ПАВЕЛ АНДРЕЕВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2000
ПАВЕЛ АНДРЕЕВ
АФГАНСКИЕ РАССКАЗЫ
Рассказы Павла Андреева завоевали первые места в категории “Сборники рассказов” на двух крупнейших конкурсах русской литературы во всемирной компьютерной сети Интернет: “Тенета–Ринет–98” и “Арт-Лито–98”.
Приводим фрагмент из интервью в Интернете литературного критика Натальи Павловой (США) с Павлом Андреевым (Россия).
Наталья Павлова: Павел, расскажите немного о себе.
Павел Андреев: Родился в Северном Казахстане в 1962 году. Родители – геологи. После окончания средней школы поступил на геофизический факультет Свердловского горного института. Осенью 1981 года был призван в ряды СА. Служил в Кандагарской бригаде. После ранения окончил очно в 1987-м Свердловский горный институт по специальности ядерная геофизика. Женат. Воспитываю двух мальчиков 1981 и 1984 года рождения. Все. Рассказывать про пенсии, ортопедию и реабилитацию, которых в нашей стране нет, считаю неуместными соплями. Это отдельная история. История страны.
Наталья Павлова: Скажите, пожалуйста, изменился ли ваш характер после Афганистана и личной трагедии?
Павел Андреев: Конечно. Мальчик-студент умер… Когда я вошел в дом, вернувшись из госпиталя, первое, что сказала, заплакав, моя бабушка: “Они вернули мне не моего внука!” У меня был друг детства, замечательный человек, так он заходил ко мне домой каждый день, разговаривал со мной, рассказывал о чем-то, вспоминал прошлое, я сидел с ним часами, слушая и не говоря ни слова. Мне нравилось слушать его, быть с ним, но говорить мне с ним было не о чем. Я вернулся в чужой для меня мир. Все наши проблемы рождены нашими решениями в прошлом. Прошлое – это место, откуда я пришел , но это не то место, куда я могу спокойно возвращаться. Мне понадобилось около десяти лет собственной жизни, чтобы это понять самому, сбивая в кровь культи и тратя нервы мешками. Прошлое– это наша память. Будущее – лишь догадка. Сегодняшний день – точка их пересечения. Сержанты в бригаде говорили: если у тебя сломан нос, рука или нога, но ты все же можешь дышать, стрелять и держать тело вертикально, –значит, с тобой все в порядке. Нужно быть добрым, терпеливым – как снайпер, выбравший себе позицию в куче дерьма. Тогда выживешь и победишь себя вчерашнего.
Редакция
ДОЖДЬ Посвящается моему другу Валере…Когда рота остановилась на очередной короткий привал, было уже ясно, что таким табором двигаться на злополучную вершину нельзя. Дальше подъем шел по склону, который освещался луной. Ротный произвел перегруппировку перед последним рывком.
Мы шли до края и за край,
И в риске и в чаду,
И все, с кем мы знавали рай,
Нам встретятся в аду.Почему ротный выбрал Кубика — знали все. Но почему Кубик взял в напарники его — уставшего, измученного молодого — никто так и не понял. Кубик слыл в роте отмороженным — молчал, порой обкуривался “в дым”, бил без предупреждения, охотно идя на обострение отношений. Их в роте было трое земляков, призванных из алтайского села. Под дембель из этой дружной компании алтайцев в живых остался только Кубик.
“Будешь идти след в след — “стоим—идем” — стрижешь ушами, молодой?” Вот и весь инструктаж.
Солдат двигался автоматически, порой с запозданием реагируя на условные сигналы Кубика. Усталость брала свое, пара полученных “подач” от Кубика только усилила напряженку. Луна светила предательски ярко, камни на склоне, отполированные ветром и солнцем, блестели, создавая иллюзию прошедшего дождя.
Подтянувшись на руках, Кубик резким движением перекинул тело на площадку карниза, затем, сидя на корточках, огляделся и… неожиданно встал во весь рост. Площадка освещалась луной. На фоне черного звездного неба и сверкающих камней Кубик выглядел пришельцем из космоса. Его длинная искаженная тень только усиливала внеземной эффект происходящего.
Накопившаяся усталость убила остатки логики и страха в голове молодого. Восприняв поведение Кубика как знак отсутствия опасности, он, громко топая, оступаясь, взобрался на площадку и подошел к дембелю.
Кубик повернулся к нему всем телом, словно прикрывая его, растрепанного, от чьих-то нескромных глаз. “Шнурки развязались”, — голос Кубика был спокойным и слегка уставшим. “Где?” — не понял молодой. “На правом ботинке”, — уже жестко, но тише произнес Кубик. Присев на левое колено, Кубик, не меняя интонации, сказал: “Спокойно, урод. У меня за спиной духи. Там точка с ДШК. Мы для них, как в тире. Они прозевали нас, а мы их. Да не крути ты шарабаном, черт. Слушай сюда. Сейчас я встану и повернусь к ним. Ты из-за моей спины кинешь гранату — и сразу за тот камень”, — Кубик слегка повел головой в сторону большого камня на краю площадки. Между ним и склоном была небольшая щель.
Кубик медленно встал, отряхивая колено. “Шурави, бакшиш!” — раздался крик, и они услышали, как что-то покатилось к ним со склона. “Гранаты”,— успел подумать молодой. Сильный толчок от Кубика кинул его на камень. Падая в щель лицом вниз, он на мгновение опередил одновременный взрыв нескольких гранат, накрывший всю площадку. Несколько тугих горячих ударов в спину и ноги заставили его инстинктивно вжаться в спасительную щель. Он слышал, как взорвалась ответная граната, брошенная Кубиком. Затем пространство вокруг него наполнилось какими-то упругими, теплыми струями воздуха. Что-то гулко хлопало, отскакивая от камней , повторяя, словно эхо, равномерный кашель духовского ДШК. Он почувствовал неожиданную слабость и с ужасом понял, что самым бесстыдным образом засыпает, не имея возможности и сил противостоять нахлынувшей на него мягкой, приятной беспомощности. Растекаясь по каменной щели, успел только подумать: “Я так и не кинул гранату…”
…На улице шел дождь. Капли монотонно долбили обшивку машины. Струи воды на лобовом стекле размывали привычные контуры домов, проезжающих машин, спешащих куда-то одиноких пешеходов.
— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — Валерка рассеянно изучал унылый городской пейзаж через боковое стекло машины. — Я думаю о том, что в Афгане я хотел и не боялся, а сейчас хочу и боюсь, — ответил он сам себе, не дождавшись Саниного вопроса.
— А я сейчас думаю о том, что ты чувствовал тогда, той ночью на “Кресте”, — Саня знал, что с Валеркой лучше говорить об одном и том же, чем молчать.
— Да я же тебе рассказывал про это уже тысячу раз! — Валерка не мог сдержать своего раздражения. — Вот ты опять грузишь! Тебе надо это — ковыряться в прошлом?
— Человеком управляют его прошлое и его привычки, — назидательно произнес Саня.
— Тогда ты, брат, водолаз по жизни, — с явным удовольствием съязвил Валерка.
— Ну, было, ну, прокололся — бывает!
Мутный поток грязной воды из-под колес обогнавшего их “лэндкрузера” на секунду накрыл их “восьмерку” с головой…
…Мугаджары. Несколько разрушенных глиняных домов на границе зеленки и бетонки, тонкой нитью уходящей на запад к Кишкинахуду, а затем дальше к Гиришку, к Герату, к Кушке и, может быть, к кому-то из туркменов домой. Зеленка в этом месте резко отступала изумрудным массивом на юг, освобождая дорогу из своих цепких объятий и уступая место безликой выжженной солнцем пустыне.
Их группа из шестнадцати человек на двух БТРах высадилась ровно пятнадцать минут назад и должна была обеспечить “блок” на этом участке бетонки. Быстро все прошмонав, привычно проверив вероятные места минирования, они занимали позиции, радуясь тому, что опередили противника.
Колонна опять задерживалась. Они торчали здесь, казалось, уже вечность. Солнце, не по-осеннему жаркое, палило их спины и лысые затылки, заставляя опорожнять и без того скудные запасы воды. Весь окрестный виноград был уже собран и съеден — это тоже никак не скрашивало их напряженного ожидания.
Саня сидел на облюбованной им точке. Вытянув длинные ноги, опершись спиной о сухую глиняную стену разрушенной наполовину сушилки, он внимательно рассматривал виноградник в прицел, снятый им с АГСа.
“Ну что, пойдем за водой?” — предложение Зулпукара заставило его оторваться от наблюдения. “Пойдем”, — Саня спрыгнул с сушилки, не без сожаления оставляя уже обжитое им место.
Этот колодец они нашли в прошлый раз, когда обеспечивали прохождение колонны на блоке. Колодец находился у стены, служащей рубежом занимаемой ими позиции. До него было метров сто плюс два дувала, увитых виноградной лозой. За ними начинался виноградник, через который духи обычно выходили к бетонке. Но пока колонны не было. Не было духов. Не было уже и винограда. Только засыпающая осенняя лоза и это дурацкое солнце, которое уже опустошило два больших глиняных кувшина, бережно прижатых резиновыми ремнями из автокамер к внутренним стенкам их БТРа.
Колодец был вырыт духами. Это была круглая яма в сухой земле виноградника диаметром около полутора метров и глубиной около пяти. Она была прикрыта крышкой, сплетенной из лозы. Покрытая пылью и забитая грязью крышка была почти не заметна на земле, что легко превращало колодец в ловушку. Стенки этого глиняного цилиндра были покрыты углублениями для рук и ног, облегчая человеку спуск. Саня, надев на шею два пустых, как ссохшиеся желудки солдат, презерватива РДВ и закинув автомат за спину, осторожно полез вниз. В колодце было прохладно.
Зеркало темной воды покрывали упавшие сверху листья винограда и прочий мусор. Саня, широко расставил ноги, плотнее устраивая их в выемках, уперся головой в стенку колодца и развел руками сор, ощутив тугое сопротивление воды. В поднятом им круговороте Саня заметил мертвое тельце утонувшего мышонка. Не испытывая ни жалости, ни брезгливости, он аккуратно положил неудачника в одну из впадинок в стенке и, наконец, с удовольствием ополоснул лицо холодной водой. В сумраке колодца, приятной прохладе и завораживающем колыхании воды казалось, что время остановилось. Саня напился, затем, набрав воды в оба рюкзака-фляги, смочил свою лысую голову.
Сверху посыпалась сухая глина. Зулпукар, не дождавшись Саню, спускался вниз. С трудом разминувшись на середине узкой горловины, они поменялись местами — один направился к воде, другой начал подъем. Сане оставалось меньше метра до края, когда что-то заслонило солнце, освещавшее шахту колодца.
Глаза медленно привыкали к дневному свету после сумрака подземелья. Первым, что удалось разглядеть, была большая загорелая голень и стопа в черной резиновой галоше.
Дальнейшее произошло в одно мгновение. Саня увидел, как в колодец — прямо ему на голову — полетела граната. Он инстинктивно уклонился от падающего металла, прижавшись к стенке. Не дожидаясь автоматной очереди в упор, оттолкнувшись от стены, он подпрыгнул и ухватился за ногу в галоше. Водяной столб от взрыва чуть приподнял Саню и, опадая, сорвал его вместе с духом вниз и швырнул на дно глиняного стакана. С высоты пяти метров они рухнули на оглушенного, но живого Зулпукара, уже взбивавшего в пену холодную воду.
Полученный Саней удар по голове прикладом собственного автомата на короткое мгновение отключил его сознание. Очнувшись, он увидел только дрожащую пелену перед собой, его окружала мутно-желтая мокрая тишина, наполненная неистовыми движениями чужих тел. Зацепившись за что-то амуницией, он оказался зажатым головой вниз между Зулпукаром и хозяином колодца. Стараясь перевернуться на ноги, он молотил руками и ногами когда-то такую желанную холодную воду, которая сейчас была готова хлынуть в его разрывающиеся от отсутствия воздуха легкие. Когда ему уже казалось, что он так и останется торчать головой вниз в этом колодце, сильный рывок за шиворот изменил его положение и он, уже практически потерявший сознание, оказался лицом к лицу с духом, стоявшим с пепельным лицом по шею в воде.
Из носа и ушей Сани вытекала вода. Силясь глотнуть воздуха, он открыл рот, и его вырвало прямо в лицо мертвого духа. Пытаясь разобраться в случившемся, Саня повернулся к товарищу. Разорванная щека Зулпукара сильно кровоточила, он учащенно дышал. На его немой вопрос Зулпукар поднял вверх из воды правую руку, сжимающую нож, когда-то добытый на проческе в городе.
Над их головой висело облако дикой смеси из дыма, водяной и глиняной пыли. Запах взрывчатки был тошнотворен. Сквозь звуки капель, падающих со стенок колодца, доносился шум яростной перестрелки. Осмотрев и ощупав друг друга, они осознали, что два порванных осколками РДВ, рассеченное лицо Зулпукара и страх утонуть в этом глиняном мешке — единственное, что осталось у них от знакомства с духом.
Измазанные грязью, они стояли в холодной воде. Словно напоминая им о возможности превращения этого колодца в могилу, в одной из выемок — на уровне головы мертвого, прижатого к стене духа — на листе виноградной лозы лежало маленькое тельце мышонка, так бережно укрытое Саней. Мокрые, взлохмаченные осколками стенки обещали им нелегкий подъем, который к тому же в любой момент мог быть оборван одной короткой автоматной очередью.
Когда они, чертовски уставшие, наконец-то перевалились через край колодца, все уже закончилось без их участия. В бригаде еще долго показывали на них пальцем. Колодец, ставший могилой для голоногого неудачника, засыпали, взорвав в нем фугас, найденный саперами на дороге…
Нелепость, почти стоившая им жизни, там, где жизнь продлевается смертью врага…
…Саня сидел на кухне и слушал рассказ Димы-Миротворца. Отслужив в Югославии, помотавшись, Дима тормознулся в известном на всю страну подразделении, где, по его словам, он с удовольствием освобождал чужие сердца от ненависти. Их когда-то познакомил Валерка.
“…Понимаешь, по-дурацки как-то получилось. Я сам разговаривал с этими парнями. Они не уроды совсем. Просто день был тогда тяжелый — шел дождь, вызовов было много, в общем, нелепо все вышло. Они сами не поверили, когда увидели, что сделали. Да и он как-то странно себя повел. Зачем он так сделал? Он никогда так не шутил…”
В тот вечер, подбросив Саню до дома, перед тем как поставить машину на стоянку, Валерка заехал на заправочную станцию. Дождь не прекращался с утра. Было уже поздно. Увлекшаяся болтовней с приятелем королева бензоколонки долго не подходила к пульту. У Валерки был тяжелый день, заканчивать его таким хамством он, наверное, не хотел. К тому моменту, когда дама, не скрывая раздражения, наконец появилась на своем рабочем месте, терпение закончилось бы и у святого.
Что Валерка сказал ей, никто уже не узнает. Но то, что сказанное не понравилось ее кавалеру, предположить можно. Когда Валерка заправил машину и уже сел в нее, этот дамский угодник подошел к его “восьмерке”. В общем, они “поговорили”. Наряд милиции, неожиданно быстро подъехавший по звонку заправщицы, испугавшейся за жизнь ухажера, крепко “уснувшего” под дождем после “беседы”, тормознул “восьмерку”, выезжающую с заправки.
На вопрос Валерки о причине их беспокойства, стражи общественного порядка, отягощенные автоматами, бронежилетами и свалившимся на них сверху вместе с дождем чувством собственной значимости и ответственности, пригрозили ему скорой расправой. Их убогий вид, зачамканные броники и пукалки-АКСУ вернули Валерке уже утраченную им радость жизни.
Валерка достал из бардачка машины игрушку сына — добротно изготовленную желтолицыми творцами детского счастья копию “Ругера P-85” и вышел из машины. Двое милиционеров, стоявших у Валериной “восьмерки”, сразу легли на мокрую, хорошо освещенную площадку заправочной станции. Третий “боец” начал стрелять из короткого автомата.
Из выпущенных им восемнадцати пуль только одна попала в стоящего у своей машины улыбающегося Валерку. Так он и запомнился этим ребятам, лежащим на земле под дождем и смотрящим на него снизу, — весело улыбающимся…
Дальше все было делом техники — протоколы, складные показания и изъятая как вещдок игрушка Валеркиного сынишки. “Предмет, похожий на пистолет” видели только те двое, принявшие положение “к бою”. Стрелявший его не видел, но видел “отжимающихся” товарищей и улыбающегося водителя ВАЗ-21083. Целые сутки шел дождь…
Саня с Димой-Миротворцем еще посидели на кухне. Миротворец пить не стал, а предложил “дунуть” в память о Валерке. Они вышли на лестничную площадку. Уже давно забытый дым заполнил Санины легкие. Он сидел на холодном бетоне, уставившись в заплеванные ступеньки, и вспоминал их последний разговор, тогда в “восьмерке”…
…Дождь все шел и шел… Капли монотонно долбили по капоту и крыше машины.
— Слушай, Валер, а Кубик погиб? — Саня задал давно мучивший его вопрос. Почему-то раньше он не решался этого сделать.
— Да нет, он тогда выжил. Его сдуло с карниза. Он меня потом еще выковыривал из той щели, мне ведь только задницу и ноги посекло тогда. Я его еще спросил со страху, буду ли я жить. Он мне сказал, что помирать пока не время, а, когда надо будет, он за мной придет. Так прямо и сказал. Его зарезали на второй день после возвращения домой, на дискотеке. Кто-то из “откинувшихся”местных авторитетиков. Туда еще потом дембеля из роты отбыли всем призывом. Шум был, стрельба. Мать Кубика уговорила ребят простить уродов. Туда каждый год раньше ездил кто-нибудь из наших. Сейчас, наверное, уже реже. Я тоже ездил, косить меня его отец научил.
Валерка помолчал и потом добавил:
— Сегодня во сне Кубика видел. Как в тот раз, перед тем карнизом, стоит и в глаза мне смотрит, типа, проверяет — струшу я или нет. Потом так головой мотнул в сторону и говорит: “Ну что, молодой, пойдем?” И я пошел за ним, и мне так легко стало, задышалось так свободно — как после дождя…
Саня с Миротворцем попрощались у подъезда.
— Да, жизнь прожить, как по минному полю пройти, — прощаясь, произнес Миротворец.
— Да, это — как за водой сходить, — согласился с ним Саня.
— Все там будем, — подвел после долгой паузы итог Миротворец.
— Тогда бросай курить эту дрянь, иначе я этого не вынесу, — почти просительно сказал Саня.
— А там без этого совсем загнешься, — нашел оправдание Миротворец.
И они разошлись, обменявшись на прощание крепким рукопожатием. Каждый пошел своей дорогой.
Саня шел и вспоминал слова Валеры: “Когда ты родился, все вокруг смеялись, а ты плакал. Умереть надо так, чтобы все вокруг плакали, а ты смеялся”. У Валерки это получилось…
1998
ПУЛЯ Я давно не видел его. Он сильно изменился с тех пор, как мы встречались с ним последний раз, года три назад. Тогда я приехал к нему в канун Дня шахтера и убедился в том, что мой друг давно уже вырос из этого маленького и опрятного городка. Он изменился. Изменился внешне, но внутри него по-прежнему жил тот парень, которого я знал в Афгане. В его груди билось большое доброе сердце, но душа его, опаленная чужим жарким солнцем, будто сошла с ума. Я был уверен, что со временем это пройдет.
Я с волнением подошел к двери, нажал на звонок. Я представил, как увижу Кешку, мы обнимемся… Дверь распахнулась, и я увидел его. В следующее мгновение он обыденно пожал мне руку и, недоуменно заглянув мне в глаза, спросил: “Ты что, с “Поля дураков”?” Я не смог справиться с охватившими меня чувствами. Моя растерянность и обида одновременно выплеснулись наружу. Скрыть это было трудно. Опережая мою реакцию, он запоздало обнял меня и, дружелюбно похлопав по спине, сказал: “Ну, что ты, словно мальчик. Я рад тебя видеть, старик. Только соплями меня не измажь”. Злость на его скупую радость встречи, обида на эту снисходительность — все куда-то ушло, когда я, не разуваясь, в протезах, вошел в его однокомнатную квартиру. На самом видном месте, на полке книжного шкафа стояла миниатюрная модель БТР-60 ПБ . На борту этой маленькой машинки стоял номер 345! Глаза моего друга, хозяина этой квартиры, горели неподдельной гордостью за этот маленький парад его побед: “Я тебе еще кое-что покажу. Я здесь куст настоящей индийской конопли посадил!”
Я его уже не слушал. Для него время точно остановилось. Он навсегда остался там, с ними. Я боялся этого…
…Солнце жгло лысый затылок. Хэбэшка, покрытая солью от пота, хрустела на спине. Над землей, словно раскаленное стекло, двигался неощущаемый поток воздуха, искажая контуры предметов до неузнаваемости.
Пуля лежал в собственноручно вырытом окопе для стрельбы “из положения лежа” и смотрел на плывущее марево в оптический прицел своей СВДэшки. “Поле дураков”, на котором он изображал снайпера на боевой позиции, было куском пустыни, начинающимся от батальонного сортира. Это было место, где отбывали наказание все достойные этого. Наказание было простым и потому очень неприятным. Наказанному полагалось выкопать свой индивидуальный окоп для стрельбы в соответствии со всеми требованиями военного искусства. Находиться на посту предписывалось каждому по-разному. Но наказанием считался не сам факт подобного боевого дежурства. Считалось позором, если проверят качество твоего творения и твою бдительность. Ценились доверие и самостоятельность . Но прийти могли в любой момент, а филонить значило только одно — потерять доверие и попасть в число “червей”, проявляющих “червячью” гибкость в жизни. За два года, в течение которых в бригаду из призыва в призыв прибывали избалованные мальчиши великой страны, наказание становилось ритуалом, обрастающим более жесткими требованиями. Соответственно, более высоким становился статус “удостоенных” полного набора всех условностей этого ритуала. Как живая память обо всех, побывавших в объятиях “Поля дураков”, этот кусок убитой солнцем земли был покрыт множеством оспин-окопов. Пуля лежал в земляной нише и, спасаясь от скучного пейзажа пустыни, изучал бригаду в прицел снайперской винтовки, пытаясь не думать о Гунне, лейтехе, подарившем ему эти часы радости общения с совершенно чужой землей.
Каждого попавшего на эту войну уже после первых месяцев пребывания здесь можно было причислить к одному из основных типов: тех, кто видит в войне только материальную выгоду, или тех, кого в основном привлекает игра в эту войну. Но большинство попавших сюда, в конце концов, составляли промежуточную группу. Лейтенант по кличке Гунн был ярким представителем той самой промежуточной группы. Он был профессионалом в вопросах торговли с местным населением и еще большим профессионалом в вопросах ведения засадных действий против того же самого населения. Не утруждая себя компромиссами, Гунн нашел простой способ избавиться от угрызений совести — и то и другое он делал с чувством большой ответственности. Это выдавало в нем профи, стремящегося делать свою работу настолько аккуратно, насколько позволяют обстоятельства. Считалось, что Гунн не приступает к делу до тех пор, пока не предпримет необходимых мер, чтобы обезопасить себя “на случай, если придется иметь дела с Аллахом”.
Не скрывая своего двойного высшего образования, Гунн элегантно, как бы дополняя Шекспира, объяснял свой взгляд на окружающую его действительность: “Дыра в кармане приводит к пустоте в голове. Пустота в голове приводит к дырке в той же голове. И другого выбора нет вокруг на сотни километров, сынки. Вся наша жизнь здесь сводится к необходимости выжить, и мы медленно становимся животными на этой чертовой войне”.
До того, как Гунн приметил Пулю, тот был простым бойцом “только что с самолета”. У него даже было имя. Мама звала его Кешей, но мама ничего не говорила Кеше про войну и советскую армию.
Кеша жил с родителями и сестрой в горняцком урановом городке, затерявшемся в степных просторах. Он и не подозревал о существовании курсанта, будущего лейтенанта, жующего яблоки где-то на Украине. Война свела их вместе, пропустив их мир через оптику прицела, страшно упростив жизнь, сделав ее невыносимо конкретной…
…Когда мы, слегка выпив и выкурив все запасы “дряни”, переместились на балкон, предоставляя Кешиной семье возможность спокойно выспаться, теплая летняя ночь наполнила маленькую квартиру своей прохладой. Мы сидели на балконе и говорили о прошлом. Я старался перевести разговор на настоящее положение дел. Но он, пропуская мои вопросы, все тащил и тащил меня в войну. Заглянув через открытую дверь балкона в комнату, где, укрывшись белыми простынями, на единственном диване спали его жена и дочь, он вдруг неожиданно сказал, кивая головой в комнату: “Прикинь, мы в морге!”
Подобная аллегория меня поразила. Да, в залитой серебряным лунным светом комнате на полу лежали постеленные для нас матрацы, накрытые белыми простынями. Остальные спящие, также укрытые белым, дополняли эту картину ночной тишины. Но о чем нужно думать, как нужно смотреть на этот мир из глазниц-амбразур этого круглого, непробиваемого, словно дот, черепа, чтобы эту белую тишину, наполненную спокойствием здорового безмятежного сна, сравнить с мертвой безжизненностью морга?! “Ты понимаешь, Кеш, что ты сейчас гонишь?” — спросил я его. “Я гоню? — он искренне удивился. — Это ты гонишь! Ты думаешь, все кончилось? Да оно только начинается! Ты посмотри вокруг! Ты забыл, как тебя в госпитале на коляске спускали лифтом на улицу только после того, как ты рубль давал деду-лифтеру, забыл? Они не сдохли. У них дети растут, их дети, воспитанные ими. Они все вокруг нас. Они же мертвые все! И мы опять одни! Одни, как тогда в засаде! Это моя война, и я ее не проиграю…” — он замолчал, глядя на меня в упор.
— Кеш, я участвую, — успокоил я его.
— Ты помнишь, как нас учил Гунн? — не унимался он…
“…Ты должен понять, что это чужой тебе человек. Иначе ты не сможешь сделать это. Ты должен понять, что это просто мишень, цель. Это чужая жизнь, чуждая тебе. Если ты это не сделаешь, то он такого шанса не упустит. Если ты подаришь ему этот шанс, он подарит тебе увольнительную домой. Только поедешь ты к маме в “консервах”. И будет она писать в бригаду письма с вопросами о том, почему лейтенант не вернул ей сына”.
— Тебе это надо? — Гунн стоял над Пулей, разбросавшим ноги в стороны, демонстрируя стрельбу лежа.
Перед Пулей была мишень, Гунн лично притащил ее на Поле. Это был старый глиняный кувшин, наполненный остатками киселя с ПХД. Сверху на кувшин был натянут презерватив, измазанный какой-то липкой гадостью, к которой прилипли куски войлока и другой волосатой дряни. Все это стояло от Пули на расстоянии пятьсот метров.
— Вот, сынок, перед тобой цель. Представь, что от твоего попадания зависит мое настроение — и поэтому твое будущее. Выстрел, результат — идем отдыхать. Нет результата — я иду отдыхать, ты идешь работать. После попадания в цель ты можешь сходить и убедиться в том, как будет выглядеть твоя голова, когда в ней сделают дырку. Этот кувшин с презервативом — точная копия твоей головы. Если ты этого не поймешь, тебя легче будет убить сейчас, чем брать с собой, а потом вытаскивать тебя на себе под огнем. Правила простые, поэтому запоминай, повторять не буду.
Первое: от стрелка из проклятой “Ли Энфилд” образца 1902 года, кидающей пули на дистанцию прицельной дальности до кэмэ восемьсот, ты выгодно отличаешься скоростью стрельбы. Если он обкурен и в меру раздражен, то его первый выстрел — это порядка семи секунд работы его мозгов. Учитывая, что попасть с первого раза — это гусарство для нормального человека, то на перезарядку духу понадобится секунд десять . Усек? Время подготовки второго выстрела дает движущейся цели шанс в тридцать метров, если, конечно, штаны не спущены. У тебя такой паузы не должно быть. Твоя невеста — автоматическая винтовка, она экономит тебе секунд пять, а это метров пятнадцать, которые ты не дашь жертве пробежать. Первый выстрел в цель — это мечта! Мечтать не вредно, вредно не мечтать. Но после выстрела мимо цель присядет, это в лучшем случае. В зависимости от жизненного опыта и психики то мгновенное оцепенение, в которое ты его вводишь своим первым неудачным выстрелом, длится около пяти-шести секунд. Это твой звездный час! Тебе этот миг дарит твоя автоматическая винтовка, оцени это.
Второе: нормальный дух — в толщину, в среднем, до пятидесяти сантиметров. Все, что делает его живым и шустрым, находится внутри его тела на глубине пятнадцать-двадцать сантиметров. А на его грудь легко ложится круг радиусом в десять сантиметров — это гораздо больше разброса твоей винтовки на дистанции четыреста метров. На этом рубеже тебя может достать только такой же, как ты, стрелок или пулеметчик.
Пуля твоей винтовки весит чуть больше девяти граммов. Она одета в стальную рубашку с медным покрытием. При попадании в духа она разворачивается на девяносто, затем, спустя долю секунды, на сто восемьдесят градусов — и летит задницей вперед, незначительно разрывая ткани. Но на глубине пятнадцать-двадцать сантиметров она теряет свою силу, передавая ее телу уже мертвого от страха духа. При этом его требуха переживает очень сильный разрыв тканей. Причем при прохождении через сплошные органы — легкие или печень — она их разрушает полностью. Понял? Так что, твоя задача — попасть. Остальное не твое дело. Но фокус в другом.
При попадании в тело пуля заставляет его пульсировать, как наполненный водой воздушный шарик. Представь, что с интервалом в две секунды в духа попадают две-три твои пули? Они так раскачают его дерьмо, что оно само разорвет тело изнутри! Поэтому запомни, сынок.
Первое: прицельная планка твоей оптики обычно мечется на цели — это нормально, но колебания должны снижаться на окончательной стадии прицеливания — за несколько мгновений до выстрела.
Второе: устойчивое положение винтовки, возможность ее перемещения при наводке и удобство самой наводки обеспечит принятое тобой положение для стрельбы. Здесь есть одна проблема — отдача. Удерживай ее. За счет правильного положения и, следовательно, снижения колебаний ты сможешь увеличить точность прицеливания в 6 раз при стрельбе из положения лежа или сидя, по сравнению с той позой, когда ты читаешь, лежа на пляже или сидя на унитазе, с опорой на локти рук (если будешь слушать меня).
Вот причины, которые заставляют обратить внимание на все эти прибабахи в куче — у тебя преимущество в скорострельности, у тебя неплохая оптика для попадания на рубеже четыреста метров тремя выстрелами в круг радиусом в десять сантиметров. Это даст тебе гарантию сто процентов даже при поносе, который будет тебя мучить в это время.
У тебя есть все шансы уехать домой героем, сынок! А сейчас у тебя есть возможность меня удивить. Сначала делаешь один выстрел по цели, затем как можно быстрее и точнее, два-три выстрела подряд и идем смотреть “его” мозги в кувшине. Приготовься и начинай без команды, — Гунн отошел в сторону, чтобы не мешать.
Первая пуля попала в горлышко кувшина, пробила его насквозь и оставила пыльный след на земле далеко за ним. Две другие, последовавшие следом с интервалом почти в три секунды, попали в центр кувшина, разбив его на крупные куски и порвав презерватив в местах входа и выхода. Сквозь дырки презерватива, стягивающего торчащие осколки разбитого кувшина, вытекал в песок кисель.
Гунн поднял кувшин, лежавший на боку, и, демонстративно осматривая его, вылил остатки киселя с черепками.
— Тут даже на таблицу умножения не осталось, — прокомментировал он остатки “условных мозгов”.
Пуля стоял рядом и старался смотреть в сторону.
— Привыкай, сынок. Пойми, если ты не всадишь в него в течение первых десяти секунд, ты можешь в него влюбиться. А это значит, что ты просто не станешь стрелять. А я хочу тебе верить. Нас обоих ждут дома, — Гунн ободряющее похлопал по плечу Пулю.
“Боже, да он сумасшедший!” — с ужасом подумал Пуля…
Кеша сидел, вытянув перед собой свои худые натруженные руки.
— Когда я завалил на сессии математику на петрофизическом факультете Московского горного института, вернулся домой в Казахстан. Устроился на проходку в шахту. Долбим уран потихоньку. У нас же здесь бродяг хватает. Они меня все знают. Мне с ними по их понятиям легче жить, чем с этими…
…Как-то пошел на открытое партийное собрание шахты. Зашел к бродягам взять “дряни” дунуть. А они мне говорят: “Кеша, мы тебя знаем, ты там щас дунешь, тебя пока прибьет — ты к нам придешь и нас будешь грузить. Ты лучше сейчас здесь, с нами, дунь и иди туда — их грузи”. Разбираются, черти, в жизни.
Ну, дунул я хорошенько и пошел на собрание отцов-коммунистов. Сижу, слушаю, как они в свои игры играют. Прикололо меня это. Я и выступил. Дали мне слово, мол, пусть молодежь скажет, я ведь под дембель вступил в кандидаты и домой приехал уже членом их партии, сам знаешь — полгода боевого стажа, и ты без паузы уже кандидат. Ну, вышел я на трибуну, а перед этим у Горбачева прочитал про новое мышление ровно четыре страницы. Ну, и дал — все, что прочитал, и еще от себя прогнал, как бы я хотел это все видеть. Смотрю я — притихли отцы, тихо так в зале. Все два часа, что выступал, тишина стояла. Потом после меня еще один выступил с одобрением, и быстренько они сходку свою свернули. Так на выходе все мне руку жмут, одобряют: мастер, бригадир, начальник смены. А весь прикол в парторге. Подошел он ко мне и проникновенно так сказал: “Молодец, что выступил, но все-таки слабовато, надо было лучше подготовиться…” Представляешь, он все за чистую монету принял! А ты мне говоришь, что я гоню. Это они гонят и не понимают этого!
Это случилось в один миг, 9 мая 1982 года. Несмотря на праздник, батальону пришлось обеспечивать прохождение колонны. Две роты сорвались из расположения, не отдохнув после проведенных засад, не успев опробовать заготовленную заранее молодыми по случаю большого праздника бражку. Группы высаживались с брони в ходе движения по маршруту, блокируя участки вероятного обстрела, опережая засады противника в местах, где зеленка опасно приближалась к бетонке. Выигрывал тот, кто успевал.
Выстрел прозвучал одиноко и почти не слышно в ритме движения группы по винограднику. Пуля, посланная опытной рукой, остановила Халилова. Войдя в тело чуть правее правого соска, она вышла через левую лопатку, раздробив кость и обильно смочив хэбэ на спине кровью. Халилов, побелев лицом, скатился с дувала, в проеме которого его поймал дух. Он упал к ногам Кеши, который только что перед Халиловым пролез в эту злополучную дыру. Снайпер для острастки и в целях профилактики других попыток преодолеть дувал сделал еще несколько выстрелов подряд, продемонстрировав при этом завидное мастерство скорострельности своего “Бура”.
Дувал разрезал дозорную группу из трех человек пополам. Один из троих, через тело которого прошла та невидимая черта, уже был мертв. Двое других остались по разные стороны глиняной стены. Шквал огня, который последовал за выстрелами снайпера, заставил группу прижаться к дувалу и лишил возможности преодолеть его.
Кеша в первую минуту сидел, склонившись над мертвым телом товарища. Халилов умер у него на руках сразу же, как только Кешка перевернул его лицом к себе. Он умер тихо и быстро, прошептав бескровными губами: “Мама, как больно”. Инстинктивно, стремясь избавиться от чужой липкой крови, Кеша макнул руки в пыль. Стыдливо вытирая впитавшую в себя кровь пыль, он старался повнимательней оглядеться, чтобы определить направление выстрела, который они прозевали. Когда море огня, под прикрытием которого три человека вместе с Гунном перепрыгнули через дувал, выплеснулось из всех имеющихся в группе стволов на виноградник, Кеша уже метался, безрассудно пытаясь определить позицию стрелка, начавшего эту маленькую войну — пригнувшись, он перемещался по лабиринту виноградника.
Понимая, что упускает время, Кеша сместился в край виноградника, пытаясь выбрать удобную позицию. Приблизительно определив линию выстрела, он понял, что стрелок будет уходить из зоны обстрела и самое удобное для этого место — это пролом в противоположной стене, обрамлявшей виноградник, по диагонали от Кешиной позиции, на рубеже около восьмидесяти метров. Стараясь успокоить дыхание, он, широко расставив ноги, раздвинув лозу стволом своего ПК, медленно повел мушку вдоль дувала в ожидании появления стрелка. Он был уверен, что найдет его.
Гунн с двумя бойцами, несмотря на плотность огня, смогли передать тело застреленного в проем, где его приняли земляки Халилова. Сразу оглядевшись, Гунн решил искать второго, единственного молодого из троих, попавших под огонь снайпера. Насыщенность воздуха свинцом уменьшилась так же неожиданно, как и возросла. Приняв возникшее хрупкое равновесие сил, противник вел только профилактический огонь, стараясь сохранить дистанцию. Прозвучавшая в этот момент длинная, гортанная пулеметная очередь означала только одно, — молодой все еще жив и, слава Богу, огрызается.
Дух появился в проеме неожиданно. Кеша почти прозевал его. Боясь, что он упустит со скрещения мушки с прицелом туловище духа, Кешка нажал на спусковой крючок пулемета и продолжал стрелять, пока пыль, поднятая его пулями, не скрыла от него и дыру в дувале, и труп, сползший к его основанию. Его пулемет Калашникова послушно следовал желаниям своего хозяина, посылая пули во врага с единственным желанием — наказать, убить, доказать Кеше, что он может это сделать.
Они в тот день сделали все, что смогли. Он выследил и завалил стрелка, Гунн вытащил тело этого духа вместе с его винтарем под яростным огнем. Уже вечером в бригаде, не стесняясь своего хмельного выхлопа, лейтеха выловил дерзкого молодого, желая посмотреть на этого клоуна.
— Любишь воевать, сынок? — Гунн в упор смотрел на молодого солдата, которого привели по его просьбе в курилку между палатками.
— Нет, пулять люблю, — стараясь выглядеть безразличным, ответил молодой.
Гунн внимательно осмотрел эту нелепую фигуру в панаме с мятыми полями, но с уже лихо заломленным затылком и пыльными грязными ботинками без шнурков.
— Значит, любишь пулять? — переспросил Гунн. — А я, было, подумал, что духи в атаку пошли, когда ты с пулемета саданул. Быстро ты сообразил, что к чему.
— Пулей! — молодой самодовольно улыбнулся.
Гунн продолжал внимательно разглядывать этого балбеса, который медленно переполнялся закипающей в его заднице собственной значимостью, не подозревая об истинном положении вещей.
— На войне бывают моменты, сынок, когда необходимо действовать беспощадно и жестоко — это моменты озарения твоего сознания, когда ты знаешь, что ты должен делать быстро и точно, прямо и непосредственно. В такой момент ты принадлежишь своему телу, наполненному инстинктами. И чем быстрее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Если дальше будешь пулей соображать, папа тобой может гордиться. А сейчас, — Гунн в упор смотрел в глаза молодого, проверяя, как далеко тот может зайти в своей дерзости, — понты убери, промежность на панаме поправь, проволоку замени шнурками и старайся больше не чмонеть. Бросай свои парагвайские замашки, — все проблемы твоего быта относятся к трудностям войны. Завтра с такой же дерзостью и винтовкой — ты на “Поле дураков”. Будем из тебя индейца делать.
Так он стал Пулей. Многие, прилетевшие с ним на одном самолете, были все еще “мифами”, “бесами”, “индейцами”, “парагвайцами”, “желудками”, “черепами”, “духами”, “червями”. Многие из них уже потеряли свои имена, так и не заработав новых…
…Гунн погиб от нашей дымовой мины из кассетного миномета “Василек”. Группа попала в задницу в зеленке. Духи принялись плотно окучивать ребят. Гунн умудрился протащить группу через арык к находившимся в окружении. Плотность огня с обеих сторон была очень высокой. Вытаскивать раненых приходилось в паузах между залпами мин батареи, пристрелявшей русло арыка и отсекавшей своими ударами духов, которые лезли в эту щель, словно мухи на дерьмо. Гунн провел уже три группы туда и обратно, когда молодой солдатик с минбатареи, случайно задев спуск, дал залп из “Василька” по пристрелянному руслу, по дну которого Гунн выводил группу.
Их накрыло этим залпом. Троих сильно посекло осколками. Двое следовавших за Гунном получили ожоги от дымовой мины, попавшей точно в основание черепа лейтенанта, сильно опалив его тело и оторвав ему голову. Гунна вынесли на руках, через минуту притащили то, что когда-то было у него на плечах. Молодого из минбатареи чудом удалось спасти от самосуда. В тот день у многих из бригады жизнь разделилась на две половины: до того и после того.
На внутренней стороне берета Гунна, хранившегося в ротной каптерке в ящике из-под гранат вместе с другими его личными вещами, была надпись: “Я REX ВДВ, а не кусок гудрона!”
Часто вспоминая Гунна, я много думал о том, что видел на той дурацкой войне, и о том, что видел и пережил после, отлеживая бока на госпитальной койке, натирая культи убогими протезами, выпивая литры водки с контужеными братьями-интернационалистами, выслушивая сожаления от тех, кто там не был.
Гунн собрал нас всех в кучу, сделав из нас специалистов, а одного из нас просто асом на этой войне. Он научил нас многому, до остального мы дошли сами. Он лишил нас веры в бессмертие и избавил от иллюзии безнаказанности зла. Мы поняли, что оружием может быть простой карандаш, удар которым может подарить вам вульгарный перитонит, и лишь расторопность местных санитаров будет залогом благополучного исхода.
Уже там каждый из нас понял, что оружие дает тебе право фактической мощи над местными кишлаками, которые ты можешь снести одним залпом. В частном случае — легко можно столкнуться с ситуацией, когда ты будешь полностью владеть правом казнить или миловать пойманного тобой духа. И никого нисколько не удивит, если ты выйдешь за рамки раз или два, просто, чтобы убедиться, удастся тебе это или нет? И, если ты это сделаешь, ты обязательно подсознательно будешь стремиться потом расширить пределы своего могущества, пока не натолкнешься на крепкую стену, границу, установленную твоей судьбой, которая одна лишь способна заставить тебя остановиться.
Судьба — это как пуля снайпера. Ты живешь, пока она летит. Как только попадаешь на прицел, — ты уже не принадлежишь себе до конца. В знак предупреждения начинаешь получать мелкие неприятности. Затем, не вняв предупреждениям, натыкаешься на прочную стену, которая дает только один выбор — либо жить в установленных стеной границах, спрятавшись от предназначенной судьбой пули, либо преодолеть стену и умереть свободным. Главное — вовремя понять, что ты уже достиг своей стены, познал предел дозволенного, предел своего могущества.
Восемьдесят из ста, прибывших в бригаду, достигали этой черты и останавливались или, пару раз перешагнув ее и вернувшись, не справлялись со страхом за собственную проявленную дерзость. А вот остальные двадцать переступали эту грань по нескольку раз в день, хмелея от чувства свободы, вседозволенности и постоянного ощущения опасности. Сам факт их существования, их способность выжить и остаться людьми и есть та мера человеческой удачи, которой определяется мастерство снайпера, отмеряющего дозволенное нам и наказывающего нас за дерзкие попытки откусить от жизни больше, чем мы можем съесть.
Гунн говорил нам: “Жизнь прекрасна, но не дорога. И главное — мы сами должны назначать цену за нее! Важно не продешевить в своей дерзости…”
Раз побывав там, за стеной, те двадцать из ста остаются жить в том мире, где за все платишь высшую цену, ибо там все прямо, просто и понятно…
— Часто у тебя срывает крышу? — спрашиваю я Кешу, пытаясь понять, понимает ли он, что его не понимают другие люди.
— Последний раз, когда сорвало крышу, я развелся. Сейчас вроде нормально. Никто не жалуется. А вот в тот раз, тогда я серьезно все делал. Это они думают, что я только гнал. А я не гнал!
Его история меня не удивила.
“…Меня выкинули из института. Я вернулся на рудник. Квартиру мне не давали. Поставили на очередь, и я стал ждать. С родителями я не стал жить. Съехал от них. Комнату снял у старой казашки, в квартале землянок, где раньше жили основатели рудника: зеки и ссыльные работяги.
Казашка была бабкой старой закалки, курила “Беломор”, имела наколку на руке и иногда материлась по-русски. Единственное условие, которое она поставила, — не есть в ее доме свинину, уважая ее как мусульманку. На том и договорились.
Все шло нормально. С бабкой я быстро сдружился. Хохлушка, с которой я жил тогда, расписавшись по глупости, не все делала так, как я хотел. Но это не волновало меня. Я еще сам не знал, чего хочу, — упахивался на шахте до беспамятства.
Однажды прихожу домой. Казашка сидит на улице, прикуривает одну папиросу от другой. Вижу, что злая. Захожу в комнату, а там моя хохлушка жарит шкварки, запах на всю землянку! Я ей говорю: “Что ты делаешь, зачем бабку обижаешь?” А она мне отвечает, мол, пусть потерпит, не для того мой муж в Афгане воевал, чтобы здесь, дома, мусульман слушаться. Ну, тут шторки у меня и упали.
Не стал я ее сразу убивать. Выхожу на улицу. Подхожу к бабке и говорю: “Что я должен сделать, чтобы исправить проступок моей жены?” “А что мне делать? Как смыть позор с оскверненного дома? Не убьешь же ты ее за это?”— спрашивает апа у меня. “А почему бы и нет? — говорю я ей. — Дело серьезное и решать его надо по-серьезному”.
Выволакиваю свою благоверную за космы на улицу, срываю бельевую веревку с простынями. Простыню ей на голову, петлю на шею, веревку на столб, табуретку под ноги. Апа молчит, не мешает. Моя стоит с простыней на голове, петлей на шее и только тихо так скулит. Народ, смотрю, уже сбегаться начал. Люди там разные в землянках живут, многие из них уже рождаются с наколками.
Апа вдруг как заорет, что готова простить, чтобы я грех на душу не брал, Аллаха побоялся — вешать грех у них большой. А то я не знаю? Я ей в ответ, а как же насчет оскверненного свининой дома, как быть с неверной? Все вокруг орут. Я решил, раз они предложили ее кончить за осквернение дома, пусть кончают. Только тогда я кончу одного из них, так как кто мне простит мое безвольное участие в смерти жены. Предлагаю им: я — жену кончаю, они — одного из своих. А чтобы долго не выбирали, кого кончать, я начал табуретку из-под ног у своей хохлушки выбивать…
Потом, когда все закончилось всеобщей мировой попойкой, все недоумевали, как я мог так сделать? А как они могли так сделать? Кто предложил мне такое решение, за которое никто не собирался отвечать?
Я сказал — я сделал. А они? Тогда без обид, ребята, решил я, и начал всех строить. Раз не можешь, как я, тогда твой номер 320-й, становись за спину и делай, что я скажу!
А казашка оказалась заслуженной бабкой. Надела все свои ордена и пошла в горисполком. В итоге я получил себе хату. Вот только хохлушка моя в тот же вечер чухнула из дома, и я ее больше не видел…”
Я слушал истории из жизни Кешки и думал, как все мы похожи. Мы все словно ходим по заколдованному кругу, открывая одни и те же двери, не находя разумных, гибких решений из простых бытовых ситуаций. Превращая каждую из них в маленькую собственную войну, уповая на собственное везение, не считаясь с ценой и потерями, переступая через собственные трупы.
Государство, пославшее нас туда и не готовое к нашему возвращению, столкнувшись в нашем лице с резким усилением оппозиции, уходит на свою нормальную роль — применять насилие, следить за соблюдением общественных правил и частных договоров, защищать граждан друг от друга и само государство от нас, избавляясь от взятых когда-то по отношению к нам обязательств.
Погиб Гунн. Летом восемьдесят второго под Калатом погиб ротный. Под Сенжераем 22 апреля восемьдесят третьего рота попала в засаду, и там остались многие. Пуля был только контужен — повезло ему?
Жизнь разбросала нас всех. Мы все были там, за этой стеной, и каждый сделал свой выбор. Я — свой, Гунн — свой, Пуля — свой, ротный — свой. Каждый из нас знает, чего хочет. Каждый знает, что он может. Мы все знаем, что нас ждет.
Кешка стучал по струнам давно уже кем-то изнасилованной гитары. Его не смущало ни раннее утро, ни отсутствие слуха и элементарных навыков. Пытаясь изобразить чье-то произведение, плод музыкального творчества, мы в два голоса дружно выводили:
…И проходит радости волна,
Первых встреч объятья остывают.
Видишь, как растет вокруг стена!
Там, за ней, тебя не понимают!1998ПЫЛЬ Солнце палило почти в макушку. Беготня за неуловимым противником по виноградникам изматывала нещадно. Группы мальчиков с автоматами по шесть-восемь человек, выполняя приказы-корректировки групп управления, метались, пытаясь выдержать дистанцию друг между другом и график выхода в контрольные точки. Тех стратегов, что рисовали стрелки на картах, по понятным причинам не было рядом с нами, и они не смогли разделить нашего энтузиазма, вызванного очередной вводной.
Пленный сидел в тени дувала на корточках. Он был похож на ручную обезьянку, брошенную хозяином. Попав в руки незнакомых людей, он послушно сидел и ждал своей участи. А может, все-таки придет хозяин и все рассудит? Или придется повиноваться новым хозяевам, с неприязнью поглядывавшим в его сторону.
Неподалеку, уткнувшись хоботом в мутный поток широкого арыка, стоял наш танк, подорванный этим тщедушным худым человеком. Его взяли сразу после взрыва: сжимая в руках мотыгу, он прятался в винограднике, куда вели провода от мощного фугаса, заложенного под настил маленького узкого моста через арык.
Танкисты шустро сновали вокруг изувеченной машины, похожей на слона, припавшего на одно колено. Они понимали, что подрыв выбивает батальон из привычного ритма работы. Натужно гудели БТРы, пытаясь вытащить танк, оказавшийся в ловушке. Медленно, степенно, скрывая силу течения, нес свои мутно-желтые воды арык. Эфир был наполнен командами и обрывками фраз из рапортов и приказов. Батальон пытался не расползтись по зеленке, сохранить порядок в кажущемся хаосе движения разрозненных групп. Обычное состояние на проческе, когда кто-то попадает между полупопий Аллаха. Обычное “бежим—лежим”.
Наша группа из восьми человек вылетела к мосту как раз к моменту “раздачи слонов”. Покрытые пылью, в хрустящих от пота хэбэ, обвешанные лифчиками, лентами от ПК и “мухами”. Выдрессированные дембелем — старшим сержантом Мишей Шикуновым — мы, возглавляемые дагестанцем Алибеком, исполняющим роль дозорного и минной собаки одновременно, представляли колоритную картинку должников-интернационалистов.
Наше появление было явно заметно среди царившей деловой суеты бронегруппы.
Держась в рамках неписанных законов, мы не стали изображать поход к водопою в период засухи, а чинно продемонстрировали, как можно с толком использовать себе на пользу подобные минуты отдыха. Быстро построились, посчитались, в затылочек отбежали без лишнего шума в тень уже подмеченного заранее дувала, соблюдая дистанцию прямого оклика с уважением к голосовым связкам командира. Мгновенно легли, уже по заранее утвержденному порядку определили очередность походов парами к арыку. Чтобы не придавать видимость праздности нашему присутствию, молодые остались стоять, изображая телами строй из шести человек, пока сержанты — я и Миша — бодро засеменили с докладом в сторону комбата, стоящего в окружении других офицеров.
Выслушав степенный, без подробностей и эмоций доклад старшего группы, комбат, повернувшись спиной к нам обоим, сказал Мише просто и обыденно: “Прочешешь, сынок, правый фланг до рубежа сушилки — это в трехстах метрах от нас дальше по арыку, там закрепишься и жди продолжения. Там и отдохнешь. Ваша рота идет дальше, вы остаетесь с бронегруппой. Все, вперед, сынок!”
Второго “индейца” нашел Алибек. Когда мы его увидели, он уже потерял интерес к происходящему и покорно взирал на остальных семерых русских, что окружили его и мысленно примеряли его шикарные кроссовки, веря заверениям Алибека, что денег у духа не оказалось. Видимо, ссадина с левой стороны челюсти бедолаги была результатом его разговора с Алибеком на тему “шкурных вопросов”. Кроме каких-то бумажек у него не оказалось ничего. Даже часов. Хотя какие часы после Алибека?
Наш толмач Эргашев вынес приговор нашей находке — дух, причем, не самый последний, судя по одежде и обуви. Пленный лопотал что-то про виноград, хозяина виноградника, сбежавшего в Пакистан, и про машину, которая должна была приехать за урожаем винограда по сломанному нами мосту… А вот про мост он пусть комбату расскажет, решили мы.
Комбат пришел в сопровождении связиста и пленного худого дехканина с мотыгой, пойманного ранее ребятами из бронегруппы. Наш дух стоял с гордо поднятой головой, на его ногах уже красовались солдатские ботинки без шнурков, явно не соответствуя его расписной роскошной жилетке с оторванным зачем-то карманом. Мы уже знали, что раненный при взрыве танкист скончался в вертолете. Мы также знали, что он был родом из Волгограда, — а это было одно из самых больших землячеств в бригаде. Комбат тоже был из Волгограда, что, очевидно, шансов духам не прибавляло.
Комбат постоял несколько секунд напротив нашего духа. Послушал его лепет, затем, повернувшись в мою сторону, кивнул головой в сторону сушилки. Я развернул бедолагу и подтолкнул для скорости. Первым вошел в сушилку, за мной зашел дух, за ним комбат. В сушилке было темно и сухо. Темнота создавала иллюзию прохлады. Из стен сушилки торчали палки с навешанными на них виноградными кистями, обильно присыпанными мелкой белой пылью. Каждое мое движение поднимало целый рой этих мельчайших частиц и создавало чудную картину их движения в воздухе в свете солнечных лучей, пробивавшихся сквозь дырки в стенах сушилки. Комбат остановился, я хорошо видел его. Дух стоял между нами, лицом к комбату.
“Душман?” — без обиняков спросил комбат афганца. “Нист, дуст”, — афганец сделал удивленное лицо, голова его задергалась в ритм выговариваемых им со скоростью пулемета слов. “Подойди-ка, сынок”, — подозвал меня комбат, и я, стараясь поднять как можно меньше пыли, протиснувшись между жердями с виноградом и афганцем, пошел к нему. “Посмотри за дверью, чтоб не мешали”, — сказал комбат. Я оказался за его спиной.
Афганец что-то лопотал, комбат слушал его рассеянно, зачем-то глядя по сторонам. “Значит, много наших ребят положил”, — подвел он итог разговору. Афганец, видимо, понял перемену, уловив настроение комбата по интонации сказанного им. Он хотел что-то сказать в ответ, для убедительности протянул руки к комбату и тут же получил от него жесткий удар “шито” под ребра. Несказанные слова застряли в его горле, задыхаясь, он схватился за живот и согнулся пополам, продолжая хватать воздух ртом.
“Сынок, дай-ка нож”, — комбат протянул руку, повернувшись ко мне. Тут я хочу объяснить, что нож я носил в РД, в специально пришитом кармане на клапане, что позволяло его доставать, если тянуть строго вверх из-за головы — без ножен, и, если тянуть вправо-вверх — с ножнами. Вот и весь фокус.
Я, не успев понять, что происходит, достал по команде нож в ножнах. Это было моей ошибкой. Комбат, приняв нож из моих рук, с разворота ударил им духа по шее. Дух захрипел и опрокинулся от удара, подняв тучу пыли. Комбат, со словами: “Что ж ты меня позоришь, череп!” — швырнул мне, оголив нож, ножны. Ножны попали прямо мне в лицо, ослепив на миг. Когда вспышка в глазах и искры от нее прошли, я увидел, как комбат, оседлав тело духа, опрокинутое на спину, раз за разом вгоняет в него нож со словами: “Где ж у него сердце-то?”
Пыль, что кружилась в этом бешеном танце смерти в свете солнечных лучей, рожденном движением двух тел, придавала картине какую-то нереальность. Когда комбат поднялся, я продолжал стоять, завороженный солнечным потоком пыли…
Я так и запомнил этого духа. Косые лучи солнца сквозь дыры в стене пронзают темноту сушилки. Гроздья винограда, собранные чьими-то заботливыми руками, несмотря на войну и разруху. Подбитый танк. Взорванный мост. Арык с сильным, но медленным течением. Погибший танкист. Наша группа, уставшая, потная, вся в пыли. Комбат с воспаленными глазами. Кажущаяся прохлада сушилки. Тело мертвого духа. Нож в моих руках со следами чужой, густеющей на глазах крови. И пыль. Везде пыль. Мелкая, всепроникающая. Витающая над всем происходящим. Медленно оседающая в черную лужу крови. И лишь в контрасте солнечных лучей и темноты сушилки виден ее танец, наполненный глубоким, как мне тогда казалось, смыслом.
Мы все песчинки в шлейфе каких-то движений судьбы. Кого-то она заставляет подняться и кружиться в этом танце света и темноты, а кто-то остается неподвижным и безучастным, как тот дехканин с мотыгой, не подозревающий о том, что ему тоже придется принять уже уготованную судьбой участь.
Танк удалось вытащить, и его утащили в бригаду прибывшие на помощь танкисты. Батальон к вечеру все-таки вышел из зеленки, выполнил поставленную задачу, прочесав район.
Мы спали в БТРах. Наспех умытые и накормленные. Утром нас ждал марш в другой район боевых действий. Шел третий день бригадного рейда. Я спал в родном БТР. Мне ничего не снилось. И лишь спустя семь месяцев я стал бояться снов, просыпаясь на госпитальной койке, разбуженный войной. Она любит приходить ко мне по ночам. А тогда я был не нужен войне, потому что принадлежал ей с потрохами, как и все, спящие рядом со мной.
Война стерла грань между Победой и Поражением. И то и другое я воспринимаю сейчас как очередное испытание жизнью.
Со временем все покроется пылью…
1998
ШАНС
…Когда мы узнали, что красивое красиво,
появилось безобразное.
Когда узнали, что доброе хорошо,
появилось зло.
Поэтому бытие и небытие порождают
друг друга,
Трудное и легкое создают друг друга,
Длинное и короткое сравниваются,
Высокое и низкое соотносятся,
Звуки образуют мелодию,
Начало и конец чередуются…
Лао Цзы. “Дао дэ Цзин ”
Лето 1982 года. Гиришк. Уличные бои.
Я прижался к глиняному дувалу. Его сухое шершавое тело было безучастно к моим движениям. Пули, которые дух вбивал в этот забор, не оставляли на нем никаких следов. Вернее, дувалов было два — они соединялись в форме буквы “Т”. Мы застряли на перекрестке, который простреливался добросовестным стрелком. Снайпер расположился внутри небольшой глиняной хибары, встроенной в забор. Такая позиция позволяла эффективно вести огонь на поражение. Вдобавок, трезво и спокойно оценить ситуацию мешал пулеметчик, засевший на крыше дома, окруженного проклятыми дувалами. Его пулемет стриг верхушку стен, не оставляя нам возможности беспрепятственно преодолеть преграду и оказаться во дворе. Эта парочка работала с мастерством, достойным подражания. Я старался прижаться к дувалу как можно плотней. Снайпер не выпускал меня из этого пенала, а пулеметчик с высоты своей позиции на крыше легко доставал противоположную сторону проулка. Я проклинал себя за спешку. Мы умудрились проскочить почти целый квартал, не встречая сопротивления, пока не уперлись в эту стену.Неожиданно из-за угла, повторяя мою ошибку, вылетел Иргашев, вовсю вертя головой, но вовремя увидеть меня все же не сумел. Он был уже на середине проулка, когда я успел-таки крикнуть ему команду: “Ноги!” Иргашев заученно рухнул на землю. Пули, посланные пулеметчиком, прочертили пыльную черту на дувале, ровнехонько на том уровне, где еще пару секунд назад была грудь узбека. Какого хлопкороба могла бы потерять страна, я не могу сказать, но то, что среди сынов солнечного Узбекистана , добросовестно засорявших ряды Советской армии, этот парень блистал умом — могу подтвердить под пыткой сгущенкой. Прикрываемый облаком пыли, поднятым пулеметной очередью и собственным падением, Иргашев стремительно перекатился к стенке, чем, конечно, скрасил мою компанию, но наше общее теперь положение не улучшил. Пулеметная очередь и мой крик вовремя остановили ребят. Чертыхаясь вовсю, мы перекликались с пацанами через разделяющий нас проулок. Пауза в атаке явно затягивалась.
Решение должно было быть простым и конкретным. Снайпер и пулеметчик были разделены пространством двора. Позиция пулеметчика не позволяла контролировать двор и помещения дома, которые, конечно, могли быть заминированы… В принципе, нужно было перемахнуть через дувал и метнуться через двор. Однако можно было бы и вернуться и, оставив дом в своем тылу, обойти его. Можно было стянуть сюда другие группы. А можно было просто в городском саду посасывать “Жигулевское” и читать в газетах о новых аллеях Дружбы, посаженных русскими на афганской земле.
Пацаны удачно кинули нам подсумок с гранатами. Мы договорились через стену, что после залпа из двух “мух” по выступу, откуда нас поливал стрелок, мы взгромоздимся на дувал, упадем во двор, перебежим его, уничтожим пулеметчика, затем снайпера. И все, конечно, с их — духов — молчаливого согласия. С соседней крыши Марадона (в быту Марупов), худой узбек, похожий на СВДэшку, которую он таскал, словно пастуший посох, уже начал долбить пулеметчика. Но пока ответных пулеметных пуль в воздухе было больше.
Мы плотнее прижались к дувалу. Гранаты были наготове. Мы лежали на боку, животом ощущая шершавую стену. Краем глаза я видел подошвы ботинок Иргашева. Неожиданно он повернул голову и посмотрел на меня. Узкие прищуренные черные глаза, скуластое лицо, испачканное под носом пылью, на фоне протекторов его стоптанных ботинок — смех, да и только. Я не удержался — улыбнулся. Иргашев радостно принял эстафету и улыбнулся в ответ. Кожа на его скулах была так натянута, что я иногда задумывался, за счет каких запасов кожного покрова он умудряется растягивать свой рот в белозубую улыбку. Видимо, когда рот закрывался, на его теле открывалось другое место, и наоборот. В теперешней ситуации, когда наши задницы были сжаты тисками страха, он мог себе это позволить.
Парни сделали дело красиво. Одновременно из-за угла в противоположныестороныпроулка выпали сразу двое: Миша Шикунов и Паша Морозов.Первый,почти лежа, с середины проулка — подальше от пристрелянного угла — а второй с колена, упав в двух метрах за спиной у Миши, дали залп по выступу со снайпером. Почти одновременно с ними мы швырнули гранаты за дувал. Оттолкнувшись от спины Иргашева, я перелетел через глиняный забор. Иргашева должны были вслед за мной перекинуть Миша и Паша.
Я упал не так, как планировал, приземлившись на четыре точки, больно ушиб колено. Но паузу между запоздалой очередью пулемета и ответной стрельбой Марадоны я заполнил броском к дому.
Мою спину от снайпера должен был прикрыть Иргашев, зависший сейчас где-то на пути ко мне. Сохраняя полученный при ударе о землю импульс, я преодолел первую часть дистанции на четвереньках. Пытаясь принять вертикальное положение и наконец вернув автомат в более достойное положение, я вломился в дом. Чуть не разбив вдребезги хилые двухстворчатые двери, преодолел первые полтора метра и налетел на что-то большое, мягкое и упругое. Сила столкновения была такой, что я отлетел назад к дверям, больно ударившись о них головой. Опрокинувшись на спину, я поднял глаза, и увидел стоящего в метре от меня огромного бородатого афганца в шароварах, традиционной жилетке и чалме. Пока я пытался привести свой автомат в боевое положение, гигант зачем-то рассеянно тер одной рукой лоб. В другой был автомат.
Я уже слышал топот Иргашева. Видел, как дух поднял автомат. Видел, как он, оценивая ситуацию, посмотрел сначала на влетевшего следом, но притормозившего вовремя Иргашева, потом на меня, развалившегося у его ног. Судя по тому, как он сделал шаг назад внутрь дома, он не потерял самообладания, чего нельзя было сказать обо мне. Плохо соображая, я умудрился дать наконец-то очередь из автомата. Продолжая лежать, опустошал магазин, посылая пули в грудь бородатого гиганта. Я смотрел, как свинцовые пчелы вонзаются в грузное тело, отбрасывая его к стене.
Будучи сержантом, срок службы которого давно уже не определялся фразой “только что с самолета”, каждый третий патрон в этом магазине, предназначенном для целеуказания и корректировки огня, я сделал трассирующим. И теперь ярко-желтая нить, словно тонкая огненная игла, пронзала тело духа. Когда магазин моего автомата освободился от начинки, смертоносная нить оборвалась. Тело бородача, переполненное свинцом, обмякло, колени подогнулись. Его грудь сверкала бенгальскими огнями. Это догорали трассера.
Не дав мне подняться, Иргашев перескочил через меня и метнулся в глубь дома к лестнице, ведущей на крышу. Я переполз в дом, ожидая атаки снайпера. Но дверь в углу двора оставалась закрытой. Сменив магазин, я держал ее на мушке. Отведя на секунду глаза, я взглянул на убитого мной человека. Он лежал возле противоположной стены, неестественно подогнув под себя правую ногу. Из развороченного живота с вывернутыми внутренностями шел дым и противное шипение — трассера остывали.
Снайпер почему-то замолчал, и во двор через дувал один за другим посыпались ребята, прикрываемые с противоположной крыши Марадоной. Они заученно кидались в разные стороны двора в поисках укрытия. Запоздало брошенная с крыши духовская “эфка” уже не могла никому повредить. В ответ на крыше одна за другой разорвались ответные гранаты. Я стоял над мертвым духом, когда из-за моей спины, не скрывая раздражения, вызванного моей заминкой, вынырнул Паша Морозов. Он по-деловому перевернул труп, сорвал порванный пулями “лифчик” с магазинами и тут же разочарованно отшвырнул его в угол. Я поднял с пола автомат убитого. Это был китайский АК, когда-то вороненая крышка его коробки была отшлифована почти до белизны. Приклад был разбит в щепки моими пулями. Я машинально передернул затвор. На пол к моим ногам упал патрон. Я поднял его и положил в карман. Подумать только, в этом кусочке металла была заключена вся моя жизнь, все восемнадцать лет, наполненные радостями и разочарованиями.
Снаружи все стихло. Как выяснилось, пулеметчик спрыгнул с крыши в сад, расположенный за домом. Но, видимо, из двух мусульман — афганца и узбека, имеющих одинаковые шансы умереть в этот день, Аллах решил наказать пулеметчика. Тот подвернул ногу при приземлении на мягкую землю, и наш хлопкороб спокойно, словно гвоздями, короткими очередями пришил бедолагу к его родной земле.
Помещение, из которого снайпер заставлял нас с Иргашевым лежа глотать пыль, оказалось вульгарным туалетом. Пол был усыпан гильзами от автоматической винтовки, найти которую мы так и не смогли. В стенах туалета были проделаны аккуратные бойницы. Выглянув в одну из них, я увидел проулок, в котором лежал несколько минут назад. В этот момент я понял, что только чудом не стал точно таким же мешком с костями, как убитый мною в доме дух. Снайпера ребята не обнаружили.
Группа покинула дом. За углом мы столкнулись с замполитом и его бойцами. Пара ласковых слов в ответ на наши сбивчивые объяснения — вот и весь протокол нашей встречи. Мы задержали роту, задачей которой было выйти на рубеж и замкнуть кольцо оцепления. Всего лишь…
…Я прислонился к стене туалета, рассматривая проулок в бойницу. Внизу, в глубине ямы с дерьмом, раздался непонятный то ли всплеск, то ли шлепок. Я осторожно подошел к краю узкой дыры и ничего не увидел, но, немного отклонившись назад, вдруг заметил его. Он висел, уцепившись непонятно за что. Почувствовав, что замечен , стрелок судорожными движениями переместился вправо. По тому, как дрожало его тело, я понял, что провисит он недолго. И я оставил ему шанс, точно так же, как и он мне, там, в проулке…
Можно умереть легко. Можно жить легко. Тяжелая смерть не подразумевает легкой жизни умершего, и тяжелая жизнь — тоже не пропуск к легкой смерти. Хотя кто может сказать, кому из нас было легко в тот день? Может быть, шанс, подаренный мной стрелку, был самым страшным для него испытанием. Я не знаю, сделал ли я добро тогда. Мы вроде победили, — я победил, но в основе моей победы была чья-то ошибка, потерянное кем-то самообладание. Не знаю. С годами парад наших побед превращается в больничный обход чужих жертв и поражений. И еще — в Азии милость к побежденному всегда была признаком слабости, а усилие над собой — верным признаком присутствия воли.
Может, я просто лучше использовал свой шанс?
А война все продолжалась. Я потерял обе ноги. При переходе пешком, подорвавшись на противопехотном итальянском фугасе. Смешно и грустно — много позже жизнь свела меня с человеком, который гордо заявил, что является офицером шестого отдела, но до этого был сапером в Кундузе. И когда на его вопрос, как меня угораздило, я ответил про противопехотный итальянский фугас, он мне прошамкал с пониманием , что видал такие… Я еще поддакнул, мол, с веревочками вместо ручек. Я уже знал, кто сидит передо мной и что ему, как и многим, до фени моя история. Он такой же сапер, как я — барабанщик, а нужна ему только информация о тех, кто “проходит мимо” афганских дел.
Я приходил в себя на больничной койке после взрыва тридцати граммов тротила, упакованного в жесткий пластмассовый корпус диаметром около восьми и высотой около трех сантиметров. Я искал врага, борьбе с которым должен был посвятить оставшиеся у меня силы, того, кому мог бы отомстить за свой подрыв — и я нашел его. Это был я сам.
Я выиграл эту войну. Парень, с ужасом взиравший на свои первые протезы, на которых он должен был, если не летать на самолете, то танцевать уж точно, — согласно принятым в стране традициям — к счастью, умер вместе с этими кожно-шинными уродцами образца 1911 года. Он погиб, лежа на больничной койке, в эмоциональной драке с сержантом Кандагарской бригады, незримо приходившим его навещать.
Атаки сержанта были бесхитростны, но убедительны: “Ты что чмонеешь? Не позорь бригаду! А для чего ты, урод, выжил? И это все, на что ты способен? А так ты можешь? Если нет, то твой номер 320-й — становись в очередь на раздачу, желудок!..” Самый сильный аргумент он выдвинул, когда по телевизору шел очередной боевик, где главный герой сказал приятелю: “Ты думаешь, мне все это — машина, вилла, деньги, бабы — надо? Мне нужно немного: картонная коробка, скамейка в парке и надувная подружка, а все остальное — это моя предъява обществу!”
“А что ты можешь им предъявить?” — спросил меня “мой сержант”. В тот день безногий выпускник института, муж жены, дождавшейся его с войны, сын, не оправдавший надежд своих родителей, друг своих друзей и враг своих врагов умер тихо и спокойно. Сержант похоронил меня скромно, со словами: “Ты свою войну проиграл, сынок”. Новорожденному мне досталось, правда, в наследство высшее образование, остатки здоровья, налаженный быт, “оттобокковские” протезы, машина, гараж, старые враги, старые друзья, старые проблемы и нерешенные вопросы.
Я по-деловому подошел ко всему этому. Что-то выкинул сразу, остальное отвалилось само. Когда в моей черной сумке уместилось все мое имущество, оставшееся после ревизии, я с гордостью заявил себе: “Нужно иметь две вещи в жизни: смелость и страсть. Смелость — изменить жизнь, а страсть — исполнить мечту. У тебя есть возможность спрыгнуть с этой лодки, боец”. Я решил остаться и не жалею об участии в этой афере, которую принято называть жизнью.
Мне кажется, что всем видна наколка на моем плече, сделанная моим сержантом: “Добро пожаловать в Кандагарскую бригаду, черепа!!!”
1998