Повесть
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 1999
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ ИЗБРАННЫЙ КРУГ Повесть Познакомились они в электричке. Если бы кому рассказать, той же, например, Серафиме, вот было бы ядовитых насмешек! Серафима бы просто обхохоталась. Ну ты, мать, даешь. Уже в электричках знакомишься. Знаешь, кто сейчас знакомится в электричках? Девицы всякие подсиненные. Снимают клиентов на полчаса. Удобно: называется петербургский экспресс.
Откуда она взяла подсиненных девиц? На вокзале Лариса действительно разглядела две-три жуткие физиономии. Причем именно подсиненные — ночным образом жизни. Но сама электричка, тем более утренняя, шла наполовину пустая. На дачи расползлись, вероятно, еще в пятницу вечером, а чтобы просто так съездить за город, нынче дороговато. Билет до Березово и обратно — три дня жить можно. Так что никаких там особо подсиненных девиц. Неторопливо прошли по вагону трое мужчин и девушка с пружинистыми волосами, осмотрелись вокруг, выбирая, чуть поколебались, подумали. Наконец пришли к общему мнению и уселись рядом с Ларисой.
Она, помнится, тогда мысленно чертыхнулась. Все-таки рассчитывала, что до Березово к ней никто не подсядет. Человек первый раз в этом году выбрался на природу. Можно человеку немного побыть в расслабленности и покое? Тем не менее она сделала вид, что отодвигается, как бы освобождая место, и немедленно, согласно вагонным традициям, отвернулась к окну. Не дай бог, разговорчивые, еще о чем-нибудь спросят. Нет уж, пожалуйста, у вас свои заморочки, а у меня — свои.
Она чувствовала, что ее осторожно рассматривают. Взгляды, легкие, как комары, коснулись щеки и переместились на плечи. Ощущение было не из самых приятных. Лариса дернула головой. Назойливые комары исчезли. За окном проплывали борозды, уходящие в небо, серый перекопанный глинозем, обсаженные кустами канавы. Попыхивая дымком, ползли к горизонту два трактора. Мелькнула речушка, пенящая на камнях быструю воду. Гулко отозвался под колесами железнодорожный мост, и — пошла утягиваться назад защитная полоса деревьев. Открывались в просветах луга, полные трав, пологие склоны — запади шмелиного зноя…
Вот так это началось, ничего особенного не предвещая. Через полчаса она бы, вероятно, сошла, едва скользнув глазами по случайным попутчикам. Слишком много в мире людей, чтобы на всех обращать внимание. Но вдруг — тук-тук-тук! — что-то посыпалось неподалеку от нее, что-то лихорадочно зашуршало, поехало, упало на пол.
— Ах! — испуганно воскликнула девушка.
— Держи! Держи!.. — это уже вклинился мужской торопливый голос.
— Ах, черт! Руки дырявые!..
— Что теперь завязывать? Не надо завязывать, подбирай!..
Оказывается, у мужчины, который сидел напротив, лопнул пакет с печеньем. Зачем ему только понадобилось вытаскивать из сумки полиэтиленовую упаковку? Угостить ее, что ли, хотел? Вот и угостил, постарался. Яркие песочные кругляши желтели на линолеуме между скамеек. Два из них как-то очень беспомощно разломились. Лариса нагнулась, не в силах видеть, как валяется под ногами нежная выпечка. Раздался резкий удар, будто хлопнулись два бильярдных шара. Она вскрикнула, посыпались из глаз искры. Мужчина, сидевший напротив, тер ушибленный лоб. Значит, тоже наклонился вперед, вот растяпа! Лариса отпрянула, прижав больное место ладонью. А мужчина так же отпрянул и впервые посмотрел ей в глаза.
На лице его отразилась растерянность.
— Ради бога, простите, — смущенно сказал он.
Позже, перебирая подробности этой их неожиданной встречи, перелистывая всплывающие детали и будто взвешивая на весах каждую реплику, Лариса в таком же, каком-то неожиданном озарении догадалась, что конфуз с печеньем возник, скорее всего, не случайно, что таким образом была создана ситуация, когда они могли бы вполне естественно познакомиться, подружиться, быть может, или по крайней мере обратиться друг к другу. А дальнейшее зависит уже от умения развить ход событий. Вероятно, они не в первый раз разыгрывали подобное представление. И необязательно, кстати, с печеньем, якобы непроизвольно просыпанным на пол. Здесь, скорее всего, возможны были и другие сценарии. Главное — вывести собеседника из состояния мрачного ступора, осторожно вскрыть раковину, защищающую от посторонних мягкое тело души, раздвинуть привычную настороженность, без которой у нас просто не выжить, чтобы он, собеседник, расслабился бы, размяк, тоже потянулся навстречу, забыл бы хоть на минуту, что все люди — враги, стал бы самим собой.
Такие вот умелые ловцы человеков.
Впрочем, тогда, в электричке, ей даже в голову не пришло ничего такого. Преднамеренность этого происшествия осталась где-то за кадром. Искренность их переживаний сомнения не вызывала. Было много смущения, вздохов, скомканных и потому очень трогательных извинений, много соболезнований, упреков в неловкости, советов, как теперь лучше поступить. Чувствовалось, что они действительно хотят загладить свою вину. Марьяна, девушка с пружинистыми волосами, протерла Ларисе ушибленное место одеколоном. Второй мужчина, подсохший, как ящерица, предложил ей сделать массаж затылка. Отличная, между прочим, штука, я это давно практикую. А третий — парень в неброском спортивном костюме , ужасно плотный, квадратный какой-то, видимо сильно накачанный, когда страстные переживания минуты через три начали затихать, заявил, что поскольку они причинили девушке физическую и, более того, моральную травму, то теперь они как люди порядочные обязаны чем-то это ей компенсировать.
— У нас тут неподалеку дача, — сообщил он. — Мы вас приглашаем — на шашлыки, ну и такое прочее. — Сразу же добавил, предупреждающе выставив ладонь с твердыми пальцами. — Не подумайте только, мы там не какие-нибудь прилипалы. Я лично гарантирую вашу неприкосновенность.
Он карикатурно, как борец в цирке, поднял и напряг руки. Под натянутой тканью костюма вздулись шарообразные бицепсы.
— Правда, поехали, — сказал мужчина, с которым она ударилась.
Это предложение Лариса вежливо отклонила.
Зато пришлось, и здесь отказываться было уже неловко, попробовать злополучное печенье — запить его морсом, который предложил человек-ящерица. При этом он клятвенно заверил ее, что этот морс не абы там что-нибудь, а исключительно натуральный. Можете не беспокоиться, никакой нынешней химии. Старинный рецепт, от прадеда, я его каждый год готовлю. Налил стаканчик и поднес его, пристроив на раскрытой ладони. Клюквенная жидкость плеснулась, когда электричка начала притормаживать.
Человек-ящерица быстро сжал пальцы.
— Спасибо, — растроганно поблагодарила Лариса.
Вот как состоялось это знакомство. Между прочим, Лариса уже тогда почувствовала, что электричка им как-то не очень подходит. И не то чтобы они производили впечатление людей состоятельных, — нет, рубашки, джинсы, кроссовки, на первый взгляд, были самые обыкновенные; у того, кто в спортивном костюме, — стандартная наплечная сумка, в сумке — термос, пластмассовые стаканчики, бутерброды, надо сказать, не слишком затейливые. Если не присматриваться специально, эта четверка ничем не выделялась среди остальных пассажиров. И вместе с тем ощущалось, что все-таки они не из этого антуража: и рубашки какие-то очень ладные, сидящие удивительно по фигуре, не в любом магазине такие рубашки отыщешь, и джинсы — неброские пусть, но тоже явно не из дешевых, и кроссовки — вглядишься, и ясно, что стоят совсем недешево. Не на электричке им пристало бы ездить, а на собственных тачках, причем даже не на «жигулях», а на чем-нибудь этаком, из иностранных моделей. Лариса в данном вопросе совершенно не разбиралась. Ну там — «ауди», например, «пежо» или что-нибудь в этом же роде.
Кстати, несколько позже выяснилось, что машины у них все-таки есть. Причем именно не «жигули», а, как Лариса и думала, «ауди», «пежо» и «ромеро». А у девушки с пружинистыми волосами — легкая «лама» выпуска всего лишь прошлого года. И такие же, как одежда, — неброские, элегантные, спокойных блеклых расцветок. Дешевые так же только на взгляд профанистого обывателя, но для тех, кто имеет понятие, свидетельствующие и о цене, и о вкусе.
Правда, собственными машинами они почти не пользовались. Разве только когда через пару недель съездили в Старый Сегеж. Собственно, тогда Лариса и смогла лицезреть их средства передвижения. А так и «ромеро», и «ауди», и «пежо» дремали в чистеньких гаражах. Ну — Марьяна, как звали девушку, раз в неделю смотается по каким-то делам. Какие у нее дела? Туда и обратно. Объясняла, что лично она машину терпеть не может. Машина слишком связывает человека. Дело не в техосмотрах, ремонте или необходимости ее заправлять, дело в том, что об этих и многих других вещах следует помнить. Сознание таким образом порабощено. Машина — одно из дурацких излишеств нашей цивилизации, где уже не столько человек использует технику, чтобы облегчить себе жизнь, сколько техника — человека, диктуя ему цепь связанных между собою поступков. В итоге — жуткое сцепление обстоятельств, которые тебя перемалывают. А человек — это прежде всего свобода от обстоятельств: от необходимости самому добывать себе пищу , от необходимости самому строить дом и заботиться о его содержании, от необходимости самому шить одежду и передавать знания детям. Главное же — от необходимости все время об этом помнить. Возрастание личной свободы есть признак культуры. Я хочу быть свободной и потому отвергаю искусственные потребности…
— Честно говоря, пока наблюдается противоположное, — сказала тогда Лариса. — С утра до вечера крутишься в колесе, ни одной свободной минуты. Сумасшествие какое-то, некогда о себе подумать.
— А уж это, моя дорогая, кто что выбирает. Можно выбрать беличье колесо, и в этом тоже есть свои преимущества: жизнь заполнена, по крайней мере не надо ни о чем думать. А можно рискнуть и сделать шаг в сторону, выбрать свободу, и лично я выбираю именно свободу от обстоятельств.
Она, вероятно, была права. В слове «свобода» присутствовал странный будоражащий привкус. Голова у Ларисы кружилась, как от бокала вина, и плывущее сердце ныло, словно перед опрометчивым шагом. Что-то такое, наверное, чувствуют наркоманы при виде дозы. Сейчас отбудешь в другую страну, где нет ни печали, ни неприятностей, к ярким цветам, к загадочным одуряющим ароматам, к людям, что просто живут, а не крутятся в безнадежности. До чего, вероятно, здорово ни от кого не зависеть.
Но все это действительно было позже. А пока пощипывал нёбо вкусный клюквенный морс, скорострельными вспышками било солнце в мелькающих разрывах деревьев, электричка, как будто во сне, проваливалась в сияющее пространство.
Мужчину, у которого так кстати лопнул пакет с печеньем, звали Георг.
— Георгий? — Ларисе показалось сперва, что она ослышалась.
Нет, не ослышалась, именно Георг, не следует путать. Георгий — это славяно-греческое произношение, ближе к церковному. Мы же — люди северные, близкие к Скандинавии. Георг — так будет правильнее во всех смыслах.
— В каких?
— В смысле нашей твердости и непреклонности.
Ну что ж, Георг так Георг. У остальных, между прочим, имена были нисколько не лучше. Ну, Марьяна — это все-таки еще что-то привычное. А вот подсохшего, будто ящерица, с выпученными глазами звали Земекис. Земекис? Есть, кажется, такой режиссер? Благодаря телевизору, Лариса немного разбиралась в современной кинопродукции.
Мужчина, похожий на ящерицу, не возражая, кивнул:
— Правильно, но к тому Земекису, я, конечно, отношения не имею. Что есть имя — условность для обозначения индивида. «Голый звук», если пользоваться некоторыми философскими определениями. Имя, к сожалению, уже давно оторвано от человека. Первосущность утрачена, смысловая его начинка больше не считывается. Вас, извините, как звать? Лариса? Лариса в переводе с греческого означает «чайка». Извините, вы эту «чайкость» как-то в себе ощущаете?
Он слегка устрашающе, но одновременно с иронией выкатил на нее глаза желтоватого цвета. Сузились тугие зрачки. Лариса оторопела. После этого третье имя уже не выглядело удивительным. Тем более что и Мурзик, как звали парня в спортивном костюме, глядя на нее, так умильно и простодушно расплылся в улыбке, так склонил голову и потерся о плечо твердым ухом, что мгновенно стало понятно: иначе, как Мурзиком, не назовешь. Плутовская кошачья физиономия с толстыми, короткими усиками над верхней губой. Женщины, вероятно, от этих хищных усиков без ума. В общем, Мурзик и Мурзик. Если его самого устраивает, ради бога!
Лариса даже находила это забавным. Она вместе с огненной электричкой проваливалась в луговые просторы. Жаркие взмахи теней распластывались по окнам, заворачивался в вагоне сквозняк, грохот колес перемалывал муторность, накопленную в Петербурге. Разве в такое утро можно чувствовать себя несчастной? И почему она вдруг решила, что у Земекиса глаза, как у ящерицы? Вовсе не как у ящерицы; наоборот — человеческие, теплые, согревающие. И Марьяна, похожая на креолку, просто великолепна. И проникновенная вежливость, с которой к ней обращался Георг, заставляла вспомнить, что она — все-таки женщина. Тридцать четыре года, знаете ли, еще не возраст. Смешно он рассказывает о поездке в Варшаву? Смешно! Вот и смейся, и нечего думать ни о каких неприятностях.
— Значит, проводили до поезда? — весело переспросила она.
— Проводили. И весь караул на прощание откозырял…
Ей уже давно не было так легко. Хотелось то ли петь, то ли танцевать прямо в вагоне. Мурзик достал бутерброды, и она с удовольствием уплела сразу две штуки. Земекис, подождав, чтоб доела, показал смешной фокус на пальцах: видите теннисный шарик? Сжимаю кулак, оп! — ладонь пустая. Марьяна рассказала подходящий к ситуации анекдот. Ползут три пьяных мужика по железнодорожным путям. Первый: «Что-то ступеньки здесь чересчур крутые » . Второй: «А перила, наоборот, слишком низкие». Третий: «Ничего, ребята, вон уже лифт едет…». Лариса без стеснения хохотала во весь голос. Ей безразлично было, что на нее оборачиваются. Вдруг подтянулась к окну знакомая до испуга станция: иссохший карьер, две серые башенки на здании из песчаника. Неужели Березово? Куда провалились целые полчаса? Боже мой! Она, как подброшенная, вскочила, хватаясь за воздух. Что?.. В какую сторону ближе?.. Где вещи?.. Георг, оказывается, уже держал на весу ее сумку.
— Ничего-ничего, успеете. Еще не остановились…
Проводил до тамбура и, перегнувшись, поставил сумку рядом с вагоном. Поднял ладонь, прощально повел ею из стороны в сторону.
Неожиданно вспомнил:
— А телефон у вас, простите, имеется?
— Да-да, конечно… — торопливо сказала Лариса.
Правда, хватило ума дать ему рабочий номер, а не домашний. Стукнувшись резиновыми прокладками, сомкнулись двери. Электричка дернулась. Лариса тоже повела ладонью по воздуху. Ослепительными лепестками затрепетало по окнам солнце. Настроение у нее было отличное.
И пока она шла к лагерю меж берез, оправдывающих название станции, и пока ждала Кухтика, который примчался, будто выстреленный из рогатки, — смешные шортики, лямки крест-накрест на голом теле, — и пока они вместе гуляли по тихому озеру, и пока Кухтик рассказывал про какого-то страхолюда, который прошлым вечером залетел к ним в спальню: представляешь, крылища вот такие, и там, в морде, — зубы, а Гринчата, оба, как зафинтюлят по нему подушками!.. — и пока он с интересом расспрашивал, как там Тимоша, а Лариса обстоятельно отвечала, что Тимоша там ничего, окончательно обленился, дрыхнет целыми днями, минтай не ест, только хек, что это за кот такой ненормальный, — и пока сам Кухтик усердно сметал пироги и длинные ореховые конфеты, запивая все это «фантой», нагревшейся и шибающей газировкой, Лариса чувствовала все ту же необыкновенную легкость, которая охватила ее еще в электричке. Можно было оттолкнуться от берега — и воспарить над зеленой озерной ряской, можно было ступить на траву — и ни одна былинка не согнулась бы под ее тяжестью, можно было беззвучно заскользить по лугам до самого горизонта. А уже вечером, дома, кутаясь от комаров в простыню, уминая подушку и спихивая пристраивающегося буквально нос в нос Тимофея, она вспомнила просыпанное меж скамеек печенье, клюквенный морс, выпуклые глаза Земекиса, умильного Мурзика, брошенные по смуглым плечам волосы яркой Марьяны, Георга, сжимающего ладонь в прощальном приветствии, — и вздохнула, сладко и медленно, погружаясь в умиротворяющую дремоту. Ей было жаль, что все так быстро закончилось…
Однако ничего, как выяснилось, не закончилось. Уже на следующий день Георг прямо с утра позвонил ей на работу, напомнил о вчерашнем знакомстве, как будто она могла так быстро его забыть, пригласил в кафе: немного посидим, выпьем по чашке кофе; и потом стал звонить чуть ли не ежедневно — то опять-таки приглашал куда-нибудь, например на просмотр фестивального фильма, то на выставку, то просто так, поболтать ни о чем три-четыре минуты. Девочки из редакции уже начали узнавать его голос. Звонко кричали, почти не отводя ото рта трубку: «Эй, Ларка, твой приятель названивает. Подойдешь или соврать, что тебя нет?..» Так у них в отделе принято было шутить. Даже Ребиндер, если в этот момент оказывалась у телефона, высоко поднимала брови, но сдерживалась и Ларису все-таки подзывала. Хотя, случалось, что могла рявкнуть под настроение: «Прошу не занимать служебный телефон личными разговорами!..» Что же до Серафимы, сидящей, кстати, ближе всех к аппарату, то на правах лучшей подруги она только что не залезала в наушник — прямо вся подавалась туда, когда Лариса брала трубку, лицо у нее вытягивалось, а уши начинали подергиваться, как у летучей мыши. Что она там вылавливала из кваканья, просачивающегося сквозь пластмассу? Тем более что Георг, догадываясь, вероятно, о множестве любопытных ушей в конторе, долгих и слишком интимных разговоров не заводил, помнил о времени, укладывался действительно в три-четыре минуты: договориться о встрече, коротко пошутить, спросить, как дела, рассказать что-нибудь интересное.
Вежливость его просто не имела границ. Перед кафе, например, он предупредил ее специально:
— Имейте в виду, что приглашение не накладывает на вас никаких обязательств. Это не тот случай, когда «кто ее ужинает, тот ее и танцует».
— Я понимаю, — немного смутившись, сказала Лариса.
А Георг посмотрел на нее сверху вниз и суховато заметил:
— Вообще-то говоря, сомневаюсь.
Впрочем, он тут же смягчил строгую менторскую интонацию.
— Не хотелось бы превращать наше знакомство в обыкновенный флирт. Когда двое встречаются, «танцуют» некоторое время вместе, а потом расходятся. Потому что встречались они именно для того, чтобы «потанцевать». Надеюсь, что у нас будет не так.
А после кафе, кстати, более похожего все-таки на дорогой ресторан — знакомый хозяин, отдельный столик за выступом, образующим как бы ложу в театре, хрупкая орхидея, спиртовочка, чтобы поджаривать ломтики мяса, — поймав такси и подвезя ее к самому дому, между прочим даже не сделав попытки подняться наверх , он задержал Ларису и несколько развил эту тему:
— Давайте не будем спешить, — сказал он, почти без щелчка прикрыв дверцу машины. — Я ни на чем не настаиваю и, разумеется, настаивать ни на чем не буду. Вы — женщина взрослая, вы сами способны определить, что вам нужно. Подумайте, прислушайтесь к себе, присмотритесь. Я вас только очень прошу: пожалуйста, без порывов. Порывы развеиваются так же быстро, как возникают. Пусть это будет осознанное и, главное, не скоропалительное решение.
Он взял ее руку и на секунду прижал к губам. Ладонь, как показалось Ларисе, обожгло то ли огнем, то ли арктическим холодом. Она чуть не выдернула сразу же задрожавшие пальцы. Впрочем, уже через мгновение все прошло. Георг неожиданно подмигнул и выпустил руку.
— И еще я вас очень прошу: не надо трагедий. Не надо хмуриться и, как при обмене квартиры, взвешивать все «за» и «против». Доверьтесь жизни. Увидите: все решится как бы само собой. Жить надо легко, иначе не получаешь от этого удовольствия.
Он достал из пластикового мешка коробочку с орхидеей и, просунув мизинец в бантик, подал Ларисе.
— Вот, пожалуйста, пусть она вам — напоминает. Иногда добавляйте сюда немного воды.
На Ларису эта обходительность действовала чрезвычайно. Рассеивалась черная пустота, вспыхнувшая три года назад, после развода. Жизнь уже не удручала скучноватой никчемностью. Холод, сосущий сердце, размыкал жадные губы. Правда, существовал некий Толик, с которым она познакомилась еще прошлым летом. Осенью они вместе ездили за грибами под Каннельярви, зимой, если удавалось куда-то пристроить Кухтика, ходили в Кавголово на лыжах. Толик уже считал, что вправе на что-то рассчитывать: пару раз, провожая Ларису домой, довольно-таки неумело поцеловал ее в тусклой парадной. А однажды, в компании, где собрались по какому-то случаю несколько человек, выпив для храбрости, вдруг пододвинулся и облапил ее за плечи; сидел, довольный собой, снисходительно посматривая на окружающих. Лариса чувствовала себя дура дурой. Минут через пять осторожненько, чтоб не обидеть, выскользнула из объятий, — объяснила, чуть покраснев, что ей так не слишком удобно. Толик все равно весь вечер чуть ли не лоснился от гордости, непрерывно трогал ее то за талию, то за локти; согнутым пальцем провел вдоль щеки, где якобы прилипла соринка, навалился бедром, так что юбка у Ларисы угрожающе затрещала.
Серафима тогда весьма резонно заметила:
— Мужиков, к сожалению, не переделаешь, и не пробуй. Каждый дурак считает, что по сравнению с тобой он — Господь Бог. И упаси тебя хотя бы намекнуть, что это не так. Самое тяжелое оскорбление — никогда не простит.
— А может быть, мне бог и нужен? — сказала в ответ Лариса.
— Такой? — Серафима выразительно повела бровью к концу стола. — Ну знаешь… Это не бог, это — идол.
— Не поняла…
— Тмутараканский болван.
Толик, почувствовавший, что его обсуждают, расплылся в идиотской улыбке.
— Вот видишь, — подвела черту Серафима.
Завидовала она ей, что ли? Сиреневые с яркой проседью космы выглядели чудовищно. Малиновые румяна на щеках — как у клоуна в цирке. Тоже — тридцать четыре года, без мужа, зато с ребенком. Половина женщин в Санкт-Петербурге пребывает в таком состоянии. Точно болезнь какая-то, и как лечить — непонятно.
Толик же был по крайней мере надежен. Предполагалось, что летом, когда квартира Ларисы освободится, она его пригласит. Сам он, взрослый здоровенный мужик, до сих пор жил с матерью. Привести туда женщину, даже будущую жену, было нельзя.
— Мама не примет этого, — с досадой говорил он. — Пойми, она другой человек, из другого времени. Ей невозможно ничего объяснить.
— А ты пробовал? — с сомнением спрашивала Лариса.
— Много раз.
— Ну и что?
Толик лишь безнадежно махал рукой.
Теперь он тоже позванивал, к счастью, не на работу, а только домой, и пока еще не слишком настойчиво, но все-таки очевидно интересовался, куда это она вдруг запропастилась, когда лето наконец наступило, где она пребывает целыми днями, если Кухтик уже две недели как в лагере, и почему так упорно откладывается то, чего ждали с зимы и что лично ему казалось давно решенным.
— Мы же с тобой договаривались? — неизменно напоминал он в начале или в конце разговора. — Или мы с тобой все-таки не договаривались? Если мы с тобой не договаривались, так и скажи…
Тон его становился все более нервным.
А Ларисе почему-то припоминались промокшие ноги, стиснутые креплениями, боль в лодыжках, отсыревшие варежки с въевшимися в шерсть ледяными кожурками, утомительная снежность полей, где человеческие фигуры выглядели лишними, холод неба, бледные солнечные сполохи, искрящиеся на склонах, и посвистывающий, как паровоз, мужчина, вспарывающий целину острыми концами лыж. Казалось, что он так и уйдет, не оглядываясь, за горизонт. Толик утомлял ее своей неиссякаемой жизнерадостностью. Ларисе, если честно, было с ним скучновато. В этом смысле Георг занимал гораздо более выгодные позиции: ничего от нее не требовал и не считал, что ему здесь что-то обещано. Лариса даже на первых порах пугалась, что вот он возьмет, например, и никогда больше не позвонит. Ни его адреса, ни телефона она не знала. Если исчезнет, значит, уже — никаких вариантов. И потому она буквально подскакивала теперь каждый раз, когда старенький аппарат в их отделе испускал загробные хрипы. У нее при каждом таком звонке холодело в груди.
Серафима однажды сказала с внезапной досадой:
— У тебя голос меняется, когда ты с ним разговариваешь. Ларка, смотри…
— А что смотреть?
— Кинет.
— Ну и пусть кинет, — Лариса демонстративно пожала плечами. — Начихать. Да ладно, Фима, не переживай. В конце концов, что я такого теряю?
И, видя, как Серафима уткнулась сиреневыми своими лохмами в клавиатуру, торопливо добавила, почему-то чувствуя себя виноватой:
— Ну я пока еще сама ничего не знаю. Ну что ты, Фима? Там видно будет…
Беспечность ее, конечно, была наигранной. Просто ей не доводилось раньше общаться с такими людьми, как Георг. Складывалось впечатление, что он знает — все. Зашла как-то речь об истории Франции: битва при Креси состоялась, оказывается, в 1346 году, битва при Азенкуре, когда французы были разбиты, в октябре 1415-го, в 1431-м Жанну д’Арк сожгли в Руане по обвинению в колдовстве, реабилитирована процессом 1456 года, в начале двадцатого века причислена к лику святых. Церкви герои не требуются, церкви нужны только мученики. Для Франции, кстати говоря, это вообще характерно. Еще Меровинги (была такая династия) соединили беспечность галлов и ярость германских племен. Экзальтированность, которая при этом возникла, обрела форму государственного романтизма. Отсюда — безудержная экспансия наполеоновских завоеваний. Но отсюда же и странный талант схватить суть явления. Понимать мир не разумом, а прежде всего — пылкостью сердца. Когда в восьмидесятых годах прошлого века взорвался в Индонезийском архипелаге вулкан Кракатау, колоссальные выбросы пепла изменили состояние атмосферы. Закаты были тогда необычного насыщенно-яркого цвета, и увидели это, разумеется, практически все, но художественно выразили только французские импрессионисты, положив тем самым начало новому направлению в живописи. Не случайно их в тогдашнем мире считали уродами. Все по-настоящему новое выглядит в момент зарождения как уродство. Христианство первоначально возникло из искажений иудаизма; первые невзрачные млекопитающие казались уродами среди могучих рептилий. Где, однако, теперь древнее Еврейское царство, блиставшее славой, и куда делись хищные, покрытые костной броней динозавры?
Дело здесь было вовсе не в количестве знаний. Толик тоже любил блеснуть какими-нибудь парадоксальными сведениями. Поразить Ларисино воображение, скажем, тем, что известной Куликовской битвы, оказывается, не было. Слышал, видимо, отголосок какой-нибудь газетной сенсации. Ну и что? Изолированный факт, вне смысла истории. Георг же, когда Лариса что-то такое пискнула, желая, не без тщеславия, тоже блеснуть парадоксом, очень вежливо объяснил, что почти все великие битвы с военной точки зрения абсолютно бессмысленны. Монгольское иго после сражения на поле Куликовом держалось еще ровно сто лет. А возьмите Бородино, в чем смысл этого кровавого столкновения? Стратегическая идея, которую осуществлял Барклай-де-Толли, заключалась в том, чтобы до предела растянуть коммуникации наполеоновских войск, перерезать их, то есть, конечно, коммуникации, а не войска, и в итоге дезорганизовать снабжение шестисоттысячной армии. Собственно, это и было осуществлено Кутузовым несколько позже. Блокированный в Москве и лишенный резервов Наполеон был вынужден отступить. Однако если бы не Бородинская битва, где, кстати, русская армия потеряла сорок четыре тысячи человек, бегство французов из Москвы последовало бы гораздо раньше. Бородино — это просто стратегическая ошибка. Другое дело, что любому народу для осознания самого себя необходимы колоссальные жертвы. Причем не обязательно, чтоб это были победы, допустимы и поражения. Косово, за которое сейчас бьются сербы с албанцами, символ как раз такого грандиозного катаклизма. Здесь главное, чтобы жертв было много. Тогда они, как волшебный огонь, озаряют историю. Создается национальный образ, который превращает обывателей в граждан. Из хаоса личностей возникает единое государство. Так было всегда. Чем больше жертв, тем мощнее идеологическое воздействие.
— Как это жестоко, — несколько оторопев, сказала Лариса.
— Зато «и будет помнить вся Россия про день Бородина». Вы этот отрывок в школе заучивали? — Георг осторожно, точно боясь повредить, снимал обертку с твердого шоколада. Дело происходило в каком-то маленьком, но дорогом ресторанчике. — Жизнь — это единственное, что обладает реальной ценностью. Все остальное: деньги, карьера, признание, положение в обществе, историческая справедливость, величие государства — только внешность того, за что было заплачено. Это закон мироздания: хочешь что-то иметь — плати жизнью.
— Своей? — спросила Лариса, не притрагиваясь к шоколаду.
— Если по-другому не получается, тогда — своей.
Он разломил плитку на две неравные части, вытер пальцы салфеткой, поправил шапку волос, охватывающую голову с двух сторон. Взгляд светлых, немного холодных глаз завораживал. Лариса передергивала плечами. Это был холод высоких мыслей, разреженная атмосфера вершин, куда она прежде не поднималась. Крохотный случай давал возможность воспарить к обобщению, а с высот обобщения, будто с небес, видны были некие закономерности. Мир представал в блистающем смысловом объеме. Куда там Толику с его сенсациями, почерпнутыми из газет.
Кстати, и занятия у Георга были под стать его рассуждениям. Еще в начале июня, когда они сидели в первом своем кафе, откуда потом и образовалась та орхидея, Лариса, расслабленная обстановкой и вместе с тем сильно заинтригованная, как бы ненароком спросила:
— А чем ты, собственно, занимаешься?
— Живу, — весело и без запинки ответил Георг. — Это самое интересное, что пока можно придумать.
— Нет, я имею в виду — где ты работаешь? Чтобы жить, как мне кажется, надо прежде всего на это «жить» зарабатывать…
— А ты сама как думаешь?
— Я?
— Да, именно ты,
— Ну я не знаю, — растерянно сказала Лариса.
Она действительно терялась в догадках. Ведь не в фирме же, торгующей водкой или косметикой, он работал. С другой стороны, ученым или преподавателем его тоже трудно было представить. Объяснить она ничего не могла, просто чувствовала.
— Ладно, сдаюсь…
Георг таинственно подмигнул.
— А ты поверишь, если я скажу, что делаю предсказания?
— Предсказания?
— Да.
— И что же ты предсказываешь?
— Будущее, естественно.
— А разве это возможно?
— В целом — нет, но иногда, в отдельных случаях, — получается.
На астрологию какую-нибудь он намекал, что ли? И астрологов, и экстрасенсов в последние годы расплодилось великое множество. В каждой газете — реклама о чудодейственных исцелениях.
Лариса, беззвучно положив вилку, насторожилась.
Выяснилось, однако, что к астрологии Георг никакого отношения не имеет. Числится консультантом одной довольно крупной финансово-промышленной группы. А предсказания его касаются исключительно сферы валюты и ценных бумаг. Если называть по-научному, то — аналитическое прогнозирование. Он немедленно проиллюстрировал это конкретным примером. Вот недавно разразился грандиозный финансовый кризис на азиатских биржах: рухнула экономика Индонезии, Южной Кореи и некоторых других стран, считавшихся до этого процветающими. Отставим пока в стороне причины, приведшие к катастрофе. Посмотрим в какой мере это касается лично нас. Глубину кризиса мы можем определить по так называемому индексу Доу-Джонса, он показывает степень падения стоимости ценных бумаг. Зная время прохождения денег из одного региона в другой и примерно зная резервные фонды ведущих банков, — эта информация, в общем открытая, ее только требуется уметь найти и извлечь, — зная скорость банковских операций: оформление денег, изъятие денег, скорость продвижения сопровождающих их документов, мы довольно точно можем сказать, когда эта волна докатится до России. А здесь, опять-таки оценив мобильность резервов, имеющихся у правительства, быстро, хотя бы на пальцах, прикинув возможности банков, которые, кстати, невелики, примерно зная объем платежей и прикрывающий их объем налоговых поступлений, мы в состоянии предсказать, когда начнутся резкие перепады на бирже. Причем будет ли это обвал или, скажем, медленное понижение, по каким обязательствам, акциям и бумагам оно будет выражено сильнее всего, сколько будет продолжаться падение и когда остановится, на каком приблизительно уровне будет зафиксирован новый курс.
— Что из этого следует?
— Что? — переспросила Лариса.
— Из этого следует, что мы можем начать крупную биржевую игру. Скупать доллары или, наоборот, продавать доллары, придерживать государственные облигации или сбрасывать их на рынок громадными партиями. Специалисты знают, какие тут скрыты возможности. Даже из копеечной разницы можно извлечь просто колоссальные суммы. Счет здесь будет на миллионы, на сотни миллионов, на миллиарды…
Лариса была даже несколько разочарована:
— Так просто?
— Все гениальное — просто, — чуть сжав чашечку с кофе, сказал Георг. — Простота есть отличительное качество гения. Прост Пушкин: его стихи доступны даже школьникам младших классов. Очень прост Дарвин: об эволюции слышал, наверное, каждый житель Земли. Прост даже Эйнштейн: суть его теории можно изложить тремя фразами. Правда, здесь наличествует один принципиальный момент. Именно гении создают эту необыкновенную простоту… Точно так же и в области аналитического прогнозирования. Мало обладать лишь механической информацией о потоках финансов: набором коэффициентов, сведениями об активах, пассивах и других скучных вещах. Мало знать способы обращения денежных документов. Это, конечно, необходимо, но одного этого еще недостаточно. Надо прежде всего почувствовать соотношение между ними, требуется увидеть «картинку», в которой они, как живые, перетекают друг в друга, — выделить в ней ключевые моменты, связать их, построить интуитивный «сюжет» и не столько уже расчетами, сколько на озарении предсказать кульминацию. Конечно, просто. Все вообще очень просто, если подумать. Однако простота эта — итог гигантской работы…
Он недовольно, как ребенок, насупился. Лариса поспешно накрыла его ладонь своей.
— Здорово ты излагаешь.
— Умение излагать есть качество, необходимое аналитику. Если я не смогу объяснить, кто мне поверит?
— Много приходится говорить?
— С утра до вечера.
— И тебе платят за это?
— Как видишь…
Платили ему, по-видимому, неплохо. Спрашивать о конкретных цифрах Лариса, разумеется, не осмеливалась, но и без расспросов было понятно, что первое впечатление, еще в электричке, не обмануло ее. Скромность скромностью, а деньги у Георга имеются. И не только на ежедневные траты, а именно столько, чтобы о них можно было не думать. Свидетельствовали об этом многие его устоявшиеся привычки. Ездил Георг почти исключительно на такси, общественный транспорт презирал всей душой: людские консервы, не переношу, когда ко мне прижимается что-то потное. Утверждал, что в центре города вообще быстрее ходить пешком. Цветы покупал те, что нравятся, невзирая на цены. А все три кафе в тихих улочках, куда они заходили, хоть и не выделялись ничем среди других, подобных им заведений, однако сразу же давали понять, что — не для обычного посетителя. Лариса даже думать боялась, сколько там стоит не слишком роскошный ужин: вино из бутылки, которую официант обмахивает, прежде чем поставить на столик, легкие, с возвышенными названиями, затейливые салатики, необыкновенная зелень, соусы в фарфоровых соусничках, тарталетки, орехи, стружечки телесного сыра. Ну а кофе там подавали с такими крохотными пирожными, что на первых порах их было просто страшно брать в руки. Обходилось это, наверное, как минимум, в ее месячную зарплату. Если уж банальная пепси-кола стоила раз в десять дороже, чем в киоске на улице.
Лариса всем этим совершенно искренне возмущалась. И ее по-настоящему задевало, что Георг в ответ на самые уничижительные ее тирады, произносимые, впрочем, вполголоса, чтобы не слышали официанты, лишь посмеивался, глядя, как она закипает, и снисходительно говорил, что ничего-ничего, денег хватит. Его это почему-то не волновало. Но однажды, когда Лариса буквально есть не хотела от распирающего ее справедливого негодования: нет, представьте себе, чашечка кофе почти тридцать рублей!.. — он как-то посерьезнел, что с ним бывало, в общем, не часто, дождался паузы в клокочущем монологе, остановил продолжение взглядом, вздохнул, чуть прищурился и, положив вилочку на салфетку, коротко объяснил, что никакой обдираловки здесь в действительности не существует, платят они в пять раз дороже вовсе не за чашечку кофе, кофе здесь ни при чем, кофе — это просто условность; платят они за то, чтобы в это кафе ходили только вполне определенные люди.
— Цены в данном случае не средство наживы. Цены — это барьер, который ограждает данное место от посторонних. Нечто вроде допуска на режимное предприятие. Вот посмотри…
Какие-то парень с девушкой именно в эту минуту заглянули в кафе, остановились у стойки и недоуменно воззрились на ценники. Кажется, они не верили своим глазам. Наконец, девушка фыркнула и высоко вздернула брови. Парень тоже закрутил головой, и они, слегка ошарашенные, направились к выходу.
— Видишь? Здесь не за кофе платят, а за спокойствие и комфорт.
Умом Лариса с ним до некоторой степени соглашалась, но в душе, тем не менее, оставался неприятный осадок. Жуткие цифpы на ярлыках как бы обесценивали и ее тоже. Работаешь, работаешь, будто проклятая, горбатишься, прихватывая зачастую праздники и выходные, выслушиваешь замечания от Ребиндер, терпишь бестолковость девчонок, которые меняются чуть ли не каждые три месяца, а в итоге имеешь зарплату, которой тут недостаточно даже на скромный ужин. Нельзя же так. Теряешь к себе последнее уважение. И все же — здесь она пыталась быть честной сама с собой — приятно было оказаться по другую сторону баррикады, чувствовать себя победителем в том сражении, которое называется жизнью, хоть на вечер, но быть защищенной от всех неприятностей. И не то чтобы очень уж ей были нужны Ривьера или Гаваи, но смертельно надоело считать расходы с точностью до копейки: это ты себе можешь позволить, а это ты себе позволить не можешь; втискиваться по утрам в автобус; стиснутая, покачиваться в метро, действительно, как в консервах. А Кухтик, извините, сколько требует денег? А через пять лет он закончит школу — что дальше? А если институты к тому времени повсюду сделают платными? Иногда ночью проснешься, голова — как кочан набитый. Деньги для того и нужны, чтобы голова не была — как кочан.
Честно говоря, не слишком хотелось об этом задумываться. Есть деньги — отлично, нет денег — не будем из-за этого портить себе настроение. Тем более что и Георг вовсе не кичился своими явно не как у всех возможностями, никогда не подчеркивал стоимость, отмахивался, будто от мух, от разговоров о ценах, расплачивался за все как-то удивительно незаметно, и от этого, как ни странно, значимость его обыденных трат лишь возрастала. На Ларису это также производило сильное впечатление. И когда, недели, наверное, через две после начала знакомства, после трех кафе, фестиваля и поездки по петербургским каналам, после театра и филармонии, где прогремели премьеры, то есть после того, как их отношения уже немного обрисовались, Георг весьма сдержанно пригласил ее провести день на даче, Лариса согласилась мгновенно, не поколебавшись даже для вида. И когда они, спустившись с платформы, вытянутой среди красноватого сосняка, метров через пятьсот от станции вышли на склон косогора, когда распахнулось над ними небо с ватными облаками и потащился в простор над рекой жаркий ленивый ветер, она вдруг прерывисто задышала, и сердце у нее тенькнуло — нежно, словно было из хрусталя.
Она даже на секунду остановилась.
— Что? — спросил Георг, поглядывающий немного со стороны.
А Лариса запрокинула голову к небу и, как яркое солнечное вино, глотнула головокружительный воздух.
Ей было очень легко.
— Как здесь хорошо! — сказала она.
Это вырвалось у нее абсолютно искренне. Уже давно она не чувствовала себя так свободно, как в это летнее воскресенье. Соскользнула путаница забот, стягивавшая ее в Петербурге, остались позади каменная жара, тупость асфальта, приправленная выхлопными газами, серая атмосфера проспектов. Лариса будто очнулась после изматывающего недомогания. Слабость еще была, но уже проступали силы, свидетельствующие о выздоровлении. Кровь была горячее, звуки — громче и чище, лютики в траве — брызги золота, не отвести глаз. Ей было даже несколько странно, что как раз Георг, в отличие от нее, заметно волнуется.
Еще в электричке она сказала ему:
— Ты переживаешь так, словно везешь меня на смотрины.
— Это и есть смотрины, — ответил тогда Георг. — Я бы очень хотел, чтобы ты понравилась всем нашим.
— А если вдруг не понравлюсь? — игриво спросила Лариса.
— Ну, мне это было бы, скажем так, неприятно. — Он подался вперед и, хотя никого рядом не было, понизил голос. — Имей в виду, нас там, скорее всего, оставят наедине. Так вот, все будет лишь так, как ты хочешь. Решать будешь только ты, понимаешь?
Вагоны с грохотом и подрагиванием взлетели на мост.
— Понимаю, — в свою очередь понизив голос, сказала Лариса.
Щеки у нее запылали, она тоже начала слегка волноваться. В самом деле, незнакомые люди, как там ее примут? Но едва открылся на косогоре участок, обнесенный металлической сеткой, весь в орешнике, надежно спрятанный от посторонних глаз, и едва заскрипел под ногами гравий, дорожкой ведущий к дому, и едва высыпали им навстречу Марьяна, Мурзик и, будто не проспавшийся, холодноватый Земекис, а Марьяна, видимо от избытка приветливости, энергично, уже издалека замахала рукой, как все волнения ее улеглись, будто по волшебству, щеки погасли, сердце, прыгавшее от волнения, чудесным образом успокоилось, и вдруг стало понятно, что все теперь будет отлично — здорово, здорово, — ничего другого здесь просто и быть не может!
И уже в совершенный восторг привела ее сама дача. Лариса едва не захлопала, когда возникло из-за кустов причудливое уступчатое строение: деревянное, крашенное в два цвета, серый и серебристый, вознесенное круглой граненой башенкой до верхушек деревьев. Невесомость ему придавал балкон, ажурно огибающий угол, и стеклянная галерейка, пронизанная солнцем и воздухом. Светились внутри нее красные и желтые георгины. Нет, чудесно, чудесно! У Ларисы слов не было от восторга. Просторные комнаты, где сквознячок надувает тюлевые занавески, светлая мебель, яркие, на крючках, миски и кастрюли на кухне — кажется, впервые она поняла, что посуда тоже может служить украшением, — перила двухмаршевой лесенки на второй этаж, круглая комната в башенке, крохотная, но удивительно симпатичная.
Георг спросил:
— Хочешь здесь ночевать?
Лариса только кивнула.
И с балкончика — дымчатые сказочные просторы, шелковые луга, два островерхих домика на горизонте. Осветленность какая-то, пустота летнего зноя. Порхнул с крыши стриж и ушел — вниз, к реке, мгновенно растаяв.
Разве человеку может быть плохо в таком месте?
— Ну как, нравится? — удовлетворенно поинтересовался Георг.
— Здорово… Я, знаешь, даже не ожидала…
— Мы можем провести тут с тобой несколько дней. Слышишь меня? Ты можешь освободить себе несколько дней?
Он стоял вплотную у нее за спиной. Лариса обернулась и, встав на цыпочки, поцеловала горячую щеку. Георг крепко обнял ее. Все происходило точно во сне.
Долетел из распахнутого окна скрип гравия.
Шаги. Быстрый шепот. Какое-то шевеление.
— Эй! Где вы там? Прервитесь хоть на минуту!.. — нетерпеливо крикнули снизу …
Нет, все действительно было отлично. Весь этот звонкий, просторный солнечный день, вспархивающий будто на крыльях. Чувствовалось в нем какое-то стремительное озарение. Ничего особенного, казалось бы, при общей встрече не произошло, с ней поздоровались, Георг бодро сказал: «Вот та самая «девушка из электрички», — и с унылой гримасой потер лоб ладонью. Посмеялись, заново припоминая подробности. Мурзик лукаво заметил: «Зато теперь будем дружить…» Специально Ларису никто ни о чем не расспрашивал, не поглядывал искоса, не обращался, как к незнакомой, с преувеличенной вежливостью. Напротив, обходились с ней, точно со старой приятельницей. Земекис даже пробурчал, что вот, наконец-то, все в сборе… А Марьяна, точно действительно заждалась, потрясла развернутым полотенцем: «Пошли-пошли, нечего тут!..» Церемонии представления, как таковой, не было. И тем не менее уже на реке, отчеркнутой от косогора песчаной отмелью, в блеске жары, в ребячьих голосах, несущихся с противоположного берега, когда вылезли из воды и обсыхали в истоме на развернутом покрывале, Георг, придвинувшись и с неожиданной смелостью отведя ей волосы со щеки, внятно шепнул:
— Не волнуйся, ты всем очень понравилась.
— Правда? — обрадованно спросила Лариса.
— Правда-правда, иначе я бы не стал этого говорить…
Он легонько и вместе с тем откровенно тронул ее за мочку уха. Лариса вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Ей было приятно. Значит, она им тут всем понравилась.
Впрочем, нечто подобное она уже и сама ощущала. Это выражалось в тех сладких, быть может, необъяснимых, но все же значительных мелочах, которые не столько умом, сколько сердцем воспринимает любая женщина. В том, например, что когда она, внутренне обмирая, стащила через голову платье, кстати на людях — первый раз в этом году, и переступила через него, чувствуя себя вялым мучным червяком, вывалившимся на свет божий из хлебной корки, с крупными веснушками на груди и плечах, с бледной, чуть сморщенной, будто вымоченной в зиме, некрасивой кожей, и когда она разогнулась, все-таки не до конца преодолев застенчивую сутулость, Мурзик, сбитый, как тролль, казалось, из одних только мускулов, бухнулся перед ней на колени и молитвенно поднял руки. Глаза у него выкатились до предела:
— Вах!.. Царыцца!..
Он даже попытался чмокнуть Ларису в ступню. А когда она его шутливо толкнула, все еще немного смущаясь и не улавливая, правильно ли она тут держится, повалился спиной на песок и зашептал что-то страстное в белое июньское небо.
— Ну все, конченый человек, — заметил Георг. — Если уж Мурзик влюбляется, то с первого взгляда.
Смущение у Ларисы прошло, и она уже без всякой застенчивости прогнулась, подвязывая волосы ленточкой. Чуть ли не полностью вылезла грудь из купальника. Ну и что? Пусть смотрят. Не так уж плохо в конце концов она выглядит.
Она даже чуть-чуть гордилась собой. Уж что-что, а искреннее восхищение она различала мгновенно. Правда, радость ее немного померкла, когда разделась Марьяна. Лариса глянула мельком и чуть было не ахнула во весь голос. Вот это фигура, вот это линии, вот это лепка всего, что следует подчеркивать женщине. Вот это загар, матовый и глубокий, плоский подвижный живот, гибкая уверенность жестов. Сразу чувствуется, что человек следит за собой. Лариса испытала острое чувство неполноценности. Никакого сравнения с этой Марьяной она, разумеется, не выдерживала. С одной стороны — случайно проклюнувшийся, видимо, любопытный сорняк, с другой — яркий цветок, окруженный вниманием и заботой. Страстные губы, глаза, полные темного электричества, неистовая шевелюра — из тех, что доводят мужчин до тихого помешательства. Точеные бедра, талия… Что тут с чем можно сравнивать?
Лаpиса была сбита с толку. К счастью, Георг, по-видимому, уловил ее внутреннее смятение или, может быть, перехватил взгляд, брошенный на Марьяну, — привлек к себе и осторожно шепнул на ухо:
— Красивая женщина, правда?
— Красивая. Я таких, по-моему, еще не встречала. Извини, пожалуйста, а у тебя с ней, ну — как бы это…
Георг посмотрел на Марьяну, ступающую в этот момент на кромку песка.
— Мы уже давно и окончательно постановили, что будем только друзьями. Никаких таких поползновений внутри нашей компании. Решение обжалованию не подлежит. Если вне круга — пожалуйста, сколько угодно. Все мы люди, в конце концов, у каждого могут быть какие-то романтические увлечения. Никто от этого не застрахован. Однако внутри пусть будут чисто дружеские отношения. Зачем нам ревность, например, или соперничество? Не стоит из-за минутного удовольствия разрушать то, что создавалось годами.
— А со мной, значит, можно? — внезапно спросила Лариса.
— Ты — вне круга… — Георг неопределенно повел плечами. И, чтобы сгладить резкость, привлек ее к себе уже совсем откровенно. — Рано еще об этом. Давай подождем…
Возразить против «подождем» было нечего. Крохотная запинка рассеялась в блеске воды и света. Минут через десять Лариса уже не вспоминала о ней. Тем более что относились к ней с исключительной предупредительностью. Казалось, каждый считал своим долгом сделать для нее что-то приятное. Та же Марьяна, скажем, которой, кроме Ларисы, никто, между прочим, особо не восторгался, уже через полчаса начала посматривать на нее несколько озабоченно, а еще через некоторое время предупредила, что — смотри, Лара, сгоришь; а узнав, что Лариса забыла взять с собой крем для загара (в действительности не забыла, а просто в голову не пришло), немедленно предложила свой, кажется французского производства, и, отвергнув помощь Георга под тем предлогом, что мужики в этих вещах ничего толком не понимают, движениями опытной массажистки натерла Ларисе плечи и спину. Ларису ее заботливость очень тронула. Земекис же, скупо жестикулируя и обращаясь именно к ней, точно опытный конферансье, рассказал несколько замечательных анекдотов. Не каких-нибудь сальных там, разумеется, а — о нелепостях жизни. Чудесные были истории. Лариса хохотала как бешеная.
— По части анекдотов Земекис у нас — чемпион, — сказал Георг.
А Мурзик, не обладающий, видимо, такими же интеллектуальными дарованиями, не смущался и демонстрировал качества несколько иного рода. Просунул лежащей Ларисе ладони под спину, слегка повозился там, раздвинул пальцы, ухватывая поудобнее, и вдруг одним мощным движением поднял ее над головой. Лариса от неожиданности завизжала, а Мурзик небрежно, со щегольством опытного спортсмена опустив ее на ноги, нашел длинный камень, напоминающий ручку первобытного топора, обхватил с обоих концов, сжал, поднял на уровень подбородка и, так застыв на секунду, вдруг с сухим треском переломил его пополам.
Лариса громко зааплодировала.
— А кирпич о голову разбить можешь? — Она как-то видела по телевизору такой трюк.
Мурзик пожал плечами.
— Могу, конечно. Вот только кирпича у меня нет.
И он, комически озирая пляж, развел руки.
Но разумеется, вне всякой конкуренции среди них был Георг: неназойливый, спокойный, надежный, с чувством собственного достоинства; не навязывал близость при посторонних, чего Лариса на дух не переносила, но оказывался под рукой именно в тот момент, когда требовалось. Интуиция у него была просто неимоверная: только подумаешь, что хорошо бы испить чего-нибудь по такой жаре, — он уже достает из сумки запотевшую пепси-колу; сгореть боишься (на Марьянин крем Лариса все-таки не очень надеялась), — пожалуйста, вот тебе яркий китайский зонтик от солнца; в воду вроде бы захотелось — оказывается, Георг уже поднимается и подает руку. Возникало от этого чувство уверенности в себе, защищенности, необременительного уюта, расслабленности. Лариса словно бы была у них младшей сестрой, но — сестрой обожаемой, чей возраст и хрупкость нуждаются в постоянной опеке. Ничего подобного прежде она не испытывала. И, прожив на свете тридцать четыре года, даже не подозревала, что такое возможно. Ей это нравилось так, что пощипывало в носу. И уже ближе к вечеру, когда Мурзик с Земекисом развели уютный костерок на участке, когда потянуло в воздухе вкусным ольховым дымком, прогнавшим зудящих над головой комаров и мошек, когда выпили сухого вина и закусили соломкой, обсыпанной сахаром, она сама, как будто так и надо было, прислонилась к Георгу, внутренне все-таки обмирая от собственной смелости, а он чисто по-братски (но одновременно и по-мужски) обнял ее за плечи. Это получилось у них очень естественно. Сказано ничего не было, зато все, как понимала Лариса, было уже решено. Ширилась вечерняя тишина. Плавали за кустами орешника размытые голоса соседей. Синие, будто рвы с водой, тени простерлись от сосен. Марьяна сходила в дом и принесла клетчатый плед. Мурзик зажег ароматическую палочку от насекомых. Рука Георга была твердая и очень горячая. Он почти весь этот вечер непоколебимо молчал. И Лариса тоже молчала, прикрыв глаза. Она ничего не чувствовала. Ей хотелось сидеть так — всю жизнь.
Выявились, конечно, и некоторые досадные неожиданности. Мурзик, например, помимо того, что мог запросто, точно глиняные, ломать камни или двумя пальцами согнуть пятак старого образца (специально носил монеты в кармане, чтобы показывать этот фокус), там же, на пляже, начал рассказывать разные забавные случаи, которые с ним приключались. Как одной женщине, директору довольно серьезной торговой фирмы, — ну все взаправду: вот такие «быки», офис с решетками, бронированные двери, охранник, сигнализация, — он среди ночи, когда ехали к ней в загородную резиденцию, вдруг сказал, что слышит голос своего покойного прапрапрадедушки, не подчиниться нельзя, таковы обычаи их народа: попросил остановить на обочине «мерседес», вышел, снял кроссовки вместе с носками, связал шнурки, перекинул, будто странник, через плечо, носки, кстати, просто засунул в карман и — ушел, как был, босиком прямо в чащу. «Быки» в машине сопровождения только рты разинули.
— А как же ты в лесу ночью? — изумленно спросила Лариса.
Мурзик заговорщически подмигнул.
— Вон тот лесок, у правого поворота, видишь? За ним как раз — шоссе и ответвление к резиденции. Надел снова кроссовки и метров четыреста пропилил бодрым шагом. Через двадцать минут — пил пиво из холодильника. Зато как она потом будет вспоминать этот случай. Дикий кавказец, па-анимаишь!.. Сбежал в свои горы!..
Он уморительно захохотал и, как горилла, захлопал себя по груди, обросшей черными волосами.
Лариса так же сильно смеялась.
А потом еще одна женщина, между прочим, какое совпадение, тоже из крупной фирмы, коей Мурзик, завалившись часов в пять утра, объяснил, что буквально три минуты назад разделался со своим кровным врагом, зарэзал, па-анимаишь, теперь по всему Петербургу за мной охотятся, так вот, через неделю увидела его не где-нибудь, а на Московском проспекте, с двумя девушками, — вах! какие это девушки были, потом расскажу! — вильнула от неожиданности рулем и, прежде чем успела что-нибудь сообразить, снесла бамперы, наверное, у десятка машин, припаркованных к кромке. Знаешь, так — задами на проезжую часть. Сигнализация разоряется, охранники выскакивают с пистолетами. ПМГ милицейская как раз проезжала — дернула с перепугу назад, чтобы не угодить в разборку.
— А как же она сама, жива?
— Жива-жива, что ей с этого будет. Заплатит за ремонт тысяч пять, ерунда. Зато опять-таки, — вах! — сколько интересных воспоминаний…
А третья женщина гонялась за Мурзиком по всему Эрмитажу. Работала там, па-анимаишь, ка-артины людям показывала… А пятая проникла в мужское отделение бани — лишь бы удостовериться… А следующая… А одиннадцатая… А сто тридцать четвертая…
Рассказывал Мурзик без всякого хвастливого наигрыша, с добродушной иронией, плутовская кошачья физиономия сглаживала грубоватости. Толстые усики, будто щеточки, торчали по-боевому. Лариса, как и над земекисовскими анекдотами, до неприличия хохотала. Ведь не подумаешь, что этот увалень умеет так классно изображать людей в лицах. И лишь когда она уже чуть ли не икала от смеха, тряся ладонями, чтобы Мурзик дал ей хоть минуточку отдышаться, голову, будто железным обручем, сдавила неприятная мысль, что вот пройдут два-три месяца, и про нее можно будет рассказывать то же самое. И ведь наверняка, подлец такой, будет рассказывать. Дескать, была тут одна из редакции — вах, царыцца!.. Смех сразу иссяк, она отхлебнула морса из протянутого Георгом стаканчика. Почувствовала вдруг, как некрасиво и жалко торчат у нее лопатки на голой спине, выпрямилась — скользкая пластмассовая посудинка выскочила из пальцев. Точно от крови, образовалось на песке розовое пятно. И Лариса быстpо, словно опасаясь чего-то, затерла его ладонями.
Но разве можно было долго сердиться на Мурзика? Тут же — зверский оскал, воображаемый смертельный кинжал на поясе:
— Что такое, жэнщина, нэ уважаишь?!. Утопить — па дрэвнему обычаю маиго народа!..
Как пушинку, он подхватил Ларису с мятой подстилки и, не обращая внимания на протесты, повлек к стремнине. Через минуту они уже плескались на середине реки. Железный обруч, сдавливающий виски, начал рассасываться. В конце концов, ну что особенного можно о ней рассказывать? Ни охранников у нее нет, ни в мужское отделение бани она прокрадываться не станет. Не о чем им потом будет рассказывать. Ерунда, не стоит обращать внимания.
И все же некое тревожное послевкусие сохранилось. Как напоминание: здесь надо вести себя осторожно. Тем более что и у других обнаружились тоже — мелкие странности. Земекис, скажем, при всей своей тусклой сдержанности, при своей почти фантастической страсти держать себя под контролем, при своем темпераменте, находящемся, как казалось Ларисе, на уровне замерзания (чего, собственно, ждать от человека с такими глазами), иногда точно терял представление о том , где он находится, — замирал, как варан, до неприличия пристально разглядывая Ларису, и вдруг судорожно облизывался — остреньким, раздвоенным язычком песчаного цвета. У Ларисы, когда она в первый раз это заметила, озноб побежал по спине. Она чуть было не отшатнулась и не вскочила на ноги с испуганным возгласом. Хорошо еще сдержалась каким-то чудом. Правда, и Земекис, надо сказать, быстро спохватывался: выходил из комы, сглатывал, оползал, как подтаявший, и лицо, будто слабым жирком, заплывало привычным оцепенением. Он опять походил на вполне нормального человека. Не подумаешь, что зрачки секунду назад стягивались в две черные поперечины. Могло ведь и померещиться, в конце концов. А Марьяна, когда натирала ее французским кремом, вдруг прижала ладони к плечам — буквально всей их поверхностью, напрягла пальцы, довольно чувственно, точно мужчина, стиснула — и застыла на долю мгновения, как будто хотела обнять. Тоже, кстати говоря, могло померещиться. Потому что едва Лариса оторвала голову от подстилки, — удивляясь, не готовая еще как-нибудь на это отреагировать, — ее встретил такой приветливый, искренний и ясно-дружеский взгляд, что она успокоилась и сразу же усомнилась в своих тревогах. Единственное, что старалась теперь держаться поближе к Георгу. А в общем-то, опять ерунда, чрезмерная мнительность. И если даже не мнительность, то, как сказано в одном старом фильме, «у каждого свои недостатки». Лариса вовсе не собиралась в них упираться.
И еще один случай произвел на нее впечатление. Когда несколько ранее, бодрые и голодные, они возвращались из магазина — заглянули туда за хлебом и заодно прихватили пару банок маслин, которые она обожала, — когда протащились по вымороченной жарой, пустой дачной улице, пыльной и до такой степени лишенной признаков жизни, что радовали глаз даже морщинистые лопухи, когда свернули в свой переулок и почти миновали уже соседский дом под ослепительной цинковой крышей, из калитки, которая сегодня почему-то оказалась не на запоре, навстречу им выскочил жутковатый плюшевый пес с продолговатым черепом — терьер или эрдельтерьер, в этом Лариса не разбиралась, — застыл на жилистых лапах, присел в пыль задней частью, и вдруг низкий, но явно угрожающий густой рык поплыл в воздухе.
Уши у пса стали торчком, челюсть отклячилась, обнажив клыки — кривоватыми кончиками друг к другу, вспененная слюна потекла по усам, свешивающимся с боков длинной морды.
Лариса в испуге остановилась. Она рада была, когда Георг, быстро шагнув вперед, заслонил ее от оскалившегося чудовища.
— Не бойся! Не тронет…
— Взбесился он, что ли?
— Не беспокойся!
И все же каким бы испугом ее в тот момент ни прошибло, она обратила внимание на странную позу Земекиса. Тот стоял, будто окаменев, чуть нагнувшись и, как черепаха, вытянув голову из воротника рубашки. Пучками струн обозначились на шее мышцы и сухожилия.
— Что это с ним?
— Минуточку, — обеспокоенно сказал Георг.
И тут произошло нечто еще более удивительное. Пес, который, казалось, готов был лопнуть от возбуждения, под прицельным взглядом Земекиса и в самом деле как будто лопнул — упал на передние лапы, бешено завилял обрубком хвоста, рык сменился счастливым щенячьим повизгиванием, и он быстро пополз к человеку, действительно, как щенок.
Уши были прижаты к плоскому черепу.
А Земекис, ни слова ни говоря, наклонился, протянул к нему руку, и костяные пальцы коснулись шерсти. Видимо, он хотел погладить пса по загривку.
— Не надо! — вдруг тихим, но предостерегающим голосом сказал Георг.
Ладонь замерла в воздухе.
И словно опять лопнуло что-то невидимое. Земекис выпрямился, рука бессильно, с каким-то пришмякиванием упала, струны на шее ослабли, и сама она явно укоротилась, а пес, не вставая, все так же повизгивая и виляя обрубком хвоста, пополз на брюхе обратно, выталкивая из-под себя пыльную землю.
Он не поднялся даже тогда, когда лапы заскребли по мостику через канаву.
Сомкнулись за калиткой кусты малины.
Земекис судорожно вздохнул.
— Бедный, бедный, — сочувственно сказала Марьяна.
— Думаешь, мне легко?
— Бедный, бедный…
Она притянула его к себе и, по-сестрински, жалея, чмокнула в щеку.
Это, впрочем, тоже немедленно растворилось в горячем воздухе. Георг мельком сказал, что у Земекиса какие-то своеобразные отношения с кошками и собаками. Он их понимает гораздо лучше, чем остальные люди. И, наверное, они его тоже каким-то образом понимают.
— Видела, как он усмирил этого пса одним взглядом? Даже не сказал ничего, только посмотрел — и хватило. Это уникальный дар, наверное, еще с тех давних времен, когда человек, не стиснутый цивилизацией, был частью природы.
— Ты имеешь в виду гипноз?
— Не гипноз — инстинкт, общий для всего живого. Умение обойтись без слов в жизненно важной для тебя ситуации. А ты бы знала, как его птицы слушают.
— Даже птицы?
— Ну — будто в сказке…
Наверное, Георг был прав, как обычно. Уже за обедом о происшествии с псом практически не вспоминали. Только Мурзик заметил, что от такой жары любая собака осатанеет. Взять хотя бы меня, я тоже скоро взбешусь и всех тут перекусаю. Если мне сию же минуту не дадут чего-нибудь прохладительного. Вот, пожалуйста: р-р-р!.. гав-гав!… И он зарычал довольно похоже на плюшевого терьера. А Марьяна ответила, что таких собак надо держать в намордниках. В самом деле, тут люди ходят, и тут же — собаки. Она фыркнула и крутыми дугами подняла брови.
Этим неоспоримым выводом и ограничились.
И, скорее всего, происшествие отодвинулось бы куда-нибудь в дальние закоулки памяти, в конце концов мало ли в мире странных и необъяснимых событий, на все обращать внимание никаких сил не хватит. Лариса, скорее всего, так бы к этому и отнеслась. Но уже вечером того же дня произошел инцидент гораздо более неприятный.
Решили напоследок окунуться в реке всей компанией. Георг объяснил, что вода в это время суток просто парная, заходишь в нее, как в сгущенный воздух. Подразумевалось, что Мурзик с Земекисом уедут затем в город на девятичасовой электричке. И Марьяна, наморщив лоб, тоже вскользь обронила, что ей надо бы заглянуть на свою городскую квартиру. Неделю не была дома, черт его знает, что там творится.
— А что там может твориться? — недоуменно спросил Земекис.
— Ну я не знаю… Может, меня уже давно обчистили…
На Ларису с Георгом никто даже не глянул. Лишь чуть позже та же Марьяна спросила самым обыденным тоном:
— Вам завтра из города что-нибудь привезти?
— Мороженого, — подумав, сказал Георг. — Только с орехами постарайся, здесь почему-то никогда не бывает с орехами…
— Здрасьте, — сказала Марьяна. — А как же я его довезу?
— Придумай что-нибудь. У тебя же была где-то холодильная сумка.
— Хо!.. Эту сумку еще найти требуется.
— Ну так — найди, понимаешь. Тоже — проблема…
Все таким образом было улажено. Лариса рада была, что на нее в эту минуту никто не смотрит. Потому что сама она все-таки слегка покраснела. Не каждый день так обыденно подразумевается, что у тебя намечена как бы первая брачная ночь. Тем не менее с волнением она быстро справилась. Спокойным голосом попросила Марьяну привезти что-нибудь почитать.
— Что-нибудь полегче. Выбери, пожалуйста, на свой вкус.
— «Любовь в Катманду», — тут же предложила Марьяна.
И вот когда уже после купания в теплой вечерней реке, освеженные, полные сил, они преодолели тропинку, ведущую на верх косогора, и Георг подсадил Ларису, панически боявшуюся сорваться, из-за куста ракиты выступила группа местных парней.
Их, наверное, было человек пять или шесть. Двое сразу же сдали чуть влево, и к ним развернулся Земекис, двое — вправо, и Георг точно так же, как в случае с соседским терьером, сделал быстрый и решительный шаг, прикрывая Ларису.
— Не вмешивайся, — отчетливо шепнул он, оттесняя ее. — Я тебя прошу, что бы тут ни случилось, не вмешивайся ни в коем случае…
А еще один парень, приземистый, заросший, как орангутанг, выдвинулся из-за спин и, как блатной, приседая на каждом шаге, остановился напротив Марьяны. Подвернулись дряблые губы, открыв щербинку в зубах. Странно старческое лицо пошло морщинами. Казалось, он сейчас цыкнет слюной.
— Ну что, поговорим, Маша?
— Поговорим, — спокойно сказала Марьяна.
— Как живешь?
— Ничего.
— Вот я и вижу, что — ничего. Встретились, наконец-то. Давно я хотел с тобой потолковать…
Он, по-видимому, намеревался схватить Марьяну за волосы. Однако жесткая пятерня будто натолкнулась на стену. Потому что в ту же секунду между ним и Марьяной вклинился какой-то чуть растопыренный Мурзик — левая рука его крепко пережала запястье парня, а железные пальцы правой скрутили рубаху у горла.
— Тебе, Михай, что здесь надо?..
— Гы… — сказал парень, дергаясь и пытаясь освободиться. — Гы… Ну, раз ты так, падла, тогда и я — так!..
В воздух взлетел огромный кулак.
Правда, опуститься на голову Мурзика он уже не успел. Мурзик, как бурав, крутанулся, заставив парня сложиться чуть ли не вдвое. У того крупный зад оказался выставленным выше затылка. «Кх-кх-кх…» — перхотью вылетело из горла. Оба они застыли на чудовищную долю мгновения. А потом вдруг раздался сухой отчетливый треск, как на пляже, когда Мурзик переломил камень.
— Ой, падла-падла!.. — громко и как-то слюняво сказал Михай.
Он сидел на тропинке, раскинув чуть согнутые, тряпичные, неживые ноги, покачивался взад-вперед, стянув, будто пьяный, все лицо к переносице, и очень бережно, точно младенца, баюкал прижатый к груди левый локоть.
Лариса со страхом увидела, как сквозь кожу торчит голубоватая щепка кости.
Вокруг нее проступала бурая кровь.
— Ой, падла-падла, он мне руку сломал!..
Четверо его приятелей застыли, как скульптурная композиция. А уже распрямившийся Мурзик качнулся, перемещая тяжесть с одной ноги на другую, повел в стороны выставленными, как клешни, сомкнутыми ладонями и негромко, без злобы, как-то очень по-деловому спросил:
— Ну, кто хочет еще?
— Ой, падла-падла…
— Пошли!.. — сразу же распорядился Георг. Подхватил Ларису и силой двинул ее вдоль тропинки. Глаза у него стали как две узкие щели. — Не оглядывайся, не надо тебе оглядываться…
Лариса, между прочим, и не собиралась. Она, будто в трансе, смотрела прямо перед собой. Однако ни тропинки, ни кустов ракиты по сторонам она не видела. А видела только прекрасное, будто из бронзы, насмешливое лицо Марьяны.
Разумеется, и речи быть не могло, чтобы после этого оставаться здесь на ночь. Георг сам предложил отвезти ее в город на той же девятичасовой электричке. В полупустом вагоне, где грохотали сцепления, нехотя объяснил, что Михай — это, как бы тут лучше выразиться, бывший поклонник Марьяны. Вообразил невесть что, таскался за ней повсюду, ставил в глупое положение. Пришлось ему прямо сказать, чтоб больше не появлялся. Не успокоился, значит; теперь видишь, чем это кончилось. К сожалению, в этой стране по-прежнему правит сила. Люди совершенно не умеют договариваться между собой. Не уважают друг друга, не в состоянии считаться с чужими желаниями. Доблестью, как в первобытном стаде, считается грубость…
— Но неужели обязательно было ломать руку? — спросила Лариса.
— А ты предпочла бы, конечно, чтоб началась общая драка? Нас — трое; их, как ты видела, пятеро. Что бы из этого получилось? Кого бы тогда могли изувечить? — Он помолчал секунду, видимо, сдерживая раздражение. — А за Михая за этого, ради бога, не переживай. Ничего страшного на самом деле не произошло. Ах, руку сломали! Ах, мальчик бедненький! Пустяки!.. Поносит гипс две недели, потом даже не вспомнит. Разве только — похвастаться при случае перед приятелями.
— Все равно. Это, по-моему, чересчур…
Георг упрямо выдвинул подбородок.
— Запомни, пожалуйста, — сказал он с явным нажимом. — Существует неизбежное зло, от которого, как ни старайся, уклониться не удается. Единственное, что можно сделать, — свести его к минимуму. Это как при операции в клинике: чтобы пациент выжил, надо удалить ему больной орган. Неприятно, согласен, но другого выхода нет. И мне кажется, что лучше уж проявить жестокость один раз, мгновенно, чем растягивать мучения на недели, а может быть, и на месяцы. Вот увидишь, больше они здесь не появятся.
— А Марьяну, если она будет одна, потом не подловят?
— Ну, Марьяна, знаешь, и сама кое-что может…
Как всегда, с ним трудно было не согласиться. В самом деле, ну как еще удалось бы тогда избежать жуткой драки? Мурзик, разумеется, молодец. И все же, когда она вспоминала презрительную усмешку Марьяны на обратном пути, неживые колени, обломок кости, щепочкой торчащий сквозь кожу, когда снова слышала сухой страшный треск, выскочивший из сустава, сердце у нее замирало и ей становилось не по себе. Вот так взять и равнодушно — бац, пополам. Михай — не Михай, привязывался — не привязывался, а все-таки — живой человек. Это же, наверное, дикая боль, если так хрустнуло… А, скажем, она сама когда-нибудь осточертеет Георгу, будет утомлять его встречами или звонками, что же ей тогда, тоже — бац, пополам? Сердце у нее мерцало острой тревогой. И когда на другое утро Георг по обыкновению позвонил ей в контору и всклокоченная Серафима крикнула, как положено: «Ларка! Ты подойдешь или соврать, что тебя нет?» — она в первое мгновение даже не хотела брать трубку; в итоге, конечно, взяла, деться некуда, но разговаривала натужно, как-то все невпопад. В ушах стоял мерзкий стон изуродованного Михая. Все-таки нельзя причинять человеку такую боль. И, вероятно, Георг по ее голосу тоже что-то почувствовал, потому что исчез, провалился, пропал, скрылся из виду. В последующие четыре дня ее к телефону не подзывали. Проклятый урод из пластмассы требовал кого угодно, но — кроме нее. Марьяна, Мурзик, Земекис тоже развеялись в асфальтовом мареве. Снова образовалась вокруг черная вселенская пустота, когда от человека до человека — словно от галактики до галактики. Холодок одиночества снова начинал облизывать сердце. Подступал ужас: а если Георг так никогда больше и не позвонит? Зачем ему это, что у него — других забот нет? Отчаяние вспыхивало в мозгу, точно молния. Лариса замирала на полсекунды, испуганная бесшумным разрядом, а потом, как со сна, не могла вспомнить, что же она собиралась дальше делать. Ее раздражали сочувственные из-под сиреневых буклей поглядывания Серафимы. Сквозь бугристую краску ресниц просачивалось тщательно скрываемое торжество. О чем я тебя, моя дорогая, предупреждала?.. Некого было винить, кроме себя самой. Нашла, в самом деле, из-за кого мучиться и переживать! Из-за Михая, которого видела первый и последний раз в жизни. Да кто ей, в конце концов, этот Михай? И почему она должна из-за него беспокоиться?
Она полностью извелась в эти тикающие неизвестностью четверо суток, и когда в пятницу, уже ближе к концу рабочего дня Георг все-таки, вопреки ожиданиям, позвонил и, извинившись мельком: ничего не поделаешь, вынужден был на три дня уехать, пригласил к себе на городскую квартиру, кстати дав вполне однозначно понять, что на этот раз они будут без компании, наедине, Лариса, как и в случае с дачей, не раздумывая, согласилась, и пока, уйдя с работы на сорок минут раньше обычного, принимала ванну, переодевалась, рисовала перед трюмо нормальное человеческое лицо, и пока добиралась в метро до нужной станции в центре, и пока, обмирая, спешила по переулку, внезапно открывшемуся лиственным чирикающим пространством, — где еще жить Георгу, конечно, именно здесь! — она про себя достаточно твердо решила: будь что будет, а этого человека она просто так не отпустит, вцепится в него, станет удерживать, насколько хватит ее слабых сил, — при чем тут Михай? Это, может быть, единственный и последний шанс в жизни.
Она так волновалась, придя к этому «будь что будет», что, удерживая дыхание, толком не рассмотрела квартиру. Запомнила только две громадные комнаты, выходящие окнами в садик, воробьиную скороговорку, множество мелких, но светлых каких-то акварелек на стенах (знакомые дарят, с заметной гордостью объяснил Георг), застекленный балкончик на кухне, повисший над чистым двориком. Запомнила она зеленые соломенные салфетки на столике, цветы в медной вазе — что-то такое в острых колючках. Однако именно так, оказывается, выглядят настоящие «алтайские розы». Запомнились вытянутые, как свечи, бокалы, бутылка вина с такой этикеткой, что пройдешь и не глянешь: белая простая бумажка, название латинскими буквами, зато вкус — воспаряешь, и сразу же — яркие искры в сердце. Лариса сроду такого вина не пробовала. И еще хорошо запомнилось, как вдруг, будто сытая кошка, промурчал телефон. Неожиданно так промурчал, Лариса вздрогнула. Показалось, что это ни много ни мало — звонок с того света. А Георг, как в театре, картинно повернул голову, и спокойные северные глаза его будто вымерзли.
— Меня нет, — сказал он, глядя, как красным мотыльком бьется индикатор на корпусе. — Меня ни для кого нет. Я — в «карантине». — Дождался, пока после десятка низких сигналов аппарат замолчал, протянул руку и выдернул из стены плоскую вилочку. — Так будет лучше. Разве нам кто-нибудь нужен — сейчас?
Он теперь смотрел на нее в упор, не мигая. Завораживающий призывный свет возник меж ресниц.
Лариса не выдержала и опустила голову.
Хотелось еще вина.
— Задерни шторы…
Голос у нее прозвучал неожиданно хрипло.
Восхищало, как у них все было великолепно организовано. Через пару дней, в выходные, решили покататься на лодке: стриженый парень, хозяин станции, к которому Лариса, будь такой случай, и обратиться бы побоялась, уважительно подскочил, засуетился, когда они появились, радостно хлопнулся рука об руку с Мурзиком, ни о чем не спрашивая, выдал не потрепанную унылую плоскодонку, безнадежно покачивающуюся среди других точно таких же, а моторку, причаленную отдельно и явно ухоженную. Двигатель у нее не ревел и не сотрясался в дикой вибрации — будто шмель, трудолюбиво гудел над тихой водой. Даже разговаривать можно было без крика. И машины у них были тоже — отлаженные до хода часов: ни поломок случайных, ни простуженного откашливания в моторе. Приехали, куда надо, и уехали, когда захотели. А если возникало на даче желание наведаться в ресторан (через две станции, по этой же самой ветке железной дороги), опять-таки — всегда свободный, уютно пристроенный у окна столик, официант, узнавая мгновенно, кладет на скатерть меню в кожаном переплете. Никаких ожиданий, расспрашиваний, недоразумений, очередей. Расписание электричек, с чем Лариса, как правило, мучилась каждое лето, тут — пожалуйста, распечатка со всеми на неделю вперед запланированными изменениями. Оказывается, Земекис вынул из местного банка данных.
— А кто ему разрешил войти в этот банк?
Георг довольно туманно ответил, что есть у человека всякие такие возможности. Собственно, получение информации — это его работа. Выяснить можно все, требуется только знать — где и как. Чувствовалось, что ему не слишком хочется вдаваться в детали. Впрочем, неважно, главное, что Лариса тоже теперь получала аналогичную распечатку. Больше не приходилось торчать на платформе по сорок минут.
И продукты они покупали исключительно в известных им магазинах.
— Зачем травиться? — рассудительно говорила Марьяна по этому поводу. — Здесь место, по крайней мере, налаженное. Они нас знают. Ничего поддельного не всучат.
— Почему? — интересовалась Лариса. Ее это приводило в недоумение.
А Марьяна высокомерно пожимала плечами:
— Ну, это им самим станет дороже…
А вино, которое ей тогда так понравилось, было из приветливого подвальчика неподалеку от Исаакиевского собора. Лариса как-то заглянула туда вместе с Георгом. Ни одного покупателя, сдержанный и одновременно услужливый взгляд продавца, длинные вереницы бутылок, уложенных в ячейки с настоящей соломой. Тишина, толстые стекла витрины, дневной шум с улицы еле просачивается. Правда, от ценников, скромно поставленных рядом, у нее в прямом смысле потемнело в глазах.
Кто это, интересно, может себе позволить?
— Зато натуральный букет, — объяснил Георг. — Не для опохмела наутро и не для того, чтобы хлопать стаканами и закусывать колбасой. Вино, по-моему, должно быть вином. Тебе нравится? Нравится. Значит, берем.
Одними глазами он указал продавцу на выбранное. Бутылка была бесшумно извлечена, обтерта и упакована в специальную сумочку.
— С ума сойти!
— Ничего, не переживай…
Тут же, при выходе из подвальчика остановилась машина. Небрежный взмах к мостовой, и шофер, как загипнотизированный, тормозит. Стало ясно, во всяком случае, почему Георг никогда не опаздывает. Ведь практически невозможно, всегда существуют законные пятнадцать минут. Трамвая, например, долго не было, сломался автобус, или, черт его знает, выныриваешь, вся изжеванная, из метро и в отчаянии глядишь — уже на полчаса больше, чем следует. Пунктуальность Георга была сродни какому-то волшебству. Лариса дважды (что-то ее в этом вопросе слегка заело), совершая героические усилия, являлась точно в назначенный срок, ну, может быть, на минуту задерживалась, никак не больше, и уже по пути предвкушала с некоторым злорадством, как она специально так встанет, чтобы ее отовсюду было заметно, обопрется там обо что-нибудь, пару раз как бы от скуки зевнет, а при виде поспешно шагающего Георга мимолетно, якобы не придавая значения, поглядит на часы. Ни в коем случае не упрекнет его за задержку. Подумаешь, великое дело — прождала десять минут. И что же вы думаете? Уже на месте. Елки-палки, и главное, вид у него такой, будто прогуливается здесь минут двадцать.
До слез было обидно, что не удается его уязвить.
Сам Георг, кстати, в подобной точности ничего особенного не находил. Говорил, что всегда можно прикинуть время, необходимое для поездки по городу.
— А как же транспорт? — искренне удивлялась Лариса. — А откуда ты знаешь, что трамвай вообще подойдет? А переходы в этом чертовом метрополитене?
Георг, в свою очередь, удивлялся ее удивлению.
— Поезд в метро идет от одной станции до другой две с половиной минуты. Еще две минуты надо добавить на каждую пересадку. Минут пять-семь, если через переход, скажем, на «Невском». Эскалатор — около трех минут, без разницы, на любой станции. Ни троллейбуса, ни трамвая вообще ждать не нужно. Глупо ждать полчаса, чтобы потом проехать пять остановок. От Гостиного двора до Невы пятнадцать минут ходьбы. Ну ты, может быть, там двадцать минут потратишь. От Гостиного до Литейного, в другую сторону, — десять. От угла Невского до Сенной тебе, скажем, ну — четверть часа. От угла Литейного до Пестеля, до собора — тоже пятнадцать минут. Прогуливаешься спокойно, думаешь о своем. Никакой тебе давки, никто с тебя билета не спрашивает…
Здорово это у него получалось, если, конечно, теоретически. А на практике? Как реально запомнить такое количество разных вещей? Это физически невозможно, я, во всяком случае, не могу.
Но Георг эти возражения считал надуманными:
— На самом деле тебе не надо ничего специально запоминать. Требуется один раз создать «картинку» всей ситуации. Вот, у тебя бывает так, когда утром ты собираешься на работу: значит, ты только что встала, и — как бы в следующую секунду уже едешь в автобусе. Или, извини, на чем ты там ездишь в своем районе? Оба эти момента вплотную приткнуты один к одному. А в промежутке — как ты чистишь зубы, завтракаешь, отправляешь ребенка в школу, сама одеваешься, идешь по улице, топчешься на остановке, — все это напрочь вываливается из головы, не воспринимается и как будто не существует. Бывает у тебя такое?
— Постоянно, — кивнула Лариса.
— Вот, в психологии это называется «динамическим стереотипом». Связная последовательность действий, которая совершается почти инстинктивно, без единой ошибки и не улавливается сознанием. Так же, можешь мне поверить, и здесь. Один раз поставишь стереотип — и пользуешься затем всю жизнь. Уже не разум, но выработанный инстинкт подскажет тебе, сколько потребуется на дорогу. Считать ничего не придется, ты просто знаешь, как вынырнуть из метро в нужной точке.
А позже, когда в начале июля они ходили смотреть регату, Георг по дороге домой вернулся к тому же самому.
— Быт вообще надо свести к минимуму, — решительно сказал он тогда. — Сейчас, в переломе эпох, на исходе второго тысячелетия, усложняя технику и изощряясь в профилактической медицине, якобы облегчая труд, а на самом деле лишь разбивая его на множество частных подробностей, создавая все новые радости и как бы освобождаясь от ежедневной мороки, мы внезапно достигли такого уровня развития цивилизации, что забота о поддержании жизни постепенно начинает вытеснять из нашего существования саму жизнь. Внешне обязательные, но второстепенные хлопоты, о которых раньше никто даже не подозревал, выдвигаются на передний план и поглощают у человека все силы. Нужно знать, каким средством чистить посуду, а каким — ванну и раковину, где мастика для пола, а где — чтобы блестел лак на мебели; и какая паста требуется для твоих зубов: содержащая фтор, например, или витаминизированные добавки. А для этого, в свою очередь, надо проконсультироваться с дантистом. А до этого, кстати, надо еще такого дантиста найти. Каждая мелочь тащит за собой десятки других мелочей. Все увязано, и все логично вытекает одно из другого. Все необходимо, и, на первый взгляд, ни без чего обойтись нельзя. Потому-то человек и крутится в безостановочном колесе. С утра до вечера, с утра до вечера, с утра до вечера! Обрати внимание: ведь большинство людей фактически не живет. Все они лишь тщетно создают условия для некой будущей жизни. Когда-нибудь она, возможно, начнется, однако в каждый данный момент ее еще нет. Процесс этот, что любопытно, не имеет предела. Возникают новые необходимые мелочи, придумывание которых уже превратилось в искусство. Возникают желания, вчера еще представлявшиеся абсолютно нелепыми. Жизнь проходит в непрерывном обеспечении второстепенных потребностей. Драгоценное время между рождением человека и смертью, то есть, собственно жизнь, заполняется зубной пастой…
— И где же выход? — спросила Лариса несколько ошеломленно.
— Выход в том, чтобы на деле освободиться от ненужной мороки, вытеснить ее в подсознание, не дать ей себя полностью поработить, свести быт к простому нажиманию кнопок. Только тогда возникает пространство для собственно жизни.
— А разве такое возможно?
— Не просто возможно — необходимо…
Для нее это было чем-то наподобие откровения. Вспыхнул свет и озарил самые отдаленные закоулки сознания. Оказывается, можно было жить совершенно иначе: не выматываясь в ежедневной борьбе за трудное и, если быть честной, довольно-таки унылое существование; напротив, — посмеиваясь над жизнью и точно играя, инстинктивно, как муха в полете, уклоняясь от неприятностей, в легком танце скользя поверх раздражающих обстоятельств. Это возможно. Надо только смотреть на все другими глазами. Вот, например, зачем она воюет с Ребиндер? Разумеется, отвратительная, совершенно невыносимая баба: истеричка, с замашками бесноватого фюрера, орет, как на рынке, лицо покрывается безобразными пятнами, схлестнешься с ней, в итоге такого о себе наслушаешься, — хочется провалиться, потом целый день ходишь с колотящимся сердцем. А действительно, если разобраться, — зачем? Что меняется? Какой смысл с ней вообще спорить о чем-то? Что меняется? Да пропустить мимо ушей ее шизофреническую тираду, сделать по-своему, все равно Ребиндер уже через час не вспомнит, о чем орала. Лариса теперь так именно себя и вела. Молча выслушивала очередную чушь и продолжала работать. Жить, надо признаться, стало гораздо спокойнее. Ребиндер угомонилась, орала теперь значительно меньше.
Даже суматошная Серафима как-то заметила:
— Что-то она тебя, Ларка, нынче обходить начала. Как это тебе удалось? Поделись опытом.
Вот что значит скользить поверх обстоятельств.
С Ребиндер, кстати, вообще получилось забавно. Как-то Лариса мельком пожаловалась Георгу, что невозможно работать. Ведь совершенно же непредсказуемый человек. Сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. На полчаса отлучилась — пиши объяснительную. Возразишь, пусть даже по делу, значит — невыносимый характер. Предложишь что-нибудь — нельзя же изредка чего-нибудь не предложить, — в ответ: не умничайте, пожалуйста, делайте, как вам сказано. Она не просила помощи, к слову пришлось, слишком уж достала Ребиндер. Георг отнесся к ее речам, помнится, не слишком внимательно. Не посочувствовал даже, лишь вскользь спросил фамилию их главного. Зачем тебе главный? Ну, может быть, я его знаю… И что же вы думаете? Дней через пять распахиваются двери в их комнатушку, влетает взмыленная Ребиндер, шипит что-то, дергается, как помешанная, а вслед за ней, как ни в чем ни бывало, заходит лично Георг и протискивается товарищ В. Н. Свентицкий, сопровождающий высокого гостя:
— Здесь, Георг Александрович, у нас нечто вроде редакции. Журнальчик собственный, кхе-кхе, пытаемся выпускать. Пропагандируем, так сказать, наши успехи…
Что? Откуда? Зачем? Каким образом?
Выяснилось, что фирма Георга финансирует некоторые здешние начинания.
— Ну, я позвонил и… выразил желание ознакомиться с обстановкой. Никаких, разумеется, обязательств. Самое общее впечатление о ходе работы.
Вот, оказывается, как все просто.
Лариса, естественно, была тут же узнана, милостиво подозвана и отрекомендована как один из самых талантливых журналистов, пишущих о науке.
— Мы с Ларисой Аркадьевной уже работали, — заметил Георг.
Товарищ В. Н. Свентицкий изволили поцеловать ей руку. Девочки в отделе окаменели. На Серафиму было страшно смотреть. У Ребиндер, будто под током, подергивались мускулы на лице. Давление с ее стороны заметно ослабло. Надолго или всего на пару недель — это уже другой вопрос. Разве можно быть в чем-то уверенным, если имеешь дело с Ребиндер. Дышать, тем не менее, стало легче.
Дышать вообще стало намного легче. Лариса с изумлением обнаруживала, какое громадное количество дел, стоит подойти к ним разумно, можно, оказывается, вовсе не делать. Зачем она, например, каждый раз останавливается поболтать с соседями у парадной? Это пенсионеры, им просто время девать некуда. Но она-то не обязана гробить здесь половину вечера. Вежливость? Достаточно поздороваться и приветливо улыбнуться. Вежливость на то и дана, чтобы не обременять себя ничем лишним. Или зачем ей семь разных средств для чистки чего-то? Стоят пластиковые бутылочки в туалете, покрываются пылью. Правильно говорил Георг: оставить одно. Точно так же, как и зубную пасту, вот эту, например, с трехцветной российской полоской. Боже мой, целая секция в шкафчике освободилась! Главное, навсегда забыть об этой проблеме. Кончится — купить в киоске на остановке автобуса. Или — зачем она, как помешанная, ищет для Кухтика какие-то особые груши: ездит по ближним рынкам, примеривается, сравнивает цены, а на вокзале лежат, между прочим, точно такие же. Подскакиваешь туда без сумок, берешь за десять минут до отправления электрички. Тем более что и Кухтику, какие там груши, просто без разницы.
А уж про телефонные разговоры и вспоминать тошно. Прежде, бывало, позвонит вечером расслабленная Серафима, на работе ей, видите ли, не наговориться: то да се, телевизор вот, туфли новые собираюсь купить. Позвонит Толик на тему, что как-то это уже давно не встречались, давай, если будет погода, махнем в то же Кавголово. Еще кто-нибудь позвонит, еще что-нибудь спросит. И — все, вечер прошел, будто утонул в вязкой трясине. Один вечер так, другой, третий, вся жизнь. Она еле сдерживалась, чтобы в остервенении не бросить трубку. Боже мой, о чем они целыми часами треплются? Какие туфли, какой телевизор, какое Кавголово? Неужели не чувствуют, что ей это абсолютно не интересно? Лариса старалась отделываться вежливой, но торопливой скороговоркой. Теперь и драка Михая с Мурзиком выглядела совсем по-другому. Жестоко поступил Мурзик? Конечно, жестоко. Но ведь иначе пришлось бы действительно восемь раз муторно объясняться, избегать встреч, чувствуя, как накаляется обстановка, глотать оскорбления, на которые этот Михай, разумеется, не поскупился бы. Принимать удручающие и тоже муторные меры предосторожности. А главное, кончилось бы, вероятно, все равно тем же самым. Мурзик просто вывел ситуацию сразу же к финальному результату. Это тоже — освобождение от мороки, которое рекомендовал Георг.
Мурзик вообще нравился ей все больше и больше. Приятно было находиться под его необременительным покровительством, пройти, например, с независимым видом мимо гогочущих пьяных парней, пренебрежительно скользнуть взглядом по наглым мордам, отвернуться и знать, что ни один из них не осмелится даже пикнуть. В поселке авторитет у Мурзика был колоссальный. И не внешность тут какая-нибудь угрожающая играла роль, не бугры литых мускулов, выпирающие из-под футболки, а естественная уверенность, с которой он повсюду держался. Уверенность человека, знающего, что — контролирует ситуацию. Лариса как-то поинтересовалась, а со сколькими, к примеру, людьми он может драться одновременно, и Мурзик, пожав плечами, ответил, что человек семь-восемь положит запросто. Кстати, и десять-двенадцать — не такая уж большая проблема. Главное — «сломать» лидера, тогда остальные уже не полезут. Срабатывают психологические тормоза. Толпа опасна не численностью, а только своей биологической массой. Навалятся разом — вот где начинаешь по-настоящему напрягаться. К счастью, в уличных драках этого практически не бывает.
Работал он в службе охраны той же промышленно-финансовой группы, что и Георг, и, по словам Георга, умел улаживать «разногласия», не доводя до конфликта. За это его и ценили; еще бы, при таких-то талантах! И вместе с тем — не просто гора накачанных бицепсов. Как-то, тоже на речке, начал рассуждать о текучести материального мира, о семи принципах восхождения путем последовательных инкарнаций, об особых тончайших энергиях, пронизывающих Землю и Человека. Якобы эти энергии связывают собой все живое; Великий Космос открыт, звезды вовсе не так далеки, как кажется. Если научиться воспринимать эту всесущную жизнь, личность может существовать практически вечно.
Лариса, разумеется, ни в какие космические каналы не верила. Какие каналы в той жизни, где каждый день трясешься в набитом автобусе? Достаточно глянуть на судорожные щеки Ребиндер, чтобы понять: энергии и всесущность есть утешение слабым и бегство от повседневности. Слушая подобные рассуждения, она обычно пожимала плечами. И все же одно дело не верить, сталкиваясь с лепетом на модную тему, и совсем другое, когда об этом говорит человек, руками ломающий камни. Тут верь — не верь, невольно закрадываются сомнения. Тем более что подкреплялись они весомым примером. Мурзик точно так же не «крутился» в вечном беличьем колесе — именно жил, без усилий минуя трудности, которые бы утопили любого. Это тоже была необыкновенная свобода от обстоятельств. Лариса искренне восхищалась их общим умением стряхивать с себя все лишнее. Зачем делать то, без чего вполне можно обойтись? К чему ежедневно тащить груз забот, которые просто бессмысленны? Неудивительно, что у них столько жизненности. Георг старше ее, видимо, лет на десять, а после целого дня беготни, после толкучки на выставках, после музыки, разговоров, необходимости с кем-то общаться, после метро, троллейбуса, суеты в крохотном кафетерии, после ветра, дождя, асфальта, проспектов, мостиков через каналы, когда уже с ног валишься и кажется невозможным идти куда-то еще, — бодр и свеж, как будто только что вышел из душа. Ни одной жалобы на усталость, ни одной минуты угнетенного настроения, ни одного слова, свидетельствующего о подавленности. Серьезность, да, разумеется, подобающая мужчине, но отнюдь не изматывающая окружающих и себя самого депрессия. Искусство жить. Вечная неутомимая молодость. Сладкое, будто воздух весной, слово «свобода».
Была, правда, у этой свободы и оборотная сторона. Еще в первые дни знакомства, окрашенные смущением и неуверенностью, больше прислушиваясь и приглядываясь к окружающему, чем говоря сама, Лариса то ли от Мурзика, то ли от Земекиса услышала странное выражение «слить».
— Не нравится мне этот человек, — морщась, объяснял то ли Мурзик Земекису, то ли наоборот. — Не нравится, понимаешь? По-моему, он нам не подходит. Что-то в нем чувствуется не то.
А другой, скажем, Земекис, ответствовал, пожимая плечами:
— Ну, если не нравится — значит, не будем. Надо тогда его слить, вот и все.
И упомянутый человек выпадал из круга общения.
Так было с Валечкой, например, которую Земекис прихватил в Старый Сегеж. Ларисе она при беглом знакомстве даже понравилась. Темноволосая строгая такая на вид девица, искусствовед из галеpеи, что на Загородном проспекте. И вместе с тем явно женщина с очертаниями, которые украсят даже искусствоведа. Не сухофрукт какой-нибудь с университетскими корочками. Элегантность, выработанная, наверное, в своей галерее, легкий брючный костюм, сиреневая с оборками блузка. Дымчатые, суженные книзу, как луковицы, очки. Первое впечатление от нее было очень благоприятное. Даже кольнуло сердце: а вдруг на Георга эти академические чары тоже подействуют? Лариса, помнится, отошла в сторону и несколько нервно подкрасилась.
Однако, когда после двухчасовой довольно жаркой езды машины, слегка запыленные, остановились в Сегеже возле собора, она сразу обратила внимание на выстывшее более, чем обычно, лицо Земекиса, на сведенные скулы, на бледно-выпуклые глаза, утратившие, казалось, способность воспринимать окружающее. А у Мурзика с его щеточками усов вообще был вид чопорного кота, сунутого в клетку с дворнягой. Куда я попал? — вопрошала округлая щекастая физиономия.
— Плохо? — спросил у него Георг, улучив секунду.
А Мурзик сверкнул глазами и фыркнул действительно, как рассерженный кот:
— Сам увидишь…
За этим «увидишь», к сожалению, дело не стало. Уже по дороге к собору, с которого решено было начать осмотр, Валечка с приятной улыбкой поведала, кто был архитектором данного исторического сооружения, по чьему проекту и при каких обстоятельствах он был возведен и почему автор проекта и собственно архитектор — разные лица. Она разъяснила способ фиксации каменной кладки в прежние времена, просветила насчет тайных ходов, которыми любое такое здание связывалось с соседними, объяснила, в чем состоит уникальность именно этого зодческого решения: нефы здесь шире, это придает звуку красочную полноту, а заодно, пока они обходили собор по яблоневым переулкам, прочла им целую лекцию о раннехристианских культовых сооружениях: катакомбность пещерных храмов начала тысячелетия сохранила, разумеется преображенными, некоторые свои черты даже после выхода христианства из тайных молелен.
— Пространство природы на них практически не повлияло. Вспомните готику, она будто высечена из целого куска скалы. В храмах Древней Руси подчеркнута прежде всего лепная теснота пятиглавия. Точно зодчий был ограничен именно пещерным объемом. Правда, с другой стороны, это подчеркивает устремленность здания к небу. Что для культового мировосприятия имеет принципиальную важность.
Внутри собора она рассказывала о разных техниках написания фресок, о закреплении красок на штукатурке и о придании им особого «безмолвного звука», посмотрите сюда: как будто накатывается торжественная симфония, далее изложила отличия «чистой фрески» от фрески в стиле «модерн», что, например, довольно удачно делал Ходлер в Швейцарии, а затем, перейдя на шепот, который в пределах собора был все равно слышен отчетливо, заговорила о поразительной общности христианства и манихейства: «освобождение света», в чем Мани прозревал единственный духовный смысл, в сущности, представляет собой «спасение», к которому стремится ортодоксальное христианство. Не случайно, что манихейство породило павликиан, катаров и некоторые другие ереси.
При этом она не забывала креститься перед каждой иконой и горбатыми пальцами впихивать под платок темные локоны.
Не умолкала она ни на секунду. То ли от смущения, попав в компанию незнакомых людей, то ли пыталась таким образом произвести впечатление на Земекиса. У Ларисы уже минут через двадцать начало тупо, как при высокой температуре, ломить затылок. Это было не просто ужасно, этому не видно было конца. Георг слушал, взирая по сторонам с обманчивым равнодушием, Мурзик с Земекисом многозначительно переглядывались у нее за спиной, а Марьяна на середине пространного экскурса о разнице между «земляными пигментами» и красками «медного происхождения» незаметно отступила под своды того, что Валечка называла «нефом», сделала назад один шаг, другой, исчезла за колонной и больше не появлялась. Ларисе страстно хотелось поступить точно так же. Несколько раз она, упираясь взглядом в темные Валечкины зрачки, пыталась дать ей понять, что лекции и длинные монологи здесь неуместны, и, что самое интересное, Валечка отвечала ей таким же понимающим и вполне осмысленным взглядом — что-то жалкое, извиняющееся мелькало в ее глазах, но, по-видимому, сила смущения или привычки оказывалась могущественнее: понимание в глазах пропадало, осмысленность вытеснялась профессиональным упорством, и запнувшаяся на мгновение Валечка продолжала читать одну лекцию за другой — с той же сладкой улыбкой экскурсовода, стремящегося понравиться аудитории.
Все-таки она была безнадежна.
И тут Лариса вновь поразилась искусству, с которым был найден выход из этой тягостной ситуации. Никто не сделал Валечке ни одного замечания, никто не стал кашлять или сбивать ее недовольными возгласами. Лекция в соборе была выслушана с благодарностью. Георг беззвучно поаплодировал, Земекис поцеловал Валечке кончики пальцев. Однако, когда уже после церкви они зашли в местный ресторанчик позавтракать, тот же Георг затем, вероятно, чтобы дать хоть немного передохнуть остальным, превратился минут на пятнадцать в почтительного и чуткого собеседника. Он даже задавал Валечке какие-то дополнительные вопросы. Слушал, восхищенно кивал, вставлял вполне уместные замечания. А когда решил, что уже достаточно сделал для общества, незаметным движением глаз сбросил ее на Мурзика. А когда выдохся Мурзик, пожертвовав ради этого превосходным пломбиром, эстафету служения перехватил отдохнувший Земекис.
Вероятно, к тому моменту судьба Валечки была уже окончательно определена, потому что Земекис на выходе из ресторанчика высказался в том смысле, что компания, разумеется, вещь хорошая, но бывают периоды, когда хочется побыть и наедине, правда, Валечка, нам ведь надо поговорить друг с другом? — и, подхватив ее под руку, увлек куда-то в сторону универмага. А когда часа через три, осмотрев все, что требовалось, они снова, как было условлено, встретились на главной площади городка, Земекис появился уже один и вид у него был чуть вызывающий и вместе с тем чуть смущенный.
— Слил, — ответил он на безмолвный вопрос Ларисы. — Дал ей денег, пусть возвращается электричкой. Или вот — автобус здесь междугородный ходит — прямо до центра…
— Тогда поехали, — сказала внезапно материализовавшаяся Марьяна. — Поехали-поехали, не тяните. Не дай бог, она сейчас прибежит.
Ларисе стало не по себе.
— Что же, мы ее бросим?
— Конечно, — с непонятной, какой-то отстраняющей интонацией ответил Георг. — Или ты хочешь слушать ее всю дорогу обратно? Хочешь? Не хочешь?.. — Впервые со времени их знакомства он глянул на нее, будто издалека. Открыл дверцу машины и скучновато спросил: — Ну что, ты садишься?
Лариса мгновенно очутилась на своем месте. И все же проглоченные возражения першили у нее в горле. Неловкость, будто чужое платье, сковывала движения. Укладывалась под колеса тянущаяся до неба лента шоссе. Вырастали, точно из-под земли, и тут же проваливались назад дорожные указатели. Встречные машины обдавали их взрывами горячего воздуха. И она представляла себе, как темноволосая элегантная Валечка, в брючном своем костюмчике, в сиреневой блузке, надетой, наверное, специально для этого путешествия, растерянно стоит у собора, сжимая пальчиками всунутые Земекисом деньги, как она непрерывно моргает, постепенно догадываясь, что к чему, как она внешне спокойно идет к вокзалу и дожидается электрички, как усаживается у окна и сразу же отворачивается от соседей, и как все то время, пока колеса выстукивают по рельсам, она беззвучно, в уме, читает сама себе длинную, не очень интересную лекцию, шевелит губами , помаргивает, щелкает запором на сумочке и не может остановиться, потому что тогда она просто заплачет.
Вот так же когда-нибудь они «сольют» и меня.
Она искоса, но внимательно поглядывала на Георга. Тот подруливал выверенными редкими движениями ладоней. Вдруг — вскинул лицо и одарил улыбкой солнечную пустоту впереди.
— Раз, и готово, — весело сказал он.
— Ну да, выбросили человека, как тряпку…
Улыбка у Георга застыла. Он слегка прижал машину к обочине, пропуская прущий из-за поворота фургон. Просквозил через весь салон выхлоп отработанного горючего.
А затем Георг вновь вырулил на середину.
Скулы у него одеревенели.
— Главное — ничем себя не связывать, — сказал он.
Это прозвучало, как предупреждение. Георг словно давал ей понять, чтобы она не рассчитывала ни на какие серьезные и длительные отношения. Если только Лариса правильно истолковала суть сказанного. Она вовсе не была в этом уверена. Понять Георга, впрочем как и остальных, довольно часто было непросто. Все держалось на полутонах, на намеках, на отсылках к событиям, о которых Лариса не имела ни малейшего представления. О действительном смысле отдельных реплик приходилось только догадываться: по интонации, например, по едва уловимой мимике, по взглядам, по сопроводительным жестам. А больше всего и всего надежнее — доверять первому впечатлению. Какое чувство возникло у нее в данный момент, так оно, скорее всего, и есть. И Земекис с Мурзиком, и Марьяна и даже Георг временами казались ей водомерками, скользящими по поверхности жизни. Водомерка бежит, и пленка воды у нее под ногами — как зеркало. Раз — и нет легкой стайки, которая только что танцевала перед глазами. Кстати, все водомерки — хищники, высасывающие хоботками соки из своих жертв… Бр-р-р… придумают тоже… Насекомых Лариса с детства не переносила, вместе с тем восхищаясь необыкновенным проворством, с которым они заполняют самые различные среды: землю, воду, воздух, бесплодные расщелины в скалах, выжженные пустыни, солончаки, болота, мангровые заросли, тесную и душную почву. Иногда ей было чуть-чуть жутковато среди миллионов этих странных существ. Иногда казалось нелепым, причудами женского воображения. Но глаза у Георга, когда в них случайно падало солнце, начинали вдруг отливать стеклянной темнотой окуляров. Пробегали по дну их мелкие красноватые искорки; отражения не было, свет точно уходил куда-то в другую Вселенную. Впрочем, Лариса опять-таки ни в чем не была уверена. Тем более что все остальное складывалось в высшей степени заманчиво и легко. Никогда еще не было у нее такого лета, полного чудесных событий, такой быстрой свободы, такого — в плеске воды — бескрайнего солнечного пространства, когда в ту же минуту получаешь буквально все, чего хочешь, жизнь превращается в праздничный, сверкающий красками, великолепный аттракцион и любая проблема решается, будто по мановению волшебной палочки.
Не в чем выйти на пляж? — Лариса с ужасом обнаружила, что совершенно новый, купленный лишь в прошлом году немецкий купальник выглядит уже почему-то линялой тряпкой, — пожалуйста, Марьяна тут же раскидывает перед ней чуть ли не десяток разных моделей. Бери-бери, фигуры у нас похожи!.. Беспокоят подростки из соседней квартиры? — взяли моду скапливаться на площадке у лифта: сосут пиво из жестяных баночек, дым коромыслом, плевки, нецензурщина, тупой пьяный гогот, — пожалуйста, Мурзик проводил ее как-то до самых дверей: не беспокойся, не стоит, занимайся своими делами. На другой день площадка перед лифтом была даже подметена, а подростки с тех пор здоровались и уважительно расступались… Не совмещаются новые, очень сложные издательские программы? — извелись всей редакцией, у Серафимы раздражительно подергиваются оба века, — пожалуйста, явился по просьбе Георга Земекис, присмотрелся, соединил напрямую все три их компьютера, согнулся перед экраном, тускловато-янтарные глаза оживились. Быстро и как-то небрежно протанцевал пальцами по клавиатуре. Повернулся на крутящемся стульчике:
— Так в чем проблемы?..
Серафима, измотанная за эти дни, только ахнула. А Ребиндер нервно сказала, что такого специалиста она взяла бы на работу не глядя.
— Хотите, я вас оформлю прямо с завтрашнего числа?
Земекис только моргнул — повел из стороны в сторону сплюснутым черепом.
— Спасибо. Боюсь, что для вас это — слишком дорого.
— Четыреста в месяц!
— Долларов?
— Разумеется, долларов.
— Обычно мне столько платят за день работы…
Однако главное, разумеется, происходило у Георга в квартире. Сперва Лариса всерьез опасалась каких-нибудь удручающих неожиданностей. Кто его знает, такие у мужиков иногда бывают причуды! Еще до Толика, помнится, некоторое время общалась с одним — требовал, чтобы она обязательно стояла перед ним на коленях. Комплекс неполноценности, вероятно, разыгрывал из себя повелителя. Да и Толик как-то однажды признался, чего хотел бы больше всего: чтобы она, как крепостная девка, поцеловала ему руку. Пожалел, наверное, потом, что сказал. Лариса только глянула на него — Толика прошибло румянцем. Как говорит Серафима, у каждого придурка свой таракан в башке. Что обнаружится в этот раз? Она готова была в случае чего бежать без оглядки. Однако Георг, вопреки ее опасениям, никаких удручающих склонностей не проявлял, напротив, был нежен и терпелив, уступчив, что, впрочем, сочеталось в нем с некоторой мягкой настойчивостью, — но ведь настойчивость это вовсе не то, что грубая мужицкая прихоть, — и как будто заранее знал, чего она захочет в следующее мгновение. Ларисе было с ним очень легко. Ни единой неловкости, ни одного жеста, которого потом неделю стыдишься, ни одного слова, сказанного с пренебрежением. Словно они когда-то уже любили друг друга и теперь только с радостью вспоминали ту, давнюю откровенность. У Ларисы горела кожа от чутких прикосновений. И лишь когда схлынула сумятица первого узнавания, когда новизна ослабла и уступила место привычной естественности, когда нетерпение сменилось уверенностью, что дальше все будет именно так, Георг позволил себе сделать одно важное замечание.
— Ты слишком зажата, — сказал он, глядя так близко, что влага в глазах подрагивала. — Ты как будто боишься, что я вдруг — оскалюсь и сделаю что-то ужасное. Это нам обоим очень мешает. Не бойся, ничего страшного не произойдет. Откройся полностью…
Мелькнула в глазах знакомая темнота окуляров.
Лариса сначала не совсем поняла, что он имеет в виду. Она вроде бы и без того была полностью беззащитной. Делай что хочешь, пожалуйста, никаких возражений. Но буквально минут через десять, когда Георг сильно и осторожно ее обнял, когда он чуть наклонил ее и завел руки за спину, в ней как будто ослабло нечто, о чем она раньше не подозревала: какие-то жесткие ниточки, какие-то скрепы, удерживающие от безрассудства. Лариса сначала вся подалась, чтобы вырваться, и вдруг в самом деле раскрылась, точно бутон, едва не вскрикнув от сладкого потрясения.
А Георг еще сильнее прижал ее и коснулся губами уха. Словно быстро поцеловал.
— Вот видишь, — тихо сказал он.
Ничего подобного она ранее не испытывала. Это походило на сны, которые изредка снятся слякотной петербургской зимой: что-то такое солнечное, неуловимое, будто из детства. Очнешься, а за окном — мокрый снег, шлепанье безнадежных капель по стеклам. И все равно — пусть мимолетное, но ясное ощущение счастья. Только здесь, в отличие от зимних галлюцинаций, она грезила наяву. Это сладкое потрясение с каждым разом давалось ей все легче и легче. Георгу больше не приходилось бережно, но настойчиво раскрывать ее — один лепесток за другим. Напротив, бутон в душе начинал нетерпеливо дрожать уже при первом прикосновении, оживал, наполнялся радостью, горячими токами пробуждения. И вдруг с великолепной бесшумностью распахивался навстречу. Лариса от счастья почти теряла сознание. Это, по-видимому, и означало то, что называют «отдаться». Прежде она не улавливала смысл этого выражения. Не пугала ее даже слабость, накатывающая после каждой такой встречи с Георгом: легкое головокружение, вялость, желание подремать два-три часика, прежде чем двигаться дальше. Подумаешь, слабость! Так ведь, наверное, и должна быть слабость. Вечер любви, разумеется, не проходит бесследно.
Ей совершенно не хотелось думать об этом. Заканчивался июль, посверкивала в городском пыльном воздухе бронза августа. Каменные переулки были опустошены светлым зноем. Слепило небо. Разве можно было о чем-нибудь размышлять в блеске солнечных отражений? Лариса даже и не пыталась; ее сносило течением. Пробивался однажды сквозь яркую пустоту встревоженный голос Толика. Где она, что с ней, почему никак не удается увидеться? Видимо, бедный, не понимал, что Лариса его просто не слышит. Кухтик, в свою очередь, жаловался, что в лагере ему уже надоело. Ваську Чимаева родители увозят на юг, а Гринчата и Валерка Махотин теперь тоже на даче. Ведь никого не осталось; когда ты меня наконец заберешь? Чувствовалось, что все лето в Березове ему скучновато. Однако, если забрать из лагеря, куда тогда деть? Отпуск у нее в сентябре . Что ж ему еще целый месяц сидеть в душной квартире? Ничего, поноет-поноет и перестанет. Мальчишки — такие. Лариса держалась с ним терпеливо, но строго. И еще беспокоил ее Тимоша, который то ли свихнулся, то ли уж совсем обнаглел. Ни в какую больше не шел к ней на руки. Ладонь протянешь — встопорщится, глаза — как у голодного демона, короткое предупреждающее шипенье: не тронь, цапну. И ведь цапнет, подлец такой, по всему видно. Не желал даже находиться с ней в одном помещении: Лариса в комнату — Тимоша прыгает с тахты и уходит на кухню. Лариса на кухню — Тим-Тим плюхается со стула и скрывается в комнате. На то, чтобы спал рядом с ней, нечего и рассчитывать. Зазнавшийся Тимофей спал теперь на коврике перед дверью. Да бог с ним, с котами, по слухам, это время от времени происходит. На улицу бы его выпустить, так ведь принесет с помойки какую-нибудь чесотку. Нет у нее сил на Тимошу, пусть сам беспокоится хитрой своей кошачьей башкой. Лариса в конце концов махнула рукой и забыла.
Зато орхидея, когда-то подаренная Георгом, с поразительной стойкостью сохраняла свежесть и очарование. Те же хрупкие, чуть сиреневые лепестки с пурпурными родинками, те же, словно сделанные из яичного порошка, замшевые тычинки. Как живая; Лариса только воду меняла в крохотном пузырьке. А ведь стоит уже больше месяца; что-то невероятное.
Бессмертие орхидеи казалось хорошим предзнаменованием. До Толика ли тут было и до капризов ли свихнувшегося Тимофея? Ларису, как в невесомости, кружило по календарным неделям. Буран медленных дней смывал любые мелочи и заботы. Время освобождалось и вместо крови звенело теперь по всему телу. Счастье имело вкус пыли, солнца и трепетного водяного сияния. Лариса то задыхалась, то наоборот даже не замечала, что дышит. И если честно, то по-настоящему ее беспокоило лишь — зачем она им? И почему именно с ней, разве нет вокруг других женщин? Она видела, как присматриваются к Георгу на улице, или в ресторане, или, скажем, на артистическом вернисаже, еще в Сегеже почувствовала готовность Валечки мгновенно перепрыгнуть к нему от Земекиса, угадывала невысказанное согласие девок, как бы случайно усаживающихся поблизости в электричке. Кстати, именно подсиненных до жути, как и предсказывала Серафима. Тугие такие девки, веселые, явно без комплексов. Что Лариса могла бы им реально противопоставить? Комок птичьих костей, как выразилась однажды все та же ядовитая Серафима. Действительно, невысокого роста, щуплая вроде зяблика. Если она выматывалась, то просто не чувствовала у себя никакого тела. Казалось, дунь ветер, и — понесет, будто пушинку, неизвестно куда. Ужасно; неужели не мог найти себе что-нибудь поинтереснее?
Георг, правда, придерживался на этот счет другого мнения.
— В тебе есть жизненность, — сказал он как-то, когда Лариса поведала ему о своих опасениях. — Ты умеешь любить, а это качество — чрезвычайно редкое. Большинство современных женщин любить, к сожалению, не умеют. Они умеют забыться на какое-то время, получить удовольствие от партнера, а изредка даже испытывают, вероятно, настоящее наслаждение, умеют быть счастливы — тоже, кстати, не слишком долго, но любить не себя, а другого, до обморока, не способен почти никто. — Он, едва касаясь губами, поцеловал Ларису сначала в правый, поспешно прикрытый глаз, затем так же, почти не коснувшись, в левый. Губы у него были обжигающие, как изо льда. — Вообще-то ты совершенно напрасно об этом думаешь. Не думай, тебе гораздо важнее не думать, а чувствовать.
— Почему?
— Потому что ты — женщина, — ответил Георг.
Она все ждала, когда после некоторого естественного привыкания, после начальной жажды и, главное, после удовлетворенного самолюбия, что для мужчины, по-видимому, не менее важно, чем все остальное, у него проявится то, что проявляется так или иначе почти у каждого мужика. То есть: сбегай, принеси, поворачивайся, быстренько, иди в ванную, чуть-чуть помолчи, подожди, сколько раз тебе повторять одно и то же. И не то чтобы трудно ей было бы сбегать, принести или там действительно помолчать, но ведь — приказным тоном, небрежно, не допуская даже мысли о возражении. Ты — его собственность, и он вправе распоряжаться тобой, как захочет. Вот что, между прочим, отвращало ее при каждом прежнем знакомстве. Однако Георг и после того, как их встречи стали привычными, к ее удивлению и даже восторгу, нисколько не изменился: те же обязательные сухие цветы в медной вазочке, то же обязательное и точное выполнение всех ее мелких просьб, та же обязательная уступчивость, если их мнения расходились. Речи не могло идти о каком-либо пренебрежении с его стороны. Невозможно было представить, чтобы он брякнул ей, не подумав, что-то невежливое, чтобы был невнимателен или обнаружил хотя бы слабым намеком ее подчиненное положение (в том же, что ее положение подчиненное, Лариса нисколько не сомневалась). Напротив, он стал теперь как будто еще более предупредителен: чуть ли не сиял, если Лариса к нему с чем-нибудь обращалась, готов был слетать для нее сию же минуту куда угодно, а когда она оказывалась, например, в плохом настроении — Ребиндер опять что-нибудь выкинула или Серафима совсем уж достала своими дикими закидонами, — не позволял себе ни единого упрека в ее адрес, хмурости как бы не замечал, старался отвлечь и с бесконечным терпением ждал, когда тучи рассеются.
Ничто, казалось, не предвещало надвигающуюся катастрофу. Какая может быть катастрофа, если умение избегать неприятностей возведено в ранг искусства? Не будет никаких неприятностей, ерунда, не надо выдумывать. И все же какая-то тень иногда проскакивала у нее в сознании. Вспоминались то Валечка, брошенная в Старом Сегеже, то слюнявый Михай, баюкающий, как ребенка, сломанную руку, то даже парень и девушка, когда-то решительно вышедшие из кафе. И как бы Лариса потом ни встряхивалась, будто кошка, стараясь отринуть тревогу, как бы ни уверяла сама себя, что все чудесно и лучше у нее еще никогда не было, как бы ни ослепляло ее стремительное проворачивание лета и счастья, послевкусие не исчезало, разъедал сердце почти неуловимый легкий озноб, и на коже появлялись пупырышки, как от дуновения осени.
Тогда она ежилась и передергивала плечами.
И все чаще чудился ей стеклянный, как у насекомых, отлив в глазах Георга.
В такие мгновения она старалась зажмуриться.
Признаки кризиса начали обнаруживаться еще в июне. Уже при первом знакомстве Земекис показался Ларисе каким-то слегка заторможенным: спросишь его о чем-нибудь — отвечает не сразу, возьмет что-нибудь в руки — и словно бы не понимает, зачем, собственно, это ему понадобилось. Мог просидеть, например, секунд десять, взирая на чайную ложечку. Вздрогнет потом, посмотрит на нее с нескрываемым удивлением и уж только тогда начинает накладывать ваpенье в розетку. Правда, в те дни это еще не очень бросалось в глаза.
А после поездки в Сегеж будто ослабла внутри у него жизненная пружина. Янтарные глаза потускнели, движения стали медленными и плохо скоординированными, пальцы, подрагивая, как у старика, не могли даже взять со стола вилку. Он еще больше усох, и прилипшая к черепу кожа обрисовывала анатомические подробности: артерии, вены, мускулы — как на гипсовом муляже. Смотреть на него было не слишком приятно. Тем более что Земекис все чаще втыкался в нее невыразительным бессмысленным взглядом и непроизвольно облизывался при этом, как голодный варан. Раздвоенный сузившийся язычок обегал губы. Ларисе в такой ситуации хотелось провалиться сквозь землю. Казалось, что прямо по сердцу переползают с места на место крохотные мурашки.
Да и не только она обратила внимание на эти болезненные изменения. Насколько Лариса могла судить, другие тоже были встревожены. Георг в те минуты, когда рептильное оцепенение только начинало себя проявлять, якобы ненамеренно, но весьма ощутимо подталкивал Земекиса сбоку, просил ему что-нибудь передать, втягивал в малопонятную дискуссию о компьютерах. Вообще теребил, не давая этому странному состоянию развиваться. Темпераментная Марьяна тоже явно пыталась помочь, ухаживала, как могла — то сахара в чай насыплет, то даст ломоть хлеба. Однако выдержки ей все-таки недоставало, и однажды Лариса даже услышала, как она шипит, кривя губы:
— Ну, шевелись же ты, шевелись, тля заморенная…
И Земекис, подстегнутый интонацией, двигался некоторое время чуть-чуть живее. Мурзик, помнится, тогда тревожно глянул в их сторону. А через час Лариса, отдыхавшая на веранде, услышала сквозь полудрему следующий диалог:
— Может быть, тебе кого-нибудь привести? — спрашивал Мурзик, находившийся в глубине комнаты. — Чего ты, Виталик? У меня имеются вполне достойные кадры.
А Земекис оттуда же, из глубины, шелестел, видимо, пересохшим горлом:
— Случайные знакомства не помогают. Тебе — известно…
— Какие же они случайные? — искренне убеждал Мурзик. — Вовсе они не случайные. Для себя, можно сказать, готовил.
— Вот именно, что — для себя, — скрипнул Земекис.
— А как ты тогда намерен из этого выбираться?
Повисла пауза, а потом Земекис вздохнул, будто прошуршала бумага:
— Ну я не знаю… Есть, говорят, способы…
— На «подножных кормах»?
— Хотя бы…
— Рискованно, — тоже после длительной паузы сказал Мурзик.
— Думаешь, «обрасту»?
— Уверен.
— А может быть, не «обрасту»?
— Я бы все-таки воздержался.
Слышно было, как передвинули в комнате стул. Лариса, сжав ручки шезлонга, боялась пошевелиться. Мгновение давила непонятная тишина. И вдруг Земекис вяло, но иронически хмыкнул:
— Ничего, обойдется…
Она не слишком хорошо поняла, о чем они там препираются. Возникла на веранде Марьяна и, как бы невзначай, прикрыла дверь в комнаты. Смысл подслушанного разговора остался неясным. Однако через несколько дней беседа получила неожиданное продолжение.
Это произошло в ближайшие выходные. Уже на пляже, с утра Земекис был более вял, чем обычно: отказался играть в волейбол, с трудом стянул с себя джинсы и узкую какую-то, давно не стиранную футболку, двинулся было к воде вместе со всеми, но — возвратился и плюхнулся на соломчатую подстилку. Дыхание у него было хриплое, как при высокой температуре. А когда часа, наверное, через три, приняв в расчет его состояние, они возвратились на дачу и Мурзик бодрым голосом объявил, что на обед у них сегодня будет нечто особенное: «Никогда такого не ели. Пальчики оближете, вах!» — Земекис, глядя в пространство, ответил, что есть ему что-то совершенно не хочется, вообще, немного знобит, наверное, простудился, вы — обедайте, а он подремлет часок-другой на солнце. Только, пожалуйста, не беспокойтесь, не обращайте внимания…
Ларису, помнится, поразило, каким быстрым и яростным взглядом сверкнула в этот момент Марьяна, впрочем сразу же опустив ресницы, словно боясь, что не сдержится и наговорит кучу резкостей. И как Мурзик споткнулся на полуслове и тут же взмахнул рукой, делая вид, что ничего особенного не услышал. И как Георг сразу же, будто воспитатель в детском саду, захлопал в ладони:
— Переодеваться! Переодеваться!..
Ей потом трудно было установить, зачем она через какое-то время выскочила из дома. Наверное, чтобы повесить купальник на протянутые меж двух крепких сосен веревки. Однако она хорошо запомнила, как вдруг точно мохнатая гусеница поползла у нее по спине, как она, то есть Лариса, вздрогнула, пытаясь сообразить, откуда исходит это неприятное ощущение, и как на песчаной дорожке, тянущейся от калитки к веранде, она вдруг увидела того самого плюшевого жутковатого пса, который примерно месяц назад рычал на Земекиса.
Колени у нее сразу ослабли.
Однако коричневый, на жилистых лапах зверь, словно утратив инстинкты, даже не покосился в ее сторону. Он подавался вперед так, что шея по ровной линии переходила в продолговатую морду, и, проследив за его страстным взглядом из-под пухлых бровей, Лариса сообразила, что взгляд этот сомнамбулически прикован к Земекису, и что Земекис также подается вперед с матерчатого шезлонга, и что с колен у него сползает теплый клетчатый плед, и что рука его вытянута, а пальцы едва заметно шевелятся в воздухе.
Продолжалось это, наверное, два-три мгновения. А потом плюшевый пес, как когда-то на улице, бешено завилял обрубком хвоста, сделал один шаг к веранде, затем, будто против воли, другой и наконец, усмиренный, положил голову на колени Земекису.
Ладонь опустилась и плотно легла на кудловатую морду. Человек и собака застыли в неком скульптурном единстве. Короткий смешной хвостик все же подрагивал.
— Пойдем-пойдем, — быстро сказал Георг, неожиданно появившийся сзади.
Лариса чуть не подавилась от испуга.
— Что это с ним?
— Не трогай его. Пусть отдыхает.
— Странно как-то…
— Пускай, не надо смотреть…
И Георг, обнимая Ларису за плечи, прижимая ее к себе и одновременно заслоняя веранду, вежливо, но решительно повлек ее за угол.
Возможно, что уже через несколько дней, замороченная купаниями, походом к озерам и другими летними развлечениями, Лариса напрочь, как и о многом другом, забыла бы об увиденном. Это тоже развеялось бы в жаре и травяном светлом просторе. Тем более что и Земекис к вечеру, как ни в чем не бывало, появился в компании. Причем вся его болезненная вяловатость куда-то исчезла; он был свеженький, будто только из отпуска или из длительного путешествия, двигался с необыкновенной легкостью, рассказывал анекдоты и, наверное, чтобы стереть даже память о своем недавнем недомогании, с поразительным энтузиазмом ухаживал за Ларисой и за Марьяной. Сразу чувствовалось, что человек возвратился к жизни.
— Принял таблеток, и полегчало, — ответил он, не дожидаясь вопросов. Взял кружок колбасы, проглотил его, не разжевывая. — Ну что киснете? Погода, посмотрите, какая!..
Он даже организовал после ужина танцы и без перерыва пребывал на ногах, выводя то одну партнершу, то сразу за ней — другую. Казалось, что об усталости он представления не имеет. Тусклость в его глазах сменилась желтым свечением. Будто зажглась живая теплая лампочка где-то внутри. Таким он ей нравился , и Лариса не без удовольствия с ним чуть-чуть флиртовала.
Так что загадочный эпизод, наверное, остался бы в прошлом, но, во-первых, не давало о нем забыть некоторое раздражение, выказываемое именно в этот вечер Марьяной, — та хоть и танцевала с Земекисом, но — совершенно бесчувственно, хоть и смеялась его остротам, но — словно бы через силу, хоть и отвечала на комплименты, а все же, нет-нет, проскакивало у нее в голосе сдерживаемое раздражение, некий ядовитый подтекст, понятный лишь ему одному. Точно Земекис крупно перед ней провинился, и теперь необходимы были усилия, чтобы загладить вину. Лариса это чем дальше, тем сильней ощущала. А во-вторых, и, вероятно, самое главное: когда на другое утро, веселые и беспричинно хохочущие, они возвращались с реки и Лариса немного отстала на середине подъема, чтобы сорвать три ярких ромашки, — прекрасно ведь будут смотреться у нее в комнате, — она заметила некую впадину, скрытую низкорослым кустарником, и, когда осторожно приблизилась, сморщила кончик носа.
Впадина оказалась помойкой, куда, вероятно, бросали хлам со всего поселка: консервные банки, ржавеющий страшноватый остов холодильника, тряпки, бумага, фанера, расплывшаяся от сырости до мочалки. Вид поражал какой-то чудовищной неопрятностью. Лариса все же, поколебавшись, протянула руку к ромашкам. Ветер перевернул внизу, на битом стекле, горб газеты. Открылось собачье тело с жилистыми, вытянутыми вбок лапами: подпалины на короткой шерсти, продолговатая глупая морда. С тухлым жужжанием поднялся оттуда рой помоечных мух. Повеяло вонью, блеснули бутылочные осколки. Лариса, оскальзываясь на склоне, судорожно выбиралась обратно.
Воздух лез в горло теплым отвратительным студнем.
— Ну где ты там?.. — нетерпеливо позвал Георг сверху.
— Сейчас-сейчас, камешек вот попал!..
— Я тебя жду!
— Минуточку!..
Оглядываться все же она боялась. Казалось, что мертвый терьер, едва она отвернулась, встал на ноги и, покачиваясь, поводя твердой башкой, бредет за ней следом.
Хватило все же ума не обмолвиться никому о том, что она обнаружила, разыграть утомление, сослаться на дни, когда женщина чувствует себя хуже обычного, прикинуться этакой дурочкой с непредсказуемыми капризами. Кажется, получилось это вполне естественно. Марьяна, во всяком случае, окружила ее вниманием и заботой. Что вы можете, мужики, понимать в этом деле? Мурзик с Земекисом также были очень предупредительны. Кстати, вот и причина, чтобы не оставаться здесь на ночь. Ночевать рядом с этим, которое лежит там, на битом стекле… Отсюда метров триста, наверное… Ларису всю передергивало. И даже позже, когда заглянули на дачу два соседских подростка, угреватые, крупнолицые, с косичками, заплетенными на затылках, — стремились, вероятно, выглядеть как «крутые», — и поинтересовались, не попадался ли им сегодня Барбос, исчез куда — то, вот ведь дурак безмозглый… — она вроде бы умудрилась не выдать себя ни взглядом, ни жестом. Только кожа на лице натянулась, будто на барабане.
Георг, тем не менее, посматривал на нее озабоченно. И когда провожал после ужина на самую близкую по расписанию электричку, уже с середины пути завел разговор о том, что отношения между людьми развиваются как бы волнами. Бывают и свои вершины, конечно, но бывают и спады.
— У нас прошел восторг первого узнавания, — сказал он. — Когда недостатки, имеющиеся у каждого, почти незаметны. Теперь они будут выступать на передний план. Это наш общий кризис, и его надо преодолеть общими силами. Между прочим, кризис, вполне предвидимый. Главное, чтобы качества, которые теперь будут выглядеть неприятными, не разбухли чрезмерно и не заслонили собой собственно человека. Здесь требуется только время. Вот увидишь, через неделю-другую это пройдет…
На прощание он, как обычно, поцеловал ей пальцы. И, как обычно, Лариса почувствовала от прикосновения то ли огонь, то ли холод. В чем тут дело? — думала она позже, сидя у телевизора и таращась в экран. Ведь не убил же Земекис этого пса в самом деле? А если, предположим, даже убил, тогда — что? И зачем убил, что ему было нужно от несчастной псины?
Возможно, Георг был и прав: выступившие на передний план недостатки заслоняют главное. Но ведь насекомый отлив в глазах чудился Ларисе не только у него одного. У Земекиса также вспыхивало иногда в зрачках нечто чернильное. Будто тысячи муравьиных фасеточек впитывали дневной свет. И у Мурзика время от времени пробегали по дну глазных яблок темные отблески. А у Марьяны, как Лариса в тот самый вечер обратила внимание, стоило присмотреться, и вместо глаз мерцали два гладких камня. Не по себе становилось, когда твердое их стекло поворачивалось к Ларисе. Как можно было этого не замечать?
И как можно было дальше не замечать приступов слабости после каждой ее встречи с Георгом. Приступов удручающего, какого-то патологического бессилия. Ведь иногда все просто сдвигается, будто в накренившейся карусели. По квартире идешь, точно больная, хватаясь за стены. Хочется опуститься на пол и никогда больше не подниматься. Вот и сейчас — комната дрогнула и словно повернулась на несколько градусов. Лариса вздрогнула тоже и судорожно ухватилась за валик. Что-то зашуршало внизу, бешено завозилось, — вдруг, будто из пушки, выбросилось из-под дивана мохнатое тело. Тимоша замер у противоположной стены, заломив голову. Будто суслик — на задних лапах, шерстистый, ощеренный. Грозное предупреждающее шипение вместе с язычком выплеснулось из пасти.
Лариса была потрясена.
— Тим-Тимчик, маленький, что с тобой?
А Тимоша вытянулся вдоль стены еще больше, прижал уши к черепу и стал — точно бесенок. Выставленные клыки, в глазах — фосфорное безумие.
— Мя-яу!..
Лапа, полная острых когтей, царапнула воздух.
Оставалось лишь удивляться, как быстро иссякли казалось бы устоявшиеся отношения. Через несколько дней Георг позвонил ей, как ни в чем не бывало, и пригласил провести вместе вечер. Голос его прозвучал совершенно обыденно. Но когда Лариса, встревоженная и счастливая одновременно, примчалась, не чуя ног, в квартиру, наполненную воробьиным чириканьем, он после ритуальной уже рюмки вина, пахнущего нездешним солнцем, после быстрого поцелуя и шуток насчет Ларисиной вечной занятости , не привлек ее, как обычно, к себе, что также стало уже некоторым ритуалом, а наоборот, отстранил, хотя, видимо, и преодолевая желание, и, глядя глаза в глаза, предложил ей — ты только пойми меня правильно — перейти от него к Земекису.
— Надеюсь, ты выше обывательских предрассудков? Прощаться надо, пока мы еще не совсем исчерпали друг друга. Тогда это произойдет без обид и взаимных упреков. Представляешь, какие мы сохраним в этом случае возвышенные отношения? А Земекис, поверь мне, очень порядочный человек. Сейчас он несколько вяловат, что с ним время от времени происходит, но — уже ничего, перемелется, он постепенно приходит в себя. Тебе с ним будет нисколько не хуже, чем, например, со мной. По-другому, конечно, но ведь и хорошо, что с другим — по-другому . Земекис может дать женщине очень многое…
— С ума сошел! — только и вымолвила Лариса. Внутренне, кстати, она ожидала чего-то подобного. Может быть, не в такой откровенной форме, но все же. — Ты полагаешь, что я так вот, запросто, перепрыгну из постели в постель?
— А что здесь плохого? — искренне удивился Георг. Отстраненно прищурился, и этот прищур испугал Ларису больше всего. — Ну, не хочешь Земекиса, в конце концов, есть тот же Мурзик. Южный темперамент, кавказец, на-астоящий самум… Сама знаешь, как за ним женщины бегают. Между прочим, все, что он говорит, чистая правда.
— Пусти меня, — холодно сказала Лариса.
— Обиделась?
— Нет, просто противно слушать.
Георг несколько оскорбленно пожал плечами:
— Как хочешь… Учти: это не означает, что мы с тобой не сможем встречаться и дальше. Я только хотел придать нашим отношениям, ну — некий оттенок… Некий толчок, ну — чтобы они не выдохлись окончательно…
— А они выдыхаются? — настороженно спросила Лариса.
— Если ты полагаешь, что — нет, значит — нет.
— Но ты-то сам как считаешь?
— Я просто пытаюсь предвидеть будущее, — сказал Георг.
Он без какого-либо смущения плеснул в бокалы вина.
— Кстати, советую, обрати внимание на Марьяну. Она ценит тебя гораздо выше, чем ты можешь вообразить. И не надувай губы, пожалуйста, тебя никто принуждать не будет. Я тебе уже один раз объяснял: ты все решаешь сама. Просто тогда мы могли бы полностью доверять друг другу. У нас так принято, понимаешь?
Лариса подняла голову:
— Я поняла.
— Не расстроилась?
— Нет.
— Вот и отлично…
Георг взял свой бокал и повертел в жестких пальцах. Знакомый фиолетово-стеклянный отлив вдруг появился в его глазах.
— А Марьяна… Марьяна… Поверь, она — необыкновенная женщина…
Марьяна возникла буквально на следующий же день. Позвонила в редакцию и с темпераментом, которому невозможно не позавидовать, сообщила, что образовалось у нее по случаю некое бесподобное платье: скинули как знакомой, и, хоть плачь над ним теперь, хоть выбрасывай, чувствую, понимаешь, что оно мне как-то не очень. Главное, дешево. Может, ты, Лара, посмотришь?
— Может, и посмотрю, — осторожно сказала Лариса.
— Сегодня тебя устраивает?
— Ну, вроде бы никаких особых дел нет.
— Отлично. Тогда, значит, договорились…
В конце рабочего дня она заехала за ней на машине и, пока пробивались, впрочем без лишних переживаний, сквозь пробки транспорта от переулка Гривцова на Малый проспект, где, оказывается, имелась у Марьяны квартирка на третьем этаже симпатичного здания, произнесла целую речь — какие нынешние мужики все ж таки тупые и бесчувственные существа: никакой интуиции, никакого, пусть слабого представления о личности женщины, не любовь, а весеннее спаривание самцов и самок, стоит раз уступить, и будто бы уже обязана посвятить ему жизнь. Отвратительное биологическое неравенство, правда? Только берут, взамен ничего предложить не могут. Ну — какие-то там весьма сомнительные удовольствия. Вот разве Георг, который, кстати, еще много лучше других, что-нибудь тебе предложил?
— А он мне, по-моему, ничем не обязан, — сказала Лариса.
— Да? Не слишком высоко, значит, ты себя ставишь. Ты ему дала то, что мало кто мог бы дать.
— Интересно, что именно?
— Нет, ты, кажется, действительно не понимаешь.
— Ну и что? А если он мне понравился? — с вызовом сказала Лариса.
— Это, знаешь, еще не причина, чтобы делиться.
— Он не получил ничего — чего бы я сама не хотела…
Марьяна бросила на нее быстрый взгляд.
— Боже мой! Так ты еще этого и хотела? Извини, Лара, конечно, по-моему, ты — просто чокнутая.
— Иногда надо быть чокнутой, иначе скучно.
— Боже мой!..
— А что?
— Да нет, это я так, к слову…
Марьяна потрясла головой, словно чтобы избавиться от наваждения, вцепилась в баранку, обогнала по встречным рельсам еле ползущий трамвай и всем правилам вопреки свернула поперек главной улицы.
Видимо, она была чем-то сильно удивлена.
— Ладно-ладно, ты еще научишься понимать свою цену… — Вдруг, как крыска, ощерилась, выставив великолепные крепкие зубы. — А этот-то наш каков? Ну — Жора, ну — хищник интеллигентный…
Лариса, кажется, уже поняла, в чем смысл этого приглашения. И действительно, когда они поднялись в квартиру, обставленную, кстати, не хуже, чем у Георга, когда выпили кофе (Марьяна предложила вина, но Лариса категорически отказалась), и когда, наконец, было продемонстрировано то самое платье, — без обмана, в высшей степени простое, но элегантное, — Лариса прикинула его на себя и замерла от восторга, — и когда она с сожалением опустила его на спинку стула: дешево — не дешево, а очевидно, что таких денег у нее просто нет, это для Марьяны, может быть, дешево, а для нее все, что выше зарплаты, уже запредельно, Марьяна, до этого как бы невзначай прикасавшаяся то к бедрам Ларисы, то к рукам, то к плечам, уже достаточно откровенно, однако и не слишком пока выходя за рамки дружеских отношений, задержала ее у зеркала, мягко полуобняв, и спокойно заглянула в глаза, будто через зрачки — до самого сердца.
— Ну что, берешь? — участливо спросила она.
— Боюсь, что не выйдет. А сколько это, если по-настоящему, стоит?
— Для тебя — нисколько, — еще участливее сказала Марьяна. Повела рукой по спине, и Лариса вдруг ощутила, какие у нее горячие и чуткие пальцы. Полыхнуло вдоль позвоночника телесным жаром. — Примерь, если хочешь. Я — помогу…
Вывернулись вперед малиновые упругие губы.
Лариса отступила на шаг и, точно девочка, высвободилась из объятий.
— Не надо… Прошу тебя… У меня не получится…
Ей было очень неловко.
А у Марьяны лицо сразу же стало высокомерным. Прорезалась вертикальная складка между бровями. Глаза превратились в два темно-прозрачных камня.
Она медленно опустила и снова подняла веки.
Будто зарубку сделала.
— Жаль, — искренне сказала она.
Больше ничего особенного вроде бы не произошло, но через день, в дождливую, типично петербургскую среду, позвонил на работу Георг, к чему Лариса, честно говоря, была не готова, и, против обыкновения не осведомившись, как у нее дела, как настроение и чем она вообще сейчас занимается, очень вежливо, так что не придерешься, но вместе с тем и с суховатой отстраненностью предупредил, что ему по работе надо уехать недели на две, на три, от силы — на месяц. Очень перспективная командировка, чрезвычайно ответственная. Так что до сентября, пожалуй, встретиться не удастся. Впрочем, я могу попросить Земекиса, если хочешь. Он тебя куда — нибудь сводит, поговорите друг с другом…
— Не надо, — после крохотной паузы отказалась Лариса. — Лучше прямо скажи: ты меня «сливаешь», я правильно понимаю?
— Кто знает, — так же прямо ответил Георг. — Может быть, когда-нибудь еще и увидимся…
Все завершилось как-то очень бесповоротно. Еще недавно она с увлечением строила планы на август. Георг говорил что-то насчет поездки на озеро Селигер. Было бы здорово дня три-четыре пожить в палатках, половить рыбу, посидеть у костра, побродить по опушкам, наткнуться в листве на россыпь рдеющих подосиновиков, полюбоваться закатами, вдохнуть вместо выхлопов чистый прохладный воздух. Теперь ничего этого не будет. Мурзик, Земекис, Марьяна также бесповоротно исчезли. Водомерки промчались по глади и — прыснули в укромные заводи. Праздник закончился. Она, как Золушка после бала, вернулась к себе на кухню. Отзвучал громоподобный бой последней секунды. Карета превратилась в тыкву, лошади — в крыс, сказочный волшебный наряд — в дешевое платье, годное лишь для того, чтобы в нем чистить картошку. Труднее всего, конечно, было переносить победное лицо Серафимы. Белела проседь в фиолетовых буклях, на щеках, как в лихорадке, горели искусственные румяна. Серафима была преисполнена сознанием собственной правоты и теперь, как стервятник, жаждала разлагающихся подробностей. А не получив их, поскольку Ларисе не то что там говорить, даже думать о случившемся было тягостно, поджала губы и при встречах едва снисходила, чтобы здороваться. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.
И немедленно ожила Ребиндер, наверное, тоже унюхав изменение ситуации. То держала себя с Ларисой строго официально: прошу вас, Лариса Аркадьевна, благодарю вас, будьте любезны… — старалась вообще обращаться пореже, что, кстати, Ларису более чем устраивало. А теперь, будто в прежние времена, закатила грандиозный скандал по причине каких-то не сданных вовремя материалов. Окна в редакционной комнате вибрировали от истерики: «Срываете выпуск номера!.. Вы что думаете, вы — на каком-то привилегированном положении!? . Никаких привилегий у вас нет и не будет!..» Догадывалась, вероятно, чем можно задеть сильнее всего. Товарищ В. Н. Свентицкий, с которым они как раз в этот день встретились в коридоре, прошествовал мимо Ларисы, как мимо пустого места. Но тут хотя бы понятно: товарищ В. Н. Свентицкий и не обязан всех помнить193
Возвратившись в тот вечер домой с совершенно испорченным настроением, пожевав что-то из холодильника, посидев просто так и машинально вымыв посуду, немного прибравшись в квартире и размышляя — не пора ли наконец взяться за стирку, — сколько еще тянуть, простыни уже из корзины вываливаются, — Лариса вдруг, будто вкопанная, остановилась у полочки с телефоном и неожиданно для себя самой набрала номер Георга. Она не очень-то понимала, что ему скажет. Впрочем, это не имело значения: одиннадцать длинных гудков ушли в загробную пустоту. Пальцы побелели от напряжения, звон, наподобие комариного, лез в уши. Чтобы избавиться от него, Лаpиса затрясла головой. А может, она все выдумывает? А может, Георг и в самом деле уехал в командировку?
Однако тут же, словно в наркотическом сне, ей представилось: распахнутые в сад окна, чириканье воробьев, перепархивающих с ветки на ветку, множество радостных светленьких акварелей на стенах, «алтайская роза» в вазочке, бокалы на тонких ножках. И наконец — сам Георг, взирающий на пробудившийся телефон. Вот он медленно поворачивается, и светлые его глаза холодеют.
— Меня нет, — объясняет он своей новой знакомой. — Меня ни для кого нет. Я — в «карантине».
И протягивается к стене, чтобы выдернуть шнур из розетки.
— Разве нам сейчас кто-нибудь нужен?
Трубка, будто ящерица, выскользнула из ее пальцев. Было плохо, Лариса, точно по натянутой проволоке, прошла в комнату. Замерла в столбняке, припоминая: чем это она сегодня собиралась заняться? Бросился в глаза нежный венчик цветка на трюмо: пурпурные родинки, замшевые, будто из яичного порошка, тычинки. Орхидея по-прежнему демонстрировала поразительную жизнестойкость. Только сейчас это уже не казалось хорошим предзнаменованием. Нет-нет-нет, скорее — насмешкой прошлого над настоящим. О чем, собственно, этот цветок теперь будет напоминать?
Лариса решительно шагнула к трюмо. Выступила из магического зазеркалья женщина с расширенными зрачками. Показалось, что слишком бледная и слишком сосредоточенная.
— Разве мне сейчас кто-нибудь нужен? — спросила она, копируя запомнившуюся интонацию.
И вдруг судорожно, прежде чем можно было что-либо сообразить, вонзила ногти в хрусткие изогнутые водянистые лепестки.
Зазвенел, подрагивая от нетерпения, телефон. Лариса выпрямилась и сняла тpубку.
Ей было очень спокойно в эту минуту. И когда из нагретой пластмассы вдруг выплыл занудливый голос Толика: что-то он там такое бубнил, пенял, жаловался, что лето потеряно, она неожиданно поняла, что ведь он тоже, черт возьми, — любит, любит! Толик вне всяких сомнений любит ее. И потому беззащитен, точно моллюск в слабой раковине. Толик? Ну что ж, пускай пока будет Толик.
Кажется, он от нее что-то требовал. Лариса не улавливала ни слова, но чувствовала его нетерпение. Она сжала трубку и улыбнулась, как будто предвкушая приятное.
Жить надо легко.
— Приезжай, — сказала она.