АНДРЕЙ БИТОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2000
АНДРЕЙ БИТОВ
ВЫЧИТАНИЕ ЗАЙЦА
Знаменитая история о том, как Пушкин совсем было собрался из Михайловского в Петербург накануне декабрьского восстания, но повернул обратно, потому что ему перебежал дорогу заяц, правомерно существует в виде анекдота, не обременяя биографию поэта. Исследователя занимает больше тот факт, что, повернув, поэт в присест написал “Графа Нулина”. Между тем следопыт, распутывая след этого осторожного басенного “зверька”, неизбежно обнаружит, что он непрерывен, что в конце его “обязательно окажется заяц” (Ахмадулина). Обнаружит хотя бы то, что “Граф Нулин” начинается пышными сборами на охоту и кончается затравленным русаком.
Есть вещи, которые про Пушкина рассказывали, есть, которые он сам рассказывал. Здесь как раз неоспоримо свидетельство самого Пушкина. Никому, кроме него, известно не было, что заяц перебежал дорогу. Разве что самому зайцу. Пушкин рассказывал эту историю неоднократно и разным лицам. М. П. Погодин приводит и конечные слова его: “А вот каковы были бы последствия моей поездки. Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!”
Что значит “с вами, мои милые”? Не прямое ли к нам обращение?
А. Битов
В 1992 году в Москве тиражом 1000 экземпляров на средства авторов издана книга Андрея Битова и Резо Габриадзе (художник) “Вычитание Зайца”. Она представляет собой одну и ту же историю, рассказанную несколько раз в разных жанрах: исповеди, поэмы, комментария к ней, научного эссе, повести, комментария к переводу ее, комментария ко всему в целом. В 1999 году расширенный вариант этой книги вышел в немецком переводе.
14 декабря 2000 года исполняется 175 лет со дня восстания декабристов, а также 175 лет той истории, которой была посвящена книга “Вычитание Зайца”, истории, запечатлевшей событие вполне эфемерное: михайловский заяц перебежал Пушкину дорогу…
Большевики, как известно, ввели в России новый календарь, сдвинув все дни, кроме двух: 19 октября и 14 декабря. В поэзии Пушкина они застряли. Андрею Битову пришла в голову мысль пересчитать и эти даты на мировой манер. Тогда получается: Пушкин закончил лицей 1 ноября, а его друзья вышли на Сенатскую площадь 26 декабря. Следовательно, михайловский заяц выпрыгнул перед Пушкиным на дорогу числа 23–24 декабря.
24 декабря 2000 года в Михайловском будет открыт памятник Зайцу, созданию которого способствовал в первую очередь Андрей Битов. Теперь торчащие сквозь времена заячьи уши — своего рода символ: Случая и Выбора, Свободы и Виктории (победы), Гордыни и Смирения… Это урок, преподанный нам первым нашим профессором Свободы (не Сорбонны) Александром Сергеевичем Пушкиным. Что и есть замечательная по подлинности отметка (в сочельник, в канун Рождества, пусть католического) истинного перехода из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.
К этой <не>знаменательной дате “Звезда” приурочила публикацию новых текстов “Вычитания Зайца”. В полном объеме книга выйдет в “Издательстве └Независимая газета»”.
Редакция
ЗАНАВЕС
Документальная пьеса
На опущенном занавесе — хрестоматийные лики: Овидий и Вергилий, Данте и Петрарка, Рабле и Вийон, Руставели и Саади, Ду Фу и Ли Бо, Шекспир и Сервантес, Шиллер…
Занавес подымается, открывая тьму и молчание предстоящего времени.
Тишина нарушается птичьим пением. Рассветает, и верхняя треть сцены озаряется небесным праздничным светом и музыкой; все лики с занавеса оказываются там как живые: восседают в лавровых венках, тогах и позах, как на Тайной Вечере, вкушая некую амврозию из золотых кубков, цитируя друг из друга.
Рай, небесный поэтический синклит… Жюри.
— Все ли мы наконец в сборе? — спрашивает Овидий.
— Пожалуй, все, — говорит Данте и поворачивается к Шиллеру: — Кто-нибудь остался на Земле?
— Гёте, — отвечает Шиллер.
— Ну, этот еще не скоро умрет, — вздыхает Овидий. — Всех переживет.
— Он считал дураком всякого, кто умирал рано, — подтверждает Шиллер.
— Последнее не лишено смысла… — вставляет мэтр Франсуа.
— А сам “Вертера” написал… — вздыхает Шиллер почти с обидой.
— Молодо-зелено, — говорит Шекспир. — Как Байрон… Байрон, вот кто еще жив!
— Живой, повеса! — отмечает Вийон с удовлетворением в голосе.
19 апреля 1824. Входит Байрон в белоснежной рубашке, с кровавой раной, как орденом или розой, на груди…
— Ну вот… Откуда ты, милорд?
— Из Греции, вестимо.
— Поторопился ты, милок, — вздыхает Руставели. — Присаживайся, отдохни.
— Вот тут как у вас… — говорит Байрон, с удивлением разглядывая исчезнувшую на груди рану.
— Мне пора, — говорит Овидий, сбрасывая с головы лавровый венок. — Я — свободен!
Овидий испаряется, все провожают его взглядом.
— Итальянец, а ушел по-английски, — комментирует Сервантес.
— Счастливчик! — вздыхает Шекспир. — Так я и не понял, зачем люди так жаждут бессмертия… Легко ли таскать свое имя тыщу лет?
— Что ты все вопрошаешь, как Гамлет? — вставляет мэтр Франсуа.
— Куда же он теперь? После бессмертия?.. — сам себе бормочет Вергилий.
— Не все ли равно, — величаво изрекает Руставели. — Облачком, травкой.
— Росою, — говорит новичок Байрон. — Он любил странствовать.
— Изгнание — это путешествие? — вставляет мэтр Франсуа.
— Мне, всяко, Гёте дожидаться… — вздыхает Шиллер.
Китайцы согласно кивают.
Небеса меркнут, и освещается нижняя треть сцены. Сначала левая ее половина…
Классицизм интерьера: люстры, пилястры, копии античных скульптур.
Тайный советник Гёте в шлафроке и колпаке, но со звездою на горле, с бриллиантовой раной. Вышагивает, как журавль, строго по диагонали залы.
Слившийся с тетрадью Эккерман записывает за ним, “впивая прекрасные его слова и радуясь бесценному изречению”…
— К лорду Байрону надо подходить как к человеку, англичанину и великому таланту. Лучшие его качества надо приписать человеку, худшие тому, что он был англичанином и пэром Англии…
…Англичанам вообще чужд самоанализ. Рассеянная жизнь и партийный дух не позволяют им спокойно развиваться и совершенствовать себя. Но они непревзойденные практики…
…Лорд Байрон тоже не удосужился поразмыслить над собой, потому, вероятно, и его рефлексии мало чего стоят…
Гёте поправил звезду и вздохнул:
— …великий талант, и талант прирожденный. Ни у кого поэтическая сила не проявлялась так мощно. В восприятии окружающего, в ясном видении прошедшего он не менее велик, чем Шекспир. Но как личность Шекспир его превосходит. И Байрон, конечно, это чувствовал, потому он мало говорит о Шекспире, хотя знает наизусть… Он бы охотно от него отрекся, так как Шекспирово жизнелюбие стоит ему поперек дороги и ничего он не может этому жизнелюбию противопоставить. Зато много рассуждает о Поупе, хорошо зная, что тот перед ним ничто.
— То, что вы говорите о лорде Байроне, как о Шекспире, — умудряется вставить Эккерман, — вероятно, наивысшая из похвал, которые могут выпасть на его долю…
— Надо же, — усмехается Гёте. — Он, никогда в жизни никому и ничему не подчинявшийся и никаких законов не признававший, в конце концов подпал под власть глупейшего закона о трех единствах. Кстати, о трех единствах… что нового о страшном наводнении в Петербурге?
Эккерман шумно шуршит газетой.
— Еще Руссо говорил, что землетрясение не предотвратишь, построив город вблизи огнедышащего вулкана.
И Гёте улыбнулся этой мысли.
Левая часть нижней трети сцены гаснет, и слабо освещается правая…
Воет метель. Сугроб. В сугробе дровяная избушка, как медвежья берлога. Маленькая жалкая комната. На деревянной кровати, с кожаной подушкой и брошенным поверх старым халатом, присела с краешку старушка.
Вяжет.
Курчавый мальчик, за драным ломберным столиком, пишет напротив при свечке.
Крутит кольцо на пальце, бормочет:
—…Что это у вас? Потоп! Ничто проклятому Петербургу! Voilа unе bellе оссаsion а vos dames dе fairе bidet. Храни меня, мой талисман…
Большая тень от маленького поэта бьется о стены комнатки от дрожащего пламени свечи…
— Не христианское это дело, — комментирует старушка, — верить бусурманскому перстню…
— Много ты понимаешь, я брату пишу, чтобы вина прислал…
— Откуда он денег возьмет?
— Там у них погреба затопило. Можно незаконную бочку за бесценок достать.
— Хозяйственный какой…
— Зато не жадный. Ты бы лучше еще свечку хоть одну выделила. Темно совсем стало.
— Свечек, что перьев, на тебя не напасешься. И так гуси все бесхвостые ходют… Я вот вяжу в темноте, и ничего, и ты пиши свое письмо. Или ты не письмо пишешь?
— А ты что вяжешь?
— Секрет пока…
— Вот и у меня секрет. Сам не знаю. То ли “Онегина” бросить, то ли “Бориса Годунова” начать… Там уже не получается, а здесь еще не получается. Байрона прошел, до Шекспира не дошел. И потоп этот с ума нейдет…
— А ты по-русски пиши. По утрам. И свечек не надо.
— А я по-русски и пишу. Только по утрам холодно. Как Пущин уехал, так согреться не могу.
— Друга никакая печка не заменит.
— Дров жалеешь, свечек жалеешь… меня не жалеешь!
— Именно тебя-то и жалею: как до конца зимы дотянем?
— Потоп этот вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется…
— Что уж тут забавного!
— Увы, глава падет. Мой недозрелый гений Для славы не свершил возвышенных творений… Я скоро весь умру.
— Да окстись, свет Ляксандр Сергеевич! Я еще деток твоих не нянчила. Ты сто лет живи. Помереть никогда не поздно.
— Сбегу я отсюда, няня.
— Чур тебя! Что говоришь такое! Куда бежать-то? Пымают, посодют. Или в Сибирь сошлют.
— Здесь не Сибирь?
— Здесь не Сибирь. Здесь дом родной.
— Дом родной… как птица в клетке! Из Сибири хоть до Америки близко… Я отсюда через Дерпт в Грецию подамся.
— Побойся Бога! В Греции убивают. Байрона твоего где убили?
— Еще Гёте есть… — поэт грызет перо.
— Кто таков? Тоже убили?
— Не-а. Он “Фауста” написал.
— Немец?
— Немец-то немец, да весь мир твердит, что гений.
— А ты читал?
— Не-а. С немецким никак не могу сладить. Выучусь ему, и опять все забуду. Я лучше английский выучу, чтобы Шекспира читать. А “Фауста” я лучше продолжение напишу, не читая.
— Ну, и пиши, не бери в голову бусурман. Байрон тому пример.
— Что Байрон! Ему хорошо. Гений, весь мир повидал и покорил, и погиб в бою, как человек! А я так здесь и пропаду, в этой дыре… Даже потоп и тот пропустил… Холодно. Протопи, слушай! Или налей…
Старушка тут же достает две кружки и графинчик.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.Поэт выпил и развеселился.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.Няня запевает нежным, надтреснутым голоском. Поэт подпевает.
Избушка становится сугробом и гаснет в сумерках.
Ярко вспыхивает левая сторона сцены.
Те же Гёте с Эккерманом. Гёте продолжает диктовать:
— Местоположение Петербурга — непростительная ошибка, тем паче, что рядом имеется небольшая возвышенность, так что император мог бы уберечь город от любых наводнений, если бы построил его немного выше, а в низине оставил бы только гавань. Один старый моряк предостерегал его, наперед ему говорил, что население через каждые семьдесят лет будет гибнуть в разлившихся водах реки. Росло там и старое дерево, на котором оставляла явственные отметины высокая вода. Но все тщетно, император стоял на своем, а дерево повелел срубить, дабы оно не свидетельствовало против него.
И тут он повернул от Петра опять к Байрону:
— Его натуре, постоянно стремящейся к безграничному, пошли на пользу те ограничения, на которые он обрек себя соблюдением трех единств. Если бы он сумел так же ограничить себя и в области нравственного! То, что он не сумел этого сделать, его сгубило, смело можно сказать, что он погиб из-за необузданности своих чувств.
Гёте продолжает, сменив диагональ залы:
— Он сам себя не понимал и жил сегодняшним днем, не отдавая себе отчета в том, что делает. Себе он позволял все, что вздумается, другим же ничего не прощал и таким образом сам себе портил жизнь и восстанавливал против себя весь мир.
Левая часть резко гаснет — затепляется свечкой правая…
— Знаешь, няня! У меня идея! Давай закажем молебен за упокой души раба Божия Джорджа, болярина Георгия по-нашему?
— Это хорошо, — соглашается старушка.
Правая часть медленно гаснет, звучит церковный хор: православная заупокойная молитва.
Вспыхнувший слева свет гасит хор.
ГЁТЕ: …даже государство и церковь не обошел он своими нападками. Эти дерзкие выходки принудили его уехать из Англии, а со временем заставили бы его покинуть Европу. Ему везде было тесно; несмотря на беспредельную личную свободу, он чувствовал себя угнетенным, мир казался ему тюрьмой. Его бегство в Грецию не было добровольно принятым решением — на это подвигнул его разлад со всем миром.
Далее освещается то правая, то левая часть сцены, то гаснут обе, то зажигаются невпопад (по желанию режиссера).
ПУШКИН: Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Я так ничуть не жалею. Он изъяснил себя в стихах своих довольно. Охота вам видеть его и на ночном горшке? <…> Да, мал и мерзок, как мы… Но не такой, как вы, подлецы.
ЭККЕРМАН: К вам посетитель…
ГЁТЕ: Кто таков?
ЭККЕРМАН: Русский господин.
ГЁТЕ: Прямо с улицы? Невоспитанный народ.
ЭККЕРМАН: Нет, они за неделю записались. И по-немецки изъясняются.
ГЁТЕ: Вот как?.. Тогда пригласите.
ПУШКИН: Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть?
ГЁТЕ: Значит, вы утверждаете, что в России есть равновеликий Байрону поэт?
РУССКИЙ: Не то чтобы утверждаю… Не то чтобы равновеликий…
ГЁТЕ: Байрона тоже не следует преувеличивать. Хотя поэма вашего поэта, которую вы мне пересказали, хороша. В ней вполне работает закон трех единств… И если она написана хорошим стихом…
РУССКИЙ: Что-что, а стих у Пушкина превосходен! Непревзойден!
ГЁТЕ: Прочтите, я послушаю.
РУССКИЙ: По-русски?
ГЁТЕ: Все равно.
РУССКИЙ (несколько смущенно): Я только детские помню…
ГЁТЕ (утомляясь): Все равно.
РУССКИЙ (растерянно): У лукоморья дуб зеленый… дуб зеленый… дуб зеленый… дуб зеленый…
ГЁТЕ: Повтор — это всего лишь прием, им нельзя злоупотреблять…
РУССКИЙ (вдохновляясь): Златая цепь на дубе том! И днем и ночью… Фауст… то есть кот… (замолкает безнадежно).
ГЁТЕ: Фауст… продолжайте.
РУССКИЙ (барабанит): …ученый все ходит по цепи кругом. Идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит, там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях…
ГЁТЕ: Вас ист дас леший?
РУССКИЙ (запинаясь): Это такое существо… понимаете… лохматое… в лесу… сказочное… русское…
ГЁТЕ: Русалка — это русская?.. Интересно. У меня во второй части появляется много духов… это он угадал. Значит, он меня не читал, говорите?.. Забавно. Еще что-нибудь… (видя замешательство русского) хоть несколько строк.
РУССКИЙ: Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на раздутых парусах…
ГЁТЕ: Он… пешит… зибе… фолнах… Звучит приятно. Говорите, он продолжение “Фауста” написал? Как же он мог его написать, когда я его не закончил?..
РУССКИЙ: Помилуйте! Я так не говорил! Так, вариации… вольное переложение…
ГЁТЕ: Вольное?.. (задумчиво) зибен фолл нах… Полностью после… Впрочем, передайте ему, пожалуй, вот это… (Из стакана с перьями Гёте достает перо.) Нет, пожалуй, вот это. Это подойдет… Господин Эккерман, подберите, пожалуйста, футляр. Там, в моем геологическом кабинете, есть один такой, продолговатый.
ПУШКИН: Всё! Не могу больше! В Петербург!
НЯНЯ (продолжая торопливо вязать): Нельзя ведь… Подожди чуток. Совсем немного осталось. Василий Андреевич пишет, что Государь уже скоро отпустит… Напиши еще что-нибудь… потом недосуг будет писать-то.
ПУШКИН: Всё написал! “Цыган” написал! “Онегина”, можно сказать, почти написал… “Годунова” написал, сукин сын! “Фауста” написал… Еду!
НЯНЯ: Ну, смотри…
12 декабря 1825. Пушкин выбегает; няня сталкивает свою потолстевшую вязку с колен. И это зайчик. Открывает ему дверь…
НЯНЯ (зайчику): Ну, беги.
ГЁТЕ (Эккерману): Нельзя не удивляться, что большую часть жизни этот… англичанин отдал похищениям и дуэлям… Он, собственно, всегда жил как бог на душу положит, и этот образ жизни вынуждал его постоянно быть начеку, иными словами — стрелять из пистолета. Каждую минуту он мог ждать вызова на дуэль. Жить один он не мог…
ПУШКИН (возвращается с проклятьями): Дорого бы я дал, чтобы стать борзой! Уж я бы затравил его!
НЯНЯ (невинно): Что случилось?
ПУШКИН: Проклятый заяц перебежал мне дорогу.
НЯНЯ: Вот речь не мальчика, но мужа. Если уж заяц, то никак нельзя в дорогу.
ПУШКИН (изумленно): Не мальчика, но мужа?? Это ты сказала или я сказал? (В задумчивости.) А не написать ли нам пародию на Шекспира?.. На Гёте, кажется, уже получилось.
Гаснет вся нижняя треть сцены. Тишина и тьма времен.
Возгорается верхняя треть. Мы видим Жюри Семи Поэтов в тех же позах и на тех же местах, как видели в последний раз.
22 марта 1832. Входит обнаженный Гёте со звездой на шее: у него фигура Бога.
ШИЛЛЕР: Иоганн!!!
ГЁТЕ: Фридрих!!!
(Обнимаются.)
ВЕРГИЛИЙ (сбрасывая венок): Ну, я пошел.
ШЕКСПИР: Больше там внизу никого не осталось, Иоганн?
ГЁТЕ: Не могу утверждать с полной уверенностью…
БАЙРОН (не без иронии): Что, не вся еще мировая литература в сборе?
ГЁТЕ (в ответ): Не смею утверждать, милорд… но, возможно, кроме вас, еще один есть…
ВСЕ (хором): Кто?! Где?!
ГЁТЕ: В России.
ВСЕ: В России!!!
РАБЛЕ (рассеянно): Где это?
ГЁТЕ (задумчиво): Фор нах… Фолл нах…
ШЕКСПИР: Russia? Russia… Аsia!
ВCЕ (хором): Имя!!
ГЁТЕ: Имя… не помню… Рушкин? Бушкин? Да. Русский Байрон.
ВСЕ и СЕРВАНТЕС (со вздохом): Значит, еще одного ждать…
ШЕКСПИР: Если Байрон, то не так долго.
БАЙРОН (ревниво): Сколько ему лет?
ГЁТЕ: Он лет на пятьдесят меня младше.
ДАНТЕ: Полвека не срок. Все там будут.
РУСТАВЕЛИ: Жалко мальчика. Пусть поживет.
ВИЙОН: Хорошо еще, что его не повесили.
БАЙРОН (со вздохом): В России меня не было…
ШЕКСПИР (усмешливо): И меня.
ВСЕ (хором): Кто из нас был в России?..
Китайцы улыбаются и кивают.
Гаснет всё. Зажигается средняя треть сцены, где и разворачивается действие последующей сказки Резо Габриадзе “Метаморфоза” о том, как Пушкин бежит с Натальей Николаевной от своих недругов через Грузию и, превращаясь по дороге в бабочку, улетает за границу, где много путешествует и проживает счастливо с женой и детишками до глубокой старости.
29 января 1837. Постскриптум. В конце спектакля опускается тот же занавес, что поднимался в начале. Но с прибавлением трех ликов — Байрона, Гёте и Пушкина.
1997—1998
Веймар—Москва—Тбилиси
ПУШКИНСКИЙ ЛЕКСИКОН Последнее объяснение с немцем
1. ЯЗЫК-УБИЙЦА …Дописав до сих пор, я измаялся вконец: что и кому я пытаюсь объяснить? И как это сделать? Измаялся до того, что уже не понял, кто это делает. Кто я?
Значит, объясняюсь, а не объясняю. Виноват.
Но перед кем и за что?
Перед заказчиком и переводчиком.
Я не привык так. Я привык иначе. По-русски. То есть?.. Не немцу и не русскому я хочу быть понятен, а… Пушкину. Двухсотлетнее мое младенчество.
Значит, Пушкин уже подсознание?
Тогда неплохо. Вот тому доказательство.
Засыпаю с Пушкиным и просыпаюсь с болью в шее. В полусне и бессознательно вспоминаю имя того юного математика, который за ночь перед казнью основоположил высшую алгебру. Неужели Андрей Шенье? А что, думаю, закажи мне статью “Пушкин и казнь”, напишу “Пушкин и казнь”! Ведь сколько казней у Пушкина! И Пугачев, и Петр… Весь Пушкин. Никогда раньше не думал, насколько он пропитан кровью. Может, Россия такая? Когда Достоевский готовился к своей знаменитой речи у подножия памятника Пушкину, скрытого под покрывалом, вспоминал ли он свой опыт приговоренного к смерти?
А можно написать “Пушкин и памятник”, а можно — “Пушкин и зависть”, можно… И каждый раз получится ВЕСЬ Пушкин. Можно (и нужно) написать такой “Лексикон Пушкина”: Пушкин-друг, -любовник, -супруг, -отец, -игрок, -счастливчик, -неудачник, -путешественник…
Первый наш невыездной! Сколько раз просился он за границу! Даже в Китай… Сколько раз просился — столько раз и не пускали. Сколько раз намеревался бежать! То в Грецию, то в Америку… не менее десяти раз всерьез строил планы.
Пушкин знал французский как родной, читал по-английски, по-итальянски… “Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!”
Без преувеличения можно сказать, что он пожертвовал свой мировой гений русскому языку. Безвыездно и безвозмездно. И до сих пор погибает на этом языковом барьере.
2. КАК СПРАВИТЬСЯ С МАНИЕЙ ВЕЛИЧИЯ? С Гомером долго ты беседовал один…
…………………………………………………………….
Таков прямой поэт.
Пушкин, 1830 Великим быть желаю!
Люблю России честь!
Я много обещаю…
Исполню ли? Бог весть…Такой стишок сочинил тинэйджер Александр Пушкин в Царскосельском лицее.
Еще бы! Россия победила Наполеона, дошла до Парижа. Лучшие писатели того времени — Карамзин, Жуковский — сразу признали в лицеисте гениальный стихотворный талант, сразу впустили его в среду, помогали ему, спасали, когда он, поддавшись “якобинским настроениям”, написал стихотворения, навлекшие на него высочайший гнев, выхлопотали ему теплую ссылку вместо Сибири и каторги, в письмах без конца наставляя его: мол, только пиши, все будет хорошо. Он же, по их мнению, снискав себе мгновенную всероссийскую славу, ничем ее не подтверждает — “гуляка праздный” — пирует с друзьями, волочится за каждой юбкой, играет в карты, продолжает дерзить сановному начальству, его арапская душа наслаждается Черным морем — единственным российским задворком Медитеррании, воображает себя то Овидием, то Байроном (дурные примеры заразительны) и достигает того, что его отправляют в ссылку более суровую: в родовое село Михайловское, с запретом покидать его, под негласный полицейский надзор (зато под крылышко его любимой няни Арины Родионовны).
Двадцатипятилетний молодой человек, написав на Юге несколько замечательных романтических поэм, упрочивших его успех (когда успел?), привозит в деревню и много неоконченного — поэму “Цыганы” и первые главы “Евгения Онегина” — вещи настолько качественно новые, что слава русского Байрона уже его не удовлетворяет.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды…Не так все просто, не так весело было на Юге. В Михайловское он приехал уже другим.
В деревне он заканчивает “Цыган”, тут его настигает известие о смерти великого англичанина, под Новый год ему привозят гениальную комедию в стихах Александра Грибоедова “Горе от ума”, он воспринимает ее слишком близко к сердцу, откладывает “Евгения Онегина” и решительно обращает свои помыслы в сторону еще более гениального предшественника — Шекспира. Берется за “трагедию в духе шекспировом” — народную драму “Борис Годунов”.
Его по-прежнему напутствуют в письмах старшие любящие друзья, чтоб он не ленился.
“Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один то, что он совершил один…”
“В доказательство тому приведу и пример: что может быть поэтичественнее Петра? И кто написал его сносно?”
“Ты создан попасть в боги — вперед”.
“На все, что с тобою случилось и что ты сам на себя навлек, у меня есть один ответ: Поэзия. Ты имеешь не дарование, а гений”.
И тут надо отдать должное другому великому юбиляру — создателю термина “мировая литература”, которому в прошлом году исполнилось 250. Какое-то время они жили и творили в одном времени, хотя и в принципиально разном пространстве. Известный всему миру 75-летний “царь поэтов” в веймарском особняке надиктовывал Эккерману свое отношение к петербургскому наводнению и смерти Байрона в то же время, когда 25-летний никому в мире не ведомый ссыльный Пушкин в своей деревенской избушке беседовал о том же самом с малограмотной крепостной Ариной Родионовной. (Теперь все слилось в одном юбилее, а тогда вставать на одну доску с Шекспиром, Байроном и Гёте… ну, не безумец ли?)
Любопытно: справившись с “Борисом Годуновым”, Пушкин пишет новую “Сцену из Фауста”. Любопытно: прослышав от русского путешественника, что в России объявился великий поэт, Гёте посылает ему свое перо.
Гёте Пушкина не читал. Впрочем, Пушкин “Фауста” тоже.
Вот мировая литература! Не мировая слава, а мировое пространство — единое поле поэзии (едва ли не той же природы, которой доискивался позднее Эйнштейн в физике).
Вот так, выйдя на мировую дорогу, захотелось Пушкину поскорей оказаться в Петербурге, повидать друзей, без которых очень скучал в своей глуши, почитать им из “Годунова” и “Фауста”…
Но тут заяц ему перебежал дорогу, и, как зрелый здравомыслящий человек, Пушкин остался в деревне. А то бы как раз попал на Сенатскую площадь вместе с друзьями, к которым так стремился, поучаствовал в восстании декабристов и читал бы им свои стихи уже на каторге в Сибири.
Другая, не пушкинская судьба.
Чтобы преодолеть манию величия, есть лишь один способ: стать более великим, чем Шекспир, Петр, Наполеон, Байрон, Гёте, — то есть самим собой.
Так поэма “Медный всадник” — более памятник Петру, чем скульптура Фальконета. И теперь памятник Медный всадник более памятник Пушкину, чем Петру.
Так Пушкин стал Пушкиным.
3. ЦАРЬ-ПУШКИН В Москве, в нашем и впрямь замечательном Кремле есть два особенно знаменитых объекта: царь-колокол и царь-пушка (самые большие в мире). Друг Пушкина, первый наш философ-западник Чаадаев как-то выразился по этому поводу (цитирую по памяти): что это за манера такая хвастаться перед каждым иностранцем колоколом, который ни разу не звонил (он раскололся), и пушкой, которая ни разу не выстрелила?
Фамилия Пушкин, восходящая к слову пушка, тем не менее уже никем не воспринимается как тяжелая. “…это легкое имя Пушкин!” — воскликнул поэт (Блок). В его имени победило другое созвучие: пух, пушок. Лишь власть, достаточно протравив его при жизни, по инерции продолжает отливать Пушкина из пушки, чугунного и бронзового, выстраивая его под государственный символ. Начиная со знаменитой речи Достоевского, заложившего основу идеологизации поэта, через череду его юбилеев 1887—1899—1937—1949—1987—1999, из Пушкина делали то национальный, то имперский, то советский, то демократический памятник.
Между тем он явление моментальное, а не монументальное.
Зачем ты послан был и кто тебя позвал,
Земли чудесный посетитель? —пишет он в 25 лет в стихотворении большого пафоса и неясного адреса: возможно, Наполеон или Байрон, Петр или он сам… или даже Христос.
Шекспир, Байрон, Гёте… ориентиром его всегда было высокое назначение.
Он его исполнил и продолжает исполнять: поэзия его не окаменела и не обронзовела — его все еще можно читать как живого.
“Цыганы” и “Медный всадник”, “Капитанская дочка” и “Пиковая дама” не превзойдены как шедевры всем последующим развитием великой русской литературы. Он все нам основоположил — романтизм, реализм, принципы авангарда… так “Евгения Онегина” по формальным признакам можно счесть достижением постмодернизма.
Царь-Пушкин все еще и палит и звенит.
Весна 1999
Берлин — Москва