентка-заочница. Специальность у нее интересная — болотовед. Мечтает за границу уехать.
Вторая, помоложе, усомнилась:
— Чтобы за границу взяли, надо иностранным языком владеть в совершенстве. Между прочим, и у нас можно хорошо устроиться. У меня тетка — главный проктолог Заполярья. Зимой землянику едят. В Москву звали работать — отказалась.
Ветеран Кольского полуострова оказался тоже не лыком шит:
— Супруга говорила, что ее бабка из дворян.
Я повернулась на другой бок:
— Василий Афанасьевич, а как фамилия бабушки?
— Фамилия у нее редкая — Рыло. Они с Черкасщины.
Женщины оскорбленно отвернулись от старика. Небось, членом партии был, а теперь в дворяне лезет.
Да, в дворянское собрание по знакомству не вступишь. Однажды мне попалась на глаза «Памятка дворянину». Там я прочла: «В связи с раскрытием случаев самозванства секция татарских мурз временно прекращает прием заявлений. Проводится проверка. Оргкомитет». Я представила себе, как нынче принимают в дворяне. Сперва проходишь собеседование. Затем приносишь ксерокопию фамильного герба и две характеристики от потомственных дворян. Или одну от столбового.
Последние часы в поезде самые тягостные. Соседи надоели, читать не хочется, проводник стучит ключом в дверь туалета: «Кончили, кончили!» Я стала листать газету, оставленную военнослужащими, и наткнулась на рубрику «Ищу знакомства»:
«Днем деловой, вечером романтик. Ищу чистоплотную женщину с жилплощадью для нечастых встреч».
Вот подлец! А этот еще страшней:
«Сексуальный, педантичный. Мне 81 год, но выгляжу моложе. Цвет волос — седой с лысиной. Ищу подвижную женщину с ч. юмора».
Наконец я решила: ткну пальцем вслепую. Вдруг это судьба.
«Официально не разведен. Люблю отдыхать в тишине, бродить по лесу, рыбалку. Ищу: возраст в пределах разумного, инициативную, любящую работу в огороде».
Зачем, зачем ты зовешь меня? Чтобы отдыхать в тишине, а меня — в огород? Да чтобы полола с инициативой? Пожалуй, я согласилась бы на капитана дальнего плавания. Кругосветного. И чтобы корабль, заходя в родной порт, стоял на рейде…
Конференция продолжалась два дня. Темы докладов у аспирантов были скромные, но по делу — «Повторы в письмах Курбского Грозному». А у профессоров глобальные, но ни о чем — «Национальные языки и мировая культура». Перед своим выступлением поволнуешься, а когда всё позади, испытаешь тихую радость. Докладчики оживляются потом, в кулуарах:
— Поедете в марте в Барселону?
— Дорого.
— А москвичам всё Сорос оплатил.
— Вот они пусть и едут, а мы с Авелем Исаевичем собираемся в Мышкин, на симпозиум по фольклору.
— Кто поедет в Музей полярной авиации? Записывайтесь у меня.
Еще предлагали съездить на атомную станцию, на выставку камней и на праздник Первого солнечного луча.
Нас, записавшихся на полярную авиацию, было всего трое — два участника ВОВ и я. Холодный автобус дернулся пару раз, мы покатили и через час свернули на узкую дорогу.
Автобус остановился. На обочине стояла толпа женщин в валенках. Самая старая сидела на коробке от стиральной машины Indesit.
— Демонстрацию устроили, — сказал наш шофер. — Денег им не платят, вот они и будут сейчас дорогу перекрывать.
Дальше пришлось идти пешком. Перед нами расстилался полуметровый снежный ковер, в котором не было ни тропинки, ни следов человека, только высокие ржавые столбы, и на каждом, как бы устремляясь ввысь, лежал на брюхе самолет. На самолетах было написано: «За ВКП(б)!». Мы двинулись по снегу к приземистому домику. Это и был Музей полярной авиации. Нам показалось, что дом необитаем. Нет, за большим столом сидели в пальто две миловидные женщины, директор и экскурсовод. Директор писала что-то в тетрадку, а экскурсовод вязала детскую кофточку. Она отложила вязание и повела нас по нетопленым комнатам. Мы послушно осмотрели стенды «Ленин и авиация» и «Политработа в эскадрильях». Потом пошли планшеты, шлемы и фотографии летчиков. Почти все они были низкорослые и весело улыбались.
Под стеклом лежал снимок — Герой Советского Союза Петров за чаем с супругой Раисой во время краткосрочного отпуска. Раиса в платье с плечиками кокетливо смотрит на мужа. На снимке была еще беззубая бабушка в платочке, очень похожая на самого Героя, но ее из-за малоценности не упомянули… Петров погиб через месяц после возвращения из отпуска, тогда же, в сорок втором году. Может быть, это его самолет скрипит сейчас на ветру, на ржавом столбе.
— Здесь вы видите раскопки следопытов. Ордена, медали и кости. Ордена, которые вы тут видите, муляжи. У нас был взлом, и все награды украли.
— А кости?
— Кости и черепа настоящие.
Мы вышли на улицу и вернулись к автобусу, ступая в следы, которые сами же проложили час назад. Мои попутчики смотрели в темное автобусное окно и впечатлениями не делились, а я сказала себе: всё. Ну не хотят больше люди ходить в военные музеи… И про блокаду слушать не хотят, и про сталинские лагеря — надоело. А личные переживания — всю родню посадили, и никто не вернулся — надо спрятать поглубже и никому не показывать.
Завтра домой. По-моему, конференция прошла удачно. Тезисы доклада опубликованы, академик из Москвы публично задал мне вопрос, а когда я шла по проходу, глядя на меня, одобрительно пожевал губами. Осталось только прогуляться по главной улице, залитой огнями, а на остаток командировочных купить банку селедки «элитная».
Вечером в гостинице «Полярные зори» был прощальный банкет. (В этом городе всё, что не называлось «Северное сияние», носило название «Полярные зори».) У меня разболелась голова, и я осталась в номере. Снизу я слышала смех и звон посуды. Чествовали какую-то Людочку и называли ее «сложившийся ученый». Потом грянула музыка, и больше ничего нельзя было разобрать.
У СЕБЯ ДОМА
Этим летом за границу решила не ехать. Из принципа. Хотя какой уж тут принцип… И приглашение ведь было — съездить в тихий финский городок, где нет и не может быть событий, но ежедневно выходит местная газета и пишет о чем-то на непонятном языке. Нет, жить в чужой семье и быть милой круглые сутки — выше человеческих сил. Да еще услышать, как сын пригласившей меня хозяйки спрашивает шепотом: «Она долго еще будет у нас жить?»
Мне предложили две горящие путевки в Новгород — Старую Руссу — Печоры, и я уговорила Ольгу, старую подругу, оставить на неделю свой садовый участок на станции Пупышево и поехать со мной.
Оля появилась в моей жизни давно, в пятом классе. Мы вместе жили на даче, целыми днями валялись под яблоней и играли в дурака. Няня даже пришила к моему сарафану специальный карман для карточной колоды. Что нас объединяло, кроме подкидного дурака, — не знаю. Я была ленивая и закомплексованная, а Оля писала стихи и даже читала их по радио в «Пионерской зорьке»:
Мы колхозу помогаем,
Сено в поле убираем,
И за это бригадир
Нас флажками наградил.
Через сорок лет я напомнила Оле ее стихи. Она улыбнулась:
— Хорошо, что тот бригадир чем-нибудь другим не наградил. Он нас, девчонок, в амбар заманивал.
В старших классах мы больше не ездили на дачу, и наши дороги разошлись. Оля поступила на геофак и потом уехала куда-то на восток, где, по слухам, сменила нескольких мужей, а после смерти мамы и бабушки вернулась в Ленинград. Одна.
Я никуда не уезжала и всё писала и писала свою диссертацию о способах перевода деепричастия на те языки, где деепричастия не было и никогда не будет. Мой статус назывался «соискатель». Хорошее слово, будто я ищу смысл жизни, и есть кто-то рядом, кто ищет того же. Нет, кроме деепричастия, никого рядом не было. Первые два года я любила его, узнавала, выписывала на карточки. «Доктор, прощупавши пульс…», «Дунечка, вступив в дом гувернанткой…». Потом, как водится, я возненавидела тот угол комнаты, где лежал мой сизифов труд. Помню, как в солнечный летний день я сидела у открытого окна. Веял тихий ветер и шевелил листы «Вступления» и «Первой главы». В окно влетела птичка и села на письменный стол, на стопку карточек с примерами. Я ясно увидела Знак, сложила бумаги и прекратила мучения.
Когда мы с Олей случайно встретились в районной поликлинике, нам показалось, что можно реставрировать бездумную детскую дружбу. Те годы она вспоминала как утраченный рай: добрая бабушка печет пироги, мама шьет и перешивает, чтобы одеть дочку, «как куколку», а Олечка пишет стихи к слету городского актива. В каждой школе были девочки, которые, как и Оля, шли после уроков не домой к маме, а в пионерскую комнату и сидели там у ритуальной стенки с пионерской символикой. Когда пришла цветущая юность, те же девочки перешли в комнату выше этажом, где размещался комитет комсомола, и оттуда со светлыми лицами призывали других, не обращенных, к противоестественному: «Останемся на лето в городе и отремонтируем школу!», «После десятого класса — на ферму!».
Я не знаю, какая была Оля, когда ушла молодой бродить по Дальнему Востоку с геологическими партиями, но вернулась она оттуда, уже пережив отпущенные ей жизненные драмы, смиренная. От первого мужа у нее родился неполноценный ребенок, и ей пришлось оставить его в доме хроников на берегу Тихого океана. Это было давно, того мальчика, может быть, и на свете уже нет.
Выглядела она, прямо скажем, неважно: мешки под глазами, без передних зубов. Встречая через много лет бывших одноклассниц, всегда думаешь: я-то еще ого-го, а они…
— Как поживаешь, Оля?
Помолчав, она ответила:
— Живу, как видишь.
Автобус был загружен наполовину. Мы насчитали восемнадцать человек, и все, как и мы, за полцены. Две немолодые сестры, папа с дочкой, мама-учительница с плохо воспитанным сыном и группа мужчин-сослуживцев. Мужчины сели в конец автобуса, и уже через полчаса оттуда послышался тихий перезвон стаканов и запахло колбасой «чайная».
Дорога до Новгорода скучная, не на что смотреть, разве что на ведра у обочин. Торгуют одним и тем же — прошлогодней картошкой. Туристам она ни к чему. А все равно обсуждают: у бабули вялая, проросшая, а у мужичка — сверху крупная, а внизу наверняка мелочь. Знаем, покупали. Сестры, хриплые курильщицы, комментировали все, на что падал их взгляд:
— От понастроили хоромы, ворье. Подпалить бы, чтоб с крыши попрыгали и ноги переломали.
Бороться с хамками в замкнутом пространстве невозможно, надо терпеть. Главное, не вступать с ними в мировоззренческие споры. Перед самым Новгородом я увидела указатели: «На Выползово», «На Болотную Рогавку». Я толкнула Ольгу:
— Поехали на будущий год в Выползово, откроем там школу топ-моделей, будем учить местных девушек манекенному шагу. А в Рогавке…
Подруга детства пожала плечами:
— Не понимаю тебя. Народ вымирает, а ты остришь.
Так, шутки в сторону. Вообще-то с таким настроением лучше сидеть в Пупышеве.
В Новгороде нам достался двухместный номер с ванной такой высоты, что туда можно было забраться только став на стул. На дне ванны, на бумажке с надписью «Продезинфицировано», сидела мокрица. Должно быть, это и была болотная рогавка. Ольга после шести вечера не ела, а я, радуясь предстоящей неделе, завалилась на кровать и умяла пять котлет, которые иначе не дожили бы до утра, потому что в номере не было холодильника. Ночью я видела кошмары.
Я проснулась в семь утра от духоты. Оля спала, а до завтрака оставалось два часа. Я тихо вышла на улицу и пошла туда, куда вели стрелки «К центру». В сквере перед кремлем было пустынно. Две девушки в коротких юбках, стоя под деревом, пили пиво из бутылки и дрожали от утреннего холода. У крепостной стены в кустах, на сплющенной картонной коробке, лежала женщина, измученная алкоголем. Ее друг, пригорюнившись, сидел на ящике и, по-видимому, упрекал ее в чем-то. Женщина приподнялась на локте и сказала с гневом:
— Да не ссы ты! Запомни, я, прежде всего, — женщина. А твоя Светка — блядь, кошка драная.
Он не нашел что возразить и еще ниже опустил голову.
Через три часа я шла с нашими туристами по тому же парку. Был чудесный день, на улицу выставлены белые столики, вдоль дороги выстроились продавцы сувениров в рубашках-косоворотках. Пенсионер в прорезиненном плаще играл на баяне «Амурские волны». Дрожащие от холода девушки и неприкаянные пьяницы исчезли, как призраки при восходе солнца.
У ворот нас уже ждал местный гид Иван Никитич. Бородка, мятый отечественный костюм, советские сандалии с дырочками, а через плечо — сумка с аппликацией: Буратино с золотым ключиком. Иван Никитич смотрел весело и сразу расположил к себе нашу разношерстную группу.
— Дорогие друзья! Дай вам Господь здоровья, успехов, добрых деток. Ну-с, начнем, помолясь…
Он хорошо знал предмет — новгородские храмы и монастыри — и был тут своим человеком. Войдя в Софийский собор, приветствовал служительницу:
— С праздником тебя, Аннушка!
Аннушка сунулась было: «Иван Никитич, а где наряд на экскурсию?» — но наш гид махнул рукой: «Завтра принесу, родненькая. Мы же русские люди. Я забыл, а ты простила».
Голос из горящего куста, исцеление Лазаря, жены-мироносицы — большинство экскурсантов впервые про это слышали и всё писали, писали на ходу в блокнотики, не глядя по сторонам. На мосту через Волхов Иван Никитич спросил:
— Может, вопросы появились? Не стесняйтесь, спрашивайте.
Учительница поинтересовалась:
— А новые храмы строят в Новгороде?
Наш экскурсовод будто ждал этого вопроса:
— Новых — тысячи и тысячи. Вы спросите, где? Пока еще под землей. Но настанет час, поднимутся церкви, и расступятся тучи. Прислушайтесь, и если вы чисты перед Спасителем, то услышите колокольный звон оттуда, из-под земли.
— Иван Никитич, а к памятнику Тысячелетия России пойдем?
Он сразу поскучнел:
— Не знаю, не знаю. Если время останется.
Времени не осталось, пора было обедать. За столом мы оказались рядом. Иван Никитич подозвал официантку:
— Собери мне, Любаша, пустые бутылки из-под «Фанты», мне для святой воды много тары надо.
— Иван Никитич, — спросила я, — где вы так загорели?
— Неделю как из Иерусалима вернулся, ездил паломником от Великого Новгорода. Первый раз за границей, хотя двадцать лет оттрубил гидом в «Интуристе». Вы подумайте: без визы, совершенно бесплатно прожить месяц на Святой Земле!
— Каким же образом?
— Промыслом Божьим, красавица. А вот вы, — он дотронулся до Олиного плеча, — уже приближаетесь, вам скоро откроется. Исповедуетесь?
Оля кивнула, собрала со стола хлебные крошки и положила их в рот. На прощание они обменялись адресами.
Назавтра автобус повез нас в Старую Руссу. Дело Ивана Никитича не пропало. Всюду на сиденьях лежало печатное слово: «Грехи России», «Мой путь к истине», «Христианину о компьютере».
Старая Русса показалась мне задумчивым тенистым садом. У заросшей реки Перерытицы — дом-музей Достоевского. На первом этаже тапочная и платный туалет, на втором — экспозиция. Подлинные только цилиндр и перчатка, а остальное — большой и малый кофр, свеча с нагаром — от чужих людей. Девушка, проводившая экскурсию, была еще молода и не вошла в роль какого-нибудь из персонажей Федора Михайловича, но неизбежное случится. Я давно сделала открытие: в музеях Достоевского работают Сонечки Мармеладовы и Настасьи Филипповны, тут или близкие слезы, или экзальтация.
Я замешкалась в тапочной и поспешила на второй этаж, но дорогу мне преградила музейная служительница:
— Какая главная книга мира?
Я остолбенела.
— Запомните: книга Иова многострадального. Об этом писал Федор Михайлович в письме к Аксакову.
В экспозиции всё было как полагается: портреты детей и тещи (рисовал в прошлом году местный художник), любимая чашка писателя (копия), шляпная картонка (реконструкция). Смотрительницы сидели по комнатам типологически правильно: в кабинете писателя — суровая, с поджатыми губами, в детской — с лучистыми глазами, уютная.
После дома-музея нас привезли на курорт «Старая Русса», где грязями лечат всё, особенно удачно — бесплодие. «Недавно одна женщина родила в шестьдесят лет. От араба. Мать и дитя чувствуют себя хорошо». Тут даже наш нелюдимый шофер встрепенулся: «А араб как себя чувствует?» Туристы засмеялись. От евангельских сюжетов люди приуныли, а тут отвели душу. Пошли анекдоты, но такие непристойные, что автобус быстро опустел. Группа не сплотилась, и по курорту отправились гулять, как и раньше, парами.
Мы с Ольгой спустились в парк. Сквозь кусты шиповника виднелись пруды с коричневой водой и кучи старой арматуры. Вокруг фонтана, бьющего соленой водой, сидели курортники.
— Садитесь. Место есть. — Женщина пересела на край скамейки. — По путевке приехали?
— Нет, мы из Питера, на экскурсию. Как вас тут лечат, как кормят?
— Кого лечат, кого калечат… А кормят неплохо, мне хватает. Вчера, например, на завтрак: ветчина нежирная, масло, хлеб, кофе с молоком, запеканка творожная. Обед: винегрет с селедкой, сельдь вычищенная (женщина провела руками по своим ребрам, показывая, где у селедки вынули кости), щи зеленые с яйцом, на второе тушеные овощи.
Мы уже шли к воротам, а курортница на скамейке продолжала:
— На полдник: курага припудренная, сок…
На стенде у выхода мы прочли план мероприятий на сегодня, 31 июня 2000 года:
«17.00 а) Прогулка к быв. даче купца Егоркина
б) Час песен
20.00 Вам, любознательные: жены Иоанна IV Грозного
«УТВЕРЖДАЮ»
Гл. врач: Ю. Беленький».
— Оля, пошли на лекцию про жен, раз уж их утвердили. Заодно и с главным врачом познакомимся.
— Ты иди, а я в гостинице книгу почитаю.
Господи, что ни скажу, всё не так. Про заграницу говорить нельзя: «Что я там забыла?» Про актеров тоже опасно: «Видеть их не могу. Особенно этого, в шляпе, с козлиным голосом». А уж про политиков… «Погубили, развалили. В какой замечательной стране мы жили!» Надо будет составить примерный перечень тем для разговоров и дать ей на утверждение.
Все-таки любопытно, как из бывшей задорной комсомолки получается церковная девушка. Ее сумрачная любовь к постам и крестным ходам разгоралась у меня на глазах. Мы лежали без сна на соседних койках. Я сделала последнюю попытку найти общую тему. Как я и догадывалась, ни Ветхого, ни Нового Завета она не знала, а когда я припирала ее к стенке, уворачивалась:
— Не надо демагогии.
Зато она была в курсе, где какая икона начала мироточить и кто на ее бывшей работе от этого исцелился.
— Чему ты улыбалась в музее Достоевского? Это не место для веселья.
Хватило и трех дней, чтобы стало ясно: вряд ли мы еще когда-нибудь захотим встречаться. А все равно хорошо, что поехали, не остались сидеть в четырех стенах.
Печорский монастырь нам показывал отец Николай, молодой человек со связкой ключей на поясе.
— У вас пещеры не оплачены. Ничего не знаю, настоятель в отпуске, без него никто не разрешит.
Наши зароптали, но, вспомнив, где находятся, притихли. Я смотрела на отца Николая: зачем он здесь? Не было на его лице умиротворения. Наверное, водить туристов по монастырю — его послушание, подвиг. Не хочется, а надо. Мы гуськом полезли по крутой лестнице наверх, на гору. Там был сад с кустами, усыпанными черной смородиной. Сверху были видны лес и овраги — всё то же, что и пятьсот лет назад. В это время ударили в колокола. Двери церкви раскрылись, и оттуда стали выходить монахи, они шли в трапезную, парами. Последним шел старик, согнувшийся почти до земли.
— Там, внизу, наше подсобное хозяйство — коровки, овечки. Две лошадки есть. Сами косим, сами хлеб выпекаем.
— А ты в армии отслужил? — спросил один из наших.
— До армии сюда и не берут. Мы полностью с государством рассчитались, за нами долгов нет… Давайте спускаться.
Он хотел, чтобы мы поскорее ушли.
За обедом в бистро «Стимул» обсуждали монахов:
— Хорошо устроились, ни забот, ни проблем, сыты, обуты. Знай молись и грехи замаливай.
— Если вам завидно, что же вы в монастырь не уходите?
— Мне детей кормить надо. Жена на инвалидности. Да и не верю я ни во что.
— То-то оно и видно.
— Мужчины, перестаньте ругаться!
Тургруппа раскололась на два лагеря: за и против. Мы с Ольгой оказались по разные стороны баррикад. Ей все тут понравилось: и синие купола, и шествие парами на обед, и то, что почти всё — нельзя: читать газеты, смотреть телевизор, смеяться.
— Ты просто не понимаешь, что такое духовность. Не может плохой человек говорить о животных «козочка», «петушок». И слушать ничего не хочу! Умолкни.
Я умолкла и одна пошла бродить по печорским улицам. И стало мне отчего-то легко и весело. В тени забора две курицы тянули в разные стороны червяка. Маленькая девочка, приняв меня за интуристку, пошла рядом, выпрашивая доллар. Я дала ей пять рублей, и она показала мне язык. На центральной площади парень торговал керамическими ангелочками, разложив их на капоте «москвича».
— Выбирайте, какой на вас глядит. Возьмете три штуки — скидочку сделаем.
Я купила двух одинаковых ангелочков себе и Ольге. Пусть останется что-нибудь на память о старой дружбе. О путешествии по горящей путевке.
Пора было возвращаться к автобусу. Я обогнула обшарпанный нежилой дом, и передо мной открылась неожиданная картина: огромный, уходящий вниз травяной склон, а там, за склоном, высокая крепостная стена, тянущаяся вдоль того самого монастыря, где мы только что были. Внизу, в глубине, у подножия стены сидела на табуретке бабушка и читала книгу. В одной руке она держала веревку — пасла козу. Коза ходила кругами вокруг хозяйки, заматывая ее, а когда веревка кончалась, шла в обратную сторону, разматывала.
Интересно, что читает бабушка у средневековой стены в двухтысячном году? И как она потом поднимается по крутому склону? А табуретку куда девает? Жаль, что нет рядом Ольги. Она бы сразу догадалась, что там за книга и почему вокруг человека, оказавшегося на дне, ходит кругами тварь с рогами и хвостом — тоже растолковала бы.
Мы уже сидели в автобусе, шофер завел мотор. Сестры-хамки, загрустившие было, обрадовались:
— Гляди, коза от бабки убегает. Да дай ты ей, старая, палкой по рогам!
Начитанная бабушка из оврага и маленькая козочка, вдруг испугавшаяся нашего автобуса, проплывали в свой параллельный мир. Они нас не слышали.