(По стpаницам совpеменной пpозы)
ВЯЧЕСЛАВ ДЕСЯТОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2000
ВЯЧЕСЛАВ ДЕСЯТОВ
КЛОН ПУШКИНА, или РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК
ЧЕРЕЗ ДВЕСТИ ЛЕТ(По страницам современной прозы)
Отсутствие Пушкина современные литераторы переживают остро. В Пушкинском доме — России — без хозяина сиротливо. Это как жизнь без солнца, без первой любви, без тайной свободы, без радуги по всей земле, даже без ноги. Словом, безо «всего». Книжный, библиотечный Пушкин не то. Библиотеки сокращают нам опыты быстротекущей жизни.
Там под духовностью пудовой(Тимур Кибиров, «Сереже Гандлевскому
затих навек вертлявый Пушкин,
поник он головой садовой —
ни моря, ни степей, ни кружки.Он ужимается в эпиграф,
забит, замызган, зафарцован,
не помесь обезьяны с тигром,
а смесь Самойлова с Рубцовым.1
о нынешней социокультурной ситуации»)В общем, «я люблю вас, но живого, а не мумию». Маяковский в «Юбилейном» тащит к себе домой памятник с Тверского бульвара («Пампушку с Твербуля», — говорили «ничевоки). Тормошит каменного гостя, похлопывает по плечу. Пушкин безмолвствует.
Нет, нужен действительно живой Пушкин. И пора от слов переходить к делу. От заклинаний Беллы Ахмадулиной — «он не убит»2 («Приключение в антикварном магазине», 1963) — к решительному исправлению истории. Например, хорошо бы отправить из будущего в прошлое «антитерминатора», который помешает роковой дуэли. Тогда получится рассказ Андрея Битова «Фотография Пушкина (1799-2099)». В рассказе Татьяны Толстой «Сюжет» таким волшебным помощником Пушкина становится «птичка Божия». Результат — маленькая клякса Клио:
«Допустим, в тот самый момент, когда белый указательный палец Дантеса уже лежит на спусковом крючке, некая рядовая, непоэтическая птичка Божия, спугнутая с еловых веток возней и топтанием в голубоватом снегу, какает на длань злодея. Кляк! <<…>>
Слухи о дуэли разносятся быстро: Дантес убит, Пушкин ранен в грудь».3
Поэт выздоравливает, доживает до преклонных лет… Тут нелишне заметить, что образ пожилого Пушкина и до Татьяны Толстой не давал покоя русским писателям «пушкинской» линии. В «Даре», романе Набокова (который гордился тем, что родился спустя сто лет после Пушкина), вымышленный мемуарист Суxощоков пишет: «Человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина». И далее Сухощоков рассказывает о розыгрыше, устроенном им и его братом для некоего Ч., много лет прожившего за пределами страны и ничего не знающего о случившемся в России: на вопрос Ч., «жив ли Пушкин и что пишет, я кощунственно отвечал, что «как же, на днях тиснул новую поэму». Затем Ч. ведут в театр на Отелло (историю о другом ревнивом африканце): «Посмотрите, кто с нами рядом, — вдруг обратился вполголоса мой братец к Ч. — Да вот. Справа от нас.
В соседней ложе сидел старик… Небольшого роста, в поношенном фраке, желтовато-смуглый. С растрепанными пепельными баками и проседью в жидких, взъерошенных волосах, он преоригинально наслаждался игрою африканца: толстые губы вздрагивали, ноздри были раздуты, при иных пассажах он даже подскакивал и стучал от удовольствия по барьеру, сверкая перстнями». Ч. поверил, что это Пушкин, но «через минуту заинтересовался чем-то другим». Мистификация «обернулась не тем боком, и легкомысленно вызванный дух не хотел исчезнуть; я не в силах был оторваться от соседней ложи, я смотрел на эти резкие морщины, на широкий нос, на большие уши… по спине пробегали мурашки, вся Отеллова ревность не могла меня отвлечь. Что если это и впрямь Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения…»4
Несколько иного старика Пушкина рисует Андрей Битов — автор рассказа «Вычитание зайца»: «Не перебеги заяц дорогу… поспел бы Пушкин к Рылееву 13 декабря? И был бы Пушкин, автор «Ермака» и «Кочума», с бородой лопатой, как у Трубецкого или Волконского, в дружеском бородатом кругу, пахал бы да учил… сибирский долгожитель, реабилитированный в 56-м вместе с Пущиным…»5
Что было бы, останься Пушкин жив? Вопрос, волнующий Набокова, Битова и Толстую, — часть более широкого вопроса о сослагательном наклонении в истории. С Пушкиным он соотнесен нашими авторами потому, что живо интересовал самого поэта. Произведения всех трех писателей явно или неявно апеллируют к пушкинской «Заметке о «Графе Нулине»:
«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. <<…>>
Мысль парoдировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.
Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения».6
Битов в «Вычитании зайца» ссылается на «Заметку…» прямо, Набоков — косвенно, упоминая другое произведение Шекспира, Толстая — всем развитием своего «Сюжета». Ее одряхлевший Пушкин пускается в путь — на Волгу, чтобы закончить наконец историю Пугачева. Там он и умирает — от удара ледышки по голове: «Ба-бах! Скверный мальчишка со всего размаху всаживает снежок-ледышку в старческий затылок. Какая боль! <<…>> И Пушкин, вскипая в последний, предсмертный раз, развернувшись в ударе, бьет, лупит клюкой — наотмашь, по маленькой рыжеватой головке негодяя, по нагловатым глазенкам, по оттопырен- ным ушам — по чему попало. Вот тебе, вот тебе!»7
Постепенно выясняется, что второй Дантес, маленький негодяй — не кто иной, как обыкновенный мальчик Ленин, уже растущий в глуши Симбирска. Он же новый Пугачев, он же новый Брут, которому предстоит «изгнать царей». Само название рассказа Толстой отсылает к одноименной («Сюжет») миниатюре Х. Л. Борхеса, посвященной убийству Брутом Цезаря и теме повторений истории. Но писательница могла бы назвать рассказ и, положим, «Другая смерть» — в этой новелле Борхеса осуществляются мечты героя вернуться в свое прошлое, чтобы умереть на поле боя. Бог изменяет прошлое, и в настоящем все меняется. У Толстой встреча Пушкина с Лениным становится, как кажется, судьбоносной для России. Перед тем как умереть, Пушкин своей клюкой вышибает революционную дурь из головы Володи Ульянова. Родители не узнают сына. После покушения Александра на царя Володя заявляет: «Мы пойдем другим путем, маменька!» <<…>> И точно: еще больше приналег на ученье, баловства со всякими там идеями не допускал ни на минуточку, да и других одергивал, а если замечал в товарищах наималейшие шатания и нетвердость в верности царю и Отечеству, то сам, надев фуражечку на редеющие волоски, отправлялся и докладывал куда следует».8
Вместе с Володей «другим путем» идет и Россия. Никаких революций, социализмов: монархия-с! (Наверное, этот рассказ Т. Толстой имел в виду наш Президент, когда в ответ на вопрос: «Кто ваш любимый литературный герой?» — не раздумывая сказал: «Пушкин».) Ульянов — министр внутренних дел, пишет статьи типа «Как нам реорганизовать Сенат и Синод». После же его смерти в 1937 году новым министром внутренних дел назначают «господина Джугашвили».
То есть принципиально в истории России ничего не изменилось. Встреча с Пушкиным привела лишь к атрофии «левого» полушария ленинского мозга: «Мозг с одной стороны оказался хорошего, мышиного цвета, а с другой — где арап ударил — вообще ничего не было. Чисто».9 Ничего в Ленине Пушкин не переменил. Россию не спас. В «Другой смерти» Борхеса логическое ударение падает на слово «другая». В рассказе Толстой жизнь Пушкина после дуэли с Дантесом бессмысленна, зпизод «другой» его смерти от руки Ульянова подчеркнуто уподоблен ситуации этой дуэли. Смерть Пушкина осталась тою же самой. Как и «другой путь» России остался тем же — ленинским, а не пушкинским. Пушкин не пожелал становиться «новым Тарквинием», предпочтя роль пародийного графа Нулина.
Посредующим звеном между рассказом Толстой и пушкинской «Заметкой…» выступает не только «Сюжет» Борхеса, но и «Прогулки с Пушкиным» А. Синявского-Терца. Альтернативная история — благодатный материал для сочинителя сюжетов, полагает писательница, развивая затем в новом направлении размышления Синявского, писавшего: «Скача на пуантах фатума по плитам международного форума, история, казалось, была готова — для понта, на слаб<$Eroman о up 10 back 40 prime> — разыграть свои сцены сначала: все по-новому, все по-другому. У Пушкина руки чесались при виде таких вакансий в деле сюжетостроения. Всемирно-знаменитые мифы на глазах обрастали свежими, просящимися на бумагу фабулами».10 (Далее Синявский и приводит «Заметку о «Графе Нулине».)
Отождествляя Ленина с Дантесом, Толстая откликается на советскую мифологию, где принято было сближать Ленина с Пушкиным: «Ленин Пушкина книги обнимал и к сердцу прижимал».11 «Если после Пушкина сто лет не было поэта равновеликой силы, очевидно, «угль, пылающий огнем», был вложен в другую грудь, чтобы пророчество поэзии сбылось, чтобы намерение народа осуществилось. Мы теперь все знаем, где горел этот угль, и посейчас горит, — он был помещен в революцию и вспыхнул в груди Ленина».12
Платонов в этой статье («Пушкин и Горький», 1937) мечтает о появлении нового, социалистического Пушкина: «Горький сделал все возможное, чтобы новый Пушкин, Пушкин социализма, Пушкин всемирного света и пространства, сразу и безошибочно понял, что ему делать».13 Герой еще одного рассказа Татьяны Толстой — «Лимпопо» — мечтает о явлении Пушкина диссидентского. Он должен родиться в результате брачного союза новых униженных и оскорбленных: русского интеллигента Ленечки и негритянки Джуди: «Пушкина просрали! — горячился Спиридонов. — Эх, Пушкина бы сюда!.. — «Будет Пушкин! Сделаем Пушкина!» — обещал Ленечка».14
Но Пушкин не получается. «Народная тропа» к его могиле зарастает густою лебедой. «Над густою лебедою гуси-лебеди летят! То как зверь они завоют, то ногами застучат!»15 — слагает стихи Ленечка, и эти летящие гуси предсказывают его скорое помешательство. После смерти Джуди он бежит на четвереньках в леса и получает известность как «дикий среднерусский человек».
В конце рассказа две героини приходят к неухоженной статуе Пушкина, стараясь вспомнить текст его «Памятника»:
» — И гордый внук славян и ныне дикий…» — торжественно шепчет тетя Зина. — Как там дальше-то?
— Не помню, — говорю я. — Пойдемте, тетя Зина, пока милиция нас не разогнала.
И правда, дальше я уже ни слова не помню».16
Строка Пушкина не просто забывается, она приобретает новый смысл: гордый внук славян дик и ныне — потому как раз, что Пушкина не помнит, перевирает. (Тип подобной цитаты можно назвать «переврасом» — невольным перифразом, нечаянно обретающим новый смысл.) Лимпопо — не Африка, а Россия, забывшая «Ганнибалова правнука», и слово «среднерусский» в выражении «дикий среднерусский человек» перестает быть географической характеристикой.
Попытке «воскресить» хотя бы на время Пушкина посвящен один из самых ярких рассказов Александра Жолковского «НРЗБ» (как бы в ответ на который написан «Сюжет» Толстой). Текст «НРЗБ» насыщен всевозможными аллюзиями, поэтому, затрагивая даже их малую часть, нам придется много вспоминать.
Страдающий бессонницей профессор З. воображает, что собирает сведения о жизни и смерти своего брата Игоря, поэта-диссидента (вспомним роман Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта»). Вдова Игоря сообщает профессору, что добытое ею средство от импотенции «Афро-Диззи» на Игоря подействовало странно. Бредивший Пушкиным Игорь решил, что «открыл настоящее назначение таблеток и как их принимать, по какой-то формуле 3-7-11».17 Эта формула (из «Пиковой дамы») приводила к некоему «африканскому головокружению» (от англ. «dizzy»), и в измененном состоянии сознания Игорь совершал путешествия во времени. Оказавшись в будущем, Игорь стал свидетелем подготовки научного воскрешения Пушкина (во вкусе Н. Ф. Федорова, только «клонирование» производится не по молекулам или клеткам, а по битам информации). «Общим делом» вcей страны руководит Поэтбюро во главе с Хозяином, Председателем Земного Шара: «Интегральная программа ресуррекции АС объявлена Главным Объектом Перестройки, а порождение нового стихотворения Пушкина — ключом к дальнейшему прогрессу человечества».18 Чаемая Игорем «перестройка» (на заре которой, в 1987 году, рассказ написан) представляется, таким образом, герою возвращением к Пушкину. А поскольку поэта Пушкин считал Пророком, целью эксперимента провозглашается создание «управляемого божественного глагола».19
Пытающийся «выгрезить» Пушкина (и сам воображаемый профессором З.) Игорь уподоблен Жолковским персонажу рассказа Борхеса «Круги руин». В эссе «Четыре цикла» Борхес писал: «Историй всего четыре. Одна, самая старая — об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои».20 Борхес имеет в виду войну ахейцев с троянцами из-за Прекрасной Елены. В соответствии с этим гомеровским сюжетом развиваются далее события в фантазиях Игоря: «Все сорвалось из-за пустяка, но катастрофа была мгновенной и полной. Где-то на Крите троуджахеддины похитили жену нефтяного магната, знаменитую графиню Элину Минилассис, и в лазерной перестрелке был выведен из строя спутник связи, через который из Европы поступала телеметрия, регулирующая энергоуровень генетической пушки АС».21
Пушкин снова погибает из-за женщины. Но на сей раз не он один. «Взрыв невиданной силы» приводит к «полному апокалипсису». Игорь успевает увидеть лишь пушкинскую «забрызганную воском и чернилами простыню, которой он, по-видимому, пытался заслониться от излучения, так что на ней фантастически отпечатались вдвойне африканские черты его лица, искривленные пожиравшим их пламенем»22 (вспомним «фотографию» Христа на Туринской плащанице).
Уцелела от огня (разумеется) и пушкинская рукопись. Правда, «управляемый божественный глагол» не сотворил ничего нового. Жадному взгляду профессора, увлеченного игрой своего воображения, открылся «черновой набросок 1823 года», в котором слово «младость» превратилось в «нрзб». Название рассказа Жолковского аналогично по своей смысловой непроясненности названию романа Умберто Эко «Имя розы». Горят рукописи или нет, реалисты правы или номиналисты, а только Пушкин (Аристотель, роза, младость) при имени прежнем — с нагими мы впредь именами.
Итак, в ряде рассказов трех современных русских писателей мы видим попытку тем или иным образом вернуть Пушкина (продлить ему жизнь, родить его заново или «воскресить», создав его семиотический клон). И всякий раз попытка оказывается безуспешной. В отличие от препостмодерниста Борхеса нынешние писатели-постмодернисты отказывают альтернативной истории в праве на существование, вновь и вновь изображают ее разрушение. Нельзя не согласиться с обобщением И. П. Смирнова:
«Смерть неисторического прошлого — смыслообразующее начало в самых разных постмодернистских романах. Среди других авторов постмодернизма завершенность бывшего не-историей демонстрирует нам Эко в «Имени розы» («Il nome della rosa»), повествуя о том, как выдуманное им сочинение Аристотеля о комическом безвозвратно гибнет во время пожара, уничтожающего монастырскую библиотеку. <<…>> В романе Аксенова «Остров Крым» тема исчезновения неисторического прошлого повернута политически: якобы сохранившийся после гражданской войны в Крыму демократический строй все же разрушается тоталитарной Москвой.
Вторжение современности в уже состоявшийся исторический процесс ничего не изменяет в нем — минувшее как не-история делается не воплотимым в жизнь. В «Фотографии Пушкина (1799-2099)» Битова агенту осовремененного будущего, ученому Игорю Одоевцеву, посланному в эпоху романтизма, не удается воспрепятствовать дуэли Пушкина с Дантесом».23 Просится в этот ряд и «Гололедица» А. Синявского, тоже написанная на тему невозможности предотвратить известное герою трагическое событие: подобно «Фотографии Пушкина» «Гололедица» является своеобразной «Песнью о вещем Имяреке».
Нелюбовь постмодернистов к не-истории доходит до того, что автор «Вычитания зайца» предлагает этого зверька увековечить: «Уже лет пятнадцать я предлагаю воздвигнуть в этом месте стелу — памятник Зайцу. Никто не воспринимает мое предложение всерьез. Между тем здесь нет ни иронии, ни насмешки — лишь более зрелое и цивилизованное отношение к Истории».24 Речь идет, напомним, о том самом зайце, который перебежал дорогу, по мысли Битова, Пушкину-долгожителю.
Быть может, прислушаться к этому предложению следует именно теперь — в год то ли Пушкина, то ли зайца.
1Кибиров Т. Сантименты. Восемь книг. Белгород, 1994, с. 302.
2Ахмадулина Б. Стихи. М., 1975, с. 172.
3Толстая Т. Любишь — не любишь. М., 1997, с. 258.
4Набоков В. Собр. соч. в 4-х томах. Т. 3. М., 1990, с. 88-91.
5Битов А. Вычитание зайца // Апрель. Вып. 2. М., 1990, с. 28.
6Пушкин А. С. ПСС в 10-ти томах. Т. 7. Л., 1978, с. 156.
7Толстая Т. Любишь — не любишь, с. 263.
8Там же, с. 2
9Там же, с. 269.
10Терц Абрам. Собр. cоч. в 2-х томах. Т. 1. М., 1992, с. 359.
11Шергин Б. Пинежский Пушкин // Шергин Б. Повести и рассказы. Л., 1984, с. 320.
12Платонов А. Размышления читателя. М., 1980, с. 46-47. О восприятии Пушкина в советский период см. работы: Дебрецени П. Житие Александра Болдинского: канонизация Пушкина в советской культуре // Русская литература XX века. Исследования американских ученых. СПб., 1993, c. 258-283; Эпштейн М. Парадоксы нoвизны. М., 1988, с. 83-85, 96-110.
13Платонов А. Размышления читателя, с. 57.
14Толстая Т. Любишь — не любишь, с. 279.
15Там же, с. 292.
16Там же, с. 329.
17Жолковский А. НРЗБ. М., 1991, с. 95.
18Там же, с. 97.
19Там же, с. 98.
20Борхес X. Л. Проза рaзных лет. М., 1969, с. 280.
21Жолковский А. НРЗБ, с. 98.
22Там же, с. 99.
23Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994, с. 328.
24Битов А. Вычитание зайца, с. 25.