Стихи
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 1999
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
ВСЁ СКАЗАНО СТРОКОЙ
СЮЖЕТ
В году родившись роковом,
не ведает младенец скромный,
что урожденья приговор —
близнец и спутник даты скорбной.
Не все ли сделались мертвы,
не все ли разом овдовели,
пока справлял разбой молвы
столетний юбилей Дуэли?
Едва зрачок возголубел
дитяти розных одиночеств,
кто населяет колыбель —
уже разглядывал доносчик.
Сей дружелюбный душегуб —
всей жизни раб и страж послушный,
коль самого не пришибут
за леность иль на всякий случай.
Растет, глядит на белый свет
избранник ласки коммунальной.
Редеет теснота соседств —
их поглощает мрак фатальный.
Гнушаясь дребезгом кастрюль,
в ту комнату, где жил покойник,
внедряет скрытный свой костюм
почти или уже полковник.
Война. Под вой сирены — бег
в аид убежища. Отлучка —
не навсегда ли? В новость бед
влачится хладная теплушка.
Дитя умрет. Его польют
живой водой, вернут обратно.
Над Красной площадью — салют.
Победа: слезы и объятья.
Все хорошо. Но пионер
измучен измышленным знаньем
о том лишь, как страдает негр,
хлыстом плантатора терзаем.
Подросток впущен в комсомол.
Его созвездье — кроткий Овен,
но физкультурник-костолом
его к Бэ-Гэ-Тэ-О готовит.
Он не готов. Во тьме ночей
он призрак Вия видит в окнах.
Вот избиение врачей
на школьниц пало чернооких.
Все гуще, все мрачней сюжет,
его герой иль сочинитель —
должно быть, родом из существ,
кто иль злодей, иль небожитель?
Иль некто третий — кто он есть?
Его душа вздохнуть способна,
и высшей милостью небес
он уцелеет, он спасется.
Он помышляет об одном:
Сокрывшись в тайных упоеньях,
как долго он живет в родном
краю убийц и убиенных.
Как много он извел свечей
тщетой полночного раденья,
с опаскою предзная: Чей
грядет двухсотый День рожденья.
Но сердце изнурять тоской
неутолимой, ежеденной —
зачем? Все сказано строкой,
воспевшей дуб уединенный…
МГНОВЕНЬЕ БЫТИЯ
«На свете счастья нет…»
Нет счастья одного — бывает счастий много.
Неграмотный, — вдруг прав туманный афоризм?
Что означаешь ты, беспечных уст обмолвка?
Открой свой тайный смысл, продлись, проговорись.
Опять, перо мое, темным-темно ты пишешь,
морочишь и гневишь безгрешную тетрадь.
В угодиях ночей мой разум дик и вспыльчив,
и дважды изнурен: сам жертва и тиран.
Пусть выведет строка, как чуткий конь сквозь вьюгу,
не стану понукать, поводья опущу.
Конь — гением ноздри и мышц влеком к уюту
заветному. Куда усидчиво спешу?
Нет, это ночь спешит. Обмолвкою, уверткой
неужто обойдусь, воззрившись на свечу?
Вот — полночь. Вот — стремглав — час наступил четвертый.
В шестом часу пишу: довольно! спать хочу.
Сподвижник-кофеин мне шлет привет намека:
он презирает тех, кто завсегдатай снов.
…Нет счастья одного — бывает счастий много:
не лучшее ль из них сбывалось в шесть часов?
В Куоккале моей, где мой залив плескался
иль бледно леденел похолоданья в честь,
был у меня сосед — зеленая пластмасса —
он кротко спал всю ночь и пробуждался в шесть.
В шесть без пяти минут включала я пригодность
предмета — в дружбе быть. Спросонок поворчав,
он исполнял свой долг, и Ленинграда голос:
что — ровно шесть часов — меня оповещал.
Возглавие стола — возлюбленная лампа —
вновь припекала лоб и черновик ночной.
Кот глаз приоткрывал. И не было разлада
меж лампой и душой, меж счастием и мной.
За пристальным окном — темно, безлюдно, лунно,
непрочной белизной очнуться мрак готов.
Уж вдосталь, через край, — но счастье к счастью льнуло,
и завтракать мы шли, сквозь сад, вдвоем с Котом.
Пригожа и свежа, нас привечала Нина.
Съев кашу, хлеб и сыр я прятала в карман.
Припасливость моя мелка, но объяснима:
залив внимал моим карманным закромам.
Хоть знают, что приду, — во взбалмошной тревоге
все чайки надо мной возреют, воскричат.
Направо от меня — чуть брызжут Териоки,
и прямо предо мной, через залив — Кронштадт.
Я чайкам хлеб скормлю, смущаясь, что виновна
пред ненасытной их и дерзкой белизной.
Скосив зрачок ума, за мной следит ворона —
ей не впервой следить и следовать за мной.
Встреч ритуал таков: вот-вот от смеха сникну…
— Вороне как-то Бог… — нет, не могу, смеюсь,
но продолжаю: — Бог послал кусочек сыру, —
и достигает сыр вороньих острых уст.
Налюбовавшись всласть ее громоздкой статью,
но всласть не угостив, скольжу домой по льду.
Есть в доме телефон. Прибавив счастье к счастью,
я говорю: — Люблю! — тому, кого люблю.
Уже роялей всех развеялась дремота.
Весь побережный дом — прилежный музыкант.
Сплошного — не дано, а кратких счастий — много,
того, что — навсегда, не смею возалкать.
Так помышляла я на милом сердцу свете.
Согласно жили врозь настольный огнь и тьма.
Пока настороже живая мысль о смерти,
спешу благословить мгновенье бытия.
1999