Перевод с чешского Виктории Каменской и Олега Малевича
Т. Г. МАСАРИК
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2000
Перевод Виктория Каменская, Олег Малевич
Т. Г. МАСАРИК ОТ БЕЛИНСКОГО К УВАРОВУ «От Белинского к Уварову» — заключительная глава второй части третьего тома книги Т. Г. Масарика (1850–1937) «Россия и Европа». Будущий первый президент Чехословацкой республики, а в момент написания «России и Европы», т. е. в 1907–1910 гг. профессор Чешского университета в Праге и депутат австрийского рейхсрата, в этом фундаментальном труде попытался взглянуть на Россию и русскую революцию сквозь призму творчества Ф. М. Достоевского. Два первых тома книги вышли по-немецки в 1913 г.Чешский перевод третьего тома был авторизован Масариком, но опубликован только в 1996 г. Русский перевод выполнен по тексту этого издания: Masaryk, T. G. Rusko a Evropa. Studie o duchovnich proudech v Rusku. Dil III. cast 2. a cast 3. /Spisy T. G. Masaryka, svazek 13/. Praha, Ustav T. G. Masaryka, 1996.
1. ПОЛИТИЧЕСКОЕ СБЛИЖЕНИЕ ДОСТОЕВСКОГО С МУЖИКОМ В Сибири Достоевский ближе узнал собственный народ, мужика, и убедился, что этот вор, убийца, пьяница все же обладает важнейшей основой, без которой человек не может жить, — верой в ближнего и любовью к нему. Таков смысл письма, посланного Достоевским еще из Сибири его другу А. Майкову, так же впоследствии Достоевский вновь и вновь объясняет постсибирский переворот в своих взглядах. В «Дневнике писателя» (1873) он говорит об этом и на упрек в том, что Сибирь его сломала, отвечает: нет, Сибирь его не сломала, но перемену в нем вызвало нечто иное: «непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сравнен и, даже приравнен к самой низшей ступени его».
Тем не менее Достоевский ошибается в оценке самого себя: эту цель он принес из Сибири, но избранный им путь не вел к этой цели.
Правда, уже в программе журнала «Время» он выдвигает слияние интеллигенции с народом как цель и задачу не только журнала, но и данной исторической минуты вообще.
В народе Достоевский нашел свою опору, народ — «почва», на которой может быть надежно возведено здание русской культуры. Именно так Достоевский интерпретирует освобождение крестьянства и хочет духовно объединиться с освобожденным крестьянином. С такой программой создавались оба журнала — «Время» и «Эпоха» — печатные органы течения, последователей которого Достоевский называл «почвенниками», то есть людьми, имеющими прочный фундамент и почву под ногами, в отличие от тех, кто, как он часто говорил, оторвался от основы и почвы.
Совершенно реалистически этой основой и почвой почитается крестьянская физическая почва — земля; поэтому земля играет такую большую роль в символике Достоевского. Раскольников в знак своего внутреннего переворота целует землю, а Зосима дает религиозное напутствие: чаще целуйте землю.
Следовательно, Достоевский в своей программе совершенно народен, он «народник» (этим словом обозначались самые различные течения).
Естественно, Достоевскому прежде всего нужно было определить свое отношение к двум главным предшествующим идеологическим направлениям.
В своих первых печатных выступлениях и полемиках он уделял значительно больше внимания славянофилам, чем западникам, именно потому, что славянофилы провозглашали своей программой возвращение к народу.
Точно так же, как и его друг Григорьев, он считает и славянофилов, и западников течениями, которые уже принадлежат прошлому. По его мнению, славянофильство, несмотря на все свои заслуги, представляет собой направление слишком абстрактное, односторонне историческое и «московское»; славянофилы любят Россию, но утратили понимание русского духа, и Достоевский отвергает их аристократизм («аристократическую сытость») в решении общественных вопросов.
Так пишет Достоевский в журналах «Время» и «Эпоха». Но вскоре тон его меняется. Достоевский сближается со славянофилами. Правда, он делает различие между старшими и младшими славянофилами (например, еще в «Бесах») и знает, что сам отличается от молодых, современных славянофилов; Хомяков и Киреевский, в самом деле, были для него и Григорьева учителями в области философии религии и истории, но со временем Достоевский становится ближе и к младшим, политическим славянофилам.
В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский публикует «Исповедь славянофила»: он принимает идею объединения всех славян на религиозной основе, а именно на основе православной религии, но, подобно Киреевскому, стремится к солидарности всего мира, к какому-то «всемирному союзу». Это еще согласуется с Киреевским, но со времени польского восстания Достоевский сближается с официальной политикой — не только Данилевский, его бывший приятель из круга петрашевцев, но и Катков и его последователи оказали на Достоевского сильное влияние и в частностях и в целом.
Изменение взглядов проявляется в изменении отношения к западничеству.
Когда Достоевский начал свою публицистическую деятельность в журнале «Время», западничество было для него всего лишь слишком узким, несколько устаревшим, однако сам писатель еще ощущал себя западником, хотя уже и открывшим для себя народ. Но ведь и Белинский, говорил он тогда, был в конце своей жизни близок к славянофилам, и если бы он не умер, то стал бы славянофилом. Таким образом, Достоевский намеревался преодолеть западничество и славянофильство в новом синтезе и пойти дальше. Он в полной мере признавал значение западничества и европейской цивилизации. Поэтому слияние образованных людей, in concreto западников и славянофилов с освобожденным народом должно было произойти так, чтобы народ обрел образованность, — брат из народа должен был подняться до уровня своего образованного брата. Так, напоминаем, звучала программа 1861 года: вредные влияния, происходящие от образованности, следовало устранить широким распространением самой образованности. Но отношение образованных людей к народу в трактовке Достоевского изменялось по мере того, как писатель начал противопоставлять веру философии. Как вера превышает своей ценностью разум и как разум может быть всего лишь инструментом души, так и образованный человек должен был стать инструментом, слугой народа и учиться у народа. Ранее образованный человек должен был учить народ, теперь народ, мужик стал учителем образованных людей.
Как мы видели, истинный мужик (в том числе и деревенский кулак) предназначен сказать образованному русскому, что должно произойти, — это последняя народническая программа Достоевского, датируемая 1881 годом: мужик становится политическим и социальным учителем образованных людей. Достоевский никогда не пытался выяснить, возможно ли это осуществить вообще, и если да, то каким образом. Он нигде не показал, как можно было бы осуществить возвращение к народу, этот вопрос он так и не разрешил, хотя ставил его вновь и вновь. Каждый подлинный и значительный талант, говорит он в письме 1871 года Страхову, обращался к народу, причем во всех областях человеческой деятельности. Из этого Достоевский хочет вывести еще один закон: только бесталанный человек может оторваться от народа, стать католиком и т.д. Повторяю, Достоевский нигде не показал, как можно вернуться к народу; он приводит в пример Пушкина, но никто не может утверждать, что именно Пушкин вернулся к мужику, взяв из национальной истории и создав несколько народных характеров.
В конце концов реальным путем возвращения к народу остается лишь возвращение к народной вере, и только это Достоевский хотел показать, но и это ему не удается. Зосиму, говорит он нам, просветил и обратил в веру его слуга — но ведь и Зосима толковал народную веру по-своему! Достоевский весьма обстоятельно критикует толстовского Левина («Дневник писателя», 1877), исследуя вопрос, воспринял ли тот веру от мужика, но приходит к выводу, что люди, подобные Левину, не могут полностью усвоить мужицкую веру. Достоевский видит в Левине образованного аристократа и помещика, который никогда не сможет верить, как мужик, и тут он недалек от истины, — впрочем, и сам Достоевский не пошел дальше Левина, хотя и бросился очертя голову в мистицизм, но в конце концов и тот не спас его от бегства… в Азию. Он не дожидается земского собора, чтобы постоять в сторонке и послушать, что ему будет говорить мужик, он оставляет милого мужика, желая немедленно построить две европейские железные дороги и уехать. Лишенные таланта русские по изобретенному им закону станут европейцами, католиками, нигилистами, истинные таланты превратятся в азиатов!
2. ПРОТИВ ЛИБЕРАЛИЗМА Вскоре Достоевский уже разделяет искаженный, ошибочный взгляд на прогрессивные направления. Прежде всего на западников, которые в эпоху реформ выступали как либеральная партия.
Достоевский был и остался противником либералов, считая их индифферентными в религиозных вопросах; это, несомненно, была и есть существенная ошибка либерализма, но неприятие либерализма по этой причине уводило Достоевского все более вправо, хотя в глубине души он не мог согласиться с людьми типа Каткова. Кроме того, Достоевский несправедлив к либералам (или к западникам): есть различные нюансы и оттенки либерализма, тут необходимы конкретные оценки. И среди либералов было много людей, небезразличных к религиозным проблемам (например, Грановский, Чичерин).
Достоевский допускал ошибку, стремясь всю полноту явлений вместить в одну формулу. Для него либерализм был европеизмом и, как таковой, в сущности оказывался тождественным бюрократизму (потому что Петр Великий ввел европеизм в Россию с помощью бюрократии) и одновременно идентичным нигилизму! Как будто еще Герцен не отказался от либерального западничества, как будто против либерализма не выступали Добролюбов и Чернышевский, — именно в политике Достоевский был дальтоником! Либерализм, вне всякого сомнения, подготовлял нигилизм; если в «Бесах» вождь нигилистов является сыном либерального Степана Трофимовича, то тут нельзя было бы ничего возразить, особенно с художественной точки зрения, не сделай автор этого сына таким извращенным типом! Когда он впоследствии в «Дневнике писателя» за 1876 год говорит, что Грановский был одним из самых чистых людей и самых чистых идеалистов сороковых годов, честнейшим из Степанов Трофимовичей, и что автор — Достоевский — любит и этого Степана Трофимовича, то подобная любовь напоминает «любовь» паука к мухе!
И о Белинском, своем учителе и друге, Достоевский поначалу отзывался с симпатией и любовью, но именно против Белинского выступал все чаще; в письмах, а позднее в «Дневнике писателя» он высказывал совершенно несправедливые и прямо фантастические суждения, которые можно понимать лишь как следствие угрызений совести и только как таковые можно хоть как-то оправдать. В недавно опубликованной главе «Бесов» Достоевский чрезвычайно резко выступает против Грановского, Грибоедова, Белинского и декабристов.
Так же, как по отношению к Белинскому, Достоевский несправедлив и к Тургеневу. В Сибири Тургенев был для него самым крупным из новейших художников слова, и Достоевский читает его с величайшим удовольствием, и после возвращения из Сибири Тургенев остается для Достоевского большим талантом, но в «Бесах» он делает из него либеральную тряпку, главного представителя лишенного цели «высшего» либерализма.
И наконец, в последней тетради «Дневника писателя», уже не раз упоминавшейся здесь, мы читаем басню Крылова… о свинье под дубом.
Отношение к Тургеневу искажено личными побуждениями и не имеет под собой фактической основы. Оно тем более несправедливо, что и сам Достоевский был и остался человеком религиозно не созревшим, а среди его собственных ближайших друзей очень многие не слишком высоко поднялись над столь резко отвергаемым им либерализмом. Не могу ничего с собой поделать, но вижу в фигуре Степана Трофимовича — Страхова. Не знаю, насколько сознательно Достоевский воплотил в этом образе его черты; хотел бы лишь заметить, дабы избежать недоразумений, что не вижу в этом для Страхова и его памяти ничего оскорбительного. Ведь по сути дела Достоевский совершенно беспощадно и постоянно рисует и… самого себя.
Если однажды он весьма веско заявил, что выступает не только против либералов, но столь же решительно и против консерваторов, мы можем воспринять это как признание в том, что сам он осознавал, в каком окружении наконец оказался.
3. РЕАЛИЗМ (1861 г. и т. д.) И НИГИЛИЗМ Тут мы еще раз должны упомянуть о нигилизме. Точка зрения Достоевского и здесь во всех отношениях сомнительна. Уже «старшие» либералы (например, И. Г. Головин) часто выдвигали против нигилизма те же доводы, что и Достоевский; в шестидесятые и семидесятые годы Достоевский очутился в одном антинигилистском лагере не только с Лесковым, но и с Клюшниковым и даже с Крестовским.
Об антинигилизме Достоевского мы уже достаточно говорили; здесь, в заключение, хочется добавить лишь несколько замечаний.
В «Ряде статей о литературе» (в журнале «Время», 1861) Достоевский очень логично выводил свое возвращение к народу из внутренней тенденции западничества и не признавал за славянофилами никакого участия в новом направлении «почвенников».
Здесь Достоевский без оговорок высказывается в пользу реализма, в реализме видит возрождение жизни, начало самопознания, начало новых жизненных форм; Достоевский превозносит беспощадный анализ, реалисты не боятся результатов этого анализа, в то время как славянофилы из-за своего идеализма утрачивают контакт с действительностью, более того — убивают ее. В качестве примера Достоевский приводит пьесы Островского, в которых находит позитивные элементы, элементы истинно русской красоты. Хотя Достоевский энергично отвергает односторонний утилитаризм Добролюбова, тем не менее он принимает реализм, поскольку не отождествляет его с утилитаризмом.
Этим еще не сказано, что Достоевский совершенно точно определил сущность реализма, тем не менее не подлежит сомнению, что в 1861 году он не осудил реализм как важнейшую составную часть тогдашнего нигилизма. Более того, еще и в «Карамазовых» Алеша, человек будущего, называет себя реалистом. Почему Достоевский не выбрал путь осторожного анализа и в оценке остальных составных элементов нигилизма? Почему, особенно в «Бесах», огульно осудил нигилизм?
Достоевский остался верен своей концепции, начиная с «Преступления и наказания» и кончая «Братьями Карамазовыми», хотя в ее неправильности его должно было бы убедить развитие нигилистического и революционного движения, которое он имел возможность наблюдать и которое мог изучать по отечественной и европейской литературе, — это нельзя оправдать, и это свидетельствует о слишком узком понимании, оказавшемся прямо роковым. Нельзя себе представить, чтобы психолог и социолог, философ истории, который точен в наблюдении и объективен в исследовании, не сумел бы отделить друг от друга важнейшие элементы русского нигилизма, — и именно в этом Достоевский проявил свою слабость!
Западники еще до «катастрофы» Достоевского разделились на два лагеря, на либералов и социалистов; писатель, который близко к сердцу принимал развитие России и соучаствовал в нем, если он хотел считаться добросовестным, должен был в шестидесятые и семидесятые годы различать понятия: индивидуализм — анархизм — социализм — революция — терроризм. Достоевский мог сравнивать программы направлений, должен был знать, что, например, многие нигилисты отвергали интриги Нечаева и его террор; Достоевский должен был знать, за что Герцен осуждал Бакунина, и т.д. — короче говоря, я нахожу, что концепция Достоевского попросту непростительна.
4. СОЦИАЛИЗМ Против упрека в том, что Сибирь его сломила, Достоевский сам, как мы показали, протестовал в «Дневнике писателя». Он говорит там (в 1873 году) о членах террористической организации Нечаева: допускает, что в молодости мог бы стать таким террористом, мол, не мог бы за себя поручиться; но от Белинского он, действительно, воспринял лишь этический, а отнюдь не политический социализм. Политический социализм, дескать, всюду хочет лишь одного — ограбить имущих! В «Карамазовых» Достоевский внушает нам, что социализм связан прежде всего не с рабочим вопросом, а с вопросом о существовании Бога.
Тут проявляется неверный взгляд на сущность религии, в особенности мистицизма; размышлениями об апокалипсисе, как это делается в «Подростке» и позднее, социальный вопрос разрешить нельзя.
«Политическому» социализму Достоевский противопоставляет социализм «христианский»: Зосима называет себя «социалистом»; поскольку у Достоевского христианство и русскость сливаются, часто говорится о «русском» социализме, особенно в последнем выпуске «Дневника писателя». Отец Зосима ожидает примирения русских богачей с русскими бедняками; истинное равенство, истинный коммунизм, как мы имели возможность прочесть, уже осуществлены в русских монастырях.
Монастырское равенство, естественно, вовсе не является равенством; это очевидно даже из того, как сам Достоевский изображает монахов. Я бы очень удивился, если бы Достоевский не читал произведений Лескова, в которых его соратник по борьбе с нигилизмом изображает священничество и церковную иерархию, но ни отец Зосима, ни Туберозов не могут изгнать призрак социализма. Принцип сомнителен: нам необходимо социальное законодательство, только христианской любви, только проповедей о ней недостаточно.
В письме одному из своих корреспондентов (1877), проворовавшемуся в каком-то банке и признававшемуся, что не испытывает никаких угрызений совести, Достоевский так объяснил свой христианский социализм: «… христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: «Я должен разделить с меньшим братом мое имущество и служить им всем». А коммунар говорит: «Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твое имущество и должен мне служить». Христианин будет прав, а коммунар будет не прав».
Это эффектный, даже красиво парированный удар, но только парированный. Где эти истинные, возвышенные и идеальные христиане и сколько их? На практике любовь, как правило, не идет дальше сентиментальности, потому что милые христиане придерживаются примера того француза, который тоже проповедовал «люби ближнего своего», но на всякий случай добавлял: «и делай, что хочешь».
Нужно подчеркнуть, что Достоевский в конце концов вынужден принять социализм, хотя и нацепляет на него христианскую виньетку: именно социализм как общественная сила вызвал к жизни христианский социализм в качестве компромисса и уступки. Впрочем, теизм у Достоевского особенный: в «Карамазовых» мы узнаем о высказывании одного парижского полицейского чиновника, что-де самые смелые, самые отважные социалисты те, кто… верит в Бога. Правда, Достоевский любит играть с огнем, в данном случае явно с огнем «политическим», а не только «теоретическим»…
Социализм, трактуемый как атеизм, Достоевский отождествляет с католицизмом; мы слышим от него, что атеизм даже лучше, чем католицизм; и все же еще в 1863 году («Зимние заметки о летних впечатлениях») он роняет замечание, что хотя социализм и возможен, но не во Франции…
Достоевский не способен справедливо оценить экономическую сторону социализма как раз потому, что, будучи мистиком, отделил этику от религии. Мы уже знакомы с его апокалипсическим страхом перед еврейским банком; в апологии Некрасова мы читаем («Дневник писателя», 1877), что золото — «грубость, насилие, деспотизм», и все же именно Достоевский всю жизнь был вынужден непрестанно заботиться об этом «демоне», ибо не умел распоряжаться деньгами. После основательного ознакомления с Гете я не верю, что гениальность обязательно должна быть непрактичной и неспособной к экономии. Достоевский как раз из-за этого немного завидовал Тургеневу: «Зачем же я-то, с моими нуждами, беру только 100 р. (за печатный лист — ТГМ), а Тургенев, у которого 2000 душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, а писать для денег, следовательно, непременно портить». Вот те на! Правда, Достоевский пишет это перед отъездом из Сибири, когда он еще не создал своего христианского, точнее — православного социализма. Еще в 1863 году в письме Страхову Достоевский подчеркивал, что он «литератор-пролетарий», — и тем не менее позднее, уже поправив свои финансовые дела, он пытается убедить общественность, что требование либералов о необходимости привести в порядок финансы после войны с Турцией сугубо материально, — вместо того нужно было бы проповедовать Христа! А в конце концов он хочет строить две железные дороги в Азию, на что тоже, разумеется, потребуются деньги, возможно, даже еврейские; преждевременная смерть спасла его от необходимости лицезреть, как при Александре III Россия заключила союз с атеистически-католически-социалистической Францией и ее биржами.
У Достоевского есть еще и иные аргументы против социалистического материализма — никогда не будет хватать хлеба, говорит он устами Великого инквизитора; но наряду с этим приводит (в «Подростке») и такой аргумент: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Несомненно, важный вопрос… для сытого…
5. АНАРХИЗМ. СОЦИАЛИЗМ, РЕВОЛЮЦИЯ Достоевский противопоставляет народ индивидууму и требует, чтобы отдельный человек не только присоединился к целому, но и подчинился ему, растворился в целом; личность не должна быть изолированной. Достоевский неутомимо борется с «изоляцией личности». Наука, говорит он (в «Записной книжке»), вообще не может установить, где начинается одна личность и где кончается другая.
Обосновывая свое отношение к народу («народничество») и свое отношение к «почве» («почвенничество»), Достоевский допускает большое количество ошибок.
Прежде всего необходимо напомнить, что весьма неопределенное понятие целого у него включает в себя множество чрезвычайно разнородных понятийных элементов: народ — нация — государство — теократия, все эти понятия сливаются воедино. Например, можно воспринимать народ, народность в духе Достоевского и все же — или как раз поэтому — отвергать государство или даже теократию.
Далее Достоевский ошибается, приравнивая крайний индивидуализм к социализму; социализм так же, как Достоевский, подчеркивает целое в противовес отдельному человеку, различие заключается в понимании «целого».
Достоевский боится крайнего индивидуализма, изоляции, которая, согласно его формуле, ведет к самоубийству; его Кириллов (в «Бесах»), как известно, даже ломает голову над тем, сможет ли в конце концов сказать себе: ты подлинный царь, после чего возникнет новый человек, сверхчеловек… Достоевский здесь не видит, что этот сверхчеловек был составной частью процесса исторического развития, а не только проявлением крайнего индивидуализма…
Во всех этих вопросах Достоевский находится в противоречии с самим собой. Ведь его главный религиозный догмат — вера в бессмертие — представляет собой метафизическое и религиозное выражение его битвы, его борьбы за личность, и в этой битве, в этой борьбе он ослабляет свою позицию… политическим страхом.
Поэтому он видит в революционных устремлениях образованных людей, интеллигенции только избыток гордыни, дьявольской гордыни, которая заставляет их с пренебрежением относиться к народу, — вы должны перевоспитать себя, обращается он к московским студентам, должны научиться не пренебрегать народом!
Достоевский безо всяких околичностей отождествил стремление стать сильной личностью с террористическим анархизмом. Было уже подчеркнуто, что он недостаточно четко осознал понятие «анархизм»; его формула «все позволено» содержит в себе преувеличение. Есть различные разновидности и ступени анархизма.
В шестидесятые годы еще можно в известной степени оправдать Достоевского, когда он без оговорок ставит террористический анархизм на один уровень с социализмом; по крайней мере в России, как показывают программные документы того времени, эти понятия долго отождествлялись. Но уже в 1873 году Достоевский мог отделить Маркса от Бакунина точнее, чем он на это намекнул («Дневник писателя»), еще больше оснований для этого у него было, когда он писал «Карамазовых».
Если же и впоследствии он неправильно оценивал революцию, если он и тут не умел проанализировать мотивы, средства, масштаб, то это опять-таки можно объяснить лишь его философской и политической слабостью.
Оказавшись перед проблемой революции, Достоевский не мог закрыть глаза на то, что в Европе, во всех странах и государствах революция смягчает и устраняет абсолютизм; в результате революции Голландия, Англия, Америка, Франция, Пруссия, Австрия и т.д. преодолели церковный и политический абсолютизм. В этом смысле он был прав, считая Европу революционной, более того, считая ее, как и славянофилы, воплощением революции.
В 1848 году он, разумеется, был за революцию; когда в кругу петрашевцев Достоевскому задали сакраментальный вопрос, что делать, если крестьян нельзя будет освободить иначе, как восстанием, он ответил: «Так хотя бы чрез восстание!» И замечательно Достоевский описывает жен декабристов, которые посетили в Тобольске его и его соратников и дали им евангелие, — такие жертвы явно не были порождены атеизмом или преступными замыслами. Но после Сибири, после польского восстания и наступившей затем реакции Достоевский вспоминает слова: кто возьмется за меч, от меча и погибнет…
6. АРИСТОКРАТИЗМ — ДЕМОКРАТИЗМ В этой связи надо еще поговорить о демократизме Достоевского.
Я уже сказал, что взгляд Достоевского на мир и на жизнь аристократический, а не демократический, и что этот его аристократизм имеет философские и религиозные корни. Мне возразят, что Достоевский в «Дневнике писателя» часто очень горячо защищает демократизм; даже политические противники Достоевского ссылаются, например, на его статью 1876 года «Несомненный демократизм», в которой он защищает и признает демократизм русского общества. Достоевский говорит там, что русский демос ожидает прекрасное будущее, потому что полностью обеспечены «всеобщее демократическое настроение и всеобщее согласие на то всех русских людей, начиная с самого верху».
Здесь я вынужден возразить писателю, попытавшись уточнить некоторые понятия.
Я верю, что Достоевский поддерживает демократическое направление, что оно ему симпатично, но речь идет о качестве и степени демократизма.
В приведенном месте Достоевский сам оправдывает себя тем, что слово «демократический» истолковывает словом «народный»; однако мы знаем, что понятие «народ» он отождествляет с понятием «государство» и высказывается в пользу абсолютизма.
Нужно также учесть, что в приведенном месте он говорит о демократизации или обнароднении «самого верху», — разве «самый верх» народен, демократичен?
Можно согласиться лишь с тем, что Достоевский видит в русской аристократии больше элементов демократизма, <чем в аристократии западной;> само по себе это верно, так как старая русская аристократия была ближе к народу, но в культурном отношении, а не экономически или политически. В «Подростке» Достоевский набрасывает целую программу для русского аристократа, в котором он хотел бы видеть «тип всемирного боления за всех»; пусть в России всего тысяча таких людей, но ее будущее покоится на их плечах! Я знаю, мне скажут, что эти планы либерала Версилова не тождественны намерениям самого Достоевского, — не полностью тождественны, однако если они тождественны хотя бы наполовину, этого достаточно. Нет, Достоевский — аристократ, но был он бы милым, братски расположенным к людям аристократом а la «идиот». Для него довольно рeлигиозного и этического равенства, к экономическому и политическому равенству он равнодушен, ибо и такое равенство воспринимает с позиций религии и церкви.
Я готов допустить, что Достоевский ощущал себя «пролетарием»; мы, действительно, часто находим у него критические высказывания против помещиков-бездельников. И о литературной деятельности он судит столь же «демократично», как мы видели выше на примере его отношения к гонорарам Тургенева; в 1871 году он называет произведения Тургенева и Толстого «помещичьей литературой», толстовский Левин для него в 1877 году «барин», не способный избавиться от «праздношатайства», но это, я бы сказал, лишь негативный демократизм, как и вообще все его, несомненно, честное недовольство собственным экономическим и общественным положением. Шатов в «Бесах» совершенно правильно называет аристократом не только дворянина Ставрогина, но и самого себя, сына лакея.
Нет, в глубине души Достоевский верит только в людей «высших», «избранных».
С этой точки зрения следует оценивать, например, и его отвращение к буржуазии; он говорит точно так же, как Герцен и другие аристократы. Именно с такой же аристократической позиции он судит о массе, еще в 1846 году он приписывает массе лишь инстинкт и полное отсутствие образованности (письмо брату); еще в начале шестидесятых годов, составляя первую программу «почвенничества», писатель прежде всего выдвигал требование распространения в народе образованности. Только позднее он превратил народ в фетиш, с помощью которого надеялся преодолеть трудности и фиаско предшествующих программ. Но над этим народным фетишем стоит фетиш «высшего человека», фетиш царя.
Я уже упомянул, что Достоевский, например, часто высказывался против суда присяжных, следовательно, против демократического института. Мы знаем, он сам защищался от этого упрека и говорил, что хотел лишь, чтобы народ предоставили самому себе, чтобы не пытались им командовать сверх всякой меры. Почему, однако, Достоевский не указал, какие улучшения должны быть проведены в данных условиях?
Нередко и весьма настойчиво Достоевский выступал против крепостного права, а в своих произведениях рисовал его пагубные последствия, в частности, на примере музыканта Ефимова в повести «Неточка Незванова». Так же, как славянофилы и «народники», он восхищается русской «общиной» — но все это, в сущности, вовсе не демократические идеи. И его любовь к «бедным людям» недемократична; ведь демократизм — это признание труда, осуществляемой законом справедливости; демократизм — это совершенно новый взгляд на жизнь и мир. Религиозный взгляд Достоевского на мир и жизнь насквозь аристократичен.
7. НЕПРИЯТИЕ ПРОГРЕССА Достоевскому недостает понятия «развитие» и понимания развития. Это доказывают характеры всех его персонажей — они не развиваются, а воплощают готовые идеи Достоевского. В этом отношении весьма характерен Алеша, но также и Раскольников, да и все остальные.
Утвердиться в подобных воззрениях Достоевскому помогал А. Григорьев, который в журнале «Эпоха» (1864) посвятил ему открытые письма, где отвергал чрезмерный историзм. Эта полемика мне весьма симпатична, но нарушение меры не может дискредитировать правильный взгляд. Даже рассуждения Уоллеса, связывающие спиритизм с учением Дарвина, не дают права отвергнуть идею развития.
Только благодаря тому, что Достоевский реагирует на деятельность современников и изображает очень важные события эпохи, возникает впечатление, что перед нами летописец и философ истории; у него постоянно перед глазами живая картина периода примерно с 1846 по 1880 год, он анализирует содержание этого периода, является социальным философом этой эпохи.
Хотя я знаю, что в программе журнала «Время» Достоевский выступал за прогресс, более того — прогресс был стержнем его программы, если доверять слову «прогрессизм», однако самого писателя не только нельзя назвать человеком прогрессивным, но у него отсутствует понимание идеи развития. Будучи мистиком, он понимает историю апокалипсически, не как постепенное совершенствование, а скорее как ухудшение общественного строя, первоначально благого и прекрасного, — Петр Великий нарушил порядок, поэтому необходим не прогресс, а возвращение к русскому Богу и Христу, к носителю Бога — народу.
И в том, как он понимает историю, Достоевский — дуалист, история для него — проявление борьбы между добром и злом; борьба между Богом и сатаной развертывается и в истории человечества и русского народа, завершая исторический период, предшествующий власти Божьей. История не что иное, как иллюстрация мистических идей, и сама по себе лишена всяких ценностей.
Индетерминистская, мистическая вера в чудеса исключает представление о закономерном развитии общественной жизни; Достоевский — утопист, утопист прошлого; он радикален, даже революционен, но движется не вперед, а назад. Достоевский — явный и неприкрытый реакционер.
Я озаглавил эту главу «От Белинского к Уварову»; я мог бы ее назвать «От Белинского к Белинскому». От Белинского конца сороковых годов к Белинскому конца тридцатых годов. Белинский начал с того, что считал идею царизма святой и мистической и вместе с Гегелем умел успокоить себя мыслью, что все сущее разумно; позднее он признал, что все сущее неразумно; Достоевский в конце сороковых годов начал с этого вывода Белинского, а мистической святостью царизма кончил. Достаточно сравнить последний выпуск «Дневника писателя» со статьей Белинского о Бородине! Еще в 1861 году (в предисловии к «Ряду статей о русской литературе») Достоевский обнаружил в синтетической способности русского человека, в его способности вчувствоваться во все чужое дополнительное преимущество: он во всем находит разумное начало и допускает все, что хоть в какой-то мере служит общечеловеческим интересам. С течением времени настало ограничение, Достоевский смирился с русским цезарепапизмом, смирился, несмотря на весь свой внутренний скепсис. Монах спасет Россию — перед смертью Достоевский исповедался и причастился.