НИКОЛАЙ КОНОНОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2000
НИКОЛАЙ КОНОНОВ
* * * Вот и дождались с тобой, мой дружок, что летние ливни тут даром
Не обронят и слезинки… Люба подобная сушь лишь оперенным татарам,
Что словно селезни плы╢вут по Лиговке — в слизи витрин помывая обновки,
Пылом и жаром под мышкой заточки востря белорукой горючей поковки.
Ах, как ты цедишь им в спину падучую ветошь спесиво и сладко, зануда,
Нива несжатая, нивх мой, пока не спугнули тебя, мой рожок, не сморгнули покуда,
То-то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною кибиткой,
И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под пыткой.
…Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно, героям веселых доносов,
В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк кровососов,
Под латата Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жальчее герани,
Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми дверями.
О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с бокоплава, —
Чтоб не саднил нас ни Свете язвящий, ни, прости Господи, темная слава.
Мы отступали с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят певуньи
Складки душицы и ободки табаков и петуний.
Но что за воины крылатые наперерез нам выходят из дальнего лога,
Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола,
Как хорошо и легко ожидать их дозор мне теперь, смертолюбо, посильно —
Чуять дыханье их ржавое, слышать их шаг семимильный.
* * * В психиатрической больничке барон чернявый, белая невеста и сущность чистая
Гуляют в пропилеях тополиных под балдахином хинного заката.
Потом эфирные тела их Осирис сонный на спецвесах завесит,
И легче каждое аминазина ампулы, цыганской фиксы, дуновенья.
Я видел, как вблизи горы-Алтынки, в тиши Разбойщины — с тоскою,
Бесславным остеохондрозом молочная заря прогнулась перед
Косматым ангелом электрошока — грозы ведь не было, и он один
Каникулы серебряные тратил, чтоб электроды навострить.
Двадцатилетним был блондином я ригидным, росточка метр пятьдесят и с носом,
В паскудной драке перебитым, но слышал голоса — микробов, кошек,
Скамеек парковых, окурков, их список подлинней Гомерова реестра —
То тенор, то басок, а то гармошки весь регистр под колокольчик.
Легко-легко от четверга и до субботы всем в мусикийской патоке спалось, —
Сказал бацилле вибрион в прекраснейшем аптечном, жаропрочном
Стеклянном домике (совсем он в ней души не чает), но в воскресенье,
Алгебраическим законам подчинясь, выходят цифры из себя 1, 2, 3, 4…
И мрачные загадки боли головной на поводке коротком Турандот выводит
На зарево за городом глазеть. Склони свой стебель, молодой трубач,
За ширмой горизонта, — тебя никто не слышит, цветик дорогой…
Там косит Батюшков густой болиголов, табак-табак и коноплю с махоркой…
* * * Ах, в Мончегорске совсем, совсем иные игры ладят гады —
Им посули тянучек иль мышонка — пошлют, пошлют, пошлют туда,
Куда Макар не то чтобы телят, а аспидов-десантников не ганивал —
“Момента” б им дыхнуть… и в проходящий по ложбине скорый,
С себя трусы стянувши, семафором зрака заглянуть: закат, закат, закат
С собой локомотив кустом боярышника тащит, словно Пруст.
В торфянике двухтысячного года стрельба, распадок, ЛЭП и дали утопают.
“Я не хочу прикосновений к тому, в чем Я мое веселое плескалось”, —
Я выдохнул, когда в притон на полступени ниже лимба все спустились.
Как будто Бога нет — на боковую всё валится: стаканы, облака, нечитанные книги.
Да было ль что-нибудь, а если и случалось — не со мной. Не смей, не смей,
Не смей туда дышать… Коль стекла запотеют, мы погибнем…
А вальс и танго, струны, тыщи клавиш, нет, больше, и навыкате глаза,
А шелк и шорох, новенькие кеды и гибели изнанка, стеклянные коленки наконец,
Инъекция под левую лопатку, желанья со слезами пополам, и на три оборота
Вокруг оси все повернулось, будто мы Pater Noster записали палиндромом.
* * * Сыворотка чириканья под утро тревожит Саула, и потому
В час, когда киснет молоко, шесть боевых котов наготове
Из хрустальной плевательницы катапультироваться по одному
И за воробьями сновидений гнаться, как за ангелом Товий.
Первый — в небе Иерихона ведет треугольный боевой самолет,
Второй — амалекитянам на бойне мстит за ледяные постели
Перистых облаков, третий — за сердца моего заброшенный огород,
Четвертый — за солнце, не повернувшееся на золоченой турели,
Пятый — ты не догадываешься, за какой ветхозаветный, за какой
Укоризненный, жалкий и жуткий без всякого смысла…
Как зов губ… И за полный крах налетает шестой —
Краденым равновесьем неба, сломанным звездным коромыслом…
* * * Милая лисонька, крестница черемуховых холодов, пакостница, девица,
Сладко ль, зазноба, на полусогнутых крыситься, в нашем ареале водиться,
Как не колет пашинку, ответь, что-то вроде кустиков на бульваре,
Незализанного увечья шрамик двойной, полученный при облаве или пожаре.
И все это происходит под Божиими лучами, у Литейного под мышкой,
К тебе песьих подворотен Айболит, дипломированный докторишка
Подгребает и лезет под кацавейку пятипалым стетоскопом стылым,
Похищая колотье сердечка, хищно вдыхая добрую треть твоего пыла.
А так как вся ты — колос, зверек, пташка, объект промысла и обмолота
Для того, кто в нелюбых тучах, в капюшоне славы, лентах лучей, в ячеях и сотах
Бдит и бачит, но не кажет и соринки в око или в ноздрю чумной искры,
Чтобы ты всё пытала своим телом, на душе натирая едкую слезную риску.
Вот из чего ты сроблена — из липкой пыли, сладких нечистот, душной дури,Чудить со скотской песней, обняв эту урлу поперек нотного стана, родного хлама,
Там, где урчат черноземы, свищут солончаки, ухает торф, ноют суглинки —
Тучные черви тебя зовут розоветь в хоровод, молодеть после линьки.
Так ли врачуют вручную соленые ранки или сухие болячки слоят и песочат,
Чтобы предстать недобитыми тихими ябедами пред твои, Господи,Это спускается ангел некрупный весь в голубом в лазарет лазурита многоочитые очи, —
Взять мою душу, что, словно оспинка, на предплечье мира привита.
* * * Шведы пропивают золотую крону
Севера, а итальяшки всю проели
Лиру средиземную, и мы рубля попону
Геморроем вытерли, тикая по свирели.
Тошно-тошно мне за щебет-щебет-щебет
Русских “щ” и цокот телеграфа.
Выдь на шлях — нет звезд и продан щебень,
Что “не слышно поступи”, как пишет Сапфа.
Жадно-жадно-жадно во всю строчку жадно
Предаваться флагелляции, не больно
На десятый раз, жестокий мой, прохладный
Край любимый, выбранный безвольно.
ВАЛЕРИК
Названье станции не прочитать, леса речитативом входят в ноздри.
С ростовского вокзала тысячекроватный экспресс луне мигнул.
Как будто умираю, и так на зеркало похож — во мне меня теперь не меньше,
Чем в далях малахольных, тьма тьму синит там, мнет и помывает.
В плен парни попадают и, как овсы под снегом, не шумят.
И зла не держат на чешуйчатых животных этих однорогих.
Пили пилой Кавказа воздуся до крови, лишь полки опилок оседают
В ольшаник на безглавый труп, и он твердеет вместе с непогодой.
А где солдатская любовь была? В мозгу, под сердцем или в селезенке?
В воротной вене бьется к мамочке любовь, к мамуле, маме. Мама, о…
О чем вас с папой голова спросить хотела, когда тугое сердце тупо-тупо
Талдычило двуручные слова — “зачем”, еще “зачем”?
Вот ночь в зеркальных створках меркнет, как недотепа-телевизор:
Стекает сперма по ноге — но кто ее просил про Бога прочитать
У Витгенштейна? Один язык язычет в голове трактат ужасный —
Про то, как благо и вина, благоволенье, милость, малость, малость, малость…