НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 1999
НАШИ ПУБЛИКАЦИИ Н. К. ТЕЛЕТОВА СВЯТОГОРСКАЯ ПОВЕСТЬ И ОТРАЖЕНИЕ ЕЕ
В «БОРИСЕ ГОДУНОВЕ» ПУШКИНАПушкина в поместье матери Михайловское привезли в ссылку 9/21 августа 1824 года. Отец, мать и сестра жили до поздней осени там же. Родители были обижены на сына, считая его поведение предосудительным. Неприятные разговоры, ссоры были досаднее одиночества, наступившего вместе с осенними дождями, шумом ветра, стуком оголенных ветвей — «как путник запоздалый» — в стены дома. «У нас шумно, но невесело», — писал он тогда. Прогулки верхом часто приводили в Тригорский дом, где можно было, кроме беседы, обеда и душевного тепла, воспользоваться библиотекой хозяйки.
Не возбранялись властью, по-видимому, и поездки в соседние городки — Новоржев, Опочку, Остров. Пределом был Псков, далее пути были рискованными, а в Петербург и Москву — вовсе запретными.
Замкнутое — на протяжении двух лет — пространство тянуло углубиться в него в поисках впечатлений и интеллектуальной пищи. Конечно же, небогатый Святогорский Успенский монастырь (в четырех верстах от Михайловского) с более чем двухсотпятидесятилетней историей и собранием документов разного рода был для поэта источником притяжения.
Воздух старины, простоты и святости уводил в глубину веков, где злодейства Ивана Грозного, бывавшего в этих краях, соседствовали с искуплением их жертвою одиноких молитвенников, избранников высших сил. Сама трагедия «Борис Годунов», возникшая здесь и завершенная 7 ноября 1825 года, явилась как бы эпилогом той эпохи. Царь Иван IV, приказав в 1569 году основать Святогорский монастырь, через год зарубил Корнилия, настоятеля другого псковского монастыря — Печерского — и затем нес его окровавленное тело на своих руках до ближайшей церкви. В тот же 1570 год Иван, перебив почти все население Новгорода, удовольствовался в Пскове только кражами. Митрополит Киевский Евгений Болховитинов заметил по этому поводу: «Однако ж при выходе из города он попустил войскам своим ограбить граждан, монастыри и церкви, запретив только касаться духовных лиц» ([Е. Болховитинов] История княжества Псковского. Ч. III, Киев, 1831, с. 130).
Получив возможность познакомиться с материалами монастырского архива, Пушкин вошел в особый ритм неспешного и, казалось бы, неловкого языка былых столетий, когда название документа растягивалось на несколько строк и составляло почти что его оглавление. И он задумывал поначалу — полусерьезно, полушутя — назвать свою трагедию по образу и подобию то ли летописи, то ли древней повести: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и Гришке Отрепьеве. Писал раб божий Александр, сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Ворониче».
Однако шекспировский принцип исторических хроник, озаглавленных именем государя, но повествующих о продуктивных для истории (для хроноса) событиях времени царствования названного правителя, — победил попытку стилизации. При первом издании драмы в 1830 году она получила название «Борис Годунов».
Когда ссылка закончилась и заботливая няня позвала священников отслужить в доме молебен, он снова вспоминает свои впечатления от прочтенных в монастыре рукописей, по-видимому, отражавших самый жуткий период в псковской истории — годы царствования «благоверного и благочестивого» Ивана IV. Очень может быть, что приглашенными исполнялся кондак Николая Юродивого, спасшего от Ивана дерзким обличительным словом своим Псков весною 1570 года: «Чудотворец явися Николае, царску державу, помысла свирепство на милость обратив. И ныне молим тя, святе, пребуди в нас еще, защити от коварств вражьих, ты бо еси граду Пскову и всем христолюбивым людям похвала и утверждение».
9 ноября 1826 года Пушкин пишет П. А. Вяземскому: «Няня выучила наизусть молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, — молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване».
Псковский Николай Саллос (по-гречески — юродивый) сопрягался в сознании поэта со своим московским собратом, о котором Пушкин расспрашивал друзей в своих письмах к ним. Опору обоим давал текст Н. М. Карамзина в девятом томе «Истории государства Российского», столь сильно повлиявшей на многое в трагедии о царе Борисе. Но был и третий источник, повествующий об инаком спасителе псковских земель, открывшийся Пушкину в Успенском монастыре, неведомый ни Карaмзину, ни русской литературе. Первым о нем рассказал в 1821 году тогда еще архиепископ Псковский Евгений Болховитинов в маленькой книжке, изданной в Дерпте: «Описание Святогорского Успенского монастыря». Конечно же, книжка эта, еще до знакомства с монастырским собранием, должна была стать известной поэту — хотя бы по тригорской библиотеке Прасковии Александровны Осиповой. От пересказа повести Болховитиновым Пушкин шел к подлиннику, хранящемуся при монастыре. О подлиннике архиепископ пишет: «В древней летописи, хранящейся в монастыре сем, о начале оного повествуется, что в 7071 лето один юродивым почитавшийся юноша пятнадцатилетний, родом из пригорода Воронича, именем Тимофей, пасший скот… слышал глас» и т.д.
Повесть эта имеет своеобразнyю хpонику в связи с крестными ходами со Святой горы во Псков: в конце ее называются два года — 1647-й и 1652-й. Таким образом, полный текст ее мог быть завершен примерно к 1660 году. Точность описаний и датировок (начиная с первой упомянутой в повести даты — 1563 год) позволила Болховитинову отнести ее к историческому жанру летописей. По-видимому, так же думал и Пушкин, не раз называя историческое сказание летописью. Так, в 1830 году, вспоминая монастырские свои занятия, он замечает, что «в летописях (курсив мой. — H. Т.) старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! умел ли ими воспользоваться — не знаю — по крайней мере труды мои были ревностны и добросовестны».
Очевидно, что многочисленные списки Святогорской повести, с вариантами, которые позволяли себе делать монахи-переписчики, относились и к концу ХVII, и к ХVIII и ХIХ векам. Уезжая в Киев, Болховитинов увозил рукописный сборник, составленный в ХVII веке и содержавший 18 текстов. Семнадцатое место в нем занял так называемый Евгеньевский список, судя по пересказу в Дерптской книжке, он точно воспроизводил текст этой «древней летописи», увиденной Евгением Болховитиновым в 1821 году в Святых гоpах. Заглавие ее: «Повесть о явлении чюдотворных икон пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии во области града Пскова, на Синичьи горе, иже ныне зовома Святая гора».
Повесть четко распадается на две части. Первую составляет текст конца ХVI века, точно и скупо повествующий о житии блаженного Тимофея, избранного Богородицей посредником между нею и людьми. Вторая часть возникла позже, носит иной характер и уже не касается жития Тимофея, но только явленных ему икон.
Юродивый Тимофей на всем протяжении своей недолгой жизни сталкивался с недоверием к своим простодушным и правдивым рассказам, призывам свершить крестный ход с иконой, как бы очнуться от спячки и вернуться к подлинной вере. Его унижают и высмеивают так, как делают это мальчишки с юродивым Николкой у Пушкина. Заметим, что над псковским Николаем и его московским собратом, который считается прообразом пушкинского, — никто не смел смеяться. Именно Тимофей в бесконечном своем одиночестве бьется с тупостью и равнодушием вполне внешне правильных обрядоверцев, крестьян своего прихода — церкви св. Георгия на Ворониче. Его провидение, его дар, его стремление творить добро отброшены и презрены ими.
Этот обpаз прорицателя, осмеянного и отвергнутого, впитал в себя Николка-юродивый у Пушкина. Плачущий котенок его вещих снов и слов — это он сам, столь же доверчивый и беззащитный. Тимофей много и часто плачет — не столько от обид, сколько от радости, когда, в конце концов, толпа следует за истинами, им раскрытыми, исходящими от самой Владычицы. Он никак не обороняется от жестокости, и его оставленность людьми, беспомощность оказываются причиной жалости и доверия к нему Богоматери, в них источник его избранничества.
Само предстояние Богоматери перед Сыном, Спасом в Деисусном чине (Deesis (греч.) — моление) есть бесконечная ее мольба за незащищенных.
Вороничский пастушок Тимофей, поначалу подросток пятнадцати лет, молчаливый, старательный, самой своей пастушеской службой отделенный от других, — одарил пушкинского юродивого своими трогательными свойствами.
В 1828 году Пушкин замечает, говоря о своем Пимене в тpагедии: «Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты (курсив мой. — Н. Т.), пленившие меня в наших старых летописях: простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое». «Собранные черты» отразят свойства души и пастуха Тимофея, и уже трагедийного юродивого Николки. Они — «дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших».
Николка-Железный колпак составился у Пушкина из нескольких полулегендарных юродивых. Это московский Василий (Блаженный), умерший в пятидесятые годы ХVI века, это Иоанн-Большой колпак, который жил в конце того же века, при Федоре Иоанновиче, переселившись из Ростова в Москву, и погребенный там же, где Василий, то есть на Красной площади, в церкви Покрова, называемой в народе Василием Блаженным.
Пушкин что-то слышал о Колпаке, но, за неимением обещанного было Карамзиным материала, переделал его из Большого в Железный; так нечто вроде капюшона стало пародией на шлем витязя былых веков. (Об этой путанице см. Г. П. Федотов. Святые древней Руси. N. Y., 1959, с. 201.)
Но ни Василий, ни Иоанн не удержали в трагедии своих имен — их вытеснил псковский Никола, переселенный по воле драматурга в столицу и омоложенный лет на тридцать. Исторический Никола Саллос умер в Пскове в 1576 году и погребен под спудом в Троицком соборе.
Пушкинский юродивый говорит в лицо царю Борису правду — она потрясает, но она произнесена негромко. Уже вослед царю, ему не слышные, раздаются самые страшные слова о том, что и молиться за него — Ирода — «Богородица не велит». И происходит это у Пушкина не ранее 1600 года.
Примечательно, что все юродивые, по свидетельствам современников, были весьма воинственны, агрессивны — не то в трагедии, где Николка оказался слеплен по образу и подобию святогорского Тимофея.
Вчитываясь в Святогорскую повесть, обнаруживаем, как уже говорилось, четкое ее членение на две части. Причем переход от первой ко второй не резок, потому что, хотя и произведена вставка дидактического свойства, но завершается она отодвинутым логическим концом части первой — скупой вестью о конце Тимофея.
В своем стремлении спасти Новгород от нависшей беды он советовал идти крестным ходом к чудотворным иконам, искать Любви (Умиление) и Пути (Одигитрия) на Святой горе. Архиепископ Пимен не поверил Тимофею и наказал за обман тюрьмой, где тот и погиб 21-го или 22-х лет отроду. Уже в третий раз на протяжении первой части повести отвергается попытка юродивого пробудить в людях то ли разум, то ли совесть.
Вмешательство его Защитницы, вдали от священных псковских мест, не происходит, и он умирает.
Мудрые недоверчивые оказываются на самом деле глупыми надутыми гордецами. Эта сентенция и связывает повествование со второй его частью.
Рассмотрим некоторые реалии и символы литературно более сильной первой части. Явление икон избранникам свыше — тема, известная житийной литературе. Здесь она расцвечена точной соотнесенностью с названиями мест, что придает сюжету некую доверительность подлинного.
Когда Тимофею на закате у речки Лугвицы (ныне — Луговка) является икона Богоматери Умиление, то сияние от нее струится потоком. Между тем, слышен голос как бы заслонившейся своей иконой самой Богородицы. Известно, что человеку не под силу видение божества. Свет теперь оповещает о присутствии Богородицы, голос же повелевает пастушку идти на Синичью гору. Она заслоняет себя избранным ею образом — Умиления, по-гречески Элеусы, что точнее переводится как Милующая. На иконе этой Божья Матерь нежно прижимается щекой к виску младенца Христа. По-старорусски милость означала не снисхождение к грешнику, но любовь к ближнему, которую можно точнее всего выразить латинским словом caritas. Милосердие — означало сердечную любовь иного свойства, чем eros=amor (греч., лат.), то есть любовь, оснащенную плотской страстью.
С доверием, жалостливым и ободряющим словом к подростку и обратилась в двух своих монологах милующая, то есть любящая Матерь Божия. Было это над рекой, в пустынных полях, в поприще (или версте) от дома Тимофея, в городке (по-псковски — пригороде) Ворониче. В другую сторону начинался глухой лес, которым он и потече (вспомним это выразительное слово в «Анчаре» Пушкина: «послушно в путь потек») на Синичью гору, еще в двух поприщах от видения. На горе, заслоняясь тем же образом Умиления, то есть любви-жалости и нежности, снова явилась Тимофею Богородица. В течение шести лет предстояло ему свершать подвиг безвозмездных трудов и чистоты, чем укреплялся, взращивался его дух для будущего служения; условием было поставлено и терпение, и нахождение близе.
Затем Тимофей нанимается на службу к расчетливому хозяину, вскоре покоренному им и раскаявшемуся перед молчаливым бессребреником. Хозяин вынуждает взять плату, и Тимофей несет ее бедным сестрам в монастырь, сам одетый в ветхие ризы. (Тут вспомним строки «Ариона» Пушкина: «И ризу влажную мою…») А монастырь был — Покрова Божьей Матери. Покров — спасение от гибели и бед — на иконе обозначался фигурой девы Марии в рост. Ее руки изображались вытянутыми вперед, на них и лежал собственно покров, полотнище, которым и прикрыла она однажды в ХIII веке уходивших русичей от татарских полчищ под городом Владимиром — уже видны были конникам последние обозы, но вдруг опустившаяся пелена сокрыла отступавших. Покров стал главным праздником Суздальской земли, а иконы с изображением Покрова и вести о чуде спасения стали расходиться по всей Руси. Новгородский и псковский вариант Покрова изображал плат или ризу Богоматери, которую держали над нею два ангела. Ее же вытянутые руки были простерты ладонями к людям — так изливала она свою благодать.
Тимофей пришел в монастырь Покрова, очень бедный и располагавшийся всего в 18-и поприщах от его дома, в пригороде Врев, то есть вблизи иконы Умиления, находившейся постоянно в Вороничской Георгиевской церкви. Во всей веси это был тогда единственный Богородичный монастырь, последнее упоминание о котором относится к 1623 году.
Примечательно, что во времена Пушкина на этом месте располагалось поместье Голубово барона Бориса Александровича Вревского (побочного сына кн. Куракина, получившего фамилию по названию древнего городища) и супруги его Евпраксии Николаевны, урожденной Вульф, — друзей поэта, не раз им посещаемых. Там в 1835 году, направляясь во Псков через Голубово, он начинает стихотворение:
Если ехать вам случится
От [Тригорского] на [Псков],
Там, где Л[уговка] струится
Меж отлогих берегов, —
От большой дороги справа,
Между полем и селом,
Вам представится дубрава,
Слева сад и барский дом (…)
Истек шестой год испытания Тимофея, и в положенный срок он пришел к священнику Никите в Георгиевскую церковь открыть ему повеленное свыше. Никита счел слова юродивого — урода — пустой и глупой выдумкой, но впаде в болезнь лютую и в исступлении ума увидел себя в церкви, где гневная Богородица заставила его собрать крестный ход, в котором несли икону Умиления и шли на Синичью гору, что в трех поприщах от церкви. Множество людей на остановке у Лугвицы и позже было исцелено — сухорукие и хромые отбрасывали свои палки либо вешали их на деревья. Шум и ликование толпы отвлекли Тимофея от молитвы на его горе, где явилась ему уже молчаливая его Покровительница во образе иконы Одигитрии, то есть в иной своей функции — Путеводительницы (по-гречески — Одигитрии). Икона стояла на ветке сосны, прислоненная к стволу, ее сразу назвали пядницей, то есть размером около пяди. В 1821 году Болховитинов видел ее, записал величину в вершках; в переводе на современную меру она была 19 см ширины и 24 см высоты.
В повести она названа «самоявленной», то есть до того в этих местах неизвестной, и указывавшей Тимофею его дальнейший путь. Тип изображения Одигитрии близок к Элеусе, только висок Младенца не прижат к щеке Матери. Здесь есть некоторая отстраненность, большая статика поз.
Главные псковские иконы станут вскоре Одигитриевскими — это Чирская (явление близ Порхова) и Псковская. Упоминается Одигитрия и в 1601 году в Псково-Печерском монастыре. Но на Псковской земле они обнаруживаются после 1569 года, когда икона явилась на Синичьей, теперь Святой горе. Все они, в свою очередь, восходят к образу Одигитрии из Смоленска.
Тою же осенью, в праздник Покрова, собралось в новопостроенную деревянную часовню на горе много народу. Две чудотворные иконы — и другие — поставлены были в часовне. Но в ночь случился пожар. Все сгорело, однако обе иконы остались целы. Очевидно, что Покров Божьей Матери, отмечаемый накануне праздник, уберег их — так в этом эпизоде сказалась третья спасительная сила Богородицы.
К середине ХVII века Успенский собор Святогорского монастыря — трехалтарный: храм и два его придела имеют уже три патрональные иконы. В центре (помимо Успения) большая икона Умиление, в правом, южном приделе — Одигитрия, в левом, северном, — неизвестный ныне образ Покрова.
Оба придела в 70-е годы ХVIII века перестроены заново за счет местных новоржевских помещиков. Одигитриевский — Иваном Львовичем Львовым-Большим из Алтуна (Меньшим назывался его родной брат, одноименец), а заботою Максима Ивановича Карамышева из поместья Хилково — Покровский. Вероятно, тогда же благочестивый богомаз-монах изображает на полотне коленопреклоненного Тимофея, молитвенно сжимающего руки и глядящего вверх, — а на сосне выше стоит самоявленная Одигитрия.
Чтут эти три иконы в определенные сроки. Умиление — в девятую пятницу после Пасхи и 19 марта ст. ст., вместе с ее протовариантом в Смоленске. Одигитрию, называемую Святогорской, — 17 июля ст. ст. Покров, как и повсюду, — 1 октября.
Дважды сообщал псковский воевода князь Юрий (Георгий) Иванович Токмаков царю Ивану сначала о дивных исцелениях от икон, а затем о сохранности их в пламени пожара. После первой вести велено было устроить часовню. После второй — Успенский собор. Успение — усыпание — смерть. Этот праздник означал как бы уход Богоматери в лоно святой Троицы, соединение ее с Сыном, «сидящим одесную от Отца своего».
Пpимечательно, что Псковская земля более всего чтила свою Защитницу именно в этих трех ее ипостасях, но двунадесятым праздником (один из двенадцати самых важных в году, не считая «праздников праздник» — Пасху) было уже Успение, главный праздник в Святых горах.
В год основания монастыря завершилось служение Тимофея близе его родных мест. Теперь путь его лежит в Новгород, минуя, однако, Псков, потому что там несет свое служение другой юродивый — Никола.
Весть о заточении и смерти Тимофея доходит в Святогорский монастырь, видимо, не сразу и без подробностей. Псковский автор жития-повести сообщает об этом лаконично: «…тамо и скончася, мученически пострада».
По-видимому, «плетение словес» вокруг имени Богородицы во второй части составляло некое молитвенное обращение к ее образам — и в монастыре, и во время крестного хода во Псков.
Сюжетным в этой части было описание трех проявлений чудесных сил икон, хотя массовые исцеления при Тимофее остались в прошлом.
Между устроением Успенского монастыря, смертью Тимофея и событиями второй части повести пролегает полоса ничем не обозначенного времени. Есть предположение, что крестные ходы с иконами во Псков были учреждены при архиепископе Иоакиме, то есть в 20-е годы ХVII века. В повести упомянуты два года, связанные с этим крестным ходом, — 1647-й и 1652-й. Хронологически действие отстоит от первой части не менее чем на 60 лет.
К той же середине ХVII века относятся и три чуда, в которых обозначились деяния икон уже после смерти Тимофeя. Одним из них было самовозгорание свечи перед Умилением в центральной части Успенского собора.
Символично следующее чудо: н7екто Григорий поставил свечу в южном приделе перед образом Одигитрии. Но трижды свеча эта обнаруживается в северном приделе, то есть у иконы Покрова — возможно, доставленной из упраздненного Псковского монастыря во Вреве. Так дается богомольцу знак, что ему следует искать не жизненного верного пути (Одигитрия — путеводительница), но спасения, укрытия. Полуфунтовая свеча, отброшенная к иконе Покрова, позволяет понять предупреждение Богородицы.
Особый интерес представляет третье чудо (в повести оно первое), отнесенное уже во Псков, но связанное с теми же двумя чудотворными образами, явленными Тимофею. Отлично зная весь путь икон в ладье во время крестного хода по реке Великой, автор сообщает, что на берег святыни выносились около храма Никиты, стоявшего за Окольной стеной Пскова, с юга (церковь погибла во время войны, в 1944 году). Оттуда иконы несли в храм «Алексия, человека Божия — с поля», наново отстроенный в 1540 году и расположенный неподалеку, также за стеной, но далее от реки (храм сохранился, хотя и находится в запустении).
Здесь перед принесенными из Святых гор иконами произошло исцеление слепого крестьянина Афанасия. Преобразовав уже канонический этот сюжет, строит Пушкин кульминационную в нравственном отношении сцену из «Бориса Годунова», когда царь убеждается в избранничестве Божьем убитого Димитрия и, стало быть, в безнадежности искупления своего смертного греха.
У Пушкина «простой пастух, уже маститый старец», «в младых летах ослепший», рассказал патриарху, как «раз, в глубоком сне» голос поведал ему, куда следует пойти, чтобы прозреть:
Напрасно я ходил на поклоненье
В обители к великим чудотворцам;
Напрасно я из кладезей святых
Кропил водой целебной темны очи;
Не посылал Господь мне исцеленья.
Вoт наконец утратил я надежду
И к тьме своей привык, и даже сны
Мне виденных вещей уж не являли,
И снилися мне только звуки…
сцена «Царская дума»)
И он пошел, сопровождаемый внуком, и увидел Божий свет, помолившись над могилкой царевича Димитрия — новоявленного святого.
Пастух свидетельствует о чуде, через него ставшем известным. Так было и в повести с пастухом Тимофеем, которому являлась Богородица, чтобы оповестить о благодати исцелений тех, кто исполнит ее слова. Тимофей погиб молодым, не дожив до болезней и старости. Два пастуха — юный и старый — сходятся в едином сюжетном переплетении.
Но полнота этого единства возникает через текст повести — введением сюжета о земледeлателе Афанасии. При уборке сена вилами он выразил свой правый глаз, а через три года утратил зрение и левого. Тринадцать лет слепой просил на паперти милостыню и истово молился. И вот однажды сын (у Пушкина — внук) привел его на сретение Святогорских икон в «Алексеевскую — с поля» церковь ко всенощному бдению, где, молящеся прилежно пресвятей Богородице, прозрел он — снова ожил левый глаз, угaсший тринадцать лет назад. Новой жизнью проживет Афанасий еще пятнадцать лет. Внимание к тексту повести у Пушкина было велико, но он состарил Афанасия и, по логике, своему старцу-пастуху дал в поводыри не сына, а внука. Казалось странным и то, что, имея сына, слепой побирался. Пушкин снял эту тему у своего слепца — он, имевший внука, прожил нерассказанную, но не нищую жизнь.
В повести стоят слова о том, что Афанасий к исцелению пpиведен бысть сном своим. Над буквой «н» стоит надстpочный знак, означающий пpопуск буквы, и слово читается как «сыном». Не зная тонкостей в сокpащении слов пpи помощи использования титла, Пушкин, видимо, сомневался, как следует ему читать: «пpиведен бысть сыном» или «пpиведен бысть сном». И он сохpанил оба смысла: его пастух «пpиведен бысть сном» к необходимости идти в Углич, куда «пpиведен бысть сыном» (Пушкин пишет — внуком).
Конечно же, прозрение слепцов — и в повести, и у Пушкина — имеет и второй, глубинный смысл — откровения свыше, доступного пастухам, а правильнее — пастырям. Всем им дается по чистосердечию и вере их.
Топографическая точность, свойственная повести, размыта у Пушкина, что придает чуду вселенский смысл: в рассказе патриарха не говорится, откуда являлся благочестивый старец. Но Псков, где свершилось прозрение Афанасия, поэт не забыл. Он назван эвфемистически возвышенно — «Верный город Ольгин», и упоминание его помещено в ином контексте — в сцене: «Краков. Дом Вишневецкого».
То же произошло с известным только псковичам названием небольшой крепостцы, городка на этой земле, — пригород, хотя он может отстоять, как тот же Воронич, на сто и более верст от метрополии. Так, на вопрос пристава Григорий Отрепьев отвечает, что он «мирянин из пригорода», т.е. какого-то, и приставу, и ему известного, близкого городка. Здесь сказывается в речи Пушкина местный псковский диалект, требующий разъяснения для читателя (сцена: «Корчма на литовской границе»).
Видом монастырского послушания было переписывание текстов, наставляющих в благочестии. При этом неизбежно появлялись небольшие вариации переписчика иногда вследствие неясности в почерке копируемой рукописи. Существовало множество списков повести, однако наиболее полным был Евгеньевский. В 1899 году игумен Святогорского монастыря Иоанн издал хорошую книжку о монастыре, его вкладчиках, собрании подарков в ризнице, истории. (Она в точности повторяла название книжки Евгения Болховитинова 1821 года.) Он выразил сожаление, что в монастыре, со времени посещения его архиепископом Евгением, исчезла та протяженная повесть, которую видел и пересказывал монастырский гость и псковский аpхиепископ. Иоанн отмечает наличие других, более кратких и явно вторичных текстов.
Революция, уничтожение Святогоpского монастыря, разгон монахов и гибель значительной части рукописей и книг в 1922 году закрыли тему повести в литературоведении.
В свое вpемя сообщение игумена Иоанна об исчезновении в ХIХ веке полного текста заставило преподавателя Псковской духовной семинарии Н. И. Серебрянского обратиться к поиску какой-либо ее копии. В 1904 году в журнале «Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских», кн. 1, была опубликована статья Н. И. Петрова «Описание рукописных собраний, находящихся в городе Киеве», где в III выпуске автор сообщает о рукописях библиотеки Киево-Софийского собора. Среди них — сборник ХVII века, принадлежавший митрополиту Евгению Болховитинову и по его завещанию поступивший в библиотеку в 1838 году.
По счастью, Серебрянский не только узнал о существовании этого полного списка, но и издал его в том же историческом журналe в 1908 году, кн. 4. При издании было точно соблюдено письмо ХVII века, с надстрочными знаками и, соответственно, сокращениями слов, с цифрами допетровского написания. Рукописный сборник с повестью пропал, по-видимому, после pеволюции.
Мы воспроизводим это издание, переведенное на современное письмо, расшифровывая сокращения, цифры и буквы. Что касается синтаксиса, то уже Н. И. Серебрянский внес многие знаки препинания, соответствующие правилам начала ХХ века.
Повесть о Святогорских иконах имеет двойную ценность — как историко-литературный памятник XVI-XVII веков и как источник не только сюжетов, но и всей колористической системы «Бориса Годунова» Пушкина.