ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2000
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
НЕДОУМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ О СТАТЬЕ БОРИСА ПАРАМОНОВА «ПУШКИН — НАШЕ НИЧТО»
Признаюсь, прочтя и перечитав статью Бориса Парамонова в посвященном 200-летию А. С. Пушкина номере журнала «Звезда», я не мог решить, серьезное это исследование в модном ныне постмодернистском духе или же пародия на подобные философические сочинения… Вроде бы весь арсенал научных приемов в ней использован — и обильные цитаты из различных «авторитетов», от Надеждина до Якобсона и от Спинозы до Сартра, и философские понятия «бытие», «ничто», «свобода», «отношение», но все это только для того, чтобы доказать недоказуемое — будто Пушкин был формалистом, «свободным человеком , ничему и никого не учившим», умевшим всего лишь «хорошо делать свое дело и не напрягаться», а «дело» это — плетение рифмованных кружев вокруг «пустоты», ибо именно «пустота — содержание Пушкина», сослался наш философствующий эстетик на Синявского, разъясняя от себя, что эта «пустота» есть «внеположность искусства общественной пользе, любому мировоззрению, так называемому содержанию», и что «великим следует называть поэта, который лучше других складывает стихи»…
Каковы же аргументы, приводимые для доказательства данного тезиса? Это — отождествление содержания «Евгения Онегина», «Графа Нулина» и «Домика в Коломне» со ссылкой на «авторитет» Писарева; это — несколько произвольно вырванных суждений Гоголя, вне исторического контекста и вне их соотнесения с множеством иных его оценок творчества боготворимого им Пушкина; это — полное умолчание о мнении о Пушкине Достоевского — он, видимо, не числится в «авторитетах» у Б. Парамонова, тем более что само название его статьи откровенно полемично по отношению к суждению автора «Речи о Пушкине», который Пушкиным измерял миросозерцание русского народа, его «всечеловечность»; это — игнорирование того, как сам Пушкин осмыслял содержание и историческое значение завоевывавшейся им свободы творчества — хотя бы только в «Памятнике»; это — умолчание о роли «бессодержательной» поэзии Пушкина в воспитании мировоззрения декабристов; это — пренебрежение тем, как «формалист» Пушкин изучал историю России, осмысляя «безмолвие» народа в эпоху Бориса Годунова и преодоление этого безмолвия в пугачевском бунте, «бессмысленном и беспощадном», и тем, как изучал он одновременно историю Европы в «Маленьких трагедиях»; это, наконец, отсутствие даже попытки объяснить, как соотносится провозглашаемое в этой статье представление о Пушкине с ролью, которую творчество поэта реально играло и продолжает играть в отечественной культуре ХIХ-ХХ веков — просто неловко сообщать высокообразованному автору «философского комментария» к творчеству великого нашего поэта факты, которые он, конечно же, знает не хуже меня, но которые он позволяет себе игнорировать во имя провозглашения из заокеанского далека очередной концепции, способной эпатировать консервативно мыслящих россиян. Для такой возвышенной цели можно, конечно, пренебречь и элементарными правилами конкретно-исторического подхода к тому, о чем пишешь, — и к Гоголю, и к Писареву, и к Шкловскому — и, ничтоже сумняшеся, оперировать от своего имени, то есть от имени современной эстетики, наивными оппозициями эстетической мысли прошлого столетия — «красота — польза», «тема — мастерство», «мировоззрение — стихосложение», и пытаться возродить в наши дни давно уже отброшенное самими опоязовцами представление об искусстве «как приеме»!
Несостоятельность всех этих ссылок на «авторитеты» состоит в том, что Писарев вершил свой суд над Пушкиным совсем не из озабоченности объективного осмысления его творчества, а делая этот суд приемом идеологической борьбы, — это было отчетливо ясно современникам и тем более должно быть очевидно историкам: точно так же опоязовцам ссылки на творчество Пушкина нужны были только для иллюстрации их общей литературоведческой концепции, и потому они не останавливались перед тем, например, чтобы утверждать тождество сюжета «Евгения Онегина» и… басни Крылова о журавле и цапле — сначала она его хочет, а он ее не хочет, а потом наоборот… Несомненно, что «роман в стихах» Пушкина насквозь ироничен, но можно ли не видеть в нем ничего, кроме этой иронии, лишать ее глубинного, социального и культурного смысла и безоговорочно соглашаться с юношески-парадоксалистскими и вполне в духе того времени суждениями В. Шкловского, будто «Евгений Онегин» — это «пародийный роман, причем пародируются не нравы и типы эпохи, а сама техника романа», будто «это не история Онегина и Татьяны, а игра с этой фабулой», будто Пушкин не плакал над Татьяной, а «шутил», вопреки тому, как воспринимали этот образ «русская литература с Достоевским во главе»… Да ведь и не одним «Онегиным» вкупе с «Нулиным» вошел Пушкин в историю русской литературы — что же не демонстрировал нам Парамонов свою трактовку его бессодержательного «ничтожества» на примерах, столь далеких от пародийности — «Бориса Годунова», или «Медного всадника», или «Пиковой дамы»? Конечно, Пушкин был великим мастером формы — кто станет с этим спорить? Но не видеть в его творчестве ничего, кроме этого мастерства, значит быть либо эстетически слепым, нравственно глухим и непонятливым философски, либо хотеть прослыть столь же остроумным парадоксалистом, каким был некогда создатель теории «остранения».
Хорошо известны слова К. С. Станиславского, что нужно «любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Обращенные к художникам театра, они имеют гораздо более широкого адресата — и во всех других видах искусства, и в иных сферах культуры, в частности в философии. Впрочем, эта же мысль прекрасно выражена в известной русской пословице о людях, способных не пожалеть отца ради красного словца…
И проверь, пожалуйста, по Звезде абзац про Парамонова
С точки зрения психологической, я назвал бы «феномен Парамонова» — потому, что позиция эта
свойственна, особенно в наш век, далеко не ему одному! — «затянувшимся детством»; каждому родителю хорошо известен период в жизни его ребенка, когда он становится «мальчиком наоборот»: ему говорят «сейчас холодно, надень пальто», а он: «а вовсе и не холодно, даже жарко( говорят » у тебя грязные руки, пойди помой их», он: «ничего и не грязные, совсем чистые! Таков и нехитрый способ мышления нашего философствующего пушкиниста : xpестоматийности слов «Пушкин — это наше все! А — вот и нет, «Пушкин — наше ничто!» История русской — да уже и не только русской! — культуры оценивает Пушкина как великого мыслителя — а вот и нет, он был всего лишь мастером версификации; каждому читателю произведений Пушкина, и поэтических, и прозаических, очевидна свойственная им поразительная, моцартовская, как он сам ее осознавал, гармоничность содержания и формы — а вот и нет, нет в них никакого содержания, есть лишь демонстрация «приемов»; и так далее, все в том же духе… Но не пора ли было мальчику повзрослеть — он ведь давно уже вышел из возраста «наоборотности»…
А страдает от этого нежелания повзрослеть наш несчастный юбиляр — чего только не вытворяют с ним поклонники! Мало ему издевательства, учиненного над «Евгением Онегиным» Центральным телевидением, так вот и петербургский журнал вносит в торжества свою лепту. Правда, основания этих акций существенно различны, даже противоположны — на ТВ элементарное эстетическое понимание великого творения Поэзии принесено в жертву вульгарному популизму, а в «Звезде» жертва принесена иному богу — эстетскому нарциссизму. Разумеется, свобода творчества дает литератору полное право осуществлять приписываемый им Пушкину идеал плетения философического кружева вокруг мировоззренческой пустоты, но должен ли серьезный, уважаемый петербургский журнал публиковать плоды такого, бесконечно далекого от науки, рукоделия, даже если учесть, что наш кружевник является членом редколлегии журнала? Но ведь не единственным…
А может быть, это и в самом деле пародия на современное литературоведение, и по вине технического редактора в заголовке раздела «Философский комментарий» просто выпало это уточняющее характер жанра слово? Или редакция рассчитывала на сообразительность читателя, способного самому об этом догадаться?
Моисей Каган
От pедакции: «Пpостим угpюмство — pазве это сокpытый двигатель его? ..